В дни, когда я ехал в Прагу, в оборонительной системе Центральной Европы – Малой Антанте начали проявляться первые признаки кризиса. В противовес этому нацистская Германия, вступившая в третий год своего существования, постепенно крепла и набирала силы. Главная опора Малой Антанты – Югославия, под управлением князя Павла и премьера Стоядиновича, как бы выжидала благоприятный случай, чтобы пофлиртовать с этой новой силой. Во время просмотра в Тиране пропагандистского фильма о парадах войск СС супруга первого секретаря посольства Югославии, то и дело наклоняясь ко мне, говорила: «Смотрите, смотрите! С какой глубокой и неподдельной нежностью Гитлер пожимает руки молодежи! В его глазах светится гуманность и любовь».

Прошло немного времени, и я стал свидетелем восхищения и «симпатий» по этому же поводу самого посла Югославии в Праге. При случае он не раз говорил мне: «Твердят о какой-то германской опасности, о гитлеровском нашествии. Этот субъект за два-три года обогатил страну, столько времени прозябавшую в нищете и анархии, оздоровил обстановку и обеспечил порядок и процветание нации. Мало того, он открыл двери для широкой торговли с такими аграрными странами, как наша, которые заинтересованы в сбыте сырья. По сравнению с довоенным временем невиданно активизировался наш экспорт. Опираясь на бесподобный технический прогресс, обладая исключительной работоспособностью, Гитлер содействует подъему экономики не только своей страны, но и всей Европы, а целая свора политиков типа Бенеша толкует об опасности и несчастье! Они того и гляди закричат: «Пожар, огонь охватил крышу!» Только мы одни знаем, какие экономические трудности мы испытывали до сих пор. Ни наш «большой» друг Франция, ни обеспеченный и богатый союзник Чехословакия не поинтересовались нашим состоянием! Никто из них не проявил любезности купить у нас хотя бы две тонны пшеницы или тонну ячменя и продать за это нужный нам товар. Между тем Германия в настоящее время почти с закрытыми глазами скупает всю нашу продукцию. Она не торгуется о цене и поставляет в срок все, в чем мы нуждаемся для нашего промышленного оснащения».

Не подумайте, что эти слова говорил кто-нибудь из пятой колонны. В те времена так говорили очень многие во всех странах мира, даже и у нас. Но я хочу сказать не об этом.

Итак, когда я прибыл в Прагу, мне бросилось в глаза, что в оборонительной системе Малой Антанты обнаружились признаки распада. Напрасно господин Бенеш, недавно ставший главой государства, старался их скрыть. Часто выступая с речами, он каждый раз стремился доказать, что связи между тремя союзниками все крепнут и крепнут. Отправляясь в поездки в Белград и Бухарест, он не упускал возможности подчеркнуть значение «военного потенциала» Чехословакии.

Мне с первого дня казалось, что этот динамичный государственный деятель живет в постоянном беспокойстве. Я вспоминаю, как во время одной из наших встреч он мне сказал:

«С одной стороны, Франция, а с другой – Россия обязались защищать нашу безопасность и неприкосновенность территории от агрессии. Кроме того, вы знаете, что Румыния и Югославия связаны с нами пактом Малой Антанты. Эти два государства в свою очередь связаны Балканской Антантой с вами; значит, между вами и нами существует союзнический договор. Вы видите, Чехословакия совсем не одинока и в случае необходимости сможет добиться формирования армии союзников численностью в сто дивизий и обладает возможностью оснастить их с помощью своей военной промышленности».

Слушая господина Бенеша, я думал: «Хорошо, но почему президент республики считает необходимым заверять меня в этом?» Ведь я пришел к нему не советоваться по каким-либо политическим вопросам. Я просто должен был передать ему благодарственное письмо нашего министра иностранных дел за фотографии, полученные от главы чехословацкого государства. Кроме того, в конце 1935 года не было никаких признаков того, что Чехословакии угрожает какая-либо опасность. Правда, судетские немцы немного зашевелились. Их молодой председатель спортивной организации Генлейн организовал в Судетской области ряд митингов, ничего общего не имеющих со спортом. Он выступал в приграничных городках с речами, которые иногда вызывали инциденты, требующие вмешательства полиции. Однако все это не должно было так беспокоить государственного деятеля масштаба господина Бенеша и вызывать серьезные осложнения в межгосударственных отношениях.

Я сказал «масштаба господина Бенеша». Оговорюсь, я, как и многие другие, считал эту личность чемпионом в мировой политике. Он участвовал в перекрое карты Европы после первой мировой войны, и его слово пользовалось особым авторитетом в Лиге наций. Разве не поэтому в своей речи при вручении ему верительных грамот я почувствовал необходимость остановиться на «высоких качествах его личности и ума»? Теперь же этот человек казался мне совершенно другим. Куда девался величавый и рассудительный ученый-юрист? Передо мной был неопытный адвокат, боявшийся проиграть процесс.

К тому же оказалось, что новый обитатель дворца королей Богемии совершенно не свыкся со своим жильем. Его просторный кабинете высокими потолками был слишком просторным для него. В его маленькой юркой фигурке сквозило беспокойство, словно он надел одежду не по размеру. Казалось, что он не знает, как сесть за огромный стол в стиле барокко, куда облокотиться, как двигать руками. Его голос звучал невыразительно.

Однако многие, включая посла Германии в Праге, еще верили в ум, дальновидность и авторитет господина Бенеша. Но меня глава чехословацкого государства во время нашей встречи глубоко разочаровал. Может быть, он заранее предчувствовал назревающие несчастья, которые мы не чувствовали тогда? Интересно, не по этой ли причине он, потеряв душевное равновесие, так беспокоился? А почему бы и нет? Я прекрасно помню, что в начале 1936 года Гитлер уже развязал пограничную войну против Чехословакии. Правда, тогда он открыто не говорил о судетской проблеме, но вовсю поносил Версальский договор. А разве Судетская область, населенная немцами, не была одной из спорных областей, созданных этим договором на европейском континенте? Так же как он разрешил проблему Рейнской области, Гитлер мог прекрасно взяться и за судетский вопрос. Ни фюрер, ни нацисты не обращали никакого внимания на протесты, ультиматумы Франции при разрешении рейнской проблемы. При этом интересно то, что Гитлер воспользовался даже помощью Англии. Что же могло его остановить перед мыслью о захвате завтра Австрии, а послезавтра населенной немцами Судетской области? – другое в то время даже на ум не приходило!

То, что тревожило не только Бенеша, но и всех чехов, через несколько месяцев после моего приезда прорвалось в печать и охватило страхом сердца всего народа, словно над головой каждого навис огромный дамоклов меч. Достаточно было услышать по радио одну из «пламенных» речей Гитлера или грохот военного парада в Берлине, чтобы началась паника. Я вспоминаю, что в первых своих донесениях я называл это «военным психозом». Однако я не знаю, почему сытая и богатая Чехословакия, казалось, не замечала ничего этого. Прага, этот сказочный город, «Злата Прага», с ее замками, дворцами, соборами, памятниками, фонтанами и парками, казалось, жила великолепной жизнью королей Богемии. Когда с берега реки Влтавы мы смотрели на Малу Страну, нам представлялось, что мы вернулись на несколько столетий назад. Пройдя мост Карла IV, и свернув на улицу Золотых фонтанов, мы совершенно теряли понятие о времени. Мы уходили в глубь веков… Как далеко позади осталась не только новая Прага и двадцатый век, но и девятнадцатое столетие! Словно мы с самого рождения всегда ходили по этим узеньким улицам, заходили в готические храмы, проходили перед дворцами ренессанса и бродили вокруг памятников в стиле барокко. Словно мы никогда не видели в этом современном городе дома, возведенные искусными мастерами, проспекты и площади, построенные по последнему слову инженерной мысли! И мы не знали, что есть такая столица – Берлин, и не слышали, что в нем господствует ефрейтор.

Может быть, мы, дипломаты, увлеченные этим величием Праги, не верили, что Германия может напасть на Чехословакию. Мы даже считали невозможным аншлюсе Австрии. Мы говорили: «К чему Гитлеру бросаться в такое опасное дело! Кстати, разве «пакт о гражданстве», недавно заключенный с Шушнигом, не является замаскированным аншлюссом? Что касается судетского вопроса, то разве переговоры депутатов немецкого меньшинства в парламенте с чехословацким правительством не есть поиски «законного» решения?»

Да, чехословацкое правительство решило еще немного расширить культурные привилегии немецкого меньшинства. Кстати, эти привилегии были очень широки, до этого не могли додуматься даже старые османы. В Судетской области чех, будучи по своему официальному положению полицейским, жандармом или административным чиновником, не имел права объясняться на своем родном языке, а немец же мог поселиться в любой части Чехословакии, начиная с самых крупных городов и кончая самой маленькой деревней, и мог пользоваться немецким языком. В Праге была и чешская и немецкая опера. Два университета, расположенных друг против друга, на двух разных языках и традициях воспитывали молодежь. В одном из них профессоров назначало пражское правительство, а в другом – берлинское. Больницы также существовали отдельно для чехословаков и немцев. Главный врач немецкой больницы профессор Ноненбург, у которого я лечился, прибыл сюда из Мюнхенского медицинского института и был отъявленным нацистом. Хотя он проработал в Праге много лет, он не чувствовал необходимости выучить хотя бы одно чешское слово. Этот еще ладно, но я знал в Карлсбаде, или, как его называют чехи, в Карловых Варах, врача из Судет, который, по его словам, был чешским подданным. Однако он даже не знал или не хотел знать, что Карлсбад переименован в Карловы Вары. Кстати, когда пересекаешь воображаемые границы Богемии и Моравии и приезжаешь в Судетскую область, то вдруг меняется не только разговорный язык, но и одежда народа, его походка, манера садиться и вставать, выражение лиц, архитектура домов, отелей, порядки и обстановка в кафе, даже вкус еды и напитков – все буквально.

Кроме того, в Судетской области были целые полки молодых бойскаутов и спортсменов, организованных и обученных по образцу гитлерюгенд. Они точь-в-точь, как их сверстники в Германии, носили черные рубашки и белые гольфы. Собираясь вокруг своих руководителей, именовавшихся фюрерами, они, так же как и в Германии, кричали: «Sieg heil!». Сколько раз мне приходилось видеть эти сборища и слышать на них нравоучительные речи! Судетские фюреры или ораторы, стремясь перещеголять Гитлера, Геббельса, Геринга, расточали в своих речах ругательства, угрозы, словом, поднимали пыль столбом.

Иногда я видел, как чех-полицейский, так же как и я, оставался сторонним наблюдателем во время митингов, которые выглядели как начало восстания и переворота.

В таком случае, чего еще хотели судетские немцы? Очевидно, чтобы и этот полицейский был из их среды, чтобы правительство предоставило им право заполнять штаты только местными кадрами. Такими были требования судетских немцев в 1936-1937 годах. Со временем их голос постепенно становился громче в соответствии с нарастающей силой оркестра, звучавшего из-за Судетских гор.

