Мелькнёт в тебе Гостиница Надежды,

посмотришь на часы —

пора съезжать.

Алла Тер-Акопян

Он уйдет навсегда, не простившись и не закончив, наверное, своих земных дел, но это случится ещё через долгих десять лет. А пока стоит тёплый сентябрь 1970-го, и я всё возвращаюсь памятью в ту тихую таллинскую осень нашей юности.

Нас было четверо в те дни или пятеро. Разве чопорный, старомодный Таллин не был тогда нашим молчаливым спутником? Теперь и он, модничая, гордо отгородился от нас пограничными вешками, восстановив свой статус-кво...

Как-то, утомлённый своими сердечными и прочими невзгодами, я надумал вернуться в Таллин, где два года назад проходили съёмки «Красной палатки». В те дни вся наша съёмочная группа проживала в самой престижной гостинице города со скромным названием «Таллин». Это было большим событием в жизни Таллина и уж тем более, в жизни персонала отеля. Ещё бы! Ведь теперь они могли воочию лицезреть популярных кинозвезд и их туалеты, приобщаться к жгучей тайне их капризов. Я же, подобно вездесущему Фигаро, связывал непрочной нитью языка два враждующих лагеря — мир альтруизма с миром наживы. Свободное от съёмок время мы пропадали в уютном баре второго этажа, где две расторопные барменши — эстонка Хельга и дочь Иордана Стелла — выбивались из сил, чтобы гости чувствовали себя, как дома. Словом, за эти несколько недель съёмок «мои чёрные кудри» в гостинице изрядно примелькались, что и дало мне основание самонадеянно полагать, что у меня там «всё схвачено». Тем более что спустя год после окончания съёмок я приезжал туда с приятелем, и никаких проблем с устройством у нас не возникало. Меня ещё помнили.

Решив ещё раз посетить знакомые места, я легкомысленно соблазнил на поездку Володю, у которого как раз образовалось окно в театре. Володя охотно согласился, и, предвкушая безмятежный уик-энд, мы отправились во Внуково.

Реальность оказалась куда прозаичнее моего воображения.

— Я приехал с товарищем. Мне нужен номер на двоих, — непринуждённо обратился я к знакомой администраторше средних лет.

— У нас нет свободных мест, — опустила меня на землю не склонная к сантиментам эстонка.

На глазах у спокойно стоявшего у стойки Володи я с позором шёл ко дну. Несколько растерявшись, я пустил в ход свой самый козырный аргумент:

— Разве вы меня не помните? Я — Карапетян, работал здесь с Кардинале!

— Да, но вы же не Кардинале... — саркастично уточнила она.

Сконфуженно попросив Володю посидеть пока в холле, я побрёл на поиски другой администраторши — красивой замужней эстонки, за которой я безуспешно волочился в период съёмок, снискав комплимент самой Кардинале: «У тебя прекрасный вкус». Марика похорошела ещё больше, но моё появление не вызвало у неё никакого душевного трепета. Грех было жаловаться на скверную память членов трудового коллектива отеля. Нет, меня решительно все узнавали, но узнавали, так сказать, со знаком минус. Марика была занята глубокомысленной беседой со своими сослуживицами. Моё наивное желание пообщаться с ней на правах личного волокиты её отнюдь не воодушевило. Она даже не сочла нужным улыбнуться:

— Вы же видите, я сейчас занята.

Парировать этот убийственный аргумент было нечем: моя карта была бита. Чёрт бы побрал этих чухонок! И Северянина с его эстляндскими восторгами. Ничего себе «оазис в житейской тщете!» Куда уместнее в данный момент звучало бы его более сдержанное резюме: «И впору человечьи лица без человеческой души».

Меня даже в жар бросило: неудобно перед Володей — наобещал, привёз, и такой пассаж. Но Марика была моим последним шансом, и надо было всё-таки попытаться растопить эту груду льда. Но чуть позже. А пока я предложил Володе выпить по чашечке кофе в мини-баре, расположенном в самом холле, пока Марика освободится. Удобно устроившись перед стойкой бара, я взглянул на барменшу и... признал в ней Стеллу.

