Длинный путь в Албанию утомил меня, и на душе было тяжело… При одном упоминании о поездке в Албанию на ум турка приходит или убийство кинжалом из-за угла, или выстрел в спину. Во время балканской войны там погибла вся наша армия, а ее командующего Рыза-пашу ночью зарезали в особняке албанского вельможи, куда он был приглашен как гость. И вот здесь, в том же особняке, ныне ставшем королевским дворцом, через несколько дней я должен вручить королю Зогу свои верительные грамоты. Король Зогу на портретах выглядит респектабельным и благородным, однако это был человек, который сумел, в свою очередь, прикончить убийцу Рыза-паши и сесть на его место.

Рассказывают, что на столе в зале, где король принимает иностранных послов, всегда наготове огромный парабеллум. Правда, и я, собираясь в дорогу, поступил предусмотрительно, положив в портфель пистолет. Мне пришлось здорово повозиться, чтобы переложить его в карман, когда наш пароход приближался к берегам Албании. Но оказалось, что мои опасения были напрасными. Зря я возился!

И вот передо мной раскинулся Дуррес с белым песчаным берегом и зелеными холмами вокруг в приятном свете прохладного осеннего утра. С пристани улыбаются друзья и знакомые… На сердце у меня такое чувство, будто я, после долгой разлуки, возвратился туда, где прошли мои детство и юность.

Полагаю, что встречавшие меня чувствовали то же самое. Да, постойте, дайте-ка взглянуть: разве это не доктор Кемаль-бей, хозяин здания нашего посольства, лет пятнадцать назад студент-медик, проживавший вместе с Ахметом Хашимом в пансионе одной гречанки на Хайдарпаше ? А кто же, как не Ахмет Небиль, этот высокий, красивый человек, некогда изучавший литературу с моим товарищем по школе Баха Тевфиком? Не его ли подпись стояла под коротенькими «белыми стихами», опубликованными в некоторых журналах Стамбула? А как можно не узнать в этом полном албанском депутате, скромном и застенчивом, как юноша из Анатолии, Фазыл-бея из Шкодера, с которым у меня когда-то было несколько дружеских встреч? А секретаря нашего посольства Тевфика Тюркера я знал еще со времен национально-освободительной войны. Среди встречавших только двоих я видел впервые: один из них был начальник протокола, а второй – обосновавшийся в Тиране турецкий купец.

Этот последний держался тоже так, будто знаком со мной уже лет сорок; он сразу занялся моими чемоданами и венками, велел носильщикам погрузить их в машины. То и дело он спрашивал, нет ли у меня каких-либо распоряжений. Начальник протокола, держа шляпу в руке, почтительно шагал рядом. Как раз в этот момент секретарь посольства Тевфик-бей шепнул мне на ухо: «Господин посол, у его величества короля два дня назад скончалась мать. Будет очень хорошо, если вы выразите ваше соболезнование человеку, который следует рядом с вами».

Я ничего не слыхал об этой смерти.

Сразу же сделав печальное лицо, я сказал: «Как жаль, что, вступая на землю вашей прекрасной страны, я не могу испытывать полную радость. Я очень опечален несчастьем, постигшим его величество короля». Думаю, что эти слова сделали отношения между нами и нашими албанскими друзьями более теплыми. Когда мы выехали на дорогу к Тиране, мы почувствовали себя одной семьей, возвращающейся с загородной прогулки.

Как приятна дорога между Дурресом и Тираной!.. Она похожа на дороги Эгейского побережья нашей страны. Пологие спуски, некрутые подъемы, прохладные речки, рощицы справа и слева, небольшие села с побеленными домами все время напоминали мне места моего детства. Мне хотелось высунуть руку из окна автомобиля и все нежно погладить. Особенно тронули меня светлоголовые смеющиеся деревенские ребятишки в белой одежде и приветствия усатых пастухов, выбегавших на дорогу. Какой чистой, опрятной и национальной была их одежда! До самой Тираны мы не встретили ни одного оборванца.

Тирана похожа на городок Западной Анатолии. Здание нашего посольства находится на окраине. Давно уже я не жил в таком просторном и удобном особняке. После моей пятикомнатной квартиры, которую я снимал в Анкаре, этот особняк, как мне показалось, не отличался от дворца. Нельзя было оторвать глаз от прекрасных занавесей и уютной обстановки столовой, кабинета и спальни. У моего предшественника Рушена Эшреф-бея был тонкий, артистический вкус! Мы ходили из одной комнаты в другую, с удовольствием присаживались на удобные кресла и диваны.

Чувствовали мы себя с женой как новобрачные. А почему бы и нет? Чем этот дом отличался от свадебного дворца? Все внимание, уважение, интерес и усердие присутствующих были сосредоточены на нас двоих. У нас просили фотографии, расспрашивали о впечатлениях, поднимали бокалы с шампанским с возгласами «Ваше здоровье!». Молодой слуга изгибался перед нами до пола, а прислуга вертелась волчком, твердя то и дело «ваше превосходительство», «ваше превосходительство».

Но, оказывается, настоящего благополучия я достиг после вручения верительных грамот монарху. Сделать это было не так легко: во дворце был объявлен траур в связи со смертью матери короля Зогу. Правда, траур вместо сорока дней длился всего двадцать, по словам короля Зогу, якобы в знак уважения к послу Турции. Но и этот срок нашего пребывания в «венецианском дворце» до дня королевского приема показался мне довольно длительным и скучным.

Правила протокола требовали, чтобы я в течение этого периода ни с кем не вступал в контакт. Я не мог приступить к исполнению своих официальных обязанностей, и нашу страну пока представлял не я, «его превосходительство посол», а секретарь посольства в качестве «временного поверенного в делах». Тевфик-бей не считал нужным передать мне документы и ключи от сейфа, хотя в нем ничего и не было, и не допускал моего вмешательства в дела. Словом, в особняке, именуемом посольством, я жил на положении гостя. Передо мной ставили изысканные кушанья, стелили безукоризненно чистую постель, а готовый к моим услугам автомобиль стоял у ворот. Но не я был хозяином всей этой роскоши. Таким образом мы с женой, как туристы в отеле, прожили в этом громадном доме двадцать дней.

