Круг земель или приёмная планеты

Старая Качель представляет из себя круг земель, охватывающих необъятные просторы, а потому признанная всеми другими народами приёмной планеты Земля. Таковой она стала считаться из-за вечной суеты и столпотворений, эсхатологических прорывов и ожиданий, схваток и примирений, бунтов и революций, местом рассмотрений сотен исковых заявлений одних народов к другим, а потому более точного определения и придумать было нельзя.

Уфологи отмечали в своих наблюдениях и сводках, что именно через Старую Качель происходит смычка планеты Земля с остальным миром, населённым такими же мыслящими и совершенными существами, каковыми были истинные старокачельцы. Примером этому послужил некто Владлен Смычкин, поэт и гуманист, благодаря которому высокое мнение о старокачельцах обрело всемирный характер.

Хотя за Смычкиным и наблюдались некоторые поползновения к грешку, но именно Всевышний наделил его той особенностью, благодаря которой Владлен обретает истинное признание и почёт. А случилось следующее. Поскольку Смычкин был с детства человеком добрым и отзывчивым, то все деньги, заработанные нелегким литературным трудом, он обычно раздавал бедным и нуждающимся. А однажды, оказавшись без единой шкробы в кармане, он отправился в местную больницу и записался в доноры. И вот оно чудо – в этой больнице после переливания крови выздоравливает безнадёжно больной человек. Вскоре случай повторился, и выяснилось, что и это исцеление произошло из-за перелитой крови. Стали проверять, от кого эта благородная кровь. Оказалось, что она от Смычкина. Далее события развиваются с невероятной быстротой. О доноре наводят справки, проверяют его подноготную до 45 колена (далее следы теряются) и выясняют, что по генеалогическому древу матери Владлен происходит от византийского императора Фомы Палеолога, а по линии отца он прямой потомок бессмертного поэта Омара Хайяма. И, как выяснилось, Смычкин и сам является бессмертным, потому что знатоки смогли убедиться в том, что Смычкин проживает свою тринадцатую жизнь, тогда как миллионы других только мечтать могут о таком обожании со стороны Всевышнего. Но чтобы сделаться таковым, оказывается, необходимо высочайшее чувство гуманизма. При проверке особой комиссией от Департамента Гуманизма при Старокачельском Правительстве гуманизм у Смычкина превысил все возможные показатели, установленные старокачельским Советом Добрейшин.

Его кровь стали вводить самым высокопоставленным чиновникам Старой Качели, начиная с Председателя, канцлера и остальных министров, мэров и важных особ из Золотого Двора. Смычкина сразу признали за величайшего поэта и мыслителя нового века, правда, осыпать премиями и наградами отчего-то не стали, видимо, боясь того, что у поэта испортится целебная сила его крови.

Зато Председателя Старой Качели начали заваливать заказами на поставку бессмертной крови для правителей других регионов. Тогда, насытившись кровью поэта, старокачельские вельможи стали приторговывать ею, отправляя драгоценные инъекции правителям самых могущественных государств мира.

И тут начали происходить чудеса: вдруг все воюющие государства прекращают боевые действия и выводят свои войска из малых и слабосильных стран, в которых одни продвинутые страны демонстрировали свои силовые возможности перед другими сильными странами. Вместо боевых действий могущественные страны стали демонстрировать благородство, делясь с отсталыми народами гуманитарной помощью. Оказалось, что гуманизм Смычкина, который он веками вырабатывал в себе, вдруг обрёл такое чудодейственное воздействие на весь мир.

Правители могущественных государств, оказавшись у власти и ощутивших вкус бессмертия, решили более никогда не браться за оружие, и никому, кроме своих, не доверять семейную власть, чтобы никогда не смогли оказаться у руля государства те, кто не имеют понятия о подлинном гуманизме.

Надо сказать, что со всего круга земель через Старую Качель издревле тянулись то шёлковый путь, то янтарный, то хлопковый, то газовый, то опиумный, а через них тянулись в эти места и разные народы, желая хотя бы прикоснуться к сокрытой от глаз пуповине Земли. Разные народы возмущались, что и они, а не одни только старокачельцы, хотели бы иметь возможность через эту пуповину общаться с другими мирами. Именно за обладание этой пуповиной и ненавидели старокачельцев все остальные народы, проживающие за пределами воображаемой Ойкумены. Именно поэтому другие народы объединялись в коалиции, чтобы потеснить старокачельцев с очень важного стратегического направления. Не зря говорилось: «Кто правит Старой Качелью, тот правит миром!»

 

Договор

Поразительный по экспрессии сувенир стоял на рабочем столе историка Дубравина: лапы хищной птицы, когти которых вонзились в гриб-трутовик. Этот образчик лесной трагедии Михаил Михайлович нашёл на дереве, когда ходил по грибы. Птицы нет, только её лапы с когтями и косточками до коленного сустава. Вероятно, молодой ястреб сел на этот трутовик и по неопытности выпустил когти, не зная, что мягкость трутовика весьма обманчива и коварна. В этом сувенире Дубравин усматривал для себя какой-то потаённый смысл, своеобразный и неведомый рунический знак; символ, вынесенный им из прежних жизней, из запредельных миров. Он, словно бы, сам по неопытности засадил когти в бытовщину и не смог потом их выдернуть…

Михаил Михайлович Дубравин отложил перо, встал из-за своего старенького письменного стола и решил пройтись по улице. Он долго работал над Историей Старой Качели, заказанной ему не кем-то, а самим Председателем. Вызвав Дубравина к себе, Председатель Старой Качели сказал ему, что в последнее время появилась тенденция закреплять в исторических хрониках все деяния разного рода сообществ, из которых состоят не только города и страны, но даже отдельные коллективные хозяйства, заводы или воинские части. Поэтому и нам следовало бы написать историю Старой Качели. Председатель ходил по кабинету в своих начищенных хромовых сапогах, и под ним поскрипывали деревянные половицы.

– Ты, Михаил Михайлович, школьный учитель, преподаёшь историю. Вот тебе и хочу поручить эту работу. Напишешь часть – приноси, почитаем, обсудим. Если понравится, то и денежки выплатим.

– А если не понравится, то я останусь без гонорара? – удивился Дубравин.

Председатель в наступившей тишине сделал несколько шагов, отчего скрип стал особенно отчётливым.

– Впрочем, я согласен потрудиться и без гонорара, – решил снять напряжение школьный учитель.

– За качественную работу заплатим по-царски, не волнуйся, – сказал Председатель, провожая Дубравина к выходу.

Вспомнив этот разговор, историк стал анализировать написанное им и мысленно раскладывать свой труд на то, что может понравиться и на то, что оплате может не подлежать. Ещё он подумал о Председателе. Тогда историк был ещё совсем молодым и несильно придавал значение характеру этого человека. Знал лишь одну его особенность: суровый, но справедливый. Все последующие Председатели, вероятно, тоже владели этими качествами, но очень редко применяли их на практике.

 

Смычкин-анахорет

Когда человек излишне сыт, то душа его начинает томиться от бессмысленности существования. Бедолага начинает лелеять свои обиды, подсчитывать потери от несостоявшихся дел, от несложившихся комбинаций. Он прикидывает, лёжа в гамаке с надвинутой на глаза соломенной шляпой, какие бы ему открылись горизонты, не мешай ему слишком настырные конкуренты, не тесни его своими рамками государственная опека и налоговая полиция, не одолевай его лень и хандра, не отвлекай его от великих планов всякого рода пристрастия, то бишь к вину, к женщинам, к картам, к нардам, к бильярду, к игровым автоматам и компьютерным играм, к рыбалке, опять же и к охоте, к быстрой езде, к путешествиям и к прочему экстриму.

Да, многое может отнимать время у творческого человека, к коим не без основания относил себя старокачельский поэт Владлен Валерьянович Смычкин. Всякая неудачная попытка взяться за глобальный труд, который бы восполнил величайшую брешь, оставшуюся от строительства духовного храма человечества из-за патологического нежелания общества что-либо читать, особенно нечто назидательно-поучительное, угнетала поэта, затрагивала его самолюбие. Он начинал бранить себя за слабоволие, за неусидчивость, за невероятное хвастовство, которое рождалось вместе с очередным замыслом повести или романа и пускалось в путь раньше всех, облетая местные кабаки и литературные салоны, заскакивая раньше Смычкина во все клубы и редакции. Повсюду уже идёт трёп о новых творческих планах популярного поэта, уже подаются намёки со стороны редакторов и издателей о приобретении хотя бы лакомых кусочков, а если автор соблаговолит, то и всего произведения, благодаря чему данный печатный орган только увеличит тиражи и упрочит своё общественное положение.

Весь сюжет будущего произведения, как правило, являлся Владлену Смычкину во сне. Вот и сегодня ночью, остаток которой он после карточной игры провёл в своей постели, поэт увидел деда-купца. Великий дед сугубо конфиденциально поведал ему о том, что в целях конспирации, дабы не подвести героя и не подставить его властям, не признающим никаких мошенников, кроме самих себя, что он, то есть дед, прикопал всё своё золото и драгоценности на месте старого каменного дома. Где именно, Владлен не успел расслышать из-за грохота за стеной: там опять среди ночи пьяный сосед устроил разборки со своей сварливой женой. Иными словами, само провидение явилось к Смычкину, чтобы поведать о новой уготованной внуку цели жизни и раскрыть кое-какие подробности его дальнейшей судьбы. Но и наяву, и во сне обязательно найдётся какая-нибудь причина, мешающая реализациям наших планов и надежд. Дед исчез так же внезапно, как и появился. Что бы это означало? Наверное, такие же мысли охватили Мухаммеда, которому в ночной аравийской пустыне явилось видение самого Аллаха. Во всяком случае, для Смычкина сведения о кладе были такими же значимыми, как для скрывающегося в пещере Мухаммеда продиктованные откуда-то свыше суры Корана.

В библиотеке Ассоциации старокачельских писателей Смычкин тотчас же нашёл сонник. «Мошенник, – стал читать Владлен суждение заморского толкователя, – означает поворот в жизни, которая обещает быть интересной и полной всевозможных приключений, любовных побед и в финале – неожиданное богатство».

В поисках подтверждения данного толкования Смычкин отправился к своему приятелю, известному магу и астрологу Форстеру, который жил по этой же стороне Сенной улицы, в доме, на котором висела памятная доска. Бронзовая доска с барельефом видного человека в военной форме свидетельствовала о том, что прежде здесь проживал нарком обороны. Ныне в его квартире поселился местный наркобарон. Но памятной доске с его изображением ещё не подоспел срок.

Форстер удивился вопросу Смычкина: «Джимми, что по-твоему означает приснившийся мошенник и старый скряга?» Астролог не мог помнить всех подробностей из проштудированных им сонников, поэтому предпочёл заглянуть в самый точный, по его мнению, в сонник античного астролога Архимудёра. По многим позициям в сонниках возникали самые разные и даже прямо противоположные толкования, но только не относительно мошенника: всюду появление во сне этого субъекта означало множество приключений на голову сновидца и в финале – неожиданное обогащение.

Смычкин сиял, он даже решил расслабиться в связи с таким многообещающим будущим. Когда Форстер, не так давно поселившийся в Старой Качели, чего-то не понимал, то Смычкин переходил на английский. Поднимая бокал за успех во всех начинаниях, астролог не удержался от вопроса, кто же такой мошенник и старый скряга, который решил круто изменить жизнь бродячего литератора Смычкина?

– Мой дед, богатый купец, одновременно один из трёх членов трибунала воды и первый мошенник во всей Старой Качели. С водой всегда были проблемы в дальней слободе Половинка, а он там распределял воду. Через это наживался сказочно.

– Не очень-то лестно ты отзываешься о своём пращуре, – сказал озадаченный Джимми Форстер.

– А за что я должен благодарить его, если он ни гроша не оставил своим потомкам, сочтя нужным зарыть нажитое. И вот, наконец-то, он образумился на том свете и решил открыть тайну, которую унёс в могилу. С этого времени я начну почитать его и отзываться уважительно. А если, бог даст, мне удастся откопать зарытое наследство, то я ему огромный памятник сооружу на месте его захоронения.

– Думаю, что твой дед не нуждается в памятнике, ему важнее другое, – сказал мудрый астролог Форстер. – Он хочет, чтобы ты обошёл все свои прежние жизни и отыскал самую главную роль, в которую ты вложил всего себя. И, по-возможности, извлёк из прошлого то, что было у тебя там самым ценным. И скорее всего дед твой предполагает ценности духовные. Подумай над этим. Судя по твоим астрологическим приметам, ты прожил целую дюжину жизней, а после этой жизни ты должен завершить круг земных воплощений и уйти в астрал. Потому и печётся о тебе твой неправедно проживший свою жизнь дед. Он предостерегает тебя от ошибок, которые допустил сам.

Смычкин ушёл от астролога Форстера глубоко озадаченным. Наверное, я должен написать роман и отчасти обелить в нём своего пращура. Пусть душа его обретёт успокоение через это. Возможно, он дал мне понять про то, что я должен найти его клад, разбогатеть и, спокойно пребывая в полной финансовой независимости от внешнего мира, сидеть и работать над книгой. С другой стороны я должен искать клад в окружении надёжных людей.

Если это так, то о романе-нетленке даже не стоит заикаться, не то, чтобы писать его… Этот роман следует прожить самому, причём весь полностью – от начала до конца. Надо же и мне отхлебнуть мой глоток из заветного золотого кубка мечты. Нет, лучше я поживу в нём, а там будь что будет. Надо только разыскать остальных героев. Наверняка среди них есть весьма загадочные типы. Итак, вперёд, на поиски!

 

Дуська-Качель

Дубравин Михаил Михайлович получил задание Председателя найти документальную базу, на которой зиждется история происхождения Старой Качели. С этой целью учитель, выйдя в отпуск, засел в местных архивах, доступ в которые он получил незамедлительно. В основании Старой Качели, как удалось выяснить Дубравину, лежало объединение двух деревень, территориально близко расположенных друг к другу. Побудительным мотивом к объединению явились постоянные пограничные споры, связанные с выпасом скота, с дележом сенокосных угодий, с ремонтом вечно приходящих в негодность дорог. Да и рынок на две деревни один был испокон веков. Вот и решили собрать сход около рынка, где были вкопаны коновязи, и куда ставили лошадей на время продажи или покупки товаров, фуража или овощей. На сходе стали решать, какое название оставить за вновь создавшимся поселением: Старая Кляча или Дуська-Качель. Каждая сторона пыталась отстоять своё название, спорили до ночи, но всё безрезультатно. Стали даже поговаривать, что не может быть объединения, если не будет названия, устраивающего обе половины населения. Молодёжь принимала участие весьма опосредованно: одни, что постарше, толпились позади, где парни щупали девиц, а те, разумеется, визжали; другие сидели впереди схода на поляне и с раскрытыми ртами слушали разговоры старших или жевали берестяную смолу, которая наваривалась при получении дёгтя. Но этому бессмысленному толковищу был положен конец: прибыл посланец от самого царя с указом. Посланцем выступал князь Калина, которому были подведомственны эти земли. Но указ зачитать ему не было возможности, потому что хоть и летняя, но уже была ночь. Кто-то предложил установить фонарь. Так в центре, около фонаря, стали собираться сходы, а потом и соборы. С тех пор и повелось в Старой Качели, что всякие важные решения стали приниматься «от фонаря». А царский указ гласил: «Общее название следует составить из двух имеющихся названий деревень, выбрав наиболее благозвучные из них. Из первого названия отбросили слово „кляча“, а из другого названия выкинули „Дуську“». Так вот и возникла Старая Качель.

– Ай да царь, молодой да спелый! – восклицали жители нового поселения. Так впервые царя Гороха нарекли Спелым не где-нибудь, а именно в Старой Качели.

Учитывая, что потомков наверняка станет интересовать происхождение названий тех деревень, историк Дубравин решил докопаться до самого истока изучаемого вопроса. Он нашёл несколько берестяных грамот с перепиской тех лет. И вот что ему удалось узнать и подробно изложить касательно этой темы. Оказалось, что Старая Кляча происходит с незапамятных времён, говорят, аж от самого Ханурика. Как-то он проезжал по этим местам на коне, а тот возьми, да и оступись под ним. Рыцарь упал, гремя доспехами, и в сердцах назвал свою кобылу «старой клячей». И было не очень понятно, почему молодого коня князь назвал старой клячей. «Вероятно, он имел в виду себя», – высказал осторожное предположение историк. Кто-то из местных жителей был свидетелем этого падения. Пошли россказни, байки по всей округе, и за деревней Масловка совершенно неожиданно закрепилось пришлое и позорное название Старая кляча.

В названии деревни Дуська-Качель была заложена другая топонимика. Некая пышнотелая девица Дуня, в простонародье Дуська, любила жить вольготно и не признавала нравственных устоев, сложившихся в их деревне. Она была умна, знала сотни примет, умела разгадывать сны и предсказывать судьбу. Её посетителями были бабы, но они хаживали к Дуське днём, а к вечеру за разгадками снов или погодных примет к ней наведывались мужики. Придя к ней, всяк мужик засиживался дотемна, а, уходя, удовлетворённо потирал руки: видимо, разгадка сна была очень удачной… Ублажить она могла всякого мужика, за что острословы прозвали её Дуська-Качель. Популярность её была столь велика, что мужики своим решением назвали её именем деревню. Бабы не хотели признавать этого, как они говорили, «кобелиного названия». Собственно, они и спровоцировали объединение со Старой клячей, чтобы через это ликвидировать название Дуська-Качель. Мужики говорили, что эти козни бабы чинят исключительно от зависти к Дуськиной славе. Бабы злились и на мужиков, а пуще того на Дуську, но поделать ничего не могли. Только одна нашлась, которая мужиком переоделась и к безотказной Дуське вошла в доверие. Настёна звали эту женщину. Хитрая была эта Настёна. Втёрлась в доверие Дуське. А когда молодуха после медовухи ноги раздвинула для удовольствий, гостья возьми да сунь ей ерша в срамное место. Сунула она и возликовала, мужицкие патлы сбросила на земляной пол и стала выплясывать над скорчившейся от боли Дуськой.

– Вот тебе, гадина, не будешь мужиков наших соблазнять. Дуська узнала жену кузнеца Трофима. Настёна бежала по улице и не скрывала своего ликования, которое начали подхватывать другие бабы. А мужики, поняв, что с Дуськой что-то стряслось нехорошее, бросились выручать молодуху. Дуська с хрипом и стоном проговорила, что случилось. Но ни у кого не пролезала рука, чтоб вынуть ерша. Они за помощью к бабам, а те уперлись. И только одна, жена пасечника Дарья, выручила Дуську. Сунула она свою узкую ручонку, поколдовала, поворковала и вышла к опечаленным мужикам с окровавленным пескарём. Оказалось, что Настёне местные рыбаки по ошибке не ерша, а пескаря подсунули. Дуська узнала, что это был не ёрш, а пескарь, то и всякую боль у неё как рукой сняло. Её проведывали все мужики по очереди. Сны она стала разгадывать ещё лучше. Но только не бабам… А вот на новые любовные подвиги она уже не решалась. Поговаривали, что Дарья вместе с пескарём из неё и беса изгнала, который и ей покоя не давал и всех мужиков в округе баламутил.

 

Первые сведения

При царе Горохе велись самые активные работы по строительству крепостей, дворцов, храмов и колоколен, торговых рядов и смотровых башен, каменных палат и домов, мельничных плотин и дорог. Об этом свидетельствовали многочисленные высказывания старокачельцев, где в берестяных грамотах, где в исторических справках, где в отчётах архитекторов, сохранившихся в книжной палате или в архивах Дворянского собрания, так и в беседах граждан Старой Качели.

Михаил Михайлович Дубравин и сам не раз слышал высказывания людей разных сословий про тот или иной объект:

«Да эту мельницу ещё при царе Горохе строили, стоит ли поэтому удивляться, что плотину прорвало…» Но мнение людей чаще носило не ироничный характер, а уважительный: «Этот дворец строили при царе Горохе, стены у него такие крепкие, что они ещё не одну сотню лет простоят». Или так говорили: «Дорогу к Усушке выложили камнем ещё при царе Горохе, а она и поныне служит, не то, что теперь строят по принципу тяп-ляп и готово!..» По количеству ссылок на царя Гороха вполне можно было представить тот невероятный объём проделанных строительных работ при этом правителе.

Собирая все сведения в новую главу о царе Горохе, Михаил Михайлович радовался своему открытию и понимал, что Председателю такая глава придётся по душе. Возможно, желая прослыть в народе самым уважаемым Председателем, он тоже решится на гигантское строительство, дабы не ютился бедный старокачелец в ветхом жилье, а стал активно переезжать в новые и комфортабельные дома. Главное, по окончании работы, важно эту рукопись передать лично самому Председателю, а не его подчинённым, которые тут же усмотрят в предлагаемой Истории Старой Качели намёк на плохо организованную современную жизнь и тут же рукопись затеряют, а то и чего хуже удумают – самого автора обвинят в предвзятости и крамоле…

«Да, – задумался историк, – тогда не то, что гонорар, а, не дай Бог, общественную порку учинят».

 

Юридический казус

У новых старокачельцев, пришедших к власти, то ли со слухом было не всё в порядке, то ли с грамматикой… Во всяком случае, там, где некогда пролегал великий шёлковый путь, было построено государство, в экономическую основу которого устроители заложили великий шоковый путь. Может быть, по этой причине в Старой Качели сразу же была объявлена война букве Ё, как виновнице всех последующих бед, связанных с ошибкой в экономической программе. Согласно новому положению, писатель-историк Михаил Михайлович и вся писательская ассоциация лишались статуса государственной и становились организацией общественной. Обращаться в правозащитные структуры историк Дубравин не хотел, потому что, по его мнению, они защищали только правых, то есть полностью принявших нормы новой власти. А любой жалобщик на их незаконные действия расценивался как их антипод, то есть левый. В Старой Качели никакая власть не допускала левозащитных организаций, то есть организаций, защищающих права по-настоящему обиженных, а не изображающих из себя обиженных. «Парадокс какой-то получается», – думал историк. Когда он поделился своими соображениями с Юстинианом, то советник Председателя сказал следующее:

– Никакой ясности в дела текущие не может внести тлеющий папирус истории! – так говорил Юстиниан.

Потом советник Юстиниан послал его в Управу и снабдил историка привычным советом:

– Придёшь на Золотой двор, там Хренского спросишь.

 

С фонарём

Владлен Смычкин стоял на шумном перроне Лозанского вокзала с зажжённой керосиновой лампой, которую держал высоко над головой, чтобы её не задевали в великом множестве толкущиеся тут пассажиры. Лампа «Летучая мышь» была новая, только что купленная поэтом в хозяйственном магазине, где ему и заправили её исчезающим в стране керосином.

– Её при случае можно заправлять и соляркой, – пояснил словоохотливый продавец. – Я сам на ночную рыбалку с такой лампой люблю хаживать, с другой какой-то керосину не напасёшься. А ты, наверное, для дачи берёшь?

– Нет у меня дачи, – развёл руками Владлен. И рыбачить ночами мне не доводилось. Это я, брат, человека хочу искать. А если повезёт, то и несколько человек поискать попытаюсь. Помнишь, Диоген искал человека с фонарём при дневном свете. Он просто издевался над обществом, а я не такой. Я приключения ищу. Пойду с этим фонарём, так сказать, прямо в гущу народа. Скучно стало жить без хорошей, дружной компании, без вольных и беспечных молодых людей, без шумных застолий, без путешествий на чём попало и куда глаза глядят. Все стали нудными и замкнутыми, никого из прежних приятелей не вытащишь, деловые и зазнавшиеся – срам, да и только! – Смычкин даже сплюнул в сердцах.

– Ты прав, пожалуй, – поддержал Владлена продавец, мужчина молодых лет и такой же словоохотливый, как Смычкин. Только у покупателя волосы были льняные, а у продавца тёмные и с залысиной ото лба. Нос у покупателя был длинный и с горбинкой, а у продавца – толстый, грушевидный. И руки у них отличались.

– Перен, – продавец подал руку грубую, потемневшую от физической работы. – Пьер Никандрович, – широко улыбнулся покупателю и щёлкнул подтяжками.

Смычкин, – подал продавцу свою тёплую, пухлую руку покупатель. – Владлен Валерьянович, поэт.

– Как интересно, впервые в жизни вижу живого поэта. Вот только, – Перен сделал виноватый вид, – К сожалению, ничего Вашего читать не доводилось. Так уж вышло, что мало пришлось интересоваться поэзией.

– Это не имеет значения. Поэзия – работа души. И рассчитана она для узкого круга читателей, если, конечно, поэт не переключился на писание дешёвых песен-однодневок. Но это отдельный разговор.

– Верно, – согласился Пьер Никандрович. Следовало бы продолжить наш разговор в более приятной обстановке. Посему я приглашаю Вас к себе домой этим же вечером.

Продавец пошарил в кармане серого халата и достал блокнот с карандашом. Написав адрес и телефон, он протянул листок Владлену.

– Постараюсь быть, – откланялся Смычкин своему новому знакомому и направился к выходу.

На одном из путей люди ждали прихода поезда «Южный колорит», который опоздал на целых три часа. Но это было сущим пустяком по сравнению с другими рейсами. По радио постоянно объявляли, что поезд из Новомарсельска опаздывает на пять часов, поезд из Турина – на семь часов, поезд из Болоньи – на восемь часов…

«Поезд из Владиальпийска, – проговорил мысленно Владлен, – опаздывает на неделю. Всё ясно. Наконец-то, с каждой ветки железной дороги начали сыпаться обильные плоды перестройки», – размышлял поэт.

Тем временем, с поезда номер двадцать, прибывшего из Читы, двинулись толпы пассажиров, неся или толкая перед собой груды багажа. Среди прибывших особенно забавным показался парень в спортивной куртке и спортивной сумкой через плечо. Он, как никто другой, удивлённо уставился на молодого мужчину в чёрном плаще, с белой шевелюрой, развевающейся на ветру. В его правой, высоко поднятой руке, светился фонарь «Летучая мышь». Молодой пассажир приблизился к чудаку с фонарём. Он поставил свою огромную спортивную сумку на бетонный пол, достал сигарету и закурил. При этом он продолжал наблюдать за Смычкиным, хотя заговорить, похоже, ещё не решался.

Во всяком случае, не торопился. Ему было ужасно интересно, что это за человек, и какого чёрта он здесь делает с этим фонарём? Может, это какой-то условный знак для встречаемого им пассажира.

Наконец, парень в спортивной куртке не выдержал и обратился к Смычкину:

– Ждёте кого-то с поезда?

– Может, и жду, а что?

– Да нет, ничего, просто любопытно стало, с чего бы это среди бела дня человек с зажжённым фонарём делал?

– Ищу человека.

– Просто человека или кого-то конкретно? Я вот тоже ищу одну девушку.

Хочешь искать её вместе со мной?

– Хочу, потому что у Вас, наверное, опыт по поискам людей, а я ещё только начинающий искатель, то бишь, неофит в этом деле.

– По части поисков женщин я, не скрою, кое-какой опыт имею. Возможно, он пригодится тебе.

– Буду признателен.

– В таком случае, чего мы тут стоим? Пошли искать твою девушку, – сказал взбодрённый Смычкин. Надо сказать, что при упоминании о девушках, а в особенности при их появлении перед ним, поэт преображался невиданным образом: лицо его приобретало поразительно блаженный вид, глаза его становились масляными, а в голосе появлялась мягкость и вкрадчивость, и ещё целая гамма новых оттенков, местами доходящих до обволакивающего душу шёпота…

– Фонарь, наверное, можно и погасить, – предложил попутчик.

Все ещё витающий в облаках Смычкин нехотя приподнял стекло с помощью рычажка и задул пламя.

– Будем считать, что на сегодня я свою программу выполнил, – сказал поэт. – А теперь давай знакомиться! Меня зовут Владлен Валерьянович Смычкин. Я – поэт. А ты что за птица, прилетевшая сюда с тенистых берегов?

– Я – кладоискатель, Гарик Закирьянович Милютин. Можно называть просто Гарик, я не обижусь.

– Ну, ты еще салага, чтобы так уж сразу обижаться. Когда я был в твоём возрасте и меня называли по имени и отчеству, я улавливал в этом определённую издёвку. Ну, и какую же ты девушку ищешь, Гарик Закирьянович?

– Вот теперь и я почувствовал подвох с твоей стороны.

– Ну, хорошо, я буду называть тебя только по имени.

– Годится. Что касается девушки, то я заполучил одно фото и влюбился в ту красавицу, что изображена на нём.

– Покажи.

Милютин полез в грудной карман своей спортивной куртки и вынул оттуда бумажник. Цветное фото было вставлено в прозрачный кармашек, а изображена была на нём белокурая девица, полуразвалившаяся на диване, как говорится, в чём мать родила. Единственным предметом на этом прелестном теле были жемчужные бусы, которые стекали с изящной шеи, обвивая с двух сторон правую грудь.

– Хороша, ничего не скажешь. Вот этот клад ты и пытаешься найти?

– Этот тоже.

– Что значит «тоже»? Тут, парень, что-то одно: или девушку, или клады.

– Найду девушку, а потом снова возьмусь за клады. К тому же теперь закон готовится новый: всё, что найдёшь, – твоё. Ну, разумеется, кроме вещей, представляющих историческую ценность.

– Где же ты собираешься искать свою Лоли?

– Откуда ты знаешь, что её зовут Лоли?

– Э-э-э, милый мой, что бы я был за поэт, если бы не знал, как зовут такую девушку.

– Такую, или эту девушку. Это же разные вещи.

– Уж не подозреваешь ли ты меня в том, что я похитил твою красавицу?

– Кто его знает, может, и похитил… Откуда тогда ты знаешь её имя?

– Я не знаю имени этой девицы, просто брякнул наугад, что свидетельствует о моей богатой интуиции.

– Так и поверил тебе, старый повеса!

– Я бы на твоём месте вёл себя скромнее.

– Ну да, как бы не так, он, видите ли, мою девушку успел приласкать. А меня учит скромности.

Смычкин остановился и громко расхохотался.

– Нет, вы только полюбуйтесь на этого молодого нахала. Я впервые вижу и тебя, и портрет твоей девушки. А ты уже успел меня, и приревновать, и обвинить в смертных грехах. Поразительно! Просто какой-то клинический случай.

– Тогда смешно стало и Гарику. Теперь они хохотали на пару, привлекая внимание прохожих, фланирующих по уютной площади.

– Слушай, почему ты решил, что твоя Лоли живёт именно в Лозанне, а не в Мюнхене или Масломакане?

– А где ещё может жить такая красотка?

– Ну, мало ли где. Скажем, в той же Старой Качели есть очень даже премилые дамы.

– Премилые дамы и во Владиальпийске есть, да вот такой, как моя Лоли, наверное, нет нигде, кроме Лозанны.

– В таком случае, я сделаю твоему феномену маленькое разъяснение. Дело в том, что девушки в провинции скромнее, нежели в столице, и фотографироваться на порно воздерживаются. А здесь другие нравы. Вот ты и решил, что лучшие именно здесь. Темнота!

– Ну, хорошо, Влад, будь по-твоему. Ты человек бывалый в этих вопросах – тебе и карты в руки. Говори, куда податься бедному крестьянину?

– Сначала скажи, откуда у тебя это фото?

– Мне его привёз приятель, когда я занимался поисками пугачёвского золота. Он сказал, что купил его у одного глухонемого в поезде Усушка – Утруска. Мне же подарил в качестве сувенира, чтобы не скучал в лесу.

– Тогда почему ты утверждаешь, что её зовут Лоли?

Гарик почесал репу и хмыкнул:

– По правде говоря, сам не знаю. Тоже, наверное, интуиция подсказала.

Они снова расхохотались, на этот раз ещё громче и заразительнее.

– Ну, ты, парень, даёшь! Повеселил старика! …Так ты говоришь интуиция?

– А как же! Мне, как кладоискателю, она вообще необходима.

– Как ты думаешь, Гарик, стоило бы нам сейчас обмыть нашу встречу или нет? Лично мне кажется, что нам не мешало бы выпить и подкрепиться для начала. Большие дела, сударь, требуют больших вложений, – сказал Владлен Валерьянович, ставя лампу на тротуар и обе ручищи с растопыренными пальцами упирая в живот.

– Убедительно говоришь, – отметил Гарик. – А главное вовремя.

Одни говорят, что богатство – это грех, другие говорят, что любвеобилие – это разврат, третьи уверяют, что желание хорошо поесть – это обжорство. Все говорят, но никто ни от чего не отказался. В таком случае, мы-то зачем должны отказываться?

– Верно понимаете принятую идеологию! – одобрил нового друга поэт.

Смычкин решил отстраниться от всех своих прошлых связей и дружб, как он говорил, «надо стать отвязанным». Поэтому он не повёл Гарика по своим излюбленным писательским и актёрским Домам, по кафе, куда сбегаются после продаж картин художники, куда заглядывают бойкие журналисты и наезжают клёпаные байкеры. «Всё, – решил для себя Владлен, – про музу – ни слова».

Надо пояснить читателю, что в ходе переименований старокачельских населённых пунктов бывший город Мухобойск переименовали в Лозанну. Так всему старокачельскому Высокочтимому Выпендриону показалось красочнее и благозвучнее. В кафе, которое называлось «На золотом крыльце», народу было немного, но вид двух молодых мужчин сразу же привлёк внимание как буфетчицы в белом, расшитом бусинками кокошнике, так и двух официанток с вышитыми старокачельскими узорами на белых передниках.

– Среди этих девушек не видишь свою Лоли?

– Нет, месье, её тут и не стояло.

– Эти девушки, между прочим, тоже, что спелые персики!

– Не пудри мозги, сэр. Красота жизни не в количестве побед, а в их качестве.

– Не отрицаю роли качества, но, милый мой, без количества тут всё-таки не обойтись.

– Только, если в разумных пределах.

– О чём спор, господа? – подошла и к их столику одна из официанток. От неё пахнуло новомодными духами фирмы Эка-невидаль и кондитерскими специями. Её зеленоватые глазки сверкали, а тонкие пальцы приплясывали по спинке жосткинского подноса.

– О девушках, разумеется, – покосился на юную блондинку Гарик.

– Куда ж мы без вас? – поддержал приятеля Владлен и подгрёб к себе официантку, обхватив её за талию.

– Что будем заказывать?

– Для начала требуется информация. Вот этот прекрасный юноша, принц, можно сказать, – Владлен склонил льняную голову перед Гариком, – ищет свою принцессу. Дай-ка сюда её фото.

Гарик достал бумажник и протянул фото Лоли официантке.

– Ништяк! – сказала та и, нежно высвободившись из объятий Владлена, пошла к своим подружкам. Те окружили её и стали рассматривать обнажённую Лоли. После чего буфетчица подняла свою головку в кокошнике и показала большой палец, что означало – здорово!

– Давай снимем их и ко мне, – предложил Смычкин.

– Но я же ищу даму своего сердца.

– Не уподобляйся Дон Кихоту. Тем более, что твоя Дульсинея, тоже думаю, времени зря не теряет.

– Умеешь ты, однако, убеждать. Но это – меня, что намного проще. Теперь попробуй убедить дам, что им это очень необходимо…

– Это уже мои заботы, сударь. Но ты тоже не должен сидеть пень-пнём. Поведай нам о своих кладах: поменьше казуистики, побольше мистики и эротики.

– Ладно. Но должен заметить, что в тебе умерли одновременно Джозеф Ланкастер, Макаренко и Сухомлинский.

– Пусть так, лишь бы не я сам.

 

Нарицательный смысл

В Старой Качели понятие «искусство» давно уже обрело нарицательный смысл, потому что суть его заключалась не в том, чтобы общество умело оценивало блестящего творца, а в том, что кучка специалистов постигла искусство в деле раздувания гениев буквально из ничего.

Что касается литературы, то с ней дела обстояли ещё сложнее. Подобно тому, что по соседству с добропорядочностью всегда умеет пристроиться лукавство или мошенничество, то и рядом с литературой в Старой Качели всегда пристраивалась разношёрстная публика: то, смотришь, политик стал издавать свои мемуары, то певец выдал откровения, то артист обрисовал закулисную жизнь. Все хотят попасть на чужое поле и там ещё показать себя не с худшей стороны. Относительно профессиональных писателей разговор особый.

Литературу в Старой Качели делили на периоды, а писателей периодически сажали. Правда, в последнее время в этом деле наметился прогресс: фигурально выражаясь, писателей стали сажать «на хлеб и на воду». Ни одна разновидность искусства не понесла таких моральных и материальных потерь, как литература.

Подумав немного, Михаил Михайлович отложил перо и стал смотреть на закат. Стол его стоял на балконе, лёгкий ветерок освежал лицо и теребил выбившийся из-под берета седеющий чуб. Солнце нижним краем диска опустилось на плоскую крышу дальнего девятиэтажного дома, и пока горела между двумя затяжками сигарета в руке историка, успело погрузиться за панельное здание полностью. Только тут, глядя на уходящее светило, Михаил Михайлович отчетливо осознал и ощутил, как скоротечно время и как мало его отпущено человеку для свершения всех своих дел, как малых, так и великих.

 

Ох, уж эти названия!

В Старой Качели была до революции улица, названная именами двух святых: Козьмы и Домиана, по имени церкви, возведённой на ней. Мы уже сталкивались с тем, что в Старой Качели любые перемены были связаны с полным стиранием всего, что могло напоминать прежние времена. Под такую «стирку» попала в ходе революционных перемен и улица, в простонародье именуемая; «Козьмы и Демьяна». При переименовании этой улицы, старокачельский Совет народных депутатов решил присвоить этой улице имя человека новой формации – пролетарского поэта Демьяна Бедного. За годы проживания на улице с новым названием люди хоть и не стали большими почитателями таланта Демьяна Бедного, но всё-таки успели привыкнуть к новому звучанию в названии их улицы, потому что бедность их окружала повсеместно и стала чем-то неотъемлемым во всей их последующей жизни. И то сказать, само отсутствие богатых уже предполагало патологическую и безотрадную бедность. Не было барского или хотя бы купеческого размаха в создании пышного особняка с колоннами, фризами, с арками, с башнями, со стенами, стилизующими крепость, с дорогими внутренними убранствами, с полами, сияющими разноцветным камнем или паркетом. Вместо этого скучные стандартные дома для простых обывателей…

Спустя несколько десятилетий власть сменилась, и возникла необходимость в пересмотре названия. Оно и понятно: что это за перемены в общественной жизни, если чего-нибудь не разгромить или не переназвать?

Когда люди узнали, что их улице снова грозит переименование, они вышли на Гужевую площадь и потребовали новую власть не делать этого. В пику им возникло движение ревнителей старого, дореволюционного названия. Столько лет прошло, а люди в душе вынашивали желание вернуть имена православных святых. Новая власть никого слушать не стала и, не разбираясь, кто за кого, всех под одно разогнала с помощью полиции и водомётов. В том и заключалось отличие демократии от всякого рода авторитаризма, что она не расстреливала народ, а поступала вполне гуманно – разгоняла его с помощью дубинок и резиновых пуль. К тому же негласно было решено никаких поэтов и писателей, воспевающих жизнь бедноты и сочувствующих бедноте, не допускать ни к государственным дотациям для издания их книг, ни к средствам массовой информации, чтобы впредь не появлялись на очищенном от бедноты Олимпе любимцы из народа. Возникли новые слова: секвестрирование, люстрация, сегрегация, угрожающий смысл которых был скрыт за этим лексическим камуфляжем, не будоражащим сознание народа.

Новое наименование было дано и городскому Совету. Помог вездесущий Юстиниан, который сказал, что лучше всего подходит название, какое было в Риме при императоре Юстиниане. Тогда высший орган власти назывался Высокочтимый Выпендрион. Новая власть пришла не совсем законно, поэтому старалась быстрее перевести Старую Качель на рельсы рыночной экономики, не церемонясь ни с голосами народа, ни с выбором названий новых институтов власти. Юстиниану доверяли, и новое название без всякой проверки на историческую достоверность было утверждено единогласно. Следующее решение было вынесено уже новосозданным Высокочтимым Выпендрионом, и указ этот был связан с названием улицы Демьяна Бедного. Постановили, что отныне она будет носить такое узнаваемое название и противниками, и сторонниками переименования. Вот так в рамках политической респектабельности возникла в центре Старой Качели компромиссная улица Козьмы и Демьяна Бедного.

 

Гостьи

Как прекрасны были те, кого ждал и не дождался, как притягательны были их завитушки волос, их ещё называли «завлекалки»; как наивны были мы в своих ожиданиях – вот-вот должно было произойти чудо, и мечта сбудется, но так всё устроено, что между желанием и осуществлением желания пролегает целая пропасть, которая должна наполняться бесконечными ожиданиями, волнениями, терзаниями души, расставаниями, ревностью, преодолением робости, провалами и новыми надеждами на лучшее. Когда всё это пройдено, когда позади все, казалось бы, самые худшие дни и месяцы, когда были проглочены самые горькие пилюли печалей и теперь только осталось вкушать мёд поцелуев и делать смешные глупости для общего веселья, то именно тут и приходит первый тайный знак, дающий понять, что цена ожиданий не совсем адекватна приобретённому счастью. Вот если бы всё внезапно, и всё сразу! Впрочем, и дающееся сразу тоже вскоре может показаться слишком простым и доступным. И нет гарантий, что подобный подход не приведёт к обесцениванию чувств. Дай человеку одно и вдоволь, а ему тут же надо нос воротить и другого чего-то хотеть. Поэтому даже сама мысль о каких-то там невероятных желаниях должна пресекаться на корню – всё равно человек существо ненасытное, и незачем ему губы раскатывать на всё и вся. Мало того, что он убивается по своим желаниям, готов покончить с собой из-за чего-то несостоявшегося, он ещё к тому же и форменная свинья. Да, да, не стоит удивляться этому. Ведь случись так, что этому негоднику повезло, и он добился искомого, и что же вы предполагаете? Да вскорости же он и думать забудет о том предмете, к которому так беззаветно рвалась его душа. Мыслишки-то у него подлыми становятся; дескать, и зачем мне всё это нужно было, чего добивался, стремился к чему? Зря только время и силы угробил, а результат – пшик один.

Так нечего и баловать его. Незачем потрафлять его безудержным запросам, его безмерным объятьям, его беспардонной всеядности и всепоглощаемости. «Где справедливость?» – спросит тот, кому и одну даму не удалось увлечь так, чтобы он с полной уверенностью мог сказать: она моя! А кому-то они даются с лёгкостью невероятной. И не просто какие-то там, а истинные красавицы, каких поискать! Ну, где, спрашивается, справедливость, если одному – столько, а стольким – лишь то, что осталось от одного!?

После того, как девушки со смехом и взвизгиваниями разобрались, где их лифчики, колготки и прочее, обильно разбросанное по всей смычкинской квартире, они принялись прихорашиваться, готовить завтрак и будить своих новоявленных кавалеров. Теперь небольшая, но уютная квартира Владлена стала филиалом кафе «На золотом крыльце», из местечка Лозанна. Девушки со вкусом сервировали стол всем тем, что нашлось у запасливого Смычкина. К тому же, ещё с вечера купленные ветчина, балык и копчёные бараньи рёбрышки не были съедены. Так что пир нашёл своё продолжение и утром. Хотя день был будничный, и кое-кому надо было спешить на работу.

Парни стали прослушивать старую магнитофонную плёнку. Классические образцы джаза сменялись мелодичными ариями из опер. В конце зазвучала незнакомая песня: – А это пою я, – сказал Смычкин.

– Слышу, что не Карузо, – усмехнулся гость.

– Гарик, что думаешь про семь чудес света?

– Думаю, что это культурологический анахронизм. Сам посуди, что для нас, людей, живущих в 21 веке, какие-то колоссы на глиняных ногах? Да и где они теперь Сады Семирамиды? Кто их видел?

– Э-э, нет, Сады Семирамиды прошу не обижать, я их видел!..

– Во сне что ли?

– Да нет же, наяву!

– Ты знаешь, Владлен, у нас в Чите был один врун, равного которому на всём белом свете не сыскать…

– Клянусь тебе, эти Сады я сам видел! Правда, гулять по ним нам, бедным простолюдинам, не полагалось. В Древнем Вавилоне порядки были строгие. Чуть что провинился, секли на площади только так!..

– Слушай, а с Фараоном Рамзесом ты случайно не встречался?

– С Рамзесом не встречался, а вот с Александром Македонским состоял в дружбе. Однажды, когда мы приехали в Синоп, он меня позвал с собой показать местное чудо.

– Какое чудо? Синопскую бухту?

– Да нет, он привёл меня к большой бочке из-под вина и сказал:

«сейчас из неё забавный тип вылезет, только не удивляйся его странным манерам» и постучал кулаком о стенку бочки. И действительно, из бочки высунулся обросший волосами старец и что-то пробубнил с недовольным видом. Это был Диоген.

– Да ладно врать-то! Не солидно для человека такого уровня прикалываться…

– Не хочешь верить, не надо! Мне-то что? Убеждать кого-то в своей правоте – дело безнадёжное. Гераклит мне говорил:

«Если бы люди получили всё, что они хотят, они от этого не стали бы счастливее».

Перейдя из комнаты на кухню и заварив кофе, Владлен и Гарик засели за шахматы.

– Сударь, меня поражает глобальность твоего мышления. Ты уже искал золото Емельяна Пугачёва, которое он утопил в каком-то озере, потом ты стал приглядываться к кладу своего предка, впрочем, как и я. Ты собираешься проникнуть в затонувший крейсер, в котором русские отправили золото в уплату за американское оружие. Я что-то стал путаться, на каком из вариантов ты хочешь задержать своё внимание? – Смычкин затянулся своей первой утренней сигаретой.

– Я ещё не принял окончательного решения, мне нужны инвестиции… – закурил и Гарик.

– Всем нужны инвестиции. Но с них ли надо начинать важное дело? Вот в чём загвоздка! Однако, твой ход, сударь.

– Держитесь левой стороны. Это где-то в метро прочитал, – перевёл разговор Гарик.

– Да и в жизни это надо иметь ввиду. Ведь куда как хорошо, когда человек придерживается именно левой стороны. – Владлен затянулся и пустил колечко дыма.

– Да, он, конечно, может придерживаться и левой стороны на словах, а на деле быть до мозга костей правым.

– И всё с этого иметь. На людях делает вид, что он весь из себя этакий либерал, правдоискатель, а где-то за кулисами заигрывает с власть имущими.

– И доносы строчит, – хохотнул Гарик.

– Это уж как водится. А мы, бедные и наивные, верим таким мерзопакостным людишкам. Открываемся перед ними нараспашку.

– Бедные, да ещё и наивные. Нет ничего гнуснее в жизни, чем бедность. Мало того, что человек бедный, да он ещё и наивный.

– Ну, это уж вообще ни в какие ворота, чтоб такой социальный порок как бедность нашёл столь неразрывное сочетание с другим, не менее гадким и мерзким рудиментом феодализма, как наивность. – Владлен был в ударе. Ему нравилось оказаться на своём коньке и порассуждать от всей души. Благо, нашёлся собеседник, понимающий его. Не зря он искал его аж с фонарём…

– У меня есть одна знакомая в Чите, которую зовут Марина Море.

– Море – это фамилия или партийная кличка?

– Это её фамилия.

– Странно… А что бы ты предпочёл, Гарик: одну Марину Море или море Марин?

– В юности меня влекло к одной девушке, потом ко многим, а теперь я снова предпочёл бы одну и надолго, и чтобы оставаться с ней на одном месте.

– Твои предпочтения мне понятны, тебя потянуло на местечковость…

– А кстати, как ты понимаешь слово «наместник»? – Гарик, сидя в пол-оборота, хитро косит глаза в сторону Владлена.

– Наместник – это тот, кто постоянно указывает собаке на её место, усмехается Владлен и добавляет спонтанно придуманную фразу: «Каждому, кто любит попсу, советуем завести по псу».

– А как бы ты назвал историю про человека, который щиплется в общем душе?

– Думаю, получается вполне душещипательная история…

– У меня один приятель Сысоев, химик по образованию, всегда ругается фразами, похожими на формулы, – говорит Гарик. – Скажем так: «Ангидрит твою перекись марганца!» А то иногда ещё хлеще выдаст фигуру речи.

– Как бы там ни ругался твой химик Сысоев, а его влияние на мировой порядок остаётся нулевым.

Смычкин поднял коня. Подержал его в воздухе и поставил на место. – Тут, брат, надо говорить так, чтоб горы рушились, и государства содрогались. Только тогда можно быть услышанным.

– Звучит масштабно, но будет ли этот грохот соответствовать нашим запросам и не ударит ли это землетрясение по нашим интересам? – Гарик всегда старался мыслить масштабно.

– Откуда нам знать о наших интересах, если все они определились таким мизером, который и интересом-то грешно назвать.

– Собственно, какая разница тому или иному господину, вставшему над нами, кому скинуть кроху со своего барского стола.

– Циник ты, однако, Смычкин.

– Не спорю, только я циник бывалый, а ты ещё молодой. Можно сказать, стажировку проходишь. Но уже довольно успешно.

– В чём ты усматриваешь мой цинизм?

– Ты ищешь девушку по фотографии, не будем в данном случае уточнять по какой именно фотографии, хотя, думается, это тоже имеет значение – кому бы пришло в голову искать девицу сомнительного поведения, заснявшуюся нагишом? Согласитесь, довольно странно, сударь. Кроме того, этот искатель ничтоже сумняшеся в первый же вечер затаскивает в постель удачно подвернувшуюся смазливую девицу, а наутро делает удивлённые глаза, когда увидел свою фамилию в списке претендентов на циника наших дней. Хорош гусь, нечего сказать.

– А главное, нечего возразить.

– Вот видишь, пара лёгких поведенческих штришков, и справедливость восторжествовала, ибо противник признал поражение.

– Но не в шахматах! – Гарик покачал головой, в некотором замешательстве держа ладью над шахматной доской.

 

Гороховая улица

В Старой Качели одна из центральных улиц была названа в честь князя Ханурика, от которого пошла династия старокачельских царей. История эта основана на том, что якобы старокачельские жители собрали сход под фонарём и решили просить на царствование чужестранного князя Ханурика. Кстати, Ханские пруды тоже были названы в честь Ханурика. На родине его называли Хан Урик, а старокачельцам больше пришлось по душе своё имя, созданное из сложенных двух слов. Князь принял послов, прибывших к нему с челобитной и, с большими оговорками, согласился править в Старой Качели. «В чём заключались оговорки?» – вправе спросить наш читатель. Во-первых, князь вытребовал для себя возможность выбора жены, по принципу: одну из ста. Для этого устраивались смотрины, на которые свозили самых красивых невест из всех волостей Старокачелья. Во-вторых, князь Ханурик пожелал приблизить к себе людей из своего княжества, в основном, людей из числа родственников. В-третьих, во всех землях Старокачелья он также решил насадить в качестве воевод своих приближённых. На эти условия старокачельцы отозвались своим требованием. Оно заключалось в том, чтобы те земли, которые принадлежали князю у себя на родине были присовокуплены к Старой Качели. Князь подумал сутки и дал согласие. Так без всяких войн, с каждым приходом во власть стороннего владыки, из десятилетия в десятилетие стали прирастать земли Старокачелья. Но самое интересное, что ханурики быстро ассимилировались и становились старокачельцами, а их исконные земли раз за разом прирастали к Старокачелью, постепенно превращая его в огромное государство. Этот способ захвата чужих территорий тихой сапой разработал не кто иной, как царь Горох. Он знал, что надо давить на самое слабое место в характере человека – на его тщеславие.

Назови соседнего кичливого царька выдающимся правителем и попроси его возглавить государство, потому что нет в наших землях людей с таким уровнем интеллекта, нет такого управленца «от бога», нет такого смелого и отважного полководца, каковым является имярек, так он тут же возгордится и, исполненный счастья от головокружительных похвал, тут же согласится на покорение соседней территории и установление полного контроля над ней, пока сам не окажется покорённым этими обаятельными и прелестными старокачельцами. И все ханурики, как один, вскорости начисто забывали, кто они и откуда они, и верою-правдою служили полюбившейся им Старой Качели. Во имя новой для них земли они старались, не щадя живота своего, и даже войною шли на несговорчивых соседей и силой отнимали у них лучшие земли. Они так входили в управленческий раж, что не было мочи останавливать их в верноподданнических устремлениях. И всё это они делали во благо Старой Качели. Вот как предусмотрительно глядел в будущее постаревший царь Горох. Недаром одна из центральных улиц, названная в честь князя Ханурика, впоследствии была переименована в Гороховую. Правда, когда с помощью противников этого несравненного государственного мужа возникла кампания по устранению всякого упоминания царя Гороха, имя его было вымарано из истории Старой Качели и, в частности, из названия старинной купеческой улицы. Всякие преобразования в Старой Качели непременно начинались с переименования улиц или даже населённых пунктов. После того, как Старая Качель расширилась до всех пределов, надобность в приглашении на царствование новоявленных хануриков отпала сама по себе. Правда, после хануриков во власти остались их последователи, которых в народе окрестили «хануриковичи». Всем известно, что у всякого явления есть свои противники и сторонники. Ещё в ту давнюю пору раздавались голоса против замысла уходящего царя Гороха приглашать во власть сторонних князей. Их возмущала сама мысль, что над ними будет поставлен чужой человек. Они выходили на улицы и всенародно кликушествовали:

– Мы что такие тупые, что сами не способны управлять в своих царских палатах? Зачем нам нужны разные варяги!

А когда их движение усилилось настолько, что пришлось далее отказаться от приглашений во власть сомнительных чужестранцев, тут и ушедшего в мир иной царя Гороха стали поносить особенно сильно. На этой волне недовольства и случилось переименование. Долго ли, коротко ли длилась власть самостийцев (так прозвали их движение), но хануриковичи всё-таки дождались своего часа и снова установили свои порядки в Старой Качели. Хануриковичи так и продолжали с подобострастием заглядывать в рот каждому иностранцу и приглашать их если не на царствие, то хотя бы на возглавление футбольной команды или завода какого-нибудь. Царя Гороха хануриковичи не особо жаловали, но исключительно из вредности, чтобы покрепче насолить самостийцам, снова вернули название Гороховой улице в центре Старой Качели.

 

Запись в дневнике

Михаил Михайлович открыл дневник и стал читать. Забавно было вспомнить былые настроения, погрузиться в юношеские мечтания: «Я шёл от женщины пустой и угрюмый. Мимо брели люди. Прохожий в шляпе уткнулся в газету и не замечал весны. Я тоже не замечал её, кроме луж на тротуаре. Я думал, а что же есть любовь? И вдруг я в троллейбусе встретился глазами с юной курносой девчонкой. Сначала я не придал значения, но взглянув снова, я заметил, что она всё ещё смотрит на меня, чуть затаив улыбку в уголках губ. Какой-то прилив чувств, и на душе потеплело. Я не выдержал и улыбнулся ей. Тогда её затаённая улыбка выдала себя, и она, смутившись, отвернулась к окну, показав неглубокую ямочку на щеке. Когда она стала выходить, я невольно взглянул на неё. Перед последней ступенькой она оглянулась, и мы опять улыбнулись друг другу. И мне стало как-то грустно, что я потерял её так же внезапно, как и встретил. Так что же такое любовь?»

 

Башмак

Над небольшой Гужевой площадью, на которую открывался вид из кухонного окна художника Рузаева, висел на длинном проводе большой старый башмак. Никто не помнил, когда и кто повесил здесь эту злополучную обувку, зато Рузаев не представлял себе своего родного пейзажа без этой, теперь уже как бы и нерукотворной, а некой божественной принадлежности неба.

Грустно цедя чай в серую осеннюю непогодь, упитанный, с большой лохматой головой художник Рузаев видел, как об этот башмак ударялись рваные тучи; наблюдал, как в светлый зимний день башмак искрился от инея, любовался им, когда его окрашивала лёгкая, розовато-брусничная летняя заря.

Если летели птицы, то башмак как бы сопровождал их, и, вместе с тем, как-то незаметно вновь оказывался на привычном месте под провисшим между домами не то радио, не то телефонным проводом.

А то и вовсе бывали чудесные превращения у нашего башмака. Случалось, что летит реактивный самолёт, а семья Рузаевых ужинает за кухонным столом, и вдруг непоседа-сын как вскочит да как закричит: «Па-ма, смотрите, наш башмак на реактивном двигателе шпарит!» И точно: летит башмак с загнувшимся носком, а сзади него белый инверсионный след по голубому небу расплывается.

С годами все старокачельцы настолько привыкли к башмаку, что своего неба без него и представить уже не могли. Художник Рузаев стал рисовать его, да и другие тоже решили не отставать от мэтра. Даже отдельную выставку открыли, где всюду в пейзажах фигурирует желанный и узнаваемый атрибут старокачельского неба.

О башмаке сложили песню и даже не одну. Песни были бодрящие, маршевые, иногда лирические. Но что самое интересное: упоминание о башмаке нашло место в обновлённом тексте старокачельского гимна.

Люди старшего поколения, когда особенно ударялись в сентиментальность, невольно шли на Гужевую площадь, поближе к башмаку, и начинали вспоминать, как они, будучи молодыми и влюблёнными, проводили время, созерцая и всячески обшучивая качающийся башмак. Всем казалось тогда, что башмак этот был левым, то есть с левой ноги, и держится он буквально на честном слове – того гляди, упадёт. И упасть он должен был, по мнению любопытной и мелкопакостной толпы, где-то вот тут вот, прямо на их глазах, и не просто упасть на замусоренную площадь, а непременно на голову зазевавшегося торговца пирожками или кухарки, идущей управлять государством. Все ждали, предвкушая невиданное зрелище: огромный башмак падает на кормильца или будущего представителя власти и вызывает гомерический хохот зевак.

Время шло, а башмак, несмотря на то, что с виду висел довольно жиденько, падать, однако, не собирался. Ищущая приключений молодёжь стала терять терпение и всё реже ходила на Гужевую площадь с целью позубоскалить. С годами молодые люди по-иному начали относиться к башмаку: они стали его обожать, как скажем, большой крендель над булочной или огромную бутылку шампанского в витрине винного магазина. Позднее молодёжь сама, сделавшись хозяином жизни, стала обожать башмак сильнее, чем крендель или бутылку, а потом и вообще обожествила его, превратив в символ Старой Качели. Таким образом, всеми узнаваемый башмак перекочевал в герб, где на голубом поле были изображены фонарь на главной площади и парящий вверху башмак.

Поскольку наиболее нетерпеливые старокачельцы нет-нет, да и осмеливались посягать на святыню, пытаясь сбить его камнем или перебить провод из ружья, Председатель отдал приказ закрепить символ на мощном тросе, а если есть необходимость, то и заменить простой кожаный башмак на железный. Так и сделали, но только не на виду, а ночью, чтобы не вызывать недовольство отдельных экстремистов.

И теперь над Старой Качелью красовался новый образчик обуви из легированной стали, чтобы никакой ветер перемен уже не мог свергнуть его, и лишить старокачельцев их великой и главной цели жизни – каждодневного лицезрения над собой мощной поступи дивного башмака.

Находиться под башмаком стало делом привычным и в некотором роде чем-то неотъемлемым в жизни каждого старокачельца. Поэтому любое посягательство на башмак считалось делом недопустимым, зловредным и антигуманным. К тому же и бессмысленным. Были случаи, когда иные смельчаки брали винтовку с оптическим прицелом и прямо из окна стреляли по проводу, чтобы срезать башмак. Куда там! Не нашлось ещё ни одного стрелка, которому удалось бы перебить связи, удерживающие этот башмак в голубом поднебесье. Зато с каждого владельца огнестрельного оружия была взята подписка о неприменении ружья, обреза или какого-нибудь именного нагана против великого и всеми уважаемого символа.

Однажды в квартире художника Рузаева был произведён обыск, да так, что перевернули всё в поисках ружья или старинного самопала.

«Что вы делаете? Какое ружьё? Отродясь ничего такого не водилось!» – бегал между оперативниками хозяин квартиры, удобной для обзора площади, и беспомощно разводил большими пухлыми руками.

– Не вздумайте оставлять у себя посторонних непроверенных людей, – сказал лысый в кожаной куртке и строго посмотрел на перепуганного краснощёкого живописца.

– Что вы, что вы, товарищ комиссар!

 

Хомячиха Нюша

Михаил Михайлович по обыкновению просыпался рано, умывался, ставил чайник и начинал кормить хомяка, который ещё не успел лечь спать, всю ночь, то бегая в колесе, то грызя проволочные прутья. К утру Тимошка, утомившись и истощившись, взбирался на свой деревянный домик и делался грустным и безучастным ко всему. Им овладевала апатия от невыразимой безысходности и от бесплодности всех его потуг выбраться на свободу и сбежать от своего одиночества.

Пожалев Тимошку, Михаил Михайлович попросил живущую по соседству студентку Латышеву Лену принести её хомячиху, которую она как-то выгуливала на поляне перед домом. Хомячиха Нюшка была такой же сирийской породы и жила одна. Сначала она отнеслась к Тимошке очень насторожённо и даже агрессивно. Но потом они разбегались друг за дружкой, разыгрались. К тому же Нюшке понравились всходы пшеницы, которые Михаил Михайлович специально выращивал в нескольких баночках на подоконнике. Понравилось «беличье колесо», которого у неё тоже не было. Это колесо смастерил по просьбе хозяина инженер Уклейкин.

Тимоша то и дело носился за Нюшкой, пытаясь обнять её своими лапками.

Михаил Михайлович и Лена переглядывались со смехом, наблюдая за играми хомячков. Они приятно соприкасались головами, а иногда бывший учитель не выдерживал и обнимал девушку, которая делала вид, что не замечает ухаживаний со стороны Михаила Михайловича.

