Роман случился просто так,
Роман так странно начался...
Высоцкий
Первая моя очная встреча с Мариной Влади состоялась в мае 1970 года. Нина Максимовна попросила меня заехать на квартиру Севы Абдулова, забрать оттуда Марину и отвезти в больницу к Володе. В дороге мы разговорились, и я смог непосредственно составить впечатление о любимице нашего поколения. Меня приятно удивила её простота и прямодушие. Что же касается внешности, то трудно было признать в этой элегантной красавице вчерашнюю лесную девочку из фильма «Колдунья».
Впервые я увидел её на Московском кинофестивале 1965 года. Вместе с мужем-авиатором Жан-Клодом Бруйе она сидела в небольшой компании за соседним столиком фестивального пресс-бара. Казалась непринуждённой и беззаботной. На ней было то самое, из Володиной песни, скромное ситцевое «серое платьице с узорами блеклыми».
Мог ли я тогда предвидеть предстоящий манёвр судьбы: ведь не пройдет и пяти лет, как наши пути скрестятся и я повезу её, опечаленную и растерянную, в казённый неуют больничной палаты на свидание с любимым?
Из её слов стало ясно: она окончательно убедилась, что связала свою судьбу с больным человеком и лёгкой жизни у неё с ним не будет. Понять состояние Марины было нетрудно: трое сыновей, пожилая мать, карьера актрисы, требующая постоянной мобилизованности. Но чувствовалось, что она уже опалена, опоена Высоцким и обречена на любовь.
Когда пошли первые слухи об их романе, многие (включая и меня) грешным делом решили, что тут что-то не так. Ну зачем преуспевающей звезде советский артист с сомнительной репутацией, который не то что брачного контракта — приемлемой жилплощади не в состоянии предложить? Поэтому стали считать Влади вчерашним днем французского кино. Одна Мишель бурно возмущалась нашим дремучим невежеством: «Идиоты, говорят же вам, что она звезда. Спросите любого француза: все её знают. Ни черта, кроме «Правды», не читаете, а имеете наглость со мной спорить».
Что западная красавица, тем более кинозвезда, способна вот так, за здорово живёшь, полюбить нашего соотечественника, пусть даже сверхталантливого, нам и в голову не приходило. Видимо, срабатывал комплекс национальной неполноценности.
Весной 1969 года я был окончательно посрамлен, услышав от популярнейшей итальянской киноактрисы Клаудии Кардинале вопрос, адресованный непосредственно мне:
— Скажи-ка, а что это за роман у Марины Влади с каким-то вашим актером? Это правда?
Вот вам и «вышедшая в тираж» колдунья! Зардевшись от гордости, я поспешил подтвердить и дополнить её информацию:
— Правда! И он не только актёр, но и знаменитый бард! И мой друг!
Тут-то и выяснилось, что все мы, апологеты Высоцкого, попросту не оценили другой его поразительный дар — умение влюблять в себя всех приглянувшихся ему женщин.
Сама Марина так рассказывала нам с Мишель о своих первых впечатлениях о Высоцком: «Чтобы снова увидеть меня, Володя приехал к моему приятелю Максу Леону — московскому корреспонденту «Юманите». Во-первых, Володя чисто внешне был вовсе не в моём вкусе. Мне нравятся мужчины латинского типа, а Володя — небольшого роста, ничего выдающегося, кроме глаз. Он тут же подсел ко мне, стал уверять, что давно меня любит. Больше всего меня поразило, что за эти каких-нибудь 10-15 минут любовных излияний он незаметно успел прикончить целую бутылку коньяка. И не опьянеть!
Я тогда ещё многого не понимала, только удивлялась; думала, может, в России они все так пьют. Когда я попыталась пройти в туалетную комнату, он настиг меня в коридоре, схватил бесцеремонно за руку и стал довольно неуклюже обнимать. Меня это, конечно, шокировало, ведь такой стиль ухаживания у нас не принят. Я была уже предупреждена, что Володя сегодня будет петь. В квартире царил ажиотаж. Когда гости стали просить Володю попеть, он взял гитару, посмотрел мне прямо в глаза и произнёс: «Сейчас я буду петь для тебя». Едва я услышала этот голос, вслушалась в смысл его песен, напомнивших мне о моих русских корнях, как что-то во мне всколыхнулось, переворот какой-то внутри произошёл. Я забыла обо всём на свете. Видела и слышала только его, чудесным образом моментально преобразившегося из простоватого парня в незаурядного творца. Ещё через две-три встречи я поняла, что люблю его. Никогда в жизни не встречала я человека с таким обаянием...»
