Когда в юности при мне упоминалось о Голландии, перед моими глазами возникали три воспоминания: фотографии молодой королевы Вильгельмины в иллюстрированных газетах, кольцо с бриллиантом, которое моя мать называла «фламандским камнем», и голландский сыр, напоминавший красный мяч. Когда же мне перевалило далеко за сорок пять лет и я прибыл в Голландию, из этих трех видений детства мне вспомнилось только одно – бриллиант в кольце матери. В полутьме алмазных цехов, похожих на наши мастерские, где изготовляют веретена, мне довелось увидеть множество значительно более крупных камней, сверкающих как звезды.

Но где моя королева, красавица с ласковыми глазами и пышными локонами? К сожалению, сейчас вместо нее передо мной была старушка лет шестидесяти. От молодости у нее остался только нежный голос; да, это был мягкий, приятный по тембру голос молодой девушки, но и он никак не мог вытеснить из моего сердца тоску по старым фотографиям.

Голландский сыр тоже потерял свою свежесть. Даже и по форме он перестал походить на мяч. Позднее я узнал: оказывается, знакомый нам голландский сыр, когда вывозится за границу, покрывается оболочкой из воска, чтобы не зачерствел, и только тогда ему придается круглая форма.

Когда я направлялся в Гаагу, мои представления о Голландии уже не ограничивались этими впечатлениями детства. Я вспоминал, что большинство книг французских и немецких философов шестнадцатого и семнадцатого веков, которых я начал читать с большим рвением в свои двадцать лет, были напечатаны в Амстердаме, в Харлеме или же в Лейдене. Спиноза, начавший войну против схоластических наук, родился и жил в Гааге, а Эразм – в Роттердаме. Мне было известно, что Декарт и Вольтер часто находили здесь убежище от гонений церкви. Значит, этот крохотный клочок Европы некогда был просвещенным и оживленным центром свободы совести и передовой мысли.

Кроме того, с точки зрения изобразительных искусств второй родиной эпохи Ренессанса могла быть только Голландия. Сколько творческих гениев, от Ван-Дейка, Рембрандта до Вермеера, выросли здесь, стали знаменитыми и прославили эту страну!

Если сейчас великое искусство и общественная мысль здесь находятся на менее высоком уровне, то все же я надеялся найти в Голландии их свежее дыхание. Однако эта надежда не оправдалась. Казалось, что голландцы двадцатого века забыли свое светлое и славное прошлое. Великие корифеи свободы совести и мысли перекочевали отсюда, даже не оставив и следа. Все схоластические и теологические учения средних веков нашли здесь благодатную почву: католическая, протестантская, лютеранская или англиканская партии постоянно грызлись в парламенте Голландии,

«Спиноза? Ах, Спиноза! Этот еврей из Гааги.., А Рембрандт? Его место в музее!.. Недавно муниципалитет Амстердама реставрировал его дом.

Вы спрашиваете о первых рукописях Вольтера? Полагаем, что они в одной из национальных библиотек. Удивительно, значит, Вольтер и в Голландии издавал свои книги».

Да,- да, безусловно, только из-за разногласий между своими приверженцами он, оказывается, пришел в такую ярость, что собрал свои пожитки и, покидая Голландию навсегда, не сдержался от брани в адрес голландцев: «Adieu, canaux, canards et canailles».

Мне, вероятно, поддавшись чувству разочарования, следовало бы сказать: «Здравствуйте, мельницы, верфи и коровы…» Однако я не сказал этих слов, хотя они были бы вполне уместны. Ладно уж верфи и мельницы, но голландские коровы на самом деле прекрасные животные, достойные всяческой похвалы. На них украшения, как у жен деревенских богачей, у них такая походка на зеленом бархате лугов, они так степенно и гордо поворачивают головы, что прохожему хочется поклониться и сделать им глубокий реверанс.

Другой особенностью, сразу же бросившейся мне в глаза в Гааге, было обилие велосипедов на улице. На этой двухколесной машине мы привыкли видеть у себя только детей, а в Европе, кроме того, рабочих. В Голландии она является главным средством передвижения людей всех возрастов и всех слоев населения. Здесь от шестидесятилетием королевы до шестилетней принцессы, от бородатых пожилых высших государственных и правительственных деятелей до судей, чиновников, директоров банков, священников – каждый, да каждый, в любую погоду восседает на этих двух колесах.

В Голландии, да, я говорю в Голландии, потому что в других местах мне не пришлось этого увидеть, имеются даже трех- и пятиместные велосипеды. К велосипеду прицепляются большие или маленькие коляски. Можно видеть, как супруги, а иногда и целые семьи с маленькими детьми выезжают в этих колясках на прогулку за город. Случается, что мимо вас проезжает бородач в котелке и черном рединготе, раскрыв под моросящим дождем зонтик и нажимая на педали, со скоростью, которая далеко не приличествует его внешнему виду. Вы с трудом удерживаетесь, чтобы не рассмеяться. А иногда вы видите, как задумчиво работает ногами священник в рясе и с молитвенником в руках. Вы цепенеете от удивления и, наконец, в один прекрасный день приходите к выводу: велосипед – руки и ноги Голландии.

Однако, сделав этот вывод, я не хочу подвести черту под первыми моими впечатлениями о Голландии и голландцах. Кроме коров, мельниц, ткацких станков, верфей и велосипедов за фасадами двух- и трехэтажных кирпичных домов с тщательно промытыми окнами укрылся другой мир, куда попасть простому иностранцу не посчастливится! Эти дома безмолвны, как могилы, и неприступны, как крепости. По ночам из окон не просачивается свет и не видно, чтобы в эти дома кто-нибудь входил или выходил. Обитаемы они или нет, можно узнать, только расспрашивая местных жителей. Оказывается, дома эти принадлежат древней аристократической семье, корни родословного дерева которой уходят в глубокое прошлое. Простое перечисление титула, родового звания занимает по меньшей мере полстраницы. Здесь часы давно уже остановились, а счет времени не ведется. Дедушки и бабушки в белых париках, с воротниками и рукавами, отделанными кружевами, все время наблюдают из позолоченных рам за внуками и правнуками, осужденными до самой смерти жить и мыслить по образу и подобию своих предков. Глава семьи перед бракосочетанием детей советуется со стариками; жена в трудные минуты ищет у них заступничества, изливает им свое горе и, как талисман, носит на пальце антикварное кольцо причудливой формы, не считаясь с тем, что это смешно. Кстати, тюфяки, на которых спят внуки, постелены на кроватях, где предки испустили последний вздох. Посуда, вплоть до мисок и горшков, принадлежала предкам, а дети пьют утренний кофе из тех же чашек, которыми пользовались их предки пять-шесть поколений назад.

Все члены семьи поддерживают традиции времен лучины и ужинают, самое позднее, в половине седьмого, а в девять часов ложатся спать. Вот почему для этих бедняг встречаться с иностранцами, особенно посещать вечерние дипломатические приемы, настоящее мучение! Подумайте только, какая большая проблема в их жизни – принять приглашение на прием, хотя бы и несколько раз в году! Сесть в восемь, полдевятого вечера за стол и лечь в постель самое раннее в полночь!..

И вот протокольный отдел министерства иностранных дел Голландии, чтобы предостеречь от такого несчастья старинные родовые семьи, живущие в Гааге и ее окрестностях, предусмотрительно издал специальную книгу протокола. Составители этой книги, пометив в ней фамилии и фотографии нескольких барышень и десятка молодых людей, тем самым подсказывали: «Этих вы можете приглашать, а остальных оставьте, пожалуйста, в покое». Остальные? Да, но они-то и составляли большинство аристократии, а выделенные для приглашений, я полагаю, либо полностью стали космополитами, либо были лицами менее знатного происхождения.

Как я вскоре узнал, причины, заставлявшие родовых голландских аристократов жить за китайской стеной, нельзя объяснить только обычаями и традициями предков. Если бы это было так, они проявили бы любезность и открыли бы двери своих домов для иностранных дипломатов хотя бы в часы, удобные для своего «распорядка дня». Между тем голландские аристократы просто уклонялись от дружеских связей. Для них все нетитулованные иностранцы вообще были чужаками. Однако на членов дипломатического корпуса аристократического происхождения, даже невысокого ранга – третьих секретарей или атташе, – этот карантин совсем не распространялся – они были вхожи в высшее общество. Сорок лет назад посол Османской империи в Гааге, сын паши, женатый на дочери принцессы, пользовался таким вниманием и уважением, что, когда я приехал сюда, его имя было у всех на устах. Всех последующих послов никто и не помнил. И еще один наш дипломат в ранге первого секретаря из очень старинной аристократической семьи достиг большого успеха и был любимцем многих баронов, князей и княгинь.

В Гааге есть аристократический клуб, которому двести или триста лет. Сюда вы можете вступить, если имеете дипломатический ранг посла или посланника, только путем избрания. Как бы там ни было, я прошел «баллотировку» и удостоился чести стать членом этого клуба. Всякий раз, когда я там бывал и когда разговор заходил о турках, он велся вокруг этих двух наших соотечественников. Об одном говорили: «Как хорошо играл он в бридж!», а о другом: «Как хорошо, говорил он на всех языках!», и из уст многих рыцарей, баронов и других «ванов» я слышал об этих двоих. «Какие это были благородные люди!» Имена двух наших соотечественников были занесены в «Золотую книгу» клуба.

Как странно, что в этом «аристократическом» обществе дворец династии Оранж-Нассау и его обитатели выглядят просто, не давая никакого повода для снобизма. Вполне можно, войдя в ворота с двумя часовыми, пройдя через маленький двор и обыкновенный холл с каменным полом, подняться на несколько ступенек по деревянной лестнице и в одной из боковых комнатушек встретиться с ее величеством самой королевой Вильгельминой.

Однако я был доставлен во дворец в тряской королевской коляске, запряженной четырьмя лошадьми. Когда мы подъехали ко дворцу, меня встретил привратник высокого роста с бородой Моисея, в разукрашенном головном уборе и с длинным жезлом в руке. Но я не помню, чтобы я смутился или растерялся. Я только спросил у сопровождавшего меня статс-секретаря: «Я в первый раз удостаиваюсь аудиенции у королевы. Как мне достойно приветствовать ее?» «Не беспокойтесь, – ответил статс-секретарь. – Дворцовый протокол у нас очень простой. Я хочу только обратить ваше внимание на один момент: королева не подает руки мужчинам ни для пожатия, ни для поцелуя. А в остальном также, как и повсюду».

Чести дотронуться до руки Вильгельмины удостоилась через пять-десять дней после меня госпожа Караосманоглу. Дело не ограничилось только этим. Через несколько месяцев моя супруга даже подружилась с фрейлиной Вильгельмины. Благодаря этому знакомству легко преодолевались трудности соблюдения протокола, возникавшие во время устройства приемов. Например, за день до приема какая-нибудь дама или барышня просила извинения и разрешения, чтобы вместо нее пришла другая барышня из дворца. Хотя многие из этих барышень жили не в Гааге и были перегружены работой в различных благотворительных и культурных учреждениях, одна из них обязательно выручала нас.

В Голландии кроме дворцовой аристократии есть еще высший и средний класс буржуазии совершенно иного характера. Хотя большинство представителей этого класса – крупные промышленники и дельцы, внешне они напоминают знать наших захолустных городков… Этот старинный тип людей редко встречается в других странах. Они кажутся чрезвычайно набожными. Воскресные дни проводят дома, за молитвой и чтением библии. Но к вечеру стараются потихоньку улизнуть в увеселительные заведения Брюсселя или Парижа, где кутят до утра. Говорят, что иной раз эти господа так напиваются, что оказываются не в состоянии добраться до гостиницы и до утра валяются на мостовых.