В полдень мы садились в новенький сверкающий «бьюик» с маленьким флажком Турции на боковом крыле и выезжали на продолжительные прогулки в горы.

Иногда мы заглядывали в неизвестные загоны, хижины и деревни, усаживались под навесом кофеен и беседовали с местными жителями. Некоторые из них говорили по-турецки. Но почти все, и стар и млад, проявляли к нам такое внимание и дружелюбие, что с ними можно было договориться и без знания языка.

Очень часто происходили трогательные до слез сцены. Однажды под Эльбасаном к нашему автомобилю тяжелой походкой подошел старик, приложил к лицу, лбу и глазам красный флаг со звездой и полумесяцем и, воскликнув «турецкий», «турецкий», поцеловал его. В другой раз один старый пастух долго и ласково смотрел на нас и обратился к нашему шоферу: «Не новый ли это паша, прибывший из Стамбула в Тирану?»

Нам встречались бедные крестьянские ребятишки, дарившие букеты полевых цветов. Когда мы предлагали им деньги, они смущенно отказывались и убегали.

Албания – красивая страна, и народ ее благороден. Интересно знать, почему издали она нам казалась такой непривлекательной? Я смог дать ответ на этот вопрос только после того, как познакомился с официальной Албанией и с ее «высшим обществом». Я сразу же увидел, что все кадры официальной Албании составляют мушкетеры «Дворца звезд» или им подобные, словом,те, кого мы называем знатью европейской части Турции, прожигающей жизнь на виллах Босфора. Если к ним добавить еще чиновников старой Высокой Порты, то снова всплывет вся обветшалая и грязная архитектура Османского государства.

Откуда еще, кроме «Дворца звезд» и Высокой Порты, можно было скопировать правительственную систему молодому государству в центре Европы, систему, которая опиралась на произвол и насилие во внутренней политике, допускала роскошь и расточительство, а во внешней политике зависела от иностранных держав? У кого это государство научилось протягивать одну руку восточным соседям, а другую – западным, чтобы постоянно просить унизительную милостыню, в то время как бедные крестьянские дети гордо отказываются от подарка, который им хотят преподнести от всего сердца? Да, накипь нации, подобно тому как некогда у нас, всплыла и здесь на поверхность. Подлинных сынов страны, этих крестьян с незапятнанными, как их белые рубашки, сердцами, золотоволосых детей с чистыми руками и лицами, так же как некогда и нас, захлестнула эта мутная пена произвола.

Как хорошо, что мне представился случай познакомиться с ними и полюбить их до моей аудиенции у короля Зогу и до контактов с членами правительства! Иначе мои чувства к Албании могли бы стать превратными. Несмотря на это, я должен сразу же сказать, что во время моего восьмимесячного пребывания в Тиране в качестве посла все члены правительства и аристократы, начиная с короля, оказывали мне только хороший прием.

Так же тепло, как и в доме любого моего друга в Турции, встречали меня и в семье последнего визиря периода абсолютной монархии Ферит-паши благодаря нашей старой дружбе с его братом Сюреяи и его младшим сыном, беднягой Риязом .

Король Зогу принял меня в простой обстановке, далекой от мучительного внешнего блеска, который был свойствен дворцу этого монарха-выскочки. Правда, рота солдат в голубой форме и белых перчатках, выстроенная для приветствия, производила впечатление опереточной сцены. Статс-секретарь воскликнул с порога зала, где я ожидал: «Le Roi!». Я вскочил со своего места и направился в апартаменты Зогу с подчеркнутой «важностью», но король встретил меня просто, стоя и произнес на чистом стамбульском наречии: «Прошу вас, господин Якуб Кадри». Это поставило все на свои места.

Оказывается, его величество король был даже моим читателем. Об этом мне сообщили члены его свиты. «Особенно он обожает ваш роман „Нур баба“», – сказали они. Как бы там ни было, сказалось честолюбие литератора, и, возможно, поэтому с первой встречи Ахмет Зогу показался мне очень симпатичным. И, может быть, поэтому мне было его жаль, когда страна подверглась итальянскому нашествию. И сейчас еще, находясь очень далеко от него, я с живым интересом слежу за всем, что с ним происходит. Правда, у Зогу, как и у всех восточных монархов, было много недостатков. Он прошел по запутанному, а может быть, и кровавому пути, чтобы встать во главе государства. Чтобы удержаться на своем посту, он сразу же создал систему охраны, подобную той, которая существовала у Абдул-Хамида . Несомненно и то, что он был очень падок на деньги. Но, несмотря на все это, Ахмет Зогу был для своей страны порядочным человеком. Он положил конец анархии, длившейся с момента получения Албанией независимости. Он создал правительство по образцу цивилизованных государств и заставил его руководствоваться более или менее юридическими и законными нормами. Наконец, он открыл школы и добился самого трудного – общественного спокойствия и порядка.

С тех пор как король Зогу взял бразды правления в свои руки, в стране не осталось и следов кровной мести, бандитизма в горах и хулиганства на улицах, стало меньше краж. Я оставил свой пистолет в ящике письменного стола и спокойно разъезжал по стране, словно по Швейцарии.

