Глава седьмая. Малыш ведёт себя всё хуже, но потом раскаивается
И пришла весна. Всё, всё расцвело, абсолютно всё — трава по пояс, роса как кристаллы граната — и пчёлы жужжали так громко, и сверчки стрекотали без устали, а внизу в кустах у ручья пел соловей. «О, время твоё, время любви!» Крёстная и крёстный были с папой в комнате и о чём-то разговаривали. Голубка помогала маме на кухне. Малыш был на улице и поджидал Яночку. Он снова был полон сил и взлетал высоко в небо. Из-за того, что Яночка долго не приходила, он полетел к вереску ей навстречу. Но она уже была в пути и обрадовалась Малышу.
— Так ты, Малыш, опять полетишь. А слушаться будешь?
— О, буду!
— А почему тебе хочется слушаться?
— Ну, вы же все этого хотите, и ещё, чтобы со мной опять чего-нибудь не случилось.
— О, ты ведь слушаться-то не будешь, и с тобой опять что-нибудь произойдёт, может ещё и похуже.
Малыш схватил Яночку за руку:
— Я ведь буду слушаться!
— Да, когда тебя Господь Бог научит.
У мамы на столе уже стояли шоколад и поджаренные крендельки. Они сели, помолились и позавтракали, и им пора было лететь.
Малыш первым оказался на улице. Он взлетел вверх, сделал три круга — как будто ничего! — и опустился на землю рядом с Яночкой.
Все обступили его, и папа начал:
— Дорогой Малыш, вспомни год, когда ты впервые полетел. Мы все тебя уговаривали, чтобы ты хорошенько слушался, а что случилось, ты знаешь. Мы такого себе даже представить не могли.
У Малыша в глазах стояли слёзы, и он уставился в землю.
— Ну, оставьте его уже, полетели! — вмешался крёстный. — Он теперь будет осторожнее.
И они полетели, но только низёхонько и тихонько, чтобы мама с крёстной и Яночка с Голубкой могли поспевать. Ещё они и до ручья не долетели, а мама уже едва дух переводила.
— Подождите, я больше не могу.
И они подождали, а мама плакала:
— Лети же, Малыш, ведь на следующий год я тебя, быть может, провожать не буду. Сам Господь Бог тебя сопроводит!
Попрощались и женщины вернулись. Пока светлячков было видно, они всё время оборачивались — но вскоре те совсем пропали.
— Ах, только бы он слушался! — начала мама. — Боюсь, что не будет.
И ей хотелось услышать, что думает Яночка. Но Яночка кивала и ничего не говорила.
— Он-то будет, — считала крёстная, — ведь теперь у него есть голова на плечах и он добрый. Ничего с ним не случится.
— О, в первый же раз случилось, — отозвалась Яночка, — случится и во второй. Но я верю, что Господь Бог научит его слушаться.
Мама вздыхала и ничего не говорила. Она летела совсем медленно, а когда добралась домой, прошло немало времени, прежде чем она отдышалась.
А светлячки летели вдоль дубового леса, вниз в долину, через виноградники, а со всех сторон неслось:
— Бог в помощь! Бог в помощь!
Малыш летел впереди, папа и крёстный за ним. Они о чём-то договаривались:
— Я всё же боюсь его там оставлять, — говорил папа.
— И что, — возразил крёстный, — там, где грешил, пусть делает добрые дела! Всё время мы с ним быть не можем, а если он не хочет слушаться, нигде слушаться не будет. Я бы его там оставил.
И уже были в том самом саду с красивым домом.
— Послушай, Малыш, ты останешься здесь! Здесь ты согрешил, здесь и делай добрые дела! Мы должны лететь на наше место туда за город. С Богом!
И они полетели.
Малыш прямиком полетел на свою высокую грушу, уселся на самом верху и стал смотреть. Вон тот самый розовый куст, куда Малыш упал, когда его Павлик ударил шляпой. Там под ясенем они ужинали, а там дальше на лужайке они играли в жмурки. Сегодня здесь тихо как в могиле, нигде никого. Ни одного огонька в окнах — ставни закрыты — всё как будто вымерло.
Но везде полно светлячков. Только и мелькают, и слышно:
— Бог в помощь! Бог в помощь! Бог в помощь!