Мы же, как люди конца каждой новой эпохи, предоставили себя легкой, веселой и радостной жизни в стране, которую мы считали такой благоустроенной. Днем мы ходили с одной экскурсии на другую, а вечером проводили время на приемах то в одном замке, то в другом, с концерта ходили на оперу, с оперы – на бал. Куда бы мы ни повернули голову, мы видели камни, заговорившие в руках гениальных мастеров, или же землю, нарядную, как невеста. Симфонии Дворжака были нашей водой, мелодии Сметаны – хлебом. Чехословакия не только славилась богатством природы, а Прага – красотой архитектуры, но они являлись также неиссякаемым кладезем музыки, одним из самых счастливых мест Центральной Европы.

Как бы там ни было, оставим пока в стороне наши чувства и вернемся к разговору о Бенеше, то есть к политике.

Яхья Кемаль, будучи послом в Варшаве, как-то проезжал через Прагу и захотел там остановиться на несколько дней. Очевидно, погода была в то время дождливой, ему стало скучно и уже через сутки он продолжил свой путь, бормоча следующее двустишие:

«Этот город был все время без солнца.

Я не видел ни одного квартала без Бенеша!»

Первая строка поэта правдива только в некоторой степени, зато вторая – сущая правда! В те времена в Праге, куда бы вы ни повернули голову, куда бы ни зашли, вы обязательно встретились бы с разнообразными фотографиями Бенеша. В наименованиях многих улиц и проспектов вы обязательно увидели бы приставку «Бенеш». Наконец, квартал, где находилось наше посольство, назывался «Бубенеш», а напротив стоял особняк, в котором раньше жил сам Бенеш.

Да, подобно тому как в Праге не было ни одного квартала без Бенеша, во всей Чехословакии без его участия ничего не делалось. Члены правительства действовали по его приказу, деловые люди и промышленники – по его планам. Социальная и интеллектуальная жизнь также не обходилась без его наставлений. С этой точки зрения господина Бенеша, во всяком случае, можно называть президентом республики, равным по значению президенту Соединенных Штатов Америки. Правда, конституция Чехословакии ему таких полномочий не давала, но он сам взял их, будучи одним из двух основателей государства. Поэтому некоторые иностранные дипломаты в Праге не обвиняли нацистов в раздувании страстей вокруг вопроса о судетских немцах, а возлагали, по крайней мере, половину вины за это на личную и авторитарную систему правления Бенеша. По их мнению, если бы Масарик оставался во главе государства, этот вопрос если бы и возник, то не стал бы таким яблоком раздора. Как великий человек Масарик был живым образцом достоинства, справедливости и терпимости. Своими высокими человеческими качествами он сумел заставить даже своих противников полюбить и уважать себя. Не увлеченный, подобно Бенешу, узким национализмом, он никогда не снисходил до мелкого политиканства и демагогической пропаганды. Благодаря глубокому знанию философии он проникал в сущность явлений.

Сын извозчика или конюха, он умел держаться с таким достоинством, проявлять столько внимания и такта, что восхищал даже аристократов бывшей австро-венгерской монархии. Одна пожилая княгиня сказала мне: «Когда я в первый раз зашла к Масарику, меня охватило чувство глубокого уважения, словно я предстала перед Францем-Иосифом. Я чуть не сделала ему реверанс по дворцовому этикету». Другая княгиня как-то заявила Масарику: «Нам стало очень трудно мириться с чешским гражданством. Чехи ликвидировали все привилегии, запретили нам носить наши древние титулы. Но больше всего нас расстроила обязанность учить чешский язык». Масарик засмеялся: «Почему вы вынуждены учить чешский язык? Кто в нашей стране не понимает немецкого? И не забывайте, что это родной язык моей матери».

«После таких приятных слов я полюбила его, как отца, и сейчас так же люблю!» – рассказывала мне эта княгиня.

Как мог бедняга Бенеш, со своей невнушительной внешностью, со своим нахмуренным, как у школьного инспектора, лицом, со смешными манерами, занять место этого достойного человека? Он был противоположностью Масарику не только по росту, но и по нраву, уму и темпераменту. Грубый тембр его голоса резал слух, даже когда он «дружелюбно» беседовал на дипломатических приемах. Он не стеснялся бросать гостей-иностранцев, уединяясь с влиятельными лицами своей страны.

На комплименты наши он лишь кривил рот, во время беседы никого не слушал, а говорил только сам. Эти обстоятельства многие из нас расценивали не только как незнание «правил приличия», а просто считали наглостью. К счастью, добрый нрав мадам Бенеш, ее приятные улыбки и присущая ей, несмотря на то что она была дочерью железнодорожного стрелочника, благовоспитанность немного согревали холодную атмосферу в зале, которую создавал ее необходительный супруг. Иначе часы, проведенные в этом зале, были бы для иностранных представителей часами недовольства и обид.

Но только ли для иностранных представителей? Нет, я знал многих чехов, исключая членов правительства и участников «партизанского движения», недовольных таким обращением с ними Бенеша. Не любили его, как вы можете себе представить, и политики из числа судетских немцев и получехи – бывшие дворяне австро-венгерской монархии.

Да, большинство чехов не любили Бенеша. Причины этого скрывались не только в перечисленных мной личных недостатках. Этот недостойный преемник тактичного Масарика, умевшего всегда подняться над партиями, объединить разрозненные силы, устранить разногласия, являлся прежде всего членом одной партии, представителем одной группировки. Именно поэтому он расшатал национальное единство и положил начало политическим недоразумениям в стране. Например, участники подпольного освободительного движения во время первой мировой войны стали занимать привилегированное положение и, во всяком случае, пользовались всеми благами нового государства. Лица, не принимавшие по тем или иным причинам участия в этом движении, были, можно сказать, на положении пасынков. Если они были государственными чиновниками, то не помент Чехословакии недостаточно широким полем для своей деятельности. Бенешу и в голову не приходило, что существуют внутренние вопросы, которые он не смог бы разрешить при помощи речей или каких-либо «формулировок».

Между тем причины нависшего над Чехословакией несчастья находились прежде всего внутри, а не вне ее. В один прекрасный день она должна была рухнуть сама по себе, как здание со слабым фундаментом, – не от чьего-либо прикосновения, не от чьего-либо толчка, без единого выстрела ее прекрасной армии! Как случилось, что Бенеш, этот славный «орел» европейской дипломатии, с глазами, видевшими самые отдаленные политические горизонты, не смог разглядеть это надвигающееся в ближайшем будущем несчастье? Даже на пороге злосчастного 1938 года не мог он увидеть образовавшуюся у себя под носом пропасть? Неужели ему помешали мирные договоры (Версальский, Сен-Жерменский, Трианонский) и горы бесчисленных договоров, соглашений и протоколов, – словом, бумажные пирамиды?

Я, несомненно, отвечу на это положительно. Бенеш, несмотря на свой динамичный характер и изворотливость, был воспитан на «правовых» воззрениях девятнадцатого века, являлся человеком, тяготевшим к прошлому. Такого рода люди полагают, что судьбы народов можно решать в соответствии с их мнением.

Бенеш, особенно прослывший пактоманом, верил, что сила договоров, подобно силе законов природы, вечна и будет длиться до светопреставления. Поэтому, мне кажется, Гитлер в его глазах был безумцем, стремящимся повернуть земной шар вспять.

Да, Гитлер даже по критериям того времени был безумцем. Однако, как бы там ни было, он очень хорошо знал действительное положение в Чехословакии, видел глубже и лучше, чем многие из тех, кто считался дальновидным деятелем. Он понимал, что вся военная машина этой страны окажется бесполезной, когда пробьет роковой час. А почему бы ему было не видеть этого и не понимать? Пятая колонна давно уже пустила корни во всех уголках страны. Сколько в Праге было немецких купцов и дельцов, прятавших на дне своих чемоданов между папок с акциями, деньгами и счетами военную форму! Они в большинстве своем были людьми приветливыми, душевными, бесшабашными кутилами. Никому и в голову не приходило их в чем-нибудь подозревать. Они всюду имели доступ, заводили дружбу с кем хотели. Для некоторых даже были открыты двери заводов «Шкода». Если кто-нибудь иногда и попадался, из-за того что в Праге в это время было много евреев, бежавших из Германии, за которыми «наблюдали» осведомители тайной полиции Чехословакии, – его только высылали из страны. На место высланных вскоре прибывали другие…

А если и не прибывали, то от этого пятая колонна ничего не теряла. Как я выше уже рассказывал, из четырех миллионов судетских немцев можно было в одно мгновение мобилизовать для этих дел тысячи людей. Мало того, в Праге встречались сторонники Гитлера – представители иных национальностей, которые считались даже друзьями чехов. Они оправдывали притязания Гитлера – особенно по судетскому вопросу, – признавали их справедливыми и считали, что порядок и благополучие в Европе требуют изменения Версальского и Сен-Жерменского договоров. Эти «друзья» полагали, что только такими мерами можно предотвратить опасность второй мировой войны. Могла ли Германия, рассуждали они, с ее восьмидесятипятимиллионным молодым, сильным народом, окруженная со всех сторон цепью искусственно созданных государств, превратиться в область политического карантина? Это случилось, но не могло продолжаться вечно. Надо было ждать, что рано или поздно немцы, энергия и сила которых известны во всем мире, прорвут это кольцо и вырвутся из него. Самое лучшее – не допустить взрыва, мирным путем, путем переговоров успокоить националистические устремления немцев, находящие свое бурное выражение в речах Гитлера. Так думали многие.

Кроме того, иностранные поклонники Гитлера думали еще и о том, чтобы разделить Чехословакию на маленькие куски и уменьшить ее военный потенциал. Это, на их взгляд, соответствовало интересам цивилизации Западной Европы, потому что, если эту нацию оставить с ее теперешней мощью, она сможет стать источником раздоров в центре континента. Почему, спросите вы? Потому что чехи – славяне и коммунизм легче всего найдет возможность проникнуть в Европу через чехословацкий коридор. Кстати, разве начальник чешского генерального штаба, будучи австрийским военнослужащим, не был одним из сотен чехов и словаков, добровольно сдавшихся русским? Разве вместе со многими своими коллегами и согражданами – некоторые из них были в России офицерами высшего ранга – он не прошел обучения? Правда, в Праге была постоянная французская военная «миссия советников». Ее генералы и полковники показывались на каждом торжестве, на каждом официальном приеме и на каждом банкете. Однако никто не знал, чем занималась эта «миссия», и, как мне кажется, ее деятельность не выходила за рамки дипломатических контактов. Когда настал день катастрофы, эти генералы, эти полковники возложили на могилу Масарика венок и уехали.

Гитлеровцы убедились, что чехи не только по родству, но и в военной области ближе к русским, чем к французам. Уже в те времена иностранные послы большое значение придавали мнению СССР, а чехи в особенности. И вот «друзья» чехов и представители нейтральных стран расценивали симпатии чехов к СССР как аргументы, доказывающие, по выражению Гитлера, что Чехословакия – кинжал, приставленный к груди Центральной Европы, а рукоятка его находится в руках Москвы.