Я не мог не поверить этой молве, потому что задолго до войны в Москве мне случилось встретить такого пьяницу-голландца. В Москве? Да, в Москве! Это было в те времена, когда нас с русскими нельзя было и водой разлить. Я и Фалих Рыфкы отправились туда на съезд писателей. Фалих, по причинам, которые долго объяснять, оставил съезд и вернулся на родину. Каждый вечер перед сном я уединялся в уголке бара гостиницы и наблюдал, как посетитель, сидящий за столиком напротив, крупный человек с бритой головой, опрокидывал рюмку за рюмкой. Сначала я подумал, что это агент ГПУ наблюдает за мной под видом пьяницы. Однако затем я узнал, что это был директор одной голландской нефтяной компании. Я сказал, что узнал это позднее. Между тем директор голландской нефтяной компании как-то вечером подошел ко мне, протянул мне свою визитную карточку, представился. «Я вижу, вы очень скучаете. Я сюда приезжаю уже третий раз, чтобы обсудить с русскими проблему нефти. Каждый раз задерживаюсь в Москве на два-три месяца. Несмотря на это, я не имел возможности, помимо служебной необходимости, переброситься с кем-нибудь двумя-тремя словами. (А голландцы очень любят поболтать!) Особенно к вечеру мне кажется, что я лопну со скуки. Но такие благонадежные люди, как вы, могут проводить время в этом городе очень приятно. Я голландец, а, как известно, у нас с русскими нет дипломатических отношений. Но, вы… Вы можете делать здесь все, что хотите».

На следующий вечер я вместе с двумя участниками съезда – греками пригласил этого директора голландской нефтяной компании в ресторан, где он развлекался под треньканье балалаек, наигрывавших «Очи черные». Я с удивлением наблюдал, как он безудержно глотал всевозможные напитки и напился буквально «в стельку».

* * *

Я начал рассказ о Голландии неуместным образом и к тому же сделал несколько отступлений. Теперь я постараюсь изложить все, как подобает дипломату.

Я был назначен в Гаагу через десять дней после начала войны. С Польшей дело шло к концу. Мы вместе с супругой отправились в дорогу. Я все еще с тоской вспоминаю экспресс «Симплон», который стал для меня символом мира, потому что больше мне не довелось путешествовать на нем из Турции в Европу или в обратном направлении. Ах, как удобно и приятно было совершать поездки на нем даже в середине сентября 1939 года. Проезжая Болгарию, Югославию, вплоть до прибытия во Францию, и в особенности в Париж, мы не встречали каких-либо признаков бедствия. Только неурядицы, вызванные мобилизационными и военными перевозками по итальянским железным дорогам, давали нам понять о приближении войны. Париж произвел на нас впечатление города застывшего, умолкшего перед осадой вражеской армии. Улицы безлюдны, магазины пусты, люди запуганы или безразличны. Ни в одном из встречных мы не заметили свойственного французам веселья и остроумия. Все выглядело мрачным. Даже очаровательные мидинетки Rue de la Paix забыли свои подкупающие улыбки, свою манящую походку, как бы говорящую «следуй за мной». Сами они потускнели. Вместо разукрашенных сумочек с приятно пахнущими носовыми платками и туалетными наборами они носили через плечо сумки с противогазами. А вскоре после захода солнца на Париж, который мы знали как лучезарный город, опускалась такая кромешная тьма, что захватывало дыхание и хотелось кричать.

Парижане как будто на кого-то или на что-то были обижены. На кого? Они об этом не говорили. Но по брюзжанию некоторых чувствовалось, что главная причина их гнева – вынужденная война ради спасения поляков, еще вчера целовавших руки Гитлеру… Поляков, которые давно уже забыли о дружбе с Францией, получили часть чехословацкой территории и нанесли своим кровным братьям удар в спину. Это те поляки, чей министр иностранных дел полковник Бек был пятнадцать лет назад выдворен из Франции по обвинению в шпионаже в пользу Германии.

И вот после четырех-пятидневного пребывания в тревожной атмосфере Парижа мы приехали в Гаагу. Здесь, в столице богатого королевства, не тронутого войной, мы застали спокойствие и порядок. Народ жил так, как свойственно жить людям, занятым своим делом и набившим карманы, и, казалось, был далек от забот о будущем. Гаагу можно было назвать выставкой драгоценностей, золота, серебра и антикварных вещей. На каждом шагу магазины ювелирных изделий, фарфора, хрусталя и старинной мебели…. Туда, казалось, и не заглядывают пресыщенные жители. Еще бы! Дом каждого из них битком набит изделиями из серебра, антикварными вещами и драгоценностями, как витрины этих магазинов. Нигде нет и следа беспокойства и спешки. О чем беспокоиться? Куда спешить? С тех времен, как были захвачены Ява, Суматра, Мадура, а пряности, погруженные на первые голландские корабли, превращены в груды золота, в этом краю никто уже не хватал друг друга за глотку. Шестьдесят пять миллионов людей, незнающих, что такое одежда, потели в малярийных болотах или на рудниках ради привольной жизни этих пяти миллионов. Мало того, в годовщину коронации королевы Вильгельмины бесчисленные делегации прибывали с островов Индонезии, чтобы вручить ей драгоценные подарки…

Вместе с тем… да, вместе с тем эта величественная империя рядилась в «демократическое» одеяние маленького голландского королевства, к которому приспособился и жизненный уклад народа. Богатство не вскружило головы голландцам – эти люди совсем не любят внешнего блеска. Их миллионеры живут в двух-трехэтажных кирпичных домах и пользуются самыми дешевыми автомобилями. Даже когда я туда приехал, большинство этих автомобилей стояло в гаражах и поэтому увеличилось количество велосипедов. В воскресные дни, чтобы не допустить излишнего расходования бензина, было запрещено пользование автомашинами. Этот запрет соблюдала даже королева Вильгельмина, и, когда ей хотелось совершить прогулку, она садилась на велосипед.

Как? Какая необходимость экономить бензин в стране, чья нефтяная компания «Royal Dutch Petrol» обеспечивала весь мир керосином? Не будем этому удивляться! Эта компания прежде всего заботилась об обеспечении потребностей воюющих стран в горючем, и несколько миллионов флоринов от внутреннего потребления было для нее ничто по сравнению с внушительными прибылями, обеспечиваемыми внешней торговлей. Да и что могла делать страна, оказавшаяся между двух огней, как не заниматься экономической помощью воюющим странам? Прыгнуть выше себя? Дать повод для агрессии? Кстати, разве политика нейтралитета не требует от нее уживаться как с Германией, так и с союзниками? А что, кроме сохранения экономических связей мирного времени, может быть первым условием такого сосуществования? Ведь во время первой мировой войны Голландия действовала по этому принципу и не только спасла себя, но еще и разбогатела. И на этот раз она тоже так поступит. Она предоставит свое сырье – от каучука до стали и хлопка – в распоряжение воюющих стран.

Из первых своих встреч с государственными деятелями Голландии я сделал не только эти выводы. Королевское правительство заявило, что оно намерено до конца проводить политику нейтралитета и приняло все необходимые военные меры против армий, поставивших ружья в козлы у самых ее границ. Чтобы предупредить нашествие со стороны Германии, оно построило линию обороны по системе, которую еще в XVII веке применяли против французов: открыла каналы и залила все водой; охваченная же беспокойством, что английские корабли высадят десант, она построила укрепления вдоль морского побережья и разместила там крупнокалиберную артиллерию. В беседах с нами министр иностранных дел каждый раз подчеркивал: «Вы видите нашу решимость обороняться до последней капли крови, с какой бы стороны мы ни подверглись агрессии».

В действительности голландцы не питали чувств большой вражды к немцам или большой дружбы к англичанам. Стопятидесятилетняя политика «изоляции», можно сказать, въелась им в душу. Я могу отметить, что голландцы, будучи людьми демократичными и либеральными (в то время у власти находились социалисты), даже не стремились установить у себя такой диктаторский режим, как фашизм. Однажды я, не сдержав себя, сказал министру иностранных дел: «Я вижу, что нейтралитет у вас не политика, а неотъемлемая доктрина». И я почувствовал, что государственный деятель Голландии очень обиделся на эти слова. Если не в официальных кругах, то в отдельных слоях общества можно было встретить как сторонников Германии, так и противников Англии. Первые в большинстве состояли из аристократической молодежи. По их мнению, Гитлер, начав беспощадную борьбу против евреев и коммунистов, старался предупредить две великие опасности, угрожавшие европейской цивилизации. Каждый здравомыслящий европеец должен был стремиться помочь ему в этом. Однако как Франция, так и Англия своей ошибочной политикой, с одной стороны, попустительствовали уничтожению евреев, с другой стороны, толкали Германию в объятия коммунистической России.

Что касается вражды непосредственно к Англии, то ее характер и причины совершенно другие: будет вернее, если мы ее назовем не враждой, а ревностью. Ведь известно, что первым промышленным центром в Европе была Голландия. Еще до того как Англия прошла стадию пастушества, здесь давно уже начали работать прялки и ткацкие станки. Шерсть английских овец прялась на этих прялках, ткалась на этих станках и отсюда ее вывозили на европейские рынки.

И только ли на европейские рынки? Чьи корабли впервые проложили торговые пути из Атлантического океана в Индийский? Под флагом какой нации они шли? Когда английские рыбаки еще дрейфовали у берегов Ирландии или напротив норвежских фиордов, большие парусные суда Голландии уже отправлялись в другой конец света и плавали вокруг желтых островов экватора, откуда доносился аромат пряностей: перец, корица и имбирь придавали европейской пище вкус, достойный желудка римлян. Английские моряки много лет спустя смогли пойти по их следам, и то на кораблях, построенных на верфях Амстердама и Роттердама. Голландцы-пионеры, превратившие вчерашнее маленькое Английское королевство в сегодняшнюю империю, и были виновниками колониализма, приведшего к развитию всей Европы. Бесстрашные голландские моряки раньше всех обнаружили все сокровища и богатства мира и перевезли их в Европу.

Кроме того, голландцы обучили другие народы, жившие, подобно первобытным племенам, до тринадцатого века меновой торговлей, банковским операциям. Первый банк также был создан голландцами.

С этой точки зрения можно сказать, что лондонское Сити является детищем амстердамской биржи.

И вот некоторые голландцы, основываясь на этих исторических фактах, до сих пор рассматривают Англию как второстепенную державу и при случае говорят с ехидной улыбкой: «У нас тоже есть линейные корабли, но мы не считаем нужным называть их дредноутами». Пренебрежение голландцев к английскому флоту (а в те времена все придавали ему такое же значение, какое сегодня придается атомной бомбе) во время войны из-за контроля, осуществлявшегося английскими миноносцами над судами торгового флота, переросло в гнев и возмущение. Это затрагивало интересы Голландии, и поэтому из Гааги в Лондон то и дело летели протесты и ультиматумы. В глазах европейца понятие чести, достоинства, справедливости и гуманности сосредоточивается в выгоде; по-моему, больше всего это бросается в глаза на примере Голландии, ибо она является ядром Европы, ее корнями.

«Пусть народы хватают друг друга за горло, сколько хотят. Пусть мир сгорает в огне и заливается кровью. Я буду заниматься своим делом, собственными интересами». Так полуторавековая политика невмешательства или же национальные традиции, порождающие эту политику, низвели Голландию, подобно другим большим и малым странам Европы, до уровня узкого эгоизма в период мировой войны, вплотную подошедшей к ее границам.

* * *

Мировая война? Однако что это была за мировая война! Армии двух союзных государств и германская армия вот уже несколько месяцев занимали боевые позиции друг против друга и выжидали. Иногда происходили небольшая перестрелка и разведывательные вылазки. Потом наступало долгое затишье, бездействие. Казалось, что французские солдаты нашли исключительно комфортабельными окопы линии Мажино и погрузились в глубокий сон, а вермахт свернулся, как удав, и лег, чтобы переварить Польшу, проглоченную незадолго до того. А где были и чем в то время занимались англичане? Это мало кому было известно…

Французские газеты метко окрестили эту военную обстановку «Drole de guerre» – странной войной.