Постепенно Нюша осмелела и даже заняла чужой домик.

 

Ветры перемен

Много лет прошло с тех пор, а страх глубоко засел в чувствительной душе Рузаева. Он, как никто другой, сумел разглядеть, что башмак этот был вовсе не левым, а самым что ни на есть правым, но он никому не осмеливался сказать об этом.

Впрочем, и все старокачельские представители так называемого левого направления в искусстве тоже знали это и тоже старались не выдавать истины: сначала из страха за себя, а потом из опасения за своё детище – левое искусство. Пусть старокачельцы всерьёз думают, что ими создано подлинно авангардное течение, и что в их сообществе они самые яркие представители этого крыла искусства.

Но вот начали возникать споры и разногласия. Ветры перемен хоть и не сорвали хорошо закрепленный башмак, но зато изрядно его раскачали. Штормовые баллы налетали на Гужевую площадь то с одной, то с другой, то с третьей стороны. Утихнут одни – налетят другие, а башмак, как гигантский линкор на море – раскачается и остановить его невозможно. Уже и шторма давно как не бывало, а он всё ещё болтается из стороны в сторону, пугая слабонервных.

Кому-то пришло в голову внести ясность: кто носил эту обувь? Не жала ли она, случайно? Иначе, с какой стати хозяин водрузил бы её над остальными старокачельцами?

Другому ясновидцу-исследователю подумалось пойти в пляс от другой печки: кто смастерил эту обувь, и с какой целью?

Третий пошёл ещё дальше. Он поставил вполне резонный вопрос: кому это пришло в голову, вполне пригодный башмак подвешивать на провод, тогда как в Старой Качели снова возникли затруднения с обувью, да и не только с нею?

Четвёртый решил, что, вообще, кощунственно подвешивать башмак над его крышами, над его землёй и его земляками. На каком, собственно, основании поганый стоптанный, к тому же махрово-правый башмак будет висеть над головами старокачельцев, когда любой заезжий гость покатывается со смеху над ним и его соотечественниками в связи со столь абсурдным их положением. Нет прощенья нечестивцу, навлёкшему на нас такой позор, как этот паршивый и опостылевший башмак! Толпы народа стали собираться на митинги протеста, неся плакаты и лозунги, отвергающие башмак.

Они собирались на Гужевой площади и часами чистили себя под бронзовым могучим и указующим, читали доклады, размахивали многоцветным флагом и выступали против чудовищного насилия над их волеизлиянием и разумом, выражаемого наличием над их головами железного башмака.

Председатель и его окружение всерьёз были обеспокоены таким положением дел, но снять башмак не решались. Пойди-ка да начни его снимать – тут же объявятся толпы почитателей и ревностных хранителей башмака, сжившихся с ним и немало через него поимевших. Подавляющее большинство хотя и не разжившихся ничем, но явивших особую склонность к атавизму, тоже были на стороне сохранения этого странного символа, что только обозначило их закоренелую приверженность к языческой вере молиться на башмак. Вот и попробуй, тронь!

Тогда, не то по наущению Председателя, не то по собственной инициативе начали выходить на улицы и защитники башмака. «Хоть грубый башмак, да свой, – стали уверять они с проносимых лозунгов и импровизированных трибун. – А как придут иные говоруны, да навесят над вами кой-чего похлеще, как, например, „испанский сапог“! Вот тогда и взвоете, да поздно будет».

Поскольку все люди начали выходить на улицы, работать стало некому. Поэтому в Старой Качели заметно упали надои молока. Беспечность охватила и остальной животный мир: куры не захотели терпеть оскорбления по поводу распространяемой ими сальмонеллы, дикие утки перестали улетать на юг, боясь птичьего гриппа, чайки перестали ловить рыбу и ударились в попрошайничество, пауки заленились и не стали плести паутину, пчелы – приносить мёд, а муравьи отказались носить тяжести, ссылаясь на боли в пояснице. Особенно невыносимым оказался бойкот рыб, которые бросили метать икру. Лишь немногие представители морской и пресноводной фауны ещё делали это неблагодарное дело, да и то сказать, с одной целью: задобрить кой-кого из тех важных старокачельцев, от которых зависели повороты рек.

«А что же башмак?», – спросит нетерпеливый читатель? Да вот то-то и оно – висит себе по-прежнему, пока ему пару не подыщут.

 

Ловелас

Из открытого окна читинского шахматного клуба доносился мат. Смычкин сделал вид, что ничего не слышал: неудобно было стоять в компании с хорошенькой женщиной на фоне мата. Владлен недавно познакомился с местной красоткой, которая осталась вдовой. Её муж погиб, работая охранником при одном крупном бизнесмене в старокачельском околотке, в Чите.

– А снова замуж не собираешься? – донимал её вопросами Смычкин.

– Не имею желания, хотя в женихах потребности не было. Но, по сравнению с мужем, они его ногтя не стоят. А так, чтобы кто-то ласкал тебя, такой потребности уже нет.

– Однако физиологию никто не отменял. К тому же могут болезни развиться на нервной почве. Да и сердце начинает пошаливать, если хотя бы раз в неделю не испытывать высшее удовлетворение, – давил на болевые точки женщины опытный ловелас Смычкин.

– Понимаю, но я умею сдерживать свои эмоции.

– Какая необходимость сдерживать? Через это, вообще, можно в полном вакууме оказаться.

– Может быть, ты и прав.

– А если мы сейчас пойдём в ресторанчик, да примем на грудь, да махнём куда-нибудь, то я стану трижды прав! – подытожил разговор Смычкин.

 

Состязания

Охапкин в юности принимал участие в Старокачельских соревнованиях на лучшего едока. Таковые предпринимались в былые времена только в частном порядке. А нынешние инициативы нередко подхватывались руководством Старой Качели и становились общественными, с привлечением спонсоров и огромного количества желающих принять участие в очередном развлекательном шоу. На этих мероприятиях всегда можно было чем-то поживиться, на что-то поглазеть, тем более, что в Старой Качели уважение к труду перестало быть нормой общественной морали, а, значит, чем больше праздников, тем веселее жить.

В ту пору спор едоков вёлся на мясные беляши. В студенческой столовой они стоили по две шкробы за штуку. После лыжных гонок на 10 километров Охапкин так проголодался, что возьми да и ляпни, не подумав, что он сейчас мог бы десять беляшей съесть за десять минут. Зловредный Смычкин тут же подловил его на этом промахе и сказал, что готов оплатить десять беляшей, но только в том случае, если Охапкин их съест за указанное время. В противном случае, проигравший должен будет купить ему, Владлену, бутылку французского коньяка и к тому же оплатить беляши. Затраты предполагались солидные, но Охапкин был настолько уверен в победе, что тут же принял условие заядлого спорщика Смычкина.

Надо было видеть самодовольную улыбку Охапкина, когда Смычкин принёс ему поднос, на котором красовались самые крупные и жирные мясные беляши, какие только ему отобрала молодая и бойкая повариха, купившаяся на ухаживаниях юного донжуана. Но Смычкин честно отработал эту услугу студенческой кормилицы, посетив её частный дом на окраине Старой Качели в ту пору, когда её предки отсутствовали. Оказалось, что повариха не только хорошо готовила, но и хорошо принимала Владлена. В тот день у него подкашивались ноги так, как если бы студент вернулся с разгрузки вагона.

Разумеется, Охапкин навалился на беляши и сразу же махом начал поглощать один за другим, почти не запивая их предложенным чаем. Однако на шестом беляше он начал зависать, а от восьмого ему удалось только откусить один из трёх уголков душистого, сочного, поджаристого беляша. Он даже пожевал его, но понял, что проглотить этот кусок ему не удастся. Он сдался и обещал со стипендии купить Смычкину проигранный коньяк. Надо отдать ему должное: Охапкин сильно не переживал, потому что умел проигрывать с достоинством.

Вот и теперь, когда по предложению Смычкина он согласился на организацию соревнования на лучшего едока Старой Качели, давний приятель Владлена взялся за это дело рьяно и с полной отдачей. Пользуясь своими связями, он привлёк спонсоров, заинтересованных в рекламе продукции их фирмы, договорился с Председателем Старой Качели, и работа закипела.

Чтобы не раздражать население запахами беляшей, решено было заменить их на модный попкорн: и дешево, и сердито. К тому же за рекламу чужого попкорна в бюджет Старой Качели могла перепасть кругленькая сумма. Рекламировать же свои народные мясные беляши смысла не было никакого. Тем более, что такая выпечка не нуждалась в рекламе – это же не сникерс какой-нибудь завалящий. Принявший самое активное участие в соревнованиях Охапкин смолотил столько попкорна, что вся комиссия, куда входили и эксперты из книги рекордов Гиннеса, были поражены его прожорливостью. Этот герой съел втрое больше так называемой пищи, что равных ему просто не было. Даже скупой на добрые слова Смычкин не устоял и похвалил приятеля:

– Растёшь, брат Охапкин. Не ожидал, что ты так продвинешься в жизни. Теперь французский коньяк придётся покупать мне.

Охапкин был польщён таким высказыванием старого приятеля. Он понял, что достиг апогея, и значит, жизнь у него удалась. Ещё бы! Дождался похвалы Смычкина. Такое раз в сто лет случается.

Но молодость не даёт возможности останавливаться на достигнутом. Тут же к Охапкину пробрался сквозь толпу поклонников Гарик и высказал своё соображение:

– Витёк, если ты принял столько пищи, то интересно в таком случае, на скольких же баб хватило бы тебя?

– Это мысль! – поддержал своего друга Ося. Надо будет посоветоваться с Председателем.

Оказалось, что Председатель Старой Качели отнёсся заинтересованно. Тем более, что люди из комиссии по книге Гиннеса ещё не уехали. Надо срочно организовать соревнование по такому неожиданному направлению, чтобы скуку и унылость старокачельской жизни хоть на неделю да превратить в праздник. Пусть и у Старой Качели будет свой необычный способ утвердиться в сознании мировой общественности. А то какой-то край прославился своими карнавалами, где-то проведением песенных фестивалей, где-то запомнились тем, что швыряются апельсинами. А чем Старая Качель хуже других краёв? Все пришедшие упрашивать Председателя в один голос уверяли его:

– Пусть у нас будет столица соревнований лучших целовальщиков мира. Председатель в этой связи устроил собрание старокачельцев на Гужевой площади, и решение, принятое от фонаря, стало новой вехой в развитии Старой Качели. Идею, которую подбросил Председателю Ося, нашла отклик и поддержку среди множества собравшихся старокачельцев. Теперь озвученную мысль надо было начать воплощать в жизнь.

– Понятно, что соревнующиеся мужчины найдутся без труда. Но кто пойдёт на роль их партнеров? – высказал сомнение инженер Уклейкин.

– «Снисходительность и безразличие к людям объясняются невысоким мнением цезаря о роде человеческом». Так сказал Юстиниан о римском тиране, своем современнике, – включился в разговор старокачельский Юстиниан.

– Причём тут римский тиран? – удивился Ося.

– На это тоже есть высказывание Юстиниана: «Делать добро и пользоваться в то же время дурной славой – в этом есть нечто царственное».

– Намёк понял, – сказал Ося. – Юстиниан хочет сказать, что Председатель Старой Качели берёт на себя роль сомнительную, характеризующую его с дурной стороны.

– Что бы вы делали, если бы не мудрость Юстиниана, которая правильно понимает действия своего тирана: «Не приносящее пользы улью, не принесёт её и пчеле».

Смычкин не удержался и вставил своё слово:

– Юстиниан высказал сомнение насчёт женщин, дескать, кто решится прилюдно заниматься поцелуями? Найдутся говоруны, которые укажут на детвору и запретят подобные публичные состязания. Старая Качель всегда находилась под гнётом общественной морали. Не пора ли, не пора ли отказаться от морали! – закончил своё короткое выступление поэт Смычкин.

– Правильно, – возликовала Гужевая площадь.

– А что касается способных баб, то они не перевелись, – послышались голоса, преимущественно женские.

– Но кто же согласится в людном месте заниматься поцелуями, да ещё бесплатно.

– Кто сказал, что участие в состязании будет бесплатным? Выигравший мужчина получит свою долю куша от призового фонда.

– А есть ли он, этот фонд?

– Пока нет, – сказал Председатель. Но в Старой Качели, кроме активных целовальщиков, наверное, есть и богатые Буратины, которые готовы помочь и тем самым постоять за честь края и выложить для почётного дела достойную сумму.

– Найдутся такие, – послышались голоса из толпы митингующих. Голоса были внушительными, и от их владельцев можно было ожидать чего угодно, в том числе и немалых денег.

– Ну вот, Юстиниан, и это преодолимо, – не скрывая радости, сказал Председатель. Идея была поддержана. Над площадью зазвучала музыка.

Но Юстиниан не угомонился и опять возопил грозным голосом:

– Есть вопрос к Председателю.

Председатель перестал обнимать одну из будущих участниц соревнования:

– Что ещё?

– Как будут оплачиваться партнёрши наших участников соревнования?

– Думаю, победитель сам, по своему усмотрению, может одарить тех, кто способствовал его победе.

– Но это надо заранее обговорить в условиях соревнования, чтобы потом у судей не было головной боли.

– Эти вопросы можно было бы решить и в рабочем порядке, а не всенародно, как это ты пытаешься делать, – рассердился Председатель. – Как у нас в народе говорят: крепилась кума, да рехнулась ума.

 

Царь и Бог

Однажды царь Горох был приглашён в гости к Перуну – богу, весьма почитаемому в среде старокачельских землепашцев. В свою очередь, старый Перун издавна был неравнодушен к Гороху, а потому принял его по-царски.

Угощений было превеликое множество. Беседовали об урожае, где по доброте душевной старый Перун посулил царю Гороху, что не будет обижать землепашцев.

Потом Перун повёл царя Гороха показывать ему своё божье хозяйство. Рассказал про дожди и туманы, про бури и снеговеи, и поведал, откуда они берутся. Даже показал, как он молнии расшвыривает. Правда, на землю их не обрушивал, а только посверкал ими промеж туч. Но грохоту было! Это он вроде как в честь гостя салют устроил…

– А здесь в божьем хозяйстве находится градообразующее предприятие, – сказал старый Перун, подбирая постоянно падающую полу белой мантии, расшитой золотыми стрелами. – В этом цехе град обычный, не крупнее горошка. Царь Горох заулыбался, услышав из уст самого Перуна своё имя, да ещё и произнесённое в уменьшительно-ласкательном тоне. – Зато вон в том ангаре мои помощники делают град с куриное яйцо. Царь Горох с тревогой в голосе спросил, не собирается ли Его Святейшество в это лето обрушить сей град на старокачельские поля и сады? На что Перун, польщённый священным трепетом гостя перед его особой, ответил с раскатистым смехом:

– Не бойтесь, миряне, в это лето уж точно пощажу ваши урожаи. А если будете поклоняться должным образом, то и в следующее не обижу.

Отличительной особенностью царя Гороха была его необычайная цепкость. Правил-то он ничуть не лучше и не хуже остальных царей: если можно не воевать, то и не воюет; если можно обойтись без страшных оброков и податей, то и не лютует. Зато цепкость, с какой царь Горох держался за власть, была удивительной. Однако при малейшем упоминании своего имени царь Горох настораживался: нет ли подвоха какого, не собираются ли отравить его какими-нибудь нитратами и пестицидами, не посягает ли кто на его скипетр и державу? Если же это была открытая похвала его заслуг, а то и просто лесть со стороны князей, бояр и остальных приближённых людей, то он сразу уходил в себя: не любил он всякие телячьи нежности. После посещения бога Перуна царь Горох обрёл мандат небонаправления, поскольку с этого дня он стал помазанником божьим.

В истории Старой Качели о времени правления царя Гороха не осталось точных сведений, когда это было, какие при нём произошли наращивания территорий, что из себя представляло то общество, которое он возглавлял? Но кое-какие летописи всё-таки уделили внимание его персоне. Михаил Михайлович основательно проштудировал вверенный ему архив и к вящему удивлению своему обнаружил берестяную грамоту, в которой один сановный господин в послании товарищу, уехавшему в дальние вотчины на отдых, не то в Беналмадену, не то на остров Корфу, описывает интересные события, происходившие непосредственно при царе Горохе. Изрядно потрудившись над переводом текста на современный язык, Михаил Михайлович с удовлетворением потёр руки: теперь можно будет не только ему получить представление о тех давних временах, решительно ничем не напоминающих времён нынешних, а можно поделиться этим и с многочисленными читателями.

Когда учитель истории Дубравин принёс Председателю объёмный труд, заказанный ему ещё предыдущим главой старокачельского Высокочтимого Выпендриона, Председатель удивился и, вскинув мохнатые брови, спросил:

– Что это?

– История Старой Качели. Заказана она была прежним Председателем и освещает всю историческую подноготную нашей земли.

Главу Золотого двора мало интересовали дела земельные и тем более исторические. Не желая вникать в суть столь объёмного материала, принесённого Дубравиным, он направил его по коридорам власти.

– Авось там быстро ноги пообломает, – подумал Председатель, – и отпадёт у этого краеведа желание чего-то там писать. Да и что может быть хорошего от всех этих бумагомарателей, кроме фиглярства и клеветы на исторических героев, к коим он, без всякого сомнения, причислял и себя.

 

Шутки в маршрутке

Весна, местами ещё снег лежит, но день очень жаркий, все полураздетые и еле дышат. Смычкин и Гарик в маршрутном такси сидят и ждут отправки. Входит девушка, в руках – сумки, пакеты, она нагибается в дверях, и у неё из декольтированного платья вываливается левая грудь.

– Ой! – воскликнула девушка.

Смычкин, сидевший ближе всех, поймал грудь в сложенные лодочкой ладони и галантно вложил её обратно под бретельки. Пассажиры заулыбались, а девушка смущённо кивнула Смычкину в знак благодарности. Гарик подтолкнул локтем Владлена и произнёс шёпотом:

– Везёт тебе на пикантные штучки.

Но шёпот получился довольно громкий и был услышан всеми в салоне маршрутки. Смычкин смерил Гарика победным взором и процитировал громко:

Все в салоне автомобиля зааплодировали Владлену, а водитель-горец, наблюдавший за этой сценой через зеркало, сказал:

– Вах! Вот это настоящий мужчина, я повезу его бэсплатно! – и вернул поэту его десятишкробовую купюру.

– Ну, ты даёшь! – воскликнул Гарик.

– Да, ёж! – подмигнул ему Смычкин.

 

Шкробы

Денежная единица шкроба обрела хождение в Старой Качели ещё при царе Горохе. История возникновения названия сей странной денежной единицы берёт начало с оружейного мастера Шкробы, который, разжившись пятью слитками серебра после военного похода на богатую Берендею, решил сам попытать счастье в чеканке монет. Мастер понял, что признания у царя одной только ковкой оружия не добьёшься никогда. А без царской милости ни в одном деле прибытка не дождёшься. Подумал мастер, что хорошему государю никак нельзя без царской казны. А какая может быть казна без денег?

Чем как не деньгой можно душу царскую умаслить, а через это и царской милости добиться? Шкроба долго учился отливать монеты из олова, потому что ему очень трудно давалось изображение царя Гороха. С изнанки он решил поместить самую главную достопримечательность Старой Качели – единственный на весь околоток фонарь. С этим фонарём, что на Гужевой площади, всё было понятно почти с первого раза: он был вполне узнаваем со своим столбом, вкопанным посреди отделанной брусчаткой площади, с деревянным помостом, с которого зачитывались царские указы, и с которого выступали все ораторы перед принятием главного старокачельского решения. На том решении обязательно ставилась главная резолюция: «От фонаря». С этой резолюцией решение признавалось всеми стряпчими и всеми тиунами Старой Качели, и никем из черни более не могло оспариваться. Не один день отливал Шкроба пробные монеты, но вот изображение царя Гороха с лицевой стороны не давалось никак. Беда заключалась в том, что портретов царей в ту пору никто не рисовал, по улицам он не прогуливался, а поход в Берендею, куда простым лучников ходил и Шкроба, возглавлял не сам государь, а сын царя. Так что оружейный мастер вынужден был опрашивать народ, кто хоть мельком смог увидеть царский лик. Согласно словесному портрету царь Горох был толстым и громоподобным. А лицо у него, по словам сокольничих, как медный таз. Кучера с шорниками говаривали, что был он тощим, как стручок, а лицо худое и вытянутое. Возжигатель свеч в царских покоях сказывал, что лицо у Гороха мясистое и грушевидной формы, а щёки – так из-за спины видно. Тогда Шкроба сам нарисовал его профиль, да таким красавцем его представил, что возразить против такого лика на серебре не мог бы никакой царь, в том числе и Горох. Кто же откажется от подобной лепоты?

Предъявленные на утверждение царю мелкие серебряные монеты с изображением на изнанке старокачельского фонаря, а с лицевой – невиданной красы профиль царя Гороха, вызвали у правителя бурный восторг.

– Наконец-то, нашлась умная голова и золотые руки, которые на все времена прославят нашу Старую Качель и поставят её в ряд с сильнейшими державами мира! Кто создатель сей прелести? – пересыпая блестящие монеты из ладони в ладонь, спросил царь Горох.

– Здесь он, – ответили бояре из царского окружения, ждёт вашего решения.

– Немедленно позвать его сюда! – царь топнул ногой в красном сафьяновом сапожке.

С тех пор оружейный мастер Шкроба открыл при царском дворе монетное производство, а все старокачельские денежные единицы, независимо от того из серебра они, из меди или из бумаги, так на все времена и стали называться его именем – шкробами. Злые языки тут же сочинили стихотворный пасквиль на оружейного мастера:

Почему-то любое проявление верноподданничества, рвения и усердия по отношению к высшим чинам в Старой Качели не приветствовалось в низах, но всегда считалось образцом прилежного поведения в верхах.

 

Шайка-лейка

После долгих мытарств в Старой Качели, пошла волна и разоблачений тех, кто в глухую годину строчил доносы на своих политических оппонентов и загонял их в застенки. Воспользовавшись ситуацией, директор крупного продуктового магазина в центре, недалеко от Гужевой площади, книгу жалоб и предложений переименовал и назвал её одним словом «Доносы». С этого дня книгу «Доносы» никто не просил, чтобы пожаловаться на плохое обслуживание или обсчёт покупателя. Так дурные дела минувших дней стали прикрывать не менее дурные дела нового времени.

Новинки стали внедряться повсеместно в старокачелькую жизнь. Скажем, сложившийся штамп, что театр начинается с вешалки, тоже был опровергнут не где-нибудь, а именно в Старой Качели.

Всё началось с того, что Гарику, пришедшему в Старокачельский эстрадный театр Крокус, показалось, что здесь публику потчуют какой-то серостью и пошлятиной, а те, бедные, всё равно терпят и даже аплодируют, что было, вообще, непонятно и даже отдавало абсурдом. Беда заключалась в том, что некогда проходивший по Старой Качели шёлковый путь оставил свой отпечаток на его обитателях: старокачельцы стали какими-то покладистыми, излишне благодушными и, попросту говоря, шёлковыми. Вот это-то и было плохо. Милютин когда-то вычитал в книге американского сатирика Амброза Бирса такое определение слова аплодисменты как – эхо отзвучавшей банальности.

Гарик решил, что этих аплодирующих по любому поводу людей следовало бы несколько перевоспитать и привить им чувство самоуважения. Какой-нибудь наглый и самоуверенный юморист им прямо в лицо смеётся над ними же, а они проглатывают эти пилюли, улыбаются и даже одаривают его овациями и цветами.

На следующий день в театре была организована торговля. Ассортимент пока был не так богат, но зритель уже имел возможность хоть чем-то запастись, идя на просмотр очередного «шедевра». Поначалу люди подходили к девушке в белом фартуке и колпаке, полагая, что в фойе открыли ещё один буфет. Но надписи на этикетках были необычными: «яйца тухлые», «помидоры гнилые», «майонез просроченный». Посыпались вопросы: «А зачем это? А что делать с тухлыми яйцами?»

Тут встревал сам Гарик, который взялся лично проводить инструктаж неискушенных зрителей.

– В протухшую и дурно пахнущую продукцию этих, так называемых мастеров эстрады, не грех запустить протухшие яйца. А то эти юмористы так и будут пичкать вас всякой пошлятиной.

Некоторые, наиболее робкие, отходили, не очень-то уверенные в том, что у них может получиться протест в форме закидывания сцены всякой дрянью. А иные, наиболее решительные, тут же решили опробовать новое оружие в действии. В первом же акте возник скандал. Как только на сцене появился писатель-сатирик и начал шепелявить, читая с листа свои «юморины», тут же в него полетели сначала помидоры, а вслед за этим, с галёрки со свистом прилетело яйцо и смачно разбилось об голову выступающего мастера художественного слова. В первых рядах, где сидел самый бомонд, то есть наиболее богатые и продвинутые старокачельцы, именуемые теперь новокачельцами, почувствовался удушающий запах испорченного яйца. Бедного юмориста, потерявшего сознание не то от испуга, не то от резкого запаха, пытались поднять и унести на руках, но рабочие сцены не решались к нему приблизиться, чтобы не испачкаться и не пропахнуть самим. На сцену выбежал администратор театра и начал успокаивать зрителей, которые, зажимая носы, начали удаляться из зрительного зала. Тут кто-то подсказал ему, что в фойе организована торговля, что и стало причиной такого небывалого скандала, повлёкшего срыв концерта. Администратор заспешил в фойе и чуть не с кулаками бросился на Гарика:

– Кто такой, как посмел, откуда взялся?

Часть зрителей, которая уже выбралась из зала, окружила спорящих и начала подавать свои голоса:

– И правильно, давно пора этого Птушкина гнать поганой метлой.

– А где я вам другого возьму?

– Не финти, начальник, много талантливых юмористов, да ты тут кормушку для своих устроил. У вас сплошная круговая порука, захватили эстраду и держите оборону, чтобы другие не проникли на сцену.

– Да уж, тут одна шайка-лейка, – вставил кто-то из толпы.

– А торговлю в фойе не имеете права отменять. У нас должна быть альтернативная торговля, – высказалась пенсионерка.

– Меняй программу, иначе замучишься пыль глотать! – бойко высказалась наиболее радикальная молодёжь.

– Ну и времена пошли! – чертыхаясь, удалился раздосадованный администратор.

 

Ося. Первое знакомство

Ося ещё в детском саду осознал своё высокое предназначение в жизни. Для воплощения этой идеи ему понадобилось изучение множества книг, в процессе чего он понял, что более всего его увлекают научные труды и научно-популярные произведения учёных-биологов. Его завораживали книги по микробиологии, в которых жизнь микроорганизмов ему казалась не менее занимательной, чем любителю детективов – жизнь бандитов, их жертв и сотрудников правоохранительных органов.

Родители Оси работали в министерстве иностранных дел и вечно пребывали в заграничных командировках. Живя с бабушкой, которая очень любила Осю и баловала его всячески, он смог посещать лаборатории одного закрытого научного института, и там юноше повезло сделать открытие, которое было замечено в среде видных учёных. Мало-помалу, Ося стал изучать историю возникновения человека, начиная с зооморфных существ, представлявших у иных народов настоящие божества, кончая антропоморфными существами, трансформируемыми в его сознании в неких пралюдей. Сопоставляя научные обоснования Чарльза Дарвина о возникновении человека от обезьяны, Ося не нашёл доказательной базы, приводящей его к окончательному принятию данной версии, как обязательной, для всеобщего изучения и возведения в ранг истины. Ося пришёл к мнению, что Дарвин успешно разработал теорию возникновения человекоподобного животного, о чём свидетельствуют и многочисленные раскопки скелетов земных особей, ставших когда-то биологическим материалом для создания прачеловека. А вот откуда возник другой биологический материал для скрещивания примитивной земной особи с особью более разумной? Не из космоса ли прибыли существа с высшим разумом, и не они ли когда-то произвели опыт по скрещиванию неандертальца с существом из созвездия Альфа Центавра? После чего и размножилось на Земле новое семейство высокоразвитых животных, впоследствии названных людьми. Эти существа в разных частях планеты Земля прививались одновременно разными инопланетянами, потому и люди получились разными, но примерно с одинаковым уровнем развития мыслительных способностей. Просто земные особи сильно отличались на Земле в разных её частях: чёрные, жёлтые, белые. И неодинаковый уровень познания вложили в своих подопытных людей разные инопланетяне. Ося счёл заблуждением инопланетян в том, что человечество разовьётся согласно разумному началу, вложенному в них, и будет постепенно мирно внедрять полученные знания в освоение отведённых им территорий. Но они не учли того звериного начала, которое свойственно было диким земным предкам человека. Отсюда и бесконечные войны, которые, по мнению Оси, происходили возможно даже с применением атомного оружия, о чём тоже свидетельствуют археологические исследования, проводимым главным образом уфологами, сторонниками инопланетного разума, имплантированный когда-то на планете Земля.

Ося, как всякий учёный, писал также и стихи, что однажды свело его с поэтом Смычкиным. А случилось это, когда Ося поехал в Утруску, а у его мотоцикла лопнуло колесо. На удачу появился грузовик, в кабине которого ехали Смычкин и его давний приятель Охапкин, который вёл грузовик из личной автоколонны. Бизнесмену нравилось иногда почувствовать себя простым шофёром. Узнав о происшествии, приятели стали помогать Осе затаскивать мотоцикл в кузов грузовика. Хорошо, что Ося ещё дома от мотоцикла отстегнул коляску. Охапкин стоял в кузове и стал тянуть на себя подаваемый снизу мотоцикл. И тут он как вскрикнет!.. И Смычкин с Осей страшно удивились, видя, как у Охапкина удлинилась рука. Бедный бизнесмен буквально взвыл не столько от боли, сколько от страха за свою правую руку. Смычкин едва успел вскочить в кузов и поддержать Охапкина, поскольку тот уже падал в обморок. Оттого, что владелец автомобиля не мог вести машину, пришлось Осе переквалифицироваться из мотоциклиста в шофёра. Надеяться на Смычкина не представлялось возможным, потому что он был совершенно далек от техники. В Утруске первым делом разыскали больницу и сдали Охапкина на милость эскулапам. Выяснилось, что у бизнесмена от нагрузки рука вырвалась из плечевого сустава. Охапкину с трудом вернули правую руку на место и строго предупредили – ничего тяжёлого впредь не поднимать и принимать много кальция, чтобы восстановить крепость костей и суставов. Пока Охапкина обследовали, лечили и снабжали рецептами, Ося со Смычкиным успели познакомиться, сидя в кабине грузовика, и даже стали друг другу читать стихи.

 

Не умеешь, не желаешь

Старокачельцы особенно неистовы в службе своей. Ради неё, милой, стараются, не щадя живота своего. Исхудает бедняга, осунется – лица на нём нет, а всё о делах печётся, об Отечестве, о народе, стало быть, сердяга, день и ночь ухайдакивается. Штаны лоснятся, рукава протёрты, а на лице и в движениях – само подобострастие. Старается человек. И чего, думаешь, старается, может, привилегии какие имеет с этого или доходы левые, или за выслугу лет особые награды светят – да нет же! Так, как и повсюду – смех один, а не зарплата. Ан, нет – всё равно в своём департаменте раньше всех дверь отпирает, а позднее всех её замыкает. И не ропщет. Даже думать не смей. А если кто рядом сетовать начнёт и тем самым на разговор вызывать – трижды подумает – неспроста это, наверное, выведать хочет настроения мои да при случае сыграть на чужих слабостях. Нет уж, милый, дудки, стану я тут перед каждым душу выворачивать, да ещё, не дай Бог, о начальстве поносные слова расточать. Помолчит, помолчит, да и хмыкнет – неудовлетворение, стало быть, выразит непочтительному коллеге. И дальше служит во имя процветания департамента, а через него – и всей Старой Качели.

Будешь пытаться узнать о тайных пружинах и механизмах, толкающих его на службу эту, – пустое, скажу тебе, как давний старокачелец. И не пытайся узнать и не надейся даже. Потому что служба для него – это не то, что о себе радеть или родственнике каком, или хуже того о друге по студенчеству. Нет, ошибаешься.

Служба – это таинство непостижимое. Призвание, да! Своего рода, как нюх у охотничьей собаки. Когда она дома и мается от безделья – смотреть жаль: вся обмякнет, и глаза – грустные, грустные. Но выведи её на опушку леса – не узнать! Сразу нос по ветру, хвост – торчком.

И спереди-то служивый забежит, и двери отворяет каким-то непонятным образом: и отворяет, и с начальства глаз не сводит при этом, и стул подаст, и чаю поднесёт, и журнальчик вам нате, пожалте!

Так и служит: левая рука за спиной, правая рука у сердца – выражение наивысшего расположения к высокопоставленным особам.

Ну, ещё бы! Особ много, а он один. Попробуй, не услужи. Затрут. И сиди на мизерном окладе. А так, глядишь, за своего признают. Они ведь тоже в рост не сразу пошли. Старанием брали. С того у них и оклады, и премии, и машины у входа дожидаются служебные.

Иной раз под хорошее настроение и тебя попутно прихватят. Хоть и не к дому подвезут, а так, на полдороге высадят, но всё же уважение кой-какое проявляют. Вроде как к себе приближать начинают. Не каждого, поди, к себе позовут, не всякого непризнанного гения облагодетельствуют, пусть даже и друзьями были в прошлом. А что дружба? Что друзья? С ними одна морока. Служить, видите ли, они не хотят, а печататься да книжки издавать каждый желает. Нет, милые, сначала в номенклатуру попади, а уж потом поглядим. Это тут наивные да недалёкие запрыгали от радости. Они, видите ли, ветер перемен почуяли. Забыли, наверное, то, что меняется, становится тем же самым. Ветер-то ветром, а начальства никто не отменял. И департаментов тоже. И уклад прежний, стало быть, сохраняется. А они раскудахтались: долой рутину, долой чинопочитание, долой то, долой это. Как бы не так! И начальство надо уважать независимо от того, старое оно или народившееся вновь. Так что гуляй, парень, коль служить не умеешь, а прислуживаться не желаешь.

 

Машина времени

В Старой Качели создали рок-группу «Машина времени». Но когда она развернулась, обрела известность и популярность, то рок-группу тут же переименовали «Машина времени даром не теряет». И действительно, рок-группа вскоре обрела такую популярность, что её основатель, певец Мэрфилл, был даже приглашён Председателем в Высокочтимый Выпендрион, где ему присвоили звание лорда на все времена. Прежде такого звания Выпендрион не присваивал никому. Звание «Лорд на все времена» звучало очень внушительно. Ося тоже состоял в этой рок-группе, но столь высокого звания ему не светило. Хотя он тоже не был обойдён вниманием: ему сразу присвоили высокий чиновный титул, назначив его главным поверенным в делах Председателя. Благодаря своему неожиданному повышению и столь значительному посту Ося тут же устроил пирушку в ресторане «Суши вёсла», куда пригласил друга Смычкина, на стихи которого заочно были написаны лучшие хиты этой рок – группы. Естественно, что Владлен не мог не пригласить с собой и нового своего приятеля. Так Ося впервые оказался за одним столиком с кладоискателем и просто искателем приключений Гариком Милютиным. Ося в ансамбле «Машина времени» не был ни музыкантом, ни певцом, ни композитором. Он занимался общим руководством, создавал клипы, продвигал рекламу новых дисков и состоял в тесной связи с прессой и телевидением.

Но в душе Ося считал себя учёным-биологом, и в свободное время любил сидеть за микроскопом, открывая и описывая в своих тетрадях невероятно интересные микромиры. Обретение нового общественного статуса позволило Осе завести дорогостоящую аппаратуру новейших образцов, позволяющую проникновению в самые отдалённые и малоизученные области этой микросферы. Остальные участники рок-группы тоже не остались обиженными, каждому из восьми счастливчиков удалось найти себе невиданное предназначение: кто возглавил новую мультимедийную компанию, кто стал телеведущим, кто стал преподавать в Старокачельской консерватории рок, как новое направление музыкальной классики. Но иногда группа собиралась на какой-нибудь концерт в самом престижном зале и напоминала своим фанатам о том, что «Машина» была, есть и будет.

 

Колотун

Смычкин с Гариком оказались на горе Колотун, у подножия которой притулилась Утруска. Они должны были составить карту, по которой собирались начать поиски клада. Клад, который принадлежал деду Владлена Смычкина, можно было отыскать только с помощью обзора трёх центральных улиц, образующих классический треугольник, в самом центре которого и стоял некогда старинный особняк деда. Пешие походы по Утруске результатов не дали, поэтому пришлось подниматься на высокую, сильно облысевшую гору. Смычкин мог бы понять, где именно стоял дом деда, оглядись он с высоты на все эти дома и домишки, улицы и мосты через реку Ханка, спортивные сооружения, вокзалы, кинотеатры и магазины Утруски. Едва молодые люди оказались на середине пути к вершине горы Колотун, как вдруг они ощутили мощные толчки, отчего они упали и покатились по склону вместе с посыпавшимися камнями. Им едва удалось ухватиться за кусты и удержаться от неминуемого падения с крутого откоса. После первых толчков вскоре последовал ещё более сильный, когда с горы начали отрываться и скатываться к Утруске огромные куски скал. Некоторые валуны докатились до крайних улиц и повалили заборы у верхних огородов и городского парка – настолько сильно шибануло камни внезапным землетрясением. Один валун снёс дощатый туалет, из которого выскочили и, сверкая задницами, побежали две женщины и один мужчина. Перепуганные жители Утруски толпились на улицах и боялись заходить в дома. Только к ночи все успокоились и вернулись на покой в покинутые жилища. Смычкин с Гариком, залепив пластырем свои синяки и ссадины, сходили поужинать в кафе, побродили по предполагаемому месту клада и ушли спать в надежде, что утром снова поднимутся на Колотун и нарисуют желанную карту.

Но среди ночи вдруг раздался сильный грохот, и в окнах вылетели стёкла. Люди, кто в чём, высыпали на улицу. Смычкин с Гариком стояли в одних трусах, тут же оказалась горничная с их этажа, ещё какие-то постояльцы, а рядом жалась к своей подруге совершенно голая блондинка из соседнего номера. Смычкин заприметил эту девицу ещё утром, а тут ему выпало убедиться, что она блондиниста не только сверху, но и снизу.

Вдруг из гостиницы послышался крик. Смычкин и Гарик метнулись в помещение и увидели сторожа, на которого свалилась антресоль, в которую до отказа натолкали списанные ковровые дорожки, старые шторы и постельное бельё. Сторож лежал на полу и стонал под тяжестью тюков. Друзья стали стаскивать с пожилого человека всю эту рухлядь, а тут подоспела и скорая помощь с носилками. Врач, бегло оглядев сторожа, попросил двух молодых людей в трусах переложить его на носилки, после чего Смычкин с Гариком подхватили их и стали выносить на улицу. Тут к ним подбежала девушка с фотоаппаратом, судя по всему, корреспондент из местной газеты, сфотографировала их и обратилась к Смычкину:

– Как больной?

– Смычкин приподнял носилки, как бы взвешивая их, и сказал:

– Состояние пострадавшего средней тяжести.

Тут кто-то примчался с криками к машине скорой помощи и стал требовать поехать на соседнюю улицу, на которой у одного дома оторвался балкон и упал на стоявшую под ним иномарку. Гарик с Владленом быстро втолкали носилки в машину, залезли в неё сами и вместе с доктором поехали выручать придавленных в машине людей. Ими оказалась влюблённая парочка, застигнутая в тот момент, когда они в салоне с тонированными стёклами занимались любовью. С ними, к счастью, ничего не случилось, но ни выбраться из салона, ни одеться влюблённые не имели возможности. Их пришлось вызволять с помощью лома и болгарки, которые принесли люди в спецовках и касках, работавшие на строящемся по соседству доме. Пока вытаскивали раздетых молодых людей, над ними успели позубоскалить и Смычкин с Гариком, и пришедшие на помощь строители. Даже врач скорой помощи не устоял перед соблазном съязвить по поводу любовной ловушки. Одеваться влюблённым пришлось на глазах своих спасателей. Гарик шарился в тёмном, искорёженном и сплюснутом салоне и специально не торопился отдать девушке её аксессуары, чтобы подольше растянуть эффект от её созерцания. На ту беду появилась ещё одна молодая особа, которая стала направо и налево хлестать по лицу то молодого мужчину, то его, всё ещё голую, партнёршу. Досталось и Смычкину. Гарик, видя, как дама въехала по лицу товарища, успел увернуться от пощечины. Оказалось, что взбесившаяся дама приняла спасателей в трусах за сообщников своего мужа. Она даже раскричалась от негодования и всех подряд обвинила, как она выразилась, «в групповухе».

Выяснилось, что это жена владельца побитого автомобиля, а её пощёчины не что иное, как проявление ревности к своему непутёвому мужу, которого она ждала до часа ночи, полагая, что тот всё ещё не закончил совещание в офисе.

Всюду в Утруске толпились полураздетые люди около своих пустых домов.

Испуганные и трясущиеся не столько от ночной прохлады, сколько от волнения и страха, жители Утруски вдруг увидели, что с горы валит столб огня и дыма. В этих краях никогда с подобным явлением природы не сталкивались, поэтому местные власти вызвали пожарных, и те стали загонять технику на гору Колотун, разматывать пожарные рукава, навинчивать их на гидранты пожарных машин с бочками. Потом все пожарные наряды бросились к образовавшейся огненной дыре посреди горы и стали заливать её с разных сторон. Над ямой на макушке горы образовалось огромное облако пара, которое вскоре пролилось обильным дождём на лишённую сна Утруску. Мало того, что они были в исподнем, да ещё дождь свалился на их бедные головы. Кошмарная ночь всё-таки закончилась, страхи понемногу улеглись, и люди вернулись в дома. В связи со случившимся, всем жителям Утруски было настрого запрещено подниматься на Колотун, пока пробоину в горе не потушат и не забетонируют.

– Это долгая песня будет, – разочарованно махнул рукой Смычкин. – Придётся уезжать ни с чем.

– Ты не прав, на гору можно будет подняться втихую, обойдя посты, – не мог успокоиться Гарик с горящими глазами, которого буквально колотило от предчувствия близкой добычи.

– Придётся отложить, здесь сейчас можно погореть, – веско заключил Смычкин, отдирая задымившуюся подошву башмака от полуостывшей лавы.

И тут друзья увидели, что к горе подъехала служебная легковая машина, из которой выскочил и подлетел к ним запыхавшийся Юстиниан. Первым делом он начал браниться:

– Что это вы опять наделали? Вас ни на час нельзя отпустить одних. Председателю доложили, что по вашей вине случился взрыв на горе Колотун. Пожалуйста, не отпирайтесь! – Юстиниан резко остановил Смычкина, пытавшегося открыть рот, – вас видели, поднимающихся на гору, а вскоре начались все эти утрускинские катаклизмы. И потом, в каком виде вы носились ночью по Утруске, якобы спасая пострадавших. Я немедленно доложу Председателю обо всех ваших приключениях. И, как говорил император Юстиниан: «Дурной умысел оборачивается против замыслившего зло».

– Прозорливости Юстиниана можно было позавидовать, – подумал упавший духом Смычкин.

 

Сон студента

Другу Уклейкина, студенту физико-технологического института Опёнкину сон был. Он бродил по улицам и мечтал обрести славу поэтов Бодлера или Рембо. Но беда заключалась в том, что он не родился во Франции. «Если б я родился не в Старой Качели, а в Париже, я бы сразу обеспечил себе мировую славу», – мечтал во сне Опёнкин. Неожиданно встретился Архангел Михаил, который дал обещание, что он в следующей жизни родится именно в Париже. И вот через 100 лет он родился снова, а Париж к тому времени превратился в жалкое захолустье. Центр мировой цивилизации перекочевал в Старую Качель.

– Вот, дурень я! – рвал на себе волосы студент Опёнкин. Зато, когда проснулся, то даже обрадовался, что он живёт в будущем центре мировой цивилизации. Значит, ещё не все потеряно, – подумал студент, – осталось только написать гениальные стихи.

 

Дубравин

Весна, всюду тает снег, ручьи сверху, чистые и прозрачные, протекают по дороге, а со двора, где много скотины, выведенный хозяином на улицу, тоже потёк ручей, но такой коричневый, с переходом в болотный цвет, что, попадая в чистые ручьи из талой воды, навозная вода превращала их в мутно-жёлто-зелёные потоки.

Михаил Михайлович невольно остановился при виде такого притока и задумался над чем-то своим. Он закурил, потоптался на чавкающем снегу, оглядывая странное слияние разноцветных вод, и почему-то вспомнил эпизод, когда он подплыл на лодке к любимому уловистому месту. Впервые он видел эту широкую полосу воды не с берега, сидя на широком старом пне, а со радужную озера. Вода на озере Алатырь до того чистая, что дно просматривается на глубину трёх, а то и пяти метров. На дне раки ползают, и рыбёшки среди камней сигают. В этом окне среди зарослей лип и берёз удобно было закидывать удочку и выводить на берег отменных окуней. А теперь тут сидел мальчишка, и Михаил Михайлович видел, что никакой такой рыбы тут нет, и глубина кажется смехотворно маленькой. Наступило разочарование в этом любимом месте. Приглядевшись внимательней, он увидел полосатого окуня с тёмно-зелёной спинкой, который сидел на обрывке лески, запутавшейся в коряжине. Михаил Михайлович нагнулся к воде, запустил руку, достал довольно увесистого окуня с обрывком лески и отдал его мальчишке. Но чувство разочарования не покидало его. Нельзя человеку знать тайн, которые создавали иллюзию значимости того, во что он верит. Это плохо, когда для него не существует тайн, ибо их присутствие в нашей жизни способствует созданию духовной атмосферы, с непременными надеждами, которым, по мнению мечтателя, обязательно суждено сбыться.

 

НЛО

В Старой Качели люди делились на тех, кто видел НЛО и на тех, кто не видел злополучных летающих тарелок. Уфологи и свидетели уверяли всех остальных в истинности своих доводов, а другие упорно не желали принимать их доводы или просто пожимали плечами, не будучи уверены в том, что видевшие говорят правду. Но однажды случилось так, что ночью прямо в центре, на Гужевой площади, сел НЛО. Поскольку все, кто находился на улице в эту летнюю звёздную ночь, конечно же, увидели садящийся космолёт, но из предосторожности решили не проявлять себя. Люди стали выжидать, а космические пришельцы тем временем сразу же подались на разведку. Причём сделали они это всем экипажем, а космический корабль оставили незапертым. Ушлые старокачельцы тут же сообразили, что мало быть просто свидетелем необычного события, а важно ещё из этого события извлечь какую-то пользу. И люди украдкой стали подбираться к гигантскому, всё ещё пышущему жаром, летательному аппарату.

Наутро уже вся Старая Качель и люди из прилегающих к ней земель сошлись к Гужевой площади, чтобы лично увидеть и, быть может, даже прикоснуться к необычной машине, а также засвидетельствовать почтение прилетевшим инопланетянам.

Но с почтением что-то не получалось. Группа инопланетян, сошедших с космолёта, прошлась по улицам Старой Качели, подышала естественным земным воздухом, ознакомилась с бытом людей, запаслась какими-то сувенирами и стала возвращаться на корабль. Когда инопланетяне вошли внутрь, то оттуда послышался вой и возгласы, напоминающие не то лай собак, не то брань рыночных торговок. Потом по трапу сбежало на землю несколько инопланетян и, не надевая скафандров, спешно пошли искать представителей местной власти. Люди, наблюдавшие за происходящим со стороны, почувствовали неладное и решили помочь пришельцам. Они вызвали полицию. Когда трое полицейских взошли на борт космолёта, то они ужаснулись при виде впавших в стресс инопланетян. Те, бормоча что-то на непонятном языке, стали показывать полицейским развороченные пульты, вырванные с корнем сиденья, вывернутые приборы, повреждённое освещение и так далее. Срочно вызвали людей из прокуратуры, пригнали много полиции и военных, велели оцепить все близлежащие улицы и объявили план-перехват с целью по горячим следам задержать похитителей и вернуть награбленное. Вскоре, наряду с украденными приборами, в космический корабль пришельцев старокачельские доброхоты стали стаскивать старинную домашнюю утварь: самовары, чугунные утюги, прялки, берестяные вёдра, деревянные корыта, лапти. Кто-то пожертвовал патефон, кто-то принёс громкоговоритель в виде чёрной бумажной тарелки и часы с кукушкой. Художник Рузаев давно не знал, куда девать громоздкий катушечный магнитофон и пару сломанных мольбертов, занимавших место в его мастерской. Словом, всё, что старокачельцы обыкновенно свозили на дачу, а потом несли в ближайший лес, благодаря пришельцам было снесено и свалено в огромное помещение грузового отсека. Когда инопланетяне вернулись на корабль, они просто опешили. С помощью сурдоперевода старокачельским представителям власти удалось понять, что гости из Вселенной обеспокоены тем, что на их планете нет места для свалки и к тому же у них нет такого запаса горючего, чтобы они смогли всё это вывезти с Земли.

Тут же стали искать инженера-умельца Уклейкина с тем, чтобы он смог проявить смекалку и починить летательный аппарат. Председатель усмотрел в этом подрыв авторитета Старой Качели, тогда как в других местах, наоборот, всячески хотели бы расположить к себе космических братьев и поучиться у них великим наукам, которые те наверняка постигли, коль смогли прилететь из других звёздных миров. В помощники к Уклейкину приставили специалиста по краже чужих технических новшеств, чтобы на основе шпионских материалов самим соорудить доступный по ценам и удобный в управлении космический аппарат. Уклейкин со своим новым приятелем Опёнкиным уже нашли решение, благодаря которому ремонт был бы осуществлён, но пришли люди из органов и приказали ему только делать вид, что он ремонтирует, а на самом деле есть распоряжение задержать пришельцев. Высокочтимый Выпендрион выразил опасение, что они, возвратясь на свою планету, могут поведать там о разграблении космолёта землянами. Не хотелось позора на всю Вселенную. Это во-первых, а во-вторых, Юстиниан как советник Председателя Старой Качели доказал руководству, что инопланетян ввиду их телесной схожести с землянами, надо оставить для генетического совершенствования землян, которые в последние десятилетия перешли в активную стадию умственной и физической деградации.

 

Негодяи

В давнюю пору в княжеские дружины рекруты набирались из вольных поселений. Они обладали безупречным здоровьем, а те, у которых обнаруживались какие-то телесные недостатки или умственные отклонения, в привилегированные отряды дружинников не попадали. Поскольку служба была хоть и не из лёгких, но у неё были и свои плюсы: при случае можно было разжиться чужим добром, добытым в походе, если не на соседние земли, то хотя бы и на свои. Любое непослушание черни своему князю каралось плетьми, отъёмом собственности, изнасилованием женщин и девиц из попавшей в немилость семьи. Поди, плохо быть приближённым к владыке и являться его карающей десницей? Потому и тянулась молодёжь к службе при княжеской дружине. А что до войн, то не так часто они и случались, чтобы бояться сечи с вражьими силами. Если уж враг ступит на землю княжескую, то тут всё равно никому просто так не уцелеть: либо в свои ратники мужика заберут, либо во вражий стан угодит. Причём и туда, и туда – насильно. А там уж куда кривая выведет. Потому служить не только было почётно, но и выгодно. Опять же не сохой землю орать, не скирды увязывать. Вот и тянулся к службе смекалистый народец. Один мундир чего стоит! Красны девицы так и пялятся, когда в ярком наряде да на коне добрый молодец явится в своё поселение. А ежели кого отвергали, зачислив его в негодяи, то обид возникало премного. Обижались не на слово: при царе Горохе оно не являлось ругательным. Обида заключалась в отстранении от выгодной службы. Сразу же находились свои заступники, которые считали, что нарушаются права не принятых в дружины молодых рекрутов. Правозащитники начинали уверять остальных поселян, что подлинная свобода должна охватывать все слои общества, а не только тех избранных, которым улыбнулась судьба. Правозащитники брали под своё крыло негодяев, выходили на улицы толпами, шли мимо княжеских хором и скандировали хором:

«Свободу негодяям! Требуем свободы негодяям!» Иногда князь мог даже растеряться, спасовать перед орущей толпой и сделать послабление негодяям. Выражалось это тем, что отклонённых рекрутов брали в княжеские службы в качестве учеников звездочётов, тиунов, стряпчих, поваров, писарчуков, а то и в качестве конюхов, егерей, сокольничих и прочей дворовой челяди, которой нередко перепадали добрые куски с барского стола. Волна негодяев, под нажимом правозащитников внедрённая в княжеские службы, со временем усиливала своё влияние на князя и на его решения. Особенно, если князь заводил себе молодую жену из быстро плодящегося и разрастающегося окружения, преимущественно состоящего из сословия негодяев.

 

Три сучка

Рано пришедший в гостиницу Ося разбудил друзей словами: – Кто спит долго, тот проснётся с долгом! – это английская пословица, – пояснил он своим друзьям. Сидя в кресле под раскидистым фикусом, Ося стал размышлять вслух о наболевшем. Пока полусонные Владлен и Гарик одевались, умывались и приводили в порядок кто обувь, кто причёску, Ося говорил им о том, что есть такая категория людей, которым доставляет наслаждение измываться над слабостями других. Скажем, нравится иному гадкому человечку взять, да и напоить своего приятеля, а потом смотреть, как тот начнёт фортели выкидывать – всех вокруг насмешит и тем себя изрядно опозорит. Понемногу пришедший в себя от ранней побудки Смычкин даже попытался возразить что-то по поводу сказанного Осей. Но большой тирады не получилось, а так только – реплика незначительная, смысл которой сводился к тому, что не надо садиться пить с такими людьми, а по возможности и, вообще, с подобными прохиндеями лучше не якшаться.

Когда Ося получил такой, хотя бы и не исчерпывающий всей сути проблемы ответ, он словно бы успокоился и перешёл, как говорится, на личности:

– Владлен, ты неправильно оделся: если ботинки светлые, то и головной убор должен быть выдержан в тех же тонах.

– А у меня голова светлая, так что с тональностью всё в порядке!

– Ну, это ты знаешь, что голова у тебя светлая, а гуляющие по улице старокачельцы этого не знают. И вообще, мало ли кто что знает о себе, если этого не знают окружающие. В том то и дело, что народу надо постоянно доказывать, какой ты незаурядный, какой ты деятельный и общественно значимый. А так мало ли кто о себе чего возомнит. Общество убеждать надо, то есть крутиться и раскручиваться.

– Да на кой ляд мне это надо. Пусть, кто не уверен в себе, тот и крутится. Я же буду просто дела делать.

– Хорошо, если результаты твоих стараний окажутся востребованными в срок.

– Если они окажутся невостребованными, значит, никто в них не нуждался, и нечего по этому поводу домыслы строить и огород городить. Подумаешь, не признали, ну и что? Я сам для себя буду созидать нечто такое и находить в этой работе удовлетворение. В конце концов, мы должны просто жить и радоваться жизни, подобно истинным эпикурейцам, а не жить постоянным ожиданием непонятно чего, – Смычкин покрутил рукой в воздухе, представляя себе некую дорогую и ненужную безделушку. – Поэтому предлагаю завтра же отправиться на рыбалку. Обожаю путешествия, особенно в компании друзей. Возьмём вина, яств, палатку, а женщин, как и дрова для костра, будем находить на месте.

– А что это ты стал поутру разглагольствовать о сомнительных друзьях, которые делают гадости близким и получают наслаждение через это? – спросил Гарик у Оси. – Ты имел ввиду кого-то конкретно? Неспроста же ты коснулся этой щекотливой темы. Может быть, тебе нужна помощь?

Ося сначала было кивнул в знак согласия, но потом твёрдо сказал:

– Я сам разберусь.

И вот друзья занялись приготовлениями. Ося в течение дня достал палатку и котелки, Гарик занимался провиантом, а Смычкин на всякий случай позаботился о девицах и по ходу дела осуществлял общее руководство. Он даже место выбрал под названием Косая Сажень, что притулилась на другом берегу Ханских прудов. Освободившись, Смычкин отправился, как он сказал, в один редкий в Старой Качели, недавно открывшийся модный секс-шоп за весьма необходимыми покупками, про которые чуть не забыл при сборе.

Но вот все трудности остались позади. В полдень парни поехали на автобусе и оказались на месте отдыха, поставили вместительную палатку на берегу Ханских прудов и вывесили вымпел с надписью: «Три сучка».

На сосне прикрепили фанерно-гуашевое объявление: «Три сучка ищут приключений». Проходившие мимо девушки, кто со смешком, кто, фыркая или кривясь презрительно, читали это приглашение, но положительного исхода оно не дало. Во всяком случае, в первые часы после того, как старательный Гарик прибил эту размалёванную фанеру у входа в палатку. Оставалось загадкой, что именно привело к трём сучкам особей женского пола: объявление на сосне или розыскные работы, заранее осуществлённые неутомимым Смычкиным?

Как бы то ни было, но на раскалённой дороге сквозь миражную дымку, возникшую от вечно горящих торфяников, обозначились три грации, которые вскоре окончательно материализовались и подошли к разгорающемуся костру: парни собирались обедать. Ознакомившись с информацией на сосне, три гостьи пожелали узнать, что парни имеют в виду под словом «приключения»?

Три грации, в отличие от эллинских богинь, были на редкость нестандартные: одна – излишне рослая, другая отличалась полнотой, а третья была маленькая, рыжая, веснушчатая и необыкновенно настырная. Звали рыжую Томчей. Смычкин сразу же подгрёб к себе полную девицу по имени Аида. Феноменально флегматичная Аида была миловидна, покладиста и к тому же, как выяснилось потом, хорошо готовила. Гарик со скрипом зубовным остановил свой, доставшийся ему незначительный выбор, на рослой девице, мысленно решив для себя, что в постели все одинаковы. Его избранницу звали Нателла. Это была спортивного телосложения молчаливая брюнетка, неприступная, как средневековая крепость. Гарик не сразу понял это, но, когда дошло, то было поздно: рыжая Томча уже положила глаз на Осю.

И только Ося, сразу же сделавшийся объектом внимания для рыжей Томчи, решительно не желал разделить свой спальный мешок с этой особой. К тому же вскоре случился страшный конфуз. Днём вся их компания шла вдоль берега. Смычкин, отбиваясь от комаров, с удочкой и садком для рыбы шёл впереди, за ним тяжёлой поступью переваливалась с боку на бок его Аида. Гарик, несмотря на то, что тащил большой рюкзак, пытался при этом обнять рослую Нателлу, но та отбивалась от него, иногда нанося нежелательному ухажёру довольно чувствительные затрещины. Зато рыжая – так стали называть Томчу – увивалась около Оси, то пытаясь столкнуть его с тропы в заросли чепыжника, то повисая на нём, весело болтала ножками и громко хохотала. Ося ставил сумку с провиантом на траву, раздражённо отцеплял её руки и легонько отталкивал смешливую девицу. Но через пару минут Томча снова находила повод с визгом и хохотом с разбегу повисать на шее Оси, обхватывать его ногами и прижиматься своей тёплой веснушчатой щекой к его небритой физиономии. И надо же было такому случиться: в это время как раз вдоль берега ехали на велосипедах две девушки, одна из которых вот уже два года не давала покоя Осе. Он буквально потерял голову из-за этой самой Ларисы. Но девушка была строга и вела себя сдержанно, так что почти никаких шансов у Оси не было. Лишь только неделю назад она проявила к нему взаимность, позволив Осе пойти с ней на дискотеку. И вот тебе, пожалуйста: Лариса видит висящую на шее Оси рыжую Томчу, укоризненно качает головой и проезжает, не отвечая на взмах руки, который сделал ей Ося. Лариса этот взмах восприняла, как издевательство, отчего даже отвернулась от своего незадачливого воздыхателя. Он нервно взбрыкнул, зашипел на назойливую девицу и разом избавился от рыжей Томчи, стряхнув её с себя. Он ужаснулся тому, что произошло: «Лариса решит, что я ловелас, и отныне на пушечный выстрел не подпустит к себе».

Когда метрах в ста от палатки облюбовали место для рыбалки, Ося отвёл в сторону Владлена и поделился своими страхами с опытным сердцеедом, красочно обрисовав ситуацию, в которую только что угодил.

– Да брось ты переживать, девушкам даже нравится, если парень не пентюх какой-то, а настоящий бабник. Вот таким бабником ты и предстал перед своей Ларисой. Так что помни, главное правило горного туриста – не теряй высоты. А Томче быстро наскучит допекать тебя, если ты будешь всё время нос воротить. Бери то, что ближе и доступнее. Это потом ты будешь думать, как дотянуться до запретного плода. А то смотри, Гарик уже начал коситься на твою Томчу. Больно уж капризная у него Нателла. Может быть, она тебе нравится больше, чем Томча?

Смычкин даже пристальнее посмотрел на Осю, подозревая назревающие перемены в настроении товарища.

– Да никто мне тут не нравится, – бросил в сердцах Ося и стал разматывать свою удочку.

Ночью, после ухи под водочку, всё так и получилось, как предсказал Смычкин. Томча опьянела и стала западать на Гарика. Тот втихаря спросил у Оси, как он к этому относится. Ося «дал отмашку», как выразился потом Смычкин, и Гарик увёл рыжую Томчу на прогулку по берегу, предусмотрительно прихватив байковое одеяло. Смычкин тоже уединился со своей грудастой Аидой. У костра остались Ося и Нателла. Девушка то и дело уворачивалась от сизых струй едкого дыма и молчала, а Ося тыкал в костёр палкой, выгоняя из него тучи искр, которые уносились вверх и гасли на лету, оставляя в тёмном небосводе замысловатые огненные змейки.