Во главе иностранных сторонников гитлеровцев, разделявших это мнение, был один французский писатель. Этот человек говорил, что уже довольно давно обосновался в Праге, чтобы собрать ряд биографических документов о детстве и отрочестве Ренэ Рильке, и целиком отдает себя литературе. Он, казалось, совсем не разбирался в вопросах повседневной жизни и особенно в политических сплетнях. Сын крупного банкира, он имел возможность в высших «космополитических» кругах Европы заводить дружеские и приятельские отношения с целым рядом светских лиц, и с мужчинами, и с женщинами. В Праге, где было полно принцев и баронов, он был вхож куда угодно, но, казалось, не очень использовал эти возможности… От многих приглашений он просто отказывался, а на приемах разговаривал с очень немногими или же стоял в стороне, наблюдая развлекающихся. Одежда, манеры, поведение этого человека – все было очень странным. Когда этот хилый человечек проходил мимо вас, вы пугались, будто видели привидение. Иногда он проскальзывал, не глядя на вас, иногда, прорываясь через многочисленную толпу, подходил к вам. Пожмет руку с выработанной вежливостью и начинает задавать кучу вопросов. Однако не думайте, что эти вопросы касались какой-нибудь серьезной проблемы. Никогда. Он был настоящим «салонным» деятелем и знал, как неразумна и утомительна серьезная беседа на приемах. Голосом мальчика, только что достигшего совершеннолетия, он шептал вам на ухо, к примеру, следующие слова: «Вы не находите форму такого-то посла со всеми его орденами и позолотой слишком тяжелой?» «Эта женщина, что идет сюда, не мадам***?» «Говорят, что она расходится с мужем, вы не слыхали?» «Недавно я встретил мадемуазель***. Она очень красива, я не знаю, вы знакомы с ней?» «Вот уважаемая принцесса. О, я привык и все еще называю ее принцессой! По закону, отменяющему дворянские звания, мне следовало бы назвать ее просто „мадам“».

Затем он вдруг переводил разговор на другое и спрашивал: «Вам выпадал случай видеть замок Лопковичей?»

Казалось, это тип из «Снобов» Пруста ожил и разговаривал со мной. Хотелось назвать его простачком и пустым человеком, болваном, забыв написанные им «серьезные исследования», критические статьи и особенно его книгу «Москва или Гитлер», вызвавшую сильную полемику во Франции. По моему мнению, именно это светское легкомыслие французского писателя открыло ему все двери в Праге, начиная от артистических кафе, университетских кругов, лекционных залов и кончая дворцом, где жил Бенеш.

В этом историческом дворце во время пышного приема в честь короля Румынии Кароля и познакомил меня с ним советник французского посольства. Я начал с ним общаться, потому что, несмотря на его недостатки и странности, находил в нем одно крупное достоинство: его труд о Марселе Прусте.

Кроме того, я увлекался литературными и биографическими викторинами во время чаепитий в его роскошной квартире. В один прекрасный день я застыл от изумления, услышав, что чешская полиция выслала из страны этого «высококультурного француза» как «рядового иностранного агента»…

* * *

В 1936-1937 годах внутренняя обстановка в Чехословакии была так запутана, что Прага почти ничем не отличалась от вавилонской башни. Как бы Бенеш ни старался активизировать свою внешнюю политику, сколько бы он ни организовывал взаимных визитов между дружественными и соседними государствами, как бы он во весь голос ни превозносил возможности Чехословакии, ему никак не удавалось скрыть эту картину. Такие ревнивые соседи, как Польша и Венгрия, считая, что беспокойство Бенеша вызвано внутренними неурядицами, смеялись. А друзья и союзники думали, что он беспокоится преждевременно и неуместно, и полагали, что ему следует рекомендовать успокоиться. Ряд же нейтральных стран – ах, эти нейтралы! – считал, что Бенеш своими дипломатическими акциями только подстрекает Гитлера.

Например, один из трех столпов Малой Антанты – Югославия также придерживалась этого мнения. Оставался король Румынии Кароль Второй, казалось, одобрявший все действия Бенеша. Я прекрасно помню, как в один из первых месяцев моего пребывания в Праге Бенеш отправлялся с визитом к этому своему единственному верному другу. Подумав о необходимости поддержания близкого родства между Малой и Балканской Антантами, я вместе с послом Греции поехал на вокзал его проводить. И что же? Среди провожавших не было ни одного посла, даже представителей Франции, матери Малой Антанты, и Югославии, ее главного члена. Вместе с тем большая часть чешской прессы не замедлила придать этому визиту важное значение. Газеты указывали, что визит Бенеша укрепит тройственный договор благодаря новым тайным статьям соглашения, упрочит связи между его членами и приведет к созданию военного и политического блока в полном смысле этого слова.

Правда, мы не знали, какие переговоры велись в Бухаресте между двумя государствами и правительствами и что за решения были приняты. Только спустя пять-шесть месяцев, во время ответного визита в Прагу легкомысленного короля Румынии, мы поняли, насколько вздорными были эти комментарии с намеками в чешской прессе. Кароль Второй пожаловал сюда со всеми чинами двора, сыном, содержанками и охотничьей командой.

Ах, что это были за дни!.. В честь высокого гостя вся Прага была украшена флагами. С неделю длились круглосуточные празднества, чередовались военные парады, балы, званые обеды, охота, гулянья и другие развлечения. Было сделано все, чтобы польстить его величеству. А мы, дипломаты, – «фигуранты», выстраиваясь в ряд, часами стояли на ногах в качестве статистов, низко кланялись, уставали, а за столом испытывали муки, выслушивая одну речь длиннее другой…

Но если бы все это пошло на пользу! Где там! Мы не могли набрать материалов для донесения об «историческом» визите короля Кароля в Прагу даже на две-три страницы! Из пятидесятиминутной речи Бенеша и сорокаминутной речи его величества на первом большом банкете в памяти не осталось ни одного предложения, заслуживающего внимания. Во время приветственной речи Кароля, которую по протоколу надо было выслушивать стоя, супруга одного из послов упала от утомления в обморок. Когда говорил Бенеш, пожилой дипломат, сидевший с краю за столом, заснул. К счастью, из-за этих двух инцидентов остальные присутствующие открыли свои слипающиеся веки, иначе большую часть гостей постигла бы участь или пожилого дипломата, или бедной дамы. Речи монарха Румынии и президента Чехословакии были не только чрезмерно длинными, но и от их содержания клонило ко сну. Оба «оратора», не касаясь жгучих вопросов дня, рассказывали нам и друг другу о дружбе, существовавшей сотни лет между воеводами Молдавии и князьями Богемии.

Такая тема могла заинтересовать, пожалуй, только одного человека из всех присутствующих – крупного чешского историка, министра иностранных дел доктора Крофту. Однако я полагаю, что он не нашел времени ее как следует выслушать, ибо приводил в чувство супругу посла, с которой случился обморок.

Итак, король Румынии Кароль ослепительно блеснул на мутном небосклоне Чехословакии 1937 года, подобно комете, не оставившей за собой следа. Несмотря на то что его величество показывался нам в золотых галунах, султанах и орденах, то в форме маршала, то в форме адмирала, то в форме командира гвардейского полка, он не произвел на нас впечатления. Выражение его лица было таким грубым, манеры и жесты такими банальными, что вызывали даже у доброжелателя чувство отвращения. Когда я был депутатом от Манисы и ездил в Бухарест в связи с конференцией Балканского союза, мне пришлось видеть его один раз во дворце Синая. В Праге, когда я захотел ему напомнить об этом, он, почти надув губы, сказал: «Ах да, на этой балканской конференции…» В этих словах, произнесенных крайне пренебрежительно, нельзя было не почувствовать его отношения к Балканскому союзу. Несомненно, этот надменный наследник династии Гогенцоллернов не хотел в центре Европы, в тысячелетнем дворце богемских королей, вспоминать, что он является монархом одной из Балканских стран. Оказывается, снобизм был заразителен.

* * *

После провала этой дипломатической демонстрации и даже после траура по великому Масарику и аншлюссу Австрии Бенеш продолжал бесперспективные демонстрации дружбы между союзниками. Именно с этой целью был приглашен в Прагу министр иностранных дел Франции Ивон Дельбос в тот самый момент, когда бушевало пламя судетского кризиса. Ни одного дня не проходило без инцидента. Всюду стоял вой и визг. Судетские немцы буйствовали. Их депутаты в парламенте, журналисты в газетах, ораторы на многочисленных митингах во всю глотку требовали «административной независимости».

За всем этим чувствовалась не только «дирижерская палочка» Гитлера, но был ясно слышен его голос под аккомпанемент оркестра. Этот голос, напоминавший шум, возникающий при разрывании батистовых простыней на куски, нарушал покой «нейтралов» и безгрешников, постепенно повышаясь на верхних нотках. Стоило только щелкнуть рукояткой радиоприемника, и на вас выливался ушат брани, от которой перехватывало дыхание. В ушах звенели часто повторяющиеся слова: Дойчланд, национал-социалисмус и абер.

Теперь Гитлер к этим «лейтмотивам» добавил новый. К началу или концу каждого предложения теперь прибавлялось «герр Бенеш» или «дер Бенеш». Ясно было, что глава германского государства начал нападки непосредственно на личность президента Чехословакии. Это напоминало вызовы Ахиллеса Гектору во время Троянской войны или дуэли между князьями в средние века. Однако Бенеш делал вид, что не слышит вызова Гитлера. Он словно проглотил язык и уже помалкивал о военной мощи Чехословакии, о прочности созданной им системы безопасности; президент, мрачно задумавшись, уединялся с министром иностранных дел, чтобы найти «юридическую» форму решения злосчастной судетской проблемы, или вел неофициальные переговоры с депутатами немецкого меньшинства. Эти последние стали вести себя как представители иностранного государства, а Бенеш был склонен удовлетворить некоторые их требования. Однако эти требования каждый раз возрастали и уже выходили за рамки Судетской области, простираясь на исконные чешские земли. Обнаглев, судетские немцы пошли еще дальше. «И Прага наша, – говорили они, – потому что все дворцы, замки, памятники и мосты в этом городе построили наши предки». Наложить немецкий ярлык на Прагу, на прекрасную Прагу, которую чехи называют «Злата Прага!» Нет, это уж слишком, это последняя степень наглости! Не говоря уже о Бенеше, с этим не смог бы примириться даже самый уступчивый человек.

В это тревожное время в Прагу прибыл министр иностранных дел дружественной Франции. Какое впечатление могла произвести на него такая обстановка? Было неясно, даст ли ему двух-трехдневный визит возможность понять всю глубину опасности, надвигающейся на Чехословакию? О чем он беседовал с чешскими коллегами? Кроме трафаретных речей, мы ничего не слышали. По проницательный наблюдатель не мог не заметить в лице господина Ивона Дельбоса, в его настроении и поведении вялость и рассеянность. Трудно было не заметить, что он обеспокоен и даже осунулся от этих переговоров. Я беседовал с ним в течение пяти-десяти минут в холле Чернинского дворца и могу выразить его состояние только одним словом – «растерянность».

