Время пронеслось и даровало стремительным ходом своим массу изменений. Конечно, они не глобального масштаба, но для того, чтоб заставить меня изумиться, их хватает. Первым из них является беременность Евы. Живот ее за полгода значительно вырос, и теперь он временами стал самопроизвольно сокращаться — так новая жизнь вымащивает себе дорогу в наш мир.

Как ни старался я чисто по-философски глядеть на будущее отцовство, мне все же не удалось сохранить стоическое спокойствие — радость сопутствовала каждому толчку внутри беременной, каждому ее капризу и многому прочему. Неизвестно точно, хорошо или плохо таковое восприятие влияет на родителя, кажется, и наука в смятении, тем более нынешняя. У уродов рождаются уроды, и всем весело, а подумать над тем, стоит ли дальше размножаться, раз всем последующим поколениям грозит одно и тоже — унижение, ну просто никак нельзя. Кто-то ссылается на физиологию и вручает все бразды в ее мерзопакостные руки, а кто-то твердить «в руце Божье все, в том числе и я со своим вечно пустым желудком». Забавно судить об этом, когда сам не понимаешь, зачем тебе нужно это размножение, но при этом оборачиваешься и полным нежности взглядом изучаешь все складки тела обрюхаченного тобою существа. Таков я, таковы все остальные. Но мне-то известно, как оправдываться надо — сейчас, например, скажут мои уста, что дело не в какой-нибудь беременности, а в той, что является предтечей идеального человека! И Иду Буррому выпала честь быть великим отцом. Вот и все, и оплеван будет тот, кто посмеет возразить.

Вторая метаморфоза связана с совсем другой частью моей жизни. Снова Ларватус, только теперь он предстает в ином свете — его обращают в жертву. Политика — безжалостная вещица, и сейчас свой оскал она демонстрирует тому, кто неумело с ней обращался. Судья просчитался, ошибочно оценив мощь противостоящего ему человека. Теперь Марптон заправляет балом, и, надо отметить, он абсолютно беспощаден.

По телевидению снова транслировали Ипполита, и теперь он говорил новые вещи и отрекался от старых. Мой неудачливый соратник, отвечая на вопросы того же невидимого диктора, объявил, что двадцать восемь лет назад он взорвал завод не из-за страха перед скорым разоблачением, а из-за нажима Ларватуса. Мол, тогда еще помощник судьи по какой-то причине притеснял инженера — ему-де не хотелось, чтобы новые протезы, грозившие революцией миру технологий и удобств, попали на рынок. Дескать, сие шло в разрез с его интересами, не просто интересами, а предпринимательскими — вдруг выяснилось, что судья сколотил целое состояние на протезировании. Говорил об этом диктор, вставляя свои комментарии в перерывах интервью. Откуда эта информацию у него появилась, неизвестно, но перед каждой репликой, обнажающей темные стороны жизни Судьи, ведущий говорил «И у нас появилась сенсация». Выглядело глупо, но правдоподобно — если бы я не знал откуда растут ноги, то наверняка бы, как и многие прочие, принял информацию за чистую монету.

В общем, так все обернулось для моего самого опасного недоброжелателя. Выкрутится ли он? Не думаю. С каждым новым днем будет все больше и больше «сенсаций», и в конечном счете ситуация совсем выйдет из под контроля Ларватуса. Он, вероятно, потеряет место, и станет изгоем в своем племени. Ева объясняла мне, с чем связан такой резкий поворот событий — политическая элита практически единогласно поддерживает Марптона, а это значит, что ларватусовские козни никому особо не нужны. Зачем будоражить устои, когда давным-давно всем стало ясно, что ничего лучше пока выдумать нельзя. Тот же, кто вдруг вздумал нарушить уже успевший сложиться механизм перехода власти из одних определенных рук в другие, не менее определенные, походит на бунтаря. Бунтарям же волю давать никак нельзя — всякого сметут, лишь бы было все в соответствии с их мировоззрениями. Интересы в опасности! Защищать их надо. Да, так судье ни за что не победить, один не может бороться с тысячью, разумеется, если не забывать, что речь о политике. Может в другом каком месте один и имеет возможность повергнуть на колени своих врагов, но а в данном случае шансы равны абсолютному нулю — ни единой миллионной процента, и плевать, что математика утверждает обратное. Непонятна сей науке душа человечья и ее консистенция.