Решительностью Ося не отличался. Тем более, что Нателла даже Гарика отшила, такого отважного и кряжистого парня. Куда уж ему, щуплому, интеллигентному мальчику, вечно комплексующему по всякому поводу и без повода.

Но что-то посеяли в его душе слова Смычкина насчёт того, что нельзя терять высоты. Однако прежде всего эту высоту надо набрать. Но как ты можешь её набрать, если вечно уходишь от прямого столкновения с действительностью. Надо принимать её такой, какая она есть, а не ждать, когда тебе создадут тепличные условия. Да и кто создаст, если ты сам не позаботишься. Надо проявить решимость. Если не получится, то такой опыт с отказом, на худой конец, тоже, когда-нибудь пригодится. Он решил, что для начала девушке следует предложить выпить, благо спиртного Гарик припас с избытком. Нателла к вящему удивлению Оси, от продолжения пира не отказалась. Это вселило надежду. Выпили под сардины в масле, которые Ося разложил на ломтики чёрного хлеба с луком. Впервые за полдня Ося увидел на лице девушки подобие улыбки. Они покурили, поговорили о высоких материях, и тут Ося смог вставить пару своих лирических стихотворений. Девушке понравились его ухаживания, она улыбалась ему. Видимо, Нателла таким образом выражала ему свою признательность. Дальше больше, Ося слегка захмелел, повеселел сам и развеселил девушку. Как-то необыкновенно легко он стал травить байки, которые на удивление оказались смешными. Во всяком случае, девушке они понравились. Вдруг он понял, что она тоже держалась внутри скорлупы, и вот чудо – девичья скорлупа впервые треснула, причём на его глазах. Её устраивало дружелюбие Оси, отсутствие в нём показного нахальства и напористости. Он пригляделся и открыл для себя, что Нателла незаурядна и даже красива по-своему. Высокий лоб говорил об ее интеллекте, греческий профиль и нос с небольшой горбинкой выдавали её утонченность и порывистость души, карие глаза в обрамлении больших и пушистых ресниц означали преданность и верность по отношению к тому, кого она полюбит.

Остаток первого дня был довольно сумбурным: знакомства, выяснения отношений, притирки. Более спокойным, безмятежным и полным всевозможных впечатлений отдых получился только на другой день. После купанья парни остались поваляться на золотистом песке. Вскоре Ося отправился к палатке и позвал девушек. Те после бурной ночи хорошо отоспались и теперь готовили на костре завтрак, хотя по времени уже близился полдень. По испуганному лицу Оси девушки поняли, что на берегу произошло какое-то ЧП. Они бросились к тому месту, куда указал Ося, и остолбенели. Такого они ещё не видели: на горячем пляжном песке лежали и загорали инопланетяне. Когда Ося подошёл ближе и заговорил с ними, то выяснилось, что условия в гостинице, в которую их поместили, им не понравились. Тогда Ося позвонил куда следует и спросил, почему инопланетян не кормят, там сказали, что они не едят земную пищу, потому что они праноеды, то есть питаются энергией космической праны, получаемой с лучами солнца и звёзд.

– Вот нам бы так, сроду бы не толстели, – высказалась грузная Аида. – С ней тут же согласилась Нателла, – и то правда, столько денег и сил уходит на приготовление пищи, будь она неладна!

Рыжая Томча высказала по этому поводу свою версию:

– Я хочу стать инопланетянкой, пусть меня научат.

– Они сами пребывают в удручённом состоянии без своего космического корабля, – сказал Ося с сочувствием.

Добросердечная Аида сделала предложение:

– А давайте позовём их к себе, угостим водочкой, им сразу веселее станет. Закусывать не захотят, не надо, заставлять не будем. Зато ночью укроем их потеплее. Или у костра посидим, они про свою планету нам расскажут.

– Дельное предложение! – согласился Смычкин, подошедший вместе с Гариком. Если старокачельцы так плохо обошлись с инопланетянами, то мы должны проявить к ним максимальную теплоту и участливость.

– Правильно, Владлен, – поддержал друга Гарик, – это называется толерантность и мультикультурализм в космических масштабах.

– А если они наших женщин начнут насиловать? – выразила опасение Нателла.

– Ну и хорошо, пусть покажут свои космические масштабы на этом поприще, тем более, что именно для этой цели их и попридержали на Земле, – приоткрыл завесу тайны всезнающий Ося.

– Интересно, а как у них с этим? – таинственно зашепталась Аида.

– Судя по габаритам, они способны на многое, – предположила Нателла.

– А я возьму, да и замуж выйду за инопланетянина, – сказала решительная Томча. И детей нарожаю, чтобы наши старокачельцы стали умнее и талантливее всех остальных землян!

– Вот это вполне патриотично! – воскликнул Ося. – Если бы все наши женщины решились на такой шаг, то Старая Качель сделалась бы самой процветающей страной!

– Точно замуж выйду, – подтвердила Томча, – тем более, что мужчины-земляне не очень-то торопятся жениться на мне. Так только, погулять зовут. И девушка сделала кислую мину.

– Верно говоришь, Томча, – поддакнула Аида, косясь на своего ухажёра.

Стоявший неподалёку от неё Гарик хмыкнул и отошёл в сторонку. А Смычкин сказал за всех парней:

– Идея выйти замуж за инопланетян вполне согласуется с общей тенденцией, принятой Старокачельским руководством, поэтому мы возражать не станем. Напротив, мы будем всячески приветствовать сей порыв и постараемся создать для новых молодожёнов особые условия в специально готовящихся для инопланетян жилищах, куда круглосуточно должна будет проникать космическая прана.

Инопланетяне услышали эти слова Смычкина и стали аплодировать ему. Они сразу оживились, на их смуглых лицах появились улыбки. Они поняли, что нашлись люди, которым небезразлична их судьба на этой, во всех смыслах благополучной планете, но с очень неорганизованным народом.

Смычкин по возвращении домой под впечатлением от проведённого отдыха на природе разразился целым циклом стихов, одно из которых у него тут же попросили в газету «Тудэй»

 

Ликбезы

В Старой Качели со времени установления закона о всеобщей грамотности бурно расцвело движение по изучению наследия античных поэтов, драматургов и мыслителей. Основываясь на опыте древних, современные литераторы разделились на два лагеря. Но сначала несколько слов о существовавших некогда течениях и направлениях, которыми переболели античные творцы, будь то эпикурейцы или стоики, киники или киренаики. Последние лелеяли два состояния души – наслаждение и боль. Поначалу старокачельцы было ухватились за эстетику киренаиков, но вскоре вышеназванные любомудры всерьёз увлеклись перипатетиками. Их идеи и учения легли в основу многих произведений старокачельских мастеров литературного фронта. Множество войн, восстаний, бунтов и революций, которые постоянно сотрясали Старую Качель, не остались вне поля зрения старокачельских литераторов: они наперчили свои произведения военными терминами да так обильно, как ни один мексиканец не наперчил бы своего супа из тортильи. В журналах читатель может встретить такие рубрики, как «всегда в строю», «имена на поверке», в газетных полосах у них «битвы за урожай» перекликаются с успехами на других «трудовых фронтах». И даже в лирических произведениях у них по ночным улицам разгуливают не просто влюблённые, а, скажем, «часовые любви».

Старокачельские перипатетики, конечно же, процветали, поскольку все их произведения прославляли победы, восхваляли трудовые успехи, превозносили до небес заслуги политических мудрецов. Однако, параллельно с этим движением возникло другое направление, которое, как казалось его создателям, являлось даже противовесом первому. Своей целью оно ставило отведение читателя от земных и реальных событий в мир отрицания всего и вся. Они обвиняли перипатетиков в том, что те не знают меры ни в чём. Поэтому они решили, что лучше недоусердствовать, чем переусердствовать. Иными словами, они были сторонниками «недо», за что получили в литературных кругах название недопатетиков. Правда, это не означало, что они недополучали привилегий от власть предержащих. Напротив, они создавали имидж ущемлённых творцов, затюканных апостолов, загубленных талантов. А, как известно, народ в Старой Качели был доверчивым и сердобольным и готов был всячески помогать или сочувствовать их недогероям, обсуждать их недокниги, видеть мир их глазами во время недопоездок недопатетиков во всевозможные загрантуры для культурных недообменов.

Но самыми большими оригиналами среди перипатетиков были те, которые умели мастерски мимикрировать под недопатетиков и делать вид, что они тоже всё отрицают в старокачельском укладе жизни, тем самым зарабатывая самые крупные очки, самые небывалые тиражи книг, самые немыслимые читательские аудитории. Их успехи от подобных перевоплощений кружили головы истинным перипатетикам, волновали упрямых недопатетиков и даже всерьёз заставляли задумываться о мнимости и бессмысленности литературных заслуг третьего нарождающегося движения анахоретов. Своим происхождением это движение было обязано киникам или циникам. Эти вообще не допускались в два крупных сообщества и предпочитали делать незаметно свой вклад в старокачельское искусство. Среди невероятной амбициозности и коррупционности пери – и недопатетических литературных журналов и издательств, где последним в лучшем случае давали несколько публикаций за несколько десятилетий, анахореты честно несли свой крест по тернистому пути старокачельской литературы, практически не требуя никаких привилегий, каковыми были наделены перипатетики и недопатетики.

Поскольку в Старой Качели никогда нельзя было понять, где кончается власть, и где начинается мафия, то перипатетики, которые по праву получали место в толстых журналах и на телевидении, недоумевали, каким образом, вроде бы гонимым недопатетикам так же предоставлены толстые журналы и лучшее время на телевидении. Анахореты же вообще не имели доступа в эти средства массовой изголяции и зачастую оставались неузнанными не только при жизни, но и после неё.

 

Приём у председателя

В кабинет Председателя иной посетитель входил с напряжённым лицом, выходил улыбающийся. И наоборот случалось.

«Мудрость Председателя заключается в том, чтобы вовремя отнять кость у одних и бросить её другим», – думал Дубравин, сидя в предбаннике, где рядом с дверью Председателя стоял стол его секретарши. Давно уже привыкшая к визитам Михаила Михайловича, человека терпеливого и нескандального, секретарша даже свыклась с ним и при случае могла угостить чаем. Но это не значило, что она в числе первых может пропустить его к Председателю. Михаил Михайлович привык к разным унижениям, может, потому и к чаю не притронулся. Около этого кабинета ему было особенно обидно получать моральную оплеуху, поскольку этот Председатель многим был обязан ему. Когда-то, ещё при самом первом Председателе, с которым Дубравин начинал свою работу совсем молодым, он помог выпускнику строительного института подняться по служебной лестнице, видя в нём толкового специалиста в вопросах градостроительства. А потом из того худенького паренька вырос крепкий мужчина. Из карьера, где возглавлял взрывные работы, он перешёл в промышленное строительство, там старый Председатель опять же с помощью Дубравина поднял его на более высокий пост. Словом, из карьерного мастера стал мастером-карьеристом. Спустя некоторое время он сделался Председателем.

Принимал Дубравина хозяин кабинета в последнюю очередь и то уже наполовину одетым и суетящимся около двери. Он натягивал на сверкающие туфли свои огромные резино-войлочные бахилы, именуемые в народе «прощай молодость» и спрашивал, не поворачивая головы:

– Ну что у тебя там, говори побыстрее.

– Видите ли, товарищ Председатель, я не могу говорить на бегу. Мой разговор отнимет не более десяти минут, но он потребует от вас полного внимания.

– Тогда в другой раз, – бросал Председатель и открывал дверь, показывая Дубравину на выход.

– Я понимаю, что все те люди, которые шли к вам без очереди, наверняка решали важные вопросы, но я тоже шёл к вам с хорошим предложением.

– Понимаю, но, увы и ах! – Председатель картинно разводил руками и делал виноватую мину.

Любимчикам Председатель уделял внимание, усаживаясь напротив, слушая гостя с интересом, по-особому изъясняясь, угощая посетителя новыми анекдотами. Дубравину ничего этого и не нужно было. Его интересовало дело и участие Председателя в его продвижении. Сфера образования мало интересовала Председателя: оттуда не было никакой реальной отдачи. Другое дело придёт человек, возглавляющий банк, вино-водочный завод, супермаркет. На худой конец – светило медицины или редактор «Старокачельских ведомостей».

 

Крашеная скамейка

Гарик и Ося сидели в сквере на Гороховой улице и говорили о роли личности в истории, обсуждали значение должности, благодаря которой человек решает свои проблемы, а заодно и утверждается в творческом мире, но не как человек искусства, а как подленький творец, занимающий место, чтоб не пускать выше себя подлинных творцов.

И как бы подводя итог всему вышеизложенному, Ося произнёс сакраментальную фразу:

– Не место красит человека, но человек место.

С этими словами Ося начал вставать со скамейки. Гарик посмотрел на друга и возразил:

– Ошибаетесь, сударь, иногда и место красит так, что не сразу отмоешься, и показывает на белые полосы краски на штанах. Оказалось, что Ося, по своей невнимательности, сел на свежеокрашенную скамью. Гарик же присел на невысокий чугунный забор, отделявший сквер от проезжей части, и не пострадал.

– Боже мой, – воскликнул Ося, оглядывая свой испачканный зад. – Здесь же покрасили и не оставили предупреждающей таблички.

– Нас всё время надо о чём-то предупреждать. Но есть же и свои сенсорные связи с миром. Вот, например, для чего тебе дано обоняние, зрение, осязание, наконец. Мог же ты хотя бы пальцем провести по скамье, прежде чем сесть на неё, – продолжал отчитывать друга Гарик.

– Не распаляйся, пожалуйста, мне и без твоих нотаций не по себе, – отрешённо отмахнулся Ося и стал искать возможности выхода из создавшегося положения.

В это время мимо проходили две девушки. Сообразительный Гарик быстро среагировал на их появление:

– Девушки, выручайте бедолагу. Видите, как влип мой товарищ. Он сделался жертвой нашего бескультурья, нашего общественного равнодушия, когда люди, выполнившие свою работу по уходу за городским инвентарём, не позаботились об элементарной табличке с надписью «Окрашено».

Девушки не без интереса воззрили на серые с поперечными белыми полосами брюки Оси, который в это время вытягивал голову назад, пытаясь увидеть весь объём ущерба, нанесённого его брюкам. Положение было трагикомичным, где только лицу пострадавшему было обидно и горько, а окружающим – совсем наоборот. Но девушки из чувства деликатности решили не выказывать своего смешливого настроения, ограничившись лишь переглядыванием между собой улыбчивыми взорами. Гарик очень хотел, чтобы эти две довольно интересные девицы отнеслись участливо к судьбе страдальца и взяли на себя часть хлопот по восстановлению Осиного душевного равновесия. Для этого, конечно же, в первую очередь надо было обзавестись ацетоном и тряпицей, чтобы отмыть краску.

Благо, всё это им быстро удалось приобрести у заядлого автомобилиста и старокачельского изобретателя Уклейкина, чинившего поблизости свою новую модель машины, работающую не на бензине, а на воде. У инженера нашлись ветошь и растворитель, а девушки по очереди стали оттирать брюки прямо на пострадавшем клиенте. Но получалось плохо: краска только расплывалась по ткани, растворялась и, в довершение всего, начинала пачкать и щипать тело Оси. А он очень болезненно воспринимал пощипывание. Правда, кроме одного: если это делает девушка… Тогда было решено покинуть Гороховую улицу с ремонтируемой на ней машиной будущего и податься домой к одной из девушек, у которой родители уехали в отпуск в деревню, а ей оставалось через пару дней сдать последний экзамен в вузе и последовать за ними. Гарик тут же шепнул другу, что этой возможностью грех не воспользоваться. Так что надо дело довести до логического конца. Иначе маэстро Смычкин нас не поймёт. Ося сообразил, что Гарик собирается устроить вечеринку, но только на какие шиши? С утра даже поесть было не на что. Оказалось, что «шиши» он успел позаимствовать у изобретателя Уклейкина. Он пообещал фанату достать необыкновенные по качеству клапана, которые смогут удерживать в мощном термоциклотроне процесс распада воды на кислород и водород, вследствие чего и должна работать новинка. Ося хотел спросить, где же он собирается достать клапана, но передумал, чтобы не обидеть Гарика и не испортить намечавшееся мероприятие. Вообще, Ося понимал великую силу обещания, этого удивительного лицедейства, такого простого и даже примитивного в чём-то, но действенного, в силу того, что есть немалое число потребителей этого зелья. Человеку, нуждающемуся в какой-то надежде, просто бывает необходимо утешение. А обещание и есть то утешение, которое хотя бы на время закрывает брешь и создаёт некий мост на пути к осуществлению задуманного. И чем абсурднее заявление, тем большее число покорённых. Чем пышнее обещание лицедея, тем щедрее душа доверчивого обывателя.

А что же с наметившейся вечеринкой? Всё получилось очень даже хорошо. Молодые договорились встретиться у студентки на дому, а сами отправились менять испачканную одежду и прикупить всё необходимое для весёлого времяпровождения. Хозяйку дома звали Полина, а её подругу, которая приглянулась Гарику, звали Лида. Полина училась в институте лёгкой промышленности. Лида тоже была студенткой, но училась на факультете журналистики. Ося с замиранием в сердце смотрел на Полину и очень боялся, как бы она не отвергла его. Но всё пошло самым благоприятным образом. Молодые весело обставили стол, завели музыку, выпили и стали танцевать. Ося с трепетом приближался к Полине и увлекал её в танце, что ему давалось довольно легко.

 

Пригодившаяся заводская труба

Когда бывшего главного конструктора старокачельского велозавода «Карбон» назначили директором, то Председатель тут же предложил ему реконструировать предприятие и обновить оборудование. Новый директор Клише согласился, хотя инициатива по данному вопросу исходила именно от него. Председатель на время оставлял поданное предложение у себя в столе, а потом вызывал подателя прошения и в присутствии прессы делал ему предложение, от которого тот не мог отказаться, поскольку являлся автором данного предложения. Председатель в связи с этим становился в глазах представителей прессы и СМИ новатором и двигателем прогресса. Никто этому не удивлялся и не оспаривал первородства идеи, поскольку работа была важнее личных амбиций. Клише тоже отнёсся к этому хамелеонству Председателя вполне благосклонно. Главное было то, что завод теперь можно было переустроить так, чтобы он действительно стал выдавать достойную продукцию. В ходе реконструкции возникла необходимость убрать старую заводскую трубу, поскольку она принадлежала плавильной печи, работавшей на каменном угле, а теперь, в связи с переводом её на природный газ, освободилась половина помещения, и отпала надобность в большой кирпичной трубе. Клише долго размышлял над тем, как её использовать, чтобы сохранить эту реликвию для сентиментальных старокачельцев. И придумал-таки. На заводской проходной хоть и существовал контроль, но несуны всё равно умудрялись объегоривать вахтеров и расхищать массу велосипедных деталей, из которых за пределами завода собирали велосипеды и продавали их на всех близлежащих рынках, а то и выходили на станции, где по сходной цене предлагали заводскую продукцию пассажирам дальних рейсов. Такое повальное разбазаривание наносило непоправимый урон материальной базе завода. Вот и пригодилась старая закопчённая заводская труба.

Теперь и рабочим, и итээровцам ходить на завод надо было через старую заводскую трубу: сначала подниматься по железным скобам наверх, потом спускаться по верёвке вниз. После смены люди проделывали тот же самый маршрут, только сначала поднимались по верёвке вверх, а потом по скобам спускались вниз и шли домой. Они то ворчали, особенно если с похмелья, то восторгались, всякий раз по ходу наблюдая индустриальные пейзажи, которые окантовывали с разных сторон зелёные и синие горы. Транспорт пропускали через ворота, где и свирепствовал контроль: ни болтика, ни спицы, ни золотника не увезёшь без надлежащего оформления.

При виде поднимающихся на старую трубу сотрудников завода «Карбон» старокачельцы, не занятые на этом производстве и тайно завидовавшие обогащающимся несунам, стали подшучивать на тему «о подъёме» отечественной экономики. Благодаря этой инновации завод действительно стал производить велосипедов вдвое больше прежнего. Оказалось, что пострадали не только несуны, которые не имели возможности тащить на себе краденые детали: попробуй-ка подняться по верёвке с лишними килограммами наворованных запчастей! Тут бы самому удержаться и не сверзиться вниз. А что говорить про тех, кто шёл на работу с большого бодуна? Эти ещё в начале дня просто вынуждены были ретироваться от такой работы или в худшем случае бросать пить. Произошёл, по мнению Мануэля Клише, естественный отбор кадров.

Не имея возможности тащить с завода детали, инженерно-технические работники потребовали построить здание заводоуправления за пределами предприятия. Они сочли новые методы контроля слишком жесткими и даже драконовскими и тут же наделили своего директора кличкой – Клешня, обыгрывая фамилию новатора производства. Сработал старый проверенный принцип: выживает сильнейший. Таким образом, новый директор «Карбона» убил двух зайцев: сохранил старую заводскую трубу, как достопримечательность Старой Качели и дал толчок к развитию предприятия.

С этими доводами вполне готов был согласиться и инженер Уклейкин, который страдал раздвоением чувств: с одной стороны, он болел за улучшение материального положения заводчан, а с другой – он лишился возможности левых заработков. Дело в том, что инженер Уклейкин тайно создал сборочный цех, куда ворованные детали сдавали все, кто не умел собирать велосипеды у себя на дому. Он сетовал на судьбу при встрече со старым другом Михаилом Михайловичем Дубравиным:

– Вот тебе и Клешня! Всех умыл, и меня заодно. Считай, что без поставок моя лавочка вылетела в трубу.

Поскольку завод «Карбон» был основным предприятием в Старой Качели, то множество людей так или иначе существовало за счёт продажи велосипедов. В ходе реформ много народа отсеялось, не имея возможности проникать на территорию родного завода через злополучную трубу. А большая часть заводчан вынуждена была покинуть «Карбон» из-за того, что их лишили возможности добывать себе средства на пропитание за счёт украденных велосипедных деталей. Эти люди считали завод своим и вынос деталей не расценивали, как воровство. У них возникло законное право отстаивать свои интересы через митинги протеста. Так в Старой Качели возникло движение карбонариев. Они стали выпускать листовки и прокламации, призывающие оставшихся на заводе трудящихся к бунтам и забастовкам. Карбонарии стали выявлять случаи падения со старой трубы отдельных рабочих и инженерных работников, которые то из-за обледенения трубы, то из-за ураганного ветра на верхотуре периодически падали и повреждали конечности, а то и получали сотрясение мозга. Люди жаловались на бесчеловечные условия и, в конце концов, карбонариям удалось вызвать в них чувство протеста, которое выразилось остановкой завода. «Карбон» стал нести финансовые потери, но неумолимый Мануэль Клише не желал сдаваться: старая труба продолжала оставаться единственной проходной для всех тружеников завода.

Карбонарии, к которым теперь примкнули и работающие заводчане, заявили, что пойдут на завод только в том случае, если и сам директор тоже будет приходить в свой кабинет через старую трубу. Упитанный Мануэль Клише и слышать не хотел о том, чтобы он стал лазить в цивильной одежде по ржавым скобам и засаленным веревкам. К тому же он боялся, что не сможет удержаться. Но его пугала и перспектива потерять власть над предприятием, которое он считал своим детищем. Тогда он, под давлением карбонариев и общественности, а также не без согласования дальнейших действий с Председателем, решился на проникновение в свой кабинет через злосчастную трубу. Карбонарии ликовали, что добились первых уступок от Клешни. Вся Старая Качель вышла на предзаводскую площадь и стала наблюдать, как толстый директор, пыхтя и утирая пот со лба, начал вскарабкиваться по кирпичной трубе. Клише впервые понял, что требовать с других это ещё далеко не то, чтобы такие же требования осуществлять самому. На середине трубы он сбросил шляпу и шарф, потом вниз, трепыхаясь пустыми рукавами на жутком ветру, полетело пальто, а когда он взобрался на закопчённую макушку трубы и сел, чтобы перевести дух, он услышал аплодисменты сочувствующих ему людей. Карбонарии отчасти тоже присоединились к аплодирующим, потому что директор наполовину сдержал слово: он был наверху. Интересно, удастся ли ему спуститься вниз по узловатой веревке. Наверняка, он когда-то в юности тоже лазил по спортивному канату в школьном спортзале. Сохранил ли он ту сноровку, чтобы теперь, на излёте жизни, явить прыть и доказать своё право на власть. Иные с замиранием в сердце стали смотреть, как тучная фигура директора стала исчезать в чёрной дыре старой заводской трубы. Но надо знать изворотливость людей, хоть единожды пришедших к власти. Оказалось, что изобретательный Уклейкин пригодился и для новой заводской дирекции. Пока завод стоял, расторопный инженер смастерил подъёмный механизм в виде бочки, которая вмещала в себя пять пассажиров. За какие-то тридцать секунд директор оказался внизу, а через пять минут он уже отдавал распоряжения по запуску производства. Движение карбонариев потерпело фиаско, а инженер Уклейкин был выдвинут на премию в виде тринадцатой зарплаты. Карбонарии, узнав о заслугах Уклейкина, окрестили его штрейкбрехером. А другие, не умеющие произносить трудное слово, оставили от него только два последних слога.

 

Микроб

Ося проводил опыты по биологии, а когда отправился на прогулку, то решил снова встретиться со студенткой Полиной, которая ему очень понравилась. Он понял, что если и на этот раз он не скажет самых важных слов и упустит её, то другого шанса ему может и не выпасть. Он долго не решался позвонить ей, чтобы пригласить в кафе. Полина была приветлива с ним и сразу согласилась встретиться. Сидя за столиком летнего кафе и угощаясь мороженым, Ося решил объясниться. Он робел, краснел, начинал, а потом уходил в сторону, хватаясь за какие-то отвлечённые темы. Наконец, его осенило, и он сказал девушке:

– Я открыл новый микроб. Девушка удивилась тому, что ещё есть какие-то неведомые людям микробы. Конечно есть, – стал уверять её Ося, как и звёзды, которые периодически кто-то открывает. Если бы я был астрономом и открыл звезду, то я бы прославился через свою космическую находку, которую назвал бы твоим именем «Полина». Но поскольку я работаю не в макрокосмических сферах, а в микрокосмосе, то твоим именем я решил назвать этот новый микроб. Девушка была польщена столь неожиданным подарком, столь прекрасным посвящением и даже зарделась от смущения и ощущения счастья. Отодвигая пустой стаканчик из-под напитка, она спросила:

– А почему, Ося, Вы решили назвать Ваш микроб моим именем? Немножко странно звучит: «микроб Полина». При этом её лицо излучало свет затаённой надежды.

– Потому, что я люблю тебя! – выпалил Ося и сильно стушевался, словно бы, он сделал что-то ужасно непотребное в присутствии ненужных свидетелей. Как бы то ни было, но признание его состоялось, и теперь пусть Полина сама решает, как ей поступить с ним: оттолкнуть или стать его верной подругой.

 

Собрание

Смычкин пожаловал на собрание, отыскал Гарика в самом первом ряду, прошёл и сел рядом.

– Хорошо, что подоспел, – сказал Гарик. Я тут уже послал записку в президиум, что ты просишь слова.

– Зачем? Я не собирался выступать. Я не готовился, что за ерунда!

– Не ерунда. Ты должен выступить и высказать своё мнение.

– Нет у меня никакого мнения по поводу происходящего.

– Так не бывает. У человека всегда есть мнение по тому или иному вопросу, касающемуся его жизни, его работы, среды его обитания. Так что не увиливай, а соберись с мыслями и – вперёд!

– Да иди ты к лешему! Знал бы, вообще не пришёл.

Председатель постучал карандашом по стеклянному графину с водой и попросил тишины. Собрание началось. Смычкин заёрзал, но уходить из первого ряда на глазах всего старокачельского руководства не решился. Тогда он достал блокнот и стал что-то быстро записывать, номеруя чуть ли не каждую строку текста. Видя, что Владлен стал готовиться к выступлению, Гарик тоже достал блокнот, набросал записку и передал её в президиум.

– Ты что там послал? – спросил Смычкин, прихватив Гарика за рукав пиджака.

– Записку, в которой ты просишь слово.

– Так ты её до этого не посылал, а передал только сейчас, когда я стал набрасывать тезисы своего доклада?

– Увидев, как ты старательно начал готовиться к выступлению, я вынужден был организовать твой выход на трибуну. Не пропадать же твоим стараниям понапрасну.

– Ну и гад же ты, Гарик Закирьянович! – зашипел Смычкин.

– Нам нужен не просто поэт Смычкин, которого руководство толком и не знает, а видный общественный деятель, к голосу которого прислушивается даже сам Председатель. Поэтому я и стараюсь, чтобы ты был на виду, чтобы твоё мнение становилось решающим, и на тебя могли опираться люди из Выпендриона. У тебя появится административный ресурс, а с ним придут и премии, и публикации, и поездки во все концы ближнего и дальнего старокачелья. Соображать надо, а ты огрызаешься. Что бы ты без меня делал?

Смычкин после этих слов как-то преобразился, посерьёзнел, поправил галстук и, как показалось Гарику, даже надул щёки.

 

Ося зовёт по грибы

– Гарик, прости, я не знал, что ты с женщиной. И всё-таки, если ты уже свободен, то я приглашаю тебя на пешую прогулку по окрестным лесам, я очень люблю бродить вокруг Ханских прудов и туда дальше за Косую Сажень, за Осьмушку. Места там грибные. Прихватим провизию, корзины, и вперёд!

Гарика привлекали не сами грибы, а просто возможность побродить по лесам и полям: вдруг какая-то зацепка появится за клад, который мог оставить в этих краях Наполеон, убегающий с награбленным добром из восточных земель.

Вот заброшенное поле, заросшее свежей травой, теперь здесь пасут скот. Низкое, но яркое сентябрьское солнце просвечивает траву, она жёлто-зелёная. А если оглянуться по ходу лучей, то эта же трава кажется сине-зелёной, серебристой. Оттенки дополняются за счет ветра, зигзагами снующего по огромному зелёному простору, окаймлённому слева – сосновым бором, а справа – жиденькими жёлто-красными перелесками с мелкими осинниками и березняками.

Каждый гриб в радость: будь то подберёзовик или красавец – подосиновик. Хорошо найти семейство оранжевых лисичек, пробивающихся из пушистого мха. Когда набирается полная корзина, Ося перекладывает грибы так, чтобы все их виды были представлены наверху: и крепыши белые, и поддубовики, и моховики, и грузди. Хорошо подобранные по форме и по цвету, корзина всегда привлекает не только заядлых грибников, но и любых зевак, встретившихся Осе по дороге из леса.

– И охота тебе возиться с ними? – ворчит Гарик, Грибы есть грибы, чего их в культ возводить?

– Ну, ты, брат, не понимаешь всей их красоты.

– А ты, мне кажется, просто любишь повыпендриваться, – не унимается Гарик.

– Выпендриваться тоже надо уметь со вкусом, – парирует Ося.

У маленького костерка на опушке друзья обжарили колбасу на прутьях, согрели консервы и отобедали, как говорится, за милую душу. Ося шевелил палкой угли и думал о развалинах цивилизации, представших поблизости. Когда-то здесь было обширное поместье, а теперь от большого каменного дома и подворья остались руины, не подлежащие восстановлению.

– Хотя бы на кирпичи разобрали, – вздыхает Ося.

– А ты попробуй старинную кладку разбери, проще взорвать и бульдозером в овраг столкнуть.

– Тогда уж лучше было бы отреставрировать и Дворец культуры устроить.

– А кто в него ходить будет? Видишь, как деревня обветшала.

– Вот были богачи, и жизнь вокруг них кипела.

– Не грусти, старина, вернутся ещё былые времена.

И тут Гарика осенило, вдруг именно в этих развалинах и таится загадка наполеоновского клада? Дорога вполне накатанная, старинная и точно пролегает с востока на запад. Беглый полководец с малой охраной мог на полдня задержаться в этом местечке и устроить захоронение драгоценностей прямо под стенами этого барского особняка. Он поделился своими мыслями с Осей, но тот отнёсся скептически:

– Да мало ли где мог спрятать награбленное император Наполеон. Что ж теперь все развалины будешь обкапывать и просеивать? Глупости всё это.

Но Гарик прошёл к развалинам, осмотрел их внимательно с разных сторон, сделал зарисовку и запись в своём блокноте, что по пути от Усушки в сторону Осьмушки, возможно, находится знаменитый наполеоновский клад. В результате вылазкой на природу и Ося, и Гарик оказались довольны оба, но, как говорится, каждый по-своему.

 

ОГО-ГО

Заниматься предпринимательской деятельностью было хлопотно, а главное, оно мешало творчеству. Но Владлен решил, что надо хоть как-то заработать денег, издать пару-тройку книг, поездить, поглазеть на мир, а там и свернуть это неблагодарное дело.

Сначала Смычкин создал и успешно зарегистрировал некое ОНБ – общество с неограниченной безответственностью. Однако, это вызвало недовольство Председателя. Его покоробило слово «безответственность»: «Итак тут на меня все пеняют, что развёл в Старой Качели разгуляй-малину, да ты ещё тут доливаешь масло в огонь». Пришлось переименовать, и получилось предприятие новой формации – ОГОГО – Окололямурное Гонорарно-обломное Гуманитарное Общество. На этот раз Председатель одобрил смычкинскую организацию и принял её, как новую прогрессивную бизнес-модель. Он даже похвалил Смычкина за столь оригинальное название: красиво и придраться не к чему! Отныне все предприятия малого и среднего гуманитарного или издательского бизнеса в Старой Качели стали называться не иначе, как ОГОГО.

Созданное предприятие становилось помехой для получения гранта на проведение фольклорной экспедиции по Старой Качели. Такое сомнение выразил Ося, как человек, вращающийся в кругах, приближённых к Председателю, а, следовательно, осведомлённый в юридических тонкостях действующего законодательства.

Он стал объяснять Смычкину, что недопустимо использование бюджетных средств на оплату труда сотрудников малого предприятия. Из этих средств оплачиваются только услуги местного населения, у которого осуществляется сбор песен, частушек, притч, загадок, пословиц и поговорок. А ещё оплачивается труд самих сборщиков фольклорного материала. Тогда Смычкин стал возражать Осе, что вся их троица и является сборщиками фольклорного материала, а значит, им полагается оплата. Он доказывал, что материалы мы всё равно привезём и сдадим в департамент, курирующий культуру в Старой Качели. Другое дело, если бы мы воспользовались собранным материалом и издали его на свои средства с целью наживы. Словом, спор не выявил истины, и тогда было решено, что созданное Смычкиным ОГОГО «Дринк» представляет из себя многопрофильное предприятие с различными формами собственности. На всякий случай генеральным директором Смычкин назначил не себя, а Гарика. Теперь получить грант он мог как физическое лицо, поскольку юридическому лицу такой грант не полагался. Гарику польстило, что он стал возглавлять предприятие, и был не просто директором, а сразу аж генеральным директором. Смычкин объявил себя академиком всего старокачельского фольклора, с чем тут же согласился генеральный директор и выписал Владлену соответствующий документ за собственной подписью. После всех подготовительных работ по оплате услуг и реквизитов, в один прекрасный вечер друзья отправились в Дворянское собрание, где Владлену Валерьяновичу Смычкину должны были вручить документ, подтверждающий его статус академика, а также надеть на него академическую мантию и конфедератку – особый квадратный головной убор с золотой кисточкой. Не остался без внимания и Ося, и после короткого совещания он был объявлен руководителем кафедры фольклорной группы при Старокачельской Академии наук. Смычкин и Гарик закрепили статус и тут же выдали Осе членский билет с золотой каймой, подтверждающий его высокую должность. Когда стали выдавать документ, невольно возник вопрос об имени и фамилии Оси. Оказалось, что подлинное имя у него было Осип Семенович Языков, сокращённо ОСЯ.

 

История гужевой площади

Гужевая площадь вызывала спор двух лагерей. В одном считали, что возникло название от гужевого транспорта, который останавливался вблизи торговых рядов. Считалось, что когда-то существовала слобода под названием Ивановская. И вот якобы в этой слободе много ремесленников открыло свои мастерские по изготовлению лошадиной упряжи, начиная с шорников, делающих сбрую из кожи, затем появились седельщики, изготавливающие седла, потом появились мастера, которые гнули из дерева дуги, изготавливали хомуты, к ним подключились кузнецы, которые выковывали из металла кольца для уздечек и стремена, мастера по литью поддужных колокольчиков из бронзы. Потом сюда стали стекаться мастера по серебру, чтобы украшать конные сбруи серебряными заклёпками и колечками. В том околотке, где располагалась слобода Ивановская, археологи стали находить множество свидетельств в виде серебряных и бронзовых артефактов, подтверждающих, что в этих местах размещались мастерские по конным сбруям.

Но возникли специалисты, доказывающие, что Гужевая площадь получила название от слова гужееды. Эти уверяли, что в слободе под названием Ивановская жил народ беспечный, ничего не растил, не заготавливал на зиму и жил впроголодь, а в самые неурожайные годы, когда вся Старая Качель из-за нехватки пищи начинала съедать голубей и даже крыс, то в Ивановской слободе люди, вообще, начинали варить и использовать в пищу кожаную лошадиную сбрую. Отсюда и возникло название «гужееды», которое позднее закрепилось за этой слободой. А в годы правления царя Гороха слобода влилась в Старую Качель и сделалась центром в виде площади, которую и назвали Гужевой. Эта версия особенно не устраивала руководство Старой Качели, слишком оскорбительной казалась она. Но её упорно продвигали недопатетики, которым всегда нравилось что-то негативное в истории Старой Качели.

К спору стали подключаться музейные работники, краеведы, этнографы, фольклористы и историки.

Споры в лингвистических кругах мало-помалу перекинулись на страницы прессы, за круглые столы в телевизионных студиях, а потом и вовсе широко развернулись на заседаниях Высокочтимого Выпендриона. Председатель пытался вникнуть в суть дискуссии, но никак не мог уразуметь, кто и с какой целью инициирует вопрос о возникновении названия Гужевой площади. Поскольку Гужевая находилась вблизи Дома Правительства, то всякий разговор об этой площади, вынесенный на широкое обсуждение не мог не волновать Председателя. От стихийных собраний на этой площади нередко происходили правительственные перевороты, и чтобы положить конец всем дискуссиям, Председатель решил выдать правительственный грант для фольклорных изысканий, которые должны будут найти истоки возникновения названия Гужевой площади, тем самым, раз и навсегда закрыть эту щекотливую тему. Председатель был человеком твёрдым, если брался за решение вопроса, связанного с его личной безопасностью или укреплением его власти. Разумеется, фольклористы не должны были делать акцент на поиске названия Гужевой площади, а методично и скрупулезно собирать песни, частушки, описание свадебных и похоронных обрядов, словом, создать видимость поиска фольклора вообще. В огромном Дворце культуры на уровне министерства был организован конкурс на получение гранта для проведения диалектологической экспедиции по Старой Качели.

Среди претендентов были знаменитые фольклористы, профессора и преподаватели лингвистических кафедр, историк и писатель Дубравин, а также поэт Смычкин, прознавший об этой акции через своего друга Осю.

В кулуарах можно было услышать юмор лингвистов:

– Я слышал, коллега, что только газетные утки не подвержены птичьему гриппу.

– Те, кто много чего слышат, но ничего не знают толком, те чаще всего подвержены свиному гриппу, – парировали их оппоненты.

Учитывая важность предприятия, Председатель поставил условие получателям гранта, что в случае обнаружения самой правдивой версии возникновения названия Гужевой площади, вся экспедиция будет представлена к правительственной награде.

Это ещё сильнее подстегнуло Смычкина и компанию к успешному получению заветного гранта. Для этого Смычкин добился приёма у Председателя и выложил ему, что он точно найдёт истоки названия площади. Он даже объяснил это тем, что его дед знал эту историю, а после него оставленный архив находится в спрятанном при пожаре Утруски кладе. В одном сундуке с кладом якобы находятся и исследования его деда. Владлен знал, что эта версия будет самой убедительной. Председатель поверил ему, а процедура конкурса на грант, как и любого другого конкурса, проводимого в обновленной Старой Качели, носила формальный характер, ибо победитель был известен заранее.

Прощаясь со Смычкиным, Председатель блеснул знанием французской пословицы: «Даже слепая свинья может найти трюфель». И добавил:

– Словом, «без трюфеля» не возвращайтесь!

 

Посадка деревьев или парк дружбы

Группа писателей прибыла из дружественной страны с целью культурного обмена со старокачельской интеллигенцией. После беседы с Председателем Смычкин возглавил приём и зазвал их на символическую посадку деревьев, устроив на территории, оставшейся от снесённых домов, Аллею дружбы. Гарик раздал лопаты и ломы, Ося предложил гостям брезентовые рукавицы, и работа закипела. Сделали разметку с помощью длинных бечёвок, забили колышки и начали копать ямы для саженцев. Делегация приехала на двух туристических автобусах, которые отогнали на стоянку, подальше от глаз. Писатели, отвыкшие от физического труда, с интересом держали в руках ломы и лопаты. В тёплых лучах весеннего солнца, обливаясь потом, они усердно орудовали ломами, возили на тачках чернозём и поначалу даже шутили на своём языке. Ося понимал лишь отдельные слова, которые запомнил из школьной программы по иностранному языку. Он догадывался, что речь шла о желании гостей попить пива. Тогда он организовывал несколько ящиков охлаждённого янтарного напитка. Если гости говорили о желании перекусить, Ося спешил в ближайшую пирожковую, откуда тут же доставляли гостям горячие и душистые мясные и капустные пирожки. И только, когда свечерело, а сотни саженцев были любовно преданы земле и выстроились в красивые, лучами расходящиеся ряды, только тут приезжие творцы вспомнили, что они должны были ещё осмотреть несколько достопримечательностей, посетить ассоциацию местных писателей, побывать на приёме у самого Председателя Старой Качели.

В связи с этим, Ося стал настаивать на том, чтобы писателей отпустили, иначе может произойти международный конфликт. На что Смычкин отреагировал стоически:

– Пусть работают, не развалятся. Вон японцы из-за отсутствия площадей так мечтают в земле покопаться, что даже для них такой агротуризм организован: и страну посмотреть, и на огородных грядках поработать. А тут коллеги-писатели, им тем более необходимо размяться, наверняка засиделись бедолаги за своими романами и эссе.

Ося счёл, что Смычкин говорит вполне аргументированно и возражать больше не стал.

Иностранная делегация продолжала трудиться и практически весь пустырь превратила в парк, где со временем зашумит листва, и будут слышаться счастливые детские голоса.

Автобусы за ними всё не шли и не шли, а работы было так много, что и трудились они безропотно, полагая, что Аллея дружбы в центре Старой Качели зачтётся им в будущем. Потому и старались писатели, расправляя каждый корешок, разрыхляя комья руками, педантично окрашивая стволики побелкой на чётко установленной высоте и вливая под каждое деревце не по одному ведру воды. После этих трудов у многих на ладонях появились мозоли и ссадины, но это их ничуть не огорчило: они увидели свой реальный вклад в развитие теперь уже не чужой для них Старой Качели.

Тем временем писательскую делегацию потеряли служители старокачельских муз, потерял их Председатель, а также профессора и студенты из университета, где тоже ждали гостей для культурного обмена. Особенно переживали люди из департамента гуманизма. Но поскольку организаторы не согласовали программу встречи, то Смычкин, легко вводил в заблуждение и тех и других, уверяя, что делегация уже заканчивает предыдущее мероприятие и скоро будет на месте.

И после того, как он сдал аккуратно засаженный деревьями пустырь и получил от муниципальных властей положенные немалые деньги, Смычкин разрешил подогнать туристические автобусы и увезти изрядно уставших иностранных писателей на встречу с Председателем. Поскольку писательский труд в Старой Качели перестал быть оплачиваемым, то и иностранным писателям решил Смычкин плату за их труд не выдавать. По мнению организатора акции, плата не полагалась и его помощникам. Поэтому вечером, когда Смычкин стал подводить итог по проделанной работе, он ни разу не заикнулся о полученной сумме и тем более о её размерах. Единственное, на что он выделил деньги – это на те издержки, которые по доброте душевной сделал Ося.

Понимая, что за подобную акцию Председатель не погладит по головке, Смычкин решил срочно исчезнуть в длительную командировку. Ещё загодя, крутясь около Председателя, Смычкин под прикрытием бумаг, связанных с приёмом гостей, сумел подсунуть на подпись разрешение на получение лицензии для проведения археологической раскопки. Эта лицензия давала возможность Смычкину откопать клад деда в Утруске.

Выигранный грант давал возможность оплачивать расходы для организации фольклорной экспедиции по просторам Старой Качели. Поутру, получив деньги и оформив командировку, Смычкин срочно собрал друзей и отбыл с ними в длительное путешествие.

 

Сословные споры

В последнее время Старую Качель стали населять люди полые и бесполые. Но этого обстоятельства никто особенно признавать не хотел. Это бросалось в глаза со стороны. Открыто же велись споры, скажем, между коренными старокачельцами и закореневшими, то есть явившимися позднее. Одни из них кичились своей обомшелостыо, другие трудолюбием, упрекая первых согласно пословице: белые рученьки чужие труды любят.

Первые брезгливо морщились при виде вторых и фыркали, если оказывались втиснутыми в одну какую-нибудь очередь. Первые гордились своим высоким происхождением, уходящим корнями вглубь знатнейших боярских и дворянско-купеческих родов.

Вторым такое и не снилось, а посему они молча работали, и сами понемногу становились в этой жизни видными людьми.

Не всякие споры рождают истину. Даже в этом краю людям доставляет немалое удовольствие хоть как-то возвышаться над остальными-прочими, словно бы ничего не оставалось в существовании граждан, кроме какой-то неустановленной родословной или среды их обитания, если они живут в центре. Но люди забывали, что ни высокое происхождение, ни престижное место сами по себе не способны красить человека, если сам он ничего не способен украсить собой.

И у приезжих хватало спеси врываться в чужой уклад, тесня и выжимая изрядно ослабевших в своих сословных спорах старокачельских аборигенов. Спесь была во многом неоправданной и неподкреплённой высоким интеллектом, но являла силу и хватку, житейскую умудрённость и расторопность. Гвардия закоренелых особенно была необузданной вначале, но обретая знания путём упорных занятий, – если приезжий был не из простофиль, он ни в малой толике не уступал, а впоследствии начинал и превосходить своих давних оппонентов.

– Председатель, – кричали на сходках аборигены, – до каких пор будет продолжаться такое безобразие, что мы, коренные и обомшелые, будем страдать в старых дворянских конюшнях да псарнях, а наглые новички будут занимать новые квартиры и особняки? – Мы вынуждены принимать людей со стороны, – начинает беспомощно разводить руками Председатель. – Ну, кто же вам не дает работать? А у нас сами знаете, какой принцип: кто не работает, тот не ест.

Надо сказать, что Председатель сам по обыкновению местным только сочувствовал, а тайное расположение всё-таки питал к приезжим, из коих был и сам. Прежние Председатели, да и не только они, а сами князья великие тоже наезжали в Старую Качель со стороны.

 

Дорожные уловки

Гарик, Смычкин и Ося пришли на перрон, чтобы поехать в Утруску. Электричка медленно приближается к платформе, а её уже поджидает огромная толпа отъезжающих. Тогда Гарик в открытое окно забрасывает на ближайшее сиденье какой-то предмет. Выждав, пока люди влезли в вагон, вся троица спокойно входит в него и пробирается к своему купе. Люди стоят в проходах, ругаются. Одна женщина кричит другой:

– Куда ты лезешь со своей корзиной? Не видишь, что ли, что у меня кошка на руках.

– Плевать я хотела на твою кошку. Сами зверьё, да ещё зверей тут поразводили.

– Хабалка ты, морда наглая. Моя кошка поумнее тебя будет.

Парни протиснулись к своему совершенно пустому купе, в котором никто не решился сесть, кроме них. Все вокруг с нескрываемым злорадством следили за вошедшими молодыми людьми. При этом некоторые тайно ржали и зажимали носы. Гарик сел на занятое место, взял в руки «кучу дерьма», которая так смутила всех стоящих поблизости людей и положил муляж в свою походную сумку. Пассажиры, которые сидели в соседнем купе, стали кататься со смеху, а к парням, занявшим три места, всё ещё принюхиваясь и подозрительно глядя на Гарика, подсели ещё трое из стоящих в проходе.

– Что это было? – спросил у Гарика веснушчатый парень в соломенной шляпе.

– Дерьмо-с, сударь, – ответил Гарик и отвернулся к окну.

 

Экспедиция в утруске

Про Утруску, куда приехали наши путешественники, им было мало что известно. Но покопавшись в местной печати, потолкавшись на рынке, поговорив с жителями этого населённого пункта, они получили некоторое представление о местных нравах.

В Утруске правил Демокрит, выбранный главой местной Управы. Был он на эту должность выдвинут сообществом местных недопатетиков, во власти был метлой новой и совал нос во все дела, из коих можно было извлечь выгоду в личных интересах. Кроме того он искал компрометирующие недоработки в Утруске, доставшиеся ему в наследство от долгое время правивших здесь перипатетиков. Местный народ шутил, что перипатетики перегибали во всём, а недопатетики, большой группой пришедшие вместе с Демокритом, наоборот, стараются недогибать. И эти недогибания стали ощущаться повсеместно: если строят, то с недоделками, отчего новый хозяин должен сам покупать в дом, начиная от электропроводки до унитаза, начиная с поклейки обоев, кончая установкой дверей и настиланием пола. Недогибания заметили и в судопроизводствах: украл человек миллиард, его отпускают, а украл с прилавка батон колбасы – посадят. Жена Демокрита, как водится, именовалась в народе не иначе, как Демокрицей. Учитывая, что она не являлась француженкой дворянского происхождения, то «де», венчавшее её новую партийную кличку, легко отбрасывалось и в сухом остатке произносилось как «мокрица». И вот эта самая Мокрица, будучи супружницей местного администратора, взяла на себя миссию возглавлять Фонд культуры. Полное его наименование звучало так: «Фонд защиты Президента, благотворительности и культуры гласности».

По вечерам в стенах Фонда собирались люди в малиновых пиджаках, чёрных кожаных лосинах, в зелёных туфлях с косыми каблуками и металлическими окантовками. На ногах сияли безупречно белые носки, высовывающиеся всякий раз, когда владелец дорогих флорентийских кожаных штанов подтягивал их на виду всей идентичной ему публики. Кушали они исключительно сырую рыбу, приготовленную японскими поварами, глотали устриц, политых лимонным соком, пили экзотическую мексиканскую «текилу» или крепкий таиландский напиток из штофа с заспиртованной коброй. Правда, оказавшись в кругу друзей, предпочитали принять на грудь обыкновенную водку под солёный груздочек, но об этом никто не должен был знать. Они называли себя демократами, забывая о том, что хозяева жизни в древней Элладе ходили на форумы без всякой охраны и были доступны для бесед любому жителю Афин. Они заботились о благе старокачельских тружеников, но одна только подпись крупного чиновника стоила не один десяток зарплат простого обывателя Усушки или Утруски. Они устраивали кастинги, и сами становились членами жюри при отборе молодых и красивых девушек для обложек активно внедряемых гламурных журналов. Непременным условием этих отборных туров являлась полная нагота представительниц прекрасного пола.

От них ото всех пахло шикарными духами «Экалиптоль» и «Нью рашенс». Последние изготавливались по спецзаказу на фирме «Ир-реаль» в Париже и доставлялись без таможенных досмотров по дипломатическим каналам, дабы, не дай бог, не внедрился посторонний душок и не отравил внезапно утончившееся обоняние представителей нового народившегося класса. В миру их считали акулами капитализма и наперсниками разврата. Они же считали доходы, играли в компьютерные и сексуальные игры, учились метко стрелять, ходить в фитнес-клубы и гонять на автомобилях, предназначенных для левостороннего движения. Впрочем, и правая сторона любой местной дороги или федеральной трассы теперь тоже принадлежала им: при виде шальной иномарки бедный водитель старокачельской малолитражки втягивал голову в плечи и уступал им столько суверенитета, сколько они того пожелали.

Для того, чтобы попасть на приём к Мокрице, возглавлявшей Фонд, Смычкину предстояло выложить крупную сумму. Но без ведома этой властной женщины он не мог получить лицензию на проведение фольклорных исследований в этом обширном регионе. На его вопрос, где искать концы, через которые он может выйти на Мокрицу, Смычкин получил знакомый ответ, который он не раз слышал, вращаясь среди конторских служителей Старой Качели. Ответ был один к одному: «Хренского спросишь». А относительно грабительского куша для внесения в Фонд он узнал следующее: «Фонды создаются не для того, чтобы их раздавать, а для того, чтобы они пополнялись».

 

Смычкин среди книг

Новая знакомая Смычкина картавила и ни в какую не умела произносить букву «р». Вместо неё она выдавала «г», и звучало это довольно трогательно и забавно:

– Сколько газ тебе говогить, что нельзя меня тгогать ниже спины. Я же могу обидеться.

Девушка хмурила брови и отодвигалась от настойчивого кавалера. Тогда Смычкин артистично вставал перед ней на колени и заявлял:

– Всё, Кристина, это было в последний раз.

После чего он поднимался и бормотал что-то себе в оправдание:

– Я же не виноват, что ты такая аппетитная. Что делать, если я не могу удержаться от соблазна, хотя бы прикоснуться к твоим округлостям.

Девушка начинала отходить, но в её голосе ещё слышалось недовольство:

– Мне всё гавно, что тебе там хочется, и от чего ты никак не можешь удегжаться.

Кристина, узнав об ухищрениях Смычкина, больше не уходила по его просьбе в узкие проходы между книжными стеллажами, а оставалась около своего столика на виду небольшого читального зала, устроенного в передней части помещения осьмушкинской библиотеки. Там всегда кто-нибудь сидел из посетителей, либо просматривая новый журнал, либо выписывая какие-то необходимые сведения из справочника, который не полагалось выдавать на дом. В основном, это были люди преклонного возраста или совсем юные – школьники или студенты. Остальные жители Осьмушки днём были заняты на работе, разумеется, кроме Смычкина, который самым достойным делом для себя считал писание стихов. Все остальные так не считали, и потому денег за такую работу Смычкину никто не хотел платить. Но разносторонне развитый ум Владлена всегда приходил на выручку, помогая поэту переключаться на тривиальные заботы о хлебе насущном. Конечно, это отвлекало от больших планов, при осуществлении которых Смычкин мог бы зажить припеваючи. Ни много, ни мало – он должен был сделаться классиком старокачельской литературы. Тогда бы перед ним открылись невиданные возможности в виде различных премий, грантов на написание новых произведений, поездок на книжные ярмарки и международные конференции, участие в жюри престижных конкурсов и многое другое, что бы ежедневно возвышало его творческий статус в глазах общественности. А он вынужден был довольствоваться тем, что пишет, пытается публиковаться и в нелёгкой борьбе за выживание брать заказы на литературную подёнщину. Вот и сейчас он сидел в маленькой библиотеке, находя и выписывая материалы, связанные со старокачельскими крестьянскими обрядами, фольклорными песнями и танцами, народными гаданьями и приметами, бытовавшими ещё во времена царя Гороха. Вообще, к этому царю в Старой Качели всё чаще стали обращаться историки и обществоведы, писатели и юристы, философы и художники. Оказалось, что за весь долгий период существования Старой Качели царственных особ было столько, что они сносили не один десяток шитых золотом кафтанов и красных сафьяновых сапог, а самым лучшим правителем, как выяснилось позднее, был только царь Горох. Как ни крути, а лучшего, чем он, никто не припомнит. Вот и Михаил Михайлович недавно пришёл к такому же мнению.

Историк в приватной беседе со Смычкиным сам признался, что больше всех он полюбил именно царя Гороха. Так и сказал Дубравин: «Все остальные перед ним, точно шуты гороховые».

 

Лето

Лето. Отпуска. Суета подготовок. Возня с визами и билетами. Эмоции ожиданий обычно превосходят результат их воплощения. Всё это познав и перепробовав на себе, Смычкин в наступившем летнем сезоне решил ограничить свои туристические аппетиты и стал довольствоваться малыми вылазками на берег дикой речушки, протекающей сразу за окраиной Усушки, где он остановился на время работы его диалектологической экспедиции. Чтобы не было скучно, он приглашал с собой десятиклассницу Люсю, которая помогала старшей сестре в местной библиотеке. Люсе нравилось общаться со Смычкиным: он мог подолгу вести разговоры на самые волнующие темы, любил читать стихи наизусть, обожал юмор и весело хохотал, когда Люся рассказывала какую-нибудь занимательную историю, которая произошла у них в классе. Вот и сейчас, когда они оказались с ним на берегу речки и, лёжа на травянистом берегу, смотрели на облака, они говорили о том, как хорошо быть юной и стоять на самом важном перепутье. С этого места следует сделать выбор: кем стать в жизни, решить, где ты будешь жить, ближе к природе, или предпочтёшь город, за кого ты выйдешь замуж и сколько тебе захочется вырастить детишек. Потом она стала читать книгу, а Владлен прошёлся по берегу речки, разглядывая цветы на поляне, огромный валун, который наполовину лежал в воде, а за ним начинался глубокий омут. «Наверняка в этом омуте есть крупная рыба», – подумал Смычкин и решил в другой раз захватить с собой поплавковую снасть. Потом он искупался, позвал Люсю. После чего она продолжила чтение, а он прилёг рядом с юной спутницей.

Зная про пугливый нрав недотроги Люси, Смычкин, вынимая сладкую травинку изо рта, сказал лежавшей на солнцепеке девушке о том, что пока она читала книгу, ей в плавки заползла оса. Люся на глазах Владлена с визгом сдёрнула плавки и стала лихорадочно искать между пухлых ляжек опасное насекомое. Не найдя и опомнившись, что она наделала, Люся резко натянула плавки и бросилась на хохочущего Смычкина с кулаками.

Девушка стала бранить Владлена, а тот, не переставая хохотать, катался по поляне, довольный и увиденным, и тем, как ловко он одурачил юную купальщицу.

 

Соседка

У соседки Малгожаты Пшешковой, худой и носатой женщины, отношения с Михаилом Михайловичем сложились более или менее дружелюбные. К остальным жильцам подъезда Пшешкова была совершенно безразлична, а иногда и презрительна. Её зализанные и схваченные на затылке в клубок тёмные волосы, длинный, прогнутый в середине, как банан, нос, её тонкие губы, да и всё её существо одновременно, словно бы, выражало тайную неприязнь ко всем, с кем её хоть на минуту, хоть на годы свела судьба.

Это можно было наблюдать и в магазине, и в автобусе, и в подъезде своего дома. Кнопку лифта Пшешкова никогда не нажимала голым пальцем, а только при посредстве носового платка, который затем брезгливо швыряла в чёрную дамскую сумочку. Муж её был пьяница, но производил впечатление доброго малого, изрядно затюканного сварливой бабой.

На звонок в прихожей Михаил Михайлович широко открыл дверь и увидел Малгожату с пушистой серой кошкой в руках. На приглашение войти соседка ответила кивком головы с коричневой гребёнкой около неизменного пучка на затылке, и не по-женски размашисто шагнула в комнату.

– Мы едем на неделю в Осьмушку. Прошу Вас присмотреть за кошкой. Рыбу она ест варёную. На улицу не водите, может убежать в подвал. Для туалета понадобится газета. Какает она только на «Старокачельские ведомости».

– Какая разборчивая, – подумал Дубравин, – неужто не станет какать, если подложить «Тудэй» или «Сюдэй»?

Хотел спросить, как зовут кошку, но соседка уже хлопнула дверью, оставив пушистую гостью и увесистый пакет мороженой рыбы.

 

По номерам

В Старой Качели для успокоения душ пишущих людей был объявлен Год литературы. Творческая интеллигенция обрадовалась: наконец-то, о них вспомнила власть! Они теперь могут рассчитывать на поддержку государства в деле издания их книг и последующей реализации стихов и рассказов в книжных магазинах и киосках печати. Но с изданием книг что-то не заладилось, зато с этого года поэтов стали наделять личными номерами. Связано это было с тем, что поэтов стало очень много, а прежнее различие по фамилиям уже никак не соответствовало духу времени. Фамилии стали сливаться с именами, невообразимым способом повторяться в самых различных комбинациях. Не спасало положения принятие двойных фамилий: первая – по отцу, вторая через дефис – материна девичья. Такая началась чехарда, что на ближайшем собрании Ассоциации писателей и поэтов Старокачелья было решено каждому члену вручить личные номера. Когда Смычкин пришёл за получением обновлённого писательского билета, то с ужасом увидел, что ему было присвоено лирическое звание «Поэт № 1027». Владлен страшно оскорбился и хотел порвать злополучный билет. Благо, его удержал Гарик.

– Никаких актов вандализма! – возразил тот, выхватив у Смычкина красную книжицу. – Ну чем ты недоволен?

– А тем, что могли бы дать номер 1001. Людям запомнить было бы легче, ориентируясь на книгу восточных сказок «Тысяча и одна ночь». Он выхватил удостоверение у Гарика и вышел из ассоциации писателей, грубо хлопнув дверью.

– Я, вообще, должен быть первым поэтом, а не тысяча каким-то.

– Первыми стали те, кто придумали маркировать поэтов по номерам, – внёс ясность Гарик.

– Кто они такие?

– Как кто? – чиновники от литературы. Они во все времена были первыми, меж собой деля блага, предположительно отпускаемые для действующих творцов.

– Как же теперь люди будут запоминать нас? Фамилия как-никак усваивалась, если поэт часто печатался и выступал. А обезличенный номер, вообще, будет не нужен никому, – всё ещё ворчал Смычкин.