Успев испытать двойное унижение за неполных полчаса, я решил, что и она будет себя вести «в эстонском стиле», но упустил из виду её происхождение. Поздоровавшись со мной первой, Стелла поинтересовалась целью нашего приезда. Я заметил, как она посмотрела на Высоцкого: конечно же, сразу его узнала. Я уже не сомневался, что она нам поможет и с грустью поведал ей о прохладном приёме, оказанном мне её коллегами. Не мешкая, Стелла поднялась к директору отеля и быстренько устроила нам двухместный номер. Расплатившись за номер и договорившись с нашей неожиданной спасительницей об ужине в любом из выбранных ею ресторанов, мы вышли во двор. Удовлетворённые, мы благодушно прогуливались около отеля, любовались осенними клумбами и вели «литературную беседу».

Почему-то речь сразу же зашла о Маяковском и его поэтической школе. С поразительной самонадеянностью я расправлялся с Поэтом, обвиняя его в «одномерности» и противопоставлял ему Мандельштама и Цветаеву как образцы «многослойности». Володя смущённо пытался парировать мои наскоки, цитируя, в качестве примера поэтической смелости, знаменитые строки:

Упал двенадцатый час,

Как с плахи голова казнённого.

Но я уже закусил удила:

— Словесная эквилибристика, — отрезал я с категоричностью провинциала-полузнайки. Лихо разделавшись с Маяковским, я взялся за Вознесенского с Евтушенко, правда, милостиво признав за ними даровитость, которую они «бесцеремонно эксплуатируют». Меня всегда огорчала Володина завышенная оценка этих двух «властителей дум», его странная терпимость к их бескрылой и услужливой музе. Ведь как же нужно не уважать себя, чтобы опубликовать «Ленин в Лонжюмо» и «Братскую ГЭС»?! А вот Андрей Тарковский говорил мне о них с откровенной брезгливостью: «Ради популярности эти двое готовы на все. Если они её вдруг лишатся, то побегут по Москве нагишом, лишь бы снова оказаться в центре внимания»...

Терпимость Высоцкого удивляла. Он явно чурался роли арбитра, считая, видимо, что талант искупает многое. На моей памяти он только однажды высказался резко об известных деятелях искусства, и то, когда был в подпитии. В 1974 году я впервые услышал от него осуждение оппортунизма других: «Они оба, оба всеядны — и Никита, и Андрон». Речь, понятно, шла о Никите Михалкове и Андроне Кончаловском.

У Баратынского есть строки, словно напрямую адресованные Высоцкому.

Когда тебя, Мицкевич вдохновенный,

Я застаю у Байроновых ног,

Я думаю: поклонник униженный!

Восстань, восстань и вспомни: сам ты Бог!

Но самозванство было не в натуре Высоцкого: он терпеливо дожидался официального приглашения на Олимп. Не дождался. Опасность своему олимпийскому спокойствию «боги» видели именно в «поклоннике унижённом». Поэтому и присвоили творцу гениального «Истребителя» статус «блатаря» и «меньшого брата». Видимо, они инстинктивно чувствовали, что очистительный шквал его поэзии заглушит их заискивающую перед эпохой лиру.

— Володя! — вмешался откуда ни возьмись в наш поэтический диспут взволнованный женский голос. С недоумением обернувшись, мы увидели пару радостно устремлённых на нас сияющих чёрных глаз.

— Галя, чёрт возьми, как ты здесь оказалась? Ты что, одна? — изумлённо уставились мы на этот полуденный призрак.

— Нет, с Аней...

И вот уже нарушено хрупкое перемирие наших душ с действительностью; оказалось под угрозой и наше суровое мужское уединение. Московские тревоги прилетели вслед, в прах разметав обретённую с таким трудом безмятежность.

Это была странная пара. Две манекенщицы, Аня и Галя. В ту пору не было стюардесс, были бортпроводницы; не было манекенщиц, были демонстраторы одежды. Чтобы лишить эти редкие и изящные профессии ореола исключительности, их преднамеренно драпировали в тяжеловесные словеса неудобоваримых названий. Но даже прозаическая запись в трудовой книжке — была не в состоянии превратить этих изумительных красавиц в заурядных совслужащих. Они были антиподы. Страстная красота башкирских степей, дарованная Гале, соперничала с тихой прелестью мерцающей снежной Ани.