Ликовать, значит, мне надо? Не думаю — вряд ли исчезновение Евы осталось незамеченным. И мне почему кажется, что папочка догадывается, куда запропастилась его ненаглядная дочурка. Странно только, почему Марптон не предпринял более серьезные меры для того, чтоб оградить Еву от моей компании. Мог же он заточить ее в пределах Зоны 15.2, но почему-то не решился? От большой ли любви к чаду своему? Или, быть может, всему причиной чрезмерная занятость этого благородного мужа, ныне разрывающегося меж приготовлениями к выборам и борьбой с Иоанном? Как бы то ни было, нагло высовывать свой нос, не замаскированный многими граммами грима, мне пока не стоит. Даже если милосердия в главе Департамента всеобщей справедливости чрезмерно много, предусмотрительности ради надо обождать. Все должно рано или поздно кончиться, а пока все неспокойно, мне лучше лежать тихонько, зарывшись лицом в дно, и помалкивать, особо ни о чем не помышляя. Да и могу же я в таком вот жалком на первый взгляд состоянии найти себе серьезные занятия, дабы скука отступила. Например, скоро супружница моя будет готова разродиться, и тогда уж буду упиваться величайшим за всю историю мироздания достижением. Все дело в восприятии! Как там говорили древние — человек есть мера всех вещей. Так и в моем случае, поэтому-то и буду считать, что мое дитя вполне соответствует по всем параметрам тому гипотетическому существу, что мы с Ипполитом пытались вывести. Так сказать, долгожданный успех!

Сегодняшний день был немного неприятным, во всяком случае он омрачил своим существованием ту череду милых и почти совсем беззаботных месяцев, сопутствовавших нашей семейной жизни. Началось с того, что я, прогуливаясь в районе близ располагающегося с нашим жилищем рынка, обнаружил повышенную концентрацию одной очень мерзопакостной субстанции в округе. Раньше эта гадость не просачивалась в столь больших количествах в мой тихий район, да и вообще ее природе всегда была чужда здешняя атмосфера — если сия зараза и проникала сюда, то надолго не задерживалась; убиралась восвояси. Сейчас же какой-то неведомым защитный механизм, доселе ограждавший местных жителей от посягательств субстанции, не сработал, и полицейские наводнили рынок, тем самым выдворив неизвестно куда спокойствие моей души. С чем бы это могло быть связано? Уж я-то знаю ответ — кое-кто, вдруг доглядев, что Ида Буррого нет нигде в городе, решил расширить зону поиска. Долго что-то они тянули со всем этим, причем настолько долго, что мне уже стало казаться, будто никто из них сюда соваться и не будет. Эх, не заладилось с расчетами, ну да Бог с ними.

Основываясь на анализе количества и расторопности полицейских, я пришел к выводу, что предпочтительнее совершить переезд из квартир в Шахтах ближайшей же ночью. Именно в связи с этим мне выпала возможность совершить путешествие по многим частям города. Я искал место, которое могло послужить безопасной пристанью для двух влюбленных друг в друга скитальцев.

Не скажу, что успехом увенчался мой поход, однако, полагать, что совсем грустный исход у него был, тоже нельзя. Один могучий старик, заведующий кладбищем, согласился предоставить кров обнищавшей, как было ему сообщено, семейной паре, ожидающей пополнения, причем он не требовал документального фиксирования данного факта. Это хорошие новости, а вот к плохим можно отнести то, что новая наша обитель представляет собой неказистую деревянную лачугу в две комнаты. Граничит это издевательство над архитектурой с домиком самого хозяина, который, исходя из собственных взглядов на комфорт, поселился в непосредственной близости от места работы. Да, это означает, что жить нам предстоит на кладбище.

Все бы ничего, да вот только новые вести оказали удручающее влияние на Еву. Покончив с суетой уличной, я вернулся домой и, обняв, свою последнее время прибывающую в меланхоличном расположении духа возлюбленную, зачал разговор:

— Ева, кажется, нас ищут. Сегодня мне встретилось не меньше дюжины полицейских.

— Где ты их видел? — безразлично спросила она, мило потянувшись на диване, который в момент беседы являлся пристанище для нас обоих.