– А кто, вообще, сейчас кому-нибудь нужен? – парировал Гарик. – Вот ты сказал, что являешься первым поэтом. Если б тебе заслуженно присвоили лирическое звание «Поэт номер один», ты же не стал бы так бунтовать! Согласись?

– Ну, конечно, не стал бы!

– А у поэта номер один люди всегда вызнали бы и фамилию. Это уже, как говорится, по личной инициативе. Согласись?

– Сись… – проговорил, передразнивая Гарика, обиженный поэт. Случалось, что и королей нумеровали: вспомни 16 людовиков! Владлен сразу смягчился и сказал: но там хотя бы 15-й был назван солнцем! А кто станет выделять поэта, которого объявят лишь одна тысяча двадцать седьмым? С ума сойти, как надо опуститься, чтобы жить в согласии с этим обезличенным обществом!

 

Первые успехи фольклорной экспедиции

Ося и Гарик поняли, что гоняться за местными жителями, с просьбой спеть песню старинную или частушку лихую, а то и про какие-то свадебные или похоронные обряды расспрашивать – дело хлопотное и затратное по времени. Ося счёл, что гораздо удобнее самим сочинять все эти частушки-прибаутки, а потом отчитываться перед Смычкиным и получать деньги, как за собранный народный фольклор. Для этого они созвали в клуб местную самодеятельность, снабдили людей текстами, придумали мелодии, а Ося знал, как это делается, поскольку долго сотрудничал с рок-группой «Машина времени», и работа у них закипела. Всем нашлось дело, в Усушке стало веселее и самим организаторам, и местной молодёжи. А когда устроили отчётный концерт, на который приехал посмотреть Смычкин и люди из Фольклорной комиссии при Департаменте культуры, то отчёт получился на высшем уровне! Когда юных исполнителей спрашивали, откуда они знают столько старинных песен и народных частушек, они говорили, что всё это бытует здесь среди жителей Усушки, а они только расспрашивают стариков и старушек, разучивают их на разные голоса и получается, что они поддерживают связь между сотнями поколений усушкинцев. Такое объяснение очень даже пришлось по душе членам комиссии, а за открытие таких коллективов по всей Старой Качели решено было придумать отдельное денежное вознаграждение для наших фольклористов. Довольный Смычкин буквально колотил себя в грудь кулаком и хвастался перед членами комиссии, какой ответственный и трудолюбивый коллектив фольклористов он собрал вокруг себя!

Парни рассказали ему, что во время его отсутствия им понадобилось ехать в Горохово Поле, где живут несколько старушек, изъясняющихся чуть ли не одними только пословицами и поговорками.

– Поговоришь другой раз с такими бабулями, так и узнаешь много занятного о жителях Горохова Поля, – сказал Гарик, видимо, подражая какой-то из рассказчиц. А Ося напомнил о финансовой стороне дела, намекая на дорожные траты, на оплату гонораров старушкам, на постановочные затраты с местным ансамблем, опять же выделение средств на костюмы и оплату местных гармонистов и балалаечников. Смычкин при упоминании о финансах сразу становился суровым и неприступным. И надо было приложить немало сил и обаяния, чтобы расположить его на богоугодные деяния, выражавшиеся в своевременной оплате проделанной работы. Платить надо было за каждую поговорку, за каждую старинную песню, за частушку. Сумма получалась круглая, а деньги обладали особенностью таять на глазах.

Смычкин решил, что надо устроить общее угощение для членов комиссии, для активных участников местной самодеятельности, а заодно и для самих фольклористов. Смычкин подсчитал, что затраты в результате общего праздничного ужина в недорогом местном кафе обходились втрое дешевле. Гарик и Ося согласились, поскольку готовы были ублажить свой мамон при каждом удобном случае. Правда, они не знали, что Смычкин спишет основную часть их заработка на проведённый праздник. Но Ося и Гарик неплохо провели время с двумя девушками из местного клуба не только на празднике в кафе, но и после него. И, как говорят в народе, дай им хоть торбу с пирогами, хоть чёрта с рогами!

 

Охапкин

Разбогатевший на приватизации народной собственности миллионер Охапкин хоть и устроился в жизни, хоть и обзавёлся новым окружением таких же, как он, скупых и тщеславных людей, но его всё-таки по старой памяти тянуло к бедным и неустроенным творцам и интеллигентам. Он в глубине души сознавал, что золочёная карета – это хорошо, но золотое перо со временем всё-таки окажется круче. Потому он и не хотел прерывать связь со Смычкиным. Однако денег на двухтомник избранного Охапкин давать не хотел – жаба душила.

Смычкин неоднократно замечал, что Охапкин подсматривает за ним, лезет в тетради с его записями, прочитывает бумажки, которые Владлен вывешивает кнопками на стенку старого комода или на деревянные книжные полки, прогнутые под тяжестью собраний сочинений маститых старокачельских авторов. На этих бумажках он обычно составлял список дел, которые ему предстоит сделать в течение ближайших нескольких дней. И вот в голову Смычкина пришла блестящая идея: он решил использовать любопытство Охапкина.

Однажды в воскресный день Охапкин по обыкновению посетил своего приятеля, небрежно помахивая чётками, выполненными из драгоценных и полудрагоценных камней. Прошёлся по комнате, заглянул на кухню, вернулся к книжным полкам. Деревянные половицы на разные лады поскрипывали под увесистым и тучным гостем, пока он не остановился около обшарпанного комода и не заглянул в список первоочередных дел, которые наметил Смычкин.

Прочитав его, Охапкин удивился и для пущей важности прочёл список ещё раз. Красное одутловатое лицо гостя засияло, но при появлении хозяина Охапкин постарался скрыть это выражение. Он мгновенно заменил его на холодно-равнодушное, на то самое, с каким он, являясь депутатом Высокочтимого Выпендриона, по определённым дням принимал посетителей в присутственном месте.

 

Чёрная дыра

Владлен Смычкин давно не виделся с инженером Уклейкиным, а тут нос в нос столкнулся с ним на автобусной остановке на улице Нижняя Дебря.

– О, старый друг! – воскликнул Владлен, искренне обрадовавшись неожиданной встрече с инженером. Уклейкин был настроен деловито и на приветливый возглас Владлена словно бы через силу выдавил подобие улыбки и заговорил с поэтом, не останавливаясь.

– У меня новая идея, – сказал Уклейкин, – вот сейчас еду в Утруску, чтобы разыскать там астронома, про которого мне поведал Гарик Закирьянович. Сказал, что мужик умнейший!

– Какая идея посетила тебя ныне? – не удержался Смычкин от расспросов.

– О, брат, сам диву даюсь! – Уклейкин впервые в жизни не захотел выбалтывать новое детище, с которым он не расставался в последние полгода. А проговаривать направо-налево новый проект до его воплощения в жизнь на этот раз Уклейкин зарёкся: слишком велика была ставка на идею, которая, по мнению инженера, должна была преобразить мир.

– Поделись, мыслитель, – стал наседать любопытный Владлен. – Вдруг и я чем-то смогу оказать поддержку.

– Едва ли мне смогут помочь гуманитарии, в моём грандиозном проекте скорее всего была бы нужна поддержка самого Председателя Старой Качели. Уклейкин уворачивался от прямого ответа своего неожиданного собеседника, который ради удовлетворения любопытства поплёлся за инженером, сам не зная куда. Как бы Уклейкин ни уходил от прямых ответов, но надо знать Смычкина: если он сел на хвост какого-то секрета, то пока не выведает всё до конца, ни за что не отстанет. Особенно, если это касалось каких-то открытий.

А Уклейкин упорствовал и неспроста. Очень ему хотелось поделиться с Владленом, его буквально распирало от значимости его открытия. Но было одно важное обстоятельство, что идея его могла быть украденной зарубежными специалистами. И тогда всем его планам придёт кердык. Не раз так случалось, что гениальная мысль, зародившаяся в Старой Качели, находила сначала соавтора за рубежом.

А потом зарубежные СМИ авторство старокачельского гения попросту вымарывали со страниц мировых научных достижений. Он точно знал, что около любого гения всегда вращается круг людей, которые выведывают и выкрадывают чужие замыслы и раньше их автора воплощают мысль в материале или опубликовывают, присваивая её себе… Он этот круг людей называл не иначе, как паразитарий, потому что они именно паразитировали на чужих идеях, не умея генерировать ничего своего.

Правда, Смычкина нельзя было отнести к этому кругу, поскольку он сам являлся генератором идей в своей гуманитарной сфере. Да и не разбалтывал чужих секретов поэт Смычкин.

«Ладно, сейчас приведу его к себе в лабораторию и расскажу вкратце общее направление интересующей меня проблемы», – решил про себя Уклейкин. Так он и сделал. Как только приятели оказались в стенах лаборатории, которую, как выяснилось, не так давно выделили инженеру муниципальные власти Старой Качели, инженер тут же пригласил поэта на чашку кофе. Смычкин с интересом огляделся в новом помещении и с удовольствием принял приглашение «откушать» кофе. Уклейкин сразу взял быка за рога и выдал тираду о горах мусора, которые катастрофически быстро растут во всех регионах, где есть большие города, огромные производственные комплексы, всевозможные туристические маршруты и так далее. Словом, всюду, где развелось человечество, там разводится и мусор.

– Как с ним бороться? – спросит каждый здравомыслящий человек, – а где ответ? Нет ответа, поскольку сжигание и складирование не помогают в деле уничтожения, а только усугубляют положение, отравляя и без того удушающую атмосферу мегаполисов и других населённых пунктов. Никто не знает ответа, а я знаю! – подвёл итог сказанному инженер Уклейкин и для солидности даже потёр ладони.

Смычкин не спешил задавать наводящие вопросы, теперь Уклейкин и сам вошёл в раж и ни за что не остановится, пока не выдаст все аргументы Pro et Contra своего гениального замысла.

Когда особенно нужна была доказательная база, Уклейкин вскакивал со стула и начинал ходить вокруг шахматного стола, за которым и разместились приятели со своим кофе.

А доказывать было что. Ещё бы! На такой способ избавления от мусора, который сделался бичом человечества не только на земле, но и в морских просторах, а с некоторого времени и в космосе. Будь наша планета такая же большая, как Юпитер, мы бы через сто лет и её бы полностью освоили и завалили мусором. Одно ясно – надо удалить мусор, но как?

– Ладно, брат, не томи, – не выдержал Смычкин, отставляя пустую чашку на край стола.

– А вот как! – взмахнув руками, выдал Уклейкин. Надо мусор вывозить в космос. Да, да, в космос! Хватит отпинывать его от своего порога, по принципу: лишь бы от меня подальше, а там хоть трава не расти. И не будет расти! Значит, мусор надо вывозить так далеко, чтобы трава всё-таки росла.

– Это интересно! – даже заёрзал на своём стуле Смычкин.

– И вот тут нужны новые мусоровозы, но не примитивные грузовики с кузовами, что по утрам объезжают жилые дома и собирают дань, а потом эти дары города увозят за пределы и вываливают на радость чайкам и прочей лесной твари, лишённой своей привычной кормовой базы.

– Я понял так, – вмешался в монолог инженера Смычкин, – что за городом будут формироваться космические мусоровозы, доверху набиваться отходами нашей цивилизации и прямиком на орбиту вокруг матушки-земли.

– Э-э-э, нет! – возразил Уклейкин. Это было бы слишком просто – выкинуть мусор в ближний космос. Тут и без земного хлама предостаточно космического, который становится помехой для дальнейшей работы спутников и станций на околоземных орбитах. В том и гениальность задумки, что я предлагаю нетривиальное решение. Уклейкин при этих словах весь даже как бы вытянулся, лицо его обрело торжествующее выражение, а над его лохматой головой, как показалось Смычкину, засиял нимб.

– Скажи, Владлен, что ты знаешь про чёрные дыры во Вселенной?

– Я знаю, что в чёрные дыры могут попадать небесные тела и бесследно в них исчезать.

– Примерно так и есть, но если быть более точными, то обратимся к услугам Интернета, – Уклейкин включил ноутбук и вскоре выдал описание:

«Черная дыра область в пространстве, возникшая в результате полного гравитационного коллапса вещества, в которой гравитационное притяжение так велико, что ни вещество, ни свет, ни другие носители информации не могут её покинуть».

– Что и требовалось доказать! – продолжил Уклейкин. Если чёрная дыра всё поглощает, но ничего из себя не отторгает, то мусору нашему туда и дорога. Представляешь, Владлен, всё человечество вырабатывает немереное количество отходов, а я нашёл для них не переполняемую урну!

– Да, но наши возможности по созданию космических мусоровозов ещё так примитивны и маломощны.

– Вот, не зря я вовлёк тебя в свои замыслы, ты, Владлен, тут же изобрёл самый точный термин для моего изобретения – космический мусоровоз! Гениальная находка, старик!

– Да я для твоего проекта ещё могу что-нибудь полезное присоветовать. Ты же наверняка хотел сделать космовоз одноразовым, то есть, взял, нацелил его на чёрную дыру, и пропадай лавка с товарами. Ведь так?

– Да, именно так я и планирую вывозить наш мусор.

– Но послушай, Уклейкин, это же нерентабельно – губить вместе с мусором и сам космический грузовик! Не проще ли сваливать груз из него при подлёте к чёрной дыре, а самому кораблю жать по газам и порожняком отправляться на ближайший астероид, на котором предварительно устроить добычу полезных ископаемых. Загрузил ценный минерал на астероиде и махнул на родную планету Земля! И волки сыты и овцы целы.

– Слушай, Владлен, да ты брат, не только поэт. Ты ещё и учёный!

– А как же, конечно, я за рациональный подход ко всяким ресурсам, и, прежде всего, к земным. Сам посуди, если мы с нашей планеты будем только вывозить в виде мусора всякого рода материю, то через какое-то время мы истощим её запасы, а сама планета уменьшится в размерах и сделается такой же крохотной, как Меркурий.

– Ну, ты мыслитель! – вскочил и обнял Смычкина расчувствовавшийся Уклейкин. Вместе мы с тобой такое изобразим и воплотим, что у наших землян никаких премий не хватит, чтобы достойно оценить наш вклад в деле сохранения и процветания планеты Земля!

 

Ответ Чемберлену

В двух часах езды от Старой Качели, вдоль Ханских прудов вытянулось местечко Утруска. Знатоки утверждали, что название города происходило от древних этрусков, некогда под натиском варварских племён перекочевавших в эти места с Аппенинского полуострова. Жители околотка названием этим и происхождением своим очень даже гордились. К ним нередко наезжали этнографы, дипломированные лингвисты и всевозможные собиратели фольклора и музейных реликвий, которые без конца фотографировали, записывали песни, прибаутки, байки, матерные и бытовые частушки, срисовывали костюмы со свадебных обрядов и во всём пытались обнаружить корни какой-то иной культуры. Для сравнения эти экспедиции ехали в соседнее местечко с названием Усушка, что располагалось по другую сторону Ханских прудов, но к своему вящему удивлению, никакого существенного отличия научные сотрудники не находили. Вследствие чего, учёные пришли к мнению, что и жители Усушки вправе претендовать на преемственность подлинной культуры этрусков, а весь народ, в том числе и старокачельский, по этническим признакам вправе считаться этрусским.

Надо сказать, что городок Утруска, на базе которого во времена всеобщей коллективизации был создан колхоз, породило ещё одну небезызвестную историю. Какой-то сельский активист предложил назвать новоиспечённый колхоз не больше, не меньше как «Ответ Чемберлену». Предложение активиста поддержали в Старой Качели, там его заметили и вскоре пригласили на повышение в Старую Качель. Приехавший в Утруску сельчанин сказал, будто бы повысили их земляка. А глуховатому сторожу сельсовета Дёгтеву послышалось, что активиста повесили. Что тут было в доме несчастного активиста! Рёв стоял до утра. Правда, утром, когда сельсовет открылся, всё выяснилось: земляка повысили и взяли каким-то инструктором. А земляки остались расхлёбывать кашу, которую он заварил. Два названия в одном месте уподобились двум медведям, которым тесно в одной берлоге. Одни жители боролись за сохранение старого названия, которое позволило выявить древнейшие корни всего здешнего народа, а другие готовы были плюнуть на старые корни ради политических и экономических новаций, внедряющихся в их краях. В связи с этим председателем сельсовета был выбран человек, разделявший взгляды старообрядцев, а председателем колхоза стал яркий представитель сторонников всего нового. Хранители старого названия села даже флаг сберегли прежний, который ещё продолжал несколько лет висеть над сельсоветом. Председатель колхоза зазывал сельчан вступать в новое коллективное хозяйство, а председатель сельсовета, чтобы не зависеть сельчанам от колхоза, открыл производство по переработке сельхозпродуктов, а также мастерские по народным промыслам.

Из-за этих споров и разобщённости между сельчанами колхоз никак не мог встать на ноги, и ответ Чемберлену получался каким-то неубедительным. Наверху деяния старообрядцев расценили как саботаж, а тягу к старым корням как политическую близорукость. Последствия были плачевными для всего старообрядческого крыла вместе с председателем сельсовета, которого по старинке называли сельским старостой. На всякий случай, старокачельским руководством было ликвидировано и название села Усушка. Однако оба эти слова оказались более живучими, чем о них думали старокачельские партчиновники. Просто они обрели другое значение и даже стали процветать, глубоко проникнув в основу социалистического хозяйствования. Но это уже отдельная история.

Что касается названия «Ответ Чемберлену», то в годы кукурузной оттепели появился в этих местах новый председатель, который и слыхом не слыхивал про какого-то Чемберлена. Но самое интересное, что на его вопрос к сельчанам «Кто такой Чемберлен?», никто не смог дать ему вразумительного ответа. И только мнение старого большевика было принято к сведению. Из бессвязной речи старика Дёгтева новый председатель понял только, что Чемберлен являлся пламенным революционером, таким же почти, как и Роза Люксембург, и что он приветствовал решение сельских активистов Утруски создать колхоз и прислал им большое революционное воззвание с берегов Темзы, и что ответ ему писали всем колхозом. Отсюда де и наименование «Ответ Чемберлену». Новому председателю название показалось слишком заумным и непонятным для современного колхозника. Тогда он и предложил назвать коллективное хозяйство именем Чемберлена. В местной школе движение подхватили и пионерскую дружину переименовали в «юных чемберленовцев». При школе местные краеведы с участием юных чемберленовцев создали музей, а экспозицию озаглавили «Жизнь и деятельность пламенного революционера Чемберлена». Решено было выделить деньги для написания кантаты о Чемберлене. Пригласили видного композитора и не менее видного поэта-шестидесятника, которые бодро взялись за выгодный заказ. Через три года в правление пришёл черноволосый мальчик в пионерском галстуке и положил на стол председателя энциклопедический словарь с закладкой в конце тома.

– Прочтите, – попросил вежливый мальчик и поправил очки. Читатель наверняка догадался, что этот мальчик в очках был Ося. Председатель открыл книгу и стал читать. Потом ещё раз, и вдруг побледнел. Оказалось, что Чемберлен – это птица ещё та.

– Где этот старый Перун, простите, большевик? – заорал председатель. Я его в порошок сотру!

Но, к счастью, большевика уже стёрло время, а у других большевиков, которые были наверху, время стёрло бдительность. Поэтому на утрускинские чудачества никто не обратил никакого внимания. Тогда председатель собрал правление и без лишнего шума решил вернуть первое название поселения, на что старый люд откликнулся почти равнодушно: «Лучше уж Утруска, чем Берлен».

 

Интрига

Охапкин, уходя от Смычкина, ещё раз заглянул в тайник поэта и прочитал список дел, среди которых было означено и такое: закончить роман о достойнейшем человеке, герое нашего времени, Охапкине.

Вот даёт Владлен! Роман обо мне пишет, да ещё в каком виде хочет меня представить в нём – героем нашего времени! И он стал думать, как бы вызвать его на разговор по этой теме да поднажать на него, чтобы быстрее довёл дело до ума, а там тиснуть книгу в шикарном переплёте, да на отличной импортной бумаге, да с золотыми буквами на обложке.

Знавший от Смычкина об интриге с записью в календаре текущих дел, за обработку Охапкина взялся Ося, который обладал небывалым чутьём на любое желание высокого начальства.

Ося придумал, что надо устроить конференцию на тему: «Кем вы были в вашей прежней жизни?» Осе сначала показалось, что люди станут говорить только о жизни, которая у людей прошла в другой, дореформенной Старой Качели. А можно было повернуть разговор и на тему к метафизически другой жизни. А таковые другие жизни знает за собой поэт Смычкин. Отталкиваясь от этого, надо и Охапкину придумать его прежнюю жизнь в качестве богатого промышленника при царе Горохе. И что его прообраз в той жизни с такой же фамилией осуществлял очень большие вложения в культуру и являлся известным меценатом. А потом подвести разговор к тому, что стоило бы возродить эту традицию в Старой Качели, начав её не с какого-то малоизвестного толстосума, а с влиятельного и благородного господина Виктора Кирилловича Охапкина. А первым жестом его доброй воли зафиксировать материальную поддержку на издание избранных работ поэта Владлена Смычкина.

– Слушай, а вдруг Охапкин после издания моей книги потребует с меня роман о герое нашего времени, то есть, о себе любимом? – спросил у Оси после состоявшейся конференции обеспокоенный Смычкин.

Выслушав вопрос друга, Ося с полуулыбкой на лице, задал ему встречный вопрос:

– Ты помнишь анекдот про Ходжу Насретдина, который за большие деньги пообещал эмиру научить осла говорить?

– Ну да, за те десять лет, которые были отведены на обучение осла, Насретдин решил, что, либо эмир умрёт, либо осёл сдохнет, – захохотал Смычкин.

Надо отдать должное: всё, за что брался Ося, воплощалось в жизнь с той удивительной лёгкостью, которая свидетельствовала не о слепой везучести, а об основательной подготовке и осмыслению любого проекта. Всё так и получилось, как было задумано: Охапкина удалось убедить выложить круглую сумму на издание шикарной книги Смычкина. В свою очередь Ося создал в СМИ рекламу бизнесмену Охапкину, о которой он не мог и мечтать.

 

Виктория. Сладкое лобзание

Владлен сидел на скамейке напротив кабинета терапевта.

Рядом с ним подсела девушка. Читать ему сразу же расхотелось и, сложив в сумку одну из многих нынешних газет, освещающих хилую жизнь старокачельской литературы, поэт Смычкин решил приглядеться к своей случайной спутнице, можно сказать, товарищу по несчастью.

Этой ночью ему снился сон, что он снова молод, красив, беспечен. И к тому же волею судеб его снова занесло в родной альма-матер, где он, к своему удивлению, застаёт неожиданную новацию: будущим поэтам, прозаикам, драматургам и критикам уже со студенческой поры вводится особая мантия, как в старинных средневековых университетах Европы. Это нововведение якобы произошло уже после того, как Смычкин закончил вуз. Повезло тем, кто из его знакомых ещё доучивался там или тем, кто только поступил в него. Он вспоминал сон и одновременно приглядывался к девушке, сидевшей на другом конце скамейки.

Владлену даже показалось, что он именно её видел в стенах альма-матер этой ночью. И там она тоже произвела на него впечатление тем, как она изящно обнимала и искусно целовала его, ещё совсем юного и неопытного. Теперь же оказалось всё наоборот: он был зрелым мужчиной, а она по сравнению с ним – просто девчонкой.

Сложив газету и задёрнув молнию на сумке, Владлен как бы невзначай обронил записную книжку. Девушка легко вскочила и подала ему блокнот.

– Спасибо тебе, красавица, – встал перед ней и, галантно расшаркиваясь, проговорил Владлен. Одновременно он придержал её красивую узкую руку с браслетом из красного дерева на запястье и поцеловал, максимально сконцентрировав в этом поцелуе свою энергетику и сексуальность. Девушка не ожидала такой выходки от этого довольно интересного мужчины и заметно смутилась.

– Что Вас привело к дверям этого заведения, неужели молодые тоже нуждаются в медицинской помощи?

– Да, как ни странно, – развела руками девушка. В этой фразе и в этом движении рук выразились её почти детская наивность и открытость одновременно.

– Владлен, – подал ей руку поэт Смычкин.

– Вика, – девушка вложила свою руку в пухлую ладонь собеседника.

– Я Вас видел этой ночью во сне.

– Как Вы могли меня видеть во сне, если мы наяву встретились только что.

– Перст судьбы, знаете ли. К тому же мы с Вами целовались. Правда, я в этом сне был ещё студентом, а Вы выглядели просто обворожительно.

– Вы очень красиво изъясняетесь, так, по-моему, уже никто нынче не разговаривает.

– Да, Вы правы, нынче многое поменялось. Но мне уже как-то не хочется переучиваться в худшую сторону, постигая уличный сленг.

– Что Вы! Конечно, не нужно этого делать. Всё наносное уйдёт, а красота вечна.

– Какая Вы умница! Редкое сочетание красоты и здравомыслия.

Мне даже хочется продолжить наше знакомство, если это возможно.

– Лично я не против, – сказала Вика.

Непонятно почему, но из кабинета вышла медсестра и пригласила Вику первой. Смычкин решил, что врач от него никуда не денется, и он может сюда вернуться и завтра. Когда Вика вышла от терапевта, то Смычкин подошёл к ней и сказал:

– Я иду с Вами.

– А как же к доктору? Я могу Вас подождать.

– Вдруг я задержусь в кабинете, и Вы не станете меня ждать. Где же я потом смогу Вас найти? Это же риск. Я так не люблю рисковать при общении с такой тонкой материей, как женское сердце.

– В каком смысле не любите рисковать?

– Женское сердце весьма хрупкое создание и к тому же непредсказуемое: сейчас оно отстукивает одни такты, а в следующую минуту совершенно иные, непостижимые моему слуху. Это одна из загадок природы. О, об этом я мог бы говорить часами.

– Скажите, а на что могут жаловаться такие сильные мужчины, как Вы? Что Вас привело к доктору?

– Мне неудобно говорить об этом, но мне необходимо получить бюллетень от врача хоть на неделю и устроить себе отдых, чтобы свободно поработать над будущей книгой. Поэтому я вынужден был съесть семь порций мороженого, чтобы спровоцировать ангину. Не знаю только, сработает или нет?

Вика удивлённо вскинула брови:

– Простите, но как я поняла, Вы писатель?

– Да, это так.

– Но Вы же не должны работать где-то ещё, а только писать книги.

– Так было до реформ, а теперь труд писателя не утверждён законодательно. Поэтому ему приходится зарабатывать деньги на обычной работе, а писать книги в качестве хобби.

– А почему труд актёра или композитора признаётся за труд, а писателя дисквалифицировали?

– Вика, Вы мудрая девушка, и сердце у Вас чуткое. Я очень рад, что познакомился с Вами. При этих словах Владлена щёки девушки заметно порозовели.

– Вы знаете, Виктория, я хочу сказать Вам, что я не только писатель, но ещё и странник, проживший дюжину жизней в разных временах и в разных краях Земли. Честно говоря, я ни одной девушке не говорил о своей жизни, а вот с Вами мне на удивление легко общаться. Мне кажется, Вы меня понимаете с полуслова. Не знаю, сможете ли Вы мне поверить относительно моих жизней?

Когда Вы сказали, что прожили дюжину жизней, я была поражена, потому что впервые встретила человека, который поделился со мной тем, что меня тоже очень волновало. Я всегда чувствовала, что живу не первую жизнь, но поговорить об этом боялась, потому что меня могли принять за чокнутую.

– Ну, слава богу, встретились двое чокнутых! – расхохотался Смычкин. – Хотя, для чистоты эксперимента нам необходимо разлить по бокалам и чокнуться. Тогда всё будет соответствовать регламенту встречи.

– Мне так интересно было бы поговорить с Вами, что я не откажусь от встречи хоть завтра, – сказала Вика.

– А я бы и сегодня мог устроить посиделки, уж больно долго придётся ждать до завтра. Может быть, я такую девушку всю жизнь искал.

Дождавшись выхода Владлена от терапевта, Вика согласилась провести вечер с новым знакомым.

Квартира была заставлена полками и стеллажами с бесчисленным количеством книг, на его письменном столе лежали кипы бумаг, писем, раскрытых книг и блокнотов. Тут же в кабинете стоял стол с компьютером, около которого лежали дискеты, флэшки, журналы, фотографии женщин, коробки с картриджами и письменные принадлежности.

– Какой у Вас творческий беспорядок! – удивилась Виктория. – Мне нравится.

– Вика, я обожаю предметную декоративность.

Только на кухне нашлось место, свободное от декоративности, куда Владлену удалось расставить бутылки с напитками, вазы с фруктами и печеньем, чашки для кофе и рюмки для вина. Доставая из шкафа салфетки, Смычкин спросил у Вики:

– А Вы ноктюрн сыграть могли бы?

– Нет, у меня со слухом слабовато, – ответила девушка, не подозревая подвоха.

– Я пошутил, – засмеялся поэт, – это Маяковский.

– Он тоже был шутником?

– Нет, он был поэтом.

– Я другое хотел спросить, но не решаюсь, вот и перевожу разговор в плоскость юмора.

– А Вы скажите прямо.

– Нет, боюсь задеть Ваше самолюбие.

– Не бойтесь, говорите, я не обижусь.

– Вы, женщины, сначала обещаете проявить готовность к пониманию, а потом всё кончается капризами, а то и полным разрывом едва сложившихся отношений.

– Уверяю Вас, ничего этого не будет. Я постараюсь понять правильно.

– Не знаю, зачем только я рассказал вам о своих планах. Даже неудобно теперь. Смычкин подал девушке бокал с рубиновым вином. Они чокнулись и выпили.

– Ну, хорошо, если Вы настаиваете, то я скажу. У меня к Вам, Вика, будет такая просьба: станьте моей музой, ибо Ваше присутствие в моём доме станет главным стимулом для работы над совершенствованием рукописи моей будущей книги.

– Что Вы имеете в виду под понятием остаться в Вашем доме?

– Я говорю, чтоб Вы остались у меня навсегда.

Поздно вечером, проводив Вику, Смычкин возвращался к себе, полон впечатлений от общения с этой красивой девушкой, чем уподобился порыву ветра, который пролетел сквозь цветущий сад и набрался его живительных ароматов.

 

Ларец Пандоры

Гарик и Ося, слоняясь без дела и без денег по Старой Качели, решили навестить Смычкина. Предложение поступило от Оси:

– Какого лешего мы ходим голодные и холодные по улице, пойдём лучше к Смычкину, посидим у него, всё равно потом надо будет всем вместе идти на поэтический вечер.

– Ты имеешь в виду клуб «Кипарисовый ларец»?

– Ну да! Он сейчас наверняка готовится к мероприятию и пишет новые стихи, высказал предположение Ося.

– Но Владлен не любит, когда ему мешают писать стихи. Выгонит к чертям…

– Не выгонит! Надо будет похвалить его новые стихи, он тут же растает и раскошелится на пару пузырей… Ты что, Смычкина не знаешь?..

Застали они его сидящим в домашнем халате за письменным столом, заваленном бумагами и книгами. Поздоровавшись за руку с Владленом, Гарик обратился к нему:

– Ну что, укротитель рифм, погонщик метафор, укрыватель бродячих сюжетов, какие будут предложения по части нашей нынешней вылазки в поэтический клуб «Кипарисовый ларец»?

– По правде говоря, этот клуб я бы назвал «Ларец Пандоры», там одна чума болотная тусуется… Хоть я вчера и обмолвился о своём желании навестить это заведение, но что-то меня не тянет на эти поэтические ристалища, – уклончиво отвечает Смычкин. – Мне теперь предпочтительнее сидеть дома и работать. Как истинный анахорет, в чём-то я даже стал уподобляться стоику Диогену.

– Да, но Диоген жил в бочке, а у тебя по сравнению с ним настоящий дворец, – оглядывая квартиру хозяина, говорит Гарик.

– Сомневаюсь, что мою утлую лачугу, доставшуюся мне от родителей, рано ушедших в мир иной, кто-нибудь из знатных греков мог бы признать дворцом… Зато я имею возможность укрыться в нём от всех житейских бурь и писать стихи. Вот одно последнее, как раз про выше упомянутого мыслителя. Смычкин берёт со стола тетрадь и читает стихи.

 

Диоген

– Старик, тебе нет равных! – восторженно воскликнул Гарик!

– Полностью согласен! – поддержал Гарика доселе молчавший Ося! В довершение к сказанному Ося прочитал свой поэтический экспромт:

– Что, правда понравились стихи? – обрадовался Смычкин.

– Ещё бы! Так свежо, лаконично, неподражаемо! – восклицает Ося.

– Выше всяких похвал! – веско заявляет Гарик.

– Нет, братцы, это надо обмыть! – начинает переодеваться Смычкин, – идём в «Медный таз».

– Праздник будет там у нас! – добавляет Ося, заговорщицки подмигивая Гарику.

 

Копаясь в архивах

Как тесны те сны! – думал историк Дубравин. – Верно, всё время повторяются! Либо это общество девчонок, где практически с любой тут же заводишь роман; снится водоём, кто-то из старых друзей, нудная и долговременная подготовка к рыбалке. Потом, как правило, эта рыбалка снова оказывается безрезультатной. А ещё снится путешествие в какую-то дальнюю оконечность, где живут разработчики полезных ископаемых, а дорога к их посёлку обычно пролегает в горах, среди скал и глухой тайги, а сама дорога усыпана яркими и дорогими самоцветами. Местами они лежат целыми кучами, состоящими из больших кусков, сияющими на солнце зелёным, синим, малиновым. Снится и Старая Качель, где прошло детство Дубравина в кругу бабушки и дедушки, матери и младшего братишки. Копаясь в архивах, он даже нашёл своё родословное древо. Оказалось, что тот Великий Хан, который некогда владел этими землями, и в память о котором осталось название Ханских прудов, был его пращуром в тридцать третьем колене. У этого Хана был сын по имени Узункул. Однажды царевич отправился путешествовать в Гиперборею, а в пути заболел, оставил седло и слёг. Пришлось спешиться на берегу реки Ханки. Разбили лагерь из походных юрт, разожгли костры, стали готовить ужин. А Узункул бредил во сне, метался, пока не приснились ему семь высоких дубов с короной из ярких звёзд над ними. И всё это великолепие отразилось в чистых водах полноводной реки Ханки. Высокий Каган, сопровождавший царевича, пригласил прорицателя, и тот, поколдовав над старинными свитками, в которых написаны судьбы, сказал, что это особый знак и исходит он от Всевышнего.

– А что это означает? – спросил у прорицателя Высший Каган.

– Это знак того, что его род пустит в этих землях такие мощные корни, которые, невзирая ни на чьи козни, никогда и никому не удастся искоренить. По возвращении Узункула из похода, с разрешения его отца – Великого Хана, юноше дали новое имя – Дубрава. Так возник род Дубравиных в Старой Качели.

 

Царь Горох

В одной из своих прошлых жизней Владлен Смычкин сделался свидетелем того, как в Старой Качели явился во власть новый царь. Владлен в ту пору носил фамилию Кнауб, а имя у него было Феодор. И вот он, будучи совсем ещё молодым человеком, был пристроен своим весьма влиятельным дядей на казённую службу при царском дворе. Его должность называлась хартофилакс, то есть письмоводитель или хранитель книг. Он ведал всеми книгами, которые хранились в каменном особняке, похожем на амбар, что стоял на отшибе; у него была амбарная книга описей и большой амбарный замок. Среди множества книг, которые он сортировал и раскладывал по разным полкам, ему попались сказки, которые ходили по странам, куда солнце уходило закатываться. Были в его ведении книги и из тех стран, откуда солнце вставало и начинало своё долгое путешествие над Старой Качелью. Попалась ему книга сказок, и Феодор Кнауб, выкроив время, стал читать про то, как у одного бедняка появился боб, а бедняк его посадил в горшок с землей, и этот боб стал расти. Пророс он сквозь соломенную крышу и потянулся прямо к самому солнцу. Феодор отложил книгу и задумался: «Как же так? Обычный боб растёт от горшка два вершка, а тут вымахнул чуть ли не до самого солнца. Ну, ладно, если бы это был горох, а то какой-то боб». Тогда Феодор, придя на ночлег в свою светёлку, никак не пожелал лечь спать и сел писать новую сказку. Но главным героем этой сказки стал Горох. Зная пристрастия нового царя, которого выбрали всем собором, проводившимся на Гужевой площади, рядом с фонарём, Феодор Кнауб расписал в своей сказке такое чудесное правление, при котором народ никак не угнетался ни царём, ни боярами, ни воеводами, ни тиунами, ни сборщиками податей, а жил в любви к труду, в почитании царя, семьи и воли Всевышнего. Не одну ночь потратил Феодор, пока писалась его сказка, зато, когда она была переписана набело и передана самому царю в виде тугого свитка, изготовленного из тонко выделанной телячьей кожи, то автор этого произведения вкусил подлинное ощущение творческого экстаза. Про такое мироустройство он мечтал с самого детства, а тут вот появилась возможность увидеть эти мечты воплощёнными в реальную жизнь. Как говорилось в народе, сказка ложь, да в ней намёк. Ожидание было на удивление недолгим: в тот же день в его книгохранилище пришли люди из царской стражи и повели в пыточную. Когда на одну ногу уже стали приковывать кандалы, в пыточной оказался и сам царь. Увидев своего главного книгочея, молодой царь проявил любопытство:

– В чём же повинен сей отрок? – задал он вопрос своим стражникам.

Те сослались на решение главного воеводы. Вызвали воеводу. Тот испугался, что царь его ожидает не в своих царских палатах, а ждёт его в пыточном подвале, где из сырых каменных стен, с проступающими всюду серыми разводами селитры, торчали кольца и висели цепи с крюками, предназначенные для пыток. Не веря своим высокопоставленным слугам, царь сам инспектировал существующие государственные службы. Выяснив, за что был привлечён Феодор Кнауб, царь забрал свиток у дрожащего от страха воеводы и приказал отковать книгочея и вернуть его в книгохранилище.

«А что, если и царю не понравится моя сказка, тогда меня точно закуют на все времена, и даже мой влиятельный дядя не сможет вызволить из лап этих душегубов», – думал опечаленный Феодор.

Каково же было его удивление, когда на второй день он получил приглашение на аудиенцию к самому батюшке царю. Никто не знает, о чём шла беседа между божьим помазанником и его книгочеем, но вернулся Феодор со светящимся лицом. Походка его сразу стала твёрдой, выдававшая в нём человека, уверенного в себе и знающего своё место в этой жизни. Сказка Феодора Кнауба разошлась по всей Старой Качели: её переписывали в монастырях и губернских канцеляриях, передавали устно, а чуть позже, когда наладилось книгопечатание, эта сказка про доброго и мудрого Царя Гороха вошла в школьные учебники во всех светских учебных заведениях, во всех бурсах и церковно-приходских школах.

 

Собеседники

Встретив на прогулке свою ученицу, Михаил Михайлович пригласил Лену Латышеву в дом, чтобы показать ей кошку, которая досталась ему от соседки Пшешковой, насовсем уехавшей к своему мужу в Осьмушку. Поднеся Лене кошку, историк стал угощать девушку чаем. Оглядываясь по сторонам, Латышева спросила:

– А как уживается кошка с вашим хомяком?

– О, это для меня стало проблемой. Не знаю, что и делать с малым зверьком. На той неделе я выпустил его погулять, кошку предварительно спрятав в ванной комнате. Ты не представляешь, что он отчебучил.

Заметив, как у Лены округлились глаза, Дубравин улыбнулся и продолжил рассказ про хомяка Тимошку:

– Этот хулиган перегрыз провод у холодильника. Видите ли, он стал мне мстить за то, что я привёл в дом кошку.

Вдоволь обсудив проделки животных и рассмешив Лену, Михаил Михайлович перешёл к своей любимой теме – к истории Старой Качели.

Здесь Лена проявила интерес и к тому, над чем в данный момент работает учитель. Тогда Михаилу Михайловичу ничего не оставалось, как поделиться самыми сокровенными мыслями, потому что не было в его окружении никого, кто мог бы, пусть даже и не понять, но хотя бы по-настоящему выслушать его. Он стал объяснять девушке, удобно расположившейся в кресле, что такое сомнение и есть ли интерес заниматься творчеством, когда автор так поражён скепсисом. Прежде чем начать писать сколько-то большое произведение, будь это поэма, повесть, роман, человек творческий сразу начинает подвергать анализу всё, что связано с его дальнейшей судьбой. И, прежде всего, его волнует: будет ли оно напечатано? Но если и будет, то не вырежут ли из него наиболее острые и интересные места, без коих оно сразу же потеряет свою значимость. А произведение серое всё равно впечатления не произведёт и имени автору не сделает. Остаётся писать в стол. Но опять же на какое время? А вдруг оно затянется?.. Тогда какой интерес может представлять позднее признание? Да и возможно ли оно, если человечество, особенно его наиболее цивилизованная часть мало-помалу отходит от увлечения литературой да и искусством вообще, заменяя все это убогой массовой культурой. Смущает лишь то, что история Старой Качели кому-то из молодёжи покажется архаичной и утратившей свою актуальность для новой реальности. Есть сомнения, отчего могут опуститься руки.

– Исходя из этого, – продолжил свои размышления вслух Михаил Михайлович, – можно сделать вывод, что человек, поражённый скепсисом, никогда ничего не создаст – слишком много он рассуждает и слишком мало делает. Для настоящей работы в литературе нужна огромная вера в свои силы, убеждение в том, что сделанное кому-то нужно и нечеловеческий фанатизм в желании достичь своей цели. Поэтому я, – Михаил Михайлович задержал дыхание, словно бы раздумывая над фразой, и продолжил, – порываю с сомнениями и всякого рода скептическим подходом к работе и отныне тружусь под наблюдением одной из девяти муз искусства. И ещё под твоим наблюдением, – добавил учитель, с выжидающей улыбкой глядя на свою молодую спутницу.

– Не нужно творческому человеку занимать какие-либо руководящие посты. Восприятие мира и взаимоотношения людей должно быть болезненно обострённым, первозданным, каким обладает достойный внимания, но по несправедливости отодвинутый на второй план, человек. И какой бы бдительностью не обладал идущий на руководящую роль, всё равно его восприятие притупляется лестью окружающих. Поэтому мне важно снова сознательно пойти на какую-нибудь ни к чему не обязывающую работу, чтобы всецело жить своим главным делом.

После этих слов, связанных с алтарём искусств и жертвенным к нему отношением своего собеседника, Лена смотрела на учителя истории как-то особенно лучезарно. И даже задержалась у него на этот раз дольше обычного.

 

ЭКА

В пору, когда в Старой Качели бурно развернулась кампания по приватизации бывших, уходящих в прошлое предприятий общественной собственности, одному предпринимателю удалось приобрести обувную фабрику «Сапоги-скороходы». Поскольку сапоги этой фабрики не столь скоро ходили, сколь скоро снашивались, то решено было переделать предприятие под выпуск косметики. Инженер Уклейкин, который занимался переоборудованием поточных линий, посоветовал предпринимателю Охапкину наречь обновлённую фабрику коротким и модным названием ЭКА. Но как только у них дела пошли на лад, и об их фирме узнали не только по всей Старой Качели, но и далеко за рубежом, то на фабрику приехала иностранная делегация, главным образом состоящая из юристов, и предъявила иск за использование их брэнда. Оказалось, что фирма ЭКА за рубежом уже существует 165 лет, и зарекомендовала себя, как лучший производитель косметики. Инженер Уклейкин незамедлительно получил втык от руководства фабрики и лично от Охапкина за то, что подвёл фирму под монастырь, предложив в качестве названия чужой брэнд. Но переделывать все вывески и рекламные щиты по обширной территории Старой Качели тоже было делом весьма дорогостоящим. Тогда было решено частично переименовать своё предприятие, прибавив ему отечественное слово, что, во-первых, новоиспеченному фабриканту давало дополнительные очки за проявление патриотизма, а во-вторых, в самом названии прослеживался бы особый шарм, выразившийся в некоторой притягательной самоиронии. В подборе названия на этот раз принял участие Владлен Смычкин. Они посидели вдвоём на квартире инженера Уклейкина, попили пива под вяленых лещей, и название пришло само собой. Из окна виднелась большая световая реклама над зданием косметической фабрики.

– Эту рекламу я лично разработал и собрал, – похвалился подвыпивший инженер Уклейкин.

– Подумаешь, световая реклама! Эка невидаль! – махнул рукой Смычкин.

– Постой, как ты сказал? – воспрянул Уклейкин.

– Эка невидаль, – повторил Владлен.

– Слушай, это гениальное решение! – обрадовался инженер. Так мы и назовём фабрику «Эка-невидаль».

Такого наименования в мире косметики уж точно ни у кого нет!

С того дня новое полное название «ЭКА-невидаль» надёжно закрепилось в сознании старокачельцев.

 

Из дневника Смычкина

Поехали с Осей на рыбалку на мотоцикле с коляской. Вместо сиденья на коляске Ося сделал деревянную площадку для грузов. На ней закрепили разборную алюминево-резиновую лодку. Хохоту было с ней. Я говорю Осе:

– Пока рыбачим на лодке, мотоцикл угонят. Кинемся мотоцикл спасать – угонят лодку. Так и вернёмся домой ни с чем.

Ося спрашивает:

– Какую обувь наденешь?

– Желательно бы ласты. – говорю я.

– Боишься, что не выплывешь?

– А то!..

С лодки и не порыбачили. Ветром замотало, а якоря не было. Переплыли по Ханскому пруду к дороге, и на камышистом и довольно топком берегу пристроились ловить.

Поймали трех окуней. Один Осе на малька попался, а два других на мою удочку – на рыбье мясо.

Второй был приличный. Как сиганет в сторону, аж леска «запела» об воду, и когда я тянул его из глубины, то своей снастью вторую леску зацепил. Из-за неё окунь повис над водой, да так, что я его кое-как довёл, чтобы он угодил в лодку. Тут Ося и снял его. 29 сантиметров был длиной. А вес так и не удалось измерить. Два раза у меня кто-то уходил со щучьей жерлицы. Один раз хищник завёл под корягу. Спасал леску и сломал крючок. Ужасно обидно было. В следующий раз точно поймаю, я запомнил, где эта щука живёт.

 

«Контрапункт»

К Смычкину обращается его возлюбленная:

– Разве ставится запятая между индексом и названием города?

– Ставится, конечно.

– Но тогда запятая должна ставиться между числом, месяцем и годом.

– Нет, это дата, и она рассматривается как одно предложение.

– А мнение народа учитывается?

– Мнение неграмотного народа не принимается в расчёт.

Тогда возлюбленная начинает сталкивать Смычкина с кровати.

Вдруг раздаётся телефонный звонок в номере гостиницы, где остановился Смычкин. Он набрасывает халат на голое тело и идёт к аппарату.

– С кем имею честь говорить? – спрашивает Владлен.

– Владлен Валерьянович, с Вами говорит директор издательства «Контрапункт» Мирча Заозёрный. Мне поступило предложение из департамента от господина Корнеева, на предмет издания вашей книги. Не могли бы мы с Вами увидеться в удобное для вас время и обсудить этот вопрос?

– Отчего же не увидеться, если у меня давно назрела необходимость в выпуске однотомника избранных стихов?!

Встречу назначил Владлен на пять вечера в кафе «Медный таз». И сразу сказал при этом, что издатель, как бы он ни сетовал на судьбу, в сравнении с писателем всегда пребывает в более выигрышном положении, а значит, ему и платить. К тому же добавил, что для квалифицированного разговора с деловым партнёром он пригласит и свою секретаршу, разбирающуюся в делопроизводстве и юриспруденции. Мирча Заозёрный возражать не стал, более того, он даже выразил восторг, что его предложение принято, и обещал быть в условленном месте точно в назначенный час.

– Кто это был? – интересуется возлюбленная.

– Деточка, – это звонил крупный издатель, – не знаю, что получится с ним в будущем, но один хороший вечер в кафе «Медный таз» нам сегодня обеспечен. А там, Бог даст, мы его и уконтрапунктим.

– Что значит, уконтрапунктим?

– Избранное моё тиснем в издательстве «Контрапункт».

 

Грин-пёс

Грин-пёс – общество по охране старокачельских собак. Узнав, что Смычкин – поэт, литератор, люди из общества Грин-пёс предложили Владлену Валерьяновичу помочь в создании своей газеты. Они уверяли поэта в необходимости такой газеты, потому что в обществе происходит дегуманизация, душевное очерствление, и такой печатный орган послужит возвращению любви не только к ближним своим, но и к четвероногим друзьям, которых человек приручил, а теперь бесконтрольно вышвыривает животных на улицу. В результате долгих уговоров и дебатов Смычкин согласился участвовать, но без каких-либо сидений в редакции. Начали с того, что Смычкин придумал название газеты, с которым все согласились. И вот в Старой Качели вышел первый номер газеты «Собачья жизнь». Необычное название сразу привлекло читательский интерес, что у сотрудников Грин-пёса вызвало желание устроить подписку среди населения на данное издание.

Когда Гарик Милютин узнал, что Смычкин согласился сотрудничать с сомнительной организацией, занимающейся якобы защитой животных, он покрутил пальцем у виска и сказал:

– Ума нет, считай калека. Скажи на милость, на кой ляд тебе портить отношения с Юстинианом, а через него и с самим Председателем? Ты что не знаешь, на чьи деньги существуют эти организации? А ты им ещё и название для их газеты подсуропил: «Собачья жизнь»! Мы тут с Осей печёмся о тебе, в люди выдвигаем, а ты по природной глупости своей то и дело фортели выкидываешь, отчего весь наш труд насмарку.

– Одной зуботычиной больше, одной меньше, какая разница! – отмахивается Смычкин.

– Да уж. – ворчит Гарик. – С этим барышом находишься нагишом.

 

Происки недругов

Враги нередко приходили войной на Старую Качель. Они имели вышколенные регулярные войска, которые регулярно получали пинка под зад. Они возмущались и подыскивали доводы, доказывающие, что на стороне их противника всегда возникали обстоятельства, благоприятствующие им. Одни враги уверяли, что причина их проигрыша заключалась в том, что провалился лёд под одетыми в латы рыцарями, другие выражали недовольство болотами, в которых утонула их летучая степная конница, третьи всю вину валили на лютую стужу, которая прогнала их с почти что покорённых старокачельских земель.

– А кто вам велел до самых холодов топтаться около наших крепостных стен, – отвечали старокачельцы. – Вы же грозились за лето нас одолеть, вот и одолевали бы, а не торчали без дела до самой зимы.

Драться старокачельцы умели отважно, как говорится, по принципу: или тычинка вдребезги, или пестик пополам!..

Но враги не унимались. Они обвиняли старокачельских воевод в том, что они обманным путём поставили войска так, что солнце светило им в глаза и мешало разглядеть, с каким по числу войском им приходится сражаться. А результаты последней большой сечи вообще решили оспорить в международном суде, который сами и создали. Они заявили, что старокачельцы дрались нечестно, а с применением допинга.

– Какой допинг! – возмутились старокачельские военные адвокаты. – Не было никакого допинга.

– А сто граммов наркомовских перед каждым боем?

Возразить было трудно, потому что эти несчастные сто граммов водки фигурировали во многих сценариях фильмов, романах, песнях, написанных по следам той войны.

Принято было решение о пересмотре результатов победы, то есть, проще говоря, победу старокачельцам не засчитали, вывезенные по репарации ценности заставили вернуть прежним владельцам, а участников той военной компании дисквалифицировали на всю оставшуюся жизнь. Как говорится, победили не мытьём, так катаньем, а точнее не битьём, так капаньем.

 

Розыгрыш в утруске

Гарик нахально подмигнул женщине, которая пришла к Смычкину. Та покрутила хвостом и вышла из смычкинского номера и пошла с Гариком. Ося оставался недолго и вскоре ушёл к себе. Смычкин часа два искал подругу и Гарика, но бесполезно. На другой день Владлен говорит:

– Ты куда увёл мою Глашу?

– Послушай, старик, не задавай глупых вопросов. Лучше ответь: она у тебя ночевала?

– Ночевала, – нерешительно промямлил Смычкин.

– Ну и всё. Поимел сам, так поделись с другом.

– Какой ты мне друг? Друг называется, увёл бабу, да ещё в друзья набивается.

– Все друзья такие. Только не спорь, старичок. И, вообще, одному вопросу нельзя уделять столько времени и внимания.

На другой вечер Смычкин опять привёл женщину, и опять Гарик уже в присутствии Владлена нагло подмигнул даме. Та хихикнула и ответила тем же. Смычкин тут же подхватил её под руку и повёл к себе. Гарик громко захохотал вслед. Спустя пару минут он вскочил и быстрыми шагами направился в буфет, где уже сидел Ося, накупивший кефир, коржики, варёное яйцо и чай с джемом.

Гарик подошёл к другу:

– Слушай, – ткнул он Осю кулаком в грудь. Смычкин опять закадрил разведёнку. Давай похохмим.

– А как? – прекратив жевать, спросил Ося.

– Держит нас на хлебе и воде, а себе и даме он богатый стол накрывает с вином. Вот мы и вынудим его поделиться!

– Он же не пустит, когда с женщиной. Ты что, Владлена не знаешь?

– Пустит.

– Тогда помоги мне справиться с этим, – Ося пододвинул другу яйцо и чай.

– Надо быстрее, – отхватывая мощными зубами ломоть белого хлеба пробубнил Гарик. – А то он уже наверняка разливать начинает. Вскоре парни вышли из гостиничного буфета и торопливо зашагали по коридору на второй этаж. Под ногами скрипел отслоившийся паркет. Возле холла с диваном и фикусом Гарик хлопнул по плечу Осю:

– Стой здесь, я поищу горничную.

Минут через пять он привёл с собой тучную женщину в синем халате.

– Вот здесь, – показал Гарик на дверь, где остановился Смычкин.

Сам шмыгнул за угол и вместе с Осей сел на диван, заговорщицки толкнув его локтем в бок.

Ося улыбнулся:

– Ну, ты и плут.

Горничная тем временем начала стучать в дверь номера. За дверью стояла тишина.

– Притаились, – заметил Гарик, вскакивая с продавленного дивана и выглядывая из-за угла.

Тогда горничная пробасила требовательно и настойчиво:

– Откройте немедленно, у нас не положено приводить женщин.

– В чём дело, – высунулся взлохмаченный Смычкин. – Я один в номере.

– А я вот сейчас проверю, – подалась вперёд могучим торсом горничная, отчего у Смычкин, боящегося любого административного тона, ёкнуло под ложечкой, он услужливо отступил внутрь.

– Ага, вино, и стол накрыт на две персоны, – взревела горничная, как пожарная сирена, отчего Смычкин совсем лишился дара речи.

Но тут в дверях появился Ося и, постучав об открытую дверь, спросил вежливо:

– Простите, здесь проживает поэт Владлен Валерьянович Смычкин?

– Да, это я, – обрадовался хозяин номера. – Проходите, товарищ редактор. Я ждал Вас.

– Так это Вы гостя ждали? – спросила с отзвуками металла в голосе горничная.

– Да, как видите. Просто Вы так внезапно явились, что я просто растерялся, – стал оправдываться Смычкин.

– Проходите, пожалуйста.

Ося, оглянулся на уходящую горничную и учтиво попрощался с ней кивком головы. Только полы синего халата горничной скрылись за обшарпанным углом коридора, как в номер Владлена влетел Гарик, при виде которого у Смычкина вытянулась физиономия.

 

Прошение

Михаил Михайлович приглядел место для строительства дома и решил попросить Председателя Старой Качели дать ему этот участок. Причиной тому послужил сон, который историк увидел в ночь под пятницу, и, проснувшись в четыре утра, стал вспоминать его и записывать. Сон был связан с тем селом, в котором он некогда родился, и которое мало-помалу влилось с годами в пределы Старой Качели, сохранившись лишь названием одной из её улиц, – Таволга.

Во сне Михаил Михайлович осознавал себя уже немолодым человеком, засидевшимся в холостяках и почти утратившим надежду на то, что он однажды встретит ту самую, которая, по его мнению, должна стать его лучшей подругой, его избранницей от Бога, и, наконец, матерью его детей. И вот во сне судьба свела его с такой девушкой, которая очень заинтересованно подошла к нему, внимательно слушая рассказ Михаила Михайловича об очередной загадке Старокачельских монархов, который он повёл в одной молодёжной компании, пригласившей его на какой-то семейный праздник. Девушка эта была вся из себя ладно скроенная, гладкая, круглолицая, с живым румянцем; а её карие глаза он смог разглядеть только тогда, когда случайно поймал её взгляд на себе. Он чувствовал этот взгляд, но стоило Михаилу Михайловичу посмотреть на девушку, как она уже успевала опустить глаза на сложенные на коленях руки. Тогда он любовался её волосами, которые слегка вились и спадали тяжёлой прядью на левую грудь. На концах этой пряди волосы были слегка завиты и придавали ей особую оригинальность. И девушка эта очень напоминала ему студентку Лену. Не дожидаясь конца праздника, Михаил Михайлович позвал девушку на улицу, а вскоре они оказались на той горе, где в пору его детства стояла их сельская школа. Он вёл её по своим местам и показывал, где что находилось в те годы. Они стали спускаться со школьной горки, и девушка, которая шла позади, вдруг прижалась к нему, внезапно остановившемуся, чтобы ещё раз посмотреть на знакомый пейзаж с высоты. Она прижалась к нему не из-за инерции, а потому, что ей так захотелось, и это было великолепно, потому что от этого прикосновения исходила теплота и нежность, а ещё и желание обрести твёрдую опору в жизни.

Выяснилось, что Михаил Михайлович на школьной горе оказался не случайно, и что он живёт в большом доме вместе со своей бабушкой, которая является любимицей всей их семьи. В доме много просторных комнат, где расположились и сёстры с матерью, и дедушка с бабушкой, и сам Михаил Михайлович с женой и детьми. Жена его – та самая девушка, которая прильнула к нему во время их первой прогулки, а это было так недавно!

Бабушка уже нянчит правнуков, то есть его детей, и тех, что постарше водит в школу, которая находится на старом месте, как во времена его детства. У них огромный сад, где много яблонь и абрикосов. Бабушка любит этот дом и сад. Она обожает своих правнуков, учит их уму-разуму.

Но у Михаила Михайловича в доме случилась и беда: умирает его мама, и все вокруг в шоке. К этому семейному горю прибавилась ещё одна проблема: местный муниципалитет прислал свою сотрудницу, которая предъявила документ на изъятие дома и сада у его семьи. Причина заключалась в том, что дом оказался записанным на маму, а она не успела сделать завещание на сына. Теперь надо переезжать в другое жилище, которое предоставит муниципалитет. Бабушка в слезах, и просит Мишу что-то придумать и постараться сохранить за ними этот дом и сад. Она говорит ему, что любит эту горку, с которой открывается прекрасный пейзаж на озёра, на петляющую внизу дорогу, на посёлок, утопающий в зелени садов. Она говорит, что здесь тихо, ей нравится жить вдалеке от шумных улиц, нравится ухаживать за яблонями и абрикосами. И школа тут рядом, где Миша учился, а теперь учатся его дети. Она будет очень сожалеть, если семья покинет всю эту благодать.

Он проснулся и долго осмысливал увиденное, а потом весь день его не покидало чувство вины перед родителями, волю которых он не исполнил до сих пор, занявшись погоней за какой-то химерой славы. К тому же для них он ничего не сделал при их жизни: мог бы заработать денег и свозить их на тёплое море, за границу, дать им отдохнуть на курорте, облегчить их муки, когда они стали нуждаться в помощи. Стыдно было Михаилу Михайловичу за себя, как он всё время казнился! Тут вот и возникла идея, что он построит дом на этой горе.

Когда он пошёл в муниципалитет и объяснил в одном кабинете о цели своего визита, то женщина посоветовала пойти на третий этаж: «Там Хренского спросишь».

 

Из дневника Смычкина

Кем я только не был в своей прежней жизни! Разве что не был королём и сторожем сада. А так и рыбаком был, и виноделом, и философом. Мотался по всем уголкам Старой Качели в качестве купца, заготовителя пушнины, коммивояжера по распродаже фабричных изделий: утюгов, лопат, серпов. Но это было в моей предпоследней жизни. До этого я был писарем у главного Старокачельского тиуна, который вечно доставал меня своими расспросами: сколько раз в эту ночь я удовлетворил свою женщину. Я, конечно, не говорил ему, что делал это по молодости лет довольно много раз, но отвечал уклончиво, что устал на работе, и толком ничего не вышло. И добавлял для убедительности, что женщина моя из-за этого даже завтраком не накормила. Сердобольный тиун Макарий препровождал меня в трапезную и просил повара в засаленном переднике и огромном белом колпаке накормить меня «от пуза», иначе из меня работник никакой. Это происходило не то в девятой, не то в десятой жизни. Обычно всякое воспоминание о прежних жизнях стирается начисто, иначе человек будет набираться ума и, не дай Бог, простите меня за каламбур, превзойдёт самого господа Бога. Не превзойдёт, конечно, но чиновники из Небесной Канцелярии делают это со всеми нами из предосторожности. Там тоже полно перестраховщиков разного рода. Вот только со мной у них прокол получился. Перед удалением памяти сразу после первой моей жизни я успел перехитрить того, кто должен был проделать со мной эту гнусность. Но как я это сделал, не признаюсь ни за какие коврижки. Тогда все начнут сохранять память, и неизвестно, что потом из этого выйдет. Во всяком случае, мне эту уловку тоже не удастся проворачивать перед очередной утилизацией моей телесной субстанции. Первая жизнь подарена была мне ещё задолго до строительства египетских пирамид. Дикость вокруг бытовала несусветная: запросто и зверь мог сожрать, и свои же двуногие собратья то и дело норовили оттолкнуть от жареного на огне быка, чтобы самим больше досталось. Даже вспоминать не хочется, насколько это всё было жутко и бесчеловечно. Собственно, более-менее приятные воспоминания начинаются для меня с третьей моей жизни, когда я влюбился в дочку моего хозяина гончарной мастерской, в красавицу, какую ни один месяц надо было бы поискать в самых дальних пределах Старой Качели.