В просторном и многолюдном холле господин Дельбос, можно сказать, совсем потерял самообладание. От картезианской ясности ума, свойственной французам, не осталось и следа. Он не мигая смотрел пустыми глазами и, казалось, затруднялся выразить то, о чем думал. Со мной он без какого-либо надлежащего вступления говорил о «традиционной дружбе» между Турцией и Францией, но до конца не договорил. Я полагаю, что ему на ум пришла недружелюбная позиция Франции по вопросу о Хатае и он хотел сгладить ее, но быстро свернул этот разговор, начатый следующим странным образом: «Вы, конечно, понимаете, что наше положение очень деликатное. Франция, будучи сторонницей возрождения исламской империи, вынуждена защищать чаяния арабского мира». Возможно, в это время мысли этого человека работали совершенно в другом направлении.

Чехословацкое правительство допустило большую ошибку, пригласив на этот вечер нескольких ведущих депутатов от Судетской области во главе с одним из лидеров немецкого меньшинства – доктором Франком, и министр иностранных дел Франции должен был дать аудиенцию этой делегации. Мне сейчас кажется, что это «событие» явилось первым шагом к мюнхенскому сговору.

И на самом деле, в те времена каждое событие, каждое слово, каждое действие, оказывается, имело символическое значение, но ни чехи, ни мы не понимали этого. Например, символическими были похороны Масарика. Каждая улица, каждый проспект, каждая площадь города Праги, где мы прошли, следуя за гробом, была охвачена горем, оно не могло не передаться нам. Слезы народа, его рыдания и стоны вызывали не только скорбь, но отчаяние и безнадежность. Можно было подумать, что наступил конец света. Такое неудержимое горе, охватившее одновременно сердца десятков тысяч людей, нельзя было объяснить только потерей главы государства или отца нации, каким являлся Масарик. Кроме того, этот глава государства давно уже отошел от дел. И смертный час его наступил, не как у нашего Ататюрка, в возрасте, когда родина ждала от него еще многих славных дел. Это был девяностолетний старец, отживший свой век. Все знали, что он уже несколько месяцев умирал естественной смертью; в сообщении о его кончине не могло быть никакой «скоропостижности».

Это была такая картина национального траура, что постороннему человеку могло показаться, будто он очутился в пустынях Палестины, среди павших жертвой, оплакиваемых сынов Израиля…

Назначенный нашим правительством «чрезвычайным представителем» на похоронах, я шел в первых рядах. С одной стороны от меня шел бывший посол Советской России в Турции Суриц, а с другой – премьер-министр Югославии Стоядинович. Суриц, мой давний знакомый, то и дело толкал меня под локоть и просил представить его Стоядиновичу. Но я знал, что Югославское королевство враждует с коммунистическим правительством России, и не осмеливался исполнить просьбу товарища Сурица. Кроме того, со Стоядиновичем я познакомился только час назад. Суриц, однако, был так настойчив, что я уступил и вынужден был шепнуть на ухо премьер-министру Югославии: «Не взыщите, я представляю вам моего друга, советского посла Сурица». К счастью, Стоядинович не заставил меня сконфузиться и сразу вступил в разговор с Сурицем. А товарищ Суриц, как бы в порядке взаимности, расхваливая мои достоинства, познакомил меня с премьер-министром Франции Леоном Блюмом. В те времена Суриц был послом в Париже и о нем говорили, что он сыграл важную роль в создании левого объединения трех основных политических партий Франции, известного под названием «front populaire» – Народный фронт. Однако он, вместо того чтобы поделиться своими успехами, во время нашего трехчасового шествия говорил только о Турции и Анкаре. Впервые от товарища Сурица я узнал о недовольстве Иненю Тевфиком Рюштю-беем – главную сплетню в те дни.

* * *

Так в конце лета 1937 года был предан земле основатель чехословацкого государства мудрый Масарик. Мы не знали, что не пройдет и года, как Австрия, а вскоре и Чехословакия перестанут существовать как государства, и мы тогда поймем, почему было таким безудержным плещущее через кран горе народа на улицах Праги. Если бы мы могли предаваться мистике перед этой жестокой реальностью истории, мы бы, подобно древним магам, должны были считать эту людскую скорбь за дурное предзнаменование…

Я говорю – если бы могли! Потому что останавливаться на каком-нибудь событии и делать из него какие-нибудь выводы у нас, собственно говоря, не было времени. События следовали одно за другим: почти каждую неделю, каждый день мы сталкивались с новыми проблемами. В этом вихре событий тот же народ скоро забыл о смерти Масарика и даже о том, что некогда жил человек под таким именем. Вполне возможно, что, если бы он сейчас воскрес и вышел из могилы, его могли бы и не узнать: «А ты кто такой?». В этом психология народа. Сейчас проявляется льющаяся через край любовь, а немного спустя – полное безразличие. Сегодня – глубокое уважение и восхищение, а завтра – осуждение и презрение. Не случайно Веллингтон называл уличные демонстрации и в свою честь, и против себя «пеной».

В конце марта 1938 года, то есть в дни после аншлюсса, в Праге и следов не осталось от этой «пены» и возбуждения. Всех охватило глубокое раздумье. Как раз в это время, я не знаю, по какому поводу, мы отправились на «официальный прием» к Бенешу. На ступеньках лестницы дворца, как и прежде, застыли в приветствии легионеры. Министр протокола с таким же энтузиазмом встречал гостей. Посредине зеркального зала мадам Бенеш, так же как всегда, приятно улыбалась, протягивая нам свою мягкую белую ручку и лаская взглядом. С особой сердечностью она задержала ручку в руке посла Советской России, подходившего к ней до нас.

Однако, неизвестно почему, иностранные дипломаты, включая и вышеупомянутого посла, не знали, как себя вести и о чем разговаривать. Особенно посол Германии, мой дорогой друг Эйзенлор, тот просто забился в угол. Только два человека из присутствующих в зале прохаживались с видом полководцев армии, которая завоевала весь мир. Одним из них был посол Польши, другим – Венгрии. Оба они свысока смотрели на чехов, и в их глазах читалась не только фраза: «То, что произошло сегодня с Австрией, завтра постигнет и вас», но и чувствовался злорадный блеск, будто их желанная надежда уже осуществилась.

Да, это должно было случиться. Разве легко было отобрать угольный бассейн у доблестных поляков и плодородные земли у благородных венгров при помощи разного рода политического шарлатанства во время неурядиц пресловутых Версальской и Сен-Жерменской мирных конференций? И вот сейчас для Бенеша настало время держать ответ за эту несправедливость.

«А правда, где же Бенеш? Он пригласил нас сюда, и вот уже полчаса прошло, а он не показывается. Мы стоим и ждем, когда гостеприимный хозяин скажет „добро пожаловать“», – ворчал посол одной из этих соседних стран. Я сделал вид, что не слышал этого, и подумал про себя: «А может быть, он вдруг заболел?»

Вскоре, когда стоявший рядом со мной посол Польши или Венгрии увидел, что Бенеш появился впереди членов правительства – вернее, посреди них – и приветствует гостей, кланяясь направо и налево, он совсем вышел из себя и заворчал: «Посмотрите на него, посмотрите на этого типа! Что за наглость!»

Между тем, по-моему, Бенеш в тот день выглядел побитым и старался это скрыть от нас. Не прошло и двадцати лет, как в здании, возводимом им с таким усердием, образовалась огромная трещина – аншлюсе Австрии… Господин Бенеш еще три недели назад, еще вчера не допускал возможности такой катастрофы. Разве независимость Австрии не была гарантирована договором между великими державами? Разве такой всемирный орган, как Лига наций, со всем своим «юридическим» и «политическим» аппаратом, не взял на себя обязательство предотвратить все возможные попытки оккупации и аннексии и наказать охотников до таких посягательств? Однако великие державы не проявили своей верности договорам, и Лига не приняла никаких оборонительных мер. Даже сконцентрированные в Бреннере во время «путча» Дольфуса итальянские армии на этот раз не сдвинулись с места. Хотя и раздалось несколько приглушенных голосов протеста, дело было сделано. Следовательно, завтра или послезавтра Чехословакию также легко может постигнуть эта участь и никто не придет ей на помощь.

Да, несомненно, в этот день мозг Бенеша сверлили такого рода мысли и он не был расположен болтать с иностранными дипломатами. Да и о чем он мог с нами теперь беседовать? В его глазах мы уже ничего собой не представляли. Ни к чему не были пригодны. Ничего нового он от нас не мог узнать. Даже посол Австрии, до вчерашнего дня наш дуайен, исчез, не сообщив ему ничего о постигшем его страну несчастье.

Был ли в те дни господин Бенеш угнетен и разочарован? Мне казалось, что он пока еще не потерял надежды. Он рассчитывал, что, в случае вооруженного нападения Германии, ему на помощь непременно придут Франция и Россия. А это могло стать причиной возникновения новой мировой войны, и Гитлер не мог не учитывать такой опасности, к тому же он своими собственными военными силами не мог противостоять даже одной Чехословакии…

Господин Бенеш учитывал все эти обстоятельства, однако ему и в голову не приходило, что в один прекрасный день государства, которые являются друзьями Чехословакии, собственными руками отдадут его страну на растерзание врагу. Кстати, кто из друзей и недругов мог об этом подумать?

Я полагаю, что в те дни о несчастье, приближающемся семимильными шагами, можно было узнать своевременно только у евреев, бежавших в Прагу из Германии. Только им было известно, как силен берлинский фараон. У каждого из них было каленым железом выжжено клеймо «Л» и постоянно ныла незаживающая рана, нанесенная этим фараоном. Куда бы они ни направлялись, гнев свой они везли с собой. Они не могли утешить свою боль. У них не осталось веры ни в законы человечества, ни в справедливость всевышнего. Можно сказать, что они, подобно нацистам, начали считать волю Гитлера всемогущей, принимая ее за предначертание истории, и впали в духовное заблуждение, как сыны Израиля во время первого бегства. С одной стороны, в них зрел протест, с другой – страх, а с третьей – смирение. Среди них были молодые девушки и женщины, напоминающие преданных матрон времен «Содома и Гоморры». Были и мужчины всех возрастов. Некоторые из них, те, кто послабее, подобно нашалившим детям, искали места, где можно было спрятаться. Другие все еще гнались за барышами и распутничали, а третьи ожидали смерти на полпути своего паломничества. Однако все они одинаково верили и твердили в один голос: «Гитлер придет и сюда».

Сюда? В Прагу? Да не может быть! Это было бы не только нелогично, но и вовсе немыслимо. Чехословацкое правительство изо всех сил старалось уменьшить число с каждым днем увеличивающихся беженцев. Оформление выезда в другие страны было максимально облегчено… Тем, у кого имелись паспорта, выдавались визы, а те, кто был без паспортов, получали разрешение на выезд без виз. Лицам, настойчиво желавшим остаться, чинились всяческие препятствия.