Да, это была действительно необычная война. И поэтому официальные круги Гааги не обращали никакого внимания на слухи о возможной «агрессии». Они не допускали мысли, что нейтральная Голландия может подвергнуться нападению. «С какой стати? – говорили в этих кругах. – Что здесь делать немцам? Самый близкий путь вторжения во Францию, как это было и в прошлой войне, лежит через Льеж и Намюр. И к тому же захочет ли Германия рубить сук, на котором она сидит? Как бы там ни было, большую часть военных материалов поставляем им мы», и т. д. и т. п.

Неоднократные предупреждения западных соседей, основанные на данных разведки, голландское правительство и его генеральный штаб расценивали как подстрекательство. Они считали, что это измышления союзников, желающих втянуть Голландию в войну на своей стороне. Однажды молодой король Бельгии, такой же нейтральной страны, получив из своих военных источников «сигнал тревоги», прибыл в Гаагу, чтобы встретиться с королевой Вильгельминой и предложить ей на всякий случай выработать совместные предупредительные меры. Однако он был почти изгнан оттуда. Много усилий в течение нескольких дней потратили и двор, и правительство, чтобы рассеять впечатление от этого визита. Я никогда не забуду слов министра иностранных дел, сказанных в связи с этим: «Королева не выносит даже разговора о войне и военных делах».

Даже самые закоренелые пессимисты, убедившись, что и через месяц после беспокойного визита короля Бельгии к Вильгельмине германская армия не тронулась с места, не предполагали каких-либо серьезных операций на западном фронте. Меньше всего они могли предвидеть, что Голландия будет раздавлена и оккупирована Германией. Дипломаты выдвигали все новые и новые версии: вермахт, поняв, что ему не в силах прорвать линию Мажино, займет оборонительные позиции вдоль Рейна и Мозеля и бросит основные силы на Восток или на Балканы…

Примерно то же самое сказал мне на ухо военный атташе французского посольства, сидевший рядом со мной на приеме. И не только из его уст я слышал такие суждения о планах германского генерального штаба. С самого начала войны каждый дипломат, солдат или даже «человек с улицы», да и весь Запад, думал, надеялся и желал, чтобы война велась подальше от его страны. А разве мало усилий приложили Франция и Англия в разгар захвата Польши, чтобы заставить нас напасть на Россию? Сколько раз его превосходительство господин Эррио втолковывал каждому встречному турку о необходимости «подготовиться ко второму крымскому походу». Всякий раз, когда я виделся с послом Франции в Гааге, он мне настойчиво твердил: «У вас есть армия в двадцать пять, тридцать дивизий… Численность наших вооруженных сил на Ближнем Востоке тоже составляет пятьсот тысяч человек. Добавьте сюда еще ударную силу флота союзников. Нам ничего не стоит за пять – десять дней разрушить нефтяной район России и привести моторизованную Красную Армию в состояние неподвижности».

Между тем, как выяснилось впоследствии, на Ближнем Востоке, о котором говорил посол, от французских войск тогда уже не было и следа. Что касается английского и французского флотов, то они под угрозой германских подводных лодок потеряли свободу передвижения и были парализованы. Единственной целью, на которую опиралась эта призрачная стратегия, было намерение перенести центр тяжести войны на нашу страну.

Поэтому слова французского военного атташе затронули мое самолюбие, и я вставил: «Нет, мой генерал. По-моему, похоже, что германская армия скоро начнет операции на севере».

Говоря это, я не пытался, поддавшись гневу, похвастаться даром предвидения. За четыре-пять дней до нашего разговора англичане заминировали норвежские территориальные воды, и по этому поводу начался обмен нотами между правительствами Осло и Лондона. Чтобы понять, как это обстоятельство обеспокоило Германию, достаточно было прослушать передачи берлинского радио, которое метало гром и молнии. Как ни старались англичане в своих ответах норвежцам юридически доказать, что минирование их вод правомерно, норвежцы этого не признавали, а немцы не успокаивались. По мнению последних, было очевидно, что англичане попытаются закрыть пролив Скагеррак. В таком случае возникала необходимость немедленно оккупировать обе Скандинавские страны, расположенные по обоим берегам пролива.

И вот, если не ошибаюсь, на следующий день после нашего разговора с французским военным атташе немецкие части, смяв Данию, высадились в Норвегии.

После этого события я несравненно вырос в глазах этого французского офицера. Всякий раз, когда мы встречались, он спрашивал: «Откуда вы получили эти сведения? Как вы узнали об этом?» Я же в ответ повторял одну из наших пословиц: «Чтобы попасть в деревню, которая видна, не нужен проводник». Однако что поделаешь, в мире дипломатии и для того, чтобы попасть в деревни, которые видны, обязательно нужно искать проводников!

* * *

По правде говоря, после оккупации немцами Дании и Норвегии голландцы вздохнули легче. Они в один голос говорили: «Слава богу, опасность нас миновала. Огонь пронесся, не охватив наших крыш». По мнению некоторых горе-шутников, даже Франция избежала опасности. Чем заниматься долгим и трудным прорывом линии Мажино, вермахту выгоднее всеми своими воздушными и морскими силами обрушиться с берегов Норвегии на Англию. К тому же правление Англией, ее политика и оборона все еще находились в дрожащих руках беспомощного старца Чемберлена. Как только на лондонское Сити посыпались первые фугасные бомбы, он вновь избрал в качестве средства защиты свой зонтик и в течение пяти – десяти дней посылал Гитлеру послания, содержание которых сводилось к одному: нельзя ли полегче? Могла ли в таких условиях Франция одна продолжать войну?

В надежде избежать оккупации Голландия спокойно жила зимние месяцы 1940 года. За это время было получено еще несколько сигналов тревоги, но никто на них не реагировал. В дипломатическом корпусе чаепития и обеды, коктейли и приемы следовали один за другим. Двери нашего посольства на проспекте вдоль большого канала были открыты для гостей.

Первый обед мы дали в честь министра двора королевы баронессы Тэйль. Среди именитых гостей были благородная фрейлина королевы со своим супругом, генеральным секретарем министерства иностранных дел господином Снооком. Обед наш хотя и был, если судить по этим именам, строго официальным, но прошел в искренней и непринужденной обстановке. Позабыв о традиции голландцев рано ложиться спать, мы засиделись за приятной беседой далеко за полночь.

Господин Сноок сказал, что с точки зрения архитектуры здание нашего посольства является жемчужиной города Гааги. Сноок родился и вырос в отцовском особняке, находившемся рядом с нашим посольством и сейчас отведенном под Красный Крест. Он знал и любил наше посольское здание, как свой дом. По его рассказам, оно было построено еще в семнадцатом веке, стены расписаны знаменитыми художниками того времени, особенно красив был банкетный зал, весь в пейзажах Венеции – в полном смысле слова шедевр. Сноок то и дело, рассматривая с восторгом потолок и стены, восклицал: «Знайте цену этому дому и сохраняйте его».

Хорошо, что наш уважаемый гость не пожелал подняться наверх. Он увидел бы повсюду признаки ветхости, начиная с нашей спальни. Из-за того что протекала крыша, на потолках и стенах образовались пятна. Обои в комнатах истрепались и в некоторых местах свисали кусками. Циновки, прикрывавшие батареи центрального отопления, износились. Но объяснить господину Снооку, почему все это так запущено и не ремонтируется, нам было бы довольно тяжело. Если бы мы признались, что наше правительство не отпускает денег на ремонт, то допустили бы непростительную ошибку.

Правда, просить в те времена у правительства денег на ремонт у меня не поворачивался язык, потому что одним из тех немногих, чьи сердца были полны тревогой в этой приятной мирной обстановке, был и я. Пятая колонна Гитлера, так же как и в Чехословакии, здесь уже давно действовала. То и дело производились аресты среди населения приграничной полосы, участились вооруженные стычки между лазутчиками обеих сторон, шнырявшими туда и сюда. Непрерывно разбухал аппарат германского посольства. Долгое время во главе этого посольства стоял воспитанный, всеми уважаемый человек по фамилии фон Цекк, представитель старой немецкой аристократии и зять Бетманн-Гольвега. Очевидно, берлинское правительство, решив, что этот мягкий по натуре человек не сможет с необходимой решительностью выполнить задуманные против Голландии планы, прислало ему в помощь еще одного посла. Этот дипломат был заведующим разведывательным отделом германского министерства иностранных дел. Ходили слухи, что он прибыл в Гаагу только с разведывательной миссией. По приезде он сразу же поместился в здании бывшего чешского посольства, создал свой аппарат и учредил свои отделы. Когда я пришел к нему с ответным визитом, я почувствовал, что попал в более важное учреждение, чем основное посольство Германии. Атмосфера здесь была таинственной и накаленной от лихорадочной деятельности.

Я знал этого нового, или второго, посла Германии очень хорошо. Это был не кто иной, как господин Ашманн, долгое время являвшийся советником немецкого посольства второго рейха в Анкаре за десять лет до начала войны. После прихода Гитлера к власти Ашманн вернулся в Берлин на более важную работу, а между нами продолжались я не могу сказать дружественные, но приятельские отношения. Даже два года назад я встречался с ним в Карловых Варах. Однако какая большая разница была между тогдашним Ашманном и теперешним! Он, казалось, стал двойником Риббентропа. Не говоря уже о том, что из него нельзя было вытянуть ни слова, взгляд и черты его лица стали непроницаемыми.

Кстати, что мне у него нужно было узнать? Когда германская армия перейдет в наступление? Этого, кроме Гитлера, никто не мог знать. Гитлер же, вопреки себе, молчал, а германское радио, наоборот, заполняло эфир голосами дикторов-иностранцев. Из Берлина какой-то лорд Хау-хау на английском языке беспрерывно советовал англичанам, а из Штутгарта некто Феронэ или Фредоннэ на французском языке – французам: «Сдавайтесь, иначе ваше дело труба». По рассказам голландцев, какая-то другая радиостанция надоедала им, повторяя каждый вечер, что они одной расы с немцами. Голландцы не принимали всего этого всерьез. Напечатанная в Германии и ходившая здесь по рукам карта «великого рейха», где Голландия вместе с другими северными странами была изображена маленькой германской провинцией, вызывала у них только смех.

Даже французы, назвав диктора Феронэ или Фредоннэ «предателем из Штутгарта», проявили этим самым своего рода патриотизм. Неоспорим тот факт, что пропаганда пораженчества, которой он занимался на штутгартской радиостанции, была делом отвратительным и нанесла его стране значительный ущерб. Как выяснилось позднее, эта пропаганда сильно воздействовала на французскую армию и французский народ. И какой же резкий и гадкий голос был у этого предателя из Штутгарта, особенно когда он иронизировал над политикой французского правительства и его затруднениями в парламенте! Мне казалось, что я слышу хохот Мефистофеля!

Мне сдается, что англичанин, обращавшийся к жителям Великобритании под отвратительным псевдонимом лорда Хау-хау, очень соответствовавшим его фальшивой личности, превосходил своего французского коллегу в предательстве и наглости; однако он значительно меньшего достигал, обращаясь к английскому народу, потому что лондонские радиостанции всеми имеющимися в их распоряжении средствами глушили этот голос на всех волнах.

И вот, если не принимать во внимание отдаленные отзвуки битв между английскими и германскими военными кораблями, можно сказать, что за несколько недель до большого наступления грохот войны в районе, столь близком к западному фронту, доходил до нас лишь в виде треска по радио на волнах Герца.