В нашем саду, на участке, выходящем на улицу, была маленькая апельсиновая рощица, защищенная невысоким забором. Плоды с ветвей свисали на улицу. Мы никогда не видели, чтобы кто-нибудь из прохожих, стар или млад, пытался сорвать хотя бы один апельсин. Это очень удивляло и меня и жену. Однажды – не знаю, что произошло, – нам показалось, что на ветках недостает нескольких плодов. Как раз, когда мы говорили между собой: «Наверно, стащили парочку…», в комнату зашел слуга Сулейман. Услышав слово «стащили» и смутно догадавшись, о чем идет речь, он побледнел, растерялся и, позабыв, что существует отрицательная частцца, на ломаном турецком языке, которым он, кстати, кое-как владел, сказал со слезами на глазах: «Ей-богу, я стащил. Честное слово, я украл». Разве эта мнительность, беспокойство рослого албанского юноши, предположившего, что его подозревают, не является примером настоящей порядочности?

Однако, как я уже говорил немного выше, мне не пришлось встретиться даже с тенью цивилизованной нравственности у лиц, стоящих на три-четыре ступени выше нашего слуги Сулеймана. Однажды мне нанес визит депутат парламента Албании, служивший в свое время в охране дворца Абдул-Хамида, и совершенно без всякого стеснения сказал мне: «Ваше превосходительство господин посол, среди нас нет никого, кто бы не продавался». Мне стало стыдно за него, а он невозмутимо продолжал: «Одни из нас служат сербам, а другие являются итальянскими рабами. Какая сторона больше платит, туда мы и нанимаемся. Но сейчас уже окончился век аукционов. Все мы, от короля до жандармского унтер-офицера, находимся в распоряжении „макаронников“».

«Вы видели? Здесь есть молодой итальянец. Он всюду вхож, хотя он не посол и даже не сотрудник посольства; но он фашист, глава фашистской организации в Албании! Когда в Тиране открывали проспект Муссолини, он выступал с речью. «Мы оплатили все расходы за это, – говорил он. – Чьи и какие только расходы не оплатит этот синьор! Этому он устраивает торговые дела и дает заработать большие деньги; другим раздает ордена и подарки. Такой бабник, ни одной юбки не пропустит, сукин сын… Не заставляйте меня больше говорить о нем».

Через некоторое время я и сам увидел, каким успехом в кругах высшего общества и в домах некоторых аристократов пользовался итальянский юноша, о котором говорил албанский депутат. Самые изящные, самые красивые албанские дамы крутились вокруг него, а он при всех осмеливался пускать в ход руки. Замужних женщин и девушек он позволял себе называть ласкательными именами, переделывая их на итальянский лад. По правде сказать, эти молодые женщины из высшего общества казались очень довольными такой фамильярностью! Ведь для них самым притягательным центром цивилизации, утонченности и красоты была Италия. Все одевались у римских портных. Моды шли оттуда. Хотя вторым языком в стране был французский, о Париже никогда и речи не заводилось.

Немудрено, что произношение имен на итальянский манер вселяло в албанских дамочек гордость, как будто таким образом они приобретали право называться итальянками.

Сказать, что любовь к Италии и к итальянцам охватила только женщин из высшего общества, будет неправильным. Их мужья и даже отцы, несмотря на то что большинство из них получили образование в наших школах и занимали различные высокие посты в государственном аппарате Османской империи, ясно доказали нам приобретенными фамилиями, насколько они приобщились к этой культуре: «Либохова», «Вириони», «Врлачи», «Алижоти» и др. Особенно Алижоти не уставал хвастаться передо мной, что он потомок старинного итальянского рода. Настоящее имя этого Алижоти – Али Фейзибей. Он некогда был у нас мутесаррифом . А его брат в то время состоял членом кассационного суда Турецкой Республики, и, когда с ним заговаривали о его родственнике – этом чистокровном «итальянце» Алижоти, тот, чтобы не навлекать на себя неприятностей, называл своего братца сумасшедшим.

Сколько таких «сумасшедших» еще встречалось среди представителей высшего общества Албании или избранных интеллигентов! Некоторые из них уверяли, что они являются внуками первых римских завоевателей, вступивших на Балканы, другие утверждали, что Скандербег вышел из их среды. Разве Скандербег, многие годы ведший борьбу с Мехмедом Вторым Завоевателем , напрасно звался Скандербегом ?

По их мнению, турки были народом, воспринявшим многое от албанцев. Все наши турецкие великие деятели культуры и науки якобы происходят из Албании. Кепрюлю Мехмед-паша, Намык Кемаль, Шемсеттии Сами – все они были албанцами… Все, что сделано для благоустройства и порядка в вилайетах Анатолии, сделано благодаря губернаторам-албанцам. Самые честные, достойные и умные визири Османской империи были албанцами!

Моей супруге такими утверждениями прожужжали все уши, и на приеме, устроенном в нашу честь в министерстве иностранных дел, она была возмущена словами стоявшего с ней рядом министра юстиции… Он заявил: «Вы находитенашу страну бог знает какой отсталой. Но виноваты в этом не мы, а вы. Вы ничего не сделали для нашего прогресса за несколько веков управления нашей страной». Жена улыбнулась и ответила: «По-моему, виноваты все же вы, албанцы, поскольку самыми выдающимися деятелями Османской империи были албанцы. Ведь дворец султана кишел албанцами и последний великий визирь при Абдул-Хамиде был Ферит-паша из Албании! Как же получилось, что они совсем не подумали, как помочь своей родной стране?»

А некоторые албанские интеллигенты не ограничивались только высказыванием подобных мыслей, но и писали на эту тему. Однажды моя супруга спросила в книжном магазине: «Есть ли у вас какая-нибудь книга об Албании?» Владелец магазина оказался бывшим управляющим имением и родственником Шемсеттина Сами Митатом Фрашери. Поняв, что посетительница турчанка, он ответил: «Нет». В это время взгляд госпожи Караосманоглу упал на книгу об Албании на английском языке. Когда она указала на нее, владелец книжного магазина удивился и заявил, что она единственная и не продается. Все же он разрешил ее взять, с условием вернуть после прочтения…

Оказалось, что эта книга, написанная албанцем-христианином, в свое время была переведена на разные языки и роздана делегатам Версальской конференции. Автор ничем не гнушался в своих нападках на турок. Характеризуя османское владычество как период истории албанского народа, наполненный насилиями и бедствиями, он называл его периодом нашествия азиатов.