Узнав в Москве о том, что мы летим в Таллин, Галя не задумываясь рванула вслед за нами, подбив на поездку и Аню, бывшую со мной в серьёзной размолвке. Вот уж, действительно, «какие странные дела у нас в России лепятся»! Чтобы две красивые девушки, да в придачу ещё и манекенщицы, поехали на свои деньги вслед за двумя небогатыми мужиками с единственной целью «подышать с ними одним воздухом», как выразилась Галя?! Даже если фамилия одного из них — Высоцкий. Впрочем, интрига оказалась куда более запутанной, чем могло показаться на первый взгляд.

— А где же Аня?

— Она спит.

Вот ещё новость! Спит в общежитии у каких-то студентов-армян, с которыми девушки ехали из аэропорта. Не спала, видите ли, всю ночь. От удивления у нас вытянулись лица:

— Какие ещё студенты? И почему ты одна?

— Я приехала сюда наугад, чтобы найти вас. А с Аней мы условились встретиться в восемь вечера у кафе «Москва».

Сбивчивые объяснения Гали нас не убедили, и мы решили ехать в общежитие и выручать Аню из лап подозрительных армян. Долго кружили по студенческому городку, но безрезультатно. Нет, тут что-то было не так. Поведение Гали выглядело, по меньшей мере, странным. Не солоно хлебавши, возвратились мы в гостиницу и направились к Стелле пить кофе. Чувствовалось, что Володя не в восторге от внезапного приезда красавиц, я же чувствовал себя застигнутым врасплох...

В тот памятный июльский день, когда я снова встретил Аню, мне сразу захотелось позвонить Володе:

— Наконец-то я влюбился, — убеждая скорее самого себя, чем Володю, выпалил я.

— Ну и как? — с оттенком иронии в голосе остудил мой несколько наигранный восторг Володя. Он вообще терпеть не мог восторженности и сентиментальности. Он, кстати, был тоже не один: у него сидела какая-то незнакомая мне девушка. Сорвались, поехали в ресторан при Внуково, где, на радостях, я здорово надрался, и на обратном пути за руль сел непьющий Володя. Хотя Аня и в тот первый день вела себя странно, Володя прореагировал на неё спокойно. Ночевали у меня. Мы с Аней — в моей спаленке, Володя со своей дамой — на синем диване в гостиной.

Через какое-то время он зашёл ко мне за сигаретами и, увидев, что мы лежим одетые, остановился как вкопанный.

Утром, когда мы проводили девушек и остались одни, Володя сказал:

— Давид, как это прекрасно, что вы лежали нераздетые. Глядя на вас, и я тоже...

Ну и вот, а ещё сравнивают его с Дон Гуаном...

Спустя пару дней, пользуясь отсутствием уехавшей в Париж Мишель, я принимал у себя дома Аню и Галю. Роман наш стремительно набирал обороты, и жизнь представлялась упоительной, как поцелуй Чаниты. Вечером позвонил Володя — по голосу чувствовалось, что он в плохом состоянии:

— Ты дома? Я сейчас приеду.

Володя только недавно вернулся из дальних странствий. В Приэльбрусье у него «отказали тормоза», и он дал каким-то состоятельным грузинам увезти себя в Тбилиси, где ему был оказан великолепный приём. Володя появился в сопровождении какой-то незнакомой опекунши — гренадёрши из продмага. Заверив её, что я сам отвезу Володю домой, я поспешил от неё избавиться. Она решительно выглядела пятой лишней. Присутствие двух эффектных девиц явно не сочеталось с разобранным состоянием Володи, возникла общая натянутость и неловкость. Разговор не клеился. Тут ещё Аня съехидничала, усугубив ситуацию:

— Скажите, Володя, а приятно быть знаменитым?

Володя несколько замешкался и недовольно ответил:

— Да, приятно. Потому что это даёт мне возможность помогать друзьям.

Спустя несколько минут он собрался уходить. Прощаясь, обратился к девушкам:

— Мне неудобно. Давайте встретимся в другой раз, когда я буду в лучшем состоянии.