Очень часто успех у женщин не предполагал ни малейших усилий со стороны Высоцкого. Сам я был абсолютно убеждён, что все девушки должны быть от него без ума, особенно когда он берётся за гитару. Если даже у нас, здоровых мужиков, начинали колотиться сердца, едва раздавался его голос, то что должны были переживать несчастные дамы?
А вот что! Известная в свое время манекенщица N., мелькнувшая даже как-то на экране в эпизодической роли, открыто признавалась в кругу друзей, что когда она смотрит на поющего Высоцкого, видит его вздувшиеся на шее жилы, как тут же непроизвольно испытывает оргазм. Впрочем, упиваться мужественностью Володи ей доводилось и непосредственно на ложе любви.
А ведь Володя никогда не обольщался относительно своей внешности, хотя мало кто об этом знает. Другой манекенщице, Гале, он как-то признался: «Ведь я же знаю, что я урод». Так что его многочисленные интрижки являлись отчасти и попыткой самоутверждения. А в последние годы все эти мимолётные амуры были уже просто, как справедливо считает Марина, «отчаянным цеплянием за жизнь». Всё это усугублялось ещё и азартностью его натуры, детским желанием ни в чём никому не уступать. А статус звезды буквально обрекал Володю на вечное амплуа дон жуана. Ведь «положение обязывает».
Даже в годы юности магнетизм его личности завораживал девичьи души. Очевидцы в один голос утверждают, что любая вечеринка с её негласными правилами здоровой мужской конкуренции имела неизменный финал — самая красивая девушка уходила с Высоцким.
А стайки его поклонниц, дежуривших у «Таганки»? А бесконечные послания с ворохом комплиментов? Связывала всех их любовь к Высоцкому, сплачивала же — невзрачная внешность. Последнее обстоятельство весьма удручало Володю: «Надо же, ну хоть бы одна красивая попалась!» Однажды он получил от одной фанатки восторженное письмо, в котором та рекомендовала своему кумиру воплотить на сцене образ Чернышевского. А начиналось оно так: «Уважаемый Владимир, обращаясь к Вам, я, конечно, понимаю, что для Вас я как туманность Андромеды».
Так и повелось с тех пор называть не только поклонниц, но и всех подряд незнакомок этим возвышенным именем: «Глянь-ка, какая шикарная туманность Андромеды!»
Самоотверженная любовь Марины Влади к Высоцкому — запоздалый, но сокрушительный реванш романтизма за свое поруганное прошлое, звонкая оплеуха Зигмунду Фрейду и его приспешникам. Эта любовь не вписывается в их безбожную концепцию «принципа наслаждения» и «уклонения от страданий» как лейтмотива человеческого существования.
Если бы даже с математической точностью оказалось возможным вычислить процент страданий и наслаждений за двенадцать лет совместной жизни Влади и Высоцкого, то соотношение оказалось бы наверняка не в пользу последних.
Сама Марина недоумевала: «Странная закономерность! Чем больше они нас мучают, тем сильнее мы их любим». Обращалась она при этом к своей согражданке и подруге по несчастью Мишель, отнюдь не понаслышке знакомой с этой печальной формулой!
Да, тысячу раз прав был Евгений Баратынский, в возрасте 20 лет сказавший:
Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам;
Не испытав его, нельзя понять и счастья:
Живой источник сладострастья
Дарован в нём его сынам.
Володя уже несколько дней находился в больнице, когда мне позвонила Марина и попросила срочно приехать к Нине Максимовне «для разговора».