Отличился и один из бывших наших государственных чиновников. Когда я был назначен послом в Тирану, он был председателем Государственного совета Албании, а вскоре стал председателем Совета министров. Желая совершить героический подвиг, направленный против итальянского нашествия, во имя родины, этот господин послал Муссолини телеграмму следующего содержания: «Вы что, хотите снова повторить ужасы, которые нам причинили азиаты?» Какая ирония судьбы! Когда фашистская полиция пыталась его схватить, он на некоторое время нашел убежище в посольстве этих «азиатов» – турок. Я сказал, на некоторое время, потому что после того, как наш посол выехал оттуда, мы не знаем, что случилось с ним, как и со многими другими албанскими государственными деятелями.

Неприязнь албанских сановников и интеллигентов к туркам проявлялась, принимая различные формы, на протяжении всей истории Османской империи и послужила причиной многих наших поражений на Балканах и берегах Дуная. Мы даже можем считать, что главным фактором, разрушившим изнутри Османскую империю, являлся саботаж и предательство албанцев, ведь мы назначали их командующими армиями, визирями и на другие высокие административные посты! Даже греки-фенериоты , некогда распоряжавшиеся судьбами нашей внешней политики, не причинили нам столько зла, сколько сделали эти наши албанские единоверцы, потому что большинство из них в действительности находились на службе не у нас, а у иностранных держав.

Если мы в молодые годы воочию видели много примеров этой горькой действительности, то теперь мы узнали о них из исторических фактов, приведенных в книге, которую нашла жена. Автор книги с гордостью писал: «Если бы Скандербег со своей армией не перешел на сторону врага, то цивилизованная Европа не смогла бы получить возможность вытеснить турок с континента; если бы Али-паша из Гепеделена не помог, греки не обрели бы независимости; если бы албанские патриоты, взявшись за оружие, не ударили бы в спину центральной группировки османской армии, балканская война закончилась бы победой турок».

Однако в Албании короля Зогу все эти заявления, казалось, были забыты. Забыты до такой степени, что автор книги даже нашел случай представиться мне на одном из приемов в английском посольстве. Однажды делегация из депутатов парламента и бывших министров прибыла с моего согласия в наше посольство и попросила турецкое правительство принять меры для защиты албанского меньшинства в Югославии. А в другой раз министр иностранных дел, посетив посольство, обратился за посредничеством в разрешении спора между Албанией и Грецией, прося помочь ему найти формулу компромисса, не затрагивающую честь Албании.

«Как много вы успели сделать за короткое время! Какого вы добились прогресса! Ах, что было бы, если бы Албания граничила с Турцией и мы от вас не отделились бы…» Такие слова всегда были на устах многих албанских деятелей. Однако, несмотря на все эти заверения в дружбе и близости, нельзя было не заметить, что все эти люди в душе нас презирали и завидовали нам. Например, один молодой учитель написал книгу об Ататюрке, и хотя утверждал в ней, что Ататюрк со стороны матери является албанцем, книга была встречена недоброжелательно из-за того, что молодой человек часто употреблял там слово «революция». Он был обвинен в коммунизме. (Через четыре-пять месяцев этот молодой человек, якобы за участие в заговоре против короля Зогу и в попытке организации переворота, был вместе со своим старшим братом, бывшим министром внутренних дел, расстрелян жандармами.)

Если автор книги об Ататюрке был коммунистом, разве он мог принять участие в организации переворота, которым, как говорят, заправляли аристократы? Ну, как бы там ни было, это уже другой вопрос, и я расскажу о нем в свое время.

В Тиране кроме посла Турции имелись послы или представители почти всех великих и малых держав, начиная от Англии и Америки и кончая Россией и Болгарией. Протокол требовал, чтобы я после вручения верительных грамот королю нанес каждому из них визит. Наш секретарь Тевфик-бей сказал: «Здесь существует обычай, облегчающий процедуру знакомства. Вы не должны, как это имеет место в других странах, просить отдельно «rendez-vous» у посла, а ваша супруга – у его супруги. К женатым послам вы можете идти вдвоем. Таким образом, ваши протокольные обязанности упрощаются, будто вы посещаете соседей». Да, но эти визиты во многих больших столицах, как мы слыхали, наносятся в повседневной одежде. В Тиране же, оказывается, необходимо было обязательно надевать полосатые брюки, «визитку» и цилиндр. Это казалось мне слишком большим «поклонением церемониалу». По этой причине пятнадцать дней у меня прошли в одевании и раздевании. Каждый раз, когда я выходил на улицу в одежде лондонского джентльмена эпохи Виктории, я чувствовал себя клоуном на ярмарке и мне хотелось смеяться над собой до упаду. Особенно, когда мой сверкающий автомобиль отъезжал от подъезда посольства и после нескольких минут езды по пыльным улицам привозил меня к поблекшим, плохо оштукатуренным зданиям, напоминавшим иногда старые склады, я терял от странного стыда свободу движений и полагал, что хозяин дома, который будет меня принимать, тоже почувствует нечто необычное в моем положении и не сможет удержаться от улыбки. Однако, к счастью, я всегда находил хозяев далекими от такого чувства.

Эти визиты проходили в такой официальной атмосфере и обставлялись так серьезно, что нельзя было их пропустить.

Я объяснял себе причину такого неуместного «поклонения церемониалу» тем, что Тирана была маленькой столицей отсталой страны, а государства, которые представляли иностранные послы, – большими и передовыми. Ведь в этой стране, где сын Ибрагима ага Ахмет-бек с ловкостью жонглера добился короны и трона, были аккредитованы представители королевств. (Среди них только посол Великобритании вел на своей вилле в Дурресе жизнь заядлого рыбака.) Когда выдавался случай, тиранцы стремились сделать все возможное, чтобы продемонстрировать свою «цивилизацию» и несколько сгладить большую разницу в масштабах своей страны со странами, аккредитованными в Тиране.