Тогда я жил в Микенах и являлся греком. Вечерами, когда хозяин возвращался с рынка после продажи глиняных ламп, горшков и амфор, он устраивал семейный праздник. Его полногрудая жена Афродита, по-домашнему Фрося, выносила большой кувшин вина, которое обычно разводили водой и разливали в серебряные чаши. Дочь гончара сидела на шкуре вепря напротив, сложив ноги калачиком. Её белая туника была короткой, что давало мне возможность любоваться её красивыми бёдрами. Иногда она раздвигала ножки, и у меня появлялась возможность видеть нечто такое, от чего бросало в дрожь. Вот в один такой августовский вечер я воспользовался случаем, да и увёл девушку в сад. Звали её Сильфидой. И довелось мне с ней провести только один несказанный вечер. Не в одном веке и не в одном краю искал я любимую девушку, с которой меня разлучил хозяин, сдав поутру стражникам за нарушение обычаев. Меня сослали на галеры, с которых в той жизни я уже никак не смог вернуться в Микены, дабы отыскать возлюбленную. С тех пор все последующие мои жизни были одним сплошным поиском моей Сильфиды.

Самое обидное было то, что я находил её, и мы довольно быстро узнавали друг друга. Она была умна и прозорлива. Видимо, она тоже умудрилась сохранять память прежних перевоплощений. Да, мы виделись с ней несколько раз в ряде последующих жизней. Так, родившись и оставшись жить в местечке Брно, я встретил седую старуху, возвращавшуюся с пастбища и гнавшую впереди себя стадо коз. Она размахивала длинной палкой и покрикивала на отбивающихся от стада козлят. Когда я пригляделся к ней внимательней, то тут же узнал Сильфиду. Никогда бы не подумал, что из той прелестной девушки моя подруга вдруг преобразится в такую согбенную старушку с клюкой. Я ужаснулся от увиденного и быстро зашагал прочь. Вечером я не мог заснуть и всё думал о том, что я по сути дела совершил гадкий поступок: я предал свою возлюбленную, испугавшись её внешности. И я тогда испугался, что в другой раз она тоже поступит подобным образом, когда мы поменяемся местами, то есть она будет юной и очаровательной, а я старым и непривлекательным. О, с каким презрением воззрит она на меня – седого и облезлого! Конечно, я не оставался один после неудачных поисков Сильфиды. Обзаводился семьёй, жил, забываясь в суете и хлопотах. И только иногда прорывалась невыразимая тоска по той единственной, без которой смысл жизни терялся окончательно и бесповоротно. Я скисал, ударялся в пьянство или пускался на поиски любовных приключений. Чаще всего находил отдушину в путешествиях, где обыкновенно и заканчивал очередную неудачную жизнь. Однажды я увидел и узнал её, и мы оказались почти одинаковыми по возрасту, но она была замужем. Мы стали встречаться с ней, но по закону тех времен её, как изменницу, казнили инквизиторы. Случилось это в средневековой Португалии, когда я вернулся на своей каравелле после трудного похода в юго-восточную Азию. Я увёз туда миссионеров, которые пытались распространить католицизм среди народа, который позднее назовут вьетнамцами. На обратном пути наши трюмы были заполнены тюками китайского шёлка, индийских драгоценных камней и цейлонского чая. Всё это пользовалось у нас на родине большим спросом. Шёлковые платья я заказал и для своей возлюбленной, что и послужило поводом для ревности со стороны мужа – человека весьма богатого и влиятельного. Он не пощадил свою жену, то есть мою Сильфиду, сдав её служителям инквизиции.

Была ещё одна жизнь, если её можно так назвать, когда я увиделся с Сильфидой. Надо сказать, что и её и мои имена менялись в зависимости от того, в какой оконечности великого Старокачелья мы оказались, поскольку всюду были свои нравы, обычаи, своя религия и порядки. Мы увиделись с ней на одной из баррикад взбудораженного революцией Парижа. Звали её Жанной. Я был художником, и, несмотря на то, что мне перевалило за сорок, я ещё умудрялся за день оббегать половину Парижа в поисках персонажей для своих карандашных набросков. Людей невозможно было узнать – насколько они преобразились в горячности, вызванной желанием воскресить справедливость. Лица были одухотворёнными, их можно было писать маслом, акварелью, углём – это был апофеоз торжества красоты и духовности. Жанну я встретил на баррикадах, которые соорудили из домашнего скарба и церковной утвари, перегородив улицу Лафонтена. Она была младше меня лет на пятнадцать, но я узнал её и тут же сделал пару карандашных набросков. Приблизиться к ней долго не решался – настолько был ошарашен её поведением. Жанна была взбудоражена успехом: только что была отбита атака королевской гвардии. Она тушила вместе с остальными защитниками загоревшуюся от взрыва снаряда левую часть баррикады, примыкавшей к стене обувной мастерской. Жанна вместе с другими бегала с деревянным ведром к пруду и плескала мутную воду на пылающую груду утвари. Огонь с минуты на минуту мог перекинуться на ветхие дома, и тогда Париж неминуемо подвергнется ещё одной беде.

Мне стоило больших усилий отвлечь её от этого, как мне казалось, бессмысленного занятия и увести девушку к себе в мансарду. Она была безумно рада этой встрече, но истинного наслаждения я не получил. То ли сказывалась разница в возрасте, то ли Жанна слишком была возбуждена и увлечена идеей революции и почти не принадлежала сама себе. В этой ситуации рассчитывать на её взаимность у меня не было никакой возможности. Должен признаться, что эта встреча всё-таки внушила мне какую-то надежду на последующую возможность увидеться, но теперь уже в очередной новой жизни. И встреча эта произошла. И произошла она в Усушке, когда я сидел в поликлинике и ждал очереди на приём к врачу. Кто бы мог подумать, что я проделаю такой огромный путь, прежде чем найду свою Сильфиду, причём застану именно такой, какую оставил её в Микенах, в доме хозяина гончарной мастерской. Поговаривали, что она была родственницей самого царя Агамемнона, одного из участников Троянской войны. Но в ту пору мне это было безразлично. Я думал о любви, не предназначенной для счастливой, земной жизни. И сам я, хоть и не юноша, но ещё достаточно молод, чтобы не отвратить её от себя. Ныне она обрела новое имя Виктория, новые изысканные манеры, причёску и одежду, однако в сегодняшней Вике отчётливо просматривается моя прелестная Сильфида. Вот только теперь я обрёл смысл жизни, а точнее говоря, смысл всех моих жизней вместе взятых.

 

За шахматной доской

«Мир, как шахматное поле, и король один против всех», – думал Председатель Старой Качели, который усматривал аналогии подчинённых ему людей с фигурами на шахматной доске. Он вглядывался в эти фигуры и думал, как мудро расставил их изобретатель игры! Как точно он раздал им роли в этих боях всех против всех.

И надеяться решительно не на кого. Вот они все плотной стеной закрывают короля, а уверенности нет решительно никакой, что в нужный момент эти фигуры не начнут выпадать из игры. Одни прикидываясь, что не смогли защитить, другие заранее решив сдаться, чтобы не слишком сильно являть усердие за своего короля, дабы вызвать уважение и найти защиту у короля противников. И ходы у этих фигур только весьма определённые: одна может ходить по прямой, другая – по диагонали, третья – бестолкова и даже абсурдна со своим ходом буквой «г», вообще непонятно, где она окажется в следующую минуту. И только стоящая рядом королева может ходить, куда ей вздумается. Да, решительно не на кого положиться на этой доске, так вот если только оказаться в окружении пешек, да какой-нибудь преданной тебе ладьи, которые будут сдерживать натиск противника до последнего, прикрывая любимого короля своими телами.

 

Постоять за друга

Друзья оказались в приёмной издательства «Контрапункт». Но директор Мирча Заозёрный ещё не появился, поскольку застрял в пробке, о чём поведала его секретарша. Сама эта миловидная девушка ушла приготовить кофе для директора и для его гостей. Сидеть Владлену надоело, он встал и подошёл к зеркалу. Сбоку от него стоял диван.

Расчёсывая длинные белые волосы своей золотистой расчёской, Смычкин обратился к Гарику, возлежащему на диване:

– Скажи, Гарик, ты можешь постоять за друга?

– За друга кому угодно рога обломаю, – ответил Гарик.

– Да нет, никому не надо рога ломать. Ты просто встань с дивана и постой за друга, а я полежу, – говорит Смычкин.

– Ну, ты мудёр, брат Владлен! Долго думал?..

– Экспромт, который возник на ходу.

– Тогда пусть и хозяин экспромта побудет на ходу, если ему в этом положении лучше думается, – сказал Гарик и ещё удобнее разлёгся на диване.

 

Батюшка

Царь Горох ещё и тем славился в народе, что никакой отдельно взятой культуре не давал главенствовать на огородных грядках. Всякие овощи и зелень, будь то морковь или репа, чеснок или картофель, укроп или хрен, капуста или лук, свёкла или горох – все имели своё предназначение, и всем им давалась одинаковая возможность для проявления своих плодоносных способностей. Всем предоставлялись одинаковые условия: вдоволь удобрений отпущено, система орошения организована, селекция семенного фонда продумана до мелочей.

Случалось, что иные землевладельцы, исходя из своих особых соображений, начинали больше грядок, земельных наделов, полей и других посевных площадей отводить тому же гороху, но сам царь Горох не приветствовал подобных инициатив. Он всем давал понять, что существует порядок, основанный не на мелком подхалимаже, а на самой обычной целесообразности. В отдельных округах Старокачелья находились такие управленцы, которые все отведённые под сельхозкультуры участки и наделы засевали горохом. Это вызывало недовольство у местного населения и наносило вред, как в хозяйственном плане, так и в моральном: люди начинали осуждать царя, что он якобы лоббирует свою родовую культуру, а все остальные игнорирует и попросту выживает с полей и огородов. За подобные перегибы царь Горох серьёзно наказывал руководителей, повинных в таких злоупотреблениях, и лишал их должностей. Но вот не стало великого праведника на царском троне, и всё покатилось в тартарары. После царя Гороха уволенные руководители снова оказались на высоких должностях и начали мстить царю, и начисто уничтожать горох, признав эту культуру вредоносной. Они обвинили царя во всех смертных грехах, умалчивая о том, за что именно наказывал их мудрый царь. Горох в одночасье сделался неугодным. Горох стали выскребать, удалять и вымарывать из всех растительных орнаментов и натюрмортов, фресок, флорентийских и греческих мозаик, украшавших внешние убранства и интерьеры дворцов и каменных палат. Заменили герб, который венчали колосья пшеницы и ржи, обвитые стеблями созревающего гороха. Отменили свадебные обряды, где нарядно одетых жениха и невесту многочисленные родственники, шаферы и гости осыпали горстями гороха, что символизировало сохранение верности, а также сулило достаток и благополучие в семье. Удалили из оборота наградные знаки и монеты, которые были отлиты при царе Горохе. Запретили песни, в которых воспевались благородство и многомудрие бывшего царя. И, как водится, переписали учебники для бурсаков и гимназистов, в которых прославлялись времена правления царя Гороха и все его реформы, благодаря которым Старая Качель поднялась на невиданную высоту в глазах не только своего народа, но и вечных её недругов. Недруги тоже не дремали и с помощью подосланных людей стали осуществлять подрывную деятельность на всех направлениях по деструктивному воздействию на умы доверчивых старокачельцев. В бурсах и церковноприходских школах придумали особое наказание за нерадивость и непослушание: детей стали ставить на колени, предварительно посыпая пол сухим горохом. Тем самым с детства внушая старокачельцам неприязнь к гороху. Про горох придумывали пренебрежительные пословицы и поговорки. В одной из них говорится про созревающую и наливающуюся в теле девицу, которую «всякий проходящий мимо ущипнёт, как горох». Если надо было обвинить ученика в непонимании изучаемого в школе материала, то учитель в пренебрежительном тоне припечатывал такую фразу: «что ни вдалбливай в него, как об стенку горох!..». И совсем уж плохо выглядел человек, в адрес которого отпускали увесистую словесную оплеуху – «шут гороховый!». Попутно досталось и бобам, как родственникам гороха. Бобы и фасоль тоже отнесли к «музыкальным» культурам. Ну да, есть тут упоминание названий нот «фа», «соль». В фольклоре с тех времён сохранилась поговорка: «осталась на бобах», то есть, вышла богатая замуж, а тот оказался пьяницей, всё промотал, а дама осталась ни с чем.

– Причём тут бобы? – спросите вы.

– Да ни при чём, а так вот, чтобы только тень бросить на ни в чём неповинную зернобобовую культуру.

В трактирах и харчевнях законопослушные и попросту опасающиеся за своё благополучие старокачельцы тут же вдруг перестали заказывать не только горошницу, но и прежде всеми любимый гороховый суп с гренками.

Всё полезное и значительное, сделанное во благо всего Старокачелья, стали всячески умалять и дискредитировать, и даже ввели в обиходную речь компрометирующую эти досточтимые времена фразу: «Да это ещё при царе Горохе было». Стоит ли вспоминать о каких-то изживших себя понятиях, как честь и достоинство, как патриотизм и уважение к старшим? Допотопные времена, доисторические ценности. Понятно, что горох повсеместно перестали сеять, где бы то ни было, запрещено было закупать его у соседей по причине того, что от него нет пользы ни скоту, ни людям. Более того, придумали, что горох вызывает понос, а это ведёт к обезвоживанию организма и к полному истощению человека. Напридумывали разных баек, анекдотов, частушек, в которых высмеивали горох, якобы вызывающий метеоризм, диарею и порчу воздуха. Вся эта антигороховая кампания нанесла непоправимый моральный вред всем ученикам и последователям царя Гороха в деле налаживания подлинной демократии в жизни Старой Качели. Но последователи и ученики Гороха не сдавались так просто: они начали вести свою пропаганду.

Так писали видные поэты.Учёные в свою очередь селекционным путём вывели декоративный сорт и назвали его «душистый горошек». Он и цветом богат, и запах издаёт такой сладкий и ароматный, что все остальные цветы меркнут перед этим чарующим благовонием. Последователи и ученики царя Гороха пришли к выводу, что горох очень полезная культура, что она накапливает в своей корневой системе азотные удобрения, необходимые другим огородным растениям, а, ветвясь и обвивая другие культуры, способствует их сближению и единению на почве всеобъемлющей любви и взаимопонимания. Проводя аналогии через исторические исследования, они доказывали, что только при царе Горохе и бытовали подлинная демократия и справедливость среди всех существовавших в то время культур, где каждая из них имела возможность проявить себя в полной мере. При всех других царях возникали различные перекосы и перехлёсты, когда предпочтения начинали отдаваться культурам, которые вообще доселе не являлись исконно старокачельскими. Взять хотя бы кукурузу. Как её начали было насаждать!.. Или рапс. Его стали сеять так много, что все поля по весне становятся жёлтыми от обильно цветущего рапса. А всё потому, что на это толкает земледельца простая выгода: рапс перегоняют на горючее для автомобиля, что выгодно с точки зрения выколачивания прибыли. А нравственная сторона дела отошла на второй план. Какой нормальный царь мог бы позволить такое разбазаривание сельхозпродуктов для прихоти любителей быстрой езды? И чем безответственней становятся новые цари, тем с большим пиететом старокачельцы вспоминают допотопного царя Гороха, любезно называя его Батюшкой.

 

В каком ухе звенит?

Гарик обращается к Смычкину:

– В каком ухе у меня звенит?

– В левом.

– Не в левом, а в правом.

– Да ладно тебе, я же говорю, что в левом.

– Мне-то лучше знать, что не в левом, а в правом, – возмутился Гарик.

– Если знаешь, то зачем спрашиваешь?

– Желание на кон поставил. Если бы угадал, то оно бы сбылось.

– А какое было желание? – полюбопытствовал Владлен.

– Пивом разжиться.

– Подумаешь, тоже мне желание! – сказал Смычкин, выгребая из кармана пиджака мелкие купюры. – Если бы женщину возжелал.

– А ты что, и это мог бы мне устроить?

– Я тебе что, сутенёр? Я себе-то пятый день тёлку не могу подыскать.

– Так это не проблема. Идём.

– Что, прямо сейчас?

– Конечно, как говорится, услуга за услугу.

По дороге, в центре Усушки, Гарик купил пластиковую бутылку пива и с наслаждением присосался к горлышку.

В конце села, куда они пришли со Смычкиным, молодые люди вошли в длинное деревянное помещение, где Гарик указал на ряды молодняка:

– Вот, пожалуйста, выбирай любую.

– Ты что, охренел? Мне женщина нужна, а не эта самая, ну, как её – бурёнка.

– Сам же говорил, что тёлка нужна.

– А, впрочем, здесь и молодые доярки водятся, – хитро подмигнул приятелю кареглазый Гарик.

– Так это же другой коленкор, – обрадовался Смычкин, угодливо приближаясь к розовощёкой барышне в белом халате.

 

Лапша на уши

По дороге с почты Ося вскрыл заказное письмо и стал читать послание от Смычкина:

«В Старой Качели последних лет людей всерьёз начали волновать частоты и нечистоты. Одних стало не хватать, другие, как водится, пугали своим переизбытком. На Старокачельском радиополе развелось такое множество разных FM, что невозможно было запомнить, кто на какой частоте вещает? А про избыток мусора мы уже говорили с Уклейкиным, который всерьёз взялся решать эту глобальную проблему с помощью космических мусоровозов. Каким радужными казались ещё не так далеко отлетевшие столетия эпохи возрождения Старой Качели, и какими ужасающими стали выглядеть века последние, не сулящие ничего хорошего, кроме вызовов и угроз».

Вдруг зазвонил мобильный телефон. Ося приложил его к уху и услышал:

– Ося, ты получил деньги, которые я послал тебе за последние материалы по фольклорной экспедиции? – спрашивает по телефону Смычкин.

– Нет, не получал. Зато от тебя пришло эссе под названием «Лапша на уши». За чаем мы все стали читать и передавать эссе из рук в руки.

– Странно, как это вместо денег я послал тебе лапшу на уши? – искренне недоумевал Владлен. Я постараюсь выяснить на почте, наверняка там девицы всё перепутали…

 

Отплытие в Геную

О своей девятой жизни Смычкин не любил вспоминать, потому что роль ему досталась не самая благородная: зачисленного годным к воинской повинности его, носившего в ту пору имя Хосе Ферейро, назначили тюремным надсмотрщиком над захваченными в плен сарацинами. Тюрьмы во всей Андалусии были переполнены покорёнными арабами и евреями, которые не приняли условия сдачи в Гранаде и в близлежащих землях на милость конкистадорам, теснившим сарацинов с северо-востока. Потерпевшие поражение некогда многомнящие о себе люди были лишены прав на имеющееся у них имущество, а зачастую и на саму жизнь. Во всяком случае, воли они были лишены надолго. Понимая свою участь, узники одной из тюрем в городе Малага, сговорились между собой и решили подкупить стражу, чтобы охранники помогли нескольким из них устроить побег. Эти беглецы должны были откопать золото и драгоценности, спрятанные богачами перед падением последнего оплота сарацинов – городов Гранады и Малаги. Всякое упоминание о закопанных кладах с давних пор вызывало у Хосе Ферейро желание поживиться самому лёгкой добычей. Он посоветовался с остальными охранниками из его смены, чтобы те дали согласие на содействие беглецам, но не шестерым, как того просили богатые узники, а только двоим из них. «Но одних отпускать их нельзя», – посоветовал другим стражникам Хосе Ферейро, ибо они могут сбежать вместе с добытым кладом. К ним нужно приставить хотя бы одного стражника. И сам же вызвался сопровождать беглецов до закопанного клада и обратно. Споры были недолгими, охранники боялись огласки, и тогда все надежды на хорошую добычу за побег нескольких узников могла рухнуть в одночасье.

Решено было принять условия, выдвинутые стражником Ферейро. И вот с огромной башни, куда были заточены богатые узники, среди ночи был сброшен узловатый корабельный канат, по которому спустились сначала Хосе, за ним двое узников. Когда узники оказались на земле, Хосе связал им руки одной верёвкой, чтобы они не смогли сбежать до того, как будет вскрыт клад. Никто не хватился в крепостной башне об исчезнувших узниках и одном охраннике. Вся тёмная часть ночи прошла в непрерывном движении по горным тропам. И только к утру путники вышли к лощине с небольшим горным ручьём. Воздух был напоён ароматами цветущих магнолий и олеандров. Мандариновые деревья начинали пахнуть от одного лишь прикосновения к их листве. У ручья он решил перекусить. При этом он не оставил без внимания и своих узников. Хосе давал откусывать от хлебной лепёшки своим проводникам, а запивать давал воду из ручья, которую отжимал им прямо в рот с помощью куска ткани, служившей ему походным полотенцем. После короткого отдыха они снова тронулись в путь, но на этот раз узники пошли увереннее. Вот и Храм с одной недостроенной башней. За недостроенный собор церковь уходила от налога. Стараясь не приближаться к Храму, путники обошли его по гористому склону и вскоре пришли к богатому поместью с садом. В глубине сада, под большим платаном и находился клад. Свежая трава покрыла не так давно закопанный тайник, а земля не успела слежаться. Клад был вырыт самим стражником, потому что он не доверял узникам. Хосе притянул их верёвкой к стволу другого дерева, чтобы не мешали ему работать. Сделавшись единоличным владельцем богатой добычи, Хосе стал испытывать искушение всё забрать себе и сбежать в соседнюю Португалию, а то и вовсе сесть на попутную каравеллу и податься в сторону Франции или даже Италии. Для осуществления этого замысла ему нужен был мул или хотя бы осёл. Но в брошенной усадьбе не оказалось никакой живности, кроме случайно уцелевших кур, которые ходили по двору, там и сям распинывая землю в поисках какой-нибудь живости.

Из дома пришлось захватить пару корзин для еды и одну пустую, под золотые монеты и драгоценные украшения с яркими самоцветами. Корзины с едой он взвалил на своих узников, а ношу с добытым кладом примостил на себя. Узники беспрекословно подчинялись воле стражника. Попытка поднять шум могла навредить им самим не меньше, чем стражнику, обворовавшему их и их друзей, томящихся в застенках. Стараясь не попадаться на глаза жителям прибрежных деревень, Хосе провёл свой конвой к пристани, около которой стояли на рейде два корабля. Узнав, когда и куда они должны будут отплывать, Хосе сделал все приготовления к длительному путешествию с добытыми богатствами, на которые он мог бы купить себе большой дом и прислугу в той же Франции или Греции. Одна каравелла отплывала в Геную, а по пути планировала остановку на острове Мальта. «Вполне подходящая страна для безбедного проживания», – решил для себя Хосе Ферейро. Освободив от пут и оставив узников с корзинами еды на берегу, он за небольшую мзду попал на корабль. При попутном ветре со стороны Атлантики, корабль понёс его в сторону совершенно неведомой новой жизни, где ему уже никогда не придётся обманывать узников и подводить своих товарищей по службе.

 

Выставка

Художник Рузаев долгое время мечтал о своей персональной выставке, но всё у него никак не ладилось с этим: то владельцы выставочных залов постоянно отклоняли его кандидатуру, то коллеги-художники в своей Лиге Незапятнанных считали его живопись слишком уж жизнеутверждающей, тогда как все они предпочитали показывать Старую Качель натурой уходящей, недостойной их утончённого вкуса.

Наконец произошло чудо: в коридорах власти ему попался Юстиниан, который пообещал помочь с этим. Он так и сказал: «Я выставлю тебя!»

Все последние дни Рузаев день и ночь проводил в выставочном зале, подвозя и развешивая свои полотна, накопившиеся за многие годы, проведённые в творческих муках и исканиях. Особенно масштабные полотна художник самолично возил на большой двухколёсной тележке, толкая её впереди себя. Железные колёса громыхали о каменные мостовые; обвязанные верёвкой тяжёлые золочёные рамы, переложенные картоном, то и дело переваливались с одного бока тележки на другой. Но художник упорно возил их через несколько улиц от своей мастерской до выставочного зала, находящегося на южной стороне Вандомской площади. Юстиниан посоветовал Рузаеву свезти всё имеющееся и даже то, что он успел раздарить или продать. Когда выставка открылась, то на неё пришло небывалое число любителей живописи, а также газетчиков. Первые хвалили и даже часть работ застолбили на приобретение к концу выставочной недели, а вторые яростно набросились на художника, повсюду выступая с ругательными статьями и рецензиями. Прочитав нелицеприятные отзывы, все поклонники Рузаева тут же отвернулись от него. Во все оставшиеся дни никто не пришёл на выставку. Не пришли и те, кто зарезервировал выбранные полотна. Художник расстроился и собрался всё заново отвозить в свою мастерскую, но тут произошло нечто неожиданное. Откуда ни возьмись в узком и длинном помещении картинной галереи с любовно развешанными по стенам картинами Рузаева вдруг начали сновать люди, говорящие кто по-немецки, кто по-английски, кто по-китайски, кто по-французски. Художник, решивший досидеть отведённое ему время, просматривал местную прессу, в которой яростно ругали его полотна, о появившихся иностранцах подумал, что они пришли на подготовку другой выставки. Просто заранее приглядываются к залу. Однако он ошибся, оказалось, что зарубежные гости, не сговариваясь, сошлись именно на его выставку. Тут были и репортёры известных агентств, искусствоведы, дипломаты и крупные бизнесмены. Шум, поднятый газетчиками в Старокачелье, распугал местных любителей живописи, но зато привлёк любителей издалека. Соседи рассуждали так: «То, что ругают и предают остракизму в Старой Качели, не может не представлять интерес с точки зрения художественной ценности. Старая Качель издавна славилась мастерами, но только их никто не умел подавать должным образом». Напрасно художник держал тут тележку на высоких колёсах, одолженную у инженера Уклейкина. Вывозить назад ему не пришлось ничего: за оставшиеся три дня все картины Рузаева были раскуплены иностранцами. Последние полотна достались заокеанским покупателям, которые успели только к шапочному разбору.

А Юстиниана, от которого зависела вся старокачельская пресса, при встрече он поблагодарил:

– Спасибо за ту неоценимую услугу, какую умеют оказывать своим творцам только вы – наши дорогие представители власти!

Юстиниан расхохотался: – Я же обещал, что выставлю тебя, то бишь, твои картины.

 

К фонарю!

Перипатетики уверяли, что при социализме люди воровали у себя, и это было плохо. Недопатетики твердили, что при капитализме человек ворует не у себя, и это вполне допустимо. А в искусстве это даже стало повсеместно поощряться. Вы посмотрите, как люди в кинозале сочувствуют воришкам, которые проникли в банк и намереваются его ограбить. Но им мешает система сигнализации, из-за которой в банк вот-вот нагрянет полиция. Но все страхи позади, мешки с деньгами уложены в багажник, машина пересекает границу другого государства, воры на свободе, и люди облегчённо вздыхают. Ура, у героев всё получилось!..

– О чём это свидетельствует? – вопрошают недопатетики. – Да о том, что простые люди сочувствуют таким же простым людям, хотя они и воришки. Ну, не нравятся людям упыри-банкиры! Как говорится, пепел класса стучит в их сердца.

Перипатетики клеймили позором недопатетиков за узость их мышления. Как можно сочувствовать грабителям, если в обворованном банке лежат вклады, сделанные теми же простыми людьми?

– У простых людей нет вкладов в банках. У них вообще нет средств к существованию, кроме крохотных зарплат и мизерных пенсий, – парировали недопатетики.

– Так это же ваши решения, ваши голосования довели старокачельцев до такого уровня жизни. Так это же вы и лоббируемые вами хозяйственники, на местах раскрадываете бюджетные средства, – негодовали перипатетики. А эти средства – не что иное, как налоговые сборы. Вы крадёте народные деньги.

– Если мы чего и прикарманиваем, то исключительно средства, поступающие от продажи природных ресурсов, – оправдывались недопатетики и левые уклонисты.

Теледебаты переросли в дебаты на старых и проверенных площадках. Люди снова потянулись на Гужевую площадь и потребовали все законодательные мероприятия снова проводить под фонарём. Избиратели не доверяли электронным голосованиям: слишком уж сомнительными стали выглядеть принимаемые решения. Даже сами депутаты удивлялись чудесам, происходящим в Высокочтимом Выпендрионе. Решения, которые в ту бытность принимались от фонаря, теперь стали казаться наиболее верными и оправданными.

 

Троица

В Усушке наша троица фольклористов обосновалась в местной гостинице «Савой».

Когда Гарик в ресторане при отеле решил выяснить, что означает сиё название, то метрдотель даже удивился:

– Савой, чужой. И что ты такой непонимчивый!

– У нас принято говорить «свой», а не «савой», – возразил было Гарик.

– Вы там где – то сами по сабе, а мы тут сами по сабе.

– Слушайте, парни, да тут не народ, а кладезь для искателей фольклора! – обрадовался Смычкин. – Есть, где меха развернуть!..

В тот же день Смычкин отправился в Управу улаживать дела с получением местной лицензии по сбору фольклора, а Гарик с Осей вышли на базар и начали искать интересных собеседников. Самыми словоохотливыми оказались мужики с пивными кружками, которые толпились около пивного киоска. Они брали по несколько кружек и расходились, кто куда: на скамейку в сквере, на крыльцо почты, на крыльцо магазина, к нескольким бетонным блокам, которые остались от какой-то незаконченной стройки. Парни подходили к тем, к другим, к третьим. Около стоящих мужиков среди блоков нашёлся рассказчик, который травил байки про вылазку на охоту. Оказалось, что они с друзьями пришли среди ночи к одному приятелю, чтобы вызволить его из семьи ради интересного отдыха на природе, а его мать воспротивилась, говоря на малопонятном языке:

– Да куды это вы, на ночь глядя пойдетё, ноги в непроходимом лесу побьетё, в такой-то темени глаза выколитё…

Другой мужчина рассказывает, как жена его привела соседку на участок и показывает розы:

– Видите, роза вся в бублах, точно полное лето цвести будет!

В третьем месте, куда со своими кружками подошли Гарик и Ося, один мужчина, сидящий на возу с сеном, окликает другого, стоящего на страже купленного пива:

– Вася!

– Аушки? – отвечает вопросом Вася.

– Иди сюда, тут бастрык отвязался, надо воз стянуть, а то он дорогой развалится.

Оказались они в компании, где собрались не просто любители пива, но ещё и политически подкованные товарищи. Там один из собеседников выдаёт такое интересное суждение:

– Тут, намедни, я вычитал в «Старокачельских ведомостях», что в Старой Качели испокон веков восточные народы тянулись к западным идеалам. Ну, да, тянулись. Я согласен с этим. А зато западные народы, в свою очередь, вечно тянулись к восточным землям.

Наслушавшись разных историй, изрядно потратившись на пиво с вяленой воблой, полупьяные друзья вернулись в гостиницу «Савой» и поделились со Смычкиным добытыми фольклорными артефактами. А каждую стоящую находку Владлен оценил по изобретённому им же самим прейскуранту: по десять шкробов за редкое слово, по тридцать – за интересный рассказ из цикла «народное творчество» и пятьдесят шкробов – за старинную народную песню, которая ещё не звучала ни с одной сцены, ни на одной радиоволне.

Когда добытые духовные ценности Смычкин конвертировал в материальные, Гарик выразил недоумение из-за недополученных сорока шкробов:

– Послушай, Смычкин, побойся бога! Я выдал тебе пять новых слов и одну историю, а ты «отслюнявил» мне только тридцать шкробов. – Гарик применил новое слово, услышанное от любителя пива, но забыл его записать и сдать Владлену в качестве находки.

– Вот теперь я слышу истинно народное слово, а не какую-то там задрипанную историю про охоту. За слово «отслюнявил» плачу тебе с надбавкой. А вот слово «бастрык» ты не объяснил мне.

– Ну, это жердь на сенном возу, с помощью которой притягивают сено или солому к телеге. Ещё её называют «притужина», то есть, жердь служит, чтобы потуже закрепить воз.

Смычкин остался доволен объяснением и протянул Гарику ещё десять шкробов.

В свою очередь Ося тоже выразил недовольство суммой, которую отстегнул ему босс. Но он умел выждать подходящий случай, чтобы его аргумент сработал в глазах начальства с большим коэффициентом полезного действия.

 

Когда пуста мошна

– Был слеп Гомер и глух Бетховен, – цитирует чьи-то стихи Ося.

– Скуп Смычкин, глух к чужой беде, – выдаёт экспромт Гарик. И оба они искоса смотрят на Владлена. Тот насупился и со скрипом зубовным полез в грудной карман пиджака за толстым бумажником. Отвернувшись от улыбающихся приятелей, Владлен помусолил грантовые шкробы, отсчитал три-четыре купюры и подал их Осе:

– На, купи себе ботинки, но безо всякого шика.

– Да уж, не очень-то пошикуешь на эти гроши. А обувь моя сносилась исключительно на службе.

– По девкам надо меньше бегать, тогда и обувь дольше будет служить, – ворчит Смычкин. Навязались на мою голову два грабителя. Ещё никакого материала не собрали, а деньги уже изрядно улетучились.

– Жизнь скушна, когда пуста мошна, – не без грусти в голосе говорит Гарик. Вот ты, Владлен Валерьянович, ухватился за свою фольклорную экспедицию, тратишь государственные деньги, изводишь своё и наше с Осей время на всякую чепуху, а прислушался бы к голосу разума и хоть один раз сделал так, как надо.

– Знаю я, куда ты клонишь, – поворачивается к собеседнику Смычкин. Опять хочешь подвигнуть меня на вылазку в ресторан, да чтобы девочки были под боком.

– Нет, сударь, на этот раз я предлагаю дело, достойное настоящих искателей. Недаром в священном писании сказано: «Ищите и обрящете!»

– И что же мы обрящем?

– Клад зарытый. Разбогатеем сказочно, заживём припеваючи.

– Очередная твоя авантюра, Гарик. Пустое ты затеял. По мне пусть будет синица в руке, чем журавль…

– над колодцем, – договаривает Гарик. Да, именно журавль, да ещё над колодцем – вот что может нас обогатить. Но колодец этот надо рыть самим, а журавль будет помогать грунт вытаскивать. В конце и клад поможет одолеть. Будем загружать в ведро золотые монеты, и выволакивать на поверхность. Обидно, что кто-то из моих предков закопал золотишко в надежде, что оно должно достаться мне, его правнуку, а я хожу над этим богатством и никак не могу приступить к его поискам. Это нечестно. Я должен выполнить волю моего предка, – сказав это, Гарик молитвенно сложил ладони на груди и закатил глаза.

 

Памятник неизвестному читателю

Этот материал принадлежит перу известного журналиста Сверчкова, а написал он его под диктовку своего друга Опёнкина, который благополучно женился после окончания института и, оставив свою специальность, решил стать поэтом. Как говорится, из физиков ушёл в лирики. Давайте почитаем, что пишет этот самый Опёнкин ибн Сверчков:

«Я понял, что отсутствие широкого читательского интереса к поэтическому творчеству, так или иначе породит у пишущих людей необходимость в рассмотрении моего предложения. А состоит оно в том, что пора поэтам раскошелиться не только для издания своих сборников стихов, альманахов и прочей печатной продукции, несущей в себе перлы словотворчества, но ещё и для стимулирования читательской среды, не совсем ещё успевшей оторваться от книжной культуры. Хотя, то, что ныне оказалось востребованным нашими дорогими читателями, не делает им чести, ибо то, что они читают, произведениями на самом деле и назвать-то трудно: так, чума раскормленная.

Нет, это в самые что ни на есть прекрасные новогодние праздники, когда повсюду люди, становясь оливьедами, заготавливают еду и напитки, мы с женой мотаемся по своим недоконченным делам и я, как говорится, ещё ни разу не поскользнулся.

– Возмутительно! – говорю я.

А жена предлагает наигранным тоном, дескать, вон налей себе ликёра.

Я психанул и при тёще так и выдал:

– Закапайте его лучше себе в глаза, чтобы слиплись в самую новогоднюю ночь под бой курантов! Нет, решительно никто не желает считаться с моими доводами, словно бы я кукла надувная из сексшопа, а не многомудрый поэт Опёнкин, столько сделавший для процветания отечественной литературы! Надо грохнуть графином об пол, чтобы чечки разлетелись, тогда, возможно, и обратят внимание на твои законные претензии. Вот задобрю читателя, тогда уж точно дела мои пойдут в гору! А идея у меня очень даже толковая, я тут уже с одним приятелем обмолвился по этому поводу. У моего собеседника есть кое-какие выходы на депутатов Высокочтимого Выпендриона. Они могут на первой же сессии выдвинуть моё предложение на обсуждение в палате. Недаром один из моих знакомых депутатов носит фамилию Шандор Колотило. Такой любое предложение пробьёт в законодательном собрании. Читателя надо взять за химо и встряхнуть для начала. А вскорости и пилюлю сладкую подсунуть, нечто в роде чупа-чупса – пусть обсасывает и кайф ловит.

А вот и мобильник задребезжал, наверняка приятель стрелку забил с этим самым депутатом Колотило и меня уведомляет об этом. Точно!

Жене кричу, она в ванной плещется, что срочно еду на встречу с представителем власти, не хухры-мухры! Потом доплаваешь. А пока костюм и галстук изволь подать! Отправляюсь обсуждать вопрос государственной важности!

Жена в расстёгнутом халате бегает, сиськи в разные стороны мотаются. Но ослушаться не решилась – поняла, что муж на дело идёт.

И тёща тут же засуетилась, пронял я их своим упорством. А то все только трындеть могут, что я какой-то несостоятельный, субтильный, а то и вовсе размазня недоделанная. Всем докажу, что Опёнкин и не на такое ещё способен!

Колотило мне сразу показался значительным и с понятием. Изложи, говорит, в двух словах суть твоего предложения.

А я тоже умею марку держать:

– В двух словах даже кворума для одной мыслишки не наберётся. Ещё понадобится хотя бы с десяток. При слове кворум депутат просиял – родным повеяло! Вот тут-то я и подвёл его к тому, что в центре столицы, где ещё нет ни одного памятника, то есть абсолютно на пустом месте взять и забабахать памятник любимому читателю. И акцент я сделал на то, что нигде в мире нет такого памятника, а у нас – пожалуйста! И имена всех, кто стоял у истоков его создания будут запечатлены на монументальном бронзовом цоколе данного сооружения. Разумеется, Шандор Колотило будет во главе яркого списка имён. Это так подкупило депутата, что он сразу даже как-то заторопился, словно боясь того, что кто-то уже выдвинул эту мысль и раньше его начнет её воплощать.

Учитывая, что мировую экономику сотрясает кризис, Колотило смог выбить в Минфине сумму наполовину меньше той, которую мы планировали с моими знакомыми художниками, скульпторами и проектировщиками, активно взявшимися за воплощение данной идеи. Там сначала вообще руками замахали: какой памятник? Тут социальные расходы немереные, заводы останавливаются, нефтянка на ладан дышит, а им вздумалось читателя умасливать. Пришлось людей из Минфина уговаривать. Взятки теперь давать опасно – того гляди, упакуют. А тут список учредителей памятника, вынесенный на памятник удлинили, и сразу деньги перевели.

Знаете, так обрадовался! Никогда ещё Опёнкину государство не поручало никаких ответственных дел: ни строительства канала, ни возведения плотины, ни ввода в действие нового космодрома – ни боже мой! А тут сразу такой гигантский замысел, не менее важный, чем полёт к центру Галактики. Ещё бы, ни одна страна мира не догадалась увековечить своего читателя, а мы – нате вам, пожалуйста!

Шикарная эпитафия на памятнике читателю, которую заказал Смычкину художник Рузаев, возглавивший комитет по созданию памятника.

И вот что изрёк Владлен Валерьянович: „Вечная память тебе, НЕИЗВЕСТНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ. Имя твоё неизвестно, любовь твоя к старокачельской поэзии бессмертна“».

 

Травник

В Старой Качели один автор написал травник и назвал его «О, травы!» Издатели не проследили за компьютерным набором обложки и книгу послали в серию, не глядя. А когда лечебный травник вышел из типографии, то на обложке красовалось название «Отравы». Книга вызвала переполох, её приказали запретить продавать. Часть тиража ушла под шумок к читателям, а большая пошла под нож. Сам автор прослыл отравителем.

Когда у обескураженного и лишённого гонорара автора книги журналисты Сверчков и Щекоткин спросили:

– Господин Пихенько, что вас заставило сесть за книгу о травах?

Он ответил, что виной тому падение интереса к медицине общей практики.

– Вы сугубо сельский житель, но не специалист по ботанике, к тому же человек без специального филологического образования, откуда вы знаете травы, особенно волшебные: плакун-трава, разрыв-трава, трава нечуй-ветер, одолень-трава?

– Зачем мне их знать? – удивил ищущих сенсаций корреспондентов Пихенько. – Кому надо, тот пусть сам проверяет их волшебную силу. Во всяком случае, у меня на участке эти травы картошку с луком не заполоняют.

Слух о своеобразном человеке из предместья Старой Качели сразу же прошёл по всем забегаловкам Усушки и докатился до ушей вездесущего Гарика.

Он тут же предложил Осе разыскать его.

– Ты только посмотри, сколько у него всяких словечек и выражений – настоящий энциклопедист по части фольклора. Гарик стал цитировать текст травника, чем немало удивил и Осю.

Друзья тут же решили, что экспедиция должна выезжать на поиски Пихенько, который проживал в какой-то недалеко лежащей Осьмушке.

 

Друзья-приятели

Изобретатель Уклейкин вышел прогуляться по центру Старой Качели и случайно заметил на Гужевой площади давнего приятеля Жоржа Пихенько. Тот шёл в своем длиннополом пальто, заложив руки за спину, и весь его вид выражал какую-то занятость внутренними раздумьями. Губы Жоржа словно бы что-то нашёптывали, словно бы вели с кем-то затянувшуюся дискуссию. Иногда в ход шла голова, которая с чем-то не соглашалась и запрокидывалась на сторону, отчего кепка чудом удерживалась на макушке.

Уклейкин дождался, когда Пихенько подойдёт ближе, и бросился к нему с объятьями.

– Ты где закатился в ямку, не видать, не слыхать?

Пихенько поначалу даже опешил от внезапной встречи с Уклейкиным.

– Да так. Всё, как обычно: сад, огород. Сам-то чем промышляешь? Всё ещё наукой?

– Зазнался, брат, совсем не звонишь мне, – хлопает по плечу Жоржа Уклейкин.

– Я себе-то звоню только когда я не дома. А ты чего ни разу не появишься у меня? Всё трудишься на научной ниве и за собой совсем не следишь. Оделся бы приличнее. Как говорится, ест орехи, а на зипуне прорехи…

Надо сказать, что Пихенько удивился встрече и даже обрадовался при виде изобретателя, когда-то оказавшему ему помощь в установке привезённой из Варшавы отопительной системы. Тогда-то они и познакомились. Уклейкин легко вник в зарубежный агрегат и стал устанавливать по всем правилам эксплуатации с полным соблюдением правил пожарной безопасности. Пихенько радовала работа нового знакомого, и каждый вечер, по окончании дел, он устраивал распитие своих самодельных вин, сопровождавшихся долгими беседами двух неординарных людей на самые разные темы, от техники до политики, от сельского хозяйства до народного фольклора.

Уклейкин хоть и не в рифму процитировал шутку Жоржа «про девок из Варшавы, которые любят член шершавый».

Пихенько просиял от удовольствия, что его фольклор живёт в народе.

Встреча вывела его из раздумья, и у Жоржа появилось желание побеседовать с нормальным человеком, каких все меньше оставалось в его нынешнем окружении. Разговор завязался вокруг огорода и сада, где затронули урожай текущего лета, вспомнили про сорта, которые прижились в саду Жоржа с лёгкой руки Уклейкина. А добыл он саженцы элитных сортов яблонь в экспериментальном саду при ведущем сельхозинституте Старой Качели. Надо сказать, по великому блату, благодаря своим связям с людьми из мира науки.

– Значит, сад твой благоухает и плодоносит.

– Да, дарит нам с Нюрой и хлопоты, и радость великую.

– Не знаю, сам я не сажал деревья, – сказал Уклейкин с некоторым сожалением.

– Может, оно и лучше. Со временем даже плод познания может превратиться в яблоко раздора.

– Это ты на прекрасный пол намекаешь? – улыбается и обнажает золотую коронку Уклейкин.

– Хорошие девушки на хорошем счету.

– Ты хотел сказать на солидном счету?

– Ну, да. У нас теперь все понятия получили определённую направленность.

– Согласен, это, скорее всего, сконцентрированное отражение предельных состояний, свойственное переходному периоду к новому общественному мировоззрению – обобщает сказанное Уклейкин.

– Солидный счёт – это мечта каждой девушки, прибившейся к обладателю оного.

– Да, брат Пихенько, к нам такие девушки не прибьются.

– Ничего не поделаешь, брат Уклейкин. Хотя, я скажу тебе, не всё ещё похерено: ты вполне можешь изобрести нечто такое, что заставит если не содрогнуться мир, то хотя бы вынудит его раскошелиться. И ты поймёшь, что радость открытия должна сопровождаться брызгами шампанского и звоном литавр.

– Но ты тоже ещё не исчерпал своих возможностей. Кто знает, вдруг ты пойдёшь в политику и на этой ниве сделаешь себе блестящую карьеру. Теперь открылись такие обстоятельства, что любой прохиндей может стать фигурой на шахматном поле.

– У тебя, Уклейкин, словарный запас позитивных слов бедноват. Каждый политик в твоих устах числится прохиндеем, независимо от того, друг он тебе или недруг.

– Вспомни, что сказал Сократ: «Платон мне друг, но истина дороже». Вот я и исхожу из этого постулата. Только и всего.

– И всё-таки, каждого политика причислять к носителям козней и махинаций – это ошибочная тенденция.

– Есть же люди, которые возносят иных политиков и рассматривают их как богоравных, а потом разочаровываются в них. Вот я и не хочу повторять чужих ошибок. Лучше думать о своих открытиях и изобретениях, чем пресмыкаться перед сильными мира сего. Если станешь достойным, то они сами пожелают увидеть тебя.

– Да, брат Уклейкин, ты неисправимый фантазёр.

 

Наконец-то!

Смычкин обрадовался, когда сотрудник департамента по издательским делам Корнеев позвонил ему и сказал, что с книгой избранного всё решилось в лучшем виде. «Сдавай рукопись!» – эта фраза была такой долгожданной для Владлена, что он тут же отложил поездку в Осьмушку и сел за работу. Три дня и три ночи ушли на подготовку макета. Благо, что Смычкин успел овладеть компьютерной программой по формированию макета сборника. Попрошу, чтобы корректоры тоже поработали над текстом, решил автор будущего сборника стихов, который он давно ещё задумал назвать не иначе, как «Чары». Смычкин считал, что каждое его стихотворение очаровывает женщин, поэтому он ничуть не сомневался, что именно это название и произведёт впечатление и на пишущую среду в Старой Качели. В частности, он верил, что критики обязательно должны будут заметить его новую книгу.

Но работа над книгой затормозилась из-за компьютера, в котором не получалось редактирование текста. Медленно работала оперативная память. Смычкин путался в названиях опций, не ладилась работа в разных окнах, не удавалось совмещать набранные фрагменты текста. Словом, пришлось вызывать компьютерного мастера. Приехал молодой парень, стал проводить диагностику и выявил массу проблем, начиная с того, что компьютер заражён вирусами, и они вот-вот начнут разрушать все файлы с текстами и фотографиями. Сказал, что в компьютере нет антивирусной программы, что не установлен ворд для работы с текстами. Сказал, что надо всё перезагружать на диск, менять устаревший виндовс на новый, лицензионный. Когда мастер, потратив два часа на выполнение этих задач, попросил подписать бумаги и объявил цену за проделанную работу, у Смычкина глаза полезли на лоб. Недавно у него был мастер по ремонту холодильников, который сменил сгоревший мотор, и то попросил сумму втрое меньше. А тут. Он по наивности думал, что компьютерный мастер будет довольствоваться тремя тысячами шкробов, но, чтобы замахнуться на пятнадцать?.. Такого нахальства он не мог потерпеть.

– Так! – сказал Смычкин и отдал мастеру неподписанные бумаги. А потом, достав из ящика письменного стола и сунув специалисту приготовленные три тысячи шкробов, он развернул его, схватил за шиворот и вытолкнул за порог.

Настроение было безнадёжно испорчено. Чтобы развеяться, Владлен направился в ближайшее питейное заведение.

На другой день к вечеру, закончив работу, Смычкин сложил рукопись в портфель и подался к Корнееву. В департаменте на Гужевой площади, где Вячеслав давно уже имел свой отдельный кабинет, состоялся их разговор о дальнейшей судьбе книги, которую Корнеев обещал отправить в сеть книжных магазинов, а также о гонораре. Неожиданным для Владлена было то, что в последние годы в Старой Качели вообще никто не заводил речь о гонораре, хотя бы бесплатно издать, и то – счастье. А тут оказалось, что для отдельных авторов сохранилась и такая форма поощрения за проделанную работу. Но Вячеслав Корнеев убедительно попросил Владлена не распространяться по поводу гонорара. Он даже совет дал:

– Влад, можешь причитать, жаловаться на трудности с добыванием денег на издание, наплести три короба вранья, но не смей проговориться. Иначе и себя, и меня погубишь. Сегодня самая секретная информация во всех важных структурах общества не военные тайны, а любая информация о деньгах: есть они или нет, куда они расходуются, на кого и с какой целью, как они списываются, как откатываются…

Владлен чётко усвоил наставление и, попрощавшись со своим другом и благодетелем, отъехал в Утруску вслед за созданной им фольклорно-диалектологической экспедицией.

 

Дебаты

После того, как депутаты Высокочтимого Выпендриона первых созывов приняли самые выгодные законы для новоявленного класса, они решили, что пора послужить и своему народу, то есть, принять какие-то мелкие указы, что называется, в пользу бедных. Правда, обсуждения эти не вызвали никакого ажиотажа в низах, поскольку строгость выработанных инструкций легко компенсировалась их неисполнением огромным разросшимся аппаратом чиновников всех уровней. Поэтому на местах люди никаких действенных перемен не заметили. Тогда было решено вызвать интерес старокачельских масс созданием патерналистических настроений. Для этого Левые уклонисты как одна из оппозиционных партий во Всенародном собрании выдвинула предложение произвести в названии Круга земель под общим названием Старая Качель замену прописного мягкого знака на заглавный твёрдый знак. По мнению Левых уклонистов название Старая КачелЪ: во-первых, будет звучать солиднее, а во-вторых – твёрже! Размахивая кулаками на возникших телевизионных дебатах, уклонисты доказывали своим оппонентам, а заодно и всем старокачельцам, что хватит нам расслабляться и позволять каким-то там зарвавшимся странам унижать наше государство. Оппоненты уверяли уклонистов, что никакой твёрдый знак не прибавит твёрдости, если в государстве будет продолжаться бардак с коррупцией и казнокрадством.

В обычные, бездебатные дни политическая жизнь в Старой Качели протекала буднично и пресно. Проводились встречи на разных уровнях с приглашением высоких гостей из-за рубежа. Иногда в подобных мероприятиях участвовали видные предприниматели, деятели науки и культуры. Понять, о чём они говорят, удавалось редко, поэтому телезрители обсуждали людей из истеблишмента согласно своим представлениям.

Если встречи проходили без галстуков, то зрители обсуждали, какая у того или другого политика волосатая грудь, а если формат встречи предполагал наличие галстуков, то обсуждались галстуки, и даже не столько их фасон, сколько цвет. Особенно это было характерно в дни проводимой в каком-нибудь уголке Круга земель цветных революций. Сочувствующие революционерам участники дебатов надевали галстук того цвета, каким была обозначена революция. И если цвет являлся необычным, то люди задумывались: а что бы это означало? В период отсутствия каких-либо дебатов, когда страсти подогревались только светскими сплетнями, не интересными людям серьёзным, телевидение начинало довольствоваться темами по типу: кто на ком женат, и надолго ли рассчитана эта пиар-акция. Политически подкованные старокачельцы возмущались тем, что серьёзные каналы не должны заниматься вопросами женитьбы молодых, активно пробивающихся актёров, на разбогатевших старых миллионершах. Они буквально готовы были плеваться от негодования, что государственные каналы опускаются до уровня бульварщины.

Но возникшие дебаты по поводу замены мягкого знака на твёрдый в названии Старая Качель, буквально приковали внимание к экранам поголовное большинство старокачельцев. Оно и понятно: пора было вернуть твёрдость позиций в отстаивании жизненно важных интересов страны на международной арене. На телевизионные дебаты стали приглашать людей от разных политических платформ, независимо от того, представлены или не представлены они в Высокочтимом Выпендрионе. Вспыхнули с новой силой споры между не репрезентированными в собрании перипатетиками и давно и комфортно обустроившимися в Высокочтимом Выпендрионе недопатетиками. Перипатетики доказывали, что сам по себе твёрдый знак в названии Круга земель никакого воздействия на существо дел оказать не может, что под это решение необходимо подводить материальную базу в виде бюджетных ассигнований для укрепления обороноспособности Старой Качели. Недопатетики, как всегда, уходили от принятия подобных решений, ссылаясь на расплывчатую формулировку, принятую в ходе реформ, на мирный характер развития экономики Старой Качели, на желании не вызывать гнев соседей, и без того обвиняющих Старую Качель в излишней агрессивности и притязаниях на соседние земли.

Недопатетики вообще не поощряли никакие траты бюджетных средств, да и небюджетных тоже, особенно на социальные нужды населения или развитие индустрии и сельского хозяйства. Это не означало, что выделенные средства тратились по назначению, тем не менее, они куда-то методично рассасывались.

Левые уклонисты, подбросившие идею введения твёрдого знака, по обыкновению, до конца свою затею осуществить не решились. Уклонисты вообще никакие свои замыслы воплощать и не намеревались. Им было достаточно обращать на себя внимание публики. Поступали они по принципу: прокукарекал, а там, хоть не светай.

 

Беседы в пути

Жорж Пихенько возвращался со старокачельского рынка, где продал пять ящиков яблок, семь мешков картошки и два мешка репчатого лука. Туда свезти дары сада-огорода помог давний знакомый Жоржа Вацлав Пшешков. Прежде Вацлав жил в Старой Качели, а после развода со своей женой Малгожатой, перебрался в Осьмушку. Тут ему было спокойнее, да и бывшая не так часто навещала. Грузовик Вацлава то поднимался по долгому склону, то снова катился с холма к низине, где посредине обязательно был построен мост, а под ним текла небольшая речка. Иногда их обгонял легковой автомобиль, иногда тяжёлая фура обдавала чёрным облаком выхлопа, напоминая осьминога, удирающего от мурены или акулы и выпускающего в лицо хищника чернильное облако. По дороге на рынок Вацлав рассказал, что его жена снова наезжала на него, а он долго не сдавался.

– А чего она хотела?

– Понятно чего… Кто теперь на неё, на кошку драную, польстится? Вот так периодически срывается с насиженного места и с неделю мне житья не даёт.

– Ну, и чем кончилось ваше свидание?

– Велела ехать в Старую Качель и вывозить оттуда её скарб.

– А что с квартирой будет?

– Пока закроем на замок, а она со мной поживёт в Осьмушке. Вот только кошку забирать не стану: у меня на них аллергия. А на жену у тебя нет аллергии? – хотел съязвить Жорж, но передумал.

На обратном пути Жоржу снова довелось встретить словоохотливого попутчика. Жорж не стал ждать пассажирского поезда и пошёл на товарняк, чтобы доехать в кабине тепловоза. Пихенько разговорился с машинистом, который взялся довезти его до Осьмушки. Машинист потрогал куртку Жоржа:

– У нас такие куртки дают локомотивщикам на два года, «гудковка» называется.

– У ваших, наверное, нутро меховое, а здесь набивка ватная, как у обычной телогрейки.

– Да нет, у нас тоже ватная набивка, – говорит машинист. – А твоя предназначена для кого?

– Для геологов, – Пихенько показывает на нашивку, где изображён геолог с рюкзаком и молоточком, шествующий по земному шару.

– Понятно, видимо, такая «гудковка» по многим отраслям распространена.

– Ну конечно, наши люди на любой работе «гудят».

 

Литературная премия

В Усушке Смычкин оказался на церемонии награждения местных поэтов и прозаиков высокими литературными премиями года. В этих местах самым почитаемым святым оказался Юстиниан. Местные историки считали, что он был не императором, а одним из апостолов, к тому же считалось, что он был самым большим древнеримским писателем. Поэтому первую премию имени святого Юстиниана торжественно, под звуки духового оркестра вручали губернатору Грум-Гржимайло, наискось опоясанному широкой голубой лентой с серебряной звездой, затем почесть была оказана заместителю губернатора и главе Управы Усушки Демокриту, за книги, написанные ими в направлении нон фикшн, то есть, за мемуары. Потом премии вручали уже без бравурной музыки и бурных оваций. К тому же уехали представители средств массовой информации: тележурналисты и операторы с камерами, люди с микрофонами и магнитофонами, приехавшие из радиостудий. Уехали и редакторы журнала «Брандахлыст», и газеты «Старокачельские ведомости». Остались только по одному сотруднику новостных отделов газет «Тудэй» и «Сюдэй». Однако вручение премий ещё продолжилось, но теперь уже местным поэтам и прозаикам. Среди многочисленных названий литературных премий прозвучало одно, весьма насторожившее Смычкина. Дело в том, что член Президиума объявил о присуждении пяти литературных премий имени поэта Владлена Смычкина.

Убедившись на трёх награждаемых, что он не ослышался, Смычкин выскочил на сцену Дворца народной Ассамблеи, схватил микрофон и прервал церемонию гневным выступлением:

– Тогда как я, который не получил ни единой премии хотя бы в виде символических пяти шкробов, вы тут у себя без чьёго-либо ведома учредили премию моего имени. На каком основании? – спрашиваю я. Кто вас уполномочил выставлять меня на всеобщее посмешище, утверждая эту литературную премию? Все члены Президиума и особые почётные гости, сидящие за столом, обтянутым красным сукном, разом всполошились, начали шушукаться и выяснять, кто этот невыдержанный молодой человек, нарушающий столь представительное действо?

Администратор вызвал охрану. Кто-то из сидящих рядом с губернатором из подхалимских соображений громко выкрикнул: «Если умер, то незачем и на сцену выходить». Охрана вытряхнула у Смычкина документы и убедилась, что он не самозванец. Ему вернули красную куртку и красный берет и хотели этапировать до полицейской машины, но Смычкин не сдавался и, надевая на себя красную куртку, продолжал гнуть своё:

– Я пойду лично к Председателю и доложу ему, что вы тут вытворяете у себя на отшибе!

В Президиуме испугались при упоминании Председателя Старой Качели и быстро сменили тон разговора. Все поняли, что Смычкин не шутит. Тут же была отозвана охрана Дворца. Кто-то из учредителей литературных премий взял ответное слово:

– Конечно, вышло недоразумение, но в газете «Старокачельские ведомости» было написано, что Вы умерли, господин Смычкин, – Зная, какой Вы пользовались популярностью в народе, мы решили учредить премию Вашего имени. После того некролога прошло года два. Но если Вы не против, то мы, в виде исключения, можем вручить эту премию и Вам, как дорогому и почётному гостю Усушки. Губернатор Грум-Гржимайло согласно покивал головой со своего почётного места в Президиуме.

– Нет уж, если вручать мне премию, то самую денежную, то есть имени Святого Юстиниана.

– Хорошо, хорошо! – согласились организаторы мероприятия после короткого согласования с губернатором.

– Что касается того некролога, – не унимался Владлен, – то там произошла грубейшая ошибка. Да, я был в том автобусе, в котором кто-то взорвал бомбу. Но меня случайно записали в число погибших. На самом деле я отделался лёгким ушибом и ушёл своим ходом. А кто-то из пассажиров сказал, что лично видел Смычкина, а теперь его, наверное, увезли в морг. Журналист Сверчков из «Старокачельских ведомостей» не удосужился проверить в морге эти сведения и приписал меня к числу погибших. Потом они дали опровержение. Но вы его, как я понял, не читали. И решили, что я вот так вот, ни за понюх табаку, должен был коньки откинуть? Нет уж, дудки!..

Поведение Смычкина показалось слишком уж оскорбительным губернатору Грум-Гржимайло. Он нагнулся и шепнул пару слов на ухо своему заместителю.

После получения литературной премии Святого Юстиниана, составляющую денежную премию, раз в пять превышающую грант за фольклорную экспедицию, Смычкин остался во Дворце ассамблеи отметить удачу. Всем участникам церемонии награждения был уготован прекрасный фуршет в банкетном зале. «Наконец – то, встречу здесь Хренского», – подумал Смычкин, предвкушая решение своей проблемы с лицензией.

«Странно, – думал Владлен, – не иначе как этот Хренский является родственником того, что в наших коридорах власти пробавляется. И оба такие же неуловимые».

Фуршет был отменный. Звучала музыка. Длинноногие девушки в гусарских мундирах с барабанами выделывали невероятные па. Особенно у них искусно получались танцы с весёлыми играми в барабанные палочки. Всем гостям разносили на подносах всевозможные вина и яства, милые дамы улыбались, важные гости раскланивались друг перед другом и говорили комплименты под воздействием винных паров. От улыбок у Смычкина стало сводить щёки и ещё какие-то мышцы лица. Пора было уходить. Он поспешно оделся в гардеробе и вышел на улицу. Дома его потеряли товарищи, которые не могли заснуть, ожидая появления босса. Когда Владлен вошёл, то первый вопрос ему задал наблюдательный Гарик:

– Где ты успел переодеться из красной куртки в чёрное демисезонное пальто?