Но куда они могли поехать? Многие соседние страны закрыли евреям из Германии свои двери. А поездки туда, куда въезд разрешался, были сопряжены со многими трудностями. Стоимость виз в иностранных консульствах непрерывно росла, а операции по переводу денег и ценностей по дипломатической линии обходились очень дорого. К тому же, как бы там ни было, в Праге говорили на немецком языке и было много евреев. Здесь они чувствовали себя, как на своей родине. У некоторых были родственники чехи, владельцы лавок и магазинов. Другие имели здесь филиалы своих немецких фирм. Да и лишенные перечисленных возможностей, они не прочь были вновь испытать свое счастье в Злата Праге, которая все еще была привлекательна…

Как раз в это время глава английского правительства Чемберлен прислал сюда своего друга, старого лорда, для посредничества в конфликте между немцами и чехами. Как только распространилось известие о прибытии лорда, вся Прага засияла светом надежды. Наконец-то огромный британский лев, символ честности, справедливости и мощи, пробудился от глубокого сна, выполз из своего логова, пришел на помощь, чтобы спасти Чехословакию от немецкого дракона. Все сбежались встречать лорда, повалили в гостиницу, где он остановился. Однако, непонятно почему, его превосходительство лорд почти ни с кем из народа, из журналистов и официальных лиц не пожелал встретиться. Он, можно сказать, даже избегал контактов с чехами. Если так, то для чего же прибыла эта личность, именуемая лордом Ренсименом? Может быть, этот благословенный старец приехал, чтобы подлечиться на одном из курортов Чехословакии, и европейские газеты зря придали этому путешествию политический смысл? Может быть, дело в своей основе было действительно политическим и этот государственный муж счел необходимым принять меры предосторожности, свойственные английским дипломатам? А может, не хотелось преждевременно возмущать Германию?

Позднее выяснилось, что Ренсимен приехал сюда и не с политической миссией, и не для лечения. А для чего же, спросите вы? Если я расскажу, может быть, вы и не поверите. Государственный муж Англии приехал сюда только для того, чтобы на месте изучить суть так называемой судетской проблемы. Разве о ней не было сведений в знаменитом английском Форин оффисе? Или, может быть, компания Ллойд Джорджа, двадцать лет назад подарившая чехам Судетскую область, не могла дать необходимую информацию по этому вопросу? Ведь она еще здравствовала и вмешивалась в мировую политику… Разве послы Англии, аккредитованные в Праге вот уже двадцать лет, не сообщали своему правительству, что недовольство немецкого меньшинства не имеет под собой почвы и его права нисколько не ущемляются чехословацким правительством?

Эти вопросы, занимавшие наши умы, отскакивали от глухой Ренсименовой стены без ответа. Вследствие этого пражское правительство собрало как можно больше исторических, политических, социальных, экономических и этнографических документов по судетскому вопросу, пригласило с обеих сторон живых свидетелей и все это предоставило в распоряжение «наблюдателя». Однако как раз в это время его превосходительство лорд бесследно исчез. Его всюду искали и установили, что он отправился погостить в замок одного барона немецкого происхождения в окрестностях Мариенбада.

Снова стали высказывать предположения, что старый лорд приехал просто на лечение: благодаря своей радиоактивности мариенбадские источники считаются наилучшими в Центральной Европе. Однако почему лорд счел удобным остановиться в замке в двадцати пяти – тридцати километрах от Мариенбада, да и к тому же в замке немецкого барона? Ведь куда удобнее лечиться в пансионатах и санаториях с водолечением?

Вскоре мы узнали причину и этого. Оказывается, наш лорд отправился туда все-таки не для лечения, а чтобы поудить рыбу в речке, протекавшей совсем рядом с замком, где он гостил. Пусть члены чехословацкого правительства, послы и народ волнуются! Ренсимен все три недели своего пребывания в Чехословакии молча и беззаботно провел за рыбной ловлей на этой речке. А затем он, ни с кем не попрощавшись, в полном соответствии с английскими обычаями, улизнул к себе на родину.

Помню, как будто это произошло сегодня: как только лорд Ренсимен вступил на английскую землю, его окружили журналисты и спросили: «Чем вы занимались, что вы делали в Чехословакии? Что вы думаете о судетской проблеме?» Он ответил флегматично, согласно своему возрасту и расе: «Ничего не поделаешь. Ее можно решить только с божьей помощью». Действительно, лучше уж решил бы ее бог, чем очутиться ей в руках Невиля Чемберлена, бездеятельного и больного государственного деятеля.

* * *

В последние дни сентября 1938 года Гитлер своими воплями, истериками и вызовами до самой последней степени накалил политическую атмосферу. Казалось, что мы уже чувствуем запах пороха. Слухи о «концентрации войск на границе», ходившие уже несколько месяцев, приняли очертания очевидной реальности. Ее можно было увидеть и пощупать. Поездки на автомобиле к границам Судетской области и с юга Германии к ее центру показывали, как лихорадочно две соседние страны приступили к подготовке войны друг против друга.

Как-то вечером, за два-три месяца до беды, я, направляясь из Дрездена в Берлин, видел ползущие вереницей к югу бесчисленные военные транспортеры, покрытые белым брезентом. Дороги, ведущие из Моравии и Богемии на север, были забиты грузовиками, пушечными лафетами и моторизованными подразделениями. По мере приближения к границе наш путь через каждые два-три километра преграждали такие железные «баррикады».

Во многих селах и городах Судетской области было объявлено чрезвычайное положение. Оно коснулось и райских городков с целебными источниками, где мы провели столько приятных и спокойных дней, встречались со многими приятными и благородными людьми, приезжавшими сюда со всего света, городков, где мы просыпались и засыпали под чудесную музыку. Роскошные залы «Паласа» в Карловых Варах, всегда оживленные, где мы несколько месяцев назад сидели за столом, беседуя с остряком-махараджей из Капуртхалы или «остроумным» Титулеску, сейчас опустели. Я назвал махараджу из Капуртхалы и вспомнил, что этот индийский князь по своему виду, одежде, манерам и даже образу мышления ничем не отличался от английского лорда. Разве только смуглым цветом кожи. Несмотря на то что он три недели в году проводил в Карловых Варах, в тишине и комфорте, он почему-то считал справедливым, чтобы эти места попали в руки нацистов, то есть были превращены в казармы СС. Может быть, из-за того, что он придавал судетскому вопросу характер национально-освободительного движения?.. Я объясняю это только его неосведомленностью да еще ослепительным фейерверком национал-социалистской и фашистской пропаганды. Сколько азиатов и европейцев в тот период, можно сказать, были ею просто околдованы. Ни перспективы нищеты, возникшие сразу же после присоединения Судетской области к Германии, ни преступления, совершенные ради «жизненного пространства», ни стоны из концентрационных лагерей, ни трагедия Польши, ни даже молнии блицкрига не вызвали у них какой-либо реакции. Люди не могли прийти в себя и отличить правду от лжи.

После этого отступления вернемся к волнующим дням сентября 1939 года. Под влиянием растущих притязаний Германии чехословацкое правительство вынуждено было объявить мобилизацию и приняло решение в целях маскировки выключать свет с наступлением вечера. Я никогда не забуду: мы сидели за столиками на террасе пражского отеля «Амбассадор». Шумели многочисленные посетители, главным образом еврейские беженцы из Германии. Вдруг громкоговорители на площади Святого Вацлава начали подряд, на двух языках передавать эти объявления и решения. Когда загремел, как небесный гром, усиленный в сотни раз, голос неизвестного диктора, все посмотрели друг другу в лицо и изумились.

Я сидел за одним столом рядом с послом Бразилии. Внимательно посмотрев друг на друга, мы стремились в наших глазах прочитать впечатление от этого исторического, трагического момента. На первый взгляд все лица выражали только растерянность, смешанную со страхом, каждое лицо стало похожим на бумажную маску. Мертвая тишина охватила всю гостиницу «Амбассадор», начиная с террасы кофейни до самых ее глубин, где только что все бурно кипело. Вдруг одна женщина средних лет начала рыдать.

Через полчаса погас свет, и за этой сценой опустился черный занавес ночи. Мы больше ничего не видели, слышали только женский плач. «Это мать, которая плачет обо всех детях», – сказал посол Бразилии. Мы поднялись и, пробираясь через шумящую, как лес, толпу, пошли искать свои автомобили. Как раз в этот момент из темноты к нам подошел молодой человек и поздоровался. Это был первый секретарь посольства Польши. «Что вы скажете о случившемся?» – спросили мы. Он громко рассмеялся и ответил: «Это комедия, грубая комедия. Не все же время им устраивать парады соколов! На этот раз они хотят играть в настоящую войну. Посмотрим, как они будут развлекаться…»

Мрачные слова молодого поляка в той атмосфере тяжелой катастрофы зазвенели у нас в ушах, как леденящий свист Мефистофеля. Однако вскоре мы должны были отдать ему справедливость: все радиостанции передавали сообщение, что глава правительства Великобритании господин Чемберлен выехал в Берхтесгаден для встречи с Гитлером. Человек, постоянно вооруженный зонтиком, должен был встретиться с фюрером, у которого на поясе висел пистолет. Можно ли было эту встречу считать дуэлью? Самое большое, что мог этот старый друг рыболова Ренсимена сделать в Берхтесгадене, это попытаться завоевать сердце Гитлера. Кроме того, по правде говоря, никто в эти солнечные дни… не собирался принимать английского государственного мужа, запасшегося зонтиком, за символ предусмотрительности и дальновидности. Кто знает, может быть, этот зонтик был таким же волшебным, как и жезл Моисея? Возможно, он его раскроет и противопоставит огневому дождю, который вот-вот начнется. Может быть, он приложит все свои способности и усилия, чтобы предотвратить войну? Таким образом оправдаются слова молодого польского дипломата и все военные приготовления чехов останутся пустым вызовом.

Так и случилось. На следующий день мы услышали, что Чемберлен и Гитлер договорились, пожали друг другу руки и сохранили мир. Как? Каким образом? Через несколько дней это уже ни для кого не составляло тайны. Послы Англии и Франции в Праге в половине третьего ночи, то есть в час, когда осужденным объявляется смертный приговор, подняли бедного Бенеша с постели, сообщили, что. Судетская область отторгается от Чехословакии, и рекомендовали ему, врагу фюрера номер один, немедленно покинуть страну, с тем чтобы не допустить более трагических событий.

Кстати, если бы после всего этого Бенеша и просили остаться, он бы не остался, потому что прекрасно знал, что после этой опасной операции жизнь Чехословакии как независимого государства невозможна. Да, Бенеш вместе с Масариком на Версальской мирной конференции отчаянно боролся за Судетскую область. Он хорошо понимал, что потеря этой области будет означать не только переход к Германии четырехмиллионного людского потенциала, плодородных земель и высокоразвитой промышленности, но в руки противника попадет вся сеть естественных военных укреплений. Горная цепь, подаренная Гитлеру Чемберленом, с самых древних времен преграждала путь набегам с севера. На этих горах короли Богемии разбивали палатки и ставили ружья в козлы. И новая чешская армия принимала оборонительные меры в соответствии с этой столетней военной традицией. На вершинах гор она построила свои укрепления из железобетона.

Кроме того, Чемберлен якобы получил от Гитлера необходимые гарантии в отношении безопасности Чехословакии после отторжения Судетов, обеспечить которые обязались Англия и Франция.

Мы никак не могли понять, смеяться или плакать над ролью английского государственного деятеля в деле спасения мира в Европе. Трагические элементы смешались с комическими. Когда зрители собирались смеяться, на глаза вдруг наворачивались слезы. Кто был виноват – актеры или пьеса, которую играли? Мы напрасно спрашивали себя об этом, зря старались вникнуть в смысл текущих событий. В этой бессмыслице якобы содержалась «политическая мудрость». Но дипломатические комментарии один за другим оказались несостоятельными. Может быть, за этой трагикомедией скрывались какие-нибудь истины, которых мы не видели и не знали? Может быть, именно эти истины невольно побудили бедного старого государственного мужа совершить такой злосчастный поступок, пойти на такое опасное и странное дело?

