«… Живу по-прежнему. Катастрофически старею, дают о себе знать вроде бы зажившие раны, портится характер. Как говорила жена, царство ей небесное, я и в молодости был далеко не сладость. Часто по ночам снится родная деревня, друзья, подруги. Просыпаюсь в поту. Правильно ли я прожил свою жизнь, не оставляю ли после себя какие-нибудь грязные следы? Вроде бы — все гладко и чисто…»
Бывший старшина, ныне — пенсионер Прохор Сидякин.
Приволжская деревня Степанковка разместилась по обоим берегам речки Ушица. Что касается названия деревни, то местные жители уверены — начало ей дал атаман Степка Разин. Дескать, останавливался здесь во время очередного похода, полюбилась ему говорливая речушка, лесок с множеством ягод и грибов. Вот и поселил он на берегу Ушицы своих раненных казаков.
Отсюда и название поселения.
А странное название речушки расшифровывается намного легче. Казалось бы, ничего особенного, в засушливые годы — незатейливый ручеек, в половодье — чуть уже матушки Волги. Но рыбы в ней — невообразимое количество. Местные рыболовы все лето жарят, вялят и солят окуней и лещей, никто без полного ведра с рыбалки не возвращается.
Отсюда — Ушица.
На левом берегу избы покрепче, огороды пообильней, населения побольше. Начальная школа, магазин, сельсовет. На правом — нищенские хибарки, запушенные садики. Здесь живут, в основном бедняки. Бревенчатый мостик, соединяющий два части деревни — граница между враждующими группировками молодежи.
Незатейливая деревушка — родина трех неразлучных друзей. Любовь к ней пронесли они через всю свою жизнь.
Весной 1915 года в учительской семье появился первенец — голубоглазый крепыш. Отец — директор начальной школы, одновременно, учитель математики.
Мать преподавала русский язык. Как тогда называлось — словесность.
Молодожены приехали из Питера и обосновались в скромной деревеньке. Их не прельщали театры и балы северной столицы, свое предназначения учителя видели в крестьянских детях, образованию которых они посвятили себя.
Рожала учительница дома под надзором бабки-повитухи. От поездки в уездный городишко категорически отказалась. Во первых, дома и стены помогают — старая истина, во вторых, ей не хочется отрывать от работы мужа, которому и без того приходится совмещать преподавание математики и литературы.
Наконец, долгожданное событие свершилось, тишину школьного домика нарушил недовольный писк младенца. Единственные люди, поздравившие учителей — толстая бабка-повитуха с хитрыми глазами и школьная уборщица. Первая подшлепнула младенца, обмыла его, завернула в кусок холстины и передала отцу. Вторая, как водится, прослезилась.
— Погляди, батюшка, какого богатыря произвели на свет Божий. Крепкий, головастый, не иначе, как пойдет в учителя… Растите сынка, делайте из него настоящего мужика.
Уборщица положила рядом с роженницей скромный букетик, покивала сухой головой, что-то невнятно прошептала. Будто помолилась.
Так родился Семен Видов, будущий «вечный комбат»…
Годом позже, глубокой осенью, благодать посетила лачугу батрака Сидякина. Вообще-то рождение в бедняцкой семье еще одного рта благодатью можно поименовать только злую шутку. Прошка — пятый ребенок в семье.
— Когда кончишь таскать пискунов? — угрюмо обратился «счастливый» отец к такой же «счастливой» матери. — В избе не продохнуть, жратвы осталось на месяц, не больше, а ты…
— Реже бы старался, — не открывая обведенных синевой глаз отреагировала женщина. — Каждую ночь забираешься. Вот и детишки нарождаются… Не горюй, Назар, не греши — как-нибудь прокормим…
— Прокормим, — безнадежно согласился Назар. — Как не прокормить, коли народился?… Токо ты, мать, не больно отлеживайся, корова не доена, птица не кормлена, детишки соплями умываются.
— Не ругайся, отец, завтра с утра поднимусь, все исделаю.
Будущий старшина пищал во всю мочь, тискал ручонками материнскую грудь.
Зимой семнадцатого года, аккурат под Рождество, появился ребенок и у одинокой молодухи, продавщицы сельской лавки. На второй день после родов Мария принесла в лавку орущий сверток и встала за прилавок. А что остается делать, если недовольный хозяин за нерадение может вышибить ее нп улицу вместе с дочерью?
Бабы-покупательницы хитро переглядывались, потихоньку чесали языки. Дескать, не иначе Машке брюхо надуло каким-нибудь ветром. Ведь безмужняя молодка, откуда ей рожать?
Толстый владелец лавки, вдовец, хитро ухмылялся в густую бороду. Уж он-то отлично знал, кто произвел на свет девчонку. Год тому назад забрался в каморку, в которой спала продавщица, и навалился на сонную девку. Та сопротивлялась недолго, под грубыми мужскими ласками расслабилась и раздвинула крепко сжатые коленки. На третюю ночь Терещенко снова появился в каморке. Потом постельные утехи стали повторяться систематически. Будто продавщица превратилась в законную супругу, выполняющую извечную женскую обязанность.