Уходя, он с любопытством посмотрел на Аню, видимо, не признав в ней ту девушку, с которой мы ездили во Внуково. Неудивительно — лёгкий макияж неузнаваемо изменил её.

Я поехал провожать Володю домой. В машине он спросил у меня:

— А кто этот человечек? — имея в виду, как оказалось, именно Аню.

Вскоре Володе удалось «завязать», и мы стали всё чаще и чаще проводить время вчетвером. Сидели у меня дома, ездили обедать в «Баку», один раз ужинали в «Архангельском». (Тусовочных мест, как рестораны Дома кино или ВТО, Володя, конечно же, избегал.) В таких тихих, маленьких радостях неспешно летели тёплые августовские дни и ночи. За это время я уже составил себе мнение о наших спутницах — они явно не соответствовали стандартным представлениям о работницах подиума.

В те времена (да наверняка и теперь) звание манекенщицы являлось как бы двойным патентом на красоту и глупость. Аня и Галя были странными манекенщицами. Прежде всего, обе были напрочь лишены честолюбия. Одному Богу ведомо, как они очутились в Доме моделей. Во время показа Аня так сильно смущалась, что ежеминутно рисковала свалиться с подиума. У Гали же от волнения постоянно дрожали руки, а по подиуму она ступала столь же опасливо, как и подруга, — вечным дамокловым мечом висела над ней угроза отца-мусульманина: «Заведёшь любовника — зарублю». Дело в том, что Галя была замужем за хамоватым русским парнем из номенклатурной семьи и имела восьмилетнего сына, в котором не чаяла души. Аня же была разведена и одна воспитывала шестилетнего сына, которого родила в шестнадцать лет. Её родителями были обрусевший литовец и австрийская еврейка. Галя никогда не оспаривала интеллектуального превосходства подруги, в которой сочеталось не сочетаемое: она умудрялась увлекаться одновременно Анатолем Франсом и Александром Блоком, Мишелем Монтенем и Александром Грином. Своим сложным, нездоровым внутренним миром она чем-то напоминала героинь Стриндберга: постоянно молчала, говорила же с длинными паузами, чем приводила меня в полный восторг.

После третьей или четвёртой встречи с Аней обычно сдержанный Володя, будучи совершенно трезвым, произнёс неожиданную, ко многому обязывающую фразу:

— Давид, ты понимаешь, что выиграл миллион в лотерею? Это необыкновенная девушка. Я понимаю, что совершаю предательство в отношении Мишель, но, если вы вдруг разведётесь, женись на Ане.

Впоследствии его пожелания сбылись в точности, не принеся, увы, счастья никому из нас троих.

Да, было о чём задуматься. Самое странное заключалось в том, что Володя чувствовал, что Аня относится к нему весьма скептически. Она, как, впрочем, и Галя, интуитивно не верила ему. Володя же в такой тональности никогда ни о какой женщине не говорил. Однажды девушки мне поведали, что Володя очень удивлён, что я так часто езжу к Ане в Долгопрудный на электричке. Из-за обилия в нём «почтовых ящиков» этот городок, как Химки или Подлипки, считался в то время закрытым: на машине с белыми номерами меня там могли остановить. И вроде бы Володя сказал Гале:

— Я бы не стал связываться с девушкой, которая живёт так далеко. Давид — молодец!

Из чего подруги сделали вывод: «Видишь, он какой! Не идеализируй его. Когда тебе будет плохо, он тебе не поможет, хоть вы и друзья».

И однажды, будучи, правда, нетрезвой, Аня таки устроила Володе маленькую «проверку». Как-то мы сидели с ней у меня на Ленинском и глубокомысленно рассуждали об абсурдности земного бытия, что, впрочем, ничуть не мешало нам наслаждаться шотландским виски, сигаретами «Олд голд» и музыкой Альбинони. И, хотя Мишель находилась в Москве и могла нагрянуть каждую минуту, меня это особенно не смущало. В последнее время, на почве деликатности Мишель, наглость моя расцветала всё более махровым цветом.

Было уже около одиннадцати вечера, когда, странно ухмыляясь, Аня предложила вдруг позвонить «просто так» Володе. Не ожидая никакого подвоха, я согласился. Аня тут же набрала номер, и, удачно имитируя душевное волнение, выговорила:

— Володя, это Аня. Ты знаешь, Давиду сейчас очень плохо.