И Малыш тоже полетел и всё светил и светил, и ни на что не обращал внимания, и ничего не замечал, а только светил и светил всё время. И думал постоянно о маме и Яночке, и о том, почему бы ему не слушаться? О, он-то слушаться будет! И всё светил и светил, и вот закукарекали петухи, и звёзды начинали бледнеть, и всё бледнели и бледнели, а на востоке сильно раскраснелось.
И тут прилетели папа и крёстный:
— Малыш, летим, солнце уже встаёт!
И они полетели домой. У вереска стояла Яночка и ждала.
— Бог в помощь! Бог в помощь! Бог в помощь!
И она тоже:
— Бог в помощь!
И Малыш улыбался, потому что он слушался, и Яночка радовалась, и лишь тогда была рада и мама.
Так Малыш светил и слушался, всё время светил, ни на что не обращая внимания и ничего не замечая, а только светил.
Но в том самом красивом доме ставни уже не были закрыты, а высокая женщина с каштановыми локонами сидела в саду под ясенем и вязала чулок. Дети играли на лужайке, но их было только двое, та самая маленькая девочка и светловолосый Павлик. С ними был беленький ягнёнок с красной ленточкой на шее. Он щипал травку и скакал, а они скакали вместе с ним и радовались. На Малыша даже не оглянулись. Но та женщина под ясенем обернулась и Малыша увидела, а Малыш тоже их всех видел, но внимания на них не обращал и вообще их не замечал, а всё светил, светил и светил.
А когда однажды после захода солнца он снова прилетел, по саду с той высокой красивой женщиной прогуливался симпатичный маленький солдатик в красной шинели и с маленькой шпагой на боку. Они о чём-то разговаривали: Павлик и Элинка прыгали вокруг них и вытягивали у солдатика шпагу, и он им позволял.
Малыш его не узнавал, но потом всё же догадался, что это тот самый добрый Фреда с каштановыми волосами. И он радовался, но дела ему ни до чего не было, и он не обращал на них внимания. Думал о деле и всё светил и светил, а мама радовалась, и Яночка радовалась, а у Малыша совесть была чиста.
И когда однажды Малыш всё так светил и светил, уже ближе к утру ему светить как-то расхотелось. У него словно бы и крылышки заболели, и он собрался полететь потихоньку домой, ведь папа с крёстным его в пути догонят.
И он полетел, и уже был в лесу, и даже за лесом, и тут услышал громкие рыдания. Малыш прислушался, что это и откуда. А был это плач откуда-то снизу из травы. И тогда Малыш слетел туда посветить. Но осторожно, издали. И когда он посветил, то увидел — ах, что же он увидел? Такой симпатичненький круглый жучок сидит в траве, весь красненький с семью дивными чёрными крапинками — и глаза, такие красивые чёрные глаза! Эти глаза были полны слёз и смотрели прямо на Малыша. Малыш сжалился над ними.
— Кто ты? И что с тобой стряслось?
— Я божья коровка Вероника. Я была у тёти, а когда у меня заболели крылышки, я чуточку присела отдохнуть, и уснула. А теперь темно, и я не знаю дороги, и боюсь, а мама плачет, что я у неё потерялась.
— Ты божья коровка? Ну же, не плачь! Где вы живёте?
— Мы живём в зарослях.
— В зарослях? Это же на меже перед ручьём. Ну, я знаю, где это. Пойдём, я тебя туда отведу, и не плачь!
Вероника и так уже не плакала.
И они полетели. Малыш летел впереди, чтобы Вероника видела дорогу, но не мог на неё не смотреть. Постоянно оборачивался. Ведь она была такая красивая, вся красненькая с семью чёрными крапинками. А глаза, эти красивые глаза! Они уже не плакали. И так они летели, но не разговаривали. Малыш смотрел на Веронику, а Вероника летела за Малышом.
Уже они были на холме, уже летели с холма, уже подлетали к ручью, вдоль ручья вверх, там начиналась межа и были видны заросли, а вот и Вероникины родные — ведь они не спали всю ночь! Все искали Веронику и теперь, когда увидели приближающийся огонёк, полетели навстречу. Веронику узнали сразу, и столько было радости!
Малыш тут же повернул назад, и когда о нём вспомнили, того уже и след простыл. Ведь его ждали дома.
— Где же ты был, Малыш? — спросил папа.
— Я должен был проводить Веронику домой. Она сидела в траве и плакала, что боится и не знает дороги.
— Где же они живут?
— Там за ручьём на меже в зарослях.