– И правда, – удивился Смычкин, оглядывая себя. Потом махнул рукой. Бог с ней, с красной курткой. Лучше погляди, что я принёс.

И Смычкин выложил на стол несколько внушительных пачек с самыми крупными купюрами или как их называл Гарик «шкробными палочками». Понятное дело, что у Оси и Гарика вытянулись физиономии. Потом посыпались вопросы, не понятно, от кого какой:

– Откуда столько? Кого ограбил в ночной Усушке? Колись, шеф.

– Не грабил, просто получил литературную премию. Вы же не захотели идти на культурное мероприятие, а я пошёл. Вот и результат. Вы даже представить себе не можете, что я тут узнал про себя.

И восторженный Смычкин рассказал друзьям обо всех злоключениях, которые он перенёс на этой церемонии награждений.

– Вы знаете, кто сейчас в Усушке самые значительные писатели и драматурги?

Сроду не догадаетесь. Вот посмотрите шорт-листы: губернатор, его зам и мэр, а в конце каждого списка есть и два-три писателя. Во, как жизнь повернулась!

В утренних теленовостях сообщили, что ночью недалеко от Дворца народной Ассамблеи нашли избитого мужчину в красной куртке и красном берете. Пострадавшего доставили в местную больницу, и теперь состояние больного стабильно тяжёлое.

– Подожди-ка, Влад, это же твоя красная куртка и твой красный берет. Как получилось, что ты поменялся одеждой с тем несчастным? Может, ты его избил, забрал у него деньги, надел его пальто и слинял, а нам тут байки травишь про какую-то премию?

– Да вы что? Конечно, я отчасти по пьянке, отчасти от счастливого головокружения, надел в гардеробе чужое пальто, но почему избили того, кто оказался в моей куртке?

Смычкин задумался, закурил сигарету, потом хлопнул себя ладонью по лбу:

– Братцы, этим несчастным мог быть я. Это у меня могло бы быть «стабильно тяжёлое состояние». Наверняка кто-то, узнав про большие деньги, решил подстеречь меня и отнять премию. Из награждённых столь внушительной суммой было только четверо: три чиновника высокого ранга и я, у которого ни машины, ни охраны. Тут напрашиваются две версии: либо меня решили просто грабануть, либо местная элита захотела наказать меня за скандал и за настойчивость, которую я проявил на церемонии, вытребовав у них высшую премию имени Святого Юстиниана. Мне думается, надо бежать из Усушки, пока нам ноги не переломали. Я слышал, что народ в этих местах скаредный и крайне злопамятный.

Посовещавшись, друзья решили уехать от греха подальше. Всем понравилась идея разыскать лексического уникума Жоржа Пихенько, который живёт где-то в местечке Осьмушка.

 

Знакомство с Пихенько

Утром Пихенько купил большой пакет побелки для деревьев, привязал его к багажнику велосипеда и отправился с рынка к себе домой. Его частный дом в Осьмушке располагался ближе к южной окраине, где в последние годы сельскохозяйственные земли были розданы местным руководством под садоводческие товарищества. Он с горечью думал о том, что Осьмушка неоправданно разрослась, народу летом стало приезжать много – в лес не войдёшь, в пруду не искупаешься. Ягод и грибов поблизости не стало, лес замусорили, самые красивые прямоствольные деревья вырубили, а молодой ельник обломали на укрытие цветов и декоративных кустарников в суровую зиму от лютых холодов.

Трое молодых людей приехали в Осьмушку, сошли с попутной машины и направились к рынку, как им и посоветовал фольклорист из Утруски, не понаслышке знавший Жоржа Пихенько. Сделав изрядный круг около мутного пруда, молодые люди обратились к продавцам, не знает ли кто местного жителя по фамилии Пихенько. Кто-то из пожилых покупателей в соломенной шляпе и безрукавке, с плетёной корзинкой, в которой лежали купленные продукты, сказал, что видел такого:

– Он приезжал на велосипеде, купил молоко с хлебом и подался к другим рядам, где торгуют садовыми инструментами, саженцами и удобрениями.

На вопрос: «А какой он из себя?» житель Осьмушки обрисовал его так:

– Небольшого роста, щупленький, в кепочке. Поставит велик на подножку, поддёрнет штаны и дальше пойдёт. Вон там его ищите, – показал пожилой мужчина в другой конец рынка, растянувшегося вдоль гусиного пруда.

Трое молодых людей, постоянно наступая на гусиный или утиный помёт, прошли к указанным рядам и обратились к продавцу удобрений и химикатов для борьбы с вредителями сада и огорода с вопросом про Пихенько.

Словоохотливый продавец в бейсболке с большим козырьком и майке с упразднённым, но популярным в народе гербом Старой Качели, поведал, что недавно подходил к нему этот мужчина с велосипедом, купил побелку, а пакет при укладке случайно проткнул об острый край велосипедной корзины. Сказал, что только когда этот мужчина отъехал довольно далеко, он увидел белый след и стал кричать ему, но тот не услышал.

– Так что идите по этой белой полоске, просыпавшейся побелки, она и приведёт вас к его дому.

Пихенько по возвращении с рынка прислонил велосипед к шершавому стволу тенистого дуба, занёс в дом пакет с молоком и хлебом и отправился в сарай за лопатой: жена Нюра с вечера ещё попросила перекопать ту часть гряды, с которой ранний картофель уже был постепенно убран и съеден. А, перекопав землю, ему надо было ещё засеять её семенами горчицы, чтобы до конца лета на этом месте поднялся яркий ковёр круглолистой зелени, от которой бегут вредители.

Пихенько не любил, когда ему мешали работать, особенно если он успел настроиться. А сегодня настроя никакого не было, он шёл за лопатой, да как говаривала его Нюра: «Заплеталась нога за ногу».

– Только великий человек может себе позволить столь царственный жест, – указывая на петляющий след побелки, говорит Гарик, шагая впереди группы по широкой улице с выбитой грунтовой дорогой посередине.

Потом белая лента повернула в переулок, окаймлённый с обеих сторон дощатыми заборами, где сквозь штакетник с правой и левой стороны выглядывали то стебли картофеля, то желтеющие плети гороха, то мясистая ботва свёклы. И, конечно, много было цветов: высокие мальвы, пышные георгины, горделивые шляпки цветущих подсолнухов. От солнца, просеивающегося сквозь штакетник, рябило в глазах, но молодые люди безошибочно шли к дому Пихенько по белому напылению, которое легло на землю, поросшую в переулках подорожником, гусиной лапчаткой, пастушьей сумкой и придорожной мшанкой.

– Хорошо, если побелки хватит до самого дома, – выразил сомнение Ося.

– Не надо говорить ничего негативного, оно имеет особенность материализовываться, – предупредил осторожный Смычкин.

Так и получилось. Правда, на выручку пришёл появившийся молодой мужчина с рулоном рубероида. Скинув рулон с левого плеча, он сказал, что у Пихенько будет третий дом за углом налево. Потом смахнул с лица длинные волосы, снова забросил рубероид на плечо и, слегка пригнувшись, заковылял дальше.

– А вот и оно самое, – показывает на большой дом за сетчатым забором Гарик. – Кажется, пришли.

Пихенько обернулся на мужской голос, окликнувший его с улицы. Он приставил лопату к дощатой стене сарая и пошёл к воротам.

Сначала он подумал, что трое молодых людей ищут какой-нибудь подработки: кто готов землю покопать, кто крышу покрыть, кто колодец вырыть на участке. Поскольку у Пихенько денег не было, то все работы он выполнял сам. Если приходилось туго, жена помогала.

Но этих визитёров по виду можно было понять – другого поля ягода.

– Нюра, где ты там? – закричал Жорж, – к нам гости.

– Какие ещё гости? – вышла на крыльцо жена Пихенько. Она вытирала руки о цветастый передник и с удивлением глядела на незнакомых молодых людей, топчущихся на дорожке из бетонных плит. Три сумки и большой, туго набитый баул стояли подле ног.

Когда хозяйка усадила непрошеных гостей на солнечной веранде и стала подносить тарелки с салатом, то Смычкин обратил внимание на деревянную солонку, где у надписи стёрся мягкий знак, и осталось слово «сол».

Он тут же обратился к Гарику:

– Дружище, подай, пожалуйста, сол.

– Чего-чего? – не расслышал Гарик.

– Сол, – говорю, – подай.

– Вот турок! – подвигая левой рукой солонку, язвит Гарик.

– Это не я, а хозяин – турок, – показывает на надпись Владлен. И все трое хохочут над повреждённым словом.

Тут в веранду входит Пихенько. На нём чистая косоворотка и наглаженные брюки. Льняные волосы хоть и зачесаны назад, но всё время норовят упасть на лоб, отчего Жорж держит голову высоко и даже горделиво. Он узнал о цели приезда высоких гостей, и теперь его распирало чувство морального удовлетворения от мысли, что и его лингвистические опыты кому-то понадобились.

 

В поисках истины

Около осьмушкинского магазина снуют люди. Кто-то пришёл за покупками, кто-то просто так, потолкаться от скуки. Парочка молодая в драных джинсах и маечках. В ухе у парня серёжка, на пупке у девчонки пирсинг сверкает. Проходя, спрашивают у Владлена время.

– Счастливые часов не наблюдают, – говорит Смычкин.

– Я обратил внимание на то, что счастливые вообще не отличаются наблюдательностью, – соглашается Гарик и показывает подросткам на большие уличные часы на столбе, которые местные электрики установили выше рекламного щита.

Те смотрят, словно бы впервые увидели эти часы, что-то обсуждают на своём птичьем языке и заходят в магазин.

откупоривая бутылку лимонада, вполголоса цитирует свои нарождающиеся стихи Владлен.

– Слушай, старик, чего мы тут торчим? – одёргивает Смычкина Гарик. – Пойдём на луг, там один забавный мужик коров пасёт. Поговорим, ума наберёмся. Кто-то проговорился, что этот абориген знает много историй про клады.

– Пожалуй, ты прав. Не зря сказано, что истина изъясняется на языке тех, кому она хочет себя открыть.

После прогулки по Осьмушке молодые люди вернулись в дом Пихенько. А там Смычкина ждала девушка из местной библиотеки. Владлен тут же ушёл с ней в сад, где в тенистой беседке они, не откладывая, принялись целоваться.

– Тогда как все правоверные христиане совершают вечерний намаз, ты, Смычкин, какого лешего разлёгся здесь с женщиной? Богохульствуешь!

Да-с, сударь!

Затем Гарик находит на другой скамейке хозяина дома и обращается к нему:

– Жорж, ты же в командировку собирался по своей работе.

– Передумал.

– Что так?

– Сериал смотрю, а тут на самом интересном месте прерваться не захотел.

– Вот ты какой! Свои интересы ставишь выше общественных. Разве это правильно? Скажи ему, Смычкин!

– Владлен безразлично махнул рукой и опять продолжил обниматься с девушкой.

– Вот-вот, при общем попустительстве и появляются такие индивидуалисты, как Пихенько.

 

Нестерев

Узнав, что в Осьмушку приехал поэт Смычкин, известный газетчик Сверчков решил взять у него интервью, хотя в последние годы в старокачелье маятник вкусовых пристрастий от любви к поэтам резко качнулся в противоположную сторону. Поэзия в Старой Качели издавна являлась совестью нации, а поскольку к власти пришли люди новой формации, то со всем старым они решили покончить раз и навсегда. Но газетчик Вячеслав Сверчков принадлежал к старой школе, дух которой сломить не могли даже такие перемены, которые обрушились на старокачельцев в последние времена. Пришёл он к поэту с бутылкой хорошего бургундского вина и объяснил её появление на столе веранды, как средство для стимула к приятной беседе. Обрадованный Пихенько тут же вставил своё слово:

– Это правильно! Мне ещё бабушка Феня говорила: «Если захочешь поговорить с человеком, положи сахар под язык». И тут же поставил на стол бутыль своей домашней вишнёвой наливки. Сделав добрый жест, Пихенько с важностью, приличествующей данным обстоятельствам, торжественно поддёрнул спортивные штаны на резинке.

Когда пропустили по бокалу славного напитка, то Сверчков тут же взял быка за рога:

– Смычкин – это фамилия или псевдоним?

Владлен не растерялся и дал газетчику исчерпывающий ответ:

– Моя подлинная фамилия – Нестерев.

– А у нас был кузнец по фамилии Пестерев, – вставил слово Пихенько.

– Все мы кузнецы своего счастья, – не глядя на Жоржа, – бегло ответил Смычкин и продолжил: – Только Нестерева не путайте с пилотом Нестеровым, который первым на своём аэроплане сделал мёртвую петлю в воздухе. Фамилия Нестерев была взята дедом в недалеком прошлом из девиза, и основывалась на идее:

«Не стерев прошлого, нельзя писать настоящее». В пору юности деда господствовали идеи безоговорочного обновления всего и вся во имя процветания будущего. Но идея умерла раньше, чем наступило процветание. В наше время эта тенденция снова проступила, как чернила сквозь промокашку.

– А ты отказался от этого постулата. Почему? – упорствует Сверчков.

– Да, я отказался, и этому есть объяснение. Оно заключено в псевдониме, как соединительном звене между прошлым и последующим. Ибо подлинную красоту я вижу в тесном переплетении всех родов и форм, всех направлений и жанров, всех бронзовых, серебряных и золотых веков отечественного и мирового искусства.

После четвёртого бокала Смычкин вспомнил о своём путешествии за три моря и заговорил о джунглях, в которых многоярусный растительный мир вкупе с тропическим небом, обрамлённым яркими облаками, образуют самые причудливые сочетания, на какие способна только высокая поэзия. Репортёр Сверчков так заслушался Смычкина, что перестал задавать свои наводящие вопросы.

После шестого бокала Владлен говорил о том, что в иных случаях природа создаёт отдельные образцы уродства, просто необыкновенные по красоте и силе воздействия на наше сознание и подсознание. Тут ему на память пришли наскальные деревья, когда-то увиденные им на Кудыкиной горе.

– Это те же японские бонсаи, но только выращенные самой природой в дикой среде. Вот это уродство на фоне здорового окружения никто и не берётся рассматривать как нонсенс. И это прекрасно!

Тут опять вставил своё слово захмелевший Пихенько:

– Ведь вот он, налицо – паразит, а чем-то вдруг возьмёт и поразит!..

 

Прогулка по осьмушке

Как-то поутру Смычкин и Пихенько пошли на прогулку по Осьмушке, а заодно должны были зайти в полицейский участок. И вот около магазина в центре Смычкин увидел необычного мужчину в возрасте.

– А это кто? – спрашивает у Пихенько Владлен, косясь на пожилого согбенного человека.

– Мается, бедолага. Хочет на рыбалку, а ему нельзя, может застудиться. И курить строго-настрого ему запрещено.

– Пусть выпивает в таком случае, – с сочувствием говорит Смычкин.

– Врачи сказали: «Ни в коем случае!»

– Отчего же он мается?

– Хочет узнать, что же ему уже нельзя и что ещё можно в этой жизни? Но никто не даёт ему вразумительного ответа, вот и мается человек.

– Скажите ему, что с женщиной можно. Даже нужно! – твёрдо добавляет Смычкин.

– А кто ему даст?

– Пусть ищет такую, которая даст. Во всяком случае, у него смысл жизни появится.

– Не дай бог дожить до такого состояния, когда смысл жизни надо будет искать заново, – огорчённо проговорил Пихенько.

В большом хозяйственном магазине холёный сотрудник с усиками водит Пихенько и Смычкина, рекламируя товары:

– Вот это, господа, самый культовый светильник! Обратите внимание на радужную гамму цветных стёкол, из которых набран абажур. Тончайшая ручная работа, где все соединения – чеканка по мягкому металлу.

У другой витрины продавец обращается к Жоржу, безошибочно видя в нём плотника и столяра:

– А вот это уровень! – длинный прибор с бегающим посередине пузырьком воздуха в стеклянной, запаянной колбе с водой ложится на прилавок. – Каждый настоящий мастер своего дела, – косясь на Пихенько, говорит служитель Гермеса, – хотел бы иметь такой инструмент. Я вам от себя скажу, что это самый мировой уровень.

– А вот это, – в тон продавцу говорит Пихенько, подходя к кассирше и показывая на аппарат с кнопками и выдвижным ящиком, – самый кассовый аппарат в нынешнем сезоне!

Жорж утром по телевизору слышал рекламу про самый кассовый фильм.

В участке, куда Смычкин с Пихенько пришли по оформлению новых паспортов, полицейский, у которого исписался гель, просит ручку у Владлена. Тот потянулся было к своему карману, но быстро отдёрнул руку и попросил ручку у Пихенько. Жорж нехотя подал ему своё стило, но не мог при этом хотя бы шёпотом не задать вопрос Владлену:

– Почему свою ручку не дал?

– У меня «Паркер», а полицейские, по обыкновению, забывают возвращать дорогие ручки, – шёпотом же ответил Владлен.

– Ну и чмо же ты, Смычкин, – буркнул Пихенько. – Как же ты так плохо можешь думать о людях, которые защищают твою собственность, а главное твою, побитую молью, шкуру!

– Посмотри, Пихенько, у тебя ботинки разные.

– Жорж взглянул на ноги, и точно!.. Фу ты чёрт, выругался про себя незадачливый Пихенько, сколько раз говорил Нюре не ставить в тёмном чулане рядом новую и старую обувь.

 

Клад не достался

Когда Смычкин рассказал за чаем, как он подловил Жоржа с его разными ботинками в магазине, Аня рассмеялась, тряся могучим бюстом:

– Да у него этой обуви столько, что чёрт за печку не перекидает.

А нынче Пихенько с женой Нюрой ездили на рынок, где продают декоративные кустарники, саженцы, цветы и рассаду. Глаза разбегаются от такого изобилия и красоты. Накупили кустов для сада – еле дотащили. Пихенько говорит:

– Через года три надо будет покупать мачете.

– Зачем тебе мачете? – удивилась Нюра.

– Чтобы ходить по участку и пробиваться сквозь дикие заросли.

– Будет тебе болтать. Лучше сходи за продуктами.

Пихенько взял сумку, положил в карман три купюры шкробов и сказал:

– Ну и деньги дала. А где на «спотыкач»?

– Фигос тебе под нос, а не «спотыкач»! – возмутилась Анна Макаровна.

Пихенько побрёл к магазину. Навстречу ему шёл крепкий, розовощёкий мужчина с собакой на поводке. Всякий раз, сталкиваясь с прогуливающимся соседом и его таксой, Пихенько испытывает жгучее чувство досады.

Собаку эту подарили Пихенько, а он подарку этому не обрадовался. Такса эта то и дело что-то копала, даже грядку одну испортила с луком. Тогда он разозлился, взял собаку на поводок, привёл к воротам своего соседа да и предложил ему. Тот забрал таксу без лишних уговоров, стал обихаживать, и вскоре она на прогулке начала рыться на пустыре. Там прежде дома старые стояли. Рылась она, рылась в земле и распинала золотые монеты царской чеканки. Сосед сказочно разбогател, участок расширил за счёт съехавших соседей, что с южной стороны, дом огромный построил, машину купил. А Нюра, жена Пихенько, видя все эти перемены на соседском участке, пилит и пилит Жоржа:

– Вот дурень, от своего счастья отказался. Что тебе, пса прокормить нечем? Жил бы у нас, мы бы разбогатели. А так, своими руками удачу от себя отвёл. Не я ли тебе говорила: подумай хорошенько, не отрекайся от подарка! Дырявая твоя башка!

Эту же историю Гарик и Ося услышали от двух бабуль, которых увидели в центре Осьмушки, одна, которую звали тётей Граней, торговала семечками, другая, которую звали тётей Руфимой, рядом с ней сидела. Парни заговорили с ними, а тётя Руфима возьми, да и расскажи эту самую историю с таксой, откопавшей старинный клад.

При упоминании клада с золотыми монетами, да ещё царской чеканки, у Гарика слюнки потекли. Глаза загорелись, давай расспрашивать: много ли монет было, кто этот счастливчик, где именно клад находился? Но Ося прервал его:

– Да подожди ты со своим кладом, – Ося заменил кассету в магнитофоне. – Нам надо историй побольше записать. Нельзя ли продолжить рассказ, – обратился он к тёте Руфиме в узорном пончо.

Тогда тётя Граня, что торговала семечками, вклинилась в разговор:

– Руфима, ты же ещё много баек знаешь. Особенно та история, когда юного Пихенько в пионеры принимали, чудо, как хороша.

Бывшая телефонистка тётя Руфима закурила папиросу «Дукат», затянулась и принялась рассказывать:

– Пихенько был родом из деревни Осьмушка. В школе третьеклассников должны были принимать в пионеры. На линейке, во время репетиции перед приёмом, пионервожатая громко объявляет:

– Пионер, за дело такого-то и такого-то будь готов!

– Пихенько ответил: Усегда готов!

– Но почему усегда? Надо отвечать: Всегда! – И громко, разборчиво повторила: Все-гда-а!!!

Мальчик покивал в знак согласия, но на торжественной линейке, когда его принимали в пионеры, опять сказал: «Усегда готов!». Хохот стоял в зале, точнее хохот всех валил в лёжку. После этого к Пихенько надолго приклеилась кличка Усегда.

На другой день бабули снова рассказали одну историю из жизни Пихенько по кличке Усегда.

Пихенько ещё в школьные годы умел удивлять своих сверстников необычными выходками. Однажды учитель ботаники принёс в класс муляжи яблок. Они лежали в большой коробке с гнёздышками, выложенными ватой, и были, как настоящие: необыкновенно красивые, румяные. Вот только не обладали запахом, и откусить было невозможно.

По странности так совпало, что к Пихенько в Осьмушку приехали дядя и тётя, которые жили далеко на юге, в городе Масломакан. Благодаря им Жора Пихенько тоже принёс яблоко, хотя в это время года такой фрукт был большой редкостью в Осьмушке. На перемене он поспорил на десять шкробов с одним из одноклассников по фамилии Пельше, что не только откусит кусочек, но даже полностью съест яблоко. После второго урока все выбежали в коридор и стали смотреть, как Пихенько будет грызть искусственное яблоко. Для начала он «поколдовал» над украденным из учительской коллекции яблоком, отвернувшись к стене и прошептав магические слова, после чего развернулся к зрителям и смело вонзил в него острые зубы. Все в изумлении глядели, как большое красно-желтое яблоко со смачным хрустом исчезает в утробе маленького, но прожорливого Пихенько. Весь класс смотрел на это и глотал слюнки, а одной девочке даже сделалось плохо, и она чуть не потеряла сознание. Чтобы не оставлять улик, Жора съел предмет спора до единого зёрнышка. Когда с яблоком было покончено, Пихенько потребовал выигранные десять шкробов, на которые он мог теперь пять раз сходить в кино или купить себе целый килограмм шоколадных конфет. Проспоривший Пельше не остался в долгу и доложил учителю ботаники, что Пихенько съел муляж яблока. Сердобольный учитель испугался и попросил одного старшеклассника сбегать в медпункт и оповестить фельдшера, а сам пошёл искать Пихенько. Учитель застал едока несъедобного яблока в полном здравии и очень удивился. Он думал, что Жора уже лежит где-нибудь скрюченный от боли в животе. Ничего подобного: Жора бегал по школьному двору и играл со своими сверстниками в догонялки. Однако рисковать здоровьем малыша учитель не пожелал, и Пихенько отвели в медпункт, где для него уже подготовили тёплую клизму. Жора стоически вынес эту неприятную процедуру и впервые понял, что за минуту славы надо платить получасовым унижением. А муляж яблока он вернул – уж очень отзывчивым оказался учитель ботаники, не оправдавший надежд Пельше. Возвращая яблоко, Жора с глазу на глаз рассказал о своём фокусе и попросил пожилого наставника не выдавать его секрета. С того дня его узнала вся школа, одни говорили: «Пихенько – это тот шкет, что съел муляж яблока и заработал клизму», а другие запомнили и возлюбили его за муки, которые он перенёс из-за доноса.

 

Долгожданный сигнал

В Старой Качели люди давно поговаривали о каких-то таинственных сигналах, которые с появлением радио, начали пеленговать земные радиостанции. Сигналы из космоса были очень короткими, никто не успевал даже зафиксировать их должным образом, тем более их невозможно было записать на какой-нибудь звуковой носитель. Иногда это были позывные от погибающей звезды в пасти чёрной дыры, иногда сигнал был такой неуловимый, что учёные пришли к мнению, что он исходит от планеты с огромной скоростью вращения. Но, занявшись астрономией всерьёз, естествоиспытатель Уклейкин выяснил, что сигналы исходят не от звёзд из нашей, а из какой-то неведомой нам Вселенной, которая скрывается в других измерениях.

В своём научном труде учёный Уклейкин так и написал о звёздах из другого мироздания: «такой у них предел положен», чем весьма озадачил старокачельское научное сообщество. При этом Уклейкин дал пояснение, что сигналы до планеты Земля могут доходить только через чёрные дыры, которые, по его мнению, и являются коридорами для перехода из нашей Вселенной в ту, неведомую, которая наверняка выше по своему уровню развития. Он даже сделал предположение, что наша Вселенная есть не что иное, как место ссылки всех неугодных из того мироздания. Его гипотеза сильно взволновала общественность Старой Качели, которая не хотела чувствовать себя вселенскими изгоями. Люди потребовали от Уклейкина доказательства, на что учёный ответил, что доказательство не за горами, что он активно работает над новейшим радиотелескопом, который будет способен улавливать сигналы из чёрных дыр в момент прохождения Земли мимо очередного жерла чёрного коридора. Старокачельцы потребовали составить о себе подробное послание и перебросить его в другое мироздание, дабы там, в более цивилизованной Вселенной, составилось представление о существах, населяющих планету, единственную на всём обозримом пространстве. К работе над составлением послания были привлечены Владлен Смычкин и его окружение в лице Гарика Закирьяновича, Оси и Жоржа Пихенько. Председатель Старой Качели выделил большую сумму – 200 миллионов шкробов, чтобы работа была выполнена добротно и точно в срок, который установил Уклейкин.

Два месяца, которые были отведены на составление послания, истекли, и коллективный труд был выставлен на всеобщее обсуждение. В Старой Качели в связи с этим мероприятием возник большой скандал: люди требовали объяснений, почему это мудрейшим политиком всех времён и народов назван Председатель, гениальным учёным назван только один Уклейкин, величайшим поэтом Владлен Валерьянович Смычкин, ярчайшим менеджером и кинорежиссером назван Ося, он же Осип Семенович Языков, выдающимся археологом назван Гарик Закирьянович Милютин? И с какого перепугу Жорж Пихенько вдруг сделался крупнейшим писателем и лингвистом, если никто и никогда не видел ни одной его книги, кроме пресловутой брошюры «Отравы»?

Скандал возник на Гужевой площади, под фонарём. Самые главные решения старокачельцы по-прежнему принимали от фонаря, поэтому власти спорить и сотрясать воздух особенно долго не дали. Председатель взял заключительное слово и сказал:

– Дорогие старокачельцы! Какая разница, кого мы с вами назовём лучшими из лучших, учёнейшими из учёных, мудрейшими из мудрейших, главное, чтобы мы донесли до жителей другого мироздания, что мы есть, что мы приняли демократию, что мы создали лучший уклад жизни, и что, вообще, с нами надо считаться. Мы схематично указали местонахождение планеты Земля между четырнадцатью пульсарами Млечного пути. Мы символически изобразили способ нашего размножения, мы частично озвучили несколько десятков языков, на которых изъясняются земляне. Мы подробно в этом послании рассказали о своих достижениях в науке, в искусстве, в производстве, в сельском хозяйстве. Надеюсь, нас поймут, полюбят и протянут руку дружбы.

К Смычкину сквозь гудящую толпу с трудом пробился Мирча Заозёрный. Дёрнув Владлена за рукав, издатель сказал ему:

– Расхвалили себя на всю Вселенную.

На это ехидство Смычкин ответил просто и достойно:

– Сам себя не похвалишь, стоишь, как оплёванный.

Бизнесмен Охапкин язвительно заметил:

– Ни фига себе, протянут руку дружбы из чёрной дыры. Жуть!

А Мануэль Клише – директор завода «Карбон» успокоил Охапкина:

– Мои заводчане через трубу на завод ходят, так что их рука дружбы, просунутая из Чёрной дыры, нисколько не удивит.

Тем временем, Уклейкин сдержал слово и создал новейший космический радиотелескоп, через который с помощью радиосигналов передал всю информацию о старокачельцах. Рассчитав время прохождения своих сигналов и тех, которые будут переданы в ответ, Уклейкин назначил время, когда появится сообщение о столь важном вселенском событии. И вот они те благословенные дни, на которые выпал расчёт о получении внятного сигнала из другого мироздания. Люди, которые хотя бы мало-мальски разбирались в радиотехнике, решили не ждать у моря погоды, а сами попробовали поймать столь желанный сигнал из другой цивилизации. У всех старокачельцев появилась надежда, что о них узнают в другой высокоорганизованной Вселенной и пригласят к себе или обеспечат им свободный доступ к ним. Но в кустарных условиях создать мощную радиостанцию не представлялось возможным. Поэтому все старокачельцы настроились на волну Уклейкина. И сигнал пришёл! Все ликовали, а Уклейкина буквально стали носить на руках. Сигнал был таким же непродолжительным, как и в предыдущие годы, но 28 Гц в секунду внушали уверенность, что его вполне можно будет расшифровать.

Теперь ту же группу под руководством Смычкина посадили за расшифровку сигнала. Люди работали усердно три дня и три ночи. Спали прямо в студии при Главной обсерватории на диванах и раскладушках. Чтобы телефонные звонки не отвлекали людей Смычкина, решено было отнять у них мобильные телефоны и отключить телефоны стационарные. То и дело у кого-то из наших героев возникала надежда на первенство в расшифровке, но в последний момент ускользала смысловая составляющая. Смычкин совсем уж было нашёл нужный ключ, а вот, поди ж ты, слово обретало неуловимо-негативный оттенок. Получилось, что дошедший сигнал Смычкин разгадал, но никак не решался озвучить полученный результат. А Пихенько, тоже разгадавший слово, ничтоже сумняшися, взял и выдал первым. И вот это слово было озвучено для всех старокачельцев. Оказалось, что высокая цивилизация обозначила старокачельцев одним словом – СВОЛОЧИ!

 

Общительный мальчик

Всякий раз, оказываясь в центре Осьмушки, наши фольклористы подходили к двум старушкам, торгующим семечками или квашеной капустой, и просили их что-нибудь рассказать занимательное про Пихенько.

– Подожди, Руфима, ты уже много чего им нарассказывала, – прервала подругу бабуля в белой косынке, которую звали тётя Граня, – дай я им про малыша Пихенько расскажу.

Ося с Гариком присели на деревянное крыльцо магазина и стали слушать тётю Граню.

В раннем детстве Пихенько умел поражать окружающих своими необыкновенными высказываниями, совершенно не свойственными его возрасту и уровню мышления. Мы уже знаем, что маленький Жорж рос у бабушки с дедушкой, поскольку его родители жили порознь, то отца он не видел вовсе, а мать с младшим братом тоже появлялись редко. Мать снимала жильё ближе к своей работе, а держать при себе сразу двоих мальчишек ей было трудно. Поэтому Жора рос у бабушки с дедушкой и никуда уезжать не хотел. Любознательный Жора общался со всеми и поражал взрослых своей рассудительностью.

Так однажды, придя к соседям, что жили на другой стороне улицы, четырёхлетний малыш стал спрашивать у всех членов семьи, кто из них где спит? Он выяснил, что тётя спит на кровати, дядя тоже на кровати, а их сын спит на печке. Вот тут мы живём и спим тоже тут.

– Вот скажи, мальчик, где же ты живёшь?

Жорж показал на дом на той стороне и сказал:

– А меня вон там добрые люди приютили.

Жоржу иногда доставалось от бабушки Фени, которая заводиться начинала с деда Марка. Тому перепадало за его желание лишний раз незаметно приложиться к логушку с бражкой, из которого он наливал себе кружку-другую через медный кран. Пилила деда Марка она и за то, что он часто курит, и за то, что свинью просмотрел, а та прорвалась в огород и все грядки изнахратила. Перепало деду Марку и за то, что кота проглядел, который забрался в чулан и вылакал сливки. Доставалось деду за то, что с рыбалки долго не возвращался, и что она волноваться начала. Словом, баба Феня заводилась от проделок деда, а попутно цеплялась и к юному паршивцу – так она называла Жору, когда он особенно сильно напроказничает. Однажды паршивец не выдержал и сказал бабе Фене:

– Бабушка, вот я не пью, не курю, а ты меня пилишь и пилишь.

 

Товарищеский суд

В Осьмушке при местном клубе закончилось заседание Правления Сельской кооперации. Все разошлись, один только бухгалтер собирал со стола свои папки и продолжал говорить про местного вора по фамилии Люпин. Пришедший на танцы Смычкин со своей компанией друзей услыхал про вора и сказал убедительно:

– Куда не пойду, всюду Люпин, да Люпин. Всё судят его, судят и никак не посадят!

Вошедший следом за ними Пихенько услышал упоминание про люпин и тоже включился в разговор:

– Люпин на наших полях снова сажать надо. Самая богатая белками кормовая культура.

Гарик услышал слово «культура» и тоже не остался безучастным:

– Вот все говорят, что культура на селе возрождается, а где это видно? Ни музыки тебе, чтобы дискотеку открыть, ни кино путного не привезут. Даже завклуб запаздывает, хотя, что толку с него, если мероприятий не предвидится?

Ося поддержал друга:

– Ты прав, Гарик. У нас воплощают в жизнь принцип, выраженный в американской пословице: «Чем глупее фермер, тем крупнее картофель».

– Это верно, – согласился с Осей бухгалтер, который сложил свои папки и пошёл на выход.

Смычкин с друзьями заняли стулья за столом президиума. Разговор о роли культуры в жизни общества затронул и Жоржа Пихенько, который сел в зале на первом ряду. Он много лет прожил в Осьмушке, и философствовать на эту наболевшую тему любил:

– Вот мой друг покойный, храни его душу, Господи, говорил мне, что душа у человека находится прямо под мочевым пузырём. А в качестве доказательства приводил такой довод: как сходишь в туалет, так сразу на душе легче становится.

Мой другой друг, тоже ныне покойный, да примите его, Архангелы, на небесах, говаривал, что искусство тогда действенно, когда оно открывает в человеке бездны подсознания.

Скорбно молчавший Смычкин не выдержал и молвил:

– Пихенько всё больше удивляет меня, но, заметьте, не неординарностью своего мышления, а своими скрытыми садомазохистскими наклонностями.

Обращаясь к Гарику и Осе, Смычкин продолжил свою тираду:

– Не может не настораживать тот факт, что каждый упомянутый в разговоре друг Жоржа ныне является покойным. Не знаю, как вас, но меня лично пугает дружба с Пихенько, который уже извёл стольких своих друзей.

– Действительно, ты, Пихенько, страшный человек, – не выдержал Гарик.

– Вполне поддерживаю коллегу Гарика, – включается в разговор Ося.

– Должны же существовать какие-то рамки приличия.

– Да идите вы все куда подальше, – вспылил Пихенько. – Неужели в смерти моих товарищей повинен именно я?

– А кто же ещё? – сказал Гарик, восседающий посередине.

– Да, в самом деле, – поддакнул сидящий от него слева Ося.

– Вот ты сейчас красиво формулировал свои размышления об искусстве, – обратился к Пихенько Смычкин, разместившийся справа от Гарика. – Наверняка ты их мог бы так же изящно изложить на бумаге и даже выпустить эти раздумья отдельной книгой. Ты, можно сказать, находишься на пороге своего становления в сфере искусства. А репутация твоя замарана тем, что на тебе есть вина за уход твоих друзей в мир иной.

– Какая моя вина в их уходе? – продолжал кипятиться Пихенько. – Вы же ничего не знаете, а уже дело мне шьёте?

– Вот теперь он заговорил, как типичный криминальный авторитет, – указывает пальцем на Пихенько Ося. Сразу весь налёт литературной красивости слетел с его языка. Он тут же «заботал по фене». Вероятно, он этим языком изъяснялся, когда участвовал в покушении на своих друзей. И неважно, делал он это прямо или косвенно.

– Что значит, участвовал в покушении? Они сами умерли. Натан убился в автокатастрофе. Я ему говорил: гляди, Наташа, не гоняй, как сумасшедший на своей «Хонде». Я его так любовно Наташей называл. Свернёшь где-нибудь свою умную башку. Так оно и вышло. Поехал в Утруску, а там с кем-то из приятелей на спор решил с разгона въехать на гору Колотун. Горища, я вам скажу, будь здоров какая! Вот там и сверзился в пропасть.

– Вы, надеюсь, обратили внимание, на так называемое «любовное имя» Наташа, которое Пихенько дал своему другу Натану? – опять ввязался в разговор Гарик.

– Вне всякого сомнения, что эти отношения сильно напоминают гомосексуальные, – Смычкин начинал входить в раж, – иначе с какой стати, мужчина будет обращаться к мужчине с такими чарующими, любовно-извращенческими намёками?

– Действительно, зачем мужика называть женским именем? – открыто выразил своё возмущение Ося. – Лично меня такие переименования заставили бы встать в боксёрскую стойку.

– А вы не улавливаете взаимосвязь между гомосексуальными наклонностями Пихенько и гибелью Натана? – просиял от осенившей его догадки Гарик. – Наверняка этот садо-мазохист, – он указал волосатой рукой на Пихенько, – либо изменил Натану с другим юношей, либо просто отшил его, сославшись на то, что он завязал со своим прошлым и решил жениться на Ане.

– Кстати, когда произошла катастрофа с Натаном, и не совпадает ли она с твоей женитьбой на Ане? – стал уточнять Смычкин.

– Совпадает по времени, но ни коим образом одно не было связано с другим, – сознался Пихенько.

– Ну вот, что и требовалось доказать! – подпрыгнул Гарик, сидящий у центра стола.

– Цепь логических рассуждений привела нас к тому, что Пихенько не так уж и безупречен, если гибель друга напрямую связана с его женитьбой на Ане.

– Нет здесь никакой связи. Просто Натан был таким бесшабашным парнем, и сам всё время нарывался на опасность: то на тарзанке с моста маханул в мелководье, то в пещеру полез, где только такса могла бы протиснуться. Как он назад выбрался – непонятно никому. Жил по пословице: «На миру и смерть – забава».

– Если твой товарищ Натан всё время искал головокружительные, экстремальные ситуации, то для этого наверняка были свои причины.

– Да нет же, всё это он делал просто так, потехи ради. Хотя выглядело это отнюдь не забавой.

– Ерунду ты говоришь, Пихенько, – постучал карандашом по столу Смычкин. – Человек перестаёт бояться, когда устаёт надеяться. Говори начистоту, как ты смог достать этого парня и с какой целью?

– Может быть, ты девушку у него отбил? Опять же твоя свадьба с Аней – не случайное совпадение! Не была ли именно Аня причиной вашего разлада с Натаном?

– Согласен, ему нравилась Аня, но я-то что мог поделать, если она тянулась ко мне?

– Она тянулась, – Смычкин даже встал из-за стола. – Вопиющий факт! Возмутительное равнодушие к судьбе друга. Верх цинизма! Она тянется к нему, взбешённый друг бросается к мотоциклу, а он в это время спокойно готовится к свадьбе. И ты после всего этого говоришь о своей непричастности к гибели Натана?

– Да, брат Пихенько, – делает вывод Гарик, – это всё не возвышает тебя и не возвеличивает.

– Что вы привязались ко мне? Допрос устроили. Друзья называются. Ну ладно бы один допекал, – Пихенько презрительно смотрит на Гарика и Осю, – а то, как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.

Смычкин поднялся из-за стола:

– Мы не стали выяснять, каким особым способом он убрал своего второго друга, но, мне кажется, Пихенько тут использовал не менее изощрённый способ для воплощения своих гнусных замыслов. Судя по всему, танцы сегодня не предвидятся. Пока не закрыли магазин, надо взять что-нибудь горячительное.

Тут из-за стола поднялся и Гарик:

– Владлен, коль ты идёшь к магазинам, то зайди ещё в «хозяйственный» и купи там «Антистатик».

– Зачем?

– Жоржа необходимо обработать. А то чуть что, так у нашего Пихенько сразу шерсть дыбом!

 

Числительная

Чита – одна из дальних околиц Старой Качели. Там вечно возникали социальные бури, и бушевали политические шторма. Там постоянно люди выходили то на баррикады, то устраивали заторы на дорогах, возмущённые какими-нибудь нововведениями, ущемляющими материально или задевающими гражданские права бунтовщиков. Там даже улица, на которой чаще всего случались стычки возмущённых толп с представителями властей, позднее решено было называть по датам, во время которых случались наиболее крупные события.

Впервые эту улицу назвали в честь революции 1793 года. В следующем 19 веке этих революций произошло целых пять, а в следующем 20-м ещё больше. Тут и 21 век успел подарить пару революций со всеми вытекающими отсюда последствиями. Правда, граждане этого околотка перестали отличать революции от контрреволюций, поскольку после очередных бурных событий сразу запрещались любые толкования на эти темы, дабы новые любители побороться за власть не могли изучить процессы возникновения и протекания этих событий, чтобы самим набраться опыта для новой борьбы.

Граждане, которые жили на этой улице, всячески противились этим постоянным переименованиям. Только они привыкнут к одному названию, только к ним начнут нормально приходить письма и посылки из других мест, как – откуда ни возьмись – опять новое переименование. Снова надо менять все паспорта, военные билеты и прочие документы, счета в банках, в телефонных узлах, в городских автоинспекциях, в поликлиниках, в налоговых органах и чёрт-те где ещё. Бедные жильцы этого околотка тоже начинали возмущаться и тоже выходить на свою многострадальную улицу с плакатами типа «Долой переименования!», «Хватит революций!», «Оставьте в покое нашу улицу!», «Не хотим больше никаких памятных дат, долой цифры в названии нашей улицы»! Эти воззвания, наконец-то, были услышаны противниками революций, благополучно утвердившимися у власти, которую они заполучили в ходе последней революции или контрреволюции, явление осталось неистолкованным. Но теперь этим хозяевам жизни и новым чиновникам уже не нужны были социальные взрывы. Поэтому в средствах массовой информации Читы стали пропагандировать мирную жизнь, политкорректность, толерантность, веротерпимость и даже мультикультурализм. Надо сказать, что последнего слова ни один житель околотка Чита не понимал, но согласно кивал, когда речь заходила о примирении: чёрт с ним с наименованием, лишь бы названия улицы больше не меняли. Новые власти критиковали и всячески поносили предыдущих революционеров, обзывая их маргиналами и отбросами общества. Писатели, режиссеры, драматурги и журналисты, которые до недавнего времени всячески шпыняли прежнюю власть, и многие на этом поприще сделали себе значительную карьеру, ныне получили негласный указ и полностью самоустранились от социальной критики. Они стали проповедовать другие ценности, которые никоим образом не вступали в конфликт с суровой действительностью, сложившейся в обществе. Когда же все завоевания революций были отменены, осуждены и освистаны, а к самим революциям стали относиться с презрением, то улицу, с согласия её жильцов, окончательно переименовали и назвали просто и понятно – «Числительная». Тем не менее, последнее слово оставили за собой сторонники революций: они прошли маршем по этой улице, изрядно заставив содрогнуться не только жителей этого околотка Старой Качели. Ночью сторонники революций стали поджигать машины и громить витрины магазинов на всех территориях, прилегающих к этой улице. На разгон демонстрантов были брошены такие силы, с помощью которых можно было бы в одночасье захватить по меньшей мере два ближайших государства.

Пихенько в школьные годы отличался тем, что проявлял необыкновенную изобретательность, чтобы спасти свою репутацию. Особенно, если речь шла о грозящей двойке. Так на уроке старокачельского языка учительница по фамилии Сиволап вызвала Пихенько к доске и велела просклонять имя сказочного персонажа. Поначалу всё шло хорошо: Алибаба, Алибабой, об Алибабе. Но когда коснулись множественного числа, то тут Пихенько растерялся: его рыжий чуб сразу же встал торчком, уши оттопырились, а веснушки на продолговатом лице от страха и неуверенности сбились к переносице. Кто-то пытался подсказать, но неверно: спасательный круг оказался двухпудовой гирей. За написанное слово «Али бабы» учительница Сиволап хотела поставить двойку, несмотря на то, что с первой частью задания Жора справился вполне безошибочно. Но тут её возмутило, что нерадивый ученик поделил слово. Её резон основывался на том, что имя не делится. Никто же не говорит Жо Ра. Один из учеников возразил учительнице, что имя египетского бога солнца Ра тоже не слепливается со слогом «жо», который больше подходит к другому слову, обозначающему место пониже спины. Однако кто-то же слепил часть позорного слова с великим словом, в результате чего появилось имя экзаменуемого товарища. В классе раздался ехидный смешок. После этого довода другой мальчик выдвинул свой, не менее аргументированный. Оказалось, что он побывал на шахматном турнире юниоров во Вьетнаме и видел в Ханое памятник Ленину, где имя вождя пролетариата было написано раздельно: Ле Нин. Учительница стала доказывать, что у вьетнамцев другая языковая культура, другие предпосылки к возникновению имени.

Видя, что спор затянулся, Пихенько сам решил спасти ситуацию. Он сообразил, что главная его ошибка заключалась в том, что он разделил имя сказочного героя, как будто слишком длинного дождевого червяка, прежде чем надеть его на крючок. Значит надо искать какой-то неделимый вариант этого странного имени. И он выдал его на всеобщее обозрение: «Алибабьё». Первыми прочитали слово сидящие за партами ученики. Хохот заставил учительницу обернуться к доске. Тут уже была задета её женская гордость. Свирепый громовержец Зевс по сравнению с ней теперь мог бы показаться крылатым Амуром, мечущим стрелы любви.

После этого Пихенько ежедневно должен был оставаться после уроков и склонять самые трудные слова на протяжении целого месяца. Домой его не отпускали, пока он не справится с заданием. Иногда он, весь перепачканный мелом, уходил вместе с директором школы, который просил его подержать потрепанный портфель, пока сам он закрывал замок на входной двери. Когда Смычкин с Гариком узнали эту историю от жены Пихенько Ани, они выразили предположение: «Наверное, с того времени и появился у Жоржа интерес к живому слову».

 

Сверчков умер

Когда Осе предложили написать рецензии на книги влиятельных старокачельских творцов, через которых он мог бы начать печататься в солидных журналах, он тут же отказался, сославшись на то, что он не птичка тари, которая ищет себе пропитание, ковыряясь в зубах могучих крокодилов. Размышляя над предложением и проклиная всех старокачельских литераторов, Ося пришёл в редакцию и сел за свой столик в дальнем углу помещения, заваленного стопами книг, подшивками газет за многие годы, папками чьих-то отклонённых, но не выброшенных на помойку рукописей. Почти что следом за ним в отдел новостей вошёл журналист Горшков и сообщил, что умер коллега по цеху Сверчков.

Щекоткин, сотрудник соседнего отдела сатиры и юмора, а также завотделом Заглушкин отложили магнитные шахматы и тут же стали засыпать вопросами Горшкова:

– Кто умер?

– Сверчков.

– Быть не может!

– Сам прочитал у главного на столе.

– Некролог что ли?

– Нет, просто запись в его бортовом журнале.

– Ну и дела! – почесал в затылке Заглушкин. Живёт человек, живёт и – бац, как корова языком слизнула.

– Да, хреново придётся его жене, – протянул юморист Щекоткин.

– Ничего, возьмёшь на содержание, – съязвил Горшков. – Не чужая всё-таки…

– На что намекаешь? – взглянул из-под очков Щекоткин.

– На что намекаешь, на что намекаешь, – взмахнул руками заводной Горшков, – а то мы не знаем о твоих закулисных шашнях со Сверчковой. Чего уж теперь скрывать? Бояться некого.

– А я и не боялся Сверчкова.

– Однако же и не выказывал своего отношения к его жене.

– Просто не хотел компрометировать человека. Мы всё-таки друзьями были, пусть земля ему будет пухом.

– Щекоткин, не заливай, – вмешался в разговор завотдела Заглушкин. – Помнишь, как у тебя губы тряслись, когда Сверчков чуть было не догадался о твоём адюльтере с его женой?

– Было, было, – потрепал юмориста по плечу стоящий рядом Горшков.

– Ну и что? Может, и было. – глядя на заоконный осенний пейзаж, с грустью произнёс Щекоткин.

– И всё равно, я бы не хотел, чтобы обо мне говорили. Мало ли отчего умер Сверчков, вдруг он от ревности застрелился.

– От ревности он бы сначала тебя придушил, а уж потом, – многозначительно повертел пальцами Заглушкин.

Уяснив суть разговора, из отдела стали выскальзывать остальные сотрудники. Их буквально распирала услышанная новость, которая с небывалой силой рвалась наружу, на ходу обрастая невероятными подробностями. К концу дня вся Старая Качель уже знала о смерти журналиста-международника Сверчкова и, конечно же, о похождениях его жены с юмористом Щекоткиным, которые якобы и явились причиной гибели любимца читающей публики.

В отделе уже забыли о случившемся, и разговор теперь шёл о необходимости надбавки за знание иностранных языков. Юморист Щекоткин довольно быстро стряхнул со своего лица показную скорбь по сводному брату и вклинился в разговор с подобающим ему весёлым напором. Он брызгал слюной и доказывал, что приплата за европейский язык, как водится, должна составлять 10 % к окладу, за азиатский – 15 %, а за остро наперченный – все 100 %, ибо ничто сегодня так не расходится, как памфлет, полный искрометного юмора и сатиры.

Читатели буквально не мыслят литературы без сарказма и иронии, без смеха, обличающего и оздоравливающего старокачельское общество.

Завотделом промышленности и транспорта Заглушкин давно метил на место спецкора: ответственности никакой, а гонорары будь здоров какие! Много свободного времени. К тому же престиж каков! А если Сверчков умер, то самое время пойти к главному и попроситься на освободившееся место. Наверняка не он один соблазнился данной вакансией.

Приняв для храбрости рюмку коньку, бутылку которого он прятал в сейфе, Заглушкин пошёл к главному редактору. Оказалось, что главный ещё не появился, а в предбаннике, поблизости с его секретаршей, уже выстроилась очередь.

– Да, – подумал про себя Заглушкин. – Вот они стервятники слетелись на освободившуюся должность. А писать-то не умеют. Пыжатся только, изображают из себя первостатейных акул пера, а материалы вялые, беззубые.

Заглушкин каждого сидящего оценивал про себя и диву давался: ну этот-то куда лезет, без году неделю, как в газете появился, а тоже туда же. Пока живёт человек, живёт и надежда. Не хотелось бы, чтобы у моей удачи ноги подкосились.

Но вот в коридоре послышался шум, возник ажиотаж, предвещающий появление главного. И точно! Он влетел быстрой походкой, точно чеканя шаги, прошёл, ни на кого не глядя, в свой кабинет. Секретарша только успела привстать и открыла было рот, чтобы доложить, но он только щелчком дал ей понять, что ждёт её в кабинете.

До него уже дошла весть о смерти Сверчкова, и теперь ему нужны были подробности данного происшествия. Секретарша, женщина тёртая, мгновенно собрала все сплетни, разлетевшиеся по газетному изданию «Старокачельские ведомости», отсеяла ненужное, и в нескольких предложениях изложила суть происходящего.

Только одного важного звена недоставало в её докладе: что именно случилось со Сверчковым. Секретарша не смогла дать вразумительного ответа.

Ай-да Пихенько!

Чита жила своей жизнью, но ей всё время чего-то не хватало для полного счастья. Наладится одна сторона жизни, глядь, а тут опять что-то начало коробить с другой стороны. Не успели социальный вопрос уладить, как тут же возникла проблема межэтническая. На помощь пришла одна единственная умная головушка, которая усмотрела причину всех неурядиц в названии околотка. Это был капитан дальнего плавания Чепуркин, который обзавёлся семьёй в этом краю. Читинцы тут же вспомнили раздоры, связанные с переименованиями Числительной улицы, и ощетинились против новой затеи.

– Нет уж, хватит с нас переименований, – заявили разъярённые жители недавно переименованной улицы. – Снова повально менять все документы, – совсем сбрендить можно!

Чепуркин предложил поискать такое название, которое заведомо обеспечит всему населению околотка безусловное счастье и процветание. Обратились к писателям, преподавателям литературы, филологам и лингвистам – ко всем, кто, так или иначе, связан в работе со словом. Вскоре вся Старая Качель с интересом отнеслась к очередной общественной акции. Даже в отдалённой Осьмушке об этом мероприятии прослышали Смычкин со своей компанией. За ужином Владлен подбросил тему для разговора. Гарик скептически отнёсся к идее переименования Читы, назвав её очередной профанацией, предназначенной для того, чтобы отвлечь бедных читинцев от более значимых проблем.

Пихенько слушал и молча жевал котлету, не вмешиваясь в начавшуюся беседу. Смычкин стал объяснять, что половина читинцев хотят сохранить былое название, а половина решительно выступают за перемену. Как выйти из этого положения не знал никто. Три месяца уже шла полемика по нескольким каналам телевидения, в нескольких печатных органах, на радио. Устраивались конкурсы на лучшее название, где победителю обещано было большое денежное вознаграждение.

– А слово иностранного происхождения подойдет? – обратился к Смычкину, недавно утверждённому члену комиссии по переименованию Читы, переставший жевать Пихенько.

– Думаю, что да, – немного подумав, ответил Владлен. – Главное, чтобы оно обозначало что-то светлое, доброе и при этом сохраняло внутри себя былое название.

– Тогда я знаю такое слово, – сказал Пихенько.

Нюра, подносившая к столу поднос со стаканами, чуть не уронила его на пол:

– Тебе ли знать-то, когда вся Старая Качель ничего не может придумать, – возмутилась жена Жоржа. – Нашему бы теляти, да волка забодати.

– Молчи, женщина! – вскипел Пихенько. – Вот получу гонорар за название, у ног будешь валяться, ни одного шкроба не дам! Вечно позоришь меня, да ещё на людях! Успокоившись, Пихенько обратился к Гарику, собиравшемуся жениться:

– Умную взять – не даст слова сказать.

– Так ты решил, что нашёл нужное название? – официальным тоном обратился к Пихенько член комиссии по переименованию Читы Владлен Смычкин.

– Нашёл, но обнародую его только в присутствии всей комиссии по переименованию.

– Ты не доверяешь мне?

– С некоторых пор…

– С каких это пор?

– А с тех самых, когда ты стал присваивать мои лингвистические находки.

– Я не присваиваю твои находки, я их называю народным творчеством, фольклором, наконец.

– Но деньги за них получаешь ты, а не я и не народ.

– Какой же ты меркантильный, Жорж. Так нельзя. Люди искусства всегда были бедны, и ни за какими деньгами не рвались. Деньги для них – ничто. Не в деньгах счастье.

– И в них – тоже! – упорствовал Пихенько.

– Хорошо, тогда завтра же выезжаем в Старую Качель, если, конечно, ты не блефуешь.

На заседание комиссии по переименованиям явились самые известные и уважаемые люди, которых Пихенько знал по телевизионным передачам или по их фотографиям в газетах или журналах. Обычно он держался в стороне с характерной для него гордой застенчивостью. Он всегда стыдился своей безвестности и мысленно корил себя за попытку подойти к большому политику или популярному артисту: кто я такой, чтобы с суконным рылом да в калачный ряд? Иные его поведение расценивали как неусмиримую гордыню и тоже старались не сближаться с этим колючим на вид человеком. Но вот внезапно для всех и даже для себя Пихенько оказался в центре внимания всей этой почтенной публики, и ему предстояло сказать своё слово, которое могло бы положить конец многомесячным спорам о переименовании околотка под названием Чита. И он произнёс-таки это важное и судьбоносное слово, которое, как ни странно, устроило все стороны, втянутые в это мероприятие. А главное в новом названии, предложенном Пихенько, была заключена смысловая нагрузка, наперёд определявшая удачу и процветание всем жителям того околотка. Как говорится, какое будет у корабля название, так он и поплывёт. Чепуркин одобрительно отнёсся к присутствию Пихенько на общем обсуждении. Когда Жорж произнёс слово «Феличита», которое было тут же принято на «ура», а затем всем собранием навсегда узаконено, как название околотка, то тут Пихенько впервые в жизни ощутил счастье от того триумфа, который он произвёл на столь важном собрании старокачельцев, проходившем на Гужевой площади под фонарём. От фонаря принятое решение назавтра облетело все дальние уголки Старой Качели и повсюду произвело фурор. Но особенное ликование оно вызвало у самих читинцев, которые с этого момента становились феличитинцами. А ещё говорят, что в наше время слово утратило свою значимость. Между тем, жители Бийска тоже проявили недюжинное старание в деле обновления своего имиджа. Они по аналогии с жителями Феличиты пошли на переименование, и назвали своё местечко не иначе, как Колумбийск, а местный колледж, который до этого являлся автомеханическим техникумом, обрёл новый статус и стал именоваться Колумбийским университетом.

 

Вечер без Нюры

Смычкин не захотел оставаться на веранде и пить самодельную вишнёвку, которую Пихенько достал из своего погреба по случаю отсутствия жены Нюры. Она отлучилась к сестре в Половинку, у которой праздновали рождение первенца. Пихенько сослался на занятость и Аню отпустил одну.

Смычкин по этому поводу съязвил:

– Смотри, Жорж, вот и ты, сам того не зная, отцом станешь.

Пихенько махнул рукой, дескать, не задразнишь.

Смычкин покрутился около приятелей, понаблюдал, как во дворе воробьи волтузили друг друга, и пошёл на Осьмушкинскую гору, куда, как он успел заметить, ушли две девицы в цветастых платьях с туесками для ягод.

Гарик Закирьянович, раскладывая пасьянс, обращается к Пихенько:

– Смотри-ка, наш Смычкин пошёл в гору.

Пихенько отпил вишнёвки из бокала и не сразу ответил собеседнику:

– Да, я согласен, Смычкин пошёл в гуру.

– Ты хочешь сказать, что поэт обзавёлся своими учениками.

– Тянутся к нему в Осьмушке не только хранители фольклора и доярки, но и писарчуки обоего пола.

– Это хорошо. Пусть тянутся ростки нового.

– Однако тянуться они могут, если за ними заботливо ухаживать и хорошо поливать.

– А потом ученики станут его поливать.

– Это уж, как водится.

– Скажи, Пихенько, что бы ты стал делать, если бы на тебя миллион долларов свалилось?

– Да много чего, – почёсывая репу, ответил Жорж. – Наверное, участок бы свой расширил, скупив соседский огород. Соседи всё равно толком не ухаживают за своим участком, только ссорятся вечно.

– Купил бы огород, и всего-то?

– Нет, конечно. Я бы ещё большую библиотеку открыл в Осьмушке и назвал её именем Председателя Старой Качели.

– А зачем имени Председателя? Не лучше ли было бы назвать её именем какого-нибудь классика литературы?

– Что толку от классика, а к Председателю можно на приём попасть, сказать, что вот так и так, господин Председатель, мы с нашей общественностью открыли в Осьмушке библиотеку и назвали её Вашим именем.

– Ну и что?

– Как ну и что? Председатель поймёт, что его любят в Осьмушке и, глядишь, на какую-нибудь правительственную награду выдвинет.

– Ты, брат, предусмотрительный!

Пихенько эти слова Гарика воспринял, как похвалу, и сделал важный вид.

– А что бы ты ещё хотел сделать на миллион? – продолжал допытываться Гарик.

– Отложил бы на чёрный день.

– Закопал бы их в виде клада?

– Может, и закопал бы, – нет, сначала хорошо было бы добыть миллион! – потягивая вино, говорит Пихенько. Я бы эти деньжищи потратил на домашние нужды: на машину, на мебель дорогую, на ремонт дома опять же.

– Тебе обязательно нужно потратить? Только Шкроба упала в карман, ты сразу готов бежать с ней в лавку. Это не рачительно. Денежки, сударь, надо преумножать, то есть вкладывать в дело.

– А что, купить хорошие и нужные вещи для семьи, это разве не дело? Это тоже бизнес. На той же машине можно бомбить. Всё денежки.

– Тоже мне бизнесмен нашёлся: соседский огород скупить решил, бомбила.

– А как ты думал? Вложение в землю – залог будущего. Мои дети и внуки будут обеспечены домом и садом. Поди-ка плохо!

– Но это же мелочь. Ты масштабнее мыслить должен, Пихенько.

– А чего я должен голову ломать над тем, чего нет. Вот появились бы бешеные деньги, тогда бы я и задумался.

– Мечта – это одна из важнейших составляющих в нашей жизни. Без мечты человек – прескучнейшая сволочь. Вот, например, ты слышал про фламенко?

– Хохол какой-нибудь? – Пихенько разливает вишнёвку по бокалам. Надо сказать, что Жорж под вишнёвую наливку становился особенно разговорчивым. Лицо его то и дело расплывалось в улыбке, и в такие минуты от него особенно веяло теплотой и отзывчивостью.

– А что ты о нём можешь сказать? – донимает Гарик Закирьянович. Он знает, что Пихенько сейчас начнёт фантазировать.