Однако, насколько мне известно, уши голландцев, наивно мечтавших о нейтралитете, были защищены и от этого незначительного беспокойства. Теплый воздух ранней весны ласкал наши нервы и настолько притупил чувство действительности, что даже символические оборонительные мероприятия, проводимые в разных местах, стали казаться излишними. В убежищах, вырытых под большими зданиями и площадями, детишки теперь играли в прятки, на орудия у мостов садились чайки, а между укреплениями вдоль пляжа Швенинген загорала под солнцем молодежь. Зенитным орудиям на зеленом лугу, чуть поодаль Большого канала и почти совсем напротив нашего посольства вплоть до леса Нассау, казалось, надоело сторожить голландское небо. Это небо было таким голубым и чистым, что на нем нельзя было обнаружить не только летящий самолет, но даже и клочок облака.

Под этим куполом спокойствия и мира мы давно перестали думать о грядущем бедствии… Как школьники, удравшие с урока, отправлялись мы то на берег моря смотреть прилив и отлив, то на выставки цветов или просто на поля, где только что расцвели тюльпаны. Ах, как прекрасны были эти поля тюльпанов!.. Они не оставляли в душе и следа грусти и печали. Неспроста наш поэт Недим писал:

«Мы мира весну выпиваем до дна,

Настоя тюльпанного чаша полна».

Недаром визирь Ибрагим-паша с удовольствием слушал эти стихи, забывая все государственные заботы. Чем мы в тот момент отличались от этого поэта и этого визиря? Разве мы не с той же беспечностью шли к страшному концу. Страшный конец? Полноте, дружок! Как может прийти на ум что-нибудь плохое в этом райском уголке? Здесь все дышало жизнью и страстно повелевало жить, жить, только жить, и упиваться радостями и наслаждениями.

У меня все еще не стерлись из памяти приятные воспоминания о совместной прогулке с послом Норвегии. Мы отправились через маленькие городки, похожие на дворы старых охотничьих замков, к германской границе. Особенно прекрасны были часы, проведенные в имении одной нашей общей знакомой, голландской баронессы Харринксманн. Ее супруг долгое время был временным поверенным в делах Голландии у нас. Теперь он представлял свою страну в Брюсселе, но его до сих пор тянуло в Стамбул и в Анкару. Баронесса провела у нас такие хорошие дни и приобрела таких искренних друзей, что никак не могла забыть их. Посол Норвегии господин Бенсон и его супруга были не меньше баронессы влюблены в Турцию, где провели около десяти лет. Поэтому немудрено, что у Харринксманнов мы находили общие темы для бесед.

Вместе с тем в имении Харринксманнов ничего не напоминало о Турции. Все, начиная от деревьев в парке, террасы, каменных лестниц, бассейна, потолка и сервизов в столовой, могло передать лишь атмосферу приятного полумрака старой Голландии, изображенной на полутемных полотнах Лейдена и Харлема пятнадцатого и шестнадцатого веков.

Когда мы вместе с нашим северным коллегой отправились в село Тиерен, мы попали в полном смысле слова в рембрандтовские места. В этом старом голландском селе, на холме близ реки Мозель, находился антикварный магазин одного еврея по фамилии Катц. Он превратил свой трехэтажный дом в выставку и аукцион антикварных ценностей, в собрание бессмертных старых мастеров. Когда мадам Харринксманн привела нас в эту сокровищницу, мы растерялись и не знали, на что смотреть. Но когда владелец этой сокровищницы, смуглый, горбоносый Катц, появился перед нами, мое чувство восхищения искусством уступило место размышлениям дипломата. Я подумал: «Если даже этот еврей, находясь совсем рядом с Германией, не беспокоится о спасении своих несметных богатств и своей жизни, значит судьба Голландии в безопасности».

Последним событием, вселившим в меня спокойствие, было следующее.

Одна бродячая труппа превратила зоологический сад, находящийся на противоположном от нас углу улицы, в луна-парк. Все было в этом парке: и русские горы, и карусели, и автомотогонки, и аттракционы, и фокусники, и акробаты. Эта многочисленная труппа приплыла на моторном судне по реке Мозель из Германии и поставила его на якорь у набережной канала, как раз напротив нашего посольства.

* * *

За две недели до того, как расцвели тюльпаны, в Гаагу из Анкары прибыла делегация из двух человек для заключения торгового соглашения с голландским правительством. Один из членов делегации – Исмет Аккоюнлу был моим старым приятелем, а второй – Джемиль Джонк являлся представителем министерства торговли. Когда сюда из Амстердама для оказания помощи нашей торговой делегации прибыл наш торговый атташе Мелих Гюнель с супругой, круг наших соотечественников и друзей в посольстве сразу же расширился. Нам стало веселее.

Переговоры с министерством экономики Голландии, с одной стороны, и задушевные беседы с нашими друзьями – с другой, заставили меня забыть сложную обстановку в мире.

Но увы, вскоре, в ночь на десятое мая, рев моторов люфтваффе пробудил меня от безмятежного сна. Этот рев первой услышала моя супруга, вскочившая с постели с криком: «Вставай, немцы наступают!»

Немцы? С какой стати? Разве министр иностранных дел Голландии не заявил мне в самой категорической форме, что «существенных изменений в положении не произошло», а пушки и пулеметы у мостов и перекрестков поставлены в чисто предупредительных целях? Разве еще восемь часов назад министр двора королевы мадам ван Тэйль не играла в нашем посольстве спокойно и беззаботно в бридж с госпожой Караосманоглу и с супругами послов Греции и Италии? И разве не она через двадцать минут после ухода прислала моей супруге открытку и букет цветов как выражение благодарности за эту непринужденную партию в бридж? Ее букет, совсем еще свежий, стоял у нас в вазе.

Еще сонный, я долго и растерянно смотрел на цветы. Подсознательный голос говорил мне: «Как это может быть? Ну, допустим, слова министра иностранных дел искажали истину и представляли собой дипломатическую увертку. Но этот букет цветов, эта благодарственная открытка? Спокойную и безмятежную игру мадам ван Тэйль в карты восемь часов назад нельзя было объяснить ни ложью, ни притворством. Мадам ван Тэйль, как и все голландки, была, правда, степенной и хладнокровной, но вряд ли она могла быть до такой степени рассеянной, чтобы перед большим национальным бедствием разыгрывать комедию, развлекая жен трех послов».

Я не знаю, сколько времени я размышлял… Во всяком случае, как только жена мне крикнула, я полагаю, что мы оба очутились у окна. Из этого окна виднелись проспект, канал, улицы на противоположной стороне канала и неподалеку луг, где стояли зенитные пушки. Но мы сначала подняли головы и посмотрели на небо: самолеты, размером с пчелу, летели группами и жужжали, как пчелы. Некоторые самолеты из этих групп неожиданно снижались, описывали дугу и, разбросав над городом листовки, снова взлетали и исчезали в безоблачной синеве неба.

Что мы увидели, когда посмотрели вниз? Женщины, мужчины, детвора, все соседи в ночном белье высыпали на улицу и тоже уставились на небо. Некоторые дети в возрасте десяти – пятнадцати лет даже полезли на крыши и рассматривали самолеты в бинокли. Ни у кого из них не было признаков беспокойства или страха. В расположении зенитных батарей царило полное бездействие.

Я повернулся к жене: «Разве наступление бывает таким? Это или маневры или же немецкие самолеты перелетают во Францию. Правда, Голландия это может расценить как нарушение нейтралитета и встать на защиту своего воздушного пространства. Видимо, поэтому немцы непрерывно сбрасывают на землю листовки, разъясняющие их действия. Ты видишь, до сих пор не упала ни одна бомба, не произвела выстрела ни одна зенитная батарея».

Однако не успел я закончить свою фразу, как на противоположной стороне вдруг заработали зенитные орудия и в небо начали быстро взлетать огненные струи, напоминающие ракеты. С батареи на лугу сначала сверкала молния, поднимавшаяся ввысь, а когда она приближалась к цели, то превращалась в безвредный клубок ваты или же в круглое облачко.

Вдруг… да, вдруг мы увидели, как один из самолетов, рассыпая в воздухе пламя, огромным горящим факелом упал в лесок недалеко от нас.

Жена моя была права. Наступление Германии началось. Но почему народ на улицах, дети на крышах все еще равнодушны? Почему корабль с цыганами из луна-парка все еще не двигается с места? И это сейчас, когда люфтваффе, приведшие мир в ужас бомбардировками Польши, уже начали в разных районах города сбрасывать свои первые бомбы!

Мы снова посмотрели на улицу: никого! Люди в пижамах и кимоно разбежались. Исчезли с крыш и дети с биноклями. Видимо, все вернулись домой. Малыши собирались в школу, а взрослые на работу. Время полвосьмого. Они даже запаздывают. Под нашим окном быстро проносятся велосипеды. Вот один за другим появляются маленькие нарядные фургончики булочников, молочников. Они заезжают в каждый дом и останавливаются перед нашими воротами. Вот-вот покажется и холодильный фургон мясника. Да, вот он уже едет…

Мы с женой растерянно переглядываемся: что за хладнокровие! Что за мужество! Да это просто героизм! Каждый из самолетов, казавшихся нам пчелами, падая, разрастался до размеров дракона. Вот он опускается совсем низко, воет, как разъяренный хищник, и, оцарапав крыши домов, удаляется.

Начали раздаваться первые вопли сирен. Эти вопли лишь вселили ужас в наши сердца. Потому что у нас в посольстве не только убежища, даже погреба не было. Окна нижних этажей не были закрыты мешками с песком. Какие оборонительные меры мы могли принять? Только вывесили национальный флаг над входом и накрыли кузов автомобиля турецким флагом.

Иногда мы спускались на несколько ступенек по лестнице в кухню, в служебные помещения с каменным полом и, вероятно, походили на страусов, прячущих, как известно, голову под крыло при опасности…

Мы не забыли пригласить членов торговой делегации из разных гостиниц и пансионов и собрались в символическом убежище. Усаживаясь на длинные скамейки и деревянные сундуки, мы проводили здесь не только большую часть дней, но и ночей. К нам присоединился посол Греции с супругой. Не прошло еще и недели, как они приехали в Гаагу. Посол господин Полихрониадис даже не успел вручить своих верительных грамот королеве. Но между нами установились дружеские отношения еще с Анкары. Поэтому, как только начались воздушные бомбардировки, моя жена сразу же решила позвонить по телефону Полихрониадисам и пригласить их к нам. Это было кстати. Как раз в это время вблизи посольства Греции упала бомба, и бедная мадам Полихрониадис совершенно растерялась. Когда эта стройная женщина с мужем пришла к нам, она дрожала и рыдала, как побитая девчонка. Кинувшись на шею госпоже Караосман-оглу, она умоляла: «Я навсегда останусь у вас. Если умру, то умру с вами. Ради бога, не отпускайте меня…»

А господин Полихрониадис был совершенно спокоен. Он даже подшучивал над своей женой: «Разве к лицу тебе этот страх? К тому же ты дочь Сербии. Жаль, жаль… Оказывается, в крови у тебя нет ни капли смелости, свойственной сербам…» Я живо вспоминаю, как мадам Полихрониадис ответила своему мужу разбитым, дрожащим голосом: «Я сейчас не сербка, не гречанка, не человек. В данный момент я что-то вроде мягкой тряпки…»

Посол Греции осведомился, что я думаю относительно всего происходящего.

– Ничего. Я думаю съездить в министерство иностранных дел.

– Поедемте вместе!

И минут через десять мы на автомобиле прибыли в министерство иностранных дел. Здание выглядело покинутым. Пройдя по безлюдному коридору, за столом одной из пустых комнат мы застали генерального секретаря господина Сноока, очень усталого и растерянного. Он объяснил нам:

– Сегодня в шесть часов утра посол Германии фон Цекк срочно попросил у нашего министра аудиенции и вручил вербальную ноту. В ней говорилось, что немецкие самолеты будут пролетать через воздушное пространство Голландии и будут захвачены все наши военные базы. Однако не будут затронуты суверенные права голландского государства! (Когда господин Сноок прочитал эту последнюю фразу ноты, он грустно улыбнулся.) Совершенно естественно, что мы рассматриваем это заявление посла как «casus belli». Сейчас, начиная с половины седьмого, мы находимся в состоянии войны с третьим рейхом. Вот в чем дело.