Слабость послов в Тиране к протокольному церемониалу можно объяснить и тем, что это были карьерные дипломаты, которые впервые удостоились своего ранга. Они только что получили повышение, став руководителями миссий после долгих лет службы под началом других в качестве первых секретарей или советников. В жизни чиновника министерства иностранных дел, вся молодость которого прошла в надежде попасть на такую должность, это головокружительное повышение. Достигнув этой должности, будь это в Тиране или в Гватемале, человеку кажется, будто он сел на трон или в кресло главы государства. Он теряет голову и представляет себе, что отныне смыслом его жизни является строгое и неуклонное соблюдение дипломатического этикета. Не вздумайте нанести кому-нибудь визит, не получив на это разрешение за три-четыре дня. Не пытайтесь получить это разрешение, позвонив непосредственно ему по телефону. Его двери вы всегда найдете запертыми, а телефон всегда занятым. Вы вынуждены – особенно если у вас нет ранга посла или посланника – обратиться к помощи своего сотрудника. Этот сотрудник доложит секретарю его превосходительства, а последний в самом лучшем случае сообщит вам через несколько часов, будете ли вы вообще приняты или нет. Надо еще иметь в виду, что, в случае если вы захотите назвать тот день и час, когда вы желаете быть принятым, он непременно будет изменен: то есть если вы спросите, «могу ли я прийти в среду в одиннадцать часов?», то, по соображениям чести и престижа, вам назначат встречу на двенадцать часов в пятницу. Ведь иначе как вам докажешь, что его превосходительство чрезмерно загружен всякой другой работой?

За периодом нанесения визитов наступает период приемов, и тогда дело принимает совершенно деликатный оборот. Например, вы желаете пригласить на обед или на ужин таких-то и таких-то послов. Вам это сделать не удается, потому что некоторые из них считают обед недостаточно серьезным поводом для приглашения, другие же, из-за привычки рано ложиться спать, не любят ужинов.

Чуть только удается уладить первый этап организации приемов, очередь доходит до соответствующего размещения гостей за столом. Тогда дело еще больше запутывается, Потому что, хотя правила протокола предрешают этот вопрос, на практике встречаются некоторые неурядицы. Очень часто послы и приглашенные члены правительств недовольны своими местами и не стесняются выражать свою обиду хозяину дома, корча недовольные мины. Мне приходилось наблюдать в Тиране даже скандалы по этому поводу. Я уже говорил, что этот маленький балканский городок, с точки зрения приобретения опыта, служил одной из лучших арен для профессиональных тренировок дипломатов.

Но вместе с тем Тирана, особенно во время моего пребывания, была самой удобной «обсерваторией» международной политики. Комета Муссолини была здесь заметнее, чем где-нибудь в другом месте. Но куда она направлялась? В какой части земного шара надо было ждать ее падения? Этого никто не знал. Все глаза были ослеплены ее увеличившимся блеском. На конференции в Стрезе этот блеск так ярко озарил политическую атмосферу, что все зажмурили глаза. Особенно когда гидроплан, управляемый самим Муссолини, спланировав над голубыми водами озера Комо, приблизился к берегу, где покорно стояли премьер-министры Англии и Франции, всем нам казалось, что мы смотрим первую картину оперы «Нибелунги». В тот день итальянский диктатор выглядел Зигфридом на лебеде. Стой лишь разницей, что Лаваль прибыл на совещание с предложением «жениться» не на Брунгильде, а на Европе. Однако, к счастью, взор Муссолини был прикован больше к сокровищам Нибелунгов, чем к девушке, и через год – снова, как и в опере Вагнера, – он нарушил любовные обещания и воспылал страстью захватить сокровища в других краях. Подготовившись к большому походу, он снарядил корабли и набил их солдатами. Куда он хотел двинуться? Это точно еще не было известно. Наш генеральный консул в Бари увидел, что несколько кораблей вышли из военно-морских баз и направились в Средиземное море. Он отправил срочную телеграмму в Анкару с сообщением, что корабли направляются к нам. Меня запросили, правдиво ли это сообщение, потому что я пребывал в городе, находящемся на одной параллели с этой итальянской базой, но на противоположном берегу. Я не знал, что мне делать: смеяться или плакать. Как и откуда возник слух о походе на Анатолию в то время, когда уже несколько недель в моих ушах раздавались грубые африканские мелодии фашистских труб? Странно, что возможность такой авантюры допускал не только наш генеральный консул в Бари. Югославский посол в Тиране также считал это вероятным. Он говорил: «Этот тип сумасшедший. Неизвестно, что он сделает. Говорят, что он собирается напасть на Абиссинию, на вас, а нападет на нас». Это был единственный посол, не ослепленный блеском Муссолини и не потерявший голову в вопросах протокола. Он прошел школу партизанской войны и политической борьбы, научился всегда держать ухо востро и быть начеку. Стоило только произнести слова «фашистская Италия», как он принимался писать донесения своему правительству, побуждавшие правительство объявлять немедленную мобилизацию. (Об этих особенностях своего югославского коллеги мне несколько лет спустя в Праге рассказал бывший премьер-министр Югославии Стоядинович: «Это был очень пылкий патриот, часто ввергавший нас в беспокойство. Наша «умеренная политика» заставила нас положить конец его службе…»)

Несомненно, мой югославский коллега в Тиране был «очень пылким патриотом». Поэтому большую часть своей молодости он провел то в ссылках, то в трудных боях в горах. Однако, несмотря на свой жизненный опыт, приобретенный в тяжелых условиях, трудно предположить, что он поддался такой панике во время демонстрации Муссолини своих военных сил.