Володя всё понял мгновенно: проверка! И, не вдаваясь в детали, раздраженно (видимо, уставший после спектакля) ответил:

— Ладно. Давай адрес.

Я тут же вырвал у Ани трубку:

— Володя, всё это ерунда. Эта идиотка просто пьяна. Ничуть мне не плохо. Я в полном порядке. Просто такая дурацкая шутка — я на минуту вышел на кухню и не уследил: она тут же набрала номер.

— А где вы?

— У меня дома.

— Что?! У Мишель?! Да вы что, с ума сошли? Уходите немедленно. Она же в любую минуту может прийти.

Не без удовольствия пожурил я Аню:

— Ну что, убедилась? Хоть он и был недоволен, но всё равно бы приехал. Ты никак не можешь понять, что мерить его общим аршином нельзя. Пока я тут с комфортом «страдаю», он же как проклятый вкалывает, буквально на износ.

Я всего лишь повторял, чуть видоизменив, слова Аниной матери — большой поклонницы Высоцкого, контуженной на фронте военной переводчицы.

— Ну что может быть общего между твоим бездельником и Высоцким? Ведь он же, как вол, пашет. И сколько уже успел сделать. Я просто не понимаю, что их связывает.

Этого не могли понять многие...

Но это было потом, а пока — Галя, Аня и Таллин. Было заметно, что Володя явно озадачен бурной, но непонятной активностью Гали и даже её приездом. А ведь я знал, как сильно он увлечён ею. Роман их вспыхнул за месяц до этого при весьма нетривиальных обстоятельствах во время их второй встречи у меня дома.

Накануне приезда Влади я попросил Галю посидеть ночь с Володей и попытаться отвлечь его внимание с алкоголя на себя, дабы соблюсти поутру хоть какую-то меру приличия в отношении прилетающей Марины. Зная от Ани, что пользуюсь почему-то непререкаемым авторитетом у Гали, я объяснил ей ее миссию, не опасаясь впасть в риторику. Поставив перед Галей большую фотографию Высоцкого с гитарой, я принялся, не чураясь театральщины, подстрекать диковатую смуглянку к акту самопожертвования во имя Отечества.

— Галя, пойми, он не просто знаменитость, а совершенно исключительное явление. Если ты ему сегодня поможешь, то вся Россия тебе будет благодарна. Навеки. А уж в Башкирии тобой будут гордиться, как Салаватом Юлаевым, и когда-нибудь наверняка увековечат твою память. В мраморе или в бронзе. Только не давай ему пить ничего кроме пива и не выпускай его из дома. Ты можешь и должна его спасти! Увлекшись тобой, он бросит пить наверняка!

Мой велеречивый зов Галя выслушала без тени иронии. Только дрожащий огонёк зажатой в руке сигареты выдавал её душевное смятение. Огромные глаза-воронки горели отвагой. Она была одновременно похожа и на летящую в огонь бабочку-махаон и на заброшенную во вражеский тыл Зою Космодемьянскую.

Когда приехал Володя, мы некоторое время посидели вместе, потягивая заблаговременно раздобытое мною чешское пиво «Будвар».

Перед тем как уединиться с Аней в соседнюю комнату, я указал Гале тайник, где хранился ящик дефицитного пива, и пожелал удачи. Ночь прошла на удивление спокойно.

Наутро выяснилось, что Галя перевыполнила задание. Она старалась пить больше Володи, чтобы ему оставалось меньше, и лицо у неё приобрело зеленоватый оттенок. Выглядела она неважно: всю ночь напролёт они пили пиво, лежали на диване и выкурили прорву сигарет. Что-то до боли знакомое напомнила мне эта сидящая на краешке дивана странная парочка. Наконец, меня осенило: ба, ведь это же Печорин со своей Бэлой. Не хватало только офицерского мундира да чёрной шали. Подстёгнутое «Будваром» воображение молниеносно развернуло веер незатейливых ассоциаций. Подлетающая к Москве Марина идентифицировалась с исстрадавшейся княжной Мэри, могущая каждую минуту появиться Татьяна — с верной Верой, самого же себя я, вконец запутавшись, воображал то Казбичем, то Азаматом, с его конём Карагёзом в придачу.

