Имя твое прекрасное

С тех пор как мне рассказали трагическую историю, связанную со старым домом, меня стали преследовать звуки шагов.

Вечером напряжение делается невыносимым. Подхожу к окну, взгляд погружается в красоту зимних сумерек. Убывающий свет творит сказку из инея, веток и теней. С вершины дерева осыпается мелкий снег, словно серебряная мантия неведомой лесной феи. Не ее ли шаги слышатся мне в старом доме? Ветви деревьев перепутались, переплелись, будто руки великанов, подпирающих небо. Холм напротив напоминает серого волка, положившего голову на передние лапы.

Гашу лампу и сразу же слышу шаги. Долго прислушиваюсь. Шаги затихли. Кривая тень падает на окно, пересекает кровать, доходит до середины комнаты.

Нервы…

Ах, зачем я выслушивал до конца ту историю!..

…Метель еще не замела буйных следов колядовавших. Они всюду на белом снегу. Вот отпечаток человеческого тела — кто-то измерял свой рост. А здесь кто-то упал рунами в снег, пальцы отпечатались, будто следы большой птицы. Разломленный рождественский каравай прочертил на снегу полукруг, рядом следы собаки. Два снежка, оставляя след, скатилась вниз и, обрастая по пути крупными комьями, приютились под кустом шиповника. Ушла беззаботная коляда, оставив свои следы. А что это за след, ведущий к селу? Одинокий путник в зимнюю ночь? Но след раздваивается. Значит, шли двое, след в след?

Девушка стоит у керосиновой коптилки н старается не думать о двух ночных посетителях. Она не спускает с окна взгляда. Ей так хочется, чтобы метель забила окна снегом, пригнула к земле ветки старого ореха, засыпала кусты, запорошила все следы.

За сараем на тропе видны следы трех человек. Дальше остаются два следа, потом они сливаются в один. Третий след — девушки — тянется от сарая, ведет к старой кухне. С этой ночи не стало в кухне пестрой котомки и уменьшилось на одну буханку печеного хлеба, зато груза у тех двоих, что шли след в след, прибавилось… Девушка встает, убирает работу, ложится в постель. В окно видна гора, залитая лунным светом, от нее веет холодом, проникающим сквозь щели старого дома. Девушка ежится под тяжелым пестрым покрывалом. Когда-то она сама ткала его. Полотно коробится, как брезент, под ним не согреешься.

Девушка думала о своих подружках, которые уехали в город учиться, а она вот осталась — заупрямился отец. Он ведь не учился, а разве плохо устроил свою жизнь? Скотина есть, обзавелся торговлей. Во всяком случае, дочь голодной не оставит… На утренней заре она выходила с бабушкой в лес. Жадная была старуха! Если бы хватило сил, она перетаскала бы весь лес на спине. От жадности и умерла: надорвалась. В это время девушка познакомилась с учителем, бегала к нему за книгами. Но вскоре забросила книги, стала избегать учителя. Что-то случилось с ней, но что — девушка не могла себе объяснить. Он был высокий, стройный, с русым чубом. После полудня она поднялась в гору над селом и оттуда долго смотрела на школу. Ребята дурачились возле школы, но учитель не показывался. Она увидела его только под вечер. В косых лучах солнца его галстук горел, словно мак. Приложив ладонь к глазам, девушка смотрела на это маленькое пламя! Опомнилась она, когда учитель скрылся за ближними домами. Девушка невесело зашагала обратно.

Она пела и думала об учителе. Наверно, у него в городе есть ученая и красивая женщина… Но тут она увидела, что навстречу ей через поляну шагал учитель. В руке он держал алый цветок. Девушка остановилась, сошла с тропинки. Щеки ее горели.

— Сколько раз я спрашивал друга, где растет дурман-трава. И вот нашел сразу! Смотри! — И он протянул ей цветок.

Девушка смутилась. Она не знала, что ответить учителю.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Прекрасное у тебя имя — Цвета! Ты прочитала книгу, что я тебе дал? Приходи еще, дам интереснее.