И в самом деле, тот не очень медлил с захватом Абиссинии, что явилось вызовом всем государствам и Лиге наций. Это событие не только уничтожило последние следы вражды к Италии в Албании, но и впервые в истории доказало, какой слабой и беспомощной является дипломатия западных государств. Мало того что принятые пятьюдесятью странами совместные санкции против Италии потерпели провал, еще было заключено англо-итальянское соглашение, оставившее всех в недоумении. Разве не Форин оффис, несущий всю ответственность за английскую политику, побудил пятьдесят стран принять эти санкции? И вот Великобритания при помощи того же Форин оффиса протягивает руку Муссолини, оставляет пятьдесят стран, которые она потащила за собой, в дураках и вступает в тайное соглашение.

Но самое странное в том, что это позорное соглашение, вызвавшее политический скандал, называлось «джентльменским соглашением». Слово «джентльмен», как вы знаете, – принадлежность только английского лексикона. Видимо, поэтому англичане никому не хотят уступать джентльменства.

Однако я полагаю, что с того времени этот термин приобрел противоположный смысл: честные и верные своим обещаниям англичане в то время начали представляться всем, и особенно народам Ближнего Востока, совершенно иначе. Кроме того, я вспоминаю, что англичане, или Великобритания, из-за этого дипломатического события потеряли не только свой моральный авторитете глазах тех же народов, но и свой «престиж», основанный на материальной силе. И в Албании, как среди народа, так и среди официальных кругов, нельзя было не заметить влияния этого падения. Даже жители Валоны и Дурреса, гордые тем, что отбили две агрессии итальянцев, всем своим видом говорили: «Оказывается, эти англичане и ломаного гроша не стоят… Они отступили даже перед армией, которую мы сбросили в море!» А члены правительства короля Зогу после поражения знаменитого Форин оффиса усмехались в усы: «И они еще нас обвиняли в прислужничестве итальянцам! Сейчас стало ясно, кто был прав».

Кстати, во время абиссинского кризиса, когда Италия столкнулась с западными странами, король Зогу, воспользовавшись обстановкой, начал репрессии внутри страны против тех, кого он считал своими врагами. Скольких невинных людей он истребил, как истребляют бандитов в горах, обвинив их в подготовке восстания! Скольких он приговорил к смертной казни без суда и следствия, бросил в тюрьмы! Сотни безвинных людей, подозреваемых в том, что они имели связь с англичанами, он арестовал. Тюрьмы, полицейские участки, официальные и полуофициальные здания, даже частные дома были битком набиты несчастными, не знающими, за что их схватили.

Среди этих лиц были и мои знакомые, приятели и друзья. Например, о Кемаль-бее из Берета говорили, что он стоит во главе заговорщиков, готовивших государственный переворот. Я много раз встречался и беседовал с ним в Стамбуле. Другим был Нуреттин Влора, сын садразама Ферит-паши из Валоны и старший брат моего самого дорогого друга Рияза. Они оба были сразу приговорены к смертной казни и брошены в камеры большой тюрьмы, за зданием нашего посольства. И самым печальным, по-моему, было то, что несчастный Рияз, оказавший сопротивление полиции и жандармерии при аресте брата, был помещен между камерами Нуреттина и Кемаль-бея.

Я сказал «печальным», но Рияз, находясь там, спас жизнь своему старшему брату. Нуреттин Влора к полуночи, когда все кругом опустело, разбил графин, находившийся в камере, и его осколками вскрыл вены на обеих руках. В этот момент настороженный Рияз, то ли услыхав шум от падения графина, то ли стоны брата, вскочил с нар, начал барабанить кулаками в дверь и кричать. Он поднял на ноги тюремную стражу и, воспользовавшись переполохом, вышел в коридор.

Он увидел, как из полуоткрытой двери камеры, где находился его брат, вытекал ручеек крови. «Тогда, – вспоминал Рияз, – первое, что мне пришло на ум, это то, что Нуреттин стал жертвой преступления. Я вбежал к нему и, узнав правду, сказал растерявшимся надзирателям и жандармам, чтобы они позвали врача».

Растерялись ли на самом деле надзиратели и жандармы? Возможно, они желали оставить все как есть, чтобы такой сильный противник короля истек кровью. Этого я не могу утверждать. Я знаю лишь, что, не будь этого энергичного вмешательства Рияза, Нуреттину своевременно не была бы оказана помощь.

Это событие, казалось, затмило самые драматические сцены романов Достоевского. Реакция общества на это была столь глубока и сильна, что король Зогу вскоре вынужден был все неисполненные смертные приговоры заменить тюремными заключениями сроком на сто один год.

В то время я только что вернулся в Тирану после лечения в Виши. В наше посольство толпами приходили женщины, мужчины и даже дети. У всех из них кто-нибудь был арестован: у кого муж, у кого дядя, сын или отец. Все они приходили в надежде получить от меня помощь. Значит, Турция имела еще достаточный престиж среди бывших наших подданных и, по их мнению, имела возможность вмешиваться в дела Албании. Я же считал это естественным. Четырехсот-пятисотлетняя историческая общность судьбы не могла быть так легко стерта пятнадцати-двадцатилетним разделением. Народ, говоривший по-турецки, как на родном языке, имел корни в Турции. Родственники, родители, братья или сестры репрессированных проживали в Турции в качестве турецких граждан. Мать и сестры моих друзей из Валоны жили в Стамбуле в своем особняке в Нишанташе. Любимая подруга моей супруги Сельмаханым, происходящая из той же семьи, выросла на Бююкада и приехала сюда, оставшись сиротой. Отец ее арестованного мужа доктор Хайдар-бей никуда из Стамбула не выезжал. Все они, подобно королю Зогу, получили образование в наших школах. Их связывала с Албанией или земля, которой они там владели, или другая собственность. Теперь, в этот час несчастья, от кого еще, если не от меня, им было ждать помощи?