– Я думаю, что этот Фламенко жил в далёкие времена и отправился путешествовать на корабле. Была при нём одна бандура и ничего другого. Его и на судно-то посадили для того, чтобы в пути моряков веселил своей игрой. Я так однажды ехал на поезде с солдатами. Взяли меня без денег, но условие поставил их капитан, чтобы я полсотни анекдотов рассказал в дороге. Я им такое выдал, что они и после меня ещё день отлёживались от ржачки. Тот капитан мне письмо прислал и просил к ним в часть приехать с концертом.

– Но ты про Фламенко не дорассказал.

– Ах, да. Судно, стало быть, угодило в шторм, да и разбилось около Геркулесовых столбов о каменные рифы. Один Фламенко и уцелел. И бандура его чудом не размокла. Он плыл на обломке мачты, а инструмент над водой держал. Вот он и оказался среди испанцев. С голодухи стал играть и петь, чтобы накормили бедолагу. Да так и приноровился зарабатывать себе игрой и пением. Кантилена ему очень уж удавалась, плавная такая украинская мелодия. А потом видит, что испанцы танцуют проворно, как нагретые тараканы. И он темп изменил. Бойчее стал играть, звонче, напористей. Очень полюбили его игру в народе.

Правда, со временем испанцы его бандуру переделали немного и гитарой назвали, а мелодии, которые Фламенко наяривал, так и назвали его именем – фламенко.

Пихенько собрался уходить с веранды.

– Подожди, но мы не договорили про миллион.

– Вот и скажи, Гарик Закирьянович, что бы ты сам делал с такими деньжищами?

– Издательство бы открыл и книги Смычкина издавал.

– А издательство бы прогорело.

– Но почему?

– Кто же на Смычкина деньги станет тратить?

– Пихенько, ты явно недооцениваешь нашего гуру.

– Ну да, на безлюдье и Фома – боярин.

– Скучный ты человек, Пихенько!

– Пусть я скучный. Но вот ты всё знаешь, скажи тогда, для чего законы вырабатывают в Высокочтимом Выпендрионе?

– Все законы основаны на том, чтобы взыскивать со старокачельцев как можно больше, а платить им, как можно меньше. И вызвано это заботой о своём народонаселении. Вон на Западе платят людям хорошо, так они теперь сильно растолстели, что возникла новая головная боль у руководителей стран: надо бы урезать рацион питания, а народ уже удержать невозможно – толстеют себе и толстеют. Вот чтобы этого не случилось с нашими гражданами, в Высокочтимом Выпендрионе и придумывают законы, сдерживающие наш аппетит.

– А вот скажи, Гарик Закирьянович, боятся ли деньги быть украденными?

– Думаю, что нет. Чего им бояться?

– Сударь, тут ты неправ. Вот ты про клады много чего узнал, а того не просёк, что драгоценности не хотят в дурные руки идти. Богатство оно тоже, как женщина, боится слишком загребущих рук. Сделай вид, что тебе оно не очень-то и нужно, тут клад сам и откроется.

– А что это ты про клады заговорил, Жорж? Тоже моими мечтами заразился? Но я уже стал профессионалом в этом деле, мне только немного удачливости недостаёт.

– Перестань хотеть, тогда и удача подвернётся под руку.

– Но когда уйдут желание и настроение, то и радости от удачи не будет.

– Были бы деньги, а радость и купить можно. Как говорится, без денег – везде худенек.

 

Возвращение

На другой день, когда вся редакция говорила о предстоящих похоронах Сверчкова, он внезапно появился, как ни в чём не бывало, и услышал заново вспыхнувший спор сотрудников двух соседних отделов о том, кому теперь придётся взять на содержание жену усопшего международника. Сначала он думал, что речь идёт о ком-то другом и всё пытался напрячь память, кто из его коллег успел умереть, пока он слетал за материалом в заграничное государство. Но когда он услышал, что речь идёт о его жене, а он фигурирует в качестве усопшего, то ему стало дурно. На звук падающего тела обернулись сразу несколько человек. Бросились поднимать Сверчкова, стали брызгать воду на лицо. Кому-то тоже стало дурно, но с тем бедолагой обошлось без обморока. Когда, наконец, все пришли в себя и приобрели розовый цвет лица, и заговорили о внезапном и чудесном воскресении международника Сверчкова, то тут же возник вопрос: а кто первым принёс в отдел весть о кончине коллеги? Тут кто-то вспомнил, что весть эту принёс в отдел господин Горшков. Все разом вцепились в него глазами, и взгляды эти были пронзительными и небезобидными. Горшков так и попятился к двери, но Сверчков остановил его твёрдым возгласом:

– Горшков, сознавайся, откуда почерпнул такую информацию?

– Увидел на столе главного, – залепетал коллега по цеху. – В его амбарной книге написано было.

– Пойдём к главному и найдём эту надпись! – предложил юморист Щекоткин.

– Правильно, – поддержали остальные журналисты.

И вот весь отдел отправился в кабинет главного редактора.

Тот принял их настороженно: итак, вся газета была взбудоражена дурной вестью. Все бросились к столу главного и без всяких объяснений стали листать его амбарную книгу. И точно: последняя запись главного действительно гласила о том, что международник Сверчков умер как журналист.

Теперь главный в испуге вжался в кресло и втянул голову в плечи, боясь, что на него обрушится град ударов. Но к его изумлению вдруг весь кабинет стало трясти от смеха собравшихся. Теперь как-то скособочился и поблёк Сверчков, который и подвергся всеобщему осмеянию.

Но вдруг Сверчков воспрял духом и сам пошёл в атаку на главного:

– С чего вы взяли, сударь, что Сверчков умер как журналист! Разве не я привёз пару месяцев назад мировецкий репортаж из горячей точки на Ближнем Востоке? Разве не я месяц назад взял интервью года у самого президента Пакистана? Разве не я… Но ему не дали высказать все свои претензии к руководству газеты.

– Ладно, брат Сверчков, – подхватил его под руки Заглушкин. – Видим, что ты жив, а всё остальное не так уж и важно. Пошли лучше обмоем твоё чудесное возвращение из царства мёртвых.

 

От Уклейкина

Фраза «от Кутюр» звучит, как «от винта!» – говорит Смычкин, обращаясь к Пихенько. – Механическое словообразование, в котором нет органичности, естественной близости понятий, теплоты, наконец.

– Носил бы брюки от Кутюр, но недостаточно купюр, – не без сожаления в голосе цитирует свой экспромт Смычкин, выходя из примерочной в магазине одежды.

Пришедший с ним и сидящий на диване Пихенько в своеобразной манере успокаивает товарища, пожелавшего купить себе дорогие брюки.

– Смычкин, ты же мыслитель, поэт, зачем тебе все эти «от Кутюр», «от Диор», и, вообще, вся эта Кутюрьма и Диорея?

– Да мне-то без разницы, я для людей стараюсь. Это им нужны знаки отличия богатых от бедных.

– Стоит ли угождать чьим-то вкусам и запросам, если ты сам к этому относишься наплевательски?

– Приходится считаться с мнением окружающих, ибо от них зависит твоё место под солнцем.

Изрядно порывшись в представленном ассортименте брюк, Смычкин выбрал-таки понравившиеся, пусть они и не были от вышеупомянутых законодателей моды. Понятное дело, обнову следовало обмыть, а для этого надо было сделать несколько звонков друзьям.

Пихенько ненавидел вылазки в супермаркеты, особенно если надо было идти туда с Аней. Она вечно подолгу выбирала вещи или подарки для сестры, живущей в Половинке, посуду для дома, а в продуктовом магазине обязательно читала все сроки годности, все составы ингредиентов, из которых изготовлена та или иная колбаса, сыр или торт к праздничному столу. Пихенько начинал стервенеть на глазах, и все вылазки заканчивались скандалом. Он говорил:

– Лучше бы я дома остался, там бы полку успел сделать или туалет новой крышей покрыть. А тут иди за тобой, как бык на убой.

Смычкин ему тоже надоел со своими поисками и бесконечными примерками, но зато финал намечался приятный, особенно это почувствовалось, когда Владлен купил два коньяка. Вскоре все сидели у Смычкина и обставляли стол принесёнными закусками и напитками.

Новые брюки пришёл обмыть и инженер Уклейкин. В подарок товарищу он принёс брючный кожаный ремень, но не обычный, а с сюрпризом. Оказалось, что в пряжку инженер встроил электронный прибор, отвечающий за состояние ширинки. Если ширинка не застегнута, то на пряжке загорается красный огонёк и начинает звучать мелодия давнишней песни «Не забывай».

 

Пряный

Новый Председатель по фамилии Пряный когда-то закончил Дипломатическую академию, и некоторое время служил при старокачельском департаменте в отделе внешних сношений. И чем усерднее он служил в деле налаживания отношений с зарубежными странами, тем хуже складывались дела внутри Старой Качели. В конце концов, его усердие было замечено, и Пряный пошёл на повышение.

Сразу же среди его сослуживцев возникло роптанье:

– Как так? Бездарь, десять лет разваливал страну, и вдруг Пряный – посол?

– А что? Сегодня посол, а завтра, глядишь, вернётся из Горландии и станет Председателем.

Так оно и произошло: посол Пряный прослужил на чужбине совсем ничего и вскоре был отозван, чтобы возглавить Высокочтимый Выпендрион. Сам Юстиниан усердно хлопотал за его выдвижение, а слово советника было как закон для представителей старокачельского истеблишмента. Он показал на молодого и сильного Пряного и произнёс такую фразу: «Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом прекрасен». Оратор тут же пояснил: «Так сказал император Юстиниан», что сработало безукоризненно. Пряного выбрали Председателем. А старокачельский Юстиниан, этот вездесущий знаток древнеримского уклада жизни и ходячая энциклопедия цитат на все случаи жизни, заглазно был прозван «сварщиком».

К Пихенько, который и окрестил энциклопедиста, стали приставать его друзья:

– Объясни, почему Юстиниан сварщик, если он никогда даже не подходил близко к сварочному аппарату или к какому-либо другому станку?

Пихенько был немногословен:

– Все свары затевает Юстиниан. Вот поэтому он и сварщик.

И это было правдой: никто так не умел плести интриги и заводить кабинетные свары, как хитромудрый Юстиниан. Именно за счёт свары и был свергнут прежний Председатель, который всегда всего боялся.

 

Буквоеды

Вечерело. Заря окрасила половину небосвода, но вскоре сделалось сумеречно. Аня принесла на веранду самовар и стала расставлять чашки на расшитую скатерть. Деревья замерли после дневного ветра, только изредка к потоку воздуха примешивается табачный запах, доносящийся из сада. Мужчины встали среди тяжелеющих от плодов яблонь и шумно обсуждают свои проблемы. Аня окликает их, то и дело отбиваясь от вызверяющихся при безветрии комаров.

Все входят на резную деревянную веранду, садятся в плетёные кресла. Смычкин оценивает гуденье самовара и восторгается вечерней зарёй, только что угасшей и унёсшей ещё один день его жизни. К чаю Аня подала печенье, где каждая представляет какую-нибудь букву из латинского алфавита.

Пихенько не обращает внимания на смыслы и грызёт любую букву, какая подвернётся под руку. Гарик рассматривает и каждую называет про себя, словно бы повторяет перед уроком: «би», «си», «джей». А Смычкин тут же начинает составлять из них слова, раскладывая печенинки на белой скатерти, на которой Аня любовно вышила гладью крупные алые розы. Первое слово получилось матерное: FAK. Аня прочитала и тут же ушла в дом.

– Нехорошо при даме писать такие слова, – упрекнул Владлена Гарик.

– Я только начал писать слово «факир», просто замешкался, пока подыскивал нужные буквы, – стал оправдываться Смычкин.

– Факир был пьян, и фокус не удался, – не удержался от прикола Пихенько.

Тут неожиданно скрипнула калитка, и из темноты появился инженер Уклейкин. Он оглядел сидящих, зорко оценил происходящее и поприветствовал собравшихся:

– Здорово, буквоеды!

– Здравствуй, шестереночно-мазутная душа, – отвечает взаимностью Пихенько. – Присоединяйся. Он пододвигает стул и зычным голосом кличет Аню, чтобы поставила ещё один чайный прибор.

– Какими судьбами сюда заглянуть надумал? – поинтересовался Гарик.

– Прослышал, что вы с моим старым другом знакомство завели, вот и решил попроведать и вас, и Жоржа с Аней.

– Садись, инженер, рассказывай, какие открытия роятся в твоей умной голове, – отодвигаясь ближе к Гарику и освобождая место для Уклейкина, обращается к гостю Смычкин.

– Да какие там открытия? Так, всё в основном рацпредложения. Для больших открытий нужны достойные условия: гранты, лаборатории, цеха и даже производственные объединения. – Уклейкин сел на предложенное место и слегка поёрзал на стуле. – Мне размах подавай, а тут всё одна кустарщина. Надо, чтобы нашему брату-изобретателю государство субсидии выделяло. Вот тогда и открытия последуют.

Смычкина не интересовали проблемы изобретателей, но он умел находить болевые точки и задавать такие вопросы, что человек сразу садился на своего любимого конька и говорил, говорил.

Сам он незаметно ушёл сначала в сторону сада, а оттуда шустро проник в дом, где Аня взбивала постель в гостевой комнате.

 

Жучары

Наконец-то, приехал Ося и привёз долгожданный поэтический сборник Смычкина «Чары».

– Забежал в издательство «Контрапункт» к Мирче Заозёрному, мне там дали пачку твоих авторских экземпляров, я, не разворачивая содержимое, сразу положил её в баул и поехал. Дорогой тоже некогда было читать, с одной девицей шашни завёл, – не без гордости сказал Ося, подавая Владлену пачку книг в десять экземпляров.

Смычкин тут же вскрыл серый пакет и вынул подвернувшийся сборник. Первым делом он оглядел страничку в конце книги, где были проставлены выходные данные сборника. Его интересовал тираж книги, поскольку гонорар ему начислили не с продаж, а аккордно, то есть, договорная сумма. Сумма эта была небольшая – на две посиделки с друзьями в кафе «На золотом крыльце». Поначалу Смычкина этот вариант даже обрадовал, но, поняв, что издатели на его сборнике могут заработать гораздо больше, он усомнился в правильности выбранного варианта оплаты. Ему было подозрительно, что тираж был указан мизерный – всего-то сто экземпляров. Значит, издатели будут постоянно допечатывать и сбывать тираж, а он никогда об этих махинациях ничего не узнает. От грустной мысли Смычкина отвлёк Жорж Пихенько, который тоже достал из пачки новенький сборник своего друга и, глядя на обложку, буквально начал заливаться хохотом.

Смычкин увидел картинку, вроде бы всё нормально, но, когда пригляделся к названию, то не поверил глазам и даже выхватил книжку у Жоржа и убедился, что зрение его не подвело: на обложке вместо слова ЧАРЫ Владлен увидел название «ЖУЧАРЫ».

Его возмущению не было предела! Перепуганного Осю он буквально выдрал из туалета и, держа его за грудки, замахал перед его носом злополучным сборником.

– Я спрашиваю тебя, это что такое? Это мой сборник? Ты взялся не помочь мне, а опорочить моё доброе имя.

Ося что-то лепетал в оправдание, что не от него это зависело, что это, вероятно, ошибка компьютерного графика.

– На фика мне такая графика! – заорал Смычкин. Вы там сговорились сжить со свету бедного поэта Смычкина. И твой Мирча, и ты, и Юстиниан, и Хренский, и Охапкин – это все вы и есть жучары!

– Да ладно ты, – подошёл к Смычкину сзади инженер Уклейкин и обнял его за плечи, – не горячись, Владлен. Подумаешь, название не такое, зато книга-то на руках! Надо зрить в корень.

– Наверное, ты прав, – примирительно произнёс Владлен, склоняясь головой на плечо Уклейкина.

Он устал от внезапного выброса энергии, от этих негативных эмоций и ему захотелось принять на грудь. Догадливый Гарик тут же поднёс собравшимся поднос с разлитым коньяком по случаю выхода книги Смычкина.

– А что, это даже интересно, когда стихи лирические, а название плутовское! – развил своё суждение Пихенько, закусывая коньяк долькой шоколада. – Так сказать, игра контрастов, подменная актуализация… Мне кажется, издатели специально подсунули тебе такое название, чтобы сборник лучше раскупался.

– Вернёмся в Старую Качель, я займусь этими издателями.

Захочет их порвати сын Шивы и Парвати! – пригрозил им Смычкин.

 

Нарекание

Однажды царь Горох собрал всех своих визирей, главного воеводу, казначея, судей и не поступают ли им жалобы о житейских трудностях от простых людей. Видеться ему с подлым сословием никак не приходилось, а тут внезапно в дороге царская карета угодила в яму посреди улицы, да так, что переднее колесо тут же и крякнуло. Хорошо ещё, что карета не перевернулась, и царь-батюшка не пострадал при этой дорожной аварии. Тогда уж точно кому-то из его визирей было бы несдобровать. Воспользовавшись тем, что царь оказался посреди городской улицы почти без охраны, люди стали подходить к нему и сетовать сначала на дороги, которые никто не чинит; потом дальше-больше про урядников, которые руки распускают по любому поводу; про купцов, которые товары продают залежалые, а деньги дерут несусветные; про тиунов, которые судят неправедно и всегда берут сторону тех, кто откупаться может за свои провинности. Послушал царь возмущённых и решил пройтись по площади, посмотреть, чем народ живёт. Рядом с ним оказался Феодор, его книгочей. Возле лавки обувщика они увидели неприметную лавчонку менялы с разложенными монетами разного достоинства. Царь Горох взглянул на бородатого мужчину в ярмолке, встретился взглядом с ним и, повернувшись к Феодору, сказал:

– Вот кто в будущем станет править миром!

Феодор в ту пору не придал значения словам царя Гороха. И только много жизней спустя, он понял, что слова великого человека оказались пророческими. Спустя столетия денежные менялы стали хозяевами жизни.

Вскоре царя снова обступил народ, и снова стали жаловаться на то, на другое, на третье. Словом, наслушался царь Горох и вернулся во дворец мрачнее грозовой тучи.

Но когда он вышел к своим собравшимся в каменных палатах нарядным сановникам, он их так удивил, что кто-то из уважаемых гостей произнёс очень точное слово, характеризующее их состояние. И слово это было «огорошил». А огорошил своих сановников царь тем, что ничего не сказал об услышанных жалобах на улице на их неблаговидные дела. Напротив, царь Горох объявил, что его царедворцы давно и усердно трудятся и практически не знают отдыха. Поэтому он решил дать им возможность хорошо развеяться на берегу Тёплого моря, которое находилось в южной стороне Старой Качели. Вот сегодня все вместе и выезжаем в город-крепость Масломакан.

 

Медный таз

На углу улицы Риволи и Лекарского переулка Смычкин с Осей повстречали Гарика и Жоржа. Оба были явно подшофе, отчего друзья шумно балагурили и шутили по всякому поводу и без повода.

– Слушай, Влад, ты знаешь, что опять сморозил Жорж? – обращается к Смычкину Гарик.

Владлен ничего не сказал, только слегка вытянулся, словно спаниель, учуявший дичь и тут же вставший в стойку.

– Так вот, – продолжил Гарик Закирьянович, – этот человек, – и для убедительности Гарик хлопает Жоржа по спине, отчего тот сильно шатнулся по направлению к Владлену, – внёс своё толкование в слово «блиндаж».

– Жорж, разъясни товарищу, как и при каких обстоятельствах возникло это слово?

Пихенько шмыгнул носом, поддёрнул штаны, загадочно сверкнул глазами, предвкушая эффект от производимого им впечатления:

– Дело было так, – начал издалека Пихенько, придавая вес каждому произнесённому им слову.

– Слушайте, а что это мы тут встали на бойком перекрёстке? – прервал рассказчика Смычкин. – Вы, я смотрю, уже смочили усы на братине, а у меня ещё маковой росинки во рту не было. Это нечестно. Давайте завернём в сквер Верхних гуляний. Там есть питейное заведение.

– Нет проблем, – громко воскликнул Гарик. Он был явно не прочь добавить ещё один штоф. Пихенько тоже был на взводе и поддержал компанию.

Когда друзья поднялись на верхнюю улицу, то оказались около большого кафе с необычной вывеской «Медный таз», откуда открылся впечатляющий пейзаж на всю, лежащую у ног, Старую Качель, Пихенько почувствовал себя первопроходцем, пожелавшим поделиться своими познаниями:

– Сиё место примечательно тем, что в бытность здесь собирались видные художники, поэты, актёры и романисты всего Старокачелья.

– А теперь они тут уже не собираются? – спросил Ося.

– К сожалению, я тоже сегодня не собираюсь быть здесь, – сказал Гарик, кладя в карман брюк сотовый телефон, по которому он только что с кем-то поговорил. Меня моя Лолита, то есть, Светлана, позвала в Дворянское собрание, там сегодня грандиозное представление мага и астролога Джимми Форстера. Я его обожаю.

– А я дружу с ним, – сказал Владлен. – Он мне сам забронировал пару билетов и позвонил утром.

– Так ты тоже идёшь? – уточнил Гарик Закирьянович.

– Да нет, я такие концерты не очень люблю посещать. Фокус смотреть занятно, но пытаться его разгадать у меня нет желания – всё равно ничего не поймёшь. Я люблю разгадывать сюжетные ходы в спектакле или в хорошем кино.

– Тогда отдай билеты мне, – попросил Гарик. Лолита, то есть, Светлана, не очень уверена, что ей достанут билеты. Как говорится, бабушка надвое сказала.

– Бери, – сказал Владлен, обрадованный тем, что избавился от билетов, да ещё с пользой для друга.

Гарик мгновенно скрылся за дверью кафе «Медный таз», а Смычкин и Пихенько продолжили разговор. Ося слушал молча и делал записи в своём блокноте.

– О чём это мы с тобой говорили? – обратился к Жоржу Владлен.

– Об этом кафе, где собирались поэты и художники, – напомнил Пихенько.

– Да, теперь другие времена. Народу не до поэтов, народ деловым стал, – сделал грустный вывод Смычкин.

– А давай возродим былую традицию и станем посещать исключительно это кафе, – предложил Жорж.

– Стоит ли устраивать какие-то насилия над собой? – не согласился Смычкин. Всякие обязательные действия предполагают излишнюю активность, а это означает, что надо обязательно созваниваться, приглашать всех друзей. Не придёшь же сюда один, когда один я и дома могу сидеть за чашкой кофе. Созвать всех вас – это целая головная боль: один занят работой, другой у любовницы, третий на рыбалку уехал. Вот и кукарекай тут один! Нет, Жорж, ничего не надо превращать в традицию. Пусть в наших рядах бытует хаос и анархия, когда мы не при делах. А встреча случайная даже намного приятнее своей неожиданностью и ненавязанностью. Куда интереснее увидеть случайно оказавшегося посреди Гужевой площади Жоржа Пихенько или Гарика Закирьяновича, а потом вдвоём или втроём остограммиться в каком-нибудь винном погребке и отправиться к Осе, – Владлен тычет Осю в плечо, – или к Уклейкину. Найдя того или другого, добавить по сто пятьдесят в кафе Bar Duck, а потом пойти к историку Дубравину с парой пузырей и поговорить с ним за жизнь в обновлённой Старой Качели. Вот какая должна быть традиция, Жорж. А ты предлагаешь чужую модель жизни. Ничего не надо ко-пировать, надо просто пи-ро-вать. Мы же эпикурейцы, а не какие-нибудь там циники или перипатетики. И Смычкин читает новое стихотворение:

 

Ещё не вечен

 

Благословение

«К талантам отношение предвзятое», – пишет Владлен Смычкин и откладывает ручку «паркер».

«Ну и кому я хочу сказать об этом?» – рассуждает поэт. Те, кто не хотят признавать моё творчество и без того ведают, что творят. А те, кто будет читать это, то есть рядовые граждане, обычно весьма далеки от всех наших проблем. Им дела нет, как и через какие связи выплыл тот или другой творец. Выплыл и хорошо. Утонул, ну что ж поделаешь; никто к тебе со спасательным кругом не подбежит, багром тащить не станет. Пусть даже и вздохнёт по не пробившемуся таланту, да что с того? Он и о себе такого же мнения: не дали вырасти до большого руководителя или не пропустили его проект. Какая-то бездарь со связями пропихнула свою разработку, которую и внедрили в производство. В результате его более дешёвый и экономичный прибор не у дел, а дорогой и ненадёжный пошёл на новый автомобиль, где он постоянно подводит автолюбителя. Потом все плюются и говорят, что наши делать не умеют и берут, хоть и подержаный, но зарубежный «форд-фокус». Вот и во всём у нас такой фокус получается.

От подобных грустных мыслей Владлен находил противоядие в поисках мудрых мыслей. И вот что он отыскал у Анатоля Франса, который отвечает на его душевные терзания следующим изречением:

«Для оценки произведения искусства у нас никогда не будет ничего, кроме чувства и разума, а это самые неточные инструменты в мире».

Владлен думал о несовершенстве человеческих взаимоотношений и чаще склонялся к тому, что не мешало бы просто засесть за работу, напрочь отбросив все попытки прижизненного самоутверждения. Просто взять и заняться каторжным трудом прозаика: роман за романом, без сна и отдыха, без богемы и вылазок на природу. И даже без женщин: сколько времени уходит на них!.. Работает же так Дубравин над своей историей Старой Качели.

«А с другой стороны, – размышляет Смычкин, – что же я сам в этом процессе? Где же справедливость? Я тружусь, чтобы кто-то читал и радовался жизни, а я в это время должен прозябать в своей келье. Ведь даже вечно занятый крестьянин, который выращивает хлеб, и тот имеет минуты покоя и забвения. И ему перепадает возможность пропустить чарку-другую за праздничным столом, в тёплой компании друзей и домочадцев. И ему, надо думать, доводится завалить подвернувшуюся молодуху, в обход вездесущих соседских глаз и ушей, где один видевший окажется важнее сорока слышавших.

Вот и получается, что я в своей келье молюсь за всё человечество, а оно спокойно прожигает свой отпущенный срок в разврате, обжорстве и праздности духа. Кто-то верно сказал, что Бог – это справедливость. Нет ничего обидного в том, когда все в равной мере и трудятся, и страдают, и гибнут, если надо спасать дом, семью, Отечество. Но обидно, если одни и трудятся, и гибнут, а другие…»

– Привет, Владлен! – услышал поэт голос с улицы. Он встал из-за письменного стола и подошёл к открытому окну:

– А, брат Пихенько, каким ветром тебя принесло сюда?

– Идём, Влад, там Гарик свою ненаглядную ко мне привёл. Говорит, ты, Пихенько, у нас один женатый, а мы в сравнении с тобой так себе, пустоцветы.

– Как это пустоцветы! – возмутился Смычкин, – пусть за себя говорит, а меня не трогает. Пустоцвет. Тоже мне, ботаник нашёлся.

– Да я не об этом сейчас, – извинительным тоном стал говорить Пихенько. Он у меня и у тебя благословения просит. Иначе, говорит, ни за что удачи не будет в семейной жизни. Вот за тобой послал. Веди, говорит, этого затворника сам. Я боюсь его отрывать, он, говорит, драться может кинуться, если его от творческого процесса отрываешь.

– Врёт паразит, никого я ещё не бил, кто отрывал меня от письменного стола. Я такой неусидчивый, что сам только и жду какого-нибудь приключения, чтобы уклониться от дела. Был бы повод, чтобы оправдать мою лень. Так что ты мог и домой зайти, а не с улицы орать.

– Побоялся я, Владлен, ты такой вспыльчивый бываешь.

– Да, а я что-то не замечал…

– Правда, особенно, если тебя не восхваляют. Тебе, как коту, обязательно надо за ухом почёсывать.

– Пихенько, у тебя инвалидности нет?

– Нет!

– Будет!..

– Вот только ты говорил, что не дерёшься, а тут сразу инвалидностью угрожаешь…

– Не будешь прикалываться!

– Среди вас есть один порядочный человек, так вы с Гариком Закирьяновичем себе простить не можете, что связали свою судьбу со мной. Я у вас, как бельмо на глазу, вечно недовольны. Не зря меня Гарик предупредил, что ты будешь возмущаться, а то и драться, если я отвлеку тебя.

– Если б ты меня от женщины оторвал, то я бы точно стал драться. А тут, ладно уж, Бог с тобой, ходи без синяка под глазом.

Смычкин сел на подоконник, размял сигарету, прижёг её от зажигалки и вернулся к разговору:

– Так ты говоришь, что он нашёл ту самую?

– Утверждает, что нашёл именно ту, которую видел на фотографии.

– И как она смотрится в реальности?

– Вроде бы ничего.

– Что значит ничего? Ты у нас один самый большой специалист по оценке женских достоинств, значит, и подать её должен соответственно.

– Ну, уж, нашёл специалиста.

– А как ты думал? Ты же один из нас каждый день прислоняешься к своей Нюре, стало быть, ты и есть специалист по женским прелестям.

– Вот, вот, я с одной бабой всю жизнь барахтаюсь, а вы в год по сотне водите и такие вещи говорить изволите. Пихенько переходил на «вы», когда сердился.

– Весенним женщинам нижайший мой поклон! – воскликнул Смычкин, швыряя сигарету и спрыгивая с подоконника на улицу.

Они быстро добрались до дома, где Пихенько снимал квартиру в Конюшенном переулке, выходившем к Гужевой площади.

Смычкин тут же бросился к даме и поцеловал её руку, припав перед ней на правое колено.

– Вот привёл, – отрапортовал Пихенько.

– Вижу, – сказал Гарик, с опаской взирая то на Смычкина, то на свою избранницу.

– Нюся, – окликнул жену Пихенько.

– Туточки я, – высунулась из-за кухонной занавески полновесная Нюся.

Своди девушку в парк, а мы тут погутарим с мужиками, – приказал Жорж Пихенько своей жене.

– Я ухожу, и скрылись мои плечи, – жеманно вильнув полной фигурой, отправилась за калитку Аня, уводя с собой новенькую барышню.

– Теперь объясни мне, зачем тебе стриптизёрша? – со злобным шипеньем заговорил Смычкин.

– Ну и что, что она стриптизёрша? Главное, что она мне нравится. – Гарик был полон решимости защищать свою избранницу. – Вон даже Пушкин «милость к падшим призывал». Ведь он имел ввиду падших женщин. А вы против того, чтобы я женился на этой премилой особе. В конце концов, я не жадный: пусть и другие мужчины любуются красотой её тела. Вот ты, Владлен, пишешь стихи, обнажая свою душу. Разве тебя обвиняют в этом?

– Нет, но и не поощряют; в смысле, не поощряют материально. Я пишу, трачу силы, здоровье, а когда прихожу издаваться, то с меня же и деньги требуют на издание. Представьте, что я прихожу к парикмахеру и прошу его постричь, побрить, уложить волосы с помощью фена, подушить мужским одеколоном, а в конце он мне ещё и деньги заплатит за доставленные мне радости. Как вам такой расклад?

– Зато есть моральная сторона этого дела, – вмешался Пихенько: всюду восторгаются тобой и говорят: «каков гусь, опять что-то новое выдал!»

– Да, подобное лечу я бесподобным. А, кстати, я забыл спросить, как зовут твою кралю?

– Не краля она тебе, а Светлана.

– Гарик, ты здорово просветлел за последнее время, – сказал Смычкин.

– Как это понять?

– У тебя косяком пошли одни Светланы.

– Всё, мужики! Больше никаких Светлан, кроме этой.

– Зарекалась свинья помои не есть.

 

Из дневника историка

Сани весело разбивали полозьями снежные дюны, наметаемые ветром поперёк дороги. Когда съехали с большака, сани сильнее заскрипели полозьями по сугробу, чистому и голубоватому. Местами, когда сани заносило на поворотах, они задевали подрезами лёгкий белый покров, оставляя на нём неровные полосы. Мы ехали вместе с той прелестной девушкой, которая мне нравилась ещё с восьмого класса. Боже мой, какая она была красивая, с белой опушкой инея, осевшего на пряди волос, выбившихся из-под вязаной шапочки и на ворсе мехового воротника! Как розовели её щеки на морозе, и как горели её глаза, в которых я, может быть, впервые прочитал, что она неравнодушна ко мне.

 

Вечер в осьмушке

Осьмушка озарена розоватыми отсветами заката. Перед уходом на сон перекликаются петухи с разных подворий. От опушки леса доносится голос кукушки, от реки, над которой уже начал подниматься туман, послышались первые соловьиные трели. На веранде особняка Жоржа Пихенько раздаётся равномерный стук шашек. Там идет бойкая игра в нарды. Гарик режется с хозяином дома. Жорж поначалу не хотел учиться играть, но Гарик настоял на своём. Сначала садился играть с опаской: не переведёт ли Гарик игру обычную на игру на интерес? Но этого не случилось. Тогда Жорж увлёкся и оказался азартным игроком: он довольно-таки быстро пристрастился к нардам. Пихенько играл неважно, но ему удивительно везло на бросках, когда ему выпадали то крупные куши, помогающие ловкому передвижению камней по полю, то падающие кости приносили ему выгодные варианты чисел, дающие ему возможность перекрывать ходы противнику. Гарик сопел, сердился на каждый удачный бросок соперника, на каждое точное попадание пешкой в свободное гнездо, но старался не подавать вида. Он говорил только, вкладывая в короткие фразы и своё недоумение, и своё раздражение:

– Ишь ты, как гвозди заколачивает!

Из-за усердия в игре Пихенько почти не слышал того, что говорил Гарик, а его, как мы знаем, более всего волновали клады, и когда возбуждённый игрой Жорж матюкнулся, то Милютин вспомнил историю с кладом:

– Как известно, клады непредсказуемы и капризны.

Стал один мужик яму во дворе рыть, чтобы столб фонарный поставить. Вырыл на аршин в глубину и вдруг наткнулся на громадную корчагу, полную серебряных монет. Это неожиданное явление так поразило его, что он от радости и удивления выдал неприличное словцо. От этого корчага вдруг стала опускаться в землю, пока совсем не провалилась. Историю выслушал Смычкин, который смотрел безучастно, как друзья убивают время за бессмысленной игрой. Он думал о девушке, которой уступил место в метро.

Он шёл по Старой Качели, а снизу чувствовалась вибрация – там на небольшой глубине проходили поезда метро. Брёл себе неторопливо, и вдруг мимо него прошла красивая женщина. Когда он увидел ёе сзади, то оценил её ещё выше:

– Вот это багажник, – сказал он восхищённо и пожалел, что не бросился следом.

Когда спустился в метро и сел, то напротив встали три девушки. Одна из них стала рассказывать, как она после молодёжного похода в горы разделась и увидела на одной ноге тут синяк, пониже ссадина. А на другой ноге, на бедре – она задирает юбку – вообще, такой синячище! И показывает, где они эти самые ссадины и синяки. Тогда Владлен встал и обратился к рассказщице:

– Девушка, садитесь, вам трудно стоять на таких красивых, но изрядно побитых ногах.

Подруги как расхохочутся. А девушка, препровождаемая сильной рукой мужчины, взявшего её под локоток, смутилась и села на его место.

 

Махновская тачанка

На вечере в Дворянском собрании, куда Пихенько попал впервые, вопрос о строительстве моста через реку Татьянка из-за отсутствия финансов решался очень трудно, поэтому про второй вопрос об открытии Публичной библиотеки Председатель, вытирая пот со лба, сказал так:

– Вопрос о библиотеке будем разбирать в прениях.

– Да, прение тут будь здоров! – выходя на перерыв, сказал Пихенько и стал утирать шею и лицо носовым платком.

– Ничего, весь не сопреешь, – съязвил Гарик.

Но в прениях кем-то лоббируемые депутаты Высокочтимого Выпендриона разговор об открытии Публичной библиотеки в Старой Качели перевели на открытие Публичного дома. Они с цифрами на руках доказывали явные выгоды от их предложения. Депутаты даже стали говорить о самоокупаемости такого проекта в течение трёх лет, после чего Публичный дом начнёт давать чистую прибыль, на которую можно будет со временем открыть и библиотеку, «если она ещё кому-нибудь понадобится к тому времени», – закончил свою тронную речь Охапкин, как один из яростных сторонников легитимной клубнички.

После него слово взял Пихенько и осадил Охапкина:

– Народ доверил тебе штурвал государства, а ты хватаешься за вожжи махновской тачанки!..

Но голос Пихенько при Дворянском собрании ровным счётом ничего не значил. А поскольку все сидящие в зале были преимущественно людьми мужского пола, то прения длились недолго: лоббирующая группа депутатов легко вынесла вопрос на голосование, и данный проект был утверждён без особых проволочек. Для большинства избранников народа не имело значения библиотека это или дом, главное, чтоб в названии объекта было слово «публичный».

На Пихенько в перерыве люди смотрели свысока, отчего среди наиболее влиятельных из них с этого дня Жорж сделался нерукопожатным.

 

Вести из пробирной палаты

В Старой Качели учредили новый орден «За замужество и героизм», и на первом же вручении у одного из виновников торжества возник вопрос:

– А почему не «за мужество», а «за замужество»? – удивился награждаемый учёный с международным именем.

Никто из официальных лиц на его вопрос отвечать не захотел, все чего-то побаивались и, как говорится, прятали головы в песок. Дело в том, что Председатель Старой Качели, который возглавил комиссию по учреждению нового наградного знака, после выпивки начинал заикаться. А все остальные члены комиссии, набранные из бедных юристов, старых учителей, прибившихся к власти артистов и спортсменов, боясь спорить с самим Председателем, приняли его вариант за основу. Такие примеры всевозможных ляпов по вине услужливых людей из окружения Председателя случались и прежде, и тоже на стадии принятия чертежа будущей железной дороги или будущей гостиницы.

Без всякого исправления документ о новом ордене утвердили в парламенте, где на месте спикера заседала весьма прославленная женщина. Она в этом названии ордена услышала что-то до боли родное, женское. Говорят, утверждение проскочило, как паэлья, приготовленная на свежевыжатом оливковом масле.

 

Шитик

Гарик и Смычкин разговорились за ужином в ресторане. Пихенько оставался в своём номере. Он всё ещё не мог прийти в себя после свалившихся на него неприятностей в Дворянском собрании. Даже есть отказался после произошедшего.

Смычкин берёт из ведёрка со льдом влажную бутылку шампанского, оборачивает её салфеткой и наливает прежде Гарику, потом себе. Говорили сначала о событиях минувшего дня, а потом незаметно Смычкин переключился на Жоржа, рассуждая следующим образом:

– Инокомыслие Пихенько, откуда это? В сущности, он пустынножитель, инок, отсюда его инокомыслие, но не инакомыслие.

– Занятный он человек. Я тоже пытался понять его поднаготную, – вставил своё слово Гарик, отхлёбывая из бокала.

– Пихенько хотя и скопидом, но по сравнению с его соседом за высоким забором, – нищий.

– Ты не прав, Гарик. Нищий – это человек, отказавшийся от производства материальных и интеллектуальных ценностей, от домашнего очага, от всего, что может удерживать его на одном месте. А кто всё это имеет и живёт за счёт своего труда – не есть нищий. Просто тот уровень жизни, на который ему удалось подняться, его вполне устраивает.

– Или не устраивает.

– Но это уже другие критерии оценки. В основе, всё-таки, существует степень привязанности ко всему вышеназванному.

– А что, если взять и вытряхнуть Жоржа из его привычной обстановки. Мы же пользуемся на рыбалке шитиком, которого выковыриваем из его оболочки, слепленной из донного сора, и насаживаем на крючок.

– На какой же крючок ты бы хотел насадить бедного, ничего не подозревающего Пихенько?

– На крючок иночества. Монах из него не получится, зато, быть может, он станет философом или собирателем фольклора.

– А, может, ты решил сделать его кладоискателем? – погрозил пальцем Гарику, порозовевший от вина Владлен.

– Слушай, я догадался, что Пихенько с жителем Читы Чепуркиным состоят в давней дружбе, мне его Нюра подсказку дала. Оказывается, перед дискуссией о переименовании Читы капитан дальнего плавания разговаривал по телефону с Жоржем. Это Жорж подбил Чепуркина затеять дискурс. А название края Жорж придумал заранее, и вся дискуссия была подведена к готовому результату – Феличите! Смекаешь, насколько сметлив и хитёр Пихенько, и сколько в нём заложено талантов!

Смычкин даже не удивился, а только слегка вскинул брови, делая вид, что ничего не знал.

Гарик отошёл в туалет, а когда вернулся, то застал Смычкина с девицей.

Владлен таял при девушке, как эскимо при тридцатиградусной жаре.

– Ты спрашиваешь, чем мы будем заниматься при встрече. Отвечаю: будем целоваться. От губ до губ.

– О!!! Каков, однако.

– А как же! Старая школа.

– Похоже, ваша школа нуждается в свежем наборе?

– Да уж.

В таком случае, я готова стать вашей ученицей.

 

Сквозь дрёму

После очередного скандального высказывания Жоржа Пихенько в Дворянском собрании у него испортилось настроение, он сильно набрался на фуршете, кого-то из влиятельных особ, покритиковавших его за выступление, он хватал за грудки, был побит охраной той особы, потерял бумажник, которым его снабдила Аня. А в бумажнике были документы и деньги. Настроение у него было отвратительным.

И вот едут в электричке сытый Смычкин и голодный Пихенько. Перед этим Жорж сильно выпил, его тошнило, он в рот ничего не брал, но под вечер у него проснулся аппетит. А тут по вагону идёт пожилая женщина с корзиной и кричит:

«Горячие пирожки, покупайте горячие пирожки!».

– Давай купим, – говорит Пихенько и умоляюще смотрит на Смычкина.

– Да ну их, эти горячие пирожки, – заявляет Владлен. – Обожжёшься ещё!

Пихенько обиделся и отвернулся к окну.

Смычкин расхохотался и дёрнул за рукав женщину с корзиной. Та остановилась, Владлен купил у неё пирожки и подал Пихенько.

– Если обожжёшься, то я тут ни причём.

– Не боись, – огрызнулся Жорж, – не такие уж они и горячие.

Утолив голод, бедный Пихенько решил вздремнуть под стук колёс электропоезда. Он поднял воротник пиджака, натянул кепку на самые глаза, чтобы не мешал свет, и стал думать о счастливых годах детства, с мыслями о которых он обычно постепенно и засыпал. На этот раз он вспомнил про своего деда.

Дедушка Марк воспитывал внука по оригинальной методике, придуманной им самим. Он подзывал веснушчатого Жоржа с оттопыренными ушами и задавал вопрос:

– Внук, хочешь быть ветром?

– Хочу, конечно! – подпрыгивал от счастья Пихенько-младший, отчего у него тут же чуть не наполовину слетали штаны.

– Тогда собери со стола посуду, унеси её к мойке, вымой, поставь на залавок, и ты будешь свободен, как ветер.

После старательного мытья посуды Жорж выбегал на улицу с ободом от велосипедного колеса, вставлял в жёлоб колеса прутик, разбегался вслед за мчащимся ободом и кричал:

– Я ветер! И бежал по Осьмушке, чтобы все в округе знали, что он, действительно, не какой-то там уличный шалопай, а именно ветер.

И осознание этой ветрености буквально окрыляло юного Пихенько.

 

Поставь парус

Молодые люди идут по берегу озера Алатырь, у южной части которого стоят крайние дома дотянувшейся до этих мест Читы. Смычкин ушёл улаживать дела с местной администрацией, а уставшие от поезда Милютин и Пихенько отправились на прогулку.

– Какой камень круглолицый! – восклицает Гарик, поднимая с земли отшлифованный волнами белый известняк.

– Значит, у него душа добрая, – говорит Жорж с умилением, и застенчиво поддёргивает штаны.

– Добрая душа свойственна живым существам.

– Я бы даже сказал – наиболее живым существам, – подчёркивает Пихенько. – А про камень это я ляпнул, не подумав.

– Тут я с тобой согласен полностью. Только наиболее живые и способны на добро. Есть люди, которые делают добро в одночасье и ничего не требуют взамен.

– Такие давно повывелись, потому что их попросту заездили, – говорит Пихенько.

– Ты прав. Отношения складываются по новой методике, – Гарик закуривает, предлагает пламя зажигалки Жоржу и пускает вверх облачко дыма. – Теперь и доброму человеку необходимо входить в долю, иначе он не выживет. Он делает добро и по-прежнему надеется, что ему ответят тем же. Но зачастую к нему обращаются с просьбой, а его просьбы не очень-то спешат выполнить. С ним обходятся так, что будто бы ему тоже хотят помочь, но всё что-то не удаётся, не складывается так, как надо. И это якобы происходит не по их вине.

– То есть, нарушается принцип: ты – мне, а я – тебе?

– Да, получается: ты – мне, а я – тебе – ещё подумаю.

Пихенько вспомнил подходящую к данной теме разговора восточную мудрость и тут же выдал её:

– Арабы говорят: будь волком, если не хочешь, чтобы тебя сожрали собаки.

– Выходит, что если общество перестроилось на волчьи взаимоотношения, то доброму человеку незачем рассыпаться бисером перед негодяями.

– Верно! Они этого так и так не оценят.

– Хорошо, а что остаётся делать в таком окружении человеку добропорядочному? – задаётся сакраментальным вопросом Гарик.

– Я когда-то услышал такую мудрость, – нюхая розовый цветок шиповника, говорит Пихенько:

– Поставь парус, и тогда можешь дождаться попутного ветра.

– Ты знаешь, Жорж, иногда я чувствую себя неоплатонистом. Мы имеем возможность разгуливать на природе и вести продолжительные философские беседы, как в Академии Платона, где девизом математиков являлась фраза: «Не геометр да не войдёт!»

 

Встреча в сквере

«В ходе общественных преобразований в Старой Качели поэтическая яйценоскость многих творчески одарённых величин заметно понизилась, – Владлен пишет статью в газету „Тудэй“, – это явление было замечено не только литературными критиками, также лишившимися заработка, который они имели, бесконечно восхваляя одних и тех же именитых служителей Храма Аполлона, но и всей литературной и театральной общественностью Старой Качели». Закончив фразу, Смычкин убирает блокнот и поднимает глаза на подошедшую к нему журналистку Лиду с приветливой улыбкой на лице.

– О, какая встреча! – встаёт Смычкин, берёт руку девушки и целует её. И тут же начинает читать свои новые стихи о любви:

И Смычкин делает рукой отвергающий мах в сторону Гарика.

Гарик, который сидел на скамейке напротив, тут же отреагировал:

– Смычкин, оставь своё стихотропное оружие! Ты закружишь голову бедной девушке, и в твоём донжуанском списке окажется ещё одно разбитое сердце.

– Кто бы говорил! – высоким голосом отвествовал Смычкин. – может, она пожелает стать героиней моего романа?!

– Героинями романов восторгаются тысячи, но уподобиться им решаются единицы.

– А Лида вполне может стать таковой, ибо она девушка решительная! Не так ли?..

– Ой, не знаю, я не уверена. – смутилась Лида.

– Лида, умоляю, от этого обольстителя держись подальше!

– Тогда и к нему не советую приближаться! – даёт наставление Смычкин.

– Пихенько, объясни девушке значение слова «обольститель», ты же у нас человек осведомлённый, не хуже словаря живого слова Даля.

– Не буду смотреть по Далю, просто пошлю подале. – ответил Жорж, который доселе сидел и строгал перочинным ножичком деревянный мундштук из сухой ветки жасмина.

Когда Лида отошла к своей подруге, стоявшей около театральной афиши, Гарик сказал Смычкину:

– Чего пристаёшь к юной особе?

– Да будет тебе одёргивать меня, тоже мне, нашёлся защитник неискушённых девственниц! Нос ровесницу не ищет…

– Ну, уж не скажи, твой нос только и рыщет в поисках юных особ.

 

Звонок в осьмушку

Ночью в доме Пихенько раздаётся очередной стук в дверь. Перед этим трижды стучались то Владлен, то Ося. Последним пришёл Гарик со своей Светланой.

Пихенько, еле продирая глаза, поднимается и идёт выяснить, кто его решил побеспокоить среди ночи.

– Кто там?

– Враги, – послышалось из-за ворот.

– Свои враги? – уточнил ничего не понимающий Пихенько.

– Свои.

– Тогда заходите, вражины, покоя от вас нет.

Утром на крыльцо вышел всклокоченный и не выспавшийся Жорж. Он увидел Гарика, сидящего на корточках над расстеленной на полу веранды картой. Подле него включен магнитофон, из которого плавно разносятся звуки музыки, рядом стоит недопитая бутылка пива.

– Если ты опять включишь свою музыку на полную громкость, – говорит Пихенько Гарику, – я тебя придушу, и меня оправдают.

– За меня тебе не будет оправдания, – отвечает Гарик, не отрываясь от карты.

Из глубины сада появляется Смычкин.

– Ну, что, выяснил, где предположительно мог находиться дом моего деда?

– Эта Утруска такая непонятная, – возмущается Гарик, – какой мудак её проектировал?

– Да кто её когда-либо проектировал? Лепились дома, как бог на душу положит, где попало, лишь бы вода в подпол не заливалась.

– Как твой поход к местной жрице любви? – отрываясь от карты и закуривая, спрашивает Гарик.

– Вернулся, как видишь. – Смычкин картинно проводит руками сверху вниз, словно бы обрисовывая всю свою недюжинную стать. – И даже скажу больше: от женщины я ушёл с чувством перевыполненного долга.

Гарик прищуривается от попавшего в правый глаз сигаретного дыма и ободряюще улыбается другу.

Утреннее солнце освещает раскидистый дуб, пронзая лучами его крону. Лёгкий туман вздымается над садом. Где-то вдалеке слышатся гудки тепловоза, а поблизости чуть ли не в каждом осьмушкинском дворе горланят петухи.

Смычкин подходит к зевающему и подтягивающему штаны Пихенько.

– Так ты собираешься придушить Гарика из-за какой-то музычки. Не солидно, скажу я вам, батенька. Гарик – это же светлая голова. Вот найдёт он место, где стоял дом моего деда в Утруске, откопаем мы клад, да как заживём на эти денежки. Ты сам на него каждое утро молиться будешь.

– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

Произнеся язвительные слова, Пихенько направляется в туалет.

Вдруг на крыльцо выбегает Аня в нижней рубашке, на ходу поправляя волосы, и зовёт Жоржа.

– Они только отошли облегчиться, – обращается к Ане Смычкин.

Тогда Аня крикнула громко:

– Жора, где ты, тебя к телефону зовут.

– У меня процесс, поговори сама, – кричит из конца сада Пихенько.

– Ну вот, – смеётся Гарик, теперь все соседи знают, что у Пихенько процесс.

Аня возвращается в дом, потом снова появляется на крыльце.

– Оказывается, к телефону приглашают тебя, – говорит Аня Владлену.

Смычкин шагнул на крыльцо и исчез в глубине дома.

Через пару минут он тоже вылетел на крыльцо:

– Гарик, срочно едем в Старую Качель, там с Осей беда приключилась.

– Вот тебе и клад! – сказал Пихенько. Ещё не откопали, а беды уже начались. Что будет, если действительно богатство надыбают.

– Ты прав, муженёк, даровые деньги никогда ни к чему путному не приводят, – поддержала Жоржа жена.

 

Не склоняется, но склоняют

Когда Ося приехал в Осьмушку, первым к нему подошёл Пихенько и стал расспрашивать, что с ним случилось? Оказалось, что у Оси угнали мотоцикл, который он оставил у входа в кафе «Медный таз». А угнали трое парней и девица с ними, которые вышли из кафе под парами, увидели транспортное средство на трёх колесах, сели, а ехать не получается. Ключа нет, мотоцикл не заводится. Тогда они растолкали его с горки и покатились от «Медного таза», который расположился на самой высокой точке над Старой Качелью, и помчались до Нижней Дебри, петляя по всем улицам и переулкам. Внизу его и бросили. Люди подсказали, где надо искать мотоцикл.

– Ничего не повредили?

– Так, пустяки, крыло помяли у коляски, видимо, налетели на что-то.

Вдвоём они подходят к беседке, где разговаривают Смычкин и Гарик.

– Пихенько, твоя фамилия склоняется? – спрашивает Гарик.

– Она не должна склоняться, но меня всюду склоняют, особенно соседи по даче.

– Ночью, – говорит Смычкин, – Рука потянулась к перу, перо к бумаге, но, к сожалению, не дотянулась.

– Понятно, – усмехается Гарик, – значит, тебя глазомер подвёл.

Вечно озабоченный делами Пихенько берётся перенести старую дверь за баню и зовёт на помощь жену:

– Нюра, – кричит он, – помоги мне!

– Лечу, – отвечает Аня откуда-то с огорода.

– На чём летишь?

– На ангельских крыльях.

– Ангельские крылья, пожалуй, тебя не удержат.

– Какой ты, однако, – подходя к мужу, толкает его в бок Аня. – Вообще-то, у тебя новые друзья завелись, вот и попроси их помочь тебе по хозяйству. Вон битюги какие расселись на веранде. Фольклорная экспедиция, видите ли! Да на них можно воду бочками возить.

– Ладно, жена, не трынди. Некогда нам воду возить. Завтра мы в Утруску отправляемся. Там, сказывают, у этого светловолосого, у главного, стало быть, дед когда-то жил. Так вот он клад зарыл специально, да заговорил его, закодировал, то есть. Вот теперь внук этот голову ломает, хочет его кроссворд разгадать. Если разгадает, то все мы при деньгах будем.

– А с какой стати этот белоголовый с тобой делиться станет? – недоверчиво скривила губы Аня.

– С такой, что если я поучаствую в этом богоугодном деле, то я тоже буду в доле.

– Какой с тебя толк, когда ты свой шанс так бездарно профукал, а главное, своими руками пса-золотоношу соседу отвёл.

– Ладно ты, не береди душу, – вспылил Пихенько и резко поддёрнул рабочие штаны.

 

Раскопки

Чаще всего Смычкин любил вставать в позу и изъясняться с окружающими, словно он не кто иной, а сам дельфийский оракул. Но временами он становился деловым и даже требовательным:

– Всё, парни, пора браться за лопаты, – сказал он, с умильной физиономией потирая сухие ладони. – Завтра приступаем к раскопкам дедовского клада. Я уже оплатил шабашникам за забор, который окружает место раскопок. Никто ничего не поймёт. С местной властью вопрос урегулировал. Так что, вперёд и с песней! – закончил свою тираду Смычкин.

Наутро все четверо, вооружившись, кто кайлом, кто лопатой, ринулись на территорию раскопок. Разрешение на проведение археологических раскопок в центре Утруски было получено от самого Председателя. Смычкин перед отъездом дважды подсовывал на подпись необходимую бумагу, пока Председатель не смягчился окончательно и не сделал важную закорючку. Печать Владлен поставил в Секретариате. Теперь он, надевая брезентовые рукавицы и берясь за рукоятку лопаты, с омерзением вспоминал всю эту процедуру. Земля слежалась и трудно поддавалась. Но всё же копать было куда легче, чем добиваться разрешения на эту операцию. Ося первым натёр мозоль на ладони. Вскоре застонал Смычкин. Гарик выдал им моток белого лейкопластыря. Остатки каменного фундамента дома, который некогда принадлежал деду Владлена, был изучен досконально. Оставалось только добраться до его основания. Лучше всех копал Пихенько. Маленький и жилистый Жорж напоминал мини-бульдозер, который вонзал свой нож в суглинок и раз за разом всё глубже уходил к основанию левого края фундамента. Никого не привлекали разговоры: работали молча и упорно.

Только отходили к термосу, чтобы сделать глоток-другой тёплого сладкого чая, который любезно приготовила им повариха из гостиничного буфета.

Давно не бравшийся за инструменты Гарик тоже вскоре отложил своё кайло и заклеил мозоль липкой лентой.

Смычкин вспоминал о том, как они придумали убедительную версию, благодаря которой было получено разрешение на ведение в местечке Утруска археологических раскопок. Помогли статьи, которые опубликовал в Старой Качели историк Михаил Михайлович Дубравин. Его мнение о том, что в этих местах было поселение этрусков, вместе с латинянами положивших начало Древнего Рима, поддержал археолог с мировым именем Джованни Позолини. Опираясь на их статьи и высказывания, Смычкин выстроил свою гипотезу, что начинать надо именно с развалин, которые оказались в самом центре Утруски. Естественно, что он умолчал про дом своего деда, который будучи богатым купцом, выбрал место не самое худшее в тогдашней Утруске.

Когда вся бригада вернулась из Утруски, Смычкин за столом разговорился о своих впечатлениях:

– Ты был таким пылким – истинный вулкан, – хвалит Жоржа Владлен.

– Теперь этот вулкан потух, – жена Пихенько смачно складывает толстые губы и выдыхает, отчего получается издевательское пфур-р-р.

– А тебя не спрашивают, не встревай.

– Это про тебя пять лет назад можно было говорить: пришёл милый, да и взял силой. Был мужик, а теперь пшик…

– Чего ты тут раскудахталась, курица! – нервничает красный от вина Пихенько. – Так я тут про соседа рассказывал, а он у нас весьма знаменитая особа. Намедни к нему приезжал кинолог и они, сидя на веранде, а нам тут всё слышно, весь вечер говорили про кино.

– Чудак ты, Пихенько, – улыбается с набитым ртом Смычкин, кинолог, это специалист по собакам, а не по части кино.

– Вот они и говорили, как про собаку кино снять.

– Мудёр ты, Жорж, и тут вывернулся.

– Они хотели снять кино про ту собаку-таксу, которую я отдал соседу, и которая ему вырыла клад золотых монет.

– Гарик жевал и думал о своём, но, услышав про клад, который нашла собака, спохватился и тоже включился в разговор: его очень заинтересовало полезное животное:

– Я бы про такую собаку не только кино снял, но и оперу бы заказал, став обладателем сказочного богатства!

Тем временем Смычкин разглагольствовал о своём:

– С годами у человека меняется зрение, он начинает хуже видеть то, что вблизи от него, и лучше то, что вдалеке. Этому есть объяснение: всё, что вблизи, это так мелко по сравнению с тем, куда устремляется душа пожилого человека, мудреца, учителя жизни.

Гарик, поворачиваясь, случайно двинул локтем в бок Жоржа, на что Пихенько, вымученно улыбаясь, промолвил:

– Приятно.

– Что тебе приятно? – удивился захмелевший Гарик.

– Чувствовать локоть друга.

Оправившись от удара в бок, Пихенько выдал суждение:

– Во всём должна быть взаимовыручка.

Гарик не понял его сентенцию:

– На что намякиваешь, Жора?

– Я говорю, что надо всем вместе пропивать выручку.

– До пропивания выручки дело пока не дошло. Смычкин сидит и зубы нам заговаривает. Ты же слышишь.

– Слы-шиш! – передразнил Гарика Владлен.

– Вот я и говорю, что вместо Смычкинского клада нас ожидает шиш.

 

Знаки

Поскольку Гарик уязвил самолюбие Владлена, сказав при Вике, что Смычкин искусно изображает из себя поэта-мученика, а на деле он – обыкновенный поэт-конформист, умеющий пристраиваться при любой власти. Этот разговор возник в излюбленном кафе Владлена, которое в переводе с английского называлось «Утиный бар». Вывеска же, что украшала вход в кафе, была написана по-английски: «BAR DUCK». Смычкин проглотил пилюлю, но обиду на Гарика затаил. Он решил отомстить ему. Когда Гарик отлучился, оставив включенный ноутбук, Владлен подошёл к нему, отыскал фотографию Лолиты и уничтожил её. Теперь у Гарика не было изображения его любимой девушки, в которую он влюбился заочно и искал её по этому снимку. Оригинал фотографии Гарик потерял вместе бумажником на горе Колотун во время землетрясения в Утруске. Смычкин сел на своё место и сделал вид, что читает книгу. Вика, поняв, что Смычкин сделал что-то недоброе, упрекнула его:

– Владлен, что это было?

– Ничего особенного, – ответил тот. – Просто Гарик теперь не имеет снимка своей Лолиты, в которую влюблён заочно. Я не понимаю, как можно влюбляться заочно? Тут люди месяцами общаются, спят вместе, да и то ошибаются в выборе будущей невесты, то бишь жены, а он решил завести себе даму сердца по обнажённой натуре. Абсурд какой-то!

– А тебе-то какое дело до его выбора? Зачем ты занимаешься самоуправством и лишаешь человека возможности самому решать, что ему делать?

– Он мой друг, и я хочу, чтобы он сделал достойный выбор. Вот я тебя все свои предыдущие жизни искал, а нашёл только сейчас.

– Может, он тоже ищет именно ту самую единственную, как и ты?

– Ерунда это. У него в голове бардак, да ещё клады, а женщин он не знает. Больше изображает, чем знает.

Вика промолчала, но когда вернулся Гарик, девушка повела разговор о выборе друзей, потом перевела тему на поиски подруги, а потом напрямую задала вопрос Гарику, есть ли у него любимая девушка?

Гарик обрадовался возможности лишний раз показать фото своей Лолиты и спросить, не встречала ли Вика эту девушку?

Когда Гарик обратился к помощи своего ноутбука, то сначала он заметался в поисках, потом спросил у друзей, где можно ещё найти файл с фотографией, если он не открывается в разделе Документы?

Смычкин пожал плечами и даже недоуменно искривил губы, на что Гарик отреагировал своеобразно: он развёл руками и сказал «вах»!

Вика улыбнулась при виде этой комичной сценки, но промолчала, не желая сдавать Владлена.

– Нет фотографии моей Лолиты.

– Фото своей Лолиты ты перевёл в пиксели, а оригинал потерял. Так?

– Так!

– Про хакеров слышал? – спросил Смычкин.

– Конечно, слышал.

– Вот они-то наверняка и спиксили виртуальную версию твоей фотографии.

– А зачем им красть мою Лолиту? Им что других обнажёнок мало?