Через девять месяцев она разродилась…
— Кого в отцы писать, беспутная? — хмуро осведомился батюшка, выполнив обряд крещения. — Не на Святого же Петра грешить?
— Конечное дело не на святого, — согласилась молодуха. — А вот кто меня обрюхател сама не ведаю… Кто знает? — поглядела на иконостас молодая мамаша. Будто в ее беременности, действительно, повинен кто-нибудь из чудотворцев. — Деревенские мужики все время облизываются, вдруг от этого облизывания и грех произошел, — подумала и вдруг выпалила. — Пиши мово хозяина, Ивана. Вдруг от него понесла.
Дьячок прыснул в кулак, батюшка осуждающе покачал лохматой головой.
— Не в меру ты, прости Господи, бойкая. Но так и быть, запишем твою дочь Ивановной. Авось, Терещенко не особо осерчает.
— Вообче не осерчает, — заверила продавщица, кривя искусанные до крови губы. — Церковь одарит чем-нибудь.
Младенца нарекли Клавдией.
Хозяин выждал неделю — надо же дать работнице оклематься от родов! — потом снова попытался восстановить прежние отношения. Не получилось — дверь каморки заперта на прочный засов.
— Ты что ж это, паскуда, позволяешь? — гулко прорычал раздосадованный любовник. — Отвори!
— Не отворю, Иван Михалыч, — твердо ответила женщина. — Обвечаемся тады хоть ложкой хлебай, а без венца больше не получится!
Обложив самовольницу крепким матом, хозяин поплелся в свою спаленку. Целую неделю с нетерпением ожидал капитуляции продавщицы. По ночам не спал, извертелся на мокрых от пота простынях. В конце концов, не выдержал, сдался.
После венчания и пьяной свадьбы Мария перебралась в спальню законного мужа.
Будущий военфельдшер стрелкового батальона, она же незаконная, походно-полевая жена командира, получила фамилию Терещенко…
Дружная ребячья компания об"единяла такие разные характеры и привычки, что впору поудивляться. Семка Видов — прирожденный вожак, сильная натура, не терпит возражений либо отказов. Прошка Сидякин — хитрый, изворотливый и на редкость завистливый. Между ними — миролюбивая, покладистая Клавка, которая смягчала суровость Видова и скрывала зависить Сидякина.
Прохор завидовал буквально всем, кто его окружал. Отцу, который, несмотря на непоказную доброту, был полновластным хозяинов в доме. Старшему брату, обычно сидящему за столом по правую руку от главы семьи. Младшей сестренке за лишние куски, подбрасываемые ей матерью. Даже дворовому псу Полкану, когда тому бросали кость с кусками мяса, и то завидовал.
А уж о друзьях и говорить нечего. Им сын скотника завидовал самой черной завистью. До колотья в боках, до высохшей слюны.
Если Видов выуживал из Ушицы на рыбешку больше, чем удавалось Сидякину, у Прошки темнело в глазах и сжимались кулаки. На прямое противостояние с учительским сыном он не решался, тот, не задумываясь, мог врезать между глаз, поэтому приходилось маскировать ненависть сладкой улыбкой.
Когда Клавка приносила друзьям горстку украденных в лавке леденцов — у Сидякина от зависти темнело в глазах. Подумать только, у него дома пьют чай вприглядку с сахаром, а у лавочника — полные мешки и банки разных сладостей!
Постепенно Прошка научился скрывать одолевающие его чувства. Ласково улыбался, понимающе щурился. Дескать, радуюсь за вас, друзьяки, дай вам Бог завсегда быть богатыми и веселыми. Оставаясь же в одиночестве ссучил кулаки, исходил злыми слезами.
Но по своему был привязан к друзьям. Негодовал, завидовал и… любил.
Вот и сейчас он не особенно торопился на встречу с ними. Пусть позлятся, поймут, что униженный образованием Семки и достатками дочки владельца сельской лавки сын скотника тоже чего-нибудь стоит. Покачивая лежащими на плече удочками, Прошка вышел за околицу деревни и направился к условленному месту — зарослям приречного кустарника.
— Долгонько собирался, пустомеля, — недовольно пробурчал Видов, когда опоздавший третий член ребячьего содружества уселся рядом с ним на сваленное ветром подгнившее дерево. — С маманей обнимался-целовался или подходящих штанов не мог найти?
Вопрос припахивал издевкой, но Сидяков не стал оправдываться или возмущаться — ответил обычной своей улыбкой. Дескать, какая разница воспитывала сына мать или он задержался, копая в огороде червей? Главное — пришел.
— Пошли, а то рыба уплывет, — немедленно смягчила возникшую напряженность миротворица-Клавка. — Она хитрущая, видит, что рыбаки вот-вот пожалуют и — под коряги да в тину… Где ловить станем: в черном омуте или в заводи?
— В заводи, — твердо поставил точку на обсуждении Видов. — В прошлый раз я там огромадного сазана достал.