Действительно, в то время было очень много беспристрастных наблюдателей. Они считали, что Франция и Англия очень боялись войны, боевая мощь армий этих стран была ослаблена и поэтому господину Чемберлену придется припасть к ногам Гитлера. Однако даже если положение и было таким, то кто возложил на господина Чемберлена право быть миссионером этого черного мира?

Ответ на этот вопрос я нахожу только сейчас, когда пишутся эти строки, то есть в феврале 1954 года, в книге мемуаров под названием «Old-men Forget» Даффа Купера, который занимал в кабинете Чемберлена пост министра незадолго до оккупации Чехословакии. Если верить этому английскому дипломату (а не верить ему нет никаких оснований), господин Чемберлен отправился в Берхтесгаден тайно, даже без ведома членов своего кабинета. Ни в парламент, ни в печать не просочилось ни малейших сведений о подлинной причине этой поездки. Политический мир Лондона, так же как и мы, терялся в подозрениях, страхе и догадках. А что касается населения Англии, занятого своими собственными заботами, то оно, может быть, и не слыхало, что существует чехословацкая проблема. Кроме рупора высших деловых кругов – «Таймса», ни одна газета не освещала «попытку спасти мир». А газету «Таймс» почти никто не читал, кроме нескольких скучающих лордов и банкиров Сити.

В таком случае, опять-таки на основании заметок Даффа Купера, мы можем сказать, что господин Чемберлен получил полномочия на свою миссию именно от этого эгоистического меньшинства, от тех, кто больше всего дорожит своим спокойствием, прибылями. Их интересы и отражала газета «Таймс». Когда почтенный старец возвратился в свою страну, выдав нацистскому дракону Чехословакию, связанную по рукам и ногам, эта газета в полный голос восхваляла его. Не всегда же английскому народу аплодировать героям войны типа Веллингтона. Почему не уделить внимания и ему и не похлопать в ладоши такому беззаветно преданному делу мира человеку?

Но был ли Чемберлен поборником мира? Или же у него, как и у многих, после достижения «идеальных высот» закружилась голова и он перестал различать, где подъемы, а где спуски? Нет. Он был не из таких идеалистов. Опять-таки согласно воспоминаниям Даффа Купера господин Чемберлен был, скорее, «оппортунистом» и хитрым политиком. Разве, придя к власти, он не договорился первым делом с Муссолини, не заставил во время абиссинского кризиса отказаться от санкций пятьдесят два государства? Не он ли заключил так называемое «джентльменское соглашение» между Италией и Великобританией? А разве не он вступил в сотрудничество с Гранди и, чтобы достигнуть этого, выкопал яму своему министру иностранных дел?

Дафф Купер примерно так описывает этот детективный заговор, характерный для полицейских романов: «Каждый день, после полуночи, один из тайных агентов посла Италии Гранди встречался в такси с «доверенным секретарем» Чемберлена, советовался и составлял с ним планы, как провалить проводимую Форин оффисом политику. Иногда «доверенный секретарь» передавал этому агенту личные письма премьер-министру Муссолини, а агент сообщал «доверенному секретарю» пожелания дуче».

Такой недостойный поступок главы правительства, особенно когда речь шла о премьер-министре Англии, мог нас удивить и рассмешить. Однако у того же Даффа Купера мы узнаем, что господин Чемберлен еще до злодеяния над Чехословакией совершил другое опасное преступление. Немудрено, если все угнетенные народы мира постоянно будут проклинать его имя. Рузвельт видел, что меры, принятые Лигой наций против варварского нашествия на Абиссинию, не дают положительных результатов. Желая предупредить агрессию в будущем, он хотел собрать в Вашингтоне конференцию малых и средних государств и письмом сообщил Чемберлену о своем намерении. Чемберлен же в то время готовился к подписанию англо-итальянского договора о дружбе и ответил Рузвельту: «Я с диктатором на пути разрешения всех европейских проблем. Ради бога, не помешайте мне».

Неужели в сентябре 1938 года он не мог понять, какой случай в истории всего мира он упустил этим своим поступком? Этот человек был еще и крайне самовлюбленным. Когда он возвратился из Берхтесгадена, он говорил: «Что Гитлер? Это же маленький щенок; я подавил его своим влиянием…». И, наверняка, добавлял про себя к этим словам: «Я могу этого маленького щенка потащить, куда вздумаю, не испытывая даже нужды надеть на него намордник».

Да, премьер-министр Британской империи был именно таким самовлюбленным человеком. Причиной этого, по словам Даффа Купера, послужило совершенное им «спасение» фунта стерлингов от вероятной инфляции, когда он был еще министром финансов. Лучше бы господин Чемберлен ограничился этим и не тратил свои усилия на «спасение» мира.

* * *

Чехи, лишенные руководителя после отъезда Бенеша, начали устраивать уличные демонстрации. Самые значительные из них происходили в Праге. Людское море днем и ночью бушевало на улицах, заполняя площади, и гудело, останавливаясь у зданий посольств. Французское посольство находилось в постоянной опасности. При первых же сообщениях о капитуляции камни полетели в окна дворца ненадежных друзей чехов. Автомобиль с дипломатическим номером, беспечно выехавший из двора этого особняка, был моментально превращен в груду металла, а один из дипломатических сотрудников посольства спасся только благодаря героической помощи швейцаров.

После этого события народ не успускал случая, чтобы в любой форме выразить свою антипатию ко всем автомобилям с дипломатическими номерами.

Считалось, что ответственность за несчастья Чехословакии несут почти все иностранные представители во главе с французскими и английскими дипломатами. Им можно хоть немного отомстить, бросая камни в окна их домов, разрывая их национальные флаги и нападая на автомашины.

Однажды вечером с посольской машиной, в которой я ехал, чуть-чуть не произошло то же самое. Я еще и сейчас не понимаю, почему ворчащая толпа, с поднятыми кулаками окружившая нас, вдруг успокоилась, едва наш шофер произнес одно слово «Турция». Нам вдруг принялись изливать свое горе. «Вы видели, что они с нами сделали, как подло продали нас наши старые друзья?» – сетовали эти люди в один голос. «Мы просим вас, рассказывайте всем и повсюду во имя правды и справедливости об этой исторической драме…»

Прошли годы. Но до сих пор, когда говорят о чехах, у меня в ушах все еще звучит умоляющий голос толпы, окружившей мой автомобиль в темный осенний вечер 1938 года.

Однако в те времена все верили, что Гитлер будет удовлетворен, захватив Судетскую область. К тому же он заявил, что на европейском континенте не осталось ни одной пяди земли, на которую он имел бы притязания, и, таким образом, причины для возникновения второй мировой войны устранены. С этой точки зрения Мюнхен – в настоящее время символ предательства – представлялся в те дни всему свету «божественным посланием». И, наконец, назначение после ухода Бенеша доктора Гахи президентом, а генерала Сыровы главой правительства вызвало сильное беспокойство в политических кругах Европы. Одноглазый, высокий и отважный генерал Сыровы получил военное образование в России и был патриотом, сыгравшим большую роль в освободительном движении Чехословакии. Он считался самым беспощадным врагом немцев и полуреволюционным национальным героем. Кроме того, он был одним из самых любимых командиров армии, начальником генерального штаба на протяжении многих лет, то есть своего рода чехословацким Буденным или Ворошиловым. И совершенно естественно, что назначение такого человека на пост главы правительства в период, когда германские армии начали захват Судетской области, могло у мировой дипломатии вызвать опасения войны. О том, что я не ошибался в своем предположении, я понял из очень тревожного телефонного разговора с нашим министром иностранных дел Тевфиком Рюштю-беем. Он позвонил мне из Лиги наций. Правда, меня уже не раз вызывали по телефону из Женевы, с тех пор как вспыхнул чехословацкий кризис. Но если раньше моим «собеседником» обычно бывал помощник министра, то на этот раз я удостоился чести разговаривать непосредственно со своим министром. Я знал, что Тевфика Рюштю-бея не легко провести на мякине, и впервые наблюдал, с каким искренним волнением он попросил меня: «Скажи мне вкратце твое мнение по поводу назначения генерала Сыровы главой правительства».

Было ясно, что Лига наций беспокоится, что «мир», завоеванный стариком Чемберленом, подвергается опасности. Было ясно, что в этом главном центре мировой политики никто толком ни о чем не знал и шла слепая политическая потасовка. Я ответил Тевфику Рюштю-бею: «Генерал Сыровы назначен, чтобы без потрясений довершить «переходный» период. Ведь известно, что одной из главнейших задач этого периода является ликвидация… чехословацкой армии». «Понял, понял! Достаточно. Благодарю», – ответил Тевфик Рюштю-бей.

После этого телефонного разговора я еще раз убедился, что Лига наций с самого начала из-за своего бюрократического недуга превратилась в беспомощную организацию, связанную по рукам и ногам. Вместо того чтобы предупреждать события, направлять их в нужную сторону, она, сама того не замечая, плелась в хвосте этих событий. Лига наций полагала, что мировое развитие прекратилось с момента ее создания. И вот этот статический взгляд на мир создал у нее убеждение, что полки чешских легионеров все еще преисполнены старым воинственным энтузиазмом, а генерал Сыровы – все еще тридцатилетний сорви-голова.

Между тем огонь в сердцах легионеров давно уже погас в условиях казарменного положения, установленного полудипломатической иностранной военной миссией. Герой Сыровы, возглавлявший их, стал уже пожилым.выслужившим свой срок генералом. Короче говоря, с одной стороны, голая техника, с другой – заржавевшая бюрократическая машина давно уже развенчали легенду о воинственности чехов. Правда, еще существовала прекрасная армия. Говорили даже, что по качеству вооружения и оснащения она в несколько раз превосходила вермахт. Но ничего не поделаешь: среди чехов не осталось никого, кто бы мог скомандовать: «Вперед!»

Доктор Гаха, сменивший доктора Бенеша, был старый ученый-юрист, далекий от всякого рода политических дел и страстей. Казалось, что его с трудом заставили стать президентом. Я его впервые увидел в парламенте в день выборов. Он глубоко опустился в одно из первых попавшихся кресел президиума, напротив скамей депутатов. Если бы я не обратил внимания на спокойного и тупого крепыша – главу нового правительства Словакии – монсеньора Тиссо, сидевшего с ним рядом (он напоминал самодовольного деревенского кулака), то я бы принял Гаху за преступника, приговоренного к смерти революционным трибуналом. Кстати, в тот день и в зале парламента была именно такая мрачная атмосфера. Депутаты-коммунисты заняли кресла выбывших депутатов из Судетской области. Грубые, нескладные депутаты из Словакии, казалось, силой захватили средние ряды. В передних рядах сидели молчаливые, опустившие глаза чехи. А служители с урнами для голосования походили на переносивших кадила служителей церкви на похоронах.