— Здесь, совсем рядом. На рынке. Они ходят и расспрашивают продавцов, покупателей и всех прочих, кого там только можно встретить.

— Ясно, — еще более отстраненно произнесла она, а потом повернулась на бок, предварительно погладив себя по выпирающему животу. Я посмотрел на ее обнаженную спину, провел как-то неосознанно большим пальцев вдоль позвоночника и почувствовал, как она вздрогнула, когда ощутила прикосновение в области сочленения хрящей с копчиком. «Перестань» — как-то кокетливо вырвалось у нее из рта, и уста мои невольно растянулись в улыбке.

— Так значит, ты готова к переезду? — весело поинтересовался я после того, как снова оказал выше обозначенное воздействие на ее спину и обнаружил, что оно более не вызывает у нее содроганий.

— Куда мы переезжаем? — чуть более оживленно сказала Ева и повернулась на другой бок, предоставив тем самым мне возможность смотреть в ее глаза.

Я рассказал ей о своих сегодняшних похождениях, приложив к рассказу немного приукрашенное описание той халупы, что с такою любезностью согласился предоставить нам работник кладбища. Несмотря на все старания, красноречия моего не хватил для того, чтоб Ева спокойно восприняла предстоящее переселение.

— Ид, — обратилась она каким-то издевательским тоном ко мне, — скажи мне, ты надо мною издеваешься что ли? Сначала это, а теперь — еще хуже. Неужели ты не понимаешь, что я человек? Я тоже чувства испытываю какие-то и тоже жить хочу… Вот, зачем нам переезжать, скажи на милость?

— Как зачем? — несколько робко начал я, растерявшись из-за натиска Евы, от которой раньше мне никогда не доводилось слышать подобного рода вещи. Сдержанность в манерах, отсутствие излишней требовательность и скромность, порой доходящая до аскетической, всегда были неотъемлемыми частями ее характера. И даже беременность, за которую говорят, что она отрицательно влияет на эмоциональную гармоничность, не смогла, казалось, переменить норова моей второй половины. Что же теперь с нею произошло? Слепые очи отверзлись и, пересытившись деталями отвратительноq картины, вдруг надоумили свою владелицу посетить следующий зал галереи? Нет, сударыня, так не пойдет! Не кажется ли вам, что в таком оправдании слишком много противоречий и абсурда?! Ладно, если б только формулировочка хромала, так нет же — корень гниловат! Вздумали капризы распускать, когда один опрометчивый шажок может привести к полному фиаско! В общем, надо постараться обратно водворить в ее голову куда-то вдруг улетучившееся благоразумие.

— Как зачем? — повторил я свой не требовавший ответа вопрос на сей раз более уверенно. — Я же сказал тебе, что видел большое множество полицейских. — во время произнесения этого мне все еще удавалось оставаться спокойным. — Или ты думаешь, что они за покупками сюда пришли? Ну, может тебе и в самом деле так кажется, а я почему-то все же уверен, что здесь они работают. Понимаешь, работают?! — я слегка повысил голос, а затем сел на кровати и свесил с нее ноги. Мне почему-то не хотелось повышать тон и смотреть при этом в страшно пустые из-за слепоты глаза собеседницы.

— А работка у них, если ты забыла, — продолжал я, — только в том и заключается, как бы получше выслужиться. И перед кем же они выслуживаются? Именно, пред теми людьми, которые сейчас почему-то очень недовольны нашими с тобой взаимоотношениями, да настолько недовольны, что аж с удовольствие пустят кого-нибудь из нас под тесак того огромного парня с красным капюшоном на голове… А, точно, ты-то его не видела, оттого, наверное, и не понимаешь, всю неприятность процедуры, называемой обрядом очищения. — съязвил я, подумав, что черный юмор в данной ситуации вполне сгодится для вразумления. — Спроси тогда у меня. Мне доводилось лицезреть…

— Да перестань ты! — не без небольшой доли презрительности в тоне произнесла Ева. — Уши мои уже устали слушать, как ты, будто совсем не мужчина, жалуешься на тягости свои. Надоело! Постоянно только тебе все позволено, а мне стоило лишь разок возразить, как ты начал какие-то нравоучения рассказывать. Вот живу я уже в этих комнатах семь месяцев, и ни черта не происходит. Скучаю до невозможности, но молчу, а ты будто и не догадываешься, что тошно мне! Ходишь рядом, говоришь о любви, да ничего не делаешь. Человек так должен жить по-твоему? Тем более тот человек, что ребенка твоего носит под сердцем.