— Ничто, в омуте побольше водятся, — не выдержал Прошка. — И омут поближе, пока добредешь до твоей заводи — ноги изобьешь.
Не отвечая, Семка поднялся и пошел берегом к излюбленному месту лова. Клавдия дождалась пока его примеру не последовал обозленный очередной своей неудачей Сидяков и двинулась за ним.
— Не злись, Прошка, на злых воду возят, да еще погоняют, — успокоительно щебетала девчушка. — Семка до ужасти обидчив. Подумаешь, где ловить — в омуте либо в заводи, главное — поймать. А ты у нас удачлив, к тебе сазаны сами в сумку лезут… Семка, а, Семка!
— Чего тебе? — не поворачиваясь спросил Видов. — Устала, небось?
— Ничего я не устала, просто котомка тяжелая. У мамани выпросила малость риса, да картохи накопала в огороде. Уху сварим — пальчики оближете… Давай пристроимся здесь, под деревом, а? И дровишки близонько, и травка мягонькая.
Семка снисходительно согласился. Клавка — единственный человек, которого он слушался. Злился, ерщился, но поступал так, как ему подсказывала остроносенькая девка.
Прошка, по привычке, промолчал. Выскажешь свое мнение — учителев сынок либо на смех подымет, либо наградит каким-нибудь обидным прозвищем. Лучше помолчать.
Клавдия разослала на траве чистую тряпицу, разложила на ней принесенную еду — репчатый лук, сальце, заранее почищенную морковь. Принялась готовить костерок. Мальчишки насадила на крючки жирных червей, поплевали на них и закинули поближе к прибрежным зарослям.
Первым вытащил извивающегося гольяна Прошка. Невелика добыча, но важен почин. Семка одобрительно кивнул — молодчага парень, давай тащи еще. И тут же «достал» большого сазана. Деловито поплевал на него и бросил в заполненное водой ведерко. Это тебе не верткий, крохотный гольян — настоящая добыча! Ну, почему ему вечно везет, с досадой подумал Сидякин, стискивая пальцы в кулаки.
Клавка поставила на огонь посудину для ухи, принялась чистить не гольяна — сазана. Будто насмехалась над неудачливым рыболовом. Одновременно полушепотом сообщала самые свежие деревенские новости. Тихо — чтобы, не дай Бог, не спугнуть хитрую рыбу.
Через час весело затрещал огонь, закипело-забулькало ароматное варево, и рыбаки, глотая голодные слюни, уселись около костра. Дочь продавщицы принесла невиданное в деревне лакомство — целый круг вкуснейшей свиной колбасы, сын учителей — банку варенья, а скотников сын — всего-навсего большую луковицу и горбушку черного, зачерствелого хлеба. Сравнил Прошка скромный свой дар с богатыми припасами друзей и снова взыграла в нем, ставшая уже привычной, зависть.
— Закончу школу, — задумчиво мечтал вслух Семка, — пойду учиться в военное училище. Это тебе не кобыле хвост крутить, — запустил он в Прохора тонкую отравленную стрелу. — Стану красным командиром. Гимнастерка с петлицами, галифе, сапоги — шик!
— А я подамся в доктора, — подхватила Клавка. — Маманя говорит: самая, что ни на есть, нужная профессия. Вот подранят красного командира, кто станет перевязывать?
Прошка по прежнему отмалчивался, мечтать было не о чем. Оценки у него не Бог весть какие — Семкиным родителям, наверно, не по нраву пришелся сынок бывшего батрака, вот и сыпят на него двойки да тройки. А с ними не только в военную, в земледельческую школу не примут. Так и придется неучем ходить за плугом.
Стараясь не показать грызущую душу зависть, он поднялся и пошел в лесок, якобы, за очередной порцией щепок. На самом деле — скрыть текущие из глаз злые слезы.
Мечты постепенно сбывались. После окончания начальной школы Семка, не без помощи родителей, поступил в среднюю, которая находилась в соседней деревне. Лавочник туда же определил свою дочь. Сидякин остался в одиночестве — под самыми благовидными предлогами средняя школа отказалась от троечника-двоечника. Это вызвало у него очередной приступ завистливой злости.
С месяц поработав с отцом, Прохор решился на крайнюю меру — обратился в райком комсомола. Его доводы — невышибаемые и вполне современные: сына батрака, ставшего теперь передовиком производства, черные силы не допускают до среднего образования. Настоящая контрреволюция, открытый саботаж основ социализма! Дескать, не всем быть учеными, кому-то нужно и навоз из-под скотины убирать, и коров пасти, так пусть этим и занимается глупец, у которого в свидетельстве об окончании начальной школы — одни трояки.
В райкоме, естественно, тоже возмутились. Второй секретарь связался по телефону с директором школы, первый побежал в райком партии. Разгорелся скандал, в результате которого восторжествовала социальная справедливость и несчастная жертва произвола был торжественно принят в пятый класс нового, недавно отстроенного здания.