Оказалось, что утром Марина заезжала в больницу. Зайдя в палату, она увидела лежащего в кровати Володю. Полу прикрыв глаза, он тихо постанывал, а когда Марина присела к его изголовью, вымолвил только одно слово: «Махно»,
Давненько не получал я такой взбучки. Марина, с присущей ей прямотой, буквально рвала и метала:
— Когда ты, наконец, повзрослеешь? Да мы ещё совсем девчонками бегали на все эти левацкие демонстрации. Давно уже этим всем переболели. Ты что, не понимаешь, в каком он положении? Как к нему относятся власти? A ты его своими дурацкими идеями толкаешь на конфронтацию Только Махно ему не хватало!
— Марина, — робко возражал я, — но при чем здесь политика? Я просто не хочу, чтобы Володя стал официальной знаменитостью. На него же вся страна смотрит. А Махно — просто символ сопротивления, не более Как кстати, и Гамлет.
— Знаешь, если тебе так не нравится эта жизнь и на страна, то уезжай на необитаемый остров и живи там. Тем более что благодаря Мишель такая возможность у тебя есть. А Володю не трогай!
Обескураженный её напором, я пролепетал нечто совсем уже банальное насчет луча света в тёмном царстве.
Марина не стала вступать со мной в литературную дискуссию, а, видя мою душевную смуту, поспешила дать неоценимый дружеский совет в рамках картезианской логики:
— Если ты всё видишь в таких чёрных тонах, то прост пойди и повесься! А на него не влияй!
Увы, в то время Марина не воспринимала меня как преданного друга Володи. Настороженное отношение ко мне Марины длилось ещё несколько лет. Даже близко подружившись с Мишель, во мне она продолжала видеть чуть ли не злого гения Володи.
Верное дитя Запада, Марина хотела видеть мужа окру жённым людьми состоявшимися, уравновешенными. Европа не любит мятущихся, неустроенных, неудовлетво рённых. В России, а в Советской особенно, пьющий человек вызывает в худшем случае симпатию, в лучшем — уважение: «пьёт, потому что страдает». Пьющий человек, а тем более интеллигент, всегда ассоциировался на Руси с порядочностью. Пьянство у нас — своеобразная форма оппозиции, признак личностного начала в человеке. На Западе пьяница — аутсайдер, изгой, будь он хоть семи пядей во лбу. Подоплёка его падения, тайна его душевной драмы, если только он не знаменитость, там никого не волнуют. Западный человек не сомневается, что спиваются преимущественно неудачники.
И только потом, когда Марина поняла, что дружба измеряется не служебным положением и респектабельностью, а верностью, которой так мало в жизни, она полностью изменила отношение ко мне. Мы стали добрыми друзьями, о чём говорит и ностальгическая надпись на книге «Прерванный полет»: «Дорогому Давиду, другу нашему, на память о старых нежных временах нашей юности. Марина Влади». Случилось это в декабре 1988 года, когда я наконец-то побывал в её загородном доме в Мэзон-Лаффите. Ранее она передала мне через Мишель еще один экземпляр своих мемуаров с не менее трогательным автографом: «Дорогому Давиду, надеюсь, что он узнает нашего Володю. Крепко целую. Марина Влади». А уже в Москве я стал обладателем русского издания только что опубликованной книги: «Давиду дорогому с нежностью от Марины Влади. 25.01.89».
Кстати, в тот период Марине и не требовалось особых усилий для легализации Высоцкого. Когда наш истеблишмент убедился, что её роман с Володей — не блажь кинозвезды, а всерьёз и надолго, с ним произошла поразительная метаморфоза. Звание мужа популярной актрисы и общественного деятеля волей-неволей поднимало в глазах элиты социальный статус Высоцкого. От желающих дружить с романтической парой семьями не было отбоя. И не опасно, и престижно. Надо сказать, что в людях Марина разбиралась неважно. Женщина открытая и бесхитростная, она, казалось, и не подозревала, что под благообразной внешностью могут укрываться низость и коварство. Самые матёрые материалисты легко проходили у неё по разряду «князей Мышкиных». Но стоило этим вчерашним фаворитам чуть оступиться, где-то оплошать, как они молниеносно зачислялись в реестр пройдох и предателей. Никаких компромиссов, никакого намёка на лицемерие. Или — или. В этом-то и проявлялась её исключительная порядочность.
