Как повезло, что мы встретили этого Сёльви Молоко. Все сразу и устроилось. Он приехал сюда из Исландии несколько лет назад, с женой и ребенком, он дальний родственник Иси, помогал мне забирать наш хлам из контейнера; мы не были близко знакомы, его жена училась, она была законченной хиппушкой старого образца, совсем из другого теста, чем Сёльви, этот — самый обыкновенный исландец, родом откуда-то с севера, это было слышно по его говору; как и все работяги, он очень ценил нормальную семейную жизнь: по утрам брать на работу заботливо приготовленную женой коробочку с едой, вечером возвращаться домой к жене и детям, смотреть телевизор, а потом спать до следующего утра, и так далее, но его баба, как я уже сказал, была совсем из другого теста, хотела жить коммуной, или «в коллективе», как это называют датчане, где все общее — «fælles» — еда, матрасы на полу, женщины, — такая вот стадная жизнь, а еще трубка гашиша по вечерам и «кислый рок» и никакого телевизора, потому что это мещанство, и вот так бедняге Сёльви приходилось жить, хотя он получил работу на датском молокозаводе, просыпался он на матрасе среди кучи людей, а когда возвращался домой после рабочего дня, они все еще были на полу, в лучшем случае уже сели и начали раскуриваться. Они договорились распределять между собой дела, но составить график было нельзя, это тоже мещанство, в коллективе все должны быть свободными, делать только то, что считают нужным, а в результате, конечно, никто не делал ничего; когда Сёльви приходил домой с молокозавода, посуда со вчерашнего дня была все еще не вымыта, грязные пеленки не выстираны, еда не куплена, мусор не вынесен, и все это, разумеется, сваливалось на него, и постепенно остальным стало казаться естественным, что он все делает, они даже не благодарили его, наоборот, только ругали, если он недостаточно быстро их обслуживал, он стал рабом, хотя никто, кроме него, в доме денег не зарабатывал, все остальные либо учились, либо просто сидели без работы…

Иногда я встречал его на вечеринках, и хотя он был слегка упрям и простоват, я частенько разговаривал именно с ним, потому что не хотел общаться с этим сбродом вечно обкуренных лицемерных хиппи, не мог даже пиво пить, а вот Сёльви мог, и после десяти — пятнадцати кружек он становился задумчивым и грустным и начинал рассказывать, какая ужасная у него жизнь в этом коллективе, как он надрывается.

«Почему ты не выставишь этот сброд?» — спрашивал я. Но нет, это было невозможно, он не находил в себе смелости, да и жена хотела, чтобы они так жили, а жену он любил, даже терпел, что она изменяет ему с другими, целый день, да и ночью тоже. «Блаженный, ты должен убраться прочь из этого ада!» — сказал я, но он не хотел этого делать, там были его жена и дети…

Но потом вдруг эта свободная любовь развалилась, какая-то девица стала настолько ревнивой, что жена Сёльви вынуждена была бежать — с мужем спятившей от ревности соперницы, и они стали жить обычной семьей — той самой, о которой так мечтал Сёльви, вот только ему в ней не нашлось места, и он остался в коллективе…

И вот теперь мы сидим у него в машине. Наше появление совсем сбило его с толку.

— Вау, вы же уехали в Америку. — Потом посмотрел на Стеффу, которая сидела сзади на полу, а дети спали у нее на коленях, и обеспокоенно спросил, куда нас отвезти.

— Да я, собственно, не знаю, — ответил я. — Нам, собственно, нужно пристанище на первое время.

И до него дошло, что у нас нет дома и везти нас вообще-то некуда, у таких простаков есть явное достоинство — они не задают много вопросов; мне бы не хотелось разъяснять Сёльви, как я собираюсь снова встать на ноги, я не был готов объяснить это даже самому себе. Но он лишь сказал:

— Вы можете расположиться у меня на полу на две-три ночи, если вам хватит места!

Я облегченно вздохнул и, оглянувшись назад, туда, где сидела Стеффа, измотанная и мрачная, как это часто бывает с женщинами, сказал:

— Слышала?

— Что слышала?

— Что сказал Сёльви?

— Я не слушала.

— Он пригласил нас к себе.

— Ну.

— Просто «ну»?! — Я осторожно зажег сигарету, а когда доставал зажигалку из нагрудного кармана, кожаная куртка заскрипела, я выпустил дым и добавил: — Говорил же, все уладится.