Кстати, с первого же дня, как я приступил к исполнению своих обязанностей, я чувствовал себя здесь не послом, а губернатором. А как мне было не поддаться такому чувству, если я получал от некоторых лиц, нога которых никогда не ступала в Турцию, «заявления» и «прошения», написанные буквами старого алфавита? Некоторые требовали от меня, чтобы им возвратили незаконно отобранную землю или же устроили их «служащими» куда-нибудь в официальное учреждение. Эти письма, с одной стороны, меня смешили, а с другой – вызывали слезы на глазах.

Однако ситуация, свидетелем которой я тогда являлся, была столь трагичной, что я не находил сил так легко переносить эти страдания. Я испытывал боль, словно эта трагедия коснулась меня лично. Что я мог сделать и предпринять? Ничего! Эта беспомощность еще более угнетала. Когда я находился в отпуске в Виши, временный поверенный в делах нашего посольства также принял участие в «демарше заступничества», но его действия не были одобрены нашим правительством. Несомненно и то, что действия других иностранных дипломатов встретились с теми же возражениями своих правительств. Разве эти действия не являются вмешательством во внутренние дела независимого государства? Наряду с этим, как я полагаю, этот дипломатический демарш был не очень плохо встречен албанским правительством и, может, немного повлиял на замену некоторых смертных приговоров пожизненным заключением.

И вот однажды, когда мне стало совсем невмоготу, я предпринял следующее. В Тиране жил один человек – депутат парламента Абдуррахман Кроси (т. е. лысый Абдуррахман), в свое время воспитатель короля. Я слышал, что он еще до сих пор имел большое влияние на короля, и с первых же дней своего приезда старался завязать с ним приятельские отношения. Найдя удобный повод, я пригласил его в посольство. Абдуррахман Кроси был неграмотным. Несмотря на то что он долгое время прожил в Стамбуле, когда там учился король, познания его в турецком языке были весьма слабыми. Однако у него был природный ум – божий дар и такая смекалка, что я еще не успел раскрыть рта и не знал, что даст это «интервью» с глазу на глаз, а он, казалось, давно уже почуял, в чем соль. Когда я спросил его: «Вы, конечно, знаете, по какой причине я вас побеспокоил?», он посмотрел своими хитрыми лисьими глазами на меня в упор и, стремясь скрыть под большими усами недвусмысленную улыбку, ответил: «Да, не по делу ли Нуреттина Влора?» Его ответ ясно доказал, насколько верным было мое предположение. «Нет, – ответил я, – не только по его делу, я хотел бы поговорить по этому вопросу в целом. Моим намерением не является ходатайство за того или иного человека. Создалось положение, которое подрывает престиж его величества, и, пока эти господа будут находиться в тюрьме, эта ситуация не изменится. Ведь все европейские газеты подняли кампанию против короля! Завтра или послезавтра эта кампания может принять такой серьезный оборот, что подаст повод к дипломатическому вмешательству великих держав. Я знаю, что и у Кемаля Вриони, и у Нуреттина Влора имеется много очень влиятельных друзей в Риме, Париже, Лондоне. Они также что-нибудь предпримут. И вот хотелось бы вместе с вами обсудить и найти правильное разрешение этого вопроса».

Мрачная картина, нарисованная мной с некоторым преувеличением, подействовала. Лицо Абдуррахмана Кроси стало хмурым, от недавней улыбки не осталось и следа. «Хорошо, – сказал он, – что же, по-вашему, нужно выпустить на свободу этих лиц, не наказав за содеянное? Ведь они покушались на жизнь нашего короля, и его величество проявил большую милость, сохранив им жизнь! Что они могут еще требовать?»

«Меня не интересует, Абдуррахман-бей, то, чего они хотят, – ответил я. – Очевидно, я не смог вам объяснить свою мысль. Я думаю только о спокойствии его величества и беспокоюсь, чтобы эти события не вызвали неприятностей у короля, пока эти люди будут в тюрьмах. К тому же, я вас спрашиваю, как можно держать в тюрьме человека сто один год?»

Эти последние слова я сказал с улыбкой. Гувернер короля глубоко задумался. Он несколько раз подряд затянулся сигаретой, которой я его угостил. «В таком случае, что, по вашему мнению, можно предпринять?» – спросил он. «Мне на ум приходит очень простое решение: объявить «королевскую амнистию», с тем чтобы эти люди немедленно покинули страну и ’больше никогда не возвращались».

Абдуррахман Кроси не сказал ни да ни нет. По его лицу нельзя было определить, одобряет ли он то, что я сказал. Это была моя первая беседа с ним без переводчика. Я беспокоился, что, может быть, он ничего не понял из моей запутанной и слишком обстоятельной речи или же понял совершенно не так, как нужно. Особенно когда после ухода моего гостя прошли дни и недели и я увидел, что мои слова не возымели никакого действия, я начал почти раскаиваться, что беседовал с ним.

Вдруг, на двадцатый день после встречи с Абдуррахманом Кроси, объявляется всеобщая амнистия. К тому же какая амнистия?! Безоговорочная! Из лиц, выпущенных из тюрем, только Нуреттин Влора меня поблагодарил и немедленно выехал на родину своей жены в Чили, с тем чтобы больше не возвращаться.

Заканчивая рассказ об этой социальной драме, я хочу еще сказать, что человек, который прославился тем, что написал антитурецкую книгу, как только был разоблачен «заговор», удрал в Италию, то есть отделался легким испугом…

* * *

Нельзя равнодушно видеть несчастье народа какой-нибудь страны, когда находишься рядом. Это вызывает у иностранца чувство дружбы и участия, некоторого рода близости к ее жителям. Я имел возможность почувствовать это в Албании, в Чехословакии и в Голландии. С первого дня прибытия в Албанию я наряду с состраданием проникся симпатией к ней и привязался к албанскому народу. С другой стороны, также с самых первых дней я не желал мириться с Албанией господ, космополитов. И вот во время социальной драмы, о которой я рассказал выше, эти два противоречивых чувства исчезли, и обе Албании слились в моем сердце воедино. Забегая вперед, я могу сказать еще больше: между мной и бывшими моими согражданами снова возникла близость, свойственная землякам.