На прощание учитель поднял руку с цветком, его широкие плечи заслонили весь горизонт.

Дома, спрятавшись на сеновале, девушка долго лежала, закинув руки под голову. «А имя у тебя прекрасное — Цвета…» Она уловила в голосе учителя волнение и не могла понять, что эго такое.

С тех пор девушка подолгу гляделась в зеркало. И находила, что она вовсе не замухрышка, какой до сих пор казалась себе. Если такой человек, как учитель, заметил ее, значит, она может нравиться. В ее глазах появился особый блеск, в движениях тела гибкость. Уже не раз при встречах с учителем она ловила на себе его взгляд. Ее одолевало чувство стыда — ведь все происходило на глазах маленького села, а в селе нет тайн.

Лесная поляна и тропинка к ней стали для нее самыми милыми местами. Каждый день она бывала там, взгляд ее не мог оторваться от окон школы. Шло лето, вот-вот детей распустят на каникулы, учитель уедет. Девушка вздрагивала, лицо ее темнело, и она сидела, как жаворонок, оставшийся без голоса.

Задумчивость подвела ее: она поздно заметила полицейских. Они появились внизу на дороге и скоро разделились надвое: одни направились узкой улицей села, другие берегом реки. Школа была как раз посередине. Сердце девушки сжалось от догадки: они ищут учителя!..

Часть полицейских за каменной оградой, двое двинулись к дверям школы. Они шли осторожно. И девушку охватило радостное чувство: они боятся его! Ей был виден красный галстук учителя. «А что, если?..» И сердце её забилось. Она бегом спустилась по тропинке. И неожиданно появилась перед ним из-за буковой зелени.

— Беги… полиция…

Он побледнел.

— Беги! — повторила она.

И тогда он встал и поцеловал ее, как мужчина, в губы.

Когда девушка открыла глаза, учителя уже не было. Только там, где деревья склонялись над тропой, качалась ветка. Девушка сидела до тех пор, пока голоса детей не заставили ее вздрогнуть. Усатый полицейский расспрашивал ребят об учителе, те наперебой отвечали ему. Девушку за кустами никто не заметил, потом табунок детей скатился вниз, к селу, тогда она поднялась и пошла по тропинке.

Лето прокатилось, как большое солнечное колесо. Из лесов доходили вести о встречах с партизанами, о полицейских облавах, об арестах и расстрелах. Сердце девушки сжималось от боли. Она хотела, чтобы его пальцы тревожно постучали в окошко. Тогда она ему скажет, что хранит его поцелуй, как самую большую драгоценность. Это было с ней впервые и не забудется никогда. Только бы он пришел и постучал… Но никто не приходил, кончалось лето, грустное лето семнадцатилетней девушки. Уже похолодели вечера, пожелтели листья, в очагах потрескивали дрова. Когда сумерки спускались над долиной, девушка шла давать лошадям сено и, как завороженная, смотрела на горб горной вершины. До нее долетал тяжелый скрип телег. Она спешила растворить ворота, помочь отцу: брала его мокрую бурку и пустую сумку.

В вечерние часы отец задумчиво курил. В голове старика родилось решение, и он сказал:

— Пора выдать ее замуж.

— Она еще маленькая, — возразила мать.

— А ты что, была большая, когда мы поженились?

Девушка слушала разговор стариков как шутку. Какое замужество? Если она выйдет замуж, то только за него!

Но разговор родителей был совсем не шуточный. Стали наведываться женихи. Девушка упиралась. Все же ее просватали за парня из Русе. Свадьбу наметили сыграть после рождества.

Шли дожди, потом земля покрылась снегом. Снег висел на ветках буков, вершины их казались окаменелыми.

На рождество в село вернулся Иванчо, сапожник, и всех удивил своей формой. Он носил нож и пистолет.

Иванчо приметил девушку и зачастил в их дом. Он сильно надеялся на свою красивую форму. «Могу арестовать, кого захочу», — грозил он, поправляя пистолет. Девушка молчала.