Однажды речь зашла о Володиной скрытности в отношении к ней...
— Я же вижу, как он хитрит даже в мелочах, вечно чего-то недоговаривает, словно не доверяет мне до конца, — недоумевала Марина. — Видимо, это проклятый Сталин в нём сидит. Да он во всех вас ещё продолжает сидеть, — чуть подумав, подытожила она.
Сталин Сталиным, но почему-то Володя не доверял именно женщинам. Помимо прочего, он твёрдо верил в существование мифической «женской солидарности». Страх перед ней не позволял Володе открывать душу даже перед преданнейшей ему Мишель.
— Всё равно, ты всё потом расскажешь Марине. Из солидарности. Да к тому же вы ещё и соотечественницы.
А вот с друзьями Высоцкий бывал предельно откровенным.
В отличие от Марины, пусть и не будучи проницательным сердцеведом, Володя не заблуждался насчёт подоплеки этой внезапной тяги к нему из лагеря сильных мира сего. Как-то раз речь зашла о давнем почитателе и «друге» Володи — замминистра Константине Трофимове:
— Да знаю я, почему Костя так ко мне относится. Ты что думаешь? Вот сидят они там в Кисловодске в тёплой номенклатурной компании, выпивают. Костя хочет выпендриться, он и говорит: «А вот я сейчас позвоню Марине с Володей». И набирает номер: «Видите, мол, с кем дружу?»
Конечно, К. Трофимову вольно было тешить свое тщеславие «дружбой с Высоцким». Но как мог Володя считать своим другом чиновника, который с пеной у рта доказывал ему свое «право на привилегии»?
— Ты пойми, Володя, я же всего этого сам, своим потом и трудом добился. Я всю жизнь, как вол, пахал, во всём себе отказывал и никогда от своих привилегий не откажусь.
— Эти люди ничего не хотят понимать, — с горечью подытожил Володя.
Но с «этими людьми» Володя общался. Они были ему нужны. В основном, чтобы помогать друзьям. Лично я побывал у этого замминистра дважды. По поводу трудоустройства. По личной просьбе Володи.
Не сделал ни черта!
Особенно много «друзей-чиновников» было у Володи в Министерстве морского флота. И там меня принимали на самом высоком уровне. 30 декабря 1971 года Володя позвонил мне в три часа ночи:
— Завтра в 10 утра будь как штык в Министерстве морского флота. Тебя примет помощник министра. Он сейчас сидит у меня. Они берут тебя на работу. Я хочу, чтобы ты работал на флоте, а не среди сухопутных крыс.
Спросонья я даже не догадался поблагодарить Володю, а ведь я тогда был в катастрофическом положении. Володя же был абсолютно трезв, помнил обо мне и, доведя гостей до нужной кондиции, вырвал в три утра нужное обещание.
Помощник же министра, почувствовав, видимо, себя плохо после возлияний накануне, на службе не появился, и назначенная встреча не состоялась. Когда я сообщил об этом Володе, он просто сказал:
— Чему ты удивляешься? Разве ты не знаешь, «что сытый голодного не разумеет»? А с ним я порву отношения. Не надо было обещать!
Позже, правда, он был всё-таки прощён. Володя был отходчив.
Но Высоцкий на этом не успокоился и устроил мне новую встречу, на этот раз с начальником международного отдела Минморфлота.
Тот принял меня по всем правилам номенклатурной вежливости: «Кофе, коньяк?», — но вместо конкретных предложений по работе стал излагать свою точку зрения на взаимоотношения Марины и Володи.
— Ну, Марина — просто героиня. Как она всё это выдерживает? Удивительная женщина!
Мне стало беспощадно ясно, что дальше туманных обещаний дело не пойдет. Вот если бы за меня хлопотала лично вице-президент общества «СССР—Франция» Марина Влади! Ходатайство же Высоцкого для карьерных чиновников этого ранга являлось скорее аттестацией неблагонадёжности рекомендуемого лица. Сам же Володя просто-напросто перепутал вгрызшихся в свои кресла морских крыс с бороздящими океаны морскими волками...