— Прошка? Ты? Молодчина, парень, добился все-таки своего! — откровенно радовалась Клавка, теребя приятеля. — Сызнова вместе… Хошь леденец, маманя утром одарила? Или — хлеба с колбасой?
Сидякин отказался и от бутерброда и от леденцов. Он с чувством удовлетворенной гордости смотрел на кислую физиономию поверженного друга-врага.
Учительский сын изо всех сил старался показать равнодушие. Ну, приняли несмышленыша в среднюю школу, что из этого: ума прибавится или оценки улучшатся? Как бы батрацкий сынок не вылетел после первой же четверти! На вполне законных основаниях.
— Ничего удивительного, — изобразил он понимающую улыбочку. — Власть принадлежит пролетариям, а наш Прошка — один из них. Вчера на уроке политграмоты говорили, что кухарка должна управлять государством! Значит, Прошка наберется в школе ума-разума и займет место какого-нибудь наркома. Хотя бы — сельскохозяйственного.
Внешне — заботливо и ободряюще, но чуткое ухо завистника распознало в семкиных славословиях издевательские нотки. Захотелось развернуться и трахнуть кулаком, но, во первых, Видов намного сильней, во вторых, есть более болезненные способы отплаты за скрытые оскорбления. Через неделю, месяц, год Сидякин найдет у самодовольного гордеца некую щель, в которую немедля сунет зажженную спичку. Пусть тогда Семка покрутится!
Шли недели, сливались в месяцы, незаметно проходили годы. Ходить пешком в соседнюю деревню уже не приходилось — колхоз выделил грузовичок с натянутым тентом. В семье Сидякиных изменилось отношение к будущему «наркому», его уже не посылали убирать навоз либо копать огород, мать считала это унизительным. Отец с довольным видом чесал в бероде и ухмылялся. Дескать, знай наших!
Мужали мальчишки, хорошели девчата. В восьмом классе Прошка с удивлением увидел, что бывший угловатый девчонка-подросток преобразилась. Налились груди, вспухли губы, ножки-тростинки приобрели сооблазнительные формы, в глазах — таинственный блеск.
Кажется, это же понял и Семка. Он перестал дразнить Клавку, пренебрежительно похлопывать по плечу, часто окидывал ее вопрошающими взглядами. Что происходит с девчонкой, почему она превратилась из обычного друга в недоступную цитадель?
В один из теплых весенних дней после уроков состоялось комсомольскее собрание. Как водится, избрали президиум, председатель объявил повестку дня. По первому вопросу — о субботнике на животноводческой ферме — докладывал секретарь организации Семен Видов.
Прения проходили бурно. Комсомольцы не хотели убирать навоз и доить буренок, настаивали поработать на местном деревообрабатывающем заводике. Секретарь категорически возражал.
Силякин не сводил с докладчика озлобленного взгляда. Явная несправедливость! Это он должен стоять перед комсомольцами, это он должен отвечать на вопросы, настаивать на своем предложении, командовать собранием. Ну, почему судьба распорядилась так: одному — все, другому — ничего?
Зависть когтила душу, болью отзывалась в сердце.
Часа в четыре собрание закончилось. Видов добился своего.
На обычном месте грузовичка не было. То ли поломался, то ли глава колхоза послал его с другим заданием. Видов, Сидякин и Терещенко решили ждать, остальные отправились домой пешком.
— Все же ты неправ, Семка! — еще не остав от горячности собрания, твердила Клавдия. — Ребята хотят настоящего дела — со станками, со столярничанием. Возиться со скотом им дома осточертело.
— Задание райкома. Никто не в праве нарушать комсомольскую дисциплину,
— равнодушно пояснил секретарь. — Если каждый станет выбирать, что ему по нраву, а что не по нраву, организация превратится в обычную болтливую компашку… А ты почему в одном сарафане? Где куртка? — неожиданно заботливо спросил он протягивая руку к девичьему плечику. Протянул и отдернул, будто обжегся.
— В классе забыла, — вскочила девушка. — Сейчас принесу.
Вошла в просторную раздевалку и побежала по длинному школьному коридору. Не заметила, что вслед за ней осторожно, на цыпочках, крадется десятиклассник по прозвищу Дылда. Он давно положил глаз на аппетитную соученицу и выжидал удобного случая, если не овладеть ею, то хотя бы ощупать женские прелести.
Девушка зашла в класс. Услышав стук закрываемой двери, обернулась. К ней, раскинув руки, с масляной улыбкой на прыщавом лице шел Дылда.
— Тебе чего? — пятясь к раскрытому окну, испуганно прошептала она. — Что нужно?
— А, ничего. Сейчас полежим на полу, потолкуем за жизнь.
Обхватил руками-клещами, одной больно сжал грудь, вторую умело запустил под подол сарафанчика. Клавдия рванулась, уперлась обеими руками в грудь насильника, крепко сжала коленки. Но куда слабосильной девчонке против мускулистого парняги? Успела только крикнуть в окно.
— Семка! Прошка!