— Ева, — в принципе поняв природу давящей на нее тягости, сказал я спокойно, — мне жаль что так, но в моих руках нет силы… Что же ты можешь предложить?

— Да ничего, могу лишь обвинить тебя и все. Ты затащил меня сюда и заставил жить так… Да, ты делаешь меня бесчувственной, а ведь я душу свою отдала тебе, любовью одарила. На такие подарки, кажется, отвечают не менее бесценными вещами. Я бы предпочла счастье. Но его нет, и, судя по всему, ты и не собираешься предоставить его. Что ж мне остается? Дальше гаснуть, и в итоге начать тебя ненавидеть? Неужто не знаешь, что скука и унижение хуже всего прочего влияют на человечность? Отравляют ее и уничтожают в итоге.

— Ева, — жалобно простонал я, чувствуя, как беспощадно она бичует мою душу, выворачивая при этом свою собственную, — остановись…

— Да нет уж, дослушай, любимый мой! — сильно повысив голос, молвила жестокая. — Дослушай и познай, что ты всему виной! Ты забрал у меня жизнь и дал какой-то безобразный сон, пришедший после воздействия наркоза, именуемого любовью… — она начала хныкать и запнулась, хотя было видно, что хотела еще что-то добавить. Я подумал, что плач — это удачный сигнал для того, чтоб обнять Ева, однако первая же попытка заключить ее в свои объятия оказалась неудачной, потому как руки мои были оттолкнуты. Почему-то это сильно разозлило меня, и мне вдруг довелось почувствовать, как в венах моих кровь уподобляется водам горной реки, бурлящей с неистовой силой.

— Я виноват, значит! — закричал я. — В чем же? Знаю — в том, что полюбил тебя. Так получается, если тебе поверить. Хочешь свободы и веселья, раз скукой насытилась? Тогда катись, куда хочешь! Проводить тебя к папочке? Да уж, он встретить тебя ласково, погладит по волосам и скажет «Дай-ка мне посмотреть, что там у тебя», а после раскроит твое тело! Достанет оттуда своего внука, плюнет ему в лицо и вышвырнет в мусорное ведро. Ну а потом, дорогая моя, у тебя появится возможность веселиться хоть все дни напролет, до самой смерти! Или, быть может, к господину Ларватусу хочешь в гости?! Ну этот затравленный зверь со все еще острыми клыками растопырит свои руки, давая тебе знать, что он в жизни не принимал более дорогих гостей! Он потрошить не будет тебя, напротив — бережливым будет чересчур, а потом, как содержимое твоего живота поможет ему стереть в порошок репутацию Марптона, судья, если, конечно, еще захочет, привяжет тебя на цепь и сделает своим домашним живот. Некуда тебе будет податься, раз уж отец оплеван и, быть может, повешен! А со мной тебе слишком скучно… Ну что, провожать тебя?

Мне удалось размазать, как кувалде руку неумелого помощника кузнеца, всю ее прыть. Ей оставалась лишь плакать и что-то тихо причитать. Весь день я не подходил к ней и не заводил разговоров, хотя она пару раз звала меня нежным голосом и, кажется, просила прощения. Мне почему-то захотелось, чтоб душа ее пострадала немного, почувствовав себя брошенной, оттого и беззащитной. Но в конце концов, я не мог более выносить этого печального зрелища, приправляемого стенания, и подошел, дабы завести следующую беседу:

— Ева! — она, расслышав откуда исходит до этого все время не раздававшийся голос, почти сразу же подбежала ко мне и крепко обняла, выражая тем самым, как мне показалось, радость и покорность. Ее действия на некоторое время заставили меня прерваться, но на заминку было потрачено не более нескольких секунд, и я продолжил.

— Нам пора уезжать? Ты готова.