— А что они тебе сказали?
— Ничего. Я сразу домой полетел.
— Ну, хорошо, — сказал папа.
На том и договорились. А мама обрадовалась, ничего не сказала и Яночка, но тоже обрадовалась, и у Малыша совесть была чиста, и как будто ничего не случилось.
На следующий день он снова полетел. Ровнёхонько в тот самый сад у красивого дома, и всё светил и светил, ни на что не обращая внимания и ничего не замечая. Но через какое-то время уселся на грушу на самый верх, ни на что не обращая внимания и ничего не замечая, и начал умствовать.
— А почему я должен светить туг! Важно ведь светить, а где — неважно, лишь бы светить! Здесь нас и так хватает.
И так он себе сказал, ни на что не обращая внимания и ничего не замечая, слетел с груши и фьють — вверх через виноградники к лесу, через холм, вдоль ручья — вот и та межа, вот и заросли на ней — и здесь Малыш остановился. Огляделся, обошёл вокруг, и тут к нему из зарослей выбежала Вероника.
— Малыш! А я знаю, что ты светлячок. А ещё вас будто бы зовут мушками святого Иоанна. Но ты же не мушка, ты светлячок, правда, Малыш?
— А откуда ты знаешь, что я светлячок?
— А мне папа сказал. Он вчера тебя искал, а ты уже улетел. И сказал, это был светлячок, и что вы хорошие. И ещё, вы людям и другим жучкам светите. Я сразу захотела стать таким же светлячком.
— Слушай, Вероника, а что вы делаете?
— Мы? Мы рассказываем людям, куда они попадут, на небо или в ад.
— А вы откуда знаете?
— Ну, мы-то уж знаем. Когда летим вверх, то попадут на небо, а когда летим вниз, то попадут в ад.
— Да ну! Слушай, а куда же попаду я, а куда мама и папа, а куда Яночка, крёстная, крёстный и Голубка?
— Куда? Я не знаю. Подожди, спрошу папу, когда прилетит домой.
— А где он?
— Полетел рассказывать людям, куда они попадут. Он уже скоро вернётся.
А вот он и летит. Малыш его увидел, и как будто бы на совести у него было нечисто, повернулся и пропал — вверх на холм около леса, через виноградники в тот самый сад у красивого дома, и всё светил, светил и светил, аж до самого утра.
— Малыш, летим уже! — звали его папа и крёстный. И они полетели домой.
Но на следующий день всё повторилось. Сначала Малыш полетел в тот самый сад, немножко посветил, потом уселся на грушу на самый верх, ни на что не обращая внимания и ничего не замечая, начал умствовать.
— А почему я должен тут светить! Важно ведь светить, а где — не важно, лишь бы светить! Здесь нас и так хватает, а там я узнаю, куда мы попадём.
И так он себе говорил, ни на что не обращая внимания и никого не замечая, однако слетел с груши и фьють — вверх мимо леса, через холм, вдоль ручья — вот и та межа, вот и валежник на ней, и здесь Малыш остановился. Огляделся, как будто на совести у него было нечисто, обошёл вокруг, и тут к нему из зарослей выбежала Вероника.
— Малыш, а ты на небо не попадёшь. Твоя мама попадёт, и Яночка тоже, а ты нет.
— А почему же нет?
— Я не знаю, но папа по косой полетел к земле и сказал, что если бы ты сейчас умер, то на небо не попал бы. Сказал, чтобы ты вспомнил, что для вас самое первое.
— Самое первое? Что же это? Я не знаю.
— Плохо, что ты не знаешь! Для нас самое первое
— говорить правду, а сразу за ним второе — слушаться. Знаешь, папе было жаль, что даже приведя меня, ты всё равно на небо не попадёшь, но он должен говорить правду.
— О, я ведь знаю, что для нас самое первое. Но я должен лететь.
— А ты прилетишь ещё?
А Малыш уже взлетел.
— Я не знаю, — и полетел вверх на холм мимо леса, через виноградники в тот самый сад у красивого дома, и светил, светил, и светил до самого ясного утра.
— Летим же, Малыш! — позвали его папа и крёстный. И они полетели домой.
Дома был Малыш как убитый. Ничего не говорил, но на следующий день всё опять повторилось. Сначала он полетел в свой сад, немножко посветил, потом уселся на грушу на самый верх, не обращая ни на что внимания и ничего не замечая, начал умствовать.