Схожая история чуть раньше произошла с другим начальником международного отдела. На этот раз на «Мосфильме». Встретив Володю как-то раз на киностудии, тот попросил у него записи его новых песен.
Ответ Высоцкого больше смахивал на ультиматум:
— Хоть завтра! Но при одном условии — если устроишь моего друга Давида Карапетяна на постоянную работу.
От неожиданности начальник растерялся:
— Ты понимаешь, Володя, он у тебя немного того... варёный.
— Ерунда всё это — просто он не любит шестерить.
Тот что-то промямлил: сделка показалась ему явно неравноценной.
Но самая неожиданная— для самого Володи — метаморфоза произошла с его отцом Семёном Владимировичем. До появления Марины у Володи с отцом были очень напряжённые отношения. Володя жаловался:
— Он меня совсем не понимает. Ругает меня, считает, что я его позорю, а я ему говорю, что пою правду, никакую не антисоветчину, но он меня не слышит...
Мне это казалось вполне естественным проявлением конфликта «отцов и детей». Сколько нравоучений приходилось мне самому выслушивать от собственного отца! Но я видел, как болезненно Володя переживает это: отца он любил. Помню, как он долгое время собирал зажигалки для его коллекции, как обрадовался, когда я презентовал ему свою: «Вот здорово, такой у него нет!»
Но вот появилась Марина. И начались чудеса. Семён Владимирович тут же стал теребить пропащего сына: «Когда же ты меня познакомишь с невестой?»
Встреча состоялась, но Володя, напившись и уснув прямо на диване, слегка расстроил церемонию смотрин, поставив в дурацкое положение и грядущую невестку, и грядущего тестя. Володя невесело рассказывал:
— Начались активные действия со стороны отца. Мол, давайте дружить семьями, чаще видеться. Ты знаешь, мне за него делается стыдно — он передо мной прямо-таки заискивает.
Его поражало, что в таком возрасте человек может так внезапно измениться только из-за того, что его сыном увлеклась респектабельная иностранка. Сильно покоробила Володю и малоприятная история с «Жигулями», купленными отцом вроде бы для него. И здесь, судя по рассказу сына, Семён Владимирович оказался не на высоте.
Сегодня, с дистанции тридцати лет, Володины раздоры с отцом видятся мне в несколько ином свете. Видимо, у каждого была своя правда.
Странно всё-таки упрекать встроенного в систему офицера-связиста в том, что тот не сразу «расслышал» сына. Ведь полюбить песни Володи (даже военные) — было равносильно для отца отречению от собственной биографии, признанию, что вся жизнь — коту под хвост. Ведь они подрывали основы той системы, которая его выпестовала и отличила. Какие могут быть претензии к полковнику Советской армии, когда и искушённые интеллектуалы (даже фронтовики) шарахались от этих «судорог сердца»?
А ныне? Вот серьёзный поэт и эмигрант Наум Коржавин открыто признаётся, что не любит «Баньку» Высоцкого: «Просто не понимаю, о чём там речь!»
Другой пример. Середина семидесятых. Кафе Дома журналистов. Талантливый с европейской известностью, прозаик Андрей Битов обращается к Юзу Алешковскому: «Ведь ты же написал воистину народную песню. Ее пели, поют и будут петь всегда». Чувство попранной справедливости молча закипает во мне голосом незабвенного Шуры Балаганова: «А Высоцкий? А «Банька»? А «Кони»?» Со смутной надеждой на творческую солидарность смотрю на автора «всероссийского хита» о товарище Сталине. Увы, весь его вескомессианский, скромно потупившийся облик словно вопрошает: «Ну какой может быть в такой момент Высоцкий»?
Когда я, возмущаясь, пересказал эту сценку Высоцкому, тот только заметил: «Знаешь, у него всё-таки есть очень неплохие вещи для детей».