— Да, любимый, да! Прости меня! Прошу, прости… — она плакала, но теперь, вероятно, от счастья. И тут понеслось! Я столько замечательных эпитетов в свой адрес услыхал; никогда даже и подумать не мог, что в одном человеке может так много добродетелей уместиться. В какой момент она только успела это все во мне разглядеть? Еще недавно неистовствовала, а тут вдруг оказывается, что чуть ли не богохульством занималась, смея поругивать почти что святого. Причем без какой бы то ни было фальши каждый из двух спектаклей ею отыгрывался — когда она была злой, я действительно верил, что нутро ее так и переполняется ненавистью, когда же она раздобрела, то всякий ее возглас был соткан исключительно из нежности или исключительно из любви. Нет, не игра это, голову на отсечение ставлю, не игра! Забавно, причем до того, что аж мило, и все потому, что такой прекрасной женщине принадлежит все это буйство эмоций… Романтик, видать, я.

С переездом вышло как нельзя лучше — иначе просто не могло. Оно и понятно, ведь мы не тащили с собою никакого скарба, а просто взяли и пошли налегке. Так всегда легче перемещаться, тем более в такие моменты, когда по пятам за тобой следуют грозящие жестокой расправой ищейки.

Кладбище ночью приятнее чем днем — возвышающиеся невысоко над землей земляные холмики делают похожим это место на множество идущих параллельно друг другу чрезвычайно ухабистых трасс. Единственное, что выдает в этих кучах грунта мрачные ложа — гранитные камни. Они понатыканы у изголовья каждой могилы, и главной целью их является передача информации об усопшем. Впрочем, информация эта очень скудна — никаких дат, никаких иных сведений, лишь имена. Не знаю точно, почему для столь незначительной цели государи наши заповедовали нам именно гранит использовать, но смею предположить, что дело в долговечности сего материала, а так же в его устойчивости к капризам природы. Впрочем, по этим параметрам с ним может конкурировать великое множество веществ, так что плохой из меня толкователь тех или иных правительственных решений.

У входа на территорию кладбища нас встретил старик, тот самый, что сегодня днем вызвался быть нашим арендодателем. Он не урод, но от полноценного в нем нет ровным счетом ничего, ведь полноценность — это гармония духа, тела и рассудка. Описать его недуг можно очень хорошо одним старым словом, некогда применявшимся в отношении людей блаженных — юродивый. Он сумасшедший, но как-то в меру, так сказать, безобидно безумен. Этот факт пребывает в забавном сочетании с другим — исполинским ростом и, по всей видимости, огромной силой. Да уж, работку как раз под стать ему подобрали — роет умело и с удовольствием погребальные ямы и дум никаких тяжелых не имеет, лишь насвистывает веселый мотивчик и ловко орудует лопатой. Интересно, а до тех пор, пока этот гигант сам не слег, ему додумаются предоставить более молодого соратника, которому суждено будет перенять все таинства мастерства, а потом в соответствии с выученными правилами похоронить своего наставника? Или смерть могильщика обнаружится только тогда, когда кто-то заметит, что трупы, свозимые к кладбищу, никем не расфасовываются по ямам, так и продолжают себе лежать у одного из краев скорбного места, во временном хранилище; ни чьей рукой нетронутые, никем не забальзамированные? По-всякому может быть, мне-то какое дело до судьбы этого идиота? Никакого, так что же говорить о покрытом трупными пятнами теле?

Звать этого человека Ливий, дополнительного имени он не назвал, очень возможно, что такового и нет вовсе.

Встретил Ливий нас с располагавшей к симпатии улыбкой на лице, правда только губы, образовывавшие эту самую улыбку, были почему-то перекрещены одним из указательных пальцев старика. Узнать причину необычного приветственного жеста удалось спустя пару мгновений, когда мне посчастливилось оказаться на очень небольшом расстоянии от чудака. Он вдруг прильнул к моему уху и громким шепотом сказал в него, видимо, даже не посмев подумать, что я мог бы расслышать всякую его речь и за три метра:

— Весь день вас не было, а теперь поздно пришли. Мне так хотелось, что бы днем пришли. А теперь никуда не деться уже. Главное только теперь не шуметь. Разбудить нельзя.

— Кого? — спросила прекрасно разобравшая слова могильщика Ева. Вопрошенный одарил девушку быстрым взглядом, не лишенным искреннего изумления, а потом ответил:

— Как кого? Всех их. — и он развел руки в стороны, видимо, пытаясь указать таким способом на все могилы.