— А почему я должен тут светить! Лишь бы светил. Здесь нас и так хватает, а она говорила, что хотела бы стать таким же светлячком.
И так он себе говорил, ни на что не обращая внимания и ничего не замечая, однако слетел с груши и фьють — вверх, мимо леса, через холм, вдоль ручья — вот и та межа, вот и заросли на ней, и здесь Малыш остановился. Он не знал, стоит ли ему или не стоит. Но тут к нему выбежала Вероника.
— Малыш, я так и думала, что ты прилетишь. Я люблю светлячков, когда они красиво светят.
— Послушай, Вероника, ты хотела бы стать светлячком?
— Ну, если бы я не была божьей коровкой, я бы…
Но тут вдруг от ручья как прилетит этакий сердитый молодой божий бычок. Весь красный, как пламенем объятый, а чёрные глаза его прямо-таки сверкали. И набросился на бедного светлячка.
— Ну ты, пацан, ну ты, негодник, ну ты, бродяга — ты же скверный парень, так ведь? Ты, пацан! Я тебя здесь уже не первый раз вижу! Ну ты, малец, чего тебе здесь надо?
И стал наступать на Малыша.
Вероника испугалась и убежала домой. Малыш тоже испугался и начал пятиться. Но божий бычок за ним, а тут у ручья объявился ещё один бычок.
— Иди сюда, иди сюда, тот парень здесь!
И тот бычок прилетел, и они с двух сторон взялись за бедного Малыша:
— Ну ты, малёк, чего ты со своими не ходишь! Чего тебе, пацан, здесь надо!
И один его лупил с правой стороны, а другой колошматил с левой.
Малыш всё пятился и пятился, кое-как защищался, но получал сразу от двоих, а было это немало. И каждый раз:
— Ну ты, пацан, ты малёк, чего со своими не ходишь! Чего тебе, пацан, здесь надо!
И снова, пока не спустились к ручью. Тут первый божий бычок ему так врезал, что Малыш кубарем полетел.
— Вот тебе, пацан, и больше здесь не показывайся!
Потом они от него отстали, и Малыш скорее вскочил, словно всё было в порядке, но на самом деле не было. Левую заднюю ножку он волочил, и она сильно болела, но плакать он стыдился.
Что же делать? Было ещё рано, а назад в сад далеко! Он забрался в траву и охлаждал ножку в росе, пока звёздочки не стали блёкнуть. Потом заковылял домой. Был ещё в пути, когда папа и крёстный его нагнали.
— Что с тобой, Малыш? Ты же хромаешь.
— Папа, я упал и ударился.
— Ты, говоришь, упал? Да кто этому поверит!
— Да, я упал на землю и ударился вот здесь левой ножкой. Даже пошевелить ею не могу.
И когда папа это услышал и увидел, ему стало жаль Малыша, и он пошёл ему немного помочь. Крёстный же качал головой, но ничего не говорил.
Мама их увидела в окно и сильно напугалась.
— Что случилось? Ради Бога, что случилось?
— Малыш вот говорит, что упал и ударился. Но мне что-то не верится.
— А ты, Малыш, упал и сильно ударился?
— Ну не сильно, мама, но здорово. Левая ножка у меня сильно болит.
И тогда они с Малышом скорее пошли домой, а когда он совсем отказался ужинать, велели, чтобы шёл ложиться, и что к утру ему будет лучше. И Малыш лег, но не спал, и утром лучше не было. Левая ножка у него сильно болела, вся горела и отекла.
И тогда папе пришлось лететь одному, а Малыш остался лежать. Но Яночка уже спешила и несла с собой маслице из тимьяна. Ничего не говорила и ни о чём не спрашивала, только всю ножку Малышу хорошенько натёрла. Когда же осталась с Малышом наедине, то начала:
— Малыш, ты ведь не слушался, правда?
Но Малыш молчок.
— Ну ладно, если хочешь, чтобы это было у тебя на совести — мне очень жаль, но заставлять я тебя не могу. Однако ты знаешь, где я живу.
И, сказав так, Яночка ушла.
Малыш молчал, но был мрачен. На следующий день тем не менее снова был на ногах, а на третий день собирался опять лететь с папой. И полетел, и как будто бы всё было в порядке. Ни на что не обращал внимания, ничего не замечал, и всё светил, светил и светил в том самом саду рядом с красивым домом.