Прошло 25 лет. Настал XXI век. Тюмень, ресторан аэропорта. Рейс Тюмень—Москва по погодным условиям постоянно откладывается. Нервничают пассажиры. За окном вовсю куражится вьюга, дерзкими росчерками снежных вихрей отменяя графики прилётов-отлётов. Спесивые стальные птицы выглядят беспомощными подранками. Гак и тянет рухнуть в расписную тройку с бубенцами и рвануть по разухабистым сибирским трактам в белое «никуда». Хочется «зелёного штофа» и... Высоцкого. От чёрной меланхолии и белого отчаяния накачиваюсь со случайным собутыльником марочным дагестанским коньяком — самым уместным в этом медвежьем углу напитком. Мой сосед, но виду не то бич, не то старатель, облачен в какую-то видавшую виды рваную кацавейку на волчьем меху. Классической радостью российского интеллигента я втайне упиваюсь своим «народолюбием». Возмездие не заставляет себя долго ждать. Пристально изучая меня быстро мутнеющими глазами, ушкуйник наклоняется ко мне и, дыша перегаром и тундрой, шепчет: «Хочешь, я спою тебе нашу вели кую народную песню»? И, срывая голос, неумело затягивает «Баньку по-белому»...
Именно «Баньку» неизменно пытался воспроизвести и подпитии Андрей Тарковский. Именно «Баньку» он ещё в далёком 1968 году называл «потрясающей вещью». А спустя семь лет он же изрёк: «Да ведь это единственный у нас социальный певец!»
...Увы, не часто посылает судьба отцов, способных понимать своих сыновей. Тарковскому в этом смысле повезло больше, чем Высоцкому. После просмотра «Рублева» отец первым поздравил сына: «Андрей, ты снял религиозный фильм».
...Появление в жизни Володи «статусной» Марины Влади фактически реабилитировало сына в глазах Семёна Владимировича. Наверняка сработала система авторитетов, столь характерная для армейского менталитета. Можно смело сказать, что в те годы Марина воспринималась родителями Володи в некоем мистическом ореоле. В «Мариночке» видели не просто знаменитость и законную жену, но и добрую волшебницу, способную запросто переиначить гороскоп сына. Так продолжалось всю совместную жизнь Марины и Володи.
Что касается Нины Максимовны, то и её юность пришлась на разлив сталинского «идеализма», чьим паролем стал предсказанный Достоевским «стыд собственного мнения». Но к матери Володя относился гораздо снисходительнее и радовался всякий раз, когда инстинкт сочувствия брал в её душе верх над инерцией предрассудка.
Помню, как в середине семидесятых, после угона советским лётчиком военного самолёта в Иран, Володя, мило улыбаясь, рассказывал:
— Представляешь, — даже моя мама, такая вся «комсомолочка», и то переживает: «Неужели они его выдадут?»
* * *
Самой Марине, как, впрочем, и почти всей левой интеллигенции Запада той поры, «наша жизнь убогая» виделась исключительно в розовом свете. Этому во многом способствовала отлично срежиссированная официальная показуха. Видя восторженные толпы во время кинофестивалей, Запад, конечно же, умилялся: «Какая чудесная страна!», «Какой счастливый и просвещённый народ!»
Эпидемия советофильства свирепствовала в Европе издавна. Одной из её первых жертв была Айседора Дункан, вещавшая в вакхическом трансе городу и миру, что «в России совершается величайшее в истории человечества чудо, какое только имело место на протяжении последних двух тысячелетий».
Поэтому меня не особенно удивляло бурное возмущение Марины тем, что «во Франции люди подыхают с голоду, в то время, как магазины забиты кошачьими консервами». «Ничего, — думал я, — поживёшь у нас, как Айседора, и всё поймёшь».
Впрочем, что предосудительного было в таком идеализме? Разве мы сами не равнялись на Запад, не признавали его верховным арбитром в наших вечных внутренних разборках? И не мы ли мечтали о «живой жизни» с её романтикой борделей и казино, неоновых всполохов и банковских счетов? Мы поверили не страстному провидцу Фёдору Достоевскому, а матёрому диверсанту Джону Ланкастеру: «Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин»... Вот и понеслась «Русь-тройка» с «гражданином Епифаном» на облучке во весь опор к искомому Эльдорадо. И только угодив в него, мы вспомнили народную мудрость: «не до жиру, быть бы живу»...