После этого случая в голове моей все то время, пока мы молча шли к халупе, вертелся вопрос — хорошо ли поступил я, когда в разговоре с возлюбленной не упомянул умственной отсталости Ливия? Вертелся, вертелся, а ответ на него так и не появился, потому как нельзя было на тот момент сделать никаких конкретных выводов.

— Проходите, посланцы Божьи, — ласково произнес юродивый, когда отворил перед нами деревянную дверь лачуги и стал в позу, должную отображать гостеприимное расположение хозяина.

Первая комната представляла собой жалкий по размерам клочок пространства, вырванный, по всей видимости, Ливием у бесконечности с огромным трудам, во всяком случае такое представление внушали бугристые стены, у нижних частей своих обсыпанные пылью отошедшей от них глины, которой здесь некогда было замазано абсолютно все — в том числе и пол. Сейчас же этот материал местами продолжал обволакивать поверхности твердынь, формирующих комнату, но большая часть его давно обратилась в непригодную для облицовки массу. Из предметов мебели здесь был лишь деревянный стул, весь измазанный коричневой трухой и печально стоявший посреди помещения. Из единственного же окна наблюдателям предоставляется возможность любоваться живописными кладбищенскими видами.

Вторая комната имела убранство более богатое. Тут стены и потолок были отделаны каким-то камнем, похожим на мрамор. У меня в голове промелькнула мысль, что Ливий, дабы соорудить тут все, промышлял не очень благородным дельцем — воровством предназначавшихся для надгробий булыжников. Ну да и Бог с ним, не навредил же он никому — мертвым необидно, а я буду только рад тому, что возлюбленная моя сможет ночевать на аккуратной кровати, воткнутой в один из углов, и не бояться, что ей на лицо постоянно будет сыпаться глиняный порошок. Печалит лишь тот факт, что помимо это маленького ложа здесь имеется лишь стол, два кресла, обтянутых какой-то зеленой материей, истоптанный палас и раковина, украшенная дугой ржавого краника. То есть я не смогу проводить ночи в объятиях своей беременной супружницы — больно уж не велики габариты кровати; придется довольствоваться местом на полу. Не великое горе, если брать во внимание то обстоятельство, что наиболее важное место в моей жизни занимает скрытность, которой редко сопутствует комфорт.

— Ну как? — приблизив края своего рта к ушам, вопросил Ливий, и, кажется, даже не смея предположить, что возможен ответ, продолжил. — Недурно, да? Не закончил кое-что, но вам же срочно надо было…

— Да, хорошее место. — решив расположить к себе таким комментарием симпатии гиганта, изрек я.

— Очень. Да только соседи не очень… Поосторожней с некоторыми надо быть. Вот там, — он ткнул пальцев в сторону одной из ближайших могил, — бабка одна живет, недавно заселилась. Редкостная, скажу между нами, скотина! Давеча в гости приглашала, да так мило все обставила, что я подумывать аж стал, будто приема лучше, чем у ней, быть не может. Прихожу, весь наряженный, цветочки какие-то даже прихватил, а там вместо чаев и угощений ждет меня грошовая комедия. Представляете, вместо «Здравствуйте, господин Ливий», я получаю пощечину в лицо и полный ушат сомнительного происхождения воды, вылитый прямо на парадные одежды мои. «Ну, как, — говорит она, — вам? Нравится? Кажись, не очень. Ничего, разок потерпите, да позабудете, а я вот постоянно маюсь в сырости этой! Никуда не деться мне от ней, а вы, несмотря на то, что в ваши прямые обязательства входит уход за постояльцами, ни черта не предпринимаете!». Ну и продолжала она так до тех пор, пока вся вода с меня не стекла, и я наконец в подавленном настроении ушел домой. — он умолк на пару мгновений и устремил глубокомысленный взгляд на меня, как бы пытаясь раскусить то, как я смотрю на всю эту ахинею, а затем устало добавил. — Тяжело с ними, изматывают! Их много, а я один, ну от силы два. — последняя сентенция никакого отношения к полоумия говорившего не имела, ибо являлась ничем иным как шуткой, о чем мне дал знать последовавший за нею смех. — Ладно, обустраивайтесь, но ухо — востро! — после сих слов он развернулся и вышел, весело напевая что-то незатейливое.