Хотя эта близость носила родимые пятна прошлого, и мне и им казалось, что мы словно возвратились к эпохе террора султана Абдул-Хамида II. Кроме Тираны Шкодер, Берет, Эльбасан и даже село Курил, которое мы называли «Акчахисар», – родина знаменитого Скандербега – были словно уездами и волостями Манисы, где прошло мое детство. Не только побеленные кирпичные стены, двери с веревочкой, пропущенной через маленькую дырочку вместо ручки, выступы и оконные решетки, не только мостовые улиц и водоемы во дворах роднили меня с Албанией.

Я сроднился и с людьми, живущими здесь. Все точь-в-точь напоминало османские городишки Манису, Алашехир, Акхисар…

Вот мы входим в большой дом: нас растерянно встречает полная девушка. Она не знает, куда нас пригласить, суетится, входит и выходит то в одну, то в другую дверь. Ясно, что здесь не очень привыкли встречать гостей. Мы тоже немного теряемся. Вдруг нас приглашают в просторную комнату, всю обставленную в турецком стиле. Посредине зала стол, нас ожидает пожилая женщина. Поприветствовав нас по-восточному, она говорит: «Добро пожаловать» и стоит в почтительной позе, скрестив руки, пока мы не усядемся на диване. Кто эта женщина, которая точь-в-точь напоминает наших бабушек? Сестра одного из бывших оруженосцев Абдул-Хамида и депутата османского парламента от Тираны Эсата Топтани. Вслед за ней появляется еще одна пышная женщина. Насколько та застенчива и молчалива, настолько эта подвижна и разговорчива. В полном смысле слова стамбульская жительница. Она на прекрасном турецком языке говорит: «Боже, как мы рады! Вы принесли нам стамбульский воздух. Целую вечность мы здесь, как гуси на птичьем дворе, только откармливаемся. Лишены всего, что может порадовать глаз и сердце. Ах, как прекрасна была ночь Рамазана!».

А кто же это, спросите вы? Я хорошо помню: это родственница владельца особняка напротив Шевкета Врлачи. Шевкет Врлачи? Это и есть депутат османского парламента от Эльбасана Шевкет-бей. Один из самых богатых аристократов Албании, хотя у него много недвижимости и в Риме и он провел там полжизни из-за своего фанатизма и ревности. Хозяин запер этих женщин и еще других, более молодых, в четырех стенах и не разрешает им даже высунуть голову из окна. Сколько таких глав семейств было в Манисе во времена моего детства!

Да, выехав из Тираны, почти всюду нельзя было не вспомнить нашу старую провинциальную жизнь. Кстати, отсюда Тирана казалась городом совершенно другой страны, и, несмотря на близость расстояния, террор короля Зогу и дворцовые интриги сюда почти не доходили.

Разве для нас, провинциалов, во времена Абдул-Хамида «Дворец звезд» не был так же далек, как и настоящие звезды? Разве сообщения в газетах о делах стамбульской «жандармерии» и «агентов тайной полиции» не воспринимались нами, словно легенды? И с этой точки зрения я нахожу большое сходство между Турцией тех дней и сегодняшней Албанией.

Вскоре король Зогу захотел превратить это сходство в настоящую действительность. Одну из своих сестер он обручил с сыном Абдул-Хамида. Обручение состоялось в такой тайне и было проведено так поспешно, что я, как и другие дипломаты, узнал о нем всего лишь за несколько дней до свадьбы.

Кстати, другие дипломаты думали только о том, пригласят или не пригласят их на свадебный пир. Между прочим, я послал телеграмму об этом событии нашему правительству, и министр иностранных дел нашел в этом бракосочетании политический смысл – он приказал мне немедленно выехать из Тираны. По мнению нашего правительства, это действие короля Зогу могло вновь возродить господство Османской династии на Балканах. Да, в то время король Зогу не был женат. Думали, что в один прекрасный день он уйдет, оставив трон, и тогда его займет если не сын Абдул-Хамида II, то его внук. Наш министр иностранных дел не ограничился тем, что отозвал меня из Тираны, а сделал заявление послам Балканских государств в Анкаре о том, что это событие может не только нанести ущерб интересам Турецкой Республики, но и вызвать политическое замешательство, нанести вред Балканской Антанте. Вслед за этим не прошло и суток, как послы Югославии, Румынии и Греции получили приказ немедленно покинуть Тирану или по какой-либо причине не присутствовать на свадьбе. Между тем я знаю, что бедняги радовались, как дети, перед праздником. Галуны на мундирах начищались до блеска. Султаны на треуголках заменялись новыми и из Рима выписывались перчатки, воротнички, сорочки и прочие атрибуты экипировки. Особенно тяжелым было положение женатых послов: хорошо, что один из послов этих трех стран был холост. Двое успели заказать своим супругам вечерние платья для участия в дворцовых торжествах, позолоченные туфли, а может, сделали еще больше, купив кольца с бриллиантами и жемчужные ожерелья. Были уже получены исполненные позолоченными буквами приглашения с изображением короны, начинавшиеся словами: «По приказу короля…» Самым худшим было то, что уклониться под каким-либо предлогом от этого «приказа» – значило вызвать инцидент.

Мои балканские коллеги боялись, что в результате этого «инцидента» они могут потерять свои посты, потому что прекрасно знали, что за отказ от приглашения короля, и к тому же в такой форме, самое меньшее наказание, которое их ждет, – это объявление персоной нон грата.

Что же касается меня, то мне пришлось покинуть эту маленькую страну, любезную моему сердцу, не поддавшись никакому по служебной линии огорчению. Никаких осложнений с королем Зогу у меня также не было. Кстати, не желая ставить меня в затруднительное положение, он не послал мне приглашения на свадьбу и через своего статс-секретаря любезно сообщил, почему он этого не сделал.