В отношении Марины к Володе чувствовалось переплетение женской любви с материнской. Так любят в семье самого трудного ребёнка. Марина и баловала его, как любимого сына: дорогие шмотки, экзотические вояжи, престижные автомобили. Она как бы хотела «откупить» Володю за всё, чего он до неё был лишён. Словно говорила ему: «Будет тебе, всё, что ты хочешь, только не пей!» Тогда она, видимо, ещё не понимала, что, получив всё это, он не перестанет пить, потому что причина лежала глубже.
Будучи здоровой западной женщиной, Марина считала что Высоцкий принадлежит прежде всего ей, и только потом — России. Логично. Ведь он — её муж и должен быть в полном порядке. На первых порах Володя действительно радовался иномаркам, как ребёнок — новым игрушкам. Но, успев хорошо его изучить, я не сомневался — пресыщение неизбежно. Да и легко ли оставаться певцом «униженных и оскорбленных», пересаживаясь с одного «Мерседеса» на другой? Присущий Высоцкому инстинкт сострадания всячески отторгал традиционный западный индивидуализм, который из лучших побуждений пыталась привить ему Марина. Но сама-то Марина любила его отнюдь не по-европейски, а по-русски — широко и безоглядно.
Поздняя осень 1974 года. Володя запил, но ещё не по-чёрному. Заезжает несколько раз по своим делам в театр. Все эти дни я ночую у него на Матвеевской. Как-то раз, за несколько часов до начала юбилейного спектакля «Антимиры», позвонил Любимов. Уточнив, с кем разговаривает, Юрий Петрович поинтересовался, в каком состоянии Володя, сможет ли он приехать в театр. Я обещал сделать всё возможное и невозможное, но Высоцкого привезти. Не захотев говорить с самим Высоцким, Любимов попросил: «Передайте ему, что, если он сорвёт сегодня спектакль, я перестану с ним здороваться». Но каких-то сверхусилий прикладывать не пришлось. Взяв себя в руки, Володя поехал спасать спектакль и свою в очередной раз основательно подмоченную репутацию.
В голосе же Любимова без труда улавливались не интонации грозного мэтра, а любящего, но подуставшего опекуна.
Именно в этот вечер я имел историческую честь быть представленным виновнику торжества Андрею Вознесенскому, заглянувшему после спектакля за кулисы поблагодарить актёров. В театр он приехал с популярнейшим армянским композитором Арно Бабаджаняном.
— Познакомьтесь, Андрей, это мой друг. Очень большой друг, — не прибегая к пафосу, подчеркнул Володя.
Тот вяло протянул руку, но, вместо того, чтобы посмотреть в глаза, как это принято у простых смертных, смущённо опустил очи долу, устремив взор на мои башмаки, которые, сказать по правде, не ослепляли стерильной чистотой. Ни в какую «большую дружбу» юбиляр, конечно же, не поверил. Напротив, весь его кислый облик, казалось, вопрошал Высоцкого: «Ну где ты только умудряешься откапывать этих прихлебателей?»
Видя столь нездоровое любопытство к моей непритязательной обувке, я занервничал. Чего это он там, чёрт побери, изучает? Уж не силится ли по слою налипшей на ней грязи отгадать, по каким кривоколенным переулкам ошивался я вместе с «шансонье всея Руси», в каких загаженных подворотнях злодейски его спаивал?
Вознесенский явно сочувствовал Володе. На первый взгляд, — без всякого повода. И успех им сегодня сопутствовал одинаковый, и в театр оба явились с лицами одной и той же национальности. Но именно вопиющий контраст между двумя спутниками и делал схожесть их ситуаций абсолютно иллюзорной. Ну что общего между излучающим фарт, одетым с иголочки фаворитом и облачённым в нечищенные штиблеты помятым анонимом?
...Когда-то Вознесенский имел неосторожность апеллировать к высшим инстанциям:
Но, товарищи из ЦК, уберите Ленина с денег,
Он для сердца и для знамён.