Да, парламент Чехословакии, избиравший третьего президента республики, больше походил на церковь во время похоронного богослужения. Покойником, которого отпевали, был седой старик Гаха, сидевший рядом с Тиссо, который был похож на разъевшегося попа. Это впечатление не рассеялось и тогда, когда старик пошел к кафедре и стал читать врученную ему бумагу. Когда он дрожащим и неясным голосом начал приносить клятву верности родине и конституции, нам захотелось спросить: «Какой родине? Какой конституции?» И на лицах людей, избиравших его главой государства, можно было заметить такой же вопрос. А монсеньор Тиссо, казалось, едва сдерживал себя, чтобы не расхохотаться.

Когда бедняга Гаха сел в автомобиль и удалился в сторону президентского дворца, пустующего после отъезда господина Бенеша, создалось впечатление, что он больше не вернется живым, смешавшись с историческими реликвиями королей Богемии.

Так и случилось! Месяцами президента не было ни слышно, ни видно. Да и был ли у новой Чехословакии на деле президент? Этого никто не чувствовал. Наши контакты с государственными деятелями страны стали очень редкими. Иногда мы их встречали на небольших приемах в том или ином посольстве и не находили возможности обмолвиться хотя бы одним словом по общеполитическим вопросам. Казалось, все они, во главе с Сыровы, нас чуждались и брезговали нами. Особенно новый министр иностранных дел господин Хвалковский. Можно было подумать, что он с нами играет в «прятки»; этого скользкого, изворотливого человека ни на минуту нельзя было удержать. Он исчезал на ходу, а говоря с вами о чем-нибудь, мог, не закончив фразу, перескочить на другую тему. Я ему однажды сказал: «Мы вас так редко видим, что чуть было не затосковали». А он улыбаясь ответил: «Я и сам тоскую по себе».

По правде говоря, эта фраза, достойная уст Гамлета, сильно тронула меня. Непостоянство Хвалковского, слывшего верным слугой немцев, и его непоседливость создавали впечатление, что его терзают угрызения совести. Мне стало почти жаль его.

В те времена было довольно трудно отличить хорошего человека от плохого. Когда на голову нации обрушивается несчастье, все моральные и нравственные ценности так переоцениваются, что становится непонятным, кто ведет себя правильно, а кто нет. Например, доктор Гаха с незапятнанной репутацией и совестью, генерал Сыровы – испытанный в самые тяжелые дни патриот и эта темная личность жили и работали под одной крышей. Я сказал «эта темная личность». Между тем еще до недавнего времени Хвалковский был послом и «достойно» прёдставлял Чехословакию в различных странах. Один из его коллег, бывший «легионер», говорил мне: «В досье министерства иностранных дел не было ни малейшего намека на его симпатии к немцам. Как он вдруг переродился? Я удивляюсь».

Один очень искренний и пламенный чешский националист, каким я его знал по работе в Тиране, где он был временным поверенным в делах Чехословакии, вскоре был назначен своим другом Хвалковским послом в Риме и принял это назначение. Тут я заметил, насколько изменился этот человек. Он даже не подумал о том, что это назначение он получил от правительства капитуляциовного режима. Куда делся его пламенный патриотизм?

После пресловутого мюнхенского сговора мы были свидетелями морального падения стольких видных чехов. Не говоря уже о чиновниках, вынужденных склонить голову в связи с заботами о хлебе насущном, даже промышленники и банкиры, нажившие миллионы благодаря Бенешу, горели желанием сотрудничать с немцами.

Можно сказать, что в те дни Чехословакия походила на тонущий корабль. Каждый заботился только о спасении своего имущества и своей жизни. Единственной темой разговоров в Праге были сплетни о тех, кто отправил свои семьи во Францию, Швейцарию, Англию, о тех, кто не считал Европу местом достаточно безопасным и спасался в странах Южной Америки, о тех, кто перевел свои капиталы в банки Лондона и Нью-Йорка. Говорили и о тех, кто передал свои магазины, фабрики и фирмы иностранцам.

На рынках и базарах товары были в избытке. Подул ветер широкой «продажи с аукциона». Черный рынок пришел в состояние «Варфоломеевской ночи», бее ценности здесь – от доллара, фунта стерлингов, «акций» и «облигаций» до алмазов и жемчуга – бросились в головокружительную пляску. Чехословацкая крона падала в цене, катилась в бездонную пропасть. Местные богачи постепенно разорялись, а карманы многих иностранных дельцов были набиты битком…

Тогда в Праге я впервые увидел, как слова «Капитан спасается, покидая корабль» и «После меня хоть потоп» стали широко распространенным кодексом жизни. Стало понятно, как в обществе, потерявшем веру в возрождение, несмотря на столетние традиции культуры и цивилизации, обесцениваются моральные и нравственные ценности. Да, эти ценности падали в достоинстве вместе с чехословацкой кроной. Мужчины, менявшие национальность при помощи фальшивых паспортов, и женщины, приобретавшие новые фамилии, вступая в фиктивные браки, состязались между собой. Шантаж, клевета, слежка даже между самыми близкими родственниками, самыми искренними друзьями и любящими супругами непомерно разрослись. Казалось, вот-вот настанет время, когда отцы будут доносить на детей, а дети – на отцов и клеветать друг на друга, обвиняя одних в дружбе с коммунистами, других – во вражде к Германии. Только бы спасти свою шкуру!

Проституция и распутство приняли такие размеры, что город Прага почти ничем не отличался от Вавилона, Содома и Гоморры. Не говоря уже о барах и казино, салоны самых аристократических отелей превратились в места купли-продажи девушек и женщин, наподобие древних невольничьих рынков. Следовало бы даже сказать – в черные биржи! Никогда в древние времена, я полагаю, «одалиски» и «невольницы» не продавались и не покупались так дешево, за бесценок. Я не много видел, но очень много слышал о том, сколько молодых стройных девушек, преимущественно из богатых еврейских семей Германии и Чехословакии, отдавались первому встречному иностранцу за «переброску через границу» в свободную страну или за «предоставление убежища». Но не только еврейки старались спастись бегством. Многие, наслышавшись рассказов о жестокостях нацистского режима или о страшных концентрационных лагерях, пускались на рискованный, но спасительный путь.

* * *

Хотя Чехословакия и катилась в пропасть, бедняга Гаха старался спасти все, что еще оставалось. Однако это было не легким делом. Вместо судетского вопроса возник целый ряд новых проблем. Монсеньор Тиссо требовал для Словакии полной независимости, в Словакии прикарпатское меньшинство хотело присоединиться к Венгрии, а Польша все настаивала: «Тешин и Тешин». За всем этим выступала зловещая тень Гитлера. Католический священник Тиссо то и дело становился на колени перед этим изувером, врагом Иисусовым, и умолял о «заступничестве» в национальных и религиозных делах. Прикарпатские русины непрерывно сновали между Татрами и скалой Берхтесгаден. Министр иностранных дел Польши полковник Бек днем и ночью консультировался со своим немецким коллегой фон Риббентропом. Нацистская Германия играла теперь роль спасителя «угнетенных народов». Миссию защиты «свободы» и «справедливости» во всей Европе Гитлер взял на себя. Стоило сказать: «фюрер думает так», «фюрер считает целесообразным», «фюрер это приказал» – и течение рек останавливалось.

Вот почему берлога Гитлера в Берхтесгадене становилась местом паломничества не только государственных и политических деятелей этого района Европы, но и членов правительств малых Прибалтийских стран. Все изливали здесь горе и отсюда ждали помощи. Эти людишки, считавшие, что их судьба отныне зависит от Гитлера, припадали к скале Берхтесгаден – точь-в-точь как в наших сказках о Кельоглане, люди кричали у священной скалы: «Какая наша доля, темная или светлая?» Если скала отвечала «светлая», они становились радостными, если говорила «темная» – печалились. И ни у кого на земном шаре не было сил изменить это «божественное» предсказание.

Новый министр иностранных дел Чехословакии очень часто ездил в резиденцию Гитлера. Но после каждой его поездки мы догадывались, что ответы скалы становились все более и более резкими. Древние греки, чтобы успокоить гнев того или другого бога, беспрерывно приносили ему обет и закалывали у его порога жертвенных животных. И Хвалковский ездил в Берхтесгаден всякий раз с обетами и жертвенными подарками. Но напрасно! Бог из Берхтесгадена никак не мог насытиться. «Еще, еще, еще…» – говорил он. Независимость Словакии?! Слушаюсь. Отдать полякам Тешин?! Слушаюсь. Объединить жителей Прикарпатья с венграми? Слушаюсь. Но лицо Гитлера по-прежнему оставалось насупленным. Он даже не направил нового посла в Прагу. Дипломатические отношения между двумя странами оставались натянутыми. Германским посольством управляли несколько безответственных нацистских агентов, они то и дело вмешивались в дела чехословацкого правительства и даже пражского муниципалитета. В результате этих вмешательств переименовывались некоторые районы, улицы и площади Праги… Может быть, вскоре и Чехословакии грозило получение прозвища «Богемия и Моравия».

Кроме того, в последнее время здесь стали в ходу слова: «Heil Marzl», что можно передать приблизительно: «счастья тебе, месяц март!» В политическом же смысле они означали, что Гитлер все свои великие дела вершил обязательно в этом месяце. Его последний успех – аншлюсе Австрии приходился на прошедший март.

Эти слова не сходили с уст немцев. Некоторые проявляли склонность даже заменить ими «Heil Hitler!».

Чехи делали вид, что не слышат этих приветствий. Но я полагаю, что они прислушивались к ним с таким волнением, будто в их собственных сердцах тикала бомба с часовым механизмом.

В таких страшных и мрачных условиях, в день нового года мы, дипломаты, нарядились и отправились поздравить главу чехословацкого государства доктора Гаху. В президентском дворце царил порядок. В большом протокольном зале, где я три с половиной года назад вручал Бенешу свои верительные грамоты, все мы, разряженные, учтиво выстроились в ряд. Среди нас был и представитель Германии. Доктор Гаха со своей свитой и министром иностранных дел вошел в зал. Стараясь и улыбаться, и быть серьезным, он шел, растерянно глядя направо и налево. Когда он вышел на середину зала, у него был такой растерянный вид, будто он не знал, что ему делать дальше. Тут кто-то из идущих с ним рядом то ли потянул его за полу, то ли что-то шепнул ему на ухо – я не знаю. Он вдруг пошатнулся и остановился. В это время папский нунций в ярко-красной мантии кардинала тяжелым шагом подошел к нему и от нашего имени стал читать подготовленное новогоднее послание. Мне кажется, что доктор Гаха тогда в первый и последний раз почувствовал себя главой государства. Щеки его порозовели, глаза повеселели и голова поднялась. У меня не осталось в памяти, что он ответил на наше послание, но я хорошо помню твердый тембр его голоса.