Я не сдержался и пробормотал:

– Вы говорите с половины седьмого! Между тем самолеты люфтваффе уже в четыре часа утра нарушили ваше воздушное пространство!

Господин Снорк печально улыбнулся:

– Ну, это другое дело.

Покидая министерство иностранных дел Голландии, напоминавшее дом, из которого только что вынесли покойника, я был так глубоко опечален, что ни разу не улыбнулся ни одной шутке моего милейшего коллеги Полихрониадиса, непременно желавшего меня развеселить. Посол Греции сказал с деланной серьезностью:

– Жаль, что мы не догадались. Нам следовало у этой лестницы сфотографироваться на память и сделать под снимком историческую надпись: «Послы Турции и Греции, невзирая на германские бомбы, героически выполняют свои дипломатические обязанности». Этот снимок можно было бы послать нашим правительствам и даже напечатать в газетах…

Поездка в министерство иностранных дел Голландии, расположенное очень близко от нас, была довольно затруднительной и грустной. Несмотря на то что на нашем автомобиле с дипломатическим номером был, кроме того, флажок Турции, его то и дело останавливали офицеры и унтер-офицеры военной полиции. То и дело мы подвергались проверке и досмотру, и, если в этот момент раздавался сигнал тревоги, нас высаживали и загоняли под крышу какого-нибудь здания. Таким образом, путь наш, обычно занимавший две-три минуты, затянулся на полчаса. Мой друг Полихрониадис воспринимал все, что с нами происходило, так великодушно и так иронически, что эти приключения, если даже и были неприятными, казались незначительными.

Когда мы возвратились в посольство, мне подали телеграмму. Наше правительство предоставляло мне полномочия подписать турецко-голландский договор, переговоры по которому закончились несколько дней назад. Я сказал членам торговой делегации: «Давайте готовиться к церемонии подписания». Однако я увидел, что никто из них не поверил моим словам или же не хотел верить. У них были семьи, и каждый, чем попусту умирать здесь, помышлял как можно быстрее возвратиться на родину. Но как? Каким путем? На арендованном мной автомобиле с флажком Турции Джемиль Джонк и Исмет Аккоюнлу на следующий день добрались до какого-то места в Бельгии и вынуждены были возвратиться. А еще через день секретарь нашего посольства поехал на другой машине в Брюссель, с трудом вызволил своего сына, учившегося там, и привез в Гаагу. По сообщениям всех троих, положение в Бельгии было еще хуже, чем в Голландии. Секретарь посольства, которому удалось с большими трудностями попасть в Брюссель, был напуган не столько налетами люфтваффе, сколько ужасной паникой в городе. Словом, ни у кого не было иного выхода, как оставаться здесь и покориться судьбе.

Что касается меня, то я без указания своего правительства никуда не мог бы отлучиться, если бы даже была возможность. Королева со своими министрами оставалась пока еще здесь. Дочь ее с маленькими детьми уехала в Канаду, но ее зять, принц Бернхарт, выполнял свой воинский долг в армии. Говорили, что эта армия сражалась героически. На второй день после воздушных налетов в посольстве Швейцарии состоялось совещание дипломатов, где мы встретили коллег, внушивших нам надежду. Один из них, посол Швейцарии, одновременно наш дуайен, утверждал, что королева в солдатской каске на голове отправилась инспектировать различные полки и дивизии, в связи с чем сильно поднялся моральный дух солдат. Однако отсутствие на этом совещании послов Франции, Бельгии и Англии поколебало наш «моральный дух». На совещании рядом со мной сидел посол Румынии. На ухо он шепнул мне: «Они удрали? А что мы будем делать?» Когда он говорил «мы», он имел в виду нас обоих. Турция по англо-французскому пакту открыто занимала позицию противника Германии. Остальные наши коллеги, присутствовавшие на этом совещании, были послами нейтральных стран. Среди них находился посол Италии, верной союзницы Германии, и было видно, с какой иронической улыбкой слушал он наши успокоительные речи.

Мой румынский коллега продолжал нашептывать: «Мы должны подумать о себе». Но как? Из Бухареста не поступало ответа на его телеграммы, а из Анкары – на мои. Последним сообщением, полученным из нашего министерства иностранных дел, было указание о полномочиях для подписания турецко-голландского торгового соглашения. Что же в таком случае делать? Меня вдруг осенила мысль связаться с Анкарой через нашего посла в Лондоне Тевфика Рюштю-бея. Вернувшись домой, я сразу же бросился к телефону. К счастью, тогда еще можно было пользоваться телефонными линиями и Тевфик Рюштю-бей оказался на месте. Несмотря на треск и на вмешательство в наш разговор, так как мы говорили по-турецки, мне удалось изложить ему свои намерения. Я просил его запросить министерство и сообщить, надо ли мне следовать за королевой Голландии и ее правительством, в случае если они будут вынуждены оставить Гаагу?

Что же я услышал на следующий день? Как я и предчувствовал, Вильгельмина приняла решение не оставлять свой народ, невзирая ни на какую опасность, однако по настоянию членов правительства и главнокомандующего она вынуждена была уехать. По другим слухам, в полночь ее из дворца вывезли в Лондон. Я не помню точно, до или после королевы большинство членов правительства во главе с министром иностранных дел при драматических обстоятельствах также проделали долгий путь в Англию. Таким образом, в Голландии приостановились все государственные и административные дела. Они перешли в руки армии, все еще продолжавшей войну. У меня же теперь не было возможности связаться по телефону с Тевфиком Рюштю-беем, а у него – передать мне какое-нибудь сообщение.

Да, мы сейчас были гражданскими лицами, брошенными на произвол судьбы на поле боя. Дома наши не отличались от траншей на передовой. Не то что сделать шаг на улицу – мы головы не могли высунуть из окна. Воздушные налеты так участились, что нам просто надоело спускаться в подвальный этаж дома и подниматься оттуда, мы стали ночевать в спальнях, а дни проводить в залах. Кстати, Джемиль Джонк из нашей торговой делегации с первого же дня совсем не пожелал переносить эти тяготы самосохранения. По ночам он растягивался и храпел на диване рядом со спальней, которую мы выделили Полихрониадисам, а днем, когда ему становилось скучно, он отправлялся шататься по магазинам. Во время одной из таких прогулок с ним произошло опасное приключение. Зайдя в магазин, он имел неосторожность заговорить по-немецки. Хозяин магазина, приняв его за агента пятой колонны, которых тогда сбрасывали с воздуха в различной одежде, схватил его за плечи со словами: «Тебе место не здесь, а у той стенки», и тут же начал кричать: «На помощь, я поймал немецкого шпиона!» В те дни дежурившие отделениями на каждом углу голландские солдаты, вооруженные автоматами и пулеметами, имели приказ на месте расстреливать заброшенных парашютистов, безразлично, в какой одежде они будут – в военной или гражданской.

Хорошо, что Джемиль Джонк сообразил достать из кармана паспорт. Таким образом он спасся от верной смерти. Этот наш милейший соотечественник на следующий день после этого происшествия чуть не стал жертвой второго несчастного случая, уже по моей вине. Я, не получив известий от Тевфика Рюштю-бея, решил повидаться с послом Великобритании в Гааге, чтобы воспользоваться специальным кабелем для разговора с Лондоном. Кстати, мне хотелось получить от военного атташе посольства информацию о военном положении. Джемиль Джонк не пожелал оставлять меня одного в этой суматохе и, несмотря на все мои возражения, хотел хотя бы подождать меня в автомобиле. Правда, расстояние между двумя посольствами было не очень большим. Но с тех пор как мы ездили с Полихрониадисом в министерство иностранных дел, то есть за сорок восемь часов, передвижение на автомобиле в городе из одного квартала в другой стало таким трудным и опасным, а проверки приняли такой драматический характер, что я еще и сейчас не могу понять, как нам удалось благополучно добраться до английского посольства. На каждом шагу нас останавливала военная полиция, обыскивала, проверяла нашу одежду, карманы, скрупулезно изучала наши паспорта. Во время этих проверок от меня, моего коллеги и шофера ни на секунду не отводили пистолетного дула. Принимая эти меры предосторожности, голландцы были тысячу раз правы. Каждый город, каждая деревня страны кишели агентами в различной одежде, с поддельными документами германской оккупационной армии. Среди них были даже люди в форме голландских офицеров, а также масса лжедипломатов, священников и даже нищих. Наконец, когда мы подъехали к большим воротам английского посольства, – позабыв, что еще придется возвращаться, – мы глубоко вздохнули. Джемиль Джонк сказал:

– Я вас подожду в автомобиле. Если удастся, еще и вздремну.

Он даже отклонил совет привратника посольства поставить автомобиль во дворе. Таким образом, покинув Джемиля Джонка на улице, я направился к послу. Сэр Блэнд ожидал меня посредине огромного холла. В этом холле ничего, кроме деревянного стола и двух стульев, не было. Возможно, и их поставили здесь в связи с моим визитом. Английский посол выглядел очень усталым. После того как мы некоторое время переглядывались, как бы спрашивая, что же это за положение, в которое мы попали, я начал разговор:

– Дорогой мой коллега, вы знаете, что Турция не находится в состоянии войны с Германией, но является союзницей Англии. Если возникнет необходимость покинуть Гаагу, я поеду только в Лондон. Я считаю себя вынужденным действовать так по долгу службы, потому что правительство, при котором я аккредитован, сейчас находится там. В связи с этим я пришел выяснить у вас некоторые вопросы. Во-первых, можете ли вы мне обеспечить срочную связь с нашим послом в Лондоне? Во-вторых, могу ли я получить некоторые сведения о военной обстановке в данный момент у вашего военного атташе? В-третьих, можете ли вы, если возникнет необходимость, выделить мне четыре места на транспорте, который отвезет вас в Англию? В случае такой возможности – прошу вас сообщить мне об этом за четыре-пять часов до вашего отъезда.

Английский посол удивленно посмотрел на меня и, казалось, не знал, что ответить. Затем он как бы пришел в себя, поднялся и сказал:

– Пойдемте обсудим это дело с военным атташе, – и добавил: – ведь известно, что сейчас все дела в руках военных!

Пройдя по совершенно пустым коридорам, мы пришли к военному атташе. Он взволнованно разговаривал по телефону и сделал рукой знак, означавший «постойте, подождите немного…» Как раз в этот момент… да, как раз в этот момент один из самолетов «люфтваффе», словно желая задать перцу английскому офицеру, пронесся над крышей комнаты, в которой мы были, да так, что задрожали стекла в окнах. Однако офицер не придал этому значения. Он сказал человеку на другом конце телефонного провода: «Нет, нет, ничего не случилось. Я продолжаю». Сказал, но по его виду и состоянию было ясно, что он нервничал. Лицо его стало мертвенно бледным. От страха? Не думаю! Казалось, что он больше нервничал и бледнел от гнева.

Когда военный атташе, окончив телефонный разговор, подошел к нам, я по его глазам заметил признаки этого гнева: он смотрел на нас пристально и сурово. Посол сообщил ему причину моего визита, и я полагаю, что он совсем разозлился, ибо не ответил ни да, ни нет. Потом, подумав немного, проводил меня в комнату напротив своего кабинета. Здесь на стене висела большая карта Европы. Английский офицер пальцем указал на точку в юго-западной части Голландии.

– Вот, – сказал он, – на этих позициях продолжаются бои.

Затем он перенес палец на полуостров в северо-восточной части Голландии.