— Не ори, шалава! Добром не хочешь — силком возьму!
Дылда повалил ее на пол, коленом раздвинул ноги, но большего добиться не удалось. Для того, чтобы добраться до заветного места, нужно освободить разбросанные на полу тонкие девичьи руки. К тому же, приходится, не позволяя звать на помощь, зажимать ей рот. Безвыходное положение. Клавка вертелась, орала, кусалась.
— Перестань орать, бешеная, — прерывисто уговаривал насильник. — И не царапайся — не поможет… Что тебе стоит — раздвинь ножки, приласкай… А я тебе завтра полкило шоколадок куплю. Ей-бо, куплю!
— Отстань! Глаза бесстыжие выцарапаю! — в полный голос визжала жертва насилия. Конечно, этот визг предназначался не для окончательно озверевшего парня — рассчитан на друзей, сидящих на ступенях крылечка.
— Скажу Видову, он тебе кое-что вырежет!
Нисколько не испугавшись девичьих угроз, Дылда все жал и жал тугую грудь, пытался разжать ноги.
Первым в класс заглянул Прошка. Увидел ерзающего на подруге парня и… посторонился, освобождая дорогу Видову. Вступать в драку, исход которой трудно предсказать, не хотелось. Узнает директор — вышибет из школы, ни один райком-горком не поможет.
А Семка не побоялся. Ворвавшись в класс, отбросил обалдевшего Дылду в сторону, лупил его кулаками, ногами, головой. С таким бешенством, что здоровенный парень почти не сопротивлялся.
— Ну, что ты, Семка, — плачуще взмолился он, пятерней вытирая красные сопли. — Я только пошутил… Вот Клавка подтвердит…
— Пошутил говоришь, стервятник? А разорванный сарафан — тоже шуточка, да? Свежатинки захотелсь, паскуда? Получай свежатинку!
Прошка не стал любоваться праведной расправой, вышел в коридор, плотно притворил дверь. Надо бы — на крыльцо, но как расценит Клавка его бегство?
Раздираемый сомнениями, парень то приоткрывал классную дверь, то, наоборот, закрывал ее.
— Оставь его, Сема — убьешь, — испуганно кричала девушка, пытаясь растащить сцепившихся парней. — Успокойся, милый… Прошу…
То ли Видов посчитал достаточным наказание насильника, то ли его отрезвило короткое словечко «милый», но он, часто дыша, в последий раз отвесил Дылде затрещину и отошел в сторону. Неожиданно Клавдия уткнулась растрепанной головой в его грудь и навзрыд зарыдала.
Именно в этот момент по коридору проходил учитель географии — одышливый толстяк в модном тогда пенсне. Услышал непонятные крики и возню, остановился.
— Сидякин? Ты что делаешь так поздно в школе? И кто заперся в классе?
Не дожидаясь ответа, открыл дверь. Услышав голос дежурного преподавателя, все трое поспешили принять благопристойные позы. Учитель увидел мирную картину. Видов и Терещенко листают какую-то книгу, Дылда задумчиво смотрит в окно. Никакого криминала.
— Быстро все по домам, — командирским басом скомандовал «географ».
— За нами еще машина не пришла, — спокойно возвразил Видов. — А идти по грязи в Степанковку не хочется.
Конечно, нужно бы отругать нарушителей дисциплины, поговорить с ними более серьезно, но Видов не просто ученик, он — секретарь школьной комсомольской организации. Пожалуется в райком — нагоняй обеспечен. Поэтому учитель миролюбиво посоветовал.
— Тогда подождите машину на улице… Погода стоит превосходная, теплынь, не замерзнете…
Восьмиклассники послушно пошли к выходу из здания. Впереди — Видов, за ним, словно привязанная, — Терещенко, следом избитый Дылда. Замыкает шествие Сидякин. В его сознании впечатана недавняя сценка: Клавка прильнула к груди Семена, тот ласкво обнял ее за плечи.
И снова зависть высунула зубастую, мокрую морду и принялась терзать душу неудачника…
Получить полное среднее образование Прохору не удалось — неожиданно заболел отец. К тому времени Назар Сидякин возглавлял колхозную молочно-товарную ферму. Как ее с гордостью именовали сельчане — эмтээфка. Сельскохозяйственное предприятие — так себе, хлипенькое: полуразваленный коровник на полсотни коров. Видимо, поэтому начальство посчитала, что не к чему назначать туда образованного бригадира, достаточно неграмотного скотника. Немалую роль сыграло и пролетарское происхождение Сидякина.
Надо сказать, что работал новый бригадир на износ — с раннего утра до позднего вечера. Завтракал, обедал и ужинал в обществе коров, доярок и скотников. Вдохновленный высоким своим положением, ежевечерне проводил планерки, которые выливались в двухчасовые собрания-совещания. Выступал с докладами, мучился, заикался, потел, но говорил, говорил. Обо всем, начиная с международного положения и заканчивая ударным трудом коллектива.