Далее интрига развивалась в полном соответствии с канонами романтической литературы той эпохи.

Пора было ехать в Шереметьево — встречать Марину. И тут Володя выдал «цыганочку с выходом»:

— Никуда я не поеду.

— То есть как?

— Не хочу. Ты посмотри, какая девушка. Какие глаза! Какая точёная фигурка! Эта осиная талия!

Действительно, такой тонкой талии я никогда более не видел. Так что Володин восторг меня не удивлял. С величайшим трудом, после долгих препирательств удалось мне его уговорить расстаться на какое-то время с Галей:

— Да никуда она не денется. Будет тебя ждать...

Да, такой фортель в наш прагматический век способен был выкинуть только Высоцкий, и то в подпитии. Он отказался ехать встречать женщину, чьим официальным мужем собирался стать ровно через два месяца.

Из машины Володя, конечно, не вышел, и мне пришлось одному выдержать допрос, который учинила Марина в мрачных интерьерах зала прилёта:

— Где он, дома?

— Нет, в машине.

— Пьёт?

— Вчера и сегодня — только пиво.

Получив багаж, мы молча последовали к машине, в которой полулёжа дремал Володя...

Самое удивительное, что Володю на этот роман благословила фактически сама Марина. Узнав, что Галя живет от него буквально в двух шагах, Володя поведал нам следующую историю. Как-то, вернувшись из гостей в хорошем настроении, Марина стала подтрунивать над Володей: «Ты знаешь, какая у тебя красавица-соседка с огромными глазами? Мы только что ехали в одном такси. Как это ты умудрился ее прозевать? А то все время — «Таня, Таня».

Галя, в свою очередь, рассказывала нам, как однажды ее согласился довезти домой таксист, у которого уже сидела пассажирка. Им оказалось по пути. В осветившемся на миг салоне Галя с изумлением признала в незнакомке... Марину Влади. Ее приветливость и простота покоряли. Когда машина остановилась возле Галиной башни, Марина, улыбнувшись, произнесла: «Да мы и в самом деле соседки». Так что все сходилось.

...В баре Галя продолжала загадочно молчать. Чувствовалось, как она нервничает. Разговор не клеился, натянутость нарастала, становясь уж совсем неприятной. Вдруг Володя, словно о чём-то догадавшись, встал и со словами: «Ладно, ребята, вы тут пока поговорите», — вышел.

Я, никогда не подвергавший сомнению мысль о лидерстве Высоцкого в любой сфере наших взаимоотношений, опешил. Окончательно разобрала меня на части Галя. Проводив Володю глазами, она, стиснув ладошки, тихо сказала:

— В общем, я хотела тебе сказать, что я тебя люблю.

Ситуация складывалась диковатая. Где-то там, в каком-

то общежитии спит Аня, здесь — это лестное, но неуместное признание и Володя, который мог подумать бог весть что. Кстати, позже, уже в Москве, он мне признался, что, грешным делом, решил, что Галя — моя бывшая любовница, которую я ему «сплавил» после появления Ани. Мнительность Володи временами меня удивляла: видно, часто обжигался.

Моя реакция, видимо, показалась Гале странной:

— А как же Володя?! Как Аня?!

Я ведь понятия не имел, что происходит. А Володя понял, что что-то не то. Поэтому и вышел, оставив нас одних. Я же ничегошеньки не понимал. Диалектика женской души всегда была для меня тайной за семью печатями. Я имел о ней столь же смутное представление, как о теореме Ферма, к разгадке которой я никогда и не стремился. Что может быть тоскливее разгаданной женщины? Я был убеждён, что любимая женщина должна быть вечным «котом в мешке».

Пришлось объяснять Гале, что данный расклад не по мне, что, не будь Володи, я вёл бы себя, быть может, по-другому. Короче, признался ей, что Высоцкий для меня — это святое. Володя вскоре вернулся, и Стелла, воспользовавшись минутной отлучкой Гали, выразила нам своё сочувствие:

— Что, преследует?

— Да вот, неожиданно приехала, и не одна. Надо их как-то устраивать, — объяснили мы ситуацию.