— Попробуй тех, кто ушел в горы, — сказал как-то старик.

— Кого ты имеешь в виду?

— Учителя! Его не могла взять целая рота.

— Что ж, посмотрим!..

А снег все падал, гнул ветки деревьев, прояснилось только перед самым рождеством. Девушка лежала с открытыми глазами и прислушивалась к крикам колядующих. Собачий лай мешался с голосами. Хлопали калитки. Огромным караваем висела над горами луна. Девушка поднялась, чтобы задернуть занавеску, и вдруг увидела упавшую на окно тень. Тихое постукиванье в раму отдалось в ее ушах. Он! Наконец-то девушка увидела: их было двое. Учителя она сразу узнала. Другой, ниже ростом, стоял в тени, облокотившись о забор. Она накинула на плечи шаль и сбежала по лестнице. Чуб учителя казался серебристым, на губах усталая улыбка. Девушка прижалась к нему, не скрывая слез.

Потом она выбрала самый большой каравай, сняла сумку, нащупала кадку с брынзой. Отдохнуть они отказались. Когда они пошли след в след, она догадалась, что спутник учителя ранен. Кутаясь в платок, она долго провожала их взглядом.

После девушка подошла к окну, растопила своим дыханием цветок морозного узора и отшатнулась от испуга: по холму напротив шли полицейские. Черные фигуры резко выделялись на белом снегу, белые облачка дыхания окутывали лица.

Неужели они напали на след? Полицейские остановились у ворот, о чем-то заспорили между собой. Появился сапожник. Поговорив с ним, полицейские отправились на облаву.

Они обходили дома, толкали штыками в стога сена, шарили по чердакам. Девушка нервничала — ищут, ищут. Если бы им надо было остаться, они остались бы у нее!

…Учитель лежал на снегу перед корчмой, не ощущая холода. По груди его вилась алая струйка крови. Спиной к стене корчмы сидел его раненый товарищ. Полицейские потрошили сумку, сапожник им что-то объяснял.

Девушка медленно спустилась по лестнице, сняла вожжи и скрылась в сарае. С трудом перебросила она один конец через балку и встала на корзину. Прежде чем оттолкнуть корзину ногами, она прошептала: «А имя у тебя прекрасное — Цвета!»

* * *

Кривая тень от дегтярницы падает в комнату. Я смотрю на улицу, где сыплется и сыплется снег. В лунном блеске серебристый покров засыпает притихшую долину…

 

Когда уходит любовь

Этот стул заинтересовал меня. Он стоял в глубине комнаты, в густой тени. Через разбитое окно можно было едва рассмотреть его спинку. До этого меня не занимало, чей это дом. Почему его бросили? Кто грелся возле его очага?

По правде сказать, о таких загадках можно думать, если достаточно времени. Но пролетишь на машине мимо дома, мелькнет окно, в нем, в густой тени, спинка стула… вот и все. Однако недавно я вдруг обнаружил, что стул похож на стулья в моем доме. И вот я останавливаюсь возле дома, долго вглядываюсь в слепые окна. Дверь на верхний этаж заколочена, лестница сгнила. Зелень, затянувшая первый этаж, изменила облик дома. Холодом и запустением веяло от камней и кусков отвалившейся лепки, от изъеденных деревянных полок и шкафов, сваленных в углу. В деревенской корчме не раз я заводил разговор о пустом доме, но крестьяне лишь неопределенно хмыкали и пожимали плечами. Мои расспросы казались им попыткой посягнуть на что-то давно проклятое или святое. Но этот суеверный страх лишь вызвал во мне особенный интерес, и я решил проникнуть в дом.