И вот — обезножил. Возвращался в темноте с фермы и будто споткнулся. Выматерился, конечно, в адрес некстати подвернувшегося камня, попытался подняться и не смог — ноги не держали. Так по пластунски и добирался до своей хаты. Полз и молил Бога, чтобы тот убрал с дороги случайных сельчан, особо — любопытных кумушек. Видимо, удивленные видом ползущего человека, панически взлаивали собаки, в окнах зажигались огни, на крылечки выходили, разбуженные собачьим брехом, мужики. Но никто из них, слава тебе Господи, так и не выглянул за ворота.
Несмотря на позднее время, Прошка сбегал к фельдшеру. Тот быстро собрал чемоданчик, накинул на плечи куртку и побежал вслед за посыльным.
В избе, глубокомысленно ковыряясь кончиком карандаша в волосатой ноздре, ощупал пациенту впалый живот, постучал по коленям и груди. Зачем-то поглядел в занавешенное оконце. Будто туда со двора заглянул желанный «диагноз».
— Нервное заболевание. Нужна консультация специалиста. Придется тебе, Назарушка, поехать в город…
— Не поеду! — твердо ответил больной. — На ферме отел начался, удои снизились, а я стану валяться в больнице? Приписывай какие-нибудь порошки абы пилюли — буду глотать. А еще лучше баба позовет нашу знахарку, та без ощупываний да постукиваний излечит!
Обиженный подобным отношением к медицинской науке, фельдшер собрал чемоданчик и был таков.
Ни знахарка, ни долгое пребывание в раскаленной баньке, ни припарки, которые жена ежевечерне ставила мужу на икры ног, ничего не помогло. Подниматься с кровати Назар не мог. Страшно матерился, требовал, чтобы ему немедля принесли с фермы сведения об удоях, просил поставить в изголовьи такой же телефонный аппарат, каким обзавелся председатель колхоза. Дескать, коллектив налаженный, им можно руководить из хаты, длклады читать не обязательно в красном уголке.
После долгих переговоров и увещеваний инвалида отправили на пенсию. А она — известно какая, не разгонишься. Правда, изба Сидякиных обезлюдела: старшие дети разъехались в поисках своей судьбы — кто на север, кто на юг, а самый старший забрался аж на Дальний Восток. Остался Прохор и девчонка-пятиклассница.
Беды не ходят поодиночке — всегда цугом. В дополнении к инвалидности Назара забрюхатела его жена. Долго скрывала, стыдливо отворачивалась от вопрошающих взглядов сына. Однажды, Прошка случайно подслушал беседу двух женщин: матери и перезрелой соседки-вдовицы, которая работала на отцовской ферме дояркой. Оказалось, обе собеседницы беременны, причем — с одинаковыми сроками.
Неужто батя расстарался, с осуждением и завистью подумал Сидякин-младший. Ну, и кобелина же, ну и бык-производитель! Может быть, осчастливил еще кого-то из бабьего населения деревни. Разве попросить районного ветеринара, чтобы тот кастрировал слишком уж ретивого мужика?
Отцу он ничего не сказал — не стоит тревожить и без того несчастного инвалида. К ветеринару, конечно, тоже не пошел, но повстречав соседку бесстыдно похлопал ее по выпирающему животу и с издевкой спросил:
— Кого ждать-то мне, тетушка Марфа, братана или сеструху?
Не слушая истерических выкриков оскорбленной женщины, самым мягким из которых — охальник, фулиган, посмеиваясь пошел дальше.
Школу пришлось бросить — о каком учении можно говорить, когда семейный прибыток — одна отцовская пенсия? Нельзя сказать, что школьное начальство было огорчено потерей ученика, наоборот, скромные успехи Прошки изрядно пятнили общую картину успеваемости. Охотно согласились отпустить парня на свободу.
Куда податься? На мэтээфку крутить коровам хвосты? Или — в полеводческую бригаду с утра до вечера потеть на поле? Ни того, ни другого ему не хотелось.
Неожиданно возникшая проблема нашла свое решение, устраивающее и разборчивого парня и его родителей. Прошку пригласили работать секретарем сельсовета. А что — человек грамотный, восемь классов чего-то стоит, вроде, непьющий, работящий! Снова сыграло решающую роль происхождение кандидата в секретари — сын бывшего батрака, потом — скотника и, наконец, бригадира.
Прошка охотно согласился. Правда, платили на новой его должности маловато, но и работа — не бей лежачего. Посиживай в закутке листай бумажки.
Мать всплакнула, отец недовольно заворочался на лежанке. Они видели младшего сына, если не высоким начальником, то, по крайней мере, ветеринаром либо землемером. Выше этого у них не хватало фантазии. Правда, должность секретаря сельсовета тоже высокая, односельчане станут приходить с поклонами — тому справку выдать, тому помочь написать какую-ниудь бумагу.
— Ничто, — сам себя успокаивал недавний заведующий фермой. — Наберется Прошка в секретарстве ума-разума, попрет выше. Небось, в сельхозучилище примут, не заржавеют. А там для пролетария — гладкая дорожка. Коли не споткнется. А споткнется, не погляжу на взрослость — так отполирую задницу, с месяц не сядет и не ляжет.