Я снова окинул взором вторую комнату, и нашел, что для изгоев она вполне себе комфортабельна. Будем жить-поживать, пока от бремени не разрешиться Ева, а там уж что-нибудь придумаем. Мне-то сил претерпевать хватит, главное, чтоб спутница жизни моей не подвела.

Все-то время пока Ливий разглагольствовал насчет дурной соседки, лицо Евы, как можно было заметить, не покидало напряженное выражение. По сему я заключил, что она внимательно слушала диковинные истории, и мне почему-то кажется, в голове ее появилось множество вопросов. Стоило только уму моему озадачиться обозначенным, как девушка сама же помогла мне выпростаться из пучины полумечтательных размышлений на данную тему:

— Ид, — тихо обратилась ко мне слепая, когда почувствовала, как я беру ее ладонь и припадаю к ней поцелуем — он ушел?

— Да, любовь моя. — ответил я в перерыве между прикосновениями к ее коже.

— Ид, о чем он говорил? — с каким-то волнением получилось вымолвить у нее это. — Какая старуха? Какой ушат?..

— Ева, не обращай внимания. — попытался я отделаться столько легким ответом, хотя на самом деле мне просто-напросто было трудно подбирать нужные слова для того, чтоб объяснение мое не произвело негативного эффекта на слушательницу.

— Ид, не могу не обращать. — изумленно заявила девушка. — Тут рядом с нами обитает какая-то…не знаю, как ее назвать, вредитель, что ли. А ты так спокойно реагируешь. Я, между прочим, беременна… если ты, конечно, считаешь это серьезной причиной для беспокойства. Ид, нельзя так просто мириться с тем, что под боком у нас живет какая-то сумасшедшая. Надо…

— Ева, — улыбаясь, прервал ее я, — нет тут никакой сумасшедшей.

— Как нет? Говорил этот только что…

— Вот так, просто нет. Зато есть сумасшедший. Но за него не переживай: он у меня в руках… — и после этого я, понимая, что Еве просто необходимы мои заверение о подконтрольности всей ситуации, нагородил несусветной чепухи. Мол, старикан безумный у меня на привязи и тому подобное. Сделано все было мастерски — по-моему, девица мне поверила, во всяком случае, в физиономию мою после этого бреда не плюнула и к протестам не прибегала, «Как замечательно!» — только всего и сказала, причем не без видимого умиротворения на свое милой мордашке.

Так начался новый этап нашей истории, главная печаль которого кроется в бедности. Да, когда мы только переезжали на кладбище средств уже было мало. Когда же мы провели всего месяц в этих апартаментах, я обнаружил, что, если не сократить расходы, скоро нам предстоит очутиться в ужасных объятиях нищеты. И это несмотря на то, что ничего лишнего не приобреталось, за исключением маленького приемника, при помощи которого можно быть в курсе событий. С связи с этим я перешел на более дешевые смеси для парентерального питания и стал кормиться намного, насколько это только казалось возможным, реже. Истощение не заставило себя долго ждать — появилась постоянная усталость и сонливость, которым сопутствовал упадок физических и психологических сил, но мне все же удавалось как-то держаться, балансируя на грани между бодрствованием и летаргическим сном. Рацион Евы изменен не был, что, разумеется, связано в первую очередь с ее положением, однако удовлетворению ее многочисленных маленьких прихотей пришел конец — никаких цветов, никаких милых подарков и никаких новых платьев. Ее это опечалило, и поначалу скандалам не было счету, и всегда в ее глазах причиной бедствий был я. В какой-то мере она, конечно, права, но с другой стороны — никто же не просил ее влюбляться в меня, во всяком случае, мне не помнится, чтобы уста мои молили о сем. Все произошло само собой, а значит, искусственности никакой нету, получается тогда, что и сейчас все естественно — именно так, как должно быть, и начало этому положено в тот самый вечер, когда мы оба решили посетить «Мир кровавого туза».

Спустя же время, ссоры кончились, Ева умолкла и стала переносить все молча, впрочем, я чувствовал, что она затаила на меня какую-то злобу.