Отправляясь из Софии, я прихватил веревочную лестницу с крючком на конце, рассчитывая забраться в дом через окно второго этажа. Но мои приготовления оказались напрасными. Стула в комнате не оказалось. Кто-то oпередил меня. Я свернул лестницу и запихнул ее в багажник. Ощущение было такое, будто меня обокрали, и это чувство не покидало меня, пока я поднимался по тропинке. Огромная луна поднялась над горой, тени деревьев путались у меня под ногами. От тишины, от загадочных летних сумерек, от мрачноватости окружающей природы исходило что-то таинственное. Шепот листьев обострял мои чувства. Подходя к крыльцу, я щелкнул карманным фонариком и остолбенел: перед дверями стоял тот самый стул! На прогнившем сиденье лежала потемневшая фотография. Уж не друзья ли решили подшутить надо мной? Но никого же вокруг! Я вошел в комнату и запер дверь.

С фотографии на меня смотрело миловидное личико девушки, белая вуаль прикрывала ее волосы. Были традиционный белый восковой цветок и ожерелье из золотых монеток. Невеста была снята сидевшей на этом самом стуле! Рядом стоял жених, в галстуке, с цветком над карманом. Выглядел он старше невесты, во взгляде, обращенном к ней, в наклоне головы чувствовалась радость влюбленного. Рука его терялась за ее спиной, наверно, лежала на спинке стула. У него был высокий лоб и сросшиеся на переносье брови. На обратной стороне фотографии я прочитал: «Ганке, чтобы меня помнила. Пенчо». Почерк канцелярский, разборчивый. А на картонной рамке крупные печатные буквы: «Г. К. Дервишев. Фотограф».

Ночью я внезапно проснулся. Кажется, разбудил меня чей-то голос. Я приподнялся на локтях, но вокруг все было тихо. Встал, выглянул за дверь и обнаружил, что стул сдвинут. Да, это становилось занимательным. Меня кто-то явно разыгрывал.

На другой день я спустился в корчму, но на все мои вопросы сельчане отвечали прежним пожатием плеч. Наконец мне посоветовали разыскать дядю Дянко, водопроводчика.

К вечеру я его нашел.

— О каком стуле ты говоришь?

— Из заброшенного дома, — объяснил я.

— Не знаю. Какое мне дело?

В тот день я рано вернулся домой. Снова фотография, миловидное лицо невесты и слова: «Ганке, чтобы меня помнила…» В них звучала какая-то тайна. «Чтобы помни-ла…» Значит, разлука, размолвка, неясная надежда. «Чтобы помнила…»

Поставив фотографию к лампе, я взял книгу и услышал стук в дверь.

— Готов поспорить, что ты не ждешь меня! — сказал вошедший.

Но кто пришел-то? Артист! Он прихрамывает, тень его прыгает на стене. Уловив мое удивление, он объяснил: вашел в корчму, услышал, что я здесь, в деревне, вот и заглянул.

— С приездом! — говорю я и показываю на стул возле очага.

Артист молча протягивает к огню руки.

— Голоден? — спрашиваю.

— Нет. Но если есть что-нибудь пропустить — с удовольствием!

— Посмотри в той бутылке.

Он берет бутылку со сливянкой и наполняет две рюмки с тонкими ножками.

— Послушай, — говорит он, — вот уже два дня я кручусь в этих местах. Здесь многое связано с моим корнем. Да, да, именно с корнем, а не с детством. Банальная в об- щем-то история, но в то же время странная…

…Ганка работала и напевала. На жатве она была самая маленькая и самая неопытная. Подрядчик Пенчо холостой, в возрасте.

— Эй, межу переедешь! — окликнул он.

Девушка выпрямилась. Красивый был Пенчо: светлые усы, синие глаза. Ганка снова стала помогать подружкам. Пусть видят, что горянки хорошие жницы. Сухая солома попискивала под серпом.

Взгляд с каждым днем становился все более робким.

— Что, о доме затосковала? — шутили жницы.

После обеда девушки легли под дикой грушей. Но сон не шел к Ганке. Красивый, очень красивый Пенчо. Посватается ли он к ней? Ганка лежала, смотрела на мелкие листья груши над собой и думала об ожерелье из золотых монет для невесты…

Я слушаю рассказ артиста и вижу невесту на старой фотографии. Не о ней ли рассказывает гость? А он, разомлевший, зачарованный огнем очага, держит в руке рюмку и продолжает говорить.