Угрозы инвалида развеселили секретаря сельсовета, но он спрятал улыбку. Зато у матери мигом высохли слезы.
— Ты скажешь, отец! Рази так можно с ученым человеком?
Узнавший о новой должности дружка, Семка не стал ни насмешничать, ни удивляться. Наоборот, серьезно одобрил выбор. Не место работы красит человека, а, наоборот, настоящий человек красит свою должность. Все будет зависеть от Прошки.
Зато Клавка возрадовалась. Будто ребенок, которому подарили блестящую игрушку, смеялась, оглаживала друга по мускулистой спине, ворожила ему интересное будущее. Вплоть до председателя сельсовета.
Шло время. То — скачками, то медленной пробежкой. Подошли экзамены на аттестат зрелости, после которых Семка уезжал в военную школу, Клавка — в медучилище. Тоска и зависть грызли секретаря сельсовета, по вечерам, забившись, в построенную еще дедом, завозню, он тайком от матери плакал горючими слезами. Да и как ему не плакать, если — неудачник. Когда в деревне появится во всем блеске командирской формы, с планшеткой на боку и в фуражке с красной звездой, Видов — впору вешаться. О будущем Клавки Сидякин не думал: она — девка, завидовать ей — грешно и глупо.
Когда пришла повестка из военкомата, Прохор заколебался. С одной стороны, заманчивая будущность, вдруг удастся выбиться в командиры, получить военное образование. С другой — не хотелось менять образ жизни. Сейчас — уважение односельчан, почти самостоятельность, а что будет в армии?
В конце концов, положился на судьбу — что она наворожит, тому и быть. Молча положил повестку на стол председателя сельсовета. Тот вздернул на буграстый лоб очки в железной оправе, презрительно ухмыльнулся. На следующий день сообщил: секретарь может спокойно работать, военкомат выдал отсрочку от призыва.
Так или иначе, но сомнения Сидякина улеглись и он продолжал корпеть за своим, перегруженным бумагами, рабочим столом.
Мать не могла нарадоваться на сына. Не пьет, не матерится, всегда в работе: то в сльсовете, то — по хозяйству. Одно только мучает женщину. Почему Прошка избегает вечеринок, почему у него, как у любого взрослого парня, нет зазнобы?
— Назар, когда ты в молодости поимел первую бабу?
Сидякин от неожиданного вопроса поперхнулся табаком-горлодером, долго кашлял, отмахиваясь то ли от густого табачного дыма, то ли от дурацких вопросов глупой жены.
— Чегой ты вспомнила? — наконец, выдавил он из себя. — Аль ревновать по старости приспичило?… Дай Бог память, первой я подмял здоровенную батрачку из барского поместья. Пондравилось…
— Сколько годков тады тебе было? — постаралась зачем-то уточнить в"едливая супруга. — Небось, осьмнадцать?
— Шашнадцать, навроде, … К чему ты разговор затеяла?
Женщина присела на лежанку. Склонившись к мужу, горячо зашептала.
— Прошка-то наш — будто монах, прости меня Господи. Девки мимо ходют
— прямь конфетки, што в грудях, што в бедрах — одно волнение. А молодой парень — за осьмнадцать уже, знай читает какие книжки, либо навоз лопатит. Рази это нормально? Уж не приключилась ли с Прошенькой какая болесть?
— Приключилась! — хохотнул Сидякин. — Двумя руками согнуть не может. Вот что, баба, сходи лучше к Феньке, та присоветует. А ежели получит кусок сальца да пяток яиц — исделает. Енто лучше, чем доставать занятого мужика.
Неизвестно, чем был занят Сидякин, но совет подал он хороший. Все в деревне знают, что Фенька — на все руки: самогончиком приторговывает, наговоры совершает, согрешивших баб потрошит, мужикам в такой малости, как женская ласка, не отказывает.
Утром, едва Прохор ушел на работу, мать побежала к Феньке. В узелке, как и советовал муж, — кусок сала, каравай хлеба и пяток куриных яиц. За стоящую услугу — малая плата, но за один разъединственный совет — вполне достаточная.
Фенька еще отсыпалась после нелгкой ночи. На пороге хаты — мужские чоботы, оставленные в спешке очередным «клиентом». Узнав о чем идет речь, Фенька сдержанно похихикала. Надо же, семнадцать лет, самое, можно сказать, время и вдруг — неустойка.
— Знакомо дело. Треба раскупорить парня.
— Как это раскупорить? — насторожилась «заказчица». — Резать, что ли?
Фенька вволю посмеялась, Успокоившись, жестами показала, что она собирается делать с Прохором.