После окончания первой части церемонии доктор Гаха степенно подошел к нашему ряду, стал пожимать руки послам и спрашивать их о здоровье. Дошел он и до меня. Он также пожал мне руку, спросил о здоровье и остановился. Посмотрев нежным, отцовским взглядом в мои глаза, он произнес: «Господин посол, со смертью Ататюрка не только вы, турки, но и все мы потеряли великого человека. Он был освободителем нации и создателем государства. Такие люди очень редко встречаются в истории». Действительно, не прошло и двух месяцев с того дня, как скончался Ататюрк. Рана в моем сердце была еще совсем свежей. Когда доктор Гаха тронул ее, у меня чуть не полились слезы. До того дня я слышал слова соболезнования от многих иностранцев. Но слова об Ататюрке в устах этого несчастного старика приобрели совершенно другой смысл. Когда он говорил «освободитель нации» и «создатель государства», мне казалось, что голос его дрожал от волнения. Кто знает, может быть, он думал о том, что, если бы Чехословакия была освобождена и создана гением и волей человека, подобного Ататюрку, с его дальновидностью и непоколебимой настойчивостью, она бы не попала в сегодняшнюю беду.

Я хотел бы еще раз вернуться к этому разговору и к бедняге Гахе. Он был, несомненно, душевным человеком и обладал большой культурой. Однако после этого нового года события начали развиваться с такой быстротой, что за ними нельзя было уследить. Постоянно и равномерно отстукивали часовые механизмы гитлеровской бомбы замедленного действия. Куда бы вы ни пошли, что бы вы ни делали, вы не могли избавиться от этого метронома. Так прошел январь, наступил февраль. Тик-так, тик-так… Полагая, что она взорвется завтра или послезавтра, мы дожили до конца февраля. Прошло первое, второе марта. Слава богу, ничего не случилось! А может быть, и не случится? Кстати, какая в этом необходимость? Словаки достигли своей цели или вот-вот достигнут ее. Поляки получают земли, на которые они зарились. Оставалась малюсенькая «Чехия». Хоть бы Гитлер проявил великодушие, уважил возраст несчастного Гахи и не тронул его страну!

Вот уже середина марта. Однажды вечером мы были на премьере в Пражской опере. Поставили ее, кажется, с какими-то благотворительными целями. Здесь были весь дипломатический корпус, все видные чешские деятели, даже вдова директора заводов «Шкода», одного из самых близких друзей Бенеша, мадам Хавранкова. Но как странно. На сцене словно отпевают покойника. Все мы сидели, склонив головы, и ограничивались приветствиями друг друга только издали. На губах иностранных дипломатов не видно обычных улыбок. Заведующий протокольным отделом похож на повешенного. Лицо мадам Хавранковой белое-белое, как маска Пьеро из гипса. А ложа президента республики – темная пещера! Из членов правительства никого нет. Между тем мы пришли сюда в качестве их гостей. Правда, мы знали, что в тот день доктора Гаху и министра иностранных дел неожиданно вызвали в Берхтесгаден. Но что случилось с другими членами правительства? Почему нас оставили на попечение только одного несчастного директора протокольного департамента и вдовы миллионера?

К полуночи, как раз когда мы выходили из оперы, тяжелый таинственный занавес начал постепенно подниматься над мелодрамой, сыгранной в Берхтесгадене. Действие происходит у входа в нору на отвесной скале; действующие лица – хищники различных пород. Они тесно окружили старика и наводят на него ужас взмахами лап и скрежетом зубов. Старый человек уже ни жив ни мертв и, когда ведущий актер, пантера, вытягивает голову с красной гривой и спрашивает: «С какой стороны начать мне тебя есть?», он совершенно теряет сознание. Вслед за этим, второй артист – гиена, берет шприц, делает ему укол и старается привести в чувство. Хищники решили во что бы то ни стало сожрать свою добычу живьем! И вот, наконец, когда жертва пришла в себя, все начинают улыбаться, пантера делается кроткой, как домашняя кошка, и мурлычет: «Не бойся, ты успокоишься в нашем тепленьком животе!»

Все это не театральная игра, не сказка, а сущая правда! Ведущим актером был Гитлер. Вторым – Геринг. А стариком – бедняга Гаха. До того как его принудили подписать врученный ему смертный приговор, он три раза падал в обморок и три раза Геринг впрыскивал ему камфару. Оказывается, чтобы придать этому «приговору», носившему характер «двустороннего договора», юридическую силу, его следовало подписать без принуждения, по обоюдному согласию.

Гитлер и Гаха в результате так называемых двусторонних переговоров и обсуждений достигли следующего соглашения. «Одинокая самостоятельная Чехия, лишенная армии, не может существовать без покровительства великой державы. Рано или поздно она попадет под господство своих соседей, вероятнее всего, коммунистической России. Поэтому в целях предупреждения такой катастрофы жизненно необходимо превратить Чехословакию в протекторат Германии» и т. д. и т. п.

Кстати, когда этот «договор» еще подписывался, моторизованные части Гитлера уже имели приказ перейти к действиям, чтобы быстрее выполнить эту «гуманную» миссию. Ничем иным нельзя объяснить тот факт, что Прага была захвачена этими частями уже к шести часам утра.

* * *

Да, ранним утром, на следующий день после нашего посещения Пражской оперы, Злата Прага перешла в руки немцев. Еще до обеда на всех официальных зданиях были вывешены флаги со свастикой. Самый большой и нарядный из них развевался на куполе вчерашнего дворца президента республики. Молодые унтер-офицеры войск СС давно уже захватили перекрестки улиц и окружили площади. К вечеру гестапо обосновалось в доме одного богатого еврея, рядом с особняком Бенеша, стоящим напротив нашего посольства. Кругом тишина. Чехи хранили полное спокойствие и молчание. Все и вся, казалось, так быстро свыклись с «новым порядком», что можно было подумать, будто Прага с давних пор была под властью германских фельдфебелей в касках. Даже левостороннее движение по улицам, введенное еще во время австро-венгерской монархии, было переключено на правостороннее. В то утро госпожа Караосманоглу выехала с одним из сотрудников нашего посольства в город. Ей тоже пришлось на своем автомобиле с дипломатическим номером послушно проследовать по правой стороне улиц.

Когда она вернулась, я спросил: «А на рынках так же спокойно, как и в нашем квартале?» Супруга моя грустно улыбнулась и ответила: «Все заняты своим делом. Только на площади Яна Гуса я видела много народу, большинство женщин. Толпа окружила памятник неизвестному солдату возле бывшего муниципалитета. Когда немецкие части продвигались к площади Святого Вацлава, эти женщины плакали, кричали и в последний раз пели национальные и религиозные гимны. Меня это очень тронуло». Рассказывая это, жена не могла сдержать слез.

Между прочим, в нашем посольстве вот уже десять лет в качестве переводчика работал господин Барабаш. Хотя он и был в прошлом легионером, но не воспользовался никакими привилегиями во времена Бенеша. До последних дней он стремился доказать свой патриотизм полным презрением к Гитлеру. Называл он его не иначе, как «ефрейтор Адольф». И этот наш служащий – чех, с мягким характером и добрым сердцем, во время национального бедствия своей страны держался твердо, не проронив ни слезинки и, как всегда, будто ничего не изменилось, готовил мне переводы из местных газет.

Барабаш равнодушно читал мне сообщение о том, что вечером Гитлер прибыл в Прагу, и воскликнул: «Что это за пыльная, грязная страна!» Так же абсолютно спокойно рассказывал мне господин Барабаш о том, что он видел, находясь в толпе, наблюдавшей за дворцом на противоположном берегу Влтавы, где остановился Гитлер. Барабаш хотел посмотреть хотя бы на тень «ефрейтора Адольфа», которая однажды появилась в окне освещенного балкона…

Через несколько дней после оккупации господин Барабаш таинственно сообщил мне: «Оказывается, хваленая германская армия по сравнению с нашей ломаного гроша не стоит! Больше половины моторизованных частей из-за поломок осталось на дорогах. Их машины, оказывается, такие ненадежные, что наши инженеры и офицеры удивлены. Вся наша армия сейчас говорит с горьким сожалением: „Ах, что мы наделали, почему мы им не дали отпора!”»

Так и было на самом деле. Увидев старые бронемашины и транспортеры немцев, нельзя было не разделить сожаления чехов. Но что сделано, того не воротишь. Дней через десять Прага казалась старым и жалким городом. Эти прекрасные, величественные памятники искусств на Малой Стране словно подверглись разрушительному нашествию. Оказывается, у камней, мрамора и дерева тоже есть жизнь. Сейчас она покидала их, и эти исторические здания, каждое из которых говорило на своем своеобразном национальном языке, вдруг замолчали, омертвели и потеряли прежнее выражение. Вся позолота Злата Праги опала; она стала казаться тусклым, погасшим цветным фонарем…

А что сказать о Карловых Варах, где мы с таким комфортом проводили курортные сезоны? Когда мы были там в последний раз, мы не могли найти даже свободной гостиницы, чтобы остановиться, даже места, где бы позавтракать. Главные отели превратились или в госпитали, или же в удобные казармы. В водолечебницах и санаториях и следа не осталось от былого порядка. Витрины магазинов, где когда-то выставлялись самые редкие, самые богатые товары в Европе, совершенно опустели, словно они подверглись грабежу. Нельзя здесь было встретить и прежних состоятельных покупателей. Карловы Вары в полном смысле слова походили на мельницу, от которой отвели воду.

«Heil Hitler!». Снова «Heil Hitler!». Еще в сентябре прошлого года нас всюду, куда бы мы ни пошли, служители гостиниц, официанты в кафе приветствовали вежливо и учтиво: «Guten Tag» и «Kuss die Hand» или же «Cruss Gott». Сейчас же «воинственные» гитлеровские приветствия заставляли вздрагивать наши сердца… Грубое и жестокое правление нацистского режима в течение нескольких месяцев превратило этот старый немецкий городок в насильственно оккупированную местность.

Правда, нацистская партия, при помощи организации внутреннего туризма, изо всех сил старалась придать Карловым Варам оживление. Ежедневно сотни автобусов привозили сюда из сел и городов Германии женщин, мужчин и детей. Тысячи людей наполняли курортный городок, где столько памятных мест, связанных с именами Бетховена, Гёте, Шиллера. Но кто пойдет смотреть памятник создателю божественной музыки? Кто пойдет читать стихи великого поэта Европы, высеченные на мраморных плитах, и кому придет в голову изучать подлинники литературного наследия Шиллера, хранящиеся в неизвестном музее? Толпы пришельцев вываливали на улицы, заполняя и без того узкие проходы, толпились у витрин магазинов, удивленно рассматривая антикварные вещи. Подталкивая друг друга локтями, люди перекрикивались: «Guck, guckl Ach, wie schon, wie schonl». А когда наступал вечер, они, ничего не купив, уезжали.

Однажды, стоя перед цветочным магазином, где мы были старыми клиентами, я наблюдал за толпой. Хозяин магазина подошел ко мне: «Добро пожаловать, господин посол! Какое счастье вас снова видеть здесь. Мы боялись, что вы больше не приедете. Ведь теперь Карловы Вары уже не те, они превратились в пустыню». Я знал, что хозяин магазина – чистокровный судетский немец, и, подозревая, что он хочет у меня что-то выведать, сказал: «Почему же? Я вижу, что ваш городок стал оживленнее и многолюднее, чем прежде». При этом я указал на «туристическую группу», стоявшую на другой стороне улицы. Бедняга, горько улыбаясь, ответил: «Это вы о них? Господин посол, это стадо баранов!»