— Нет проблем. Я всё сделаю.

К восьми часам вечера наша троица широким шагом приближалась к кафе «Москва». Различив издалека одинокую фигурку, Володя с нежностью произнёс:

— Смотри, бедненький человечек стоит уже, ждёт.

Удивительное отношение было у Володи к этой девушке: нежность вперемешку с состраданием и восхищением. Видя это, Галя, может быть, и рассчитывала именно в Таллине изменить конфигурацию нашего квартета. В одном я убеждён: не будь меня, у Володи с Аней непременно бы закрутился бурный роман...

По пути в гостиницу мы столкнулись с двумя парнями бывшими изрядно «под мухой». В их малоприветливой тираде, обращённой к нам, отчётливо прозвучало слово «чёрные», явно адресованное нам двоим, Гале и мне. Мы, увы, не были, счастливыми обладателями нордической внешности. Я даже не отреагировал — что с пьяных спрашивать; да и слова их прозвучали невнятно. Уши мои давно притерпелись к избитым оборотам речи, выплёвываемых в мой адрес: от «понаехали тут всякие» до «чёрт нерусский». Но не таков Владимир Высоцкий — задета честь его девушки и друга:

— Ты почему это сказал? Объясни! — устало спросил он.

В его голосе сквозила привычная утомленность людской глупостью.

Второй был потрезвее и, видимо, не хотел лишних приключений. Но первый ещё ничего не понял и проблеял что-то:

— Да чего там!..

Володя быстро спросил: «К приёму готов?» — и сразу же вмазал ему, без подготовки. Отброшенный мощнейшим ударом, бедолага впечатался в дерево, задержавшее, к счастью, его полёт. Видя, какой оборот принимает дело, его более рассудительный приятель вмешался:

— Ребята, да бросьте вы, он же совсем бухой.

— Теперь протрезвеет, — успокоил я его, глядя, как незадачливый охламон отползает от спасительного дерева. — Передай ему, что удар он получил от Высоцкого, может, это его утешит.

На следующее утро подбитый сокол уже кружил под окнами нашего отеля, обнаруживая безусловное знание творчества Высоцкого, подвывая что-то из «Вертикали» и громогласно вызывая его на дружеское рандеву.

— Может, спустимся? — предложил я Володе.

— Да ну его, — ответил он мрачно.

Итак, вернувшись в гостиницу, мы разошлись, наконец, по парам, восстановив пошатнувшийся было статус-кво нашей странной ситуации. Чуть позже собрались в номере у Володи: чтобы не спровоцировать его, заказали эстонского пива. Володя, увы, не мог себе позволить даже глотка этого напитка, когда завязывал. Он лишь молча любовался девушками. Внезапно встав, он взял с телефонного столика чистый фирменный бланк и, сев напротив Гали, стал что-то писать. Через пять минут он уже протягивал ей написанный без единой помарки стихотворный экспромт, озаглавленный «Это было в отеле»:

— Это — тебе.

Хочется думать, что Галя сохранила этот мадригал — стилизацию под стихи Игоря Северянина «Это было у моря». Впрочем, жива ли она сама? Увы, я запомнил лишь концовку второго катрена с эффектнейшей аллитерацией:

...Когда в угол швыряют шиншилловые шубы,

Ночь нас в тени упрячет, как гигантский колосс.

Эстония и Северянин — это было так уместно. Ведь именно Эстония загасила скорость головокружительного виража поэта, убаюкала, дала последний приют усталому сердцу.

Решив с шиком завершить наш эстонский экспромт, мы в благостном расположении духа спустились в ресторан. Но, увы, путь к тихим прелестям эстляндской кухни оказался закрыт. Эстонцы, как впрочем и латыши с литовцами, любят поставить русских на своё место, что они и не преминули сделать, указав нам с Володей, что те кавалеры, которые без галстуков, да ещё с барышнями, по ресторанам не ходят. Узнав об этом, Стелла обещала на другой день одолжить нам мужнины галстуки, благо он у неё был морским капитаном.

(Кстати, через пару лет Стелла перебралась в Москву, устроившись барменшей в Доме кино на Васильевской. Самое удивительное, что сменщиком её был тот самый Марат, о котором уже упоминалось в предыдущих главах.)