За «раскупорку» мастерица запросила непомерную сумму. Такие деньги у инвалида-пенсионера никогда не водились. После долгих и горячих торгов бабы сговорились на малом — второй кусок сальца и дюжину яиц. А когда по осени забьют боровка, принести окорочек…
В субботу хозяйка жарко натопила баньку. Первой испробовала ее — понравилось. Муж любит пар, да и сын тоже не отказывается. Выскочила на огород простоволосая, разрумянившаяся. Но особо заниматься собой нет времени. Подбросила в печурку несколько чурбачков и побежала в избу. Вдвоем с соседом, дружком обезножившего Сидякина, вынесли инвалида из избы и погрузили в специально приспособленную тележку. Женщина впряглась в небольшие оглобельки, поволокла ее в конец огорода.
Когда муж был раздет догола и усажен на полок, немного передохнула. Потом скинула долгополую рубаху и принялась работать веником. В основном
— по больным ногам. Вдруг березовое изделие оживит их, заставит шевелиться?
Назар блаженно похрюкивал. Игриво ухватил грудь жены, удивился.
— Надо ж, стольких нарожала, а все еще — в силах. Приляг рядком, потолкуем ладком.
В супружеской постели — другое дело, там правит непреодолимое мужское требование. А в баньке — стыдобушка!
Женщина высвободила зажатую в клешне мужа грудь. Миролюбиво пристыдила охальника.
— Охолонь, Назарушка. Или еще одного пацаненка захотелось. Дак уже исделанных поднимать надоть.
То ли Сидякин усовестился, то ли вспомнил о том, что он уже не добытчик — живет семья на скудную пенсию и малое жалованье сына, но приставать к бабе все-таки перестал.
Обмыв мужа, натянув на него чистые исподники и рубаху, хозяйка снова призвала на помощь безотказного соседа. В результате инвалид был перебазирован в избу на свою, осточертевшую, лежанку. Подкинув в банную печурку еще одну порцию дровишек, заботливая мать накормила младенца, переоделась и села на лавчонку возле ворот — ожидать запаздывающего сына.
Наконец, в конце улицы появился Прохор. Рядом с ним семенила бабка Фекла, угодливо заглядывала в лицо секретарю сельсовета, просительно тыкала искривленным пальцем в какую-то бумажку.
Начальство, с гордостью подумала мать. Вот оженить бы парня, поняньчить внучат, порадоваться.
— Прошенька, банька готова, чистое бельишко, полотенце. Попаришься — повечеряем. Отец ждет, не дождется.
— Спасибо, маманя, я мигом…
Прошка забрался в крохотный предбанник, сбросил с себя одежонку и с наслаждением окунулся в банное блаженство. Растирался жесткой мочалкой, охлестывался березовым веником. Время от времени плескал на раскаленные камни кваском.
Когда стукнула дверь в предбаннике, не удивился. Мать что-нибудь позабыла, или поставила на лавку ковш с домашней бражкой.
Но это была не мать. В парную вошла крутобедрая, с пышной грудью и с новым веником в руке голая женщина. Фенька.
— Ложись, младешенек, попарю, — улыбчиво попросила она. — Самому, небось, несподручно.
— Сподручно, тетя Феня, — загораживая низ живота веником, возразил смущенный парень.
— Ничего, — не уступила Фенька, — бабе парить мужика привычно. Кому говорено — ложись!
Она насильно повалила Прошку на живот, принялась крепко мять и щипать его спину, потом по нащипанным местам прошелся веник. Действительно, лучше, когда тебя парят, перестав смущаться, про себя согласился Сидякин. Пришел черед поработать над грудью и животом. Опять-таки насильно Фенька перевернула мальчишку на спину. Дрязняше прошлась жесткой ладонью от груди к стыдному месту.
— Ого-го, — уважительно проговорила она и снова пощекотала низ живота
— А мать сказала — пацан…
Прохор не выдержал — ухватил садистку за полные груди, подмял под себя.
— Ох, мужичок! — вскрикнула баба, почувствовав, как в нее вторгается твердое инородное тело. — Му-жи-чок, — простонала она через несколько минут…
Мальчишка, впервые познавший женщину, был неутомим. Партнерша, позабыв про свой солидный возраст и про десятки мужиков, которые пользовали ее стареющее тело, не возражала, не пыталась выбраться из-под наседающего парня. Только охала и нахваливала его.
Часа через полтора Фенька, пошатываясь, доковыляла до избы Сидякиных. В избу не вошла — покричала в окошко. Хозяйка мигом выскочила на крыльцо.
— Ну, как Прошка?
— Раскупорила. Почуял парень вкус женского мясца, теперича быстрее ожени… Хваткий мужичок, ничего сказать не могу, ажник в пот меня вогнал. Давай плату — поплетусь домой… Устала.
А Прошка без сил лежал в остывающей беньке. Никому теперь он не завидовал — пусть завидуют другие. Обладание женщиной превратило во взрослого мужика. Представил себе удивленную гримасу на лице Семки и покровительственно улыбнулся…
Романов аккуратно сложил письмо, упаковал в потертый конверт. Ухмыльнулся. Седая старина, примитивные нравы. А чему, собственно, удивляться? Разве спившиеся ролители Дашки далеко ушли от тогдашних жителей деревни Степанковки?