…Молодые вернулись с песнями, со свадебными шутками и пригласили фотографа. Вскоре после свадьбы умер отец Пенчо. Старик был доволен снохой, даже грамоте начал ее учить. Ганка была обеспокоена, что после смерти свекра Пенчо изменился. Она видела, что на душе у него неспокойно. Однажды она попробовала завести разговор с мужем, но Пенчо отмахнулся: «Плохое наследство оставил нам отец. Пока строил дом, оброс долгами. А я рассчитывал лавку открыть на нижней дороге. Голодной ты не будешь — хоть в гайдуки пойду».

Родился ребенок. Пенчо совсем потемнел. Однажды вечером Ганка увидела, что он чистит старое ружье и точит кож.

— Пойду на ту сторону Балкан, где меня не знают. А иначе из нужды не выйти.

Бросила она ребенка.

— Не пущу, лучше я к тетке побегу, уговорю ее, чтобы к нам перебралась жить.

А тетка эта в молодости убила свою свекровь и после смерти мужа завладела всем наследством. Вот о ней и вспомнила Ганка.

Однажды рано угром по тропе она отправилась в горную деревню. Что она обещала тетке, как ее уговаривала, никто не знал, но только через неделю та явилась и осталась жить. После того как ее деньгами погасили последние долги, тетка почувствовала себя хозяйкой в доме. Пенчо решил ехать в Германию. Многие габровцы уезжали туда на заработки и возвращались с тугими карманами. Провожала его Ганка с малышом на руках, просила, чтобы писал ей, не забывал. Но Пенчо как уехал, так не подал ни весточки, ни слова. Зима прошла, вторая… Тетка ворчит, попрекает Ганку и ребенка куском хлеба. Куда податься? И вот она вдруг увидела в очаге наполовину истлевшее письмо! Подбежала тетка, увидела и выпалила: умер Пенчо! Давно, дескать, пришла эта весть, но Ганке не хотели говорить.

С тех пор немало времени пролетело. Дерево и то заживляет свои раны. А человек… что ж? Появился в деревне бродячий гончар из Тузлука, увидел красивую вдову. Ганка увидела в нем надежду на счастье. Ушла она к новому мужу, и вот еще двое мальчуганов схватились ручонками за ее фартук.

Однажды кто-то постучал в дверь. Она открыла. Пенчо! Держит коня под уздцы, волосы седые, и только глаза те же.

Стоят они друг против друга, никто не решается шагнуть навстречу.

— Ганка, сколько писем я тебе писал. Как ты могла поверить?

Шагнула она к нему. Двое мальчуганов держали ее за юбку и как волчата смотрели на чужого человека с хорошим конем.

— В каждом письме я посылал тебе по десять золотых минцев. Как же ты могла поверить?

Подкосились у ние ноги. Тетка… Деньги… Письма прятала. Обманывала… Что делать? Уйти? Но двое детей держат ее за юбку. Нет, ее путь закончился на этом пороге. Пусть Пенчо возьмет хотя бы своего сына. Пусть сын радуется отцу, а отец сыну…

Артист держит рюмку за тоненькую ножку.

— Банальная, сентиментальная история. Но представь себе, что тот человек с конем — мой дед, а парнишка, который уходит к нему от матери, мой отец. И с той поры они зажили вдвоем. Как мне рассказывали, дед вскоре умер, умер неожиданно. А у отца были уже свои дороги в жизни. Сам я приехал в эти места впервые. Эта уродливая развалина — мой дом. Два дня назад я расколотил дверь со двора, взобрался на второй этаж и знаешь что нашел? Стул и фотографию на стуле. Забрал я их, но потом вспомнил, что надо поехать в Жылтеш, и оставил их у тебя. А дом… я решил отказаться от наследства. Дом, из которого ушла любовь, проклятый дом…

Артист вздрогнул и взглянул на свою руку:

— Сломал я твою рюмку… Извини.