Та высокая женщина сидела под ясенем и вязала чулок, Эля и Павлик играли на лужайке. С ними был беленький ягнёнок с красной ленточкой на шее. Он щипал травку и скакал, они скакали вместе с ним и радовались. На Малыша даже не оглянулись.
Но женщина под ясенем обернулась и Малыша увидела, а Малыш тоже их всех видел, но совсем не обращал внимания, вообще их не замечал, а всё светил и светил, и так всю ночь до самого утра, и на следующую ночь тоже, и так всю неделю, и весь месяц.
Дни были всё короче, а ночи длиннее, а Малыш становился всё мрачнее. Никого вообще не замечал, ни крёстной, ни Голубки, а Яночку как будто бы снова боялся почти так же, как поначалу, но светил, светил и светил.
Пока однажды, уже ближе к осени, чуточку вечером посветил, потом уселся на груше на самом верху и начал умствовать.
— Ведь это не займёт много времени, а я бы мигом опять назад. Уже скоро зима будет.
И так он себе сказал, ни на что не обращая внимания и ничего не замечая, слетел с груши и фьють — вверх мимо леса, через холм, вдоль ручья, вот и та межа, вот и заросли на ней. Но внизу под межой Малыш остановился и прислушался.
Что это?
Из зарослей доносилось громкое пение, а за ним бурное ликование и шум.
Что же это?
Когда Малыш оглянулся, то вверху на меже увидел маленького жучка. Он лежал в траве на брюшке, подложив руки, и смотрел, и слушал. Малыш к нему подкрался.
— Бронзовка, что здесь происходит?
— Ты не знаешь? У Вероники из зарослей свадьба.
— Господи! Правда свадьба?
— Конечно! Выходит за молодого божьего бычка вон оттуда, с другой стороны, из шиповника.
— За этого? Знаешь, он такой сердитый, а глаза у него прямо-таки сверкают.
— Да, когда он злится. Но сегодня он не злой. Смотри, уже выходят из зарослей.
И они выходили из зарослей, впереди божий бычок с Вероникой — вёл её за руку.
Едва Малыш это увидел, ах, всё в нём перевернулось, и в голове у него словно полыхнуло, и он мигом прочь оттуда подальше. Он всё летел и летел, пока не очутился у рощицы. Под скалой рос высокий вереск, а под тем вереском бархатный мох, а во мху на самой скале очень, очень красивый домик. Малыш ввалился в дверь, даже не поздоровавшись, опустился на табуретку и заплакал, и всё плакал, плакал и плакал так, что и камень смог бы разжалобить.
— Малыш, а Малыш, что с тобой случилось? — спросила Яночка.
Но Малыш не мог ни слова из себя выдавить, всё плакал и плакал.
— Что же с тобой случилось?
Но Малыш всё плакал и плакал.
Тогда Яночка подсела к нему, положила руку ему на плечо:
— Послушай, Малыш, послушай! Что же с тобой случилось, что? Слышишь, миленький ты мой Малыш, что?
А Малыш всё плакал и плакал, пока не выплакался, и уже только всхлипывал.
— Что же с тобой случилось, Малыш, что? Расскажи мне!
— Ах, у неё свадьба.
— У кого?
— У Вероники.
— Какой Вероники? Той, что из зарослей? Я ведь так и думала.
— Да, и выходит за этого божьего бычка. Это он меня тогда поколотил.
— Он?
— Он самый. Я был у Вероники, только немножко, и спросил у неё, если бы она хотела стать таким же, как я светлячком — она мне однажды сказала, что хотела бы — а тут он прилетел и стал меня колотить, и позвал ещё одного, и они меня лупили, пока не повалили на землю. С тех пор я там не был, а когда сегодня полетел туда посмотреть, у них свадьба.
Тут Малыш опять горько заплакал, и как же Яночке было Малыша не пожалеть:
— Ох, ох, Малыш, я всегда этого боялась, а ты всё — нет, нет, что будешь слушаться. Помнишь? Видишь, каким ты опять был непослушным. Какой же послушный светлячок оставит своё место и полетит туда, куда лететь не должен! А потом, Малыш, милый, разве кто-либо когда-нибудь слышал, чтобы светлячок водился с божьей коровкой, и даже, может, и думал о ней. Нет, так не слушаются. Такого Господь Бог не хочет. А больше всего, мне, Малыш, обидно, что ты папу и маму обманул. Ведь ты говорил, что упал. У тебя же ложь на совести.