Посоветовавшись с четверть века, «товарищи» решили уважить просьбу поэта. Вождя с дензнаков удалили. Но — стряслась беда. Осиревший рубль в одночасье рухнул, увлекая с собой в небытие и родную советскую власть со всеми её халявными атрибутами. От изобильных кормушек с тиражами и вояжами остались только рожки да ножки. Ну кто тянул его за язык?..
Через несколько дней должна была прилететь Марина: она уже знала о Володином срыве, и о её состоянии нетрудно было догадаться. В день её приезда я отвез Володю на «Мосфильм», где ему предстояла запись его песен в сопровождении какого-то оркестра... Когда работа была окончена, он протянул мне ключи от БМВ и, лукаво улыбнувшись, попросил меня поехать за Мариной без него:
— Тут у меня ещё кое-какие дела. Вези её прямо домой, а я подъеду попозже.
«Ну, что ещё за лебедя он вытряхнет из рукава на этот раз?» — неодобрительно думал я, летя во весь опор по Ленинградскому проспекту. Самолет прилетел по расписанию: долго ждать Марину не пришлось. Давно уже не видел я её настроенной столь решительно. В разговоре выяснилось, что Володя в очередной раз сорвал ей серьёзный контракт и теперь придётся снова платить неустойку. Чтобы как-то выправить финансовый крен, Марине недавно даже пришлось петь песенки в ночных ресторанах Монреаля, а во Франции — рекламировать мыло.
— Ещё одна такая реклама в журнале, и ни один уважающий себя режиссёр не захочет иметь со мной дела. Всё. Он меня постоянно предаёт, причём в самые неподходящие моменты. Я сделала всё, что смогла. Пора спасать свою шкуру, — твердила она в порыве откровенности.
Было ясно, что решение о разводе принято ею окончательно, хоть и далось ей нелегко. Шутка ли — отречься от такой любви наперекор сердцу!
Дома, пока мы дожидались Володю, Марина продолжала убедительно аргументировать неизбежность разрыва. Она вменяла ему в вину даже то, что он перестал следить за новинками литературы.
— Он же ничего не читает. Живёт старыми запасами времён мхатовской студии, — всё более распаляясь, уличала она мужа.
Телефон зазвонил только в девятом часу вечера. Это был югославский режиссёр В. Павлович, снявший фильм «Единственная дорога» с участием Высоцкого. Оказалось, что Володя находится у него в гостиничном номере и просит Марину приехать. Через полчаса мы были в «Белграде». Мужчины успели уже основательно набраться, что подтверждала блаженная улыбка на физиономии полностью расслабившегося Володи. На столе красовались остатки нехитрого пиршества — апельсины, початые бутылки, гора окурков. Рядом с ними сидела какая-то девица, тут же начавшая любезничать с Мариной. Самообладание Марины восхищало. Она тактично поддерживала беседу, ничем не выдавая своего душевного состояния.
Такое же миролюбие она проявила и на обратном пути, сидя на заднем сиденьи рядом с ничего не подозревающим Володей. Мне это затишье казалось предвестником надвигающейся грозы.
Едва мы зашли домой, Володя направился в спальню и, не раздеваясь, улёгся на кровать. Марина последовала за ним. Я же, куря сигарету за сигаретой, потерянно слонялся по кухне. Тишина в спальне становилась зловещей. «Тем сильнее грянет буря!» — тоскливо подумал я и решил спешно ретироваться. Приблизившись к отворённым дверям спальни, я, огорошенный, застыл. То, что я увидел, было форменным издевательством над здравым смыслом, но триумфом женской логики. Наклонясь к тихо лежащему Володе, Марина нежно касалась ладонями его лица. Это походило на кадр из старомодной мелодрамы, кадр, выстроенный самым непредсказуемым постановщиком — жизнью.
— Ну, я пошёл, ребята, — предварительно кашлянув, сконфуженно пробормотал я.
— Да, да, сейчас, — вспорхнула с кровати Марина сияющей Синей птицей. Признать в ней давешнюю обличительницу было невозможно. Она была вся залита счастьем, как впервые полюбившая лицеистка. Все её безупречные силлогизмы бесславно разбились вдребезги. Воинствующая эмансипэ казалась сейчас воплощением «вечной женственности».
Чудны дела твои, Господи!..