– Прошлой ночью, под утро, десант, высаженный здесь нами… – начал он говорить, но его прервал телефонный звонок. Военный атташе сразу же побежал в свой кабинет. Я долго оставался здесь один. Я говорю один, потому что не заметил, как и когда исчез английский посол. Прошло пять, десять, пятнадцать минут – никто не заходил. В этом уединении я слышал только бесконечное бормотание по телефону. Вдруг в полуоткрытую дверь комнаты, где я находился, проскользнул морской офицер среднего возраста с бутылкой виски и двумя стаканами в руках. С усердием метрдотеля он расставил бутылки и стаканы на стол, поздоровался со мной и уселся напротив.

– Похоже, что наш полковник долго будет говорить по телефону. Я пришел, чтобы не оставлять вас одного. Вы будете пить виски?

Не дожидаясь ответа, он наполнил стакан. Как и все моряки, это был, видимо, милый человек и балагур. К тому же влюблен в Стамбул, как и Пьер Лоти.

– Я обожаю проливы, – говорил он. – В мире нет ничего подобного. Иншаллах, – он произнес это слово по-турецки, – я снова туда попаду, и на этот раз как друг. Наконец наши легковерные государственные деятели поняли цену Турции. Великобритания до сих пор не имела более верного союзника, чем вы. Вы видите, что от стран этой части Европы нет прока. При первом же толчке они все осыпаются, как гнилые яблоки.

Я прервал его, сказав:

– Я вижу, вы настроены очень пессимистично… В самом деле положение здесь такое безнадежное?

Английский моряк, отхлебнув глоток виски из стакана, улыбнулся и ответил:

– По-моему, Германия накануне выигрыша войны на суше. Но после суши идут моря. А там последнее слово за нами. Не беспокойтесь…

Сколько времени мы так беседовали, что он еще рассказал, я не могу теперь вспомнить. Но, посмотрев на часы, я заметил, что провел в английском посольстве больше времени, чем следовало. Такой продолжительный визит вышел за рамки межсоюзнического протокола. Люди, с которыми я пришел побеседовать, исчезли, то есть попросту удрали от меня. Я давно уже не слышал голосов, долетавших до меня из комнаты напротив.

А что с Джемилем Джонком? Я сразу вскочил с места. Морской офицер, несмотря на все мои возражения, проводил меня до двери на улицу. И хорошо, что проводил. Открыв дверь, мы увидели, что на улице уже не было ни нашего автомобиля, ни каких-либо следов Джемиля Джонка. Симпатичный моряк бросился разыскивать его. Наконец он выволок наш автомобиль с Джемилем из подземного гаража посольства.

– Что произошло? Что с вами случилось?

– Не спрашивайте, господин посол. Мы сейчас избежали очень большой опасности. Как только вы ушли, улица превратилась, можно сказать, в траншею на передовой линии фронта. Между германскими парашютистами и голландскими солдатами началась перестрелка из автоматов и пулеметов. Мы не могли понять, куда попали. Если бы привратник английского посольства своевременно не подоспел на помощь и не взял бы нас внутрь – мы бы очутились в самом пекле боя.

* * *

Это был не первый и не последний уличный бой в Гааге. Такие бои начались со второго дня воздушных налетов и длились до тех пор, пока голландская армия не капитулировала. Вооруженные немецкие парашютисты, решив захватить королеву, окружили дворец, но были разгромлены, оставив много убитых, раненых и пленных. Затем был уличный бой перед зданиями совета министров и министерства иностранных дел. Этот бой тоже закончился поражением немцев. Была еще одна операция с целью освободить из гостиницы «Hotel des Indes» интернированный там состав германского посольства, но она также была отбита голландской охраной гостиницы.

Бесстрашными солдатами люфтваффе были безбородые юнцы от восемнадцати до двадцати лет. Их шеи, торчащие из открытых воротников черных рубашек с изображением черепов, были по-девичьи тонки и белы. В кованых сапогах они ходили так легко и быстро, словно передвигались в воздухе и исполняли фигуры пластических танцев.

Да, этим юнцам балетная сцена подходила бы куда больше, чем кровавые баррикады! Проклятья, тысячи проклятий Гитлеру… Как ему было не жаль, не колеблясь, бросать эту прекрасную молодежь в самое пекло? Он отнял у молодежи не только тело, но и душу, вытравил из нее человечность и превратил в автоматы. Он не оставил у нее ничего – ни сознания, ни совести. Иначе эти молодые люди должны были бы испытывать отвращение к жестоким операциям против голландцев и их земли. Ведь земля Голландии вскормила их, голландцы пригрели их и вырастили. Только благодаря сочувствию и милосердию голландцев чахлые беспризорные дети, обреченные на медленную смерть в голодной и разоренной после первой мировой войны Германии, превратились сегодня в таких здоровых и ловких молодых людей.

И вот Гитлеру удалось вытравить из них все зачатки добра и послать сюда сеять смерть. Почему именно сюда, а не в другое место? Потому что молодые парашютисты говорили по-голландски, как на своем родном языке, и знали всю Голландию до самых отдаленных ее уголков и местечек. Где живут такие-то? Каков кратчайший путь из такого-то села в такой-то городок? Сколько мостов в Гааге? В какой стороне находится еврейский квартал в Амстердаме? Известно было даже, в какие часы сменяется караул в гарнизонах. Все эти сведения врезались в их память.

На третий день наступления некоторые из этих молодцов, облачившихся в форму голландских офицеров, сумели в час смены караула захватить штаб аэродрома вблизи Роттердама. Благодаря этой хитрости бомбардировщики люфтваффе, не встретив никакого сопротивления, спокойно уничтожили и сожгли этот огромный портовый город, не оставив ни одного корабля, не пощадив ни одного здания. После этого голландцы больше не сопротивлялись – армия и народ пали духом.

После трагедии Роттердама значительно участились воздушные налеты на Гаагу. Население города как бы предупреждали: «Вас тоже постигнет участь роттердамцев». Несколько больших бомб упало в двухстах метрах от нашего посольства и попало в родильный дом. Он был разрушен, а роженицы и новорожденные разорваны на куски. Какая странная случайность! Я как раз в этот момент вместе с супругой нашего торгового советника Мелиха Гюнеля вышел на улицу. Плотная горячая взрывная волна отбросила нас обратно. Не успели мы прийти в себя, как еще более сильный взрыв потряс все здание посольства до основания. Через несколько минут мы узнали, что наши соседи – посольства Бразилии и Аргентины – пережили еще большие потрясения: в их зданиях были выбиты все стекла и рамы. Послы со своими домочадцами укрылись в резиденции нунция на краю города. Я сразу же позвонил туда по телефону, чтобы выразить им сочувствие. Мне ответил папский нунций, который дрожащим от страха и волнения голосом сказал: «Да, они здесь, живы и здоровы. Но вы не знаете, что произошло с нами? Сейчас на нашу часовню упала бомба».

Выразив ему сочувствие, я повесил трубку. Раздался звонок. На этот раз спрашивали меня.

– Алло, алло… Говорят из английского посольства. С вами хочет говорить сэр Блэнд.

Через несколько секунд я услышал приглушенный голос английского посла:

– Я через четверть часа уезжаю. Вам выделены места по вашему желанию. Приезжайте немедленно.

– Куда?

– Этого я сказать по телефону не могу.

А что случилось бы, если бы он сообщил мне, куда ехать? За четверть часа мы не успели бы даже собрать наши чемоданы. Я не знал, что ему ответить.

– Я не успею, – ответил я. – К тому же вы знаете, что, когда я был у вас, мне не удалось переговорить по этому вопросу с нашим послом в Лондоне.

– В таком случае, гуд бай…

– Счастливого пути…

Итак, наше намерение переехать в Лондон рухнуло, и нам ничего не оставалось делать, как покориться велению судьбы. Кстати, мысль о поездке в Лондон была вызвана политической обстановкой. Она не была связана со страхом или заботой о сохранении жизни. Не только я, но и все наши сотрудники и соотечественники привыкли к такому тревожному образу жизни начиная со второго дня воздушных налетов. Казалось даже, что и мадам Полихрониадис несколько успокоилась. Случалось, что иногда она с мужем отправлялась к себе домой и осмеливалась оттуда звонить нам и сообщать о происходивших с ней приключениях.

Я никогда не забуду одно из них, связанное с моряками греческой баржи, сгоревшей во время бомбардировки Роттердама. Как-то вечером группа моряков из десяти – пятнадцати человек в составе капитана, машинистов, кочегаров и матросов – не знаю, как и каким образом сумевшая добраться до Гааги, – укрылась в посольстве. Решив никуда не выходить, пока не выяснится вопрос об их возвращении на родину, они собрались и сидели в каменном подвале посольства. Ничего не ведая об этих «гостях», наши друзья на верхнем этаже переодевались, с тем чтобы вскоре прийти к нам. Мадам Полихрониадис решила принять ванну – бедняжка в течение трех дней не имела возможности как следует вымыться. Она наполнила ванну, развела свои любимые ароматические таблетки, разделась и только собралась сесть в воду, как недалеко от посольства с грохотом разорвалась бомба. В смертельном страхе она, совершенно раздетая, выбежала, отчаянно крича, и бросилась спасаться в подвал.

Я представляю себе, что произошло при этом: как некоторые из суеверных моряков не могли сообразить, где они находятся, а другие, решив, что сама Венера Милосская воскресла и принялась исполнять вакхический танец, с восхищением наблюдали за ней. Но в действительности случилось иное. Один из греческих моряков – это был наверняка капитан – сразу снял свою шинель и, накинув ее на плечи мадам Полихрониадис, доказал, что он не является греком-ортодоксом времен Перикла, когда преклонялись перед «культом нагой красоты».

А что вы думаете делал в это время господин Полихрониадис? Он окунул свое тело в теплую и благоухающую ванну, которую с таким усердием приготовила для себя его жена, и прекрасно вымылся… Но это уже диогеновская сторона вопроса. Когда наши друзья пожаловали к нам, по их виду нельзя было сказать, что с ними произошел этот необыкновенный, в чисто «греческом» стиле случай. Господин Полихрониадис с удовольствием подтрунивал над своей женой. А мадам Полихрониадис, сожалея, что лишилась превосходной ванны, все время бранила мужа.

Так к нашим страданиям первых двух дней, когда мы были загнаны, как крысы, в ловушку налетами немецкой авиации, примешался забавный элемент. Иногда мы переживали тяжелые минуты, но всегда были далеки от паники. Даже когда один из наших сотрудников в связи с частыми бомбардировками нашего квартала предложил переехать в маленькую загородную гостиницу, он получил решительный отпор моей супруги. Госпожа Караосман-оглу заявила: «Если я умру, то умру под нашим флагом. Я отсюда никуда не двинусь…» И нам действительно начало казаться, что «смерть под нашим флагом» – лучший выход и спасение для нас.

Я должен признаться, что эта отважная покорность судьбе пропитала не только атмосферу турецкого посольства. Соседняя с нами канцелярия американского посольства и работавший в ней с утра до вечера посол господин Гордон являли собой самые высокие образцы мужества и отваги. Персонал американского посольства и посол кроме собственной служебной деятельности взяли на себя обязанность защиты граждан пяти воюющих стран. В канцелярию американского посольства непрерывным потоком стекалась масса людей, сотни женщин, мужчин и детей, может быть, тысячи французов, англичан, бельгийцев, норвежцев и канадцев. Они выстраивались в длинную очередь от перекрестка улицы до самого бюро, захлестывая этим потоком господина Гордона и его сотрудников.

И я пару раз, протиснувшись сквозь толпу, посетил своего американского коллегу. И в первый и во второй свой приход я не видел, чтобы он выглядел растерянным. Я могу лишь подчеркнуть, что он немного нервничал и сердился. Нервничал потому, что был не в состоянии чем-нибудь помочь. Сердился потому, что никак не мог объяснить этим людям, насколько он бессилен.