— Но ведь я не лгал. Я упал на землю.
— Да, но ты лгал. Они тебя поняли иначе, и ты этого хотел. Не отпирайся! Так ты делаешь ещё хуже. Теперь мигом лети назад и свети как следует, а потом во всём признайся.
И Малыш послушался. Полетел и светил как следует, пока папа с крёстным за ним не залетели. И они летели, и ни о чём не говорили, ни словечка. А когда надо было расходиться, Малыш начал исповедоваться:
— Пожалуйста, папа и крёстный, выслушайте, когда в тот раз у меня была вывихнута нога, я не падал на землю. Два божьих бычка подбежали ко мне и поколотили.
— Божьих бычка? А почему же они тебя поколотили?
— Я, я, я — я несколько раз летал к зарослям — простите меня, пожалуйста! Я раскаиваюсь!
У папы на глазах выступили слёзы:
— Ах, ах — ну, я тебе это прощаю, — и Малыш поцеловал ему руку.
С мамой всё было так же. Она заплакала, но сказала, что прощает его, только бы он уже по-честному слушался.
И всё опять было как будто хорошо, но Малышу ещё хорошо не было. Он светил и светил, светил по-честному, но был всё время словно варёный и почти ничего не говорил. Однажды, очень поздно, когда все улеглись, мама думала, что Малыш спит, и начала папе тихонько рассказывать:
— Была у нас Яночка и сказала, что подходит время нам Малыша женить.
Малыш не спал и всё слышал.
— Нет, нет, мама, я жениться не буду.
— Молчи уже! Почему бы тебе не жениться?
— Нет, я жениться не буду.
— Ну, всё же ты женишься.
— Ах, мамочка, я жениться не буду!
— Ну, тогда ладно! Но теперь уже спи!
И Малыш уснул. Но на другой день он залетел к Яночке.
— Я жениться не буду!
— Ты говоришь, что не будешь жениться? А почему бы тебе не жениться?
— Ведь не все должны жениться.
— Кто не может — не должен, но кто может — должен. По крайней мере, каждый послушный светлячок женится, если может. Этого Господь Бог хочет.
А теперь будь внимательным — хочешь ли слушаться потому, что это тебе или кому-то другому нравится, или потому и только потому, что этого Господь Бог хочет?
— Но ведь и вы тоже не вышли замуж.
— Не вышла — потому что не смогла. Девушка не может пойти и кого-то сосватать. Она ждёт, пока какой-нибудь послушный светлячок за ней придёт.
А если ни один хороший светлячок не пришёл, тогда до смерти останется незамужней, и она знает, что никто за ней не пришёл потому, что так Господь Бог хотел. Вот так, Малыш, вот так! Пока ещё спешить некуда, но ты женишься, потому что этого Господь Бог хочет. Ведь мама уже состарилась и начинает прихварывать. Разве ты не хочешь, чтобы она могла немного отдохнуть? Ну, так лети уже! Теперь недолго осталось.
И Малыш, ничего не сказав, полетел и всё светил и светил.
Но недолго это продолжалось, ведь начинало холодать. И светлячки знали, что уже никуда не полетят. Решили только, что ещё раз встретятся у Яночки. И встретились: крёстный, крёстная и Голубка, папа, мама и Малыш, потом ещё молодой и старый светлячки из валежника, и разговаривали, и было им хорошо. Малыш сидел возле Яночки, был в хорошем настроении, но ничего не говорил.
Мама сильно боялась зимы. Дров, говорила, у них хватит, но сама она плоха и не знает, сможет ли её пережить.
Но старый светлячок из валежника предсказывал, что суровой зимы не будет, он это заметил по муравьям. И так они разговаривали, пока опять не пришло время прощаться, и все разлетелись по домам. Яночка стояла перед домиком во мху и смотрела им вслед. Однако уже было холодно. Мама сразу же легла, а папа с Малышом взялись за работу. Всё перенесли в кухню, закрыли двери изнутри на засов, вставили клинышек, заложили двери и окна мхом, а теперь — пусть хоть и мороз!
Но мама всё же боялась. Они ещё помолились:
В потёмках Твои служки,
как к курице цыплятки,
спешим к Твоей защите,
наш милосердный Боже.
Пожали лапки, поцеловались, и спали, спали и спали.
И сладко им спалось.