На следующий день мы поехали к морю. Долго сидели в каком-то кафе на самом берегу Финского залива. Володя благодушествовал: морской воздух, корабельные сосны, «пепельно-палевые дюны», красивые странные девушки... А ведь в первый день чувствовалось, что он не очень доволен их приездом. Мне же их поступок понравился: решили и поехали, даже не зная, найдут ли нас. Кажется, перед самой поездкой к морю произошла неловкая сцена, оставившая у меня на душе неприятный осадок. Когда мы находились ещё в номере, Володя вдруг раздражённо спросил: «А у вас деньги есть?» — мы-то рассчитывали на поездку вдвоём, и Володя решил, что девушки приехали пустые. Деньги же были только у инициаторши экспромта Гали; у бедной Ани, как всегда, не было ни гроша.

— Конечно, есть, — ответила Галя и небрежным жестом вытряхнула из сумки всё её содержимое. Володя тут же принялся деловито, как-то «по-скобарски» пересчитывать купюры, которых с лихвой хватало и на обратные билеты, и на проживание в гостинице. Только тогда Володя успокоился и даже повеселел. Я же сидел с опущенными глазами — впервые мне было за него неудобно. Что же, из песни слова не выкинешь. Разве не к самому себе обращены эти строки?

Во мне два «я», два полюса планеты,

Два разных человека, два врага,

Когда один стремится на балеты,

Другой стремится прямо на бега...

Поехали брать обратные билеты в центр города, в кассу «Аэрофлота». Терпеливо отстояв очередь, Володя молча протянул кассирше своё удостоверение и попросил четыре билета. Кассирша, русская, молниеносно извлекла из брони искомые билеты. Помахав ими перед Аниным лицом, Володя назидательно изрёк:

— Теперь ты понимаешь, почему приятно быть знаменитым?

Именно таким был его наглядный ответ на язвительный вопрос Ани, заданный ему в Москве.

Притихшие и погрустневшие, сидели мы в салоне самолёта. Вот он вырулил на взлётную полосу, заревели турбины, и под покачивающимися крыльями поплыл Таллин, промелькнули башенки, красные черепички Средневековья. Прощай, Таллин, промелькнут годы, и где-то там, на уютных твоих брусчатках, сохранятся следы наших шагов, отзвуки нашей молодости. А под крыло нашего «ИЛа» уже подплывали прямоугольники подмосковных дач и рощиц. Всё возвращалось на круги своя...

Москва с ходу втянула нас в водоворот событий. Решившись наконец-то поквитаться с мужем за годы унижений, Галя в порыве самоутверждения поделилась с ним последними новостями с фронта внесемейной жизни. Услышав фамилию соперника, взбешенный супруг потребовал немедленного развода.

А в это время Высоцкий был занят сбором необходимых документов: для регистрации брака с Влади требовалось официальное оформление развода с Люсей. Вот и получилось, что по нотариальным конторам и прочим присутственным местам Володя и Галя мотались вместе. Они продолжали встречаться — конечно, с перерывами — еще несколько лет. Уже в 1973 году Володя мне рассказывал, как Галя приезжала к нему на Матвеевскую.

— Представляешь, звонит мне пьяная вдрызг из какой-то киношной компании: хочу, мол, тебя видеть. И приехала. Хорошо ещё, Марины в Москве не было. Да, пошла, видно, девочка по рукам. Сломала её жизнь.

...Да, жизнь всё продолжала нарезать круги, возводя свою безжалостную кладку из прозрачных кирпичиков секунд, дней, месяцев. Атакованная судьбой Галя — этот стойкий оловянный солдатик — захлебнулась в мутных волнах житейского моря.

Её же «лесная» подруга Аня, побалансировав на ненадёжном канате романтических порывов, благополучно выправила крен. Потеряв (в моём лице) веру в человечество, она тут же спланировала на грешную землю, выйдя замуж за нормального советского инженера. После его — напоминающей самоубийство — гибели Ане удалось таки выиграть вожделенный «миллион в лотерею». Став женой очень известного и баснословно богатого азербайджанского писателя, она плотно прикрыла за собой дверь в проклятое прошлое...