– Я могу дать им сколько угодно виз. Но какой от этого толк, – говорил он. – Ведь они никуда не смогут уехать… Могу гарантировать сохранность их имущества и денег, могу раздать продовольствие и одежду тем, у кого ничего нет. Но я ведь не могу спасти им жизнь… Что касается жизни, то какая разница между ними и мной? Сейчас мы с вами беседуем, но кто может предсказать, что через час будет со мной или с вами? Разве эти бомбы различают, кто толпится у дверей с просьбами, кто пользуется дипломатической неприкосновенностью? Но вы попробуйте объяснить это тем, кто плачет перед моей дверью. Все полагают, что мы застрахованы от гибели и всесильны.

Незадолго до вашего прихода одна женщина спрашивала меня, не имею ли я сведений о судьбе ее пропавшего мужа. Я же вот уже три дня никак не могу запросить даже свое правительство… Затем… затем, на самом деле, ума не приложу, мой дорогой коллега, что с нами сделало правительство Голландии. Даже не посчитав нужным намекнуть нам на что-либо, оно бросило нас, как бездомных собак посреди улицы, а само потихоньку улизнуло.

Посла Америки больше всего злило именно это обстоятельство. Действительно, действия голландского правительства были беспрецедентными в истории дипломатии, тем более что представители государств, поручивших американскому посольству защиту интересов своих стран, уехали, даже не попрощавшись с господином Гордоном. Когда я сказал, что за несколько минут до своего отъезда мне по телефону позвонил английский посол, господин Гордон чуть не подскочил в своем кресле.

– Как, как? – спросил он. – Вам позвонил сэр Блэнд? Мне он даже не потрудился дать знать об этом. Я только сейчас от вас узнаю, что он уехал. Между прочим, больше половины людей, ожидающих на улице, – английские граждане.

* * *

На шестой день налетов германской авиации и на второй день после бомбардировки Роттердама командующий голландскими армиями вместе со всеми своими частями, которые были вполне боеспособны, капитулировал. Если бы он этого не сделал, то, согласно ультиматуму противника, Гаага, Амстердам, Лейден, Харлем и все остальные голландские города и поселки были бы, подобно Роттердаму, снесены с лица земли. Этот командующий лучше всех знал, что собой представляет «противовоздушная оборона», так как сам в свое время руководил ею. Другого решения он и не мог принять, к тому же это было решение королевы Вильгельмины: мягкосердечная женщина не хотела излишнего кровопролития ради бесконечной войны.

Итоги шестидневных воздушных и уличных боев показали, что наибольшие потери в людях и технике понесли немцы. Говорят, что десять – пятнадцать тысяч немецких парашютистов были тяжелоранены или убиты, а уничтожено, по крайней мере, сто – сто двадцать самолетов. Таким образом, голландская армия проявила героизм и сделала все для защиты родины, не запятнав своей воинской чести.

Успехи же германской армии никак нельзя было назвать победой в полном смысле этого слова и обнаружить в них черты героизма. Немцы захватили Голландию при помощи коварства и шантажа, забрасывая в тыл диверсантов в различной экипировке и подвергая бомбардировке открытые города. Почему они мужественно не вступили в бой? Почему они уклонились от боевых действий с пограничными частями? Где была их воинская доблесть?

Так расценивали в народе эту войну после капитуляции. Но… «Что с воза упало, то пропало». В течение нескольких часов моторизованные части вермахта, спокойно форсировав по понтонным мостам водные преграды, не запачкавшись и не замочив ног, словно на параде – чистые и блестящие, – развернулись на голландской земле. А некоторые голландские части во втором эшелоне воспользовались короткой передышкой и стали уничтожать вооружение и боеприпасы, чтобы они не попали в руки противника. Как-то к вечеру одна из моторизованных частей, соблюдая воинский порядок, подошла к лужайке напротив нашего посольства и свалила в кучу все свое вооружение и имущество. Затем, подкатив к этому холму зенитные орудия и обильно полив холм бензином, она подожгла его и отступила.

Огонь пылал всю ночь. Пламя его постепенно разрасталось, выбрасывая со страшным треском раскаленные куски железа.

В здании нашего посольства чуть не возник пожар. Как только мы услышали о капитуляции Голландии, мы принялись за уничтожение шифровальных и дешифровальных блокнотов и всей шифрованной переписки. Огонь разожгли в камине, которым совершенно не пользовались, и через некоторое время увидели, что дым валит обратно в комнату. Оказывается, один из предыдущих послов, желая устранить сквозняк, заложил дымоход тряпками и старыми газетами. Мы вынуждены были все затушить и, боясь, как бы государственная тайна не попала в руки к немцам, сумели, наконец, уничтожить все эти документы в котельной. Мы боялись, что оккупанты не остановятся ни перед каким насилием, противоречащим принципам цивилизации, ни перед каким незаконным действием. Разве соблюдала гитлеровская Германия общепризнанные правила ведения войны? Начинала ли она войны после вручения ультиматума? С каким положением международного права она считалась? Чем отличался захват Дании, Норвегии и, наконец, Голландии от бандитского налета? Нельзя было ожидать, что она проявит уважение к дипломатической неприкосновенности представителей нейтральных государств.

Наше пребывание здесь, очевидно, могло причинить им только лишние хлопоты. Ведь мы окажемся свидетелями притеснений голландцев, услышим стоны из тюрем и концентрационных лагерей, и в один прекрасный день, когда обретем свободу, мы расскажем всему миру обо всем, что видели и слышали. Надо было ожидать, что части СС и гестапо применят к нам самые суровые меры, чтобы заткнуть нам Уши и закрыть глаза. Исходя из этих соображений, нас, возможно, раньше, чем голландцев, погонят в концентрационные лагеря. Посол Румынии говорил: «Мы с вами возглавим этот отряд».

Однако я сразу же должен оговориться, что части вермахта, с первого дня оккупации Голландии до передачи власти частям СС и полувоенной администрации, как по отношению к местному населению, так и по отношению к нам не допускали ни малейшего зла. Точнее, они просто не замечали, существуем мы или нет. Когда я говорю «мы», не подумайте, что я имею в виду только дипломатов. Солдаты вермахта проявляли такое же безразличие и к местному населению и делали вид, что не замечают и не слышат его. Армейские соединения, состоящие из танков, самоходных орудий и бронетранспортеров, следовали бесконечной и непрерывной цепью, оставаясь абсолютно безразличными к окружающему. Солдаты и офицеры в этих танках совсем не были похожи на обычных людей. Все они напоминали роботов, отлитых из железа и стали. Казалось, что их руки и ноги приводятся в действие мотором, стучащим у них в груди. Они не поворачивали головы ни вправо ни влево, стремительно продвигались вперед, устремив свои невыразительные, светящиеся отраженным светом, безжизненные глаза в одну точку. Свист, иногда раздававшийся из толпы, не вызывал у них никакой реакции. Их литые головы даже не поворачивались… Я сам видел и слышал, как на улицах Гааги вермахт подвергался насмешкам и освистыванию.

Молодые рабочие и ремесленники Гааги, наблюдая на углу улицы за немецкими моторизованными частями, выражали им свое презрение свистом и плевками. Проезжая на велосипедах мимо зданий германских оккупационных властей, голландцы во весь голос пели национальный гимн.

Самого отважного из них я встретил на площади перед штабом оккупационной армии в гостинице «Hotel des Indes», где еще недавно содержался под стражей персонал немецкого посольства. Это был мальчик – подмастерье из магазина, лет семнадцати-восемнадцати. Он подъехал на велосипеде, сделав несколько поворотов поперек улицы, что является нарушением правил уличного движения, затем остановился прямо напротив гостиницы, обругал по-голландски немцев и укатил. Дежурные у входа даже не моргнули. Если бы он плюнул им в лицо, они, наверно, тоже не издали бы ни звука.

Среди пожилых голландцев, видевших эту снисходительность немецких солдат, даже начинало пробуждаться некоторое чувство уважения к врагу. Все больше находилось голландцев, говоривших: «Нас ввели в заблуждение. Оказывается, они порядочные люди…» Даже господин Симон, переводчик нашего посольства, в атмосфере такой снисходительности успокоился, решил откопать зарытое им в землю золото и сообщить правду о размерах своего состояния при регистрации имущества…

Однако… такая полоса доверия и спокойствия длилась недолго. Вслед за вермахтом здесь обосновались люди совершенно иного характера, воспитания и мышления. У них не было ничего общего даже с самым отсталым племенем. Потребовались бы тысячи свидетелей, чтобы доказать, что недавно ушедшие и эти люди – одной расы, одной национальности. Их уродливого главаря можно было назвать только «ошибкой природы». Прикрепите к круглому чурбаку черепную коробку лошади и поручите хромому вести ее за узду: вот таким пугалом был гауляйтер Зейсс-Инкварт. Он прибыл сюда не только со своей полицией, гестапо, частями СС, но и с полным штатом служащих. Они должны были заниматься внутренними и внешними делами оккупированной территории. Не успев приехать, он собрал именитых граждан, так называемую «знать», и создал послушный марионеточный «парламент». У бедняг «депутатов» не хватало только цепей, а в остальном они полностью походили на «богомольцев» из скульптуры Родэна «Буржуа из Кале». Гауляйтер Голландии Зейсс-Инкварт открыл этот «парламент» с большой торжественностью и даже заснял это событие на кинопленку. Я не могу вспомнить кем и в связи с чем мы, иностранные дипломаты, были приглашены на просмотр этого фильма. Мы смотрели на Зейсс-Инкварта, который выступал с длинной вступительной речью, и слушали его отвратительный голос, еще более отталкивающий, чем лицо его и походка. Этот проходимец тараторил как пулемет, и слушатели находились под этим огнем минимум три с четвертью часа. Реакцией голландцев на фильм был продолжительный кашель. Справа и слева раздавались голоса «Тише, тише!» Но кто обратит на это внимание? Из-за кашля, все более нарастающего и сильного, речь Зейсс-Инкварта почти невозможно было понять.

Сидевший рядом со мной в дипломатической ложе посол, кажется, это был мой румынский коллега, сказал:

– Беда, мы пропали! Что мы будем делать, если эсэсовцы сейчас захватят кинотеатр и всех нас арестуют?

Однако этого не случилось. Не случилось, но мы уже со следующего дня опять стали искать возможности быстрее выбраться из этой бурлящей страны. В первый раз мы собрались в румынском посольстве на очень продолжительное совещание по этому вопросу. Куда нам обратиться, кого просить? Этого мы никак не могли решить, мы хотели добиться выезда, не роняя при этом нашего дипломатического достоинства. Нам тяжело было обращаться непосредственно к германским властям. Такие наши действия, кроме того, противоречили бы международному праву. Мы были аккредитованы при правительстве Голландии. Обращением к немецкому командованию мы бы признали и оккупацию Голландии, и правомочность действий германского правительства. Как раз, когда мы обсуждали этот вопрос, молодой временный поверенный в делах одной из южноамериканских стран ошарашил нас, предложив направить гауляйтеру «коллективный меморандум». Наше собрание вдруг наэлектризовалось. Мой товарищ по несчастью, посол Аргентины, закричал:

– Я категорически отвергаю это предложение!..

Через два дня мы снова собрались в другом посольстве. Наконец, после третьего совещания мы пришли к единому мнению. Каждый из нас в отдельности напишет послу своей страны в Берлин письмо, в котором в доступной форме изложит свое положение и попросит предпринять необходимые шаги через свое министерство иностранных дел. Эти письма предполагалось отправить через немецких курьеров, но зато мы исключали необходимость обращаться с просьбой к немцам. Но доставит ли немецкий курьер наши письма адресатам? Это известно одному аллаху! Я как раз не получил никакого ответа на свое письмо нашему послу в Берлине.

Как-то в один из этих дней в мою дверь постучали и говорят: «Пришел господин Ашманн, хотел бы вас видеть». Я подумал, что он мне привез ответ из Берлина или же пришел сообщить приятную весть об освобождении из этого «позолоченного концентрационного лагеря», в котором мы томились. Нет, ни то, ни другое. Ашманн пришел нанести мне прощальный визит.

– Я возвращаюсь в Берлин, – сказал он. – Зашел с вами проститься. Как поживаете? Хорошо ли вы себя чувствуете?

Если бы я мог перевести свой ответ на французский или на немецкий язык, я бы сказал ему: «Как зять, живущий в доме тещи».

– Сами видите, – пробормотал я, – чем мы отличаемся от пленных?

– Что вы, друг мой, нет. Не будьте таким пессимистом! Как только закончатся военные перевозки, вы сможете отправиться, куда хотите. Все дороги будут открыты.

Заметив, что я еще дуюсь, он спросил:

– Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен, будучи в Берлине?

За эти дружеские слова следовало хотя бы поблагодарить Ашманна. Возможно, я попросил бы его позвонить нашему послу и рассказать о моем положении. Однако, не знаю почему, я вдруг ответил:

– У меня к вам только одна просьба. Но не знаю, сможете ли вы ее исполнить? Ваш фюрер вот уже второй раз нарушает мой покой. Он причинил мне беспокойство сначала в Праге, а сейчас в Гааге. Если теперь мое правительство назначит меня в другую страну, я бы хотел знать, думает ли он прийти и туда или нет? Будет ли он любезен ответить мне на этот вопрос? Вот что я просил бы вас узнать и сообщить мне. Если вы непосредственно сами или через кого-либо сумеете выяснить это у его превосходительства рейхсканцлера Гитлера и сообщить мне, я буду вам признателен до конца жизни.

Ашманн беззвучно засмеялся:

– Но вы уже привыкли к этим лишениям!

Действительно, я к ним привык, даже пресытился ими. Как только прекратились воздушные налеты (ибо трагедию, обрушившуюся на Голландию, я не могу назвать войной), не только я, мы все сразу же всё позабыли и снова начали прогуливаться по полям тюльпанов…

На следующий день после приказа о прекращении огня мы вместе с Полихрониадисами отправились к дымящемуся пепелищу Роттердама. Мы обошли развалины этого большого портового города, представлявшего собой кучи пепла, тлеющего угля и щебня.

Как только мы выехали из Гааги, мы увидели по обе стороны дороги взрыхленные от бомб и снарядов луга и поля тюльпанов. Было похоже, что над ними разыгралась буря или их залило наводнение. То там, то здесь лежали трупы моих любимых красавиц-коров.

Как огромные стервятники, торчали остатки сбитых немецких самолетов. Некоторые из них вонзились носами в ручьи, а хвосты их застыли в воздухе, словно раненые хищники утоляли непреодолимую жажду. Другие превратились в бесформенные груды металла.

Когда мы подъехали к Роттердаму, Полихрониадис заметил, что он насчитал сто пятьдесят сбитых самолетов. Жена моя возразила: «Нет, двести…» По моим же подсчетам, их было не больше семидесяти. А мадам Полихрониадис, только что избавившаяся от нервного потрясения после страшной шестидневной бомбардировки, я полагаю, в приятном спокойствии смотрела в беззвучную голубизну неба. Когда муж ее повернулся ко мне и сказал: «Вам известно, сколько парашютистов убито за шесть дней? Ровно пятнадцать тысяч…», она как будто очнулась от сна и вскрикнула: «Ах, бедняжки!..»

Но когда мы въезжали в Роттердам, это чувство сострадания у нас переросло в ненависть. В огромном Роттердаме, за исключением отдельных домов на окраинах, не уцелело ни одного здания. Деловой и торговый центры города и порт – если бы не дымившиеся развалины и некоторые предметы и признаки нового века – могли бы произвести на нас впечатление руин разгромленной античной цивилизации. Действительно, можно было сказать, что город сравняли с землей.

В воздухе стальные провода смешались в клубки, железные телеграфные столбы скрючились, циферблаты больших электрических часов на перекрестках улиц свисали на скрученных, согнутых столбах в сторону, вперед, назад, как головы повешенных. У всех часов минутные и часовые стрелки стояли на цифре «IV». Значит, существование Роттердама закончилось двое суток назад ровно двадцать минут пятого. В порту все еще пылал большой трансатлантический пароход, и тысячи людей, лишенные крова, толпами бродили по улицам. Жители самого современного, самого богатого портового города Европы вдруг были отброшены к пещерному веку: небритые мужчины с диким взглядом, женщины с нечесаными волосами, детишки, грязные до неузнаваемости. Казалось, ни у кого не осталось и следа от человеческих чувств. Они были ни печальны, ни озабочены, ни испуганы. Были ли они голодны? Были ли они сыты? По лицам их даже этого нельзя было понять. Никто даже не смотрел на наш автомобиль, с трудом рассекавший толпу этих несчастных.

Однако что за странное дело? Подъезжая к пригородам Роттердама, мы встретились с совершенно другой картиной. Из ворот фабрик выходили после вечерней смены группы мужчин и женщин, садились на велосипеды, как они это делали до войны, и возвращались в свои кварталы, избежавшие бомбардировок. В Роттердаме остановились все часы, но педали все еще работали.

* * *

Капитуляция Голландии не могла привести нас к состоянию мира и спокойствия в полном смысле этих слов. Не прошло и двадцати четырех часов, как тишину неба снова нарушил рев моторов и грохот воздушных боев. Впервые мы этот шум и рев услышали в полночь, как раз когда собирались ложиться спать. Он развеял наш сон и исчез. В последующие ночи в тот же час тот же шум, тот же рев… Но когда мы во вторую ночь узнали, что это летят английские бомбардировщики, мы перестали беспокоиться и даже перестали думать о сне. Можно сказать, мы ждали, когда они снова прилетят, потому что считали, что настойчивые визиты дружественных воздушных сил являются началом операций против оккупантов. Нам не приходило в голову, что летящие над нашими головами эскадрильи состоят не только из самолетов королевских военно-воздушных сил. Там были и истребители люфтваффе, державшие под непрерывным огнем английские самолеты. В связи с этим опасность для нас возрастала вдвое! Английские самолеты могли сбиться с цели и бомбить город, а могли и, подбитые, с грузом бомб, упасть на наши улицы.

Но, слава богу, ни наши друзья, ни мы не подверглись такому несчастью. Мы даже видели, что самолеты королевских военно-воздушных сил со все возрастающей смелостью стали летать и днем.

Они нападали не на мелкие объекты, а сбрасывали бомбы на стратегические дели и достигали восьми – десяти процентов прямых попаданий. В течение десяти дней они, таким образом, уничтожили много военных позиций и сооружений вдоль побережья. Они уничтожили морскую школу в Шевенинге, вывели из строя большой аэродром и днем рассекли посредине железобетонный мост в Амстердаме, который служил важнейшей коммуникацией германской армии. Голландцы, собравшиеся как раз в это время недалеко от моста, приветствовали этот успех королевских военно-воздушных сил криками «ура». Мы тоже в душе присоединились к этим приветствиям. Но что толку? Положение постепенно ухудшалось. Немцы одним ударом захватили Седан. Крепости Льеж и Намюр были накануне падения. Радиостанции Парижа и Брюсселя официально этого не передавали, но по голосам дикторов можно было понять все… Они сообщали:

– Под Седаном идут сильные бои… Под Седаном, за Седаном…

– Намюр еще держится… Льеж сопротивляется…

Французские и бельгийские дикторы по нескольку раз повторяли эти фразы перед каждым информационным сообщением. Вдруг они перестали говорить и о Седане, и о Льеже, и о Намюре. Вместо них стали упоминаться Арденны, и Энн, Верден и Марна. Затем диктор совсем охрип и начал шепотом говорить о Дюнкерке, пролепетал о смещении генерала Гамелена. Эти радиопередачи, напоминавшие бред больного с сорокаградусной температурой, заканчивались каждый раз исполнением «Марсельезы». Величественная мелодия, раньше вселявшая бодрость, звучала теперь безнадежно, как траурный марш. Слова «Вперед, сыны отчизны!» приобретали новый смысл: «Я погибаю. Спешите на помощь!»

Однажды мы услышали, как премьер-министр Франции Рейно во весь голос просил Америку оказать помощь. Но голос этого маленького старичка совсем не дрожал. В нем не было и оттенка мольбы. Наоборот, казалось, что он стоит в центре опустевшего Парижа, почти лицом к лицу с врагом и говорит спокойно. Рейно заявлял: «Мы будем драться и на подступах к Парижу, и в городе, и за Парижем. Помощь, которую мы ждем от Америки, – это оружие, в котором мы нуждаемся, оно должно прибыть как можно быстрее. В противном случае Франция станет могилой западной цивилизации».

Да, премьер-министр Франции остался в одиночестве. Я полагаю, что, кроме нас, его внимательно никто и не слушал. А затем голос Франции умолк. Нам оставалось слушать лишь лондонское радио. Оно в то время только и говорило о трагедии Дюнкерка. Но преподносилась она в таких выражениях, что мы в этой трагедии видели только героизм. Своим невообразимым самопожертвованием англичане спасли из немецкого огневого кольца больше половины кораблей, находившихся в этом порту.

Одной из переданных радиостанцией Би-Би-Си новостей, которая придала нам силы, явилось сообщение, что пресловутый Чемберлен ушел с поста премьер-министра и вместо него пришел Черчилль. Нам показалось, что это политическое событие сразу же изменило судьбу Англии и увеличило ее военную мощь во сто крат. Так оно и случилось. Тех, кто думал или надеялся, что в связи с выходом из строя французской армии лондонское правительство станет на колени и попросит мира, постигло разочарование. Когда неожиданно усилились английские воздушные налеты, эти люди начали поговаривать: «Значит, это дело окончится не так легко».

Из комментариев об этих воздушных боях, которые мы слушали по Би-Би-Си, нетрудно было понять, что английский народ решил бороться и обороняться. Лондон находился в двухстах милях отсюда, но из-за шума и треска в радиоприемнике мы отчаянно напрягали свой слух…

Дикторы лондонского радио даже в тот ужасный момент рассказывали о событиях таким же бесстрастным голосом, как и о футбольном матче. «Вот, вот… – говорили они, – германские бомбардировщики, неся потери, приближаются… Вот они достигли города X. Грохот, который вы слышите, это ужасный взрыв в городе X. Мы получили сообщение, что целый квартал разрушен и горит. Только благодаря усилиям гражданской обороны пожар не распространился на другие кварталы. Точность попаданий нашей зенитной артиллерии вызывает восхищение. Наши «спитфайеры», контролирующие воздушное пространство, непрерывно ведут огонь по эскадрильям противника. Вот они сбили два самолета. Вот третий…» Затем вой сирены, рев мотора удаляющегося самолета.

Да, англичане превратили эти тяжелые воздушные бои в своего рода «футбольные» матчи, и комментаторы Би-Би-Си ничем не отличались от спортивных обозревателей. С этой точки зрения лондонская радиостанция стала нам казаться крепостью, бастионом, лучше всего выражающим массовый героизм и решимость английского народа. Целыми днями и ночами мы слушали Лондон.

Благодаря этому мы услышали Черчилля, выступавшего со своей первой исторической речью. Старый волк, не мямля и не заикаясь, сообщал английскому народу о трагизме положения: «Я обещаю вам без устали служить своему народу до последней капли крови». В те же дни начал раздаваться голос французского генерала по фамилии де Голль. Генерал де Голль говорил решительным тоном: «Франция проиграла сражение, но не войну».

От чьего имени говорил этот французский генерал? Не было ни Франции, ни французов, желавших продолжать войну. Но даже такое небольшое проявление активности демократического фронта было достаточным, чтобы поднять наше настроение.

Вот так, проводя время у радиоприемников, мы через несколько дней отправились домой в Стамбул через Берлин.