– Дело не в хакерах и их корыстных интересах.

– А в чём же тогда, если не секрет?

– Секрет прост. Он заключается в знаках.

– В каких ещё знаках? – Гарик безнадёжно махнул рукой в сторону своего ноутбука.

– В очень важных знаках. Если ты чувствуешь, что какие-то силы, способствующие тебе, подают знаки, ты должен улавливать их, делать выводы и не творить глупости, от которых предостерегают тебя твои высокие покровители.

– Ты хочешь сказать, что высокие покровители не желают видеть Лолиту в качестве моей избранницы?

– Твои мысли взяли верное направление! – сказал Смычкин и, приподнявшись и подавшись вперёд, похлопал Гарика по плечу.

– Я всегда подозревал, что твои суждения почему-то всегда совпадают с мнением моих высоких покровителей. Обиженный Гарик схлопнул свой ноутбук, положил его в портфель и вышел из кафе.

– Ну и чего ты добился? – возмущённо воззрила на Владлена Вика. Обидел человека только из-за того, что он сказал о тебе правду.

– Какую правду?

– Что ты не какой-то там поэт-мученик, а самый что ни на есть конформист.

– Достали вы меня своим правдоискательством. Уйду я от вас! Буду искать свои гениальные произведения.

– А что же будет с кладом твоего деда?

– Скорее всего дед Нестерев промотал всё своё состояние, которое ему досталось от прадеда.

– Зачем же ты центр Утруски взялся перекапывать, если не был уверен в находке?

– Все мы питаемся мифами, живём химерами и грезим миражами. Вот и всё. Если нет реального плана на жизнь, мы начинаем пускаться на различного рода авантюры. Клад деда – это одна из них.

– Людей настроил, вынудил их пахать не покладая рук.

– Ничего, девочка моя, физический труд никому не вреден. Кстати, нам бы тоже не мешало немного размяться. Возьмём бутылочку вина и поедем ко мне?

– Нет, что-то расхотелось, – сказала Вика и отвернулась к окну.

 

Масломакан

Царь Горох обладал удивительной интуицией и никому не хотел доверять всецело. А потому он периодически устраивал тестирование своим подчинённым на их лояльность к новой власти, которую он и воплощал в Старой Качели на данный момент. После истории со сломанным колесом его кареты и бесед с простыми старокачельцами посреди улицы с выбитыми дорогами и залитыми помоями тротуарами, царь всех своих приказчиков отправил в разные концы Старокачелья, чтобы они занялись проверками по качеству строительства дорог, по чистоте улиц, по справедливому отношению к гражданам со стороны судей и собирателей податей с купцов, крестьян и ремесленников. А самых приближённых к своей особе людей он велел усадить в дроги и всем вместе податься в южную крепость Масломакан. Объяснил Горох это так:

– Царёвы слуги тоже нуждаются в отдыхе, а не токмо в усердном служении государю свому.

Огромная процессия вместе с самим царём Горохом после долгих сборов выехала из Старой Качели. Дорогой останавливались у знатных вельмож, где царю отводились самые роскошные апартаменты, а воеводам и министрам сдавали помещения поскромнее. Остальные служивые и охрана устраивались в ближайших помещичьих усадьбах, флигелях и в домах местных богатых купцов. Эскорт карет и повозок двигался медленно из-за постоянных смен конных упряжек, из-за ремонта колёс, ковки лошадей и приобретения большого количества провианта у местных заготовителей. Однако за месяц путь был преодолён, и вскоре путешественникам открылся вид на тёплое море, обрамлённое экзотическими южными растениями и живописными скалами, нависающими над кружевными барашками волн. Кое-где мелькали на воде белые парусники и рыбацкие шхуны, создавая приятное впечатление безмятежности и свободы.

Крепость Масломакан во главе со своим комендантом давно ожидала дорогих гостей и встретила их настежь открытыми воротами. Все сановники вырядились в свои казённые мундиры, чтобы встреча была особенно величественной и значимой. Весь день шли приготовления к празднику, а вечером прямо на территории крепости, напротив городской ратуши, были пэобразно совмещены накрытые столы, а вокруг них расставлены стулья, по которым можно было понять для какого вельможи какие сидения были предназначены. Самые высокие и искусно выделанные стулья были поставлены во главе стола, где должен был восседать молодой царь Горох и его супруга. Царь открыл свою первую выездную ассамблею словами приветствия к старокачельским воеводам, а также к офицерам и солдатам крепости Масломакан, верно несущим службу на защите рубежей Отчизны. После чего все принялись плясать, водить хороводы, знакомиться, говорить о своих дорожных впечатлениях, о загадочной жизни на берегах южного моря, о необычности звёздного неба в этих благословенных краях. Потом веселье продолжилось за столами, отменно обставленными винами и блюдами на все вкусы и потребности. Солдаты тоже не были обделены на этом пиру: для них к их казармам прикатили несколько бочек вина и пару подвод с разной мясной и рыбной снедью. А хлеб в крепости стали печь на местный манер в виде лепёшек, а не в виде караваев.

Такого количества гостей из самой Старой Качели в крепости никто и никогда видеть не мог даже во сне. Поэтому интерес к царю и его окружению был огромным. Все офицеры старались завести знакомства с видными вельможами на случай своего дальнейшего карьерного роста. Жены сановников приветствовали молодых красавцев-офицеров и всячески старались привлечь их внимание, к чему особенно располагала прекрасная южная ночь, благоухающая субтропическими олеандрами и магнолиями, дышащая морем, сверкающая звёздным небом, и такая дурманящая романтизмом и поэзией.

 

Кудыкино

Гужевая площадь буйствовала от собравшейся и изрядно возбуждённой толпы. Люди требовали не переименовывать тихий околоток в Старой Качели, который во все времена назывался Кудыкино, а после социальных катаклизмов, свалившихся на старокачельцев, этот район решено было назвать именем бывшего министра обороны Курощупа. Жители околотка были возмущены, что власти не хотят принимать их доводов в пользу сохранения названия. Они уверяли представителей власти, что Кудыкино звучит красиво. Да ещё и смысл особенный в название вложен.

В старину спрашивали: «Куда едешь, сосед?» А согласно примете, нельзя было говорить об истинной цели перемещения из боязни сглаза, поэтому родилось уклончивое выражение «на Кудыкину гору». Говорят, когда-то и гора была в Кудыкино, но из-за того, что в ней разбойники прятали награбленное золото и серебро, то кладоискатели всю эту гору и срыли потихоньку. На замену ей народ выбрал другую гору, которая находилась в часе ходьбы и доселе не имела своего названия.

– Нет, название нашему поселению надо обязательно вернуть. Где ещё на всём свете сыщется такое ёмкое и звучное наименование как Кудыкино? – бузила толпа. Доводы были и такие, что это – расточительство, разбрасываться такой кладезью мудрости дедов и прадедов наших, завещавших нам столь дивное духовное наследие, заключённое в древнем названии.

Но власть усмотрела в этих призывах политическую близорукость и оппортунизм, из-за которых в Старой Качели никогда не будет построено новое общество, основанное на уважении своих героев, к коим с полной ответственностью следует отнести товарища Курощупа. Словом, все возражения были сняты после того, как негодующих кудыкинцев разогнали с помощью специальной гвардии, применившей к бунтовщикам слезоточивый газ и дубинки. После этого власть объявила по всей Старой Качели, что возникшие неурядицы были урегулированы с местным населением, и все сообща согласились на переименование Кудыкино в Курощупово.

Узнав об этом бунте, наши друзья из фольклорной экспедиции, находящейся в окрестностях Утруски, устроили диспут между собой. Звонок от Уклейкина застал их, когда друзья находились на горе Колотун, которая заметно преобразилась после извержения вулкана. Сидя на остывших наплывах лавы, длинными языками сползавшей вниз от жерла кратера, молодые люди стали думать, как помочь кудыкинцам в их противостоянии с местной властью.

Первым выступил разгневанный Пихенько. По его мнению, никак нельзя допустить, чтобы такое содержательное и всеми любимое слово было вытравлено из названия Старокачельского уголка. Он стал апеллировать к совести Смычкина, человека значимого и влиятельного, чтобы он срочно отправился в Старую Качель и добился аудиенции с самим Председателем и от лица всего нашего фольклорного коллектива выразил недовольство действиями местных чиновников, инициировавших переименование посёлка Кудыкино. Жоржа поддержал и Гарик Закирьянович, который сказал, что название «имени Курощупа» следует закрепить за ассоциацией Старокачельских театралов. Оно им больше подходит… Ося пообещал поехать со Смычкиным и устроить ему скорейшую встречу с Председателем Пряным.

 

Странная личность

– Странная личность этот Пихенько, – ковыряя палкой в песке, говорит Ося. – Я его не понимаю: с одной стороны человек – добропорядочный семьянин, трудяга, а с другой – плут, скряга, философ и ходячая энциклопедия.

– Ну и что тебя больше заинтересовало в этом человеке?

– Сам не пойму. Но что-то в нём есть такое значительное, – говорит Ося и достаёт из кармана блокнот.

– Наверняка стихи на ум пришли, – подумал Гарик и пошёл по направлению к дому Жоржа.

Пихенько трудился на участке, обрабатывая «болгаркой» какой-то металлический лист. Визг электромотора, снопы искр из-под абразивного круга.

Гарик подошёл сбоку и с интересом стал смотреть на увлечённого своим делом Жоржа. Когда Пихенько закончил чистить заусенцы по краю обрабатываемой детали, он выключил болгарку, отложил инструмент в сторонку, достал сигареты и предложил Гарику:

– Сядь, покури с рабочими.

– Тоже мне рабочий нашёлся. Ты, Пихенько, типичный обыватель, которому нравится проявить свои доблести и в одном, и в другом, и в третьем деле. А человеку, у которого жизнь коротка, надо уметь сконцентрироваться на чём-то одном, но всё сделать для того, чтобы главное дело ему удалось на все сто процентов. Тогда и будет результат. А ты, брат, человек способный, но распыляешься по мелочам.

– Но мне нравятся те мелкие задумки, которые я воплощаю в жизнь. Ничего грандиозного я не сделаю, да и не нужно мне это.

Закурили. Гарик присел на корточки и спросил:

– Надо ли в наши дни деньги зарабатывать этой штукой? – Он пошевелил волосатой рукой горячий электроинструмент с круглым абразивным диском. – По-моему, это нерентабельно.

– Рентабельно, не рентабельно. Мне моего заработка хватает, – махнул рукой Пихенько и обронил пепел на траву. – В это бандитское время почтеннее орудовать «болгаркой», чем финкой.

 

Тлетворное воздействие

С утра начинали в доме Пихенько ставление самовара. После долгих ночных бдений невыспавшийся народ из разных летних помещений потихоньку сходился к завтраку. За Смычкиным Аня послала мужа. Тот пришёл в тёплую застеклённую веранду, где Владлену поставили старую деревянную кровать.

Когда к Смычкину явился Пихенько. Владлен стал размышлять вслух:

– Это ты, Жорж? А я всё думал, к чему б мне дурной сон мог присниться?..

– Тебе, Смычкин, смиренномудрия недостаёт, – вспетушился Жорж. К тебе человек пришёл, чтобы к столу позвать, а ты…

Пихенько явно обиделся, засопел и пару раз демонстративно поддёрнул штаны.

– Как благоугодно будет Вашему превосходительству, – усмехнувшись, заметил Смычкин, находивший какое-то как бы наслаждение для себя мучить Жоржа.

Тем временем, во двор к Пихенько прибежал из дома напротив соседский спаниель Джим, которому дали со стола пряник. Сытая собака решила сделать запас. Она побежала к грядкам, закопала пряник и вернулась к сидящим у стола Гарику и Ане.

Аня смотрит, что у него нос испачкан в земле и говорит Джиму:

– На твоём носу укроп можно сеять.

– Аня! – кричит с крыльца бани Пихенько. Когда кто-то обижал его, он тут же отыгрывался на жене. – Ты почему теплицу на ночь не закрыла?

– Забыла, наверное. Да и ночь была тёплая, ничего огурцам не сделалось.

– Сама под одеялом спать любишь, а огурцам, видите ли, ничего не было, – продолжает бузить Пихенько.

Аня обращается к Гарику:

– Сходи к Жоржу, поразговори его, а то, похоже, человек не с той ноги встал.

Гарик подходит к Жоржу и спрашивает:

– Пихенько, ты всё знаешь, скажи, почему у Бабы-Яги дом на курьих ножках стоит?

– Понятное дело, чтобы налог за землю минимизировать.

– Надо же, как мудро ты рассудил. Ты и в языке силён и руки у тебя мастеровиты. Вот баню ты сам строил, или нанимал кого?

– Сам, конечно! Да Аня помогала. Пора бы истопить её да попарить вас, чертей чумазых.

– А ты жарко протапливаешь баню?

– От жары уши трубочкой сворачиваются.

– Трубочкой, говоришь?.. – произносит задумчиво Гарик. Пихенько замечает, что у Гарика какая-то тяжесть на душе и спрашивает его:

– Ты из-за женщины своей в раздумье впал?

– Верно, как ты догадался?

– Если загрустил молодой человек, знай, у него что-то с девушкой не так.

– Какой ты прозорливый, Пихенько.

– Житейская мудрость. А ты, как я понимаю, про свою Свету задумался?

– Думаю, жениться на ней или подождать? Смычкин против женитьбы.

– Не волнуйся, Гарик, женись и не слушай никого, что твоя Лола, то есть, Света, якобы станет кобениться. Нюра моя тоже сначала сцены закатывала, а теперь вон банки с огурцами закатывает.

Появляется Смычкин:

– Что, Пихенько, молодца в свою веру обращаешь?

– Конечно, когда человек знает, для кого он живёт, то у него и дело спорится. А то копает клад, да всё не в лад, – продолжил свою проповедь Пихенько.

– Согласен с тобой, Жорж, кладоискательство – сомнительная профессия. Можно годы потратить и ничего не найти, но если повезёт, то точно можно разбогатеть на всю оставшуюся жизнь.

– Ты сам авантюрист, поэтому и сошлись вы через это безнадёжное и бездумное увлечение.

– Почему это бездумное? – взорлил и сразу вернул свой боевой настрой Гарик, – я день и ночь думаю о том, как разбогатею через то, что открою клад.

– Как в народе говорится, дурень думкой богатеет.

– Фу, как грубо изъясняется народ! – заступился за Гарика подошедший от умывальника Ося.

– Ну что, братья по разуму, – оглядывая компанию, рассевшуюся на веранде, говорит Смычкин. – Пора отправляться по сёстрам милосердия.

– Эти сёстры только к тебе и проявляют своё милосердие, – язвит Гарик.

– Я же не виноват, что вы мышей не ловите. Вы всё хотите, чтобы кто-то сам вас расшевеливал. Дерзайте, и у вас получится.

Ося с Гариком переглянулись понимающе.

– Нет, брат Смычкин, – принимает решение Ося. – Ты уж сам обслуживай этих сестёр милосердия. А мы пойдём другим путём.

– Путём Жоржа Пихенько? – интересуется Владлен. – Значит, жениться решили? – не без оттенка грусти произнёс Смычкин. – Я всегда говорил, что Жорж ещё начнет оказывать на вас своё тлетворное воздействие.

 

Пополнение

Когда диалектологическая экспедиция, пополнив свои ряды новым ярким сотрудником, которого Смычкин официально оформил на работу и положил ему оклад в 7500 шкробов, прилюдно пожав Жоржу руку, Владлен Валерьянович произнёс приветственные слова:

– Отныне наш коллектив пополнился ещё одним самобытным искателем местного фольклора. Я поздравляю тебя, Жорж Пихенько, с этим назначением!

Вечером это событие обмыли на садовой веранде, куда Аня не успевала носить напитки и угощения. Наутро экспедиция в полном составе выехала на осьмушкинском автобусе в сторону Усушки. Дорогой автобус сломался и не оставил никакой надежды на возможное восстановление. Шофёр пояснил, выругавшись, что полетела рулевая колонка. Надо только буксировать. Поскольку никто на этом автобусе в то утро не выехал, кроме вышеупомянутых членов экспедиции, то идти пешком до Усушки предстояло только Владлену, Гарику, Осе и вновь принятому Жоржу. Шофёр остался при автобусе, боясь того, что его автотранспорт, оставленный без присмотра, точно украдут и сдадут на металлолом.

Если учесть, что полдороги автобус преодолел, то идти до Усушки надо было километров двенадцать. На краю поля, в берёзовом леске, друзья решили сгоношить костёр и испечь картошку в золе, благо вокруг были картофельные поля, и люди кое-где копошились на уборке нового урожая.

На краю поля, куда по общему решению, новый сотрудник Пихенько был направлен за картошкой, Жорж увидел молодуху, пухленькую, чернявую, с красивым профилем. Она перед этим что-то по-украински кричала подругам. А когда приблизился к ней сзади и стал подбирать бульбу после прошедшего трактора, взрыхлившего поле, то увидел из-под короткой юбки её круглый и совершенно голый зад. Пихенько пригнулся пониже. Глаза у него заблестели, и Жорж обратился к девушке открытым текстом:

– Хохлушка, брось ты картошку копать, пойдём лучше в лесок, пообнимаемся.

Девушка оказалась не из робкого десятка:

– Я сюда приехала деньги зароблять, а не п…й чухать!

– А может, всё-таки пойдём?

– Да и пишлы вы все, кобели несусветные!..

Пихенько волок сетку картошки и с горечью думал о том, что такая сдобная помпушка подвернулась… А ведь никого не было поблизости, можно было бы договориться; ну, что ей такая малость, как пять минут п…й почухать! О встрече с хохлушкой он решил не говорить приятелям – засмеют ещё, чего доброго.

По возвращении Пихенько отдал картошку на готовку, достал из кармана блокнот и записал новые слова, поскольку каждая лингвистическая находка должна была оплачиваться аккордно, по несколько десятков шкробов. Когда Жорж записал три новых слова, услышанные от хохлушки, он даже просиял от радости: удовольствия не получил, зато денежки, считай, заработал.

 

Торжество справедливости

Владлен, поздравляю тебя с Новым, 2117 годом!

Желаю тебе не объедаться за праздничным столом, не стаскивать скатерть, не учинять конфликтов с пикейными жилетами, не писать под нарядную ёлку, не швыряться пустыми бутылками в тех, кто не дослушал твои стихи, не перепивать и не виснуть на каждой смазливой бабёнке. Взамен желаю тебе побольше загадочных встреч, таинственных исчезновений, неожиданных прибыльных контрактов и выгодных вложений при умопомрачительных эрекциях!

Искренне любящий тебя Ося.

Смычкин то и дело вертел в руках поздравительную открытку и ничего не мог понять, почему вдруг среди лета приходит поздравление с Новым годом, да ещё с опережением на сто лет? Видимо у Оси не только мотоцикл угнали, но наверняка ещё и мозги повредили. Что ж, бывает с каждым из нас. Поразмыслив, он снова вернулся к своей исторической справке, которую попросил добыть в особых архивах Дубравин для своего огромного фолианта о Старой Качели. Речь шла о двурушниках, кто они такие, на чём они сражались и сражались ли вообще, если о них ходили сомнительные слухи. Копаясь в безднах секретных старокачельских архивов, Смычкин обнаружил интересные дискуссии, которые возникли ещё при царе Горохе. Оказалось, что уже в ту пору вкрадывались опасения, что среди части населения Старой Качели были люди, готовые открыть ворота врагам во имя спасения собственной шкуры. Но при этом в одной дискуссии говорилось и о воинах, которые сражались на длинных мечах с двумя рукоятками. То есть, могучий воин брал длинный меч двумя руками и наносил удары по врагам с невероятной силой. И, по мнению защитников этой категории воинов, именно они и назывались двурушниками, а не какие-то там жалкие трусы, готовые втайне ото всех открывать ворота наступающим врагам. Словом, всё обстояло не так просто, и тут надо было чётко отделить зёрна от плевел. В архиве, на радость Дубравину, Смычкин нашёл историю и про то, как царь Горох вывез всю Старокачельскую знать с жёнами и родственниками в город-крепость Масломакан и там устроил представление с участием войск, переодетых в неприятельские мундиры. Эти войска якобы окружили город с разных сторон, в том числе и с моря, пригнав множество кораблей с пушками, и приказали сдаться. Иначе чужестранцы грозили всех казнить на месте. Тогда началась паника среди воевод и министров, среди казначеев и промышленников, среди судей, таможенников и представителей купечества. Видя это, царь Горох предложил устроить сход на площади и вынести решение, сдаться врагам или сражаться до последнего дыхания. Самые напуганные стали голосовать за то, чтобы Масломакан был сдан врагу, а взамен они сохранят свои жизни. Защитники же возразили им:

– Не можем мы крепость нашу уступить, мы тем самым царя-батюшку врагу сдадим. А без царя нашего Старая Качель не устоит перед таким натиском! Надо послать множество гонцов, чтобы хотя бы один добрался до своих и вызвал подкрепление, а сами будем держаться до их прихода.

– Да как тут держаться? – запричитали двурушники, – вы за стену выгляните, там же полчища до самого горизонта выстроились!..

Мудрый человек нашёлся на площади, он предложил двурушникам, которые были противниками схватки за крепость, пойти и сдаться врагам сразу, не подвергая себя опасности. Тогда и защитникам будет уютнее находиться среди своих. Все будут знать, что им в спину никто удара не нанесёт. И ворота тайно врагам открывать не станет.

– А как же мы их выпустим? – спросил царь Горох. – Стоит нам ворота открыть, враг тут же и ворвётся в крепость и всех нас перебьёт.

– Мы их выпустим с белым флагом в качестве парламентариев или дадим им в руки хлеб-соль, будто бы они идут принимать условия врага, – предложил один из защитников.

– Верно! – поддержали остальные защитники. – Пусть валят отсюда.

– Да, но они все ходы-выходы раскроют врагам, выдадут, каков по численности наш гарнизон, расскажут, откуда мы воду пополняем в крепости и про запасы провианта поведают.

– Не будем мы выдавать наших секретов! – закричали двурушники.

– Это они только тут так говорят, а враги пытками из них всё выжмут.

– Тогда надо им языки отрезать!

– Правильно, и глаза выколоть! Иначе они рисовать будут наши укрепления и тайные ходы.

– Но это получается слишком жестоко! – стал отговаривать наиболее строгих защитников царь Горох. Давайте мы их лучше на время сражения посадим в крепостную тюрьму. Если враг одолеет крепость, то он их не тронет как узников совести, которые выступили на стороне противника и пострадали за это тюремным заключением. Так и сделали. Все двурушники, но не те, которые махали длинными мечами, отсекая головы врагам, а те, которые не пожелали связываться с врагами, добровольно спустились в помещение тюрьмы.

Так царь Горох провёл отбор среди двурушников, и мудрость его была признана в Старой Качели на все времена. Благополучное завершение кампании по выявлению ненадежных людей в элите Старой Качели решено было отпраздновать куда более пышно, чем приезд государя в крепость Масломакан. Со всех стен палили пушки, стреляла на море корабельная артиллерия, а к страшному грохоту орудий добавились салюты и восторженные крики торжествующих защитников крепости.

Сидящие в тюрьме представители знати шум, создаваемый артиллерией и пирующими гостями, приняли за вступление войск на территорию крепости, и с минуты на минуту ждали, что им отворят двери каземата. Но не тут-то было. Уезжая обратно в Старую Качель, царь Горох распорядился использовать этих узников на строительных работах, поскольку было принято решение расширить крепостные стены и заложить новые судоверфи для создания более современного и грозного флота.

 

Лиса в курятнике

– Если вам скажут, что в Старой Качели никогда не было демократии и выбора, не верьте этим лживым сентенциям. Напротив, у старокачельского обывателя во все времена была возможность выбора власти: он мог предпочесть либо ту, которая будет вить из него верёвки, либо ту, которая будет выжимать из него соки.

– Ну что ты такое говоришь? – начинала возмущаться Аня, толкая Жоржа в бок.

– Что ты толкаешься? Это не я говорю, а в газете пишут, статья называется «Лиса в курятнике», – шурша газетными листками, оправдывается Пихенько.

– Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю… – говаривал наш учитель в школе. Так и ты несёшь разную чепуху, да ещё во всеуслышание.

Гарик смотрит на семейные стычки Жоржа с Аней и думает про себя: «вот женюсь на Светлане, и неужели она с годами из умной и всепонимающей девушки превратится в сварливую бабу? Не приведи господь!»

Владлен, слыша перебранку четы Пихенько, ничего не подумал, он просто сложил ногу на ногу, откинулся в удобном плетёном кресле и прикрыл глаза. Потом он вдруг снова открыл глаза и внезапно задал вопрос Жоржу:

– Пихенько, как ты себя чувствуешь?

– Иду ко дну…

– Зачем же так сразу идти ко дну? – выразил недоумение Смычкин.

– А какой смысл плавать наверху, как говно?

– Чем же ты недоволен? – успокаивает друга Владлен, – Ну и пусть ты говно, зато плаваешь, небо видишь, солнцу радуешься. Поди, плохо? Другим и этого не дано…

 

Лида

В кафе «Медный таз» Гарик привёл с собой журналистку Лиду, с которой он подружился на вечере, проведённом с Полиной и Осей. Лида закончила свой факультет журналистики и стала работать в газете «Старокачельские ведомости», но уже не в качестве практикантки, а как сотрудница отдела новостей.

Первое, что захотел узнать Смычкин после долгого отсутствия в столичном бомонде, это то, как разрешился вопрос со спецкором Сверчковым. Лида заартачилась:

– Мне точно может влететь за разглашение внутригазетных дрязг.

– Не трусь, голубушка, – успокоил её Смычкин. Бьюсь об заклад, что все самые щекотливые корпоративные тайны успели разлететься скорее самих газетных статеек. И тут уже никакой главред концов не сыщет.

Тогда осмелевшая Лида рассказала, что Сверчкова оставили на прежней должности, потому что он, в случае его увольнения или понижения, пообещал главреду обратиться в суд по поводу того, что он и его семья понесли моральный и материальный ущерб из-за его, главредовской, легкомысленной писанины. Сверчков посулил, что вина за случившееся в стенах газеты полностью ляжет на главного редактора. Теперь главный редактор оказался на крючке у семьи Сверчковых, поскольку этот случай вызвал волну клеветы, затронувшей честь и достоинство жены Сверчкова, сотрудницы отдела писем. Если вся эта байда действительно докатится до суда, то главному редактору точно не усидеть в своём кресле. Он прикинул, как начнут полоскать его газету по всему Старокачелью, поскольку она нередко задевала своими острыми материалами многих видных чиновников и управленцев на разных уровнях, начиная с министерских и кончая местными организациями. Неоднократно газета чихвостила правоохранительные органы, включая и судейские коллегии. Так что врагов было немало. И тут надо было ухо держать востро. Главный редактор в разговоре со Сверчковым был предельно лоялен и предупредителен. Он решил не выносить сор из избы, ибо помнил кавказскую мудрость:

«Если хочешь сказать правду, то держи ногу в стремени».

Сверчков хотя и понимал, что исписался, что особенно ярких материалов предъявлять не сможет, но теперь был уверен в своём завтрашнем дне. В крайнем случае, главред может поставить его своим заместителем, где первополосных материалов писать не надо, а с обычной газетной текучкой он справится. С редактором всё устаканилось, осталось разобраться с любовником жены. Сверчков незамедлительно разыскал Щекоткина, затащил его в безлюдный закуток и проучил юмориста по-мужски. А в качестве назидания добавил: «Ещё раз прослышу о твоих шашнях с моей женой – сделаю тебе колумбийский галстук».

Правда, Лида не смогла пояснить, что это за колумбийский галстук. Постигший за множество жизней мир Смычкин сам в двух словах обрисовал эту жестокую месть.

После полученного урока по этике юморист Щекоткин больше двух недель не мог смеяться: то ли не хотел, то ли не мог из-за разбитых губ.

 

Сладкая жизнь

Гарик находился в гостях у давнего приятеля – художника Рузаева, который обнаружил свою принадлежность к высокому сословию и решил вступить в члены Дворянского собрания. Художнику удалось по платной справочной службе узнать телефон Дворянского собрания, и он стал названивать. Наступил полдень, а на другом конце упорно молчали.

– Рано звонишь, дружище, – сказал Гарик, – дворяне ещё почивать изволят.

Рузаев знал, что Гарик с помощью друзей может обеспечить ему протеже по части вступления в члены Дворянского собрания. Тогда у него появится новая клиентура из числа сливок общества.

И, вообще, с Гариком Рузаеву нравилось беседовать за чаркой хорошего испанского вина. Если бы Гарик пришёл один, без девушки, то можно было бы пить коньяк. Но хотя бы для начала друзья выпили по два бокала вина.

Рузаеву понравилась девушка Светлана, которая сопровождала Гарика. Он даже пригласил её в свою мастерскую, чтобы набросать эскизы для её будущего портрета. Говорили об искусстве: о возвращении реалистического направления в старокачельские картинные галереи, о новаторстве, об авангарде, о подмене подлинников искусно выполненными подделками, говорили об открывшихся возможностях выставляться за рубежом.

По дороге к дому, где поселилась семья Пихенько, Гарик расхохотался, увидев сзади на куртке девушки многозначительную надпись: «Не бросать!» Светлана отреагировала тут же:

– Не вижу в этом ничего смешного!

– Понятно, – сказал Гарик, – женская солидарность!..

Смычкин и Пихенько сидят и режутся в шахматы. Входит пьяный Гарик в обнимку с хорошенькой девицей, которую все узнали.

– Ну, ты, брат, дошёл до ручки, – оглядывает вошедших Владлен.

Гарик опускается на колени перед девушкой, целует её оголённое бедро и говорит:

– И до ножки тоже.

Смычкин говорит Жоржу:

– Пихенько, попроси у своей жены губную помаду.

– Зачем тебе, мужику, бабская помада?

– Губы трескаются, – говорит Смычкин.

– С чего это у тебя вдруг губы стали трескаться? – вмешался Гарик.

– Я понял, – сказал Пихенько, – с чего это у Смычкина возникла такая проблема: он постоянно облизывается из-за сладкой жизни вокруг.

Когда в своём желании поговорить Пихенько входил в раж, то его обязательно начинала интересовать политика:

– Старая Качель периодически вступала в великобратание с непримиримыми противниками и, расслабившись от похвал, сдавала свои позиции.

Народ говорил по этому поводу:

– Вот придёт дурень во власть, так и домой не попасть.

Ося многозначительно хмыкнул и поглядел на Пихенько. Видно было, что он побывал в любимом погребе, отчего лицо его излучало доброту:

– Мужики, у меня нюх отличный, пойдём в дом, там Нюра моя блинов напекла, горкой выложила и намаслила их отменно. Так что, к столу, дорогие гости.

 

Бой с тенью

Владлен Валерьянович влетел в общую кухню с проклятиями в адрес всех старокачельских средств массовой информации. Он так негодовал, размахивая руками, что уронил с плиты большую кастрюлю с супом. Раздался грохот, и брызги вперемешку с лапшой, кусками мяса и лавровыми листами устряпали весь пол, брюки поэта, а ещё от падения на каменный пол эмалированной кастрюли досталось и тем, кто в это время имел глупость оказаться на кухне. В числе пострадавших были Ося с Гариком, Пихенько и его грузная жена Нюра, в миру Анна Макаровна. Она всплеснула руками и тут же понесла незадачливого Смычкина матом, да ещё куда хлеще, чем он только что публично отзывался обо всех СМИ. Иногда он говаривал примерно так: смилуйся СМИ, а иногда, как сейчас, например, клеймил их бранными словами, которые в силу этических соображений даже не хочется тут приводить. Самым последним аргументом в этой незримой борьбе, в этом жутком поединке, который позднее историки литературы назовут не иначе, как «бой с тенью», был у Смычкина полный уход отовсюду, куда его не пускали. Вот скажет докучливый читатель, как можно уйти оттуда, где тебя нет? Очень просто. По мнению Владлена Валерьяновича, уход этот означает то, что он перестаёт писать стихи, отказывается от членства в Приёмной комиссии Союза писателей Старой Качели, а также он пригрозил всем собравшимся на кухне, что заберёт ещё и рукопись книги стихотворений, которую он заложил в издательство «Ас» два года назад и которую до сих пор ещё никто и не прочитал. Но самым страшным аргументом в пользу ухода из литературы Смычкин привёл такой: «Продам пишущую машинку и старый компьютер». Анна Макаровна отматерила Смычкина за пролитый суп, а заодно дала затрещину своему Пихенько только за то, что тот имел неосторожность робко возразить ей по поводу невиновности Смычкина.

Жорж стал объяснять Нюре, что Владлен такой взвинченный исключительно из-за «чёртовой системы», которая довела яркую личность до таких эмоциональных взрывов, но его жена не дослушала доводов мужа-апологета и ушла в недра коридоров и комнат по скрипучему паркетному полу.

А неугомонного Смычкина окружили друзья и наперебой начали уговаривать, не делать всего того, на что нацелился Владлен Валерьянович.

– Ты же светило отечественной литературы, – стали убеждать его в один голос Пихенько и Гарик.

Ося согласно кивал головой и поддакивал.

– Ты не вправе так распоряжаться своим даром, который тебе дан свыше, – внушительным тоном говорил Гарик, одновременно счищая с брюк Смычкина шмотки прилипшей лапши. – Ты можешь только творить, выступать, видеться с любимыми женщинами, всё остальное – это проделки дьявола, на которые не стоит обращать внимание. Мало ли кто и в каком месте тебе подставляет ножки, значит, завидуют твоему таланту, не желают пускать конкурента на ту литературную ниву, где сами хотят безраздельно властвовать и пудрить мозги читателям своими недопечёнными и попросту бездарными произведениями.

– Правда, Владлен, послушай, что говорят тебе твои друзья, – выбрав возможность вставить своё слово, вклинился Пихенько. Ты можешь по-разному относиться к нам, к твоим товарищам, но ты не должен нас лишать удовольствия гордиться тобой.

Смычкин методично расшагивал по перепачканной кухне и, то с одного, то с другого ракурса оглядывал воркующих приятелей, всё ещё продолжая фыркать и выкидывать угрожающие или оскорбительные жесты в адрес вечных обидчиков. Но и великий гнев его имел особенность истощать свои запасы крепких выражений. После чего он начинал понемногу приходить в себя. А когда Владлену налили сто грамм водки под огурец, то он окончательно вернул себе эпикурейскую невозмутимость и душевное расположение.

– Хорошо, – промолвил он, глядя в окно, не продам я свою машинку и старенький компьютер. Я, наоборот, куплю себе новый компьютер, и тогда они ещё узнают меня. И, может быть, даже полюбят…

Гарик, поняв, что можно начинать подшучивать, говорит:

– Неудачника и на верблюде собака укусит. Ты же сам говорил, что слаб человек.

– Может, и говорил про человека вообще, – с угасающим волнением упорствует Смычкин, – а для литератора я бы предложил придерживаться совета Вергилия: «Будьте тверды и храните себя для грядущих успехов». А сам я был и остаюсь абсентеистом, человеком, не участвующим ни в каких литературных течениях.

 

Турагент

Самую занятную историю про Пихенько Гарик услышал от словоохотливого осьмушкинского стоматолога, к которому он пошёл из-за выпавшей пломбы. Вот его рассказ:

«После увольнения из своей захудалой конторы Пихенько решил подрабатывать мелкой торговлей. Челноки мотаются за границу, привозят шмотки и получают неплохой навар. А почему бы не попробовать! Он прослышал, что в Варшаве легко разжиться дешёвыми лекарствами, а ехать туда можно без всякой визы. Ему даже подсказали, куда надо обратиться по приезду. В центральной аптеке польской столицы он попросил панкреатин, который являлся дефицитным в Старой Качели. Ему ответили, что его сейчас нет. На вопрос, когда прийти, попросили заглянуть завтра. Пересидев ночь на вокзале, он снова пошёл в ту аптеку. Но утром его снова разочаровали. Сказали, что он будет, но через день. Ночью, измотавшийся за день Пихенько, заснул крепче обычного, и у него стащили походную сумку с вещами первой необходимости. Расстроенный, днём он решил походить по рынку, чтобы купить электробритву, полотенце и зубную щётку с пастой. На самом входе у рынка он обратил внимание, как молодые люди играли в забавную игру: надо было понять, под каким из трёх напёрстков окажется блестящий шарик. Ведущий так ловко манипулировал жёлтыми напёрстками, что Пихенько поначалу никак не успевал отследить глазами за перемещением шарика. Тогда он настроился и стал внимательно присматриваться к игре. Жорж долго колебался, но увидел, что дело это выгодное: один парень разжился при нём сразу четырьмя тысячами злотых. Потом ещё выиграл полторы тысячи. Вид купюр, которые удачливый игрок вложил в свой кожаный портмоне, возбудил азартного Пихенько. Да тут ещё кто-то стал подбивать его попробовать сделать ставку. Наконец, он не удержался и потянулся за кошельком. Перед этим он разменял за зарешёченным окошком обменного пункта свои взятые в долг доллары на злотые, и денег вдруг стало так много, что они едва помещались в его кошельке. Заняв место на табуретке за столиком напротив ведущего, он тут же стал безупречно угадывать местонахождение шарика, чем поверг в восторг окружившую игорный столик толпу. Ведущий недоуменно таращил глаза, вертел напёрстками, то тут, то там одним из них накрывая похожий на каплю ртути шарик, но глазастый Пихенько успевал фиксировать каждый его жест, каждое перемещение четырёх мелких предметов на гладкой поверхности игрового столика. Деньги теперь не помещались не только в кошелёк, но они уже не влезали в грудной карман серого пиджака. Толпа любопытных росла. Многие из наблюдающих сами решили попытать счастье, но ведущий и его помощники, которые изображали из себя любителей лёгких выигрышей теперь внезапно легализовались и превратились в одну команду, занявшую довольно агрессивную позицию по отношению к удачливому игроку. Однако гул плотно сбившейся толпы мешал им просто дать по шее Пихенько и отнять деньги, которые тот ловко выигрывал у напёрсточников. Возникла патовая ситуация: отбить деньги силой, на что ведущий и его окружение рассчитывали поначалу, не позволит толпа болельщиков, которая впервые увидела везунчика, сумевшего обжулить самых главных мошенников на этом рынке. Все люди, разумеется, были на стороне победителя. А отыграться напёрсточники не могли никак. Тогда они решили прервать игру, сославшись на то, что у них кончился призовой фонд. Пихенько вполне устраивал такой финал. Он встал, поддёрнул штаны и орлиным взором победителя окинул сочувствующую ему толпу варшавян и таких же приезжих челноков, как он сам. Жорж на минуту почувствовал себя освободителем простых поляков от интервентов, вторгшихся на их землю под личиной всевозможных расхитителей и мошенников. Его серый пиджак оттопыривался во все стороны, потому что деньги не помещались в его пяти карманах. Разноцветные злотые с портретами знаменитых поляков мешали Пихенько достать носовой платок и вытереть увлажнившиеся от счастья глаза. Одна из почтенных дам, „пшекая“ по-польски, вынула свой надушенный платочек и поухаживала за счастливчиком. Между тем, удовлетворённые болельщики Жоржа стали так же быстро исчезать, как и появились, а напёрсточники торчали поблизости. Растолстевший от денег Пихенько стал главным объектом их внимания. Они должны были оберегать своего клиента, чтобы его до них не успели обчистить рыночные карманники и хапушники, которые, конечно же, унюхали, откуда пахнет жареным. Маленький, суховатый Пихенько, возраст которого невозможно было определить, поскольку на его теле, как на срезе дерева, не откладывались годовые кольца, шёл по прилегающей к рынку площади под ручку с дородной миловидной дамой. Та всё ещё держала развёрнутый платочек, впитавший пот волнения и слёзы умиления нежданно-негаданно свалившегося на неё кавалера. У перекрёстка стоял гул от двух потоков машин, которые неистово разруливал в разные стороны постовой полицейский. Он напоминал голкипера в чёрном, ожидающего удар мяча, и на всякий случай неистово мельтешил туда-сюда, пытаясь заполнить собой всё пространство вдоль охраняемой им сетки. При пересечении улицы на зелёный свет, отслеживаемая парочка поравнялась с постовым полицейским. Вдруг Пихенько проявил невероятную прыть, он подскочил к постовому, выхватил у того полосатый жезл и больно ударил этой дубинкой даме по мягкому месту. Хотя действия Жоржа были довольно спонтанными, и нанесение удара дубинкой он придумал по ходу дела, тем не менее, не промазал. Да и формы у сопровождавшей его дамы были таких внушительных размеров, что промазать было просто невозможно.

Что тут началось! Поднялся шум, крик, а визг женщины слился с визгом тормозов. У одной иномарки полетели фары, у другой – заднее стекло. Люди посреди зебры сжались и замерли в ужасе. Почти тут же к месту происшествия подлетела полицейская машина. На глазах изумлённых преследователей с рынка Жоржа Пихенько, растолстевшего от добытых в честной борьбе купюр, едва втолкали в салон и повезли в полицейский участок. При проверке документов выяснилось, что этот господин не является подданным Польши, а визы на въезд у него не оказалось. Приезд без визы был возможен только в том случае, если иностранец ничем не запятнал себя в глазах местных блюстителей порядка. А уж коли попался, то это означало, что он подлежит экстрадиции и преданию суду в том государстве, откуда прибыл. Пострадавшая дама тоже была доставлена в участок. Она подтвердила, что масса денег, которую в поисках документов стал выкладывать Пихенько на стол дежурного полицейского, не является краденой, а добыта в честном поединке с польскими мошенниками. Пихенько улыбкой выразил благодарность даме, которая несмотря на побои и понесённый моральный ущерб, нашла в себе силы заступиться за него. Это очень удивило и озадачило варшавских полицейских, сгрудившихся в помещении дежурного. А вдруг свидетельница является сообщницей этого международного преступника (о презумпции невиновности в Польше тоже ещё ничего не знали). Пихенько было решено задержать на сутки, пока не выяснится, не пропала ли большая сумма денег у кого-нибудь из богатых торговцев этого рынка. Но суточные полицейские сводки по кражам во вверенном районе Варшавы не подтвердили подобного объёма пропаж. Возникла другая проблема: никто из полицейских данного участка не знал о существовании страны под названием Старая Качель. Тогда Пихенько передали в ведение Интерпола. Интерпол с трудом отыскал на карте резко уменьшившуюся за последние годы Старую Качель и, боясь инцидентов, которые вполне могли возникнуть через такого опасного преступника, каковым являлся Пихенько, решил не рисковать своей репутацией. К Пихенько приставили двух сопровождающих и повезли в аэропорт в наручниках. Огромный баул злотых решено было обменять на доллары, поскольку в Старой Качели о существовании польских денег знали только понаслышке. Заехали в банк, где за каждую тысячу злотых давали по одному доллару. Этот обменный курс не устраивал Пихенько, но у человека не может быть выбора, если он оказался в наручниках. И всё-таки к одной просьбе Пихенько полицейские Интерпола прислушались. А попросил он их о том, чтобы его завезли в центральную аптеку Варшавы. На вопрос: „Что у Вас со здоровьем?“, Пихенько сослался на боли в желудке. Те долго решали, как им быть. Но пришли к мнению, что международного преступника всё-таки следует завезти в аптеку. Мало ли чего, вдруг загнётся по дороге, греха не оберёшься. Наручники с него сняли, и Пихенько, разминая запястья рук, опять подошёл к справочному окошку:

– Мне нужен панкреатин. Вы говорили, что он появится к сегодняшнему дню. Женщина в белом халате ответила, что надо подождать и взяла трубку:

– Алло, Пауль, не могли бы Вы прийти в торговый зал. Тут один молодой человек в третий раз заходит с какой-то просьбой. Женщина-фармацевт в белом халате и шапочке говорила по-польски, и Пихенько ничего не разобрал. Его радовала мысль, что он теперь накупит столько панкреатина, что по приезду домой, утроит прибыль при продаже дефицитного лекарства.

– Я Вас слушаю, молодой человек, – с сильным немецким акцентом обратился к Пихенько высокий мужчина, выходя из-за стойки.

– Мне нужен панкреатин, – сказал Пихенько и поддёрнул штаны.

Этот жест вызвал подозрение у сопровождавших его полицейских в штатском.

– Я пан Креатин. – Пихенько вытаращил глаза, он даже не сразу нашёлся, что сказать:

– Да нет, мне нужен лечебный препарат, который имеет название „панкреатин“, – Пихенько опять подтянул штаны, что теперь уже не оставляло сомнений у полицейских, окончательно расценивших этот жест, как условный знак.

Они сочли, что преступник водит их за нос, и что он ищет помощи у своего сообщника, пана Креатина. Один из интерполовцев куда-то позвонил по сотовому, вскоре появился полицейский наряд, и возмущённого аптекаря скрутили и увезли для дознания. Экстрадиция Пихенько задержалась. Его тоже вернули в офис польского филиала Интерпола для выяснения, в каких связях состоят эти два весьма подозрительных типа. В ходе расследования, для которого полиция заглянула в базу данных на своём компьютере, а также созвонилась с коллегами в Германии, было установлено, что Пауль Креатин – это вымышленная фамилия. Настоящее имя этого субъекта – Ганс Хорст, и он является крупным аферистом, совершившим множество финансовых махинаций во время предвыборных кампаний и скрывающимся в данное время в Польше. Связей с другим международным жуликом по имени Жорж Пихенько полиции установить не удалось. Но, каково было удивление Жоржа, когда ему за помощь в поимке преступника Хорста от Интерпола была выделена приличная сумма денег. На неожиданно свалившееся денежное вознаграждение Пихенько тут же купил добротное немецкое оборудование для централизованного водяного отопления своего дома. Хотя подозрения в воровстве с Пихенько были сняты, но на пути в Старую Качель двух полицейских Интерпола всё-таки оставили при нём. Так сказать, услуга за услугу. Дорогой полицейские чувствовали себя не как на службе, а словно бы ехали на курорт, дождавшись желанного отпуска. Расщедрившийся вдруг Жорж решил угостить своих новых приятелей по-царски, тем более, что путь был неблизкий и, надо признать, небезопасный. Купе, в котором ехали трое мужчин, стало напоминать филиал вагона-ресторана. Маленький Пихенько без пиджака и вовсе выглядел цыплёнком среди двух бойлерных кур. Но он всё время вскакивал с места и, раскачивая стаканом, наполненным красным вином, порывался сказать самые тёплые слова в адрес своих охранников. При расставании на старокачельском вокзале сопровождающие Пихенько служители международного правопорядка не удержались, чтобы не выразить восхищение его талантом, благодаря которому он обвёл вокруг пальца непревзойдённых рыночных кидал. Похвала эта была выражена одной лишь понятной Жоржу Пихенько фразой: „Ну и курва же ты“!»

 

Труд напрасный

Идя мимо кинотеатра, Дубравин увидел афишу кинофильма «А зори здесь тихие», на которой кто-то красным маркером написал отзыв об увиденной кинокартине:

– Вот так и живём в мире подобных оценок наших умственных вложений, – не без горечи подумал историк. Какая пустая и бездарная жизнь, – продолжил свою мысль Михаил Михайлович Дубравин.

Историк Старой Качели! Что может быть глупее, чем писать историю, которая всё равно будет отметена, стоит только смениться одному или двум поколениям? Надо ли скрупулёзно выписывать все даты и события, собирать фактический материал, искать участников тех или иных войн, строек, космических прорывов, которые давно все говорят по заранее выученным текстам, к тому же приукрашивают немерено, выискивая и выпячивая только всё то, что касается их заслуг. Попробуй отсеять наносное, тут же начнут изобличать, обвинять в подлоге. А если придёт новый Председатель и вообще все прежние заслуги поколения сочтёт за одну политическую чёрную дыру, в которую было втянуто всё большое, трудолюбивое и доверчивое старокачельское общество.

«Id facere laus est, quod decet, non quod licet – Похвально делать то, что подобает, а не то, что дозволяется», – вспомнилось латинское изречение.

 

Летний вечер на веранде

На огороде жена Пихенько садится на складной стул и поливает из шланга. Аня не любит поливать стоя. Смычкин смотрит на неё с веранды и говорит Осе:

– Когда-нибудь на мои стихи снизойдет Божья благодать, и они, научившись многим языкам, отправятся по всему миру прославлять Господа и меня.

– А кого больше?

– Думаю, Господа.

– Я сомневаюсь, что твои стихи вообще способны кого-то прославлять, кроме женщин.

– Может быть, ты и прав. Я подумаю над этим. То, что заставляет делать женщина, то и подсказывает жизнь.

А ты обратил внимание на то, что в последние годы одни уходят и не приходят, а другие приходят и не уходят.

– Не уходят, пока их не унесут вперёд ногами.

Тут на веранде появились Гарик с Пихенько, и разговор пошёл оживленнее.

Смычкин:

– Комары заели.

Пихенько:

– А какая у тебя группа крови?

– Первая.

– Ну, милый, это самая почитаемая кровь у комариного народа.

Пихенько обращается к Гарику:

– Вот какой группы твоя кровь?

– Редкой, четвёртой.

– Поэтому и комары тебя редко кусают, не то, что Смычкина.

– Он злой, вот они и мстят ему.

– Скоро стану я добрее, только бороду добрею, – каламбурит Смычкин.

– Пихенько, что такое сиеста? – спрашивает Гарик.

– Это когда хозяин сидит и ест, а собака японской породы чихуахуа рядом сидит и думает:

«Сиеста всё сам или хоть что-то для меня оставита?»

– Да ну тебя с твоими толкованиями! – возмутился Гарик.

– Не нравится, не спрашивай, – обиделся Пихенько и, нервно поддёрнув штаны, прошёл к берегу пруда.

А Гарик запел:

– Вышла чучундра на берег Дуная.

Ося с Владленом захохотали.

После этого вконец обиженный Жорж отправился к жене и спрашивает:

– Нюра, где лекарство?

– Какое тебе надо?

– Три глаза.

– Триглазан, наверное.

– Ну, триглазан, – согласился Пихенько.

– Зачем тебе?

– Хочу полечиться. А то, как говорится, Сидору – в ухо, Якову – в ноги!

 

На берегу пруда

– Пошли на рыбалку с Пихенько, да погода подвела, – сказал по телефону своей Вике Владлен. – Полдня сидим в палатке и прячемся от дождя в надежде, что к вечеру распогодится.

Смычкин поймал на матерчатой стенке рыжую гусеницу большого размера. Та испугалась и свернулась у него на ладони калачиком, отчего стала похожей на очищенный мандарин. По палатке барабанит мелкий дождь. По походному телевизору идёт эстрадный концерт. Когда зазвучала знакомая песня, оба сразу же обратили свои взоры на небольшой экран.

– Интересно, – размышляет вслух Пихенько, покачивая в воздухе ногой, – кто композитор этой музыки?

– Митурич, наверное, – предположил Смычкин. – Обычно он много песен сочиняет.

– А мне кажется, это композитор Дражич.

– Дражич не композитор, а поэт.

– Тогда это Вучетич.

– Ты запутал меня. По-моему Вучетич, это скульптор. Помнишь его монумент «Перекуём мечи на орала».

– На кого орала?

– Ни на кого. Просто так орала. Всё тебе объясни.

– Ну, хорошо. Почти последний вопрос: – А кто исполняет песню?

– Тереза.

– Какая Тереза? Мать Тереза?

– Просто Тереза.

– Фамилию назови.

– Хер её знает, Тереза да и всё. Тебе-то зачем?

– У меня тоже есть одна Тереза – соседка, выйдет полуголая и кур кормит. Ветер напахнёт, поднимет подол, а там и трусов нет…

– Ты, конечно, рад.

Пихенько пропустил подначку мимо ушей:

– Тоже Тереза и тоже поёт, не хуже кур.

Смычкин рассердился:

– Не хуже, не хуже! Во дворе тебе поёт или по телевизору – разницу не чувствуешь?

– Разница – один жуёт, другой дразнится. Ты вот, Пихенько, так достаёшь меня, что из-за тебя ни музыку не послушаешь, не помечтаешь.

– Мечтательность вредна, она лишает воли и размягчает мозги.

– Пихенько, ты хуже гадюки: у тебя из каждого зуба яд сочится.

– Иногда и яд может сделаться лекарством.

 

Драка

К Пихенько заходила соседка с другой стороны улицы, поговорила с Аней в доме. А когда стала выходить, сказала, что у их дочери свадьба состоится через неделю.

– Приходите на свадьбу, – позвала она с поклоном мужчин, сидящих на веранде.

– Всенепременнейше придём, – вежливо ответил Смычкин.

– Какая орнаментовка пышная в этом выражении, – говорит Пихенько.

Гарик и Владлен потягивают вино и молчат. Вечереет, свежий ветерок, напитанный ароматом цветов, овевает их лица, отгоняет струи сигаретного дыма. Смычкин делится своим соображением:

– У искусства есть два вечных врага: идеология и коммерция, где первая искажает произведения излишним пафосом, а вторая вульгаризирует и опошляет его.

– Ты прав, – соглашается Гарик, – нынче в обиход вошли книги, которые в руки брать стыдно, настолько в них пышно расцвели пошлость и бульварщина.

– А театр возьми, – Смычкин вспомнил последний спектакль и скривил лицо от негодования.

– Да мы уж в один сходили с тухлыми яйцами.

– И как?

– Не помогло, всё то же дурновкусие господствует.

– Видимо, невозможно вернуть миру красоту и гармонию.

Гарик соглашается кивком головы и вдруг обращается к Жоржу:

– Пихенько, ты что-то весь вечер как воды в рот набрал?

– Когда не слушают, достойнее молчать.

– Не нравится мне твоё настроение. Скажи Жора, чем ты озабочен? Словно бы тебя что-то гнетёт.

– Жизнь уходит, а радостей как не было, так нет.

– Да будет тебе! Грех жаловаться. Всё у тебя чин-чинарем: дом, жена, работа.

– А для души – кукиш с маслом. Вон у Смычкина книги пишутся, ты вот-вот заветный клад откопаешь, а повезёт, так и свою девицу под венец поведёшь. А у меня Нюра всё стервенеет и стервенеет. Вчера принёс зарплату, подаю портмоне с деньгами, она всё полностью вытряхнула, какие-то гроши кинула обратно и говорит: «Это тебе на развод». Я психанул: «А ты знаешь, сколько сейчас за развод берут?» Ну, и поссорились. А ты говоришь: «у тебя всё тип-топ». Смотри, я уже лысеть начал, молодость, можно сказать, кукукнулась. И вообще, брат, всё миновало, всё ушло безразвратно.

– Ладно тебе ныть, Жорж, – успокаивает его Смычкин. Как разбогатеем, так мы тебе таких девушек обеспечим, что ты будешь, как сыр в масле кататься.

– Слышь, Владлен, а тут на днях Жорж такую байку выдал про блиндаж. – Расскажи, – бьёт ладонью по колену Жоржа Гарик Закирьянович.

Пихенько поёрзал, собираясь с мыслью, и только открыл рот, чтобы поведать про блиндаж, как из соседнего двора послышался истошный женский крик. Все сразу подскочили в надежде увидеть, что происходит за деревянным забором. А там мужик схватил жену за волосы и стал её таскать по двору и приговаривать:

– Будешь знать, будешь знать, стерва!

А женщина только орёт и пытается вырваться из рук своего обидчика.

– И вечный вой, покой нам только снится, – цитирует Смычкин, обычно равнодушно относящийся ко всем семейным ссорам. Он точно знает, что соваться в эти дела человеку со стороны незачем, потом его же и обвинят.

Но не терпящий жестокости со стороны мужчин по отношению к слабому полу Гарик перескакивает через забор и в следующую секунду делает мужику болевой приём, вследствие чего муж с рёвом отпускает пучок женских волос. Но вот он уже лежит посреди двора, поверженный мощным ударом кулака. И в тот же момент вырвавшаяся жена с криком бросается на Гарика и наотмашь ударяет его по лицу:

– Мужа моего бить вздумал, да кто ты такой, чтобы моего родненького, да кулаком в рыло!..

Гарик опешил от такого поворота событий. Он рассчитывал на её понимание, а тут – на тебе!

Пихенько и Смычкин свесились с забора, наблюдая за дракой. Смычкин не выдержал и дал совет Гарику быстро ретироваться назад, иначе мужик за ружьё схватится. На худой конец за топором в сарай кинется.

Гарик едва вырвался из цепких женских рук и перемахнул через забор назад. Триумфа явно не получилось, но и побитым он себя не считал.

Пихенько посмотрел на него одобрительно: давно ему сосед надоел своим буйным характером. Вот и получил поделом. Пихенько сразу оживился и даже по такому поводу пошёл в подвал за новой бутылкой вишнёвой наливки.

Только Гарик после драки сполоснул лицо и руки и сел за стол, как они со Смычкиным услышали всхлипывания на крыльце дома. Там сидит Аня и причитает. Гарик подошёл к ней и, бережно обняв за плечи, привёл Аню к столу. Жене Жоржа налили чай, стали успокаивать, а потом и расспрашивать, что да как? Она призналась, что ночью ей приснился сон, в котором с Пихенько случился литургический сон.

– Как это литургический сон? – удивился Гарик.

А Смычкин возразил Ане:

– Такого сна не бывает, есть летаргический сон, когда человек как бы впадает в кому, – стал разъяснять ей Смычкин.

А Аня не унимается и своё гнёт:

– Не спорьте, это был литургический сон у Пихенько, – всё ещё хлюпая носом, продолжала Аня. – Мне приснилось, что мы якобы с Жоржем пошли в церковь на литургию, а проклятый Жорж заснул во время богослужения. Вот я и говорю, что у него сон литургический.

– Ой, что теперь будет, что будет! – опять запричитала бедная баба. – Ведь накажет Господь за такое прегрешение моего нечестивца, точно накажет.

Смычкин с Гариком сразу просияли, узнав, что ничего страшного не случилось.

– Да ничего не будет, – стал успокаивать Аню Смычкин, сон – это дело богоугодное, а то, что Жорж заснул на богослужении, устал, видать, умаялся, бедолага; Господь велик и справедлив, так что он поймёт и простит твоего непутёвого мужа.

 

Алатырь

Пихенько бурно реагировал на все телевизионные рекламные ролики и переиначивал их на свой лад. Услышав одну из них, расхваливающую чай, он сказал Смычкину:

– Владлен, я смотрю, ты измотался от пустого ожидания вестей о своей будущей книге. Даже осунулся и бриться перестал. А не сходить ли нам с тобой на рыбалку? У меня и снасти есть разные, и лодка надувная. Озеро Алатырь у нас огромное, богатое рыбой. Глядишь развеемся. А моя принцесса Нюра высокогорная приготовит нам чай, снеди на весь поход. И чай принцессу Нури заварит в термосе.

– А когда идти надо? – с готовностью откликнулся Владлен.

Ему было скучно одному, без его друзей, которые уехали в Усушку для подготовки материалов по местному фольклору. Лето было в разгаре, рыбачить Смычкин любил. А почему бы и не половить щук на спиннинг?

А Пихенько набрал себе поплавочные снасти: он обожал закинуть и мирно наблюдать за поплавками, когда нет-нет, да и поведёт вдруг один из трёх. Главное не прозевать поклёвку.

Только Владлен с Жорой настроились на рыбалку, вдруг из дома выбегает Аня и кричит Смычкину, что ему звонят. Владлен пошёл на зов и услышал, что звонит Ося. Он доложил, что Смычкин может приехать и принять смотр местной самодеятельности, который они с Гариком поставили по собранным произведениям народного творчества. Заодно Ося сказал, что на завтра обещана гроза. Потом разговор прервался, то ли из-за того, что у Оси деньги кончились, то ли из-за надвигающейся грозы. Главного Ося так и не успел сказать.

А Смычкин ждал звонка от Оси, который должен был сообщить ему о предстоящей поездке на писательскую конференцию в Испанию, где широкую общественность заинтересовали стихи Владлена. Смычкину даже пообещали издать его книгу в этой стране, если он пожелает быть переведённым на испанский язык. Поэтому новенький блестящий мобильный телефон Владлен положил в удобный нагрудный карман куртки-ветровки, чтобы в любое время можно было провести разговор о зарубежной командировке.

Владлен и Жора отправились из Осьмушки пешком. Маленький Пихенько нёс огромный рюкзак с надувной лодкой и вёслами, а высокий, с вьющимися на ветру светлыми волосами, Смычкин нёс такой же рюкзак с провизией и палаткой. Когда укладывали скарб, Смычкин возмутился из-за палатки:

– Погода прекрасная, зачем нам палатка?

– Я понимаю, что тебе тащить её не хочется, а вдруг погода испортится? Ты же сам сказал, что Ося обмолвился про надвигающуюся грозу. А вдруг нам заночевать понадобится? А вдруг комары доставать начнут?

Смычкин тут же спародировал Жоржа:

– А вдруг землетрясение? А вдруг цунами? А вдруг ведьмы на мётлах прилетят?

– Не хочешь нести, сам поволоку, а ты ночью будешь мокнуть и ёрничать, сидя под елью.

Смычкин сдался. И теперь, пыхтя, тащил эту обузу, в душе проклиная настойчивого Жоржа.

Наконец, путь до озера был преодолён. Друзья распаковались, надули лодку, стащили её в озеро, побросали в неё походный скарб, разобрали рыбацкие принадлежности и поплыли. На вёсла сел Пихенько, а Смычкин решил покидать спиннинг. Вдруг он услышал, что мобильный телефон дал сигнал об эсэмэске. Смычкин быстро вынул свой маленький сверкающий на солнце телефон и увидел, что это был сигнал от магазина «Спортмастер», где Владлен год назад купил себе спортивный костюм. С тех пор оттуда постоянно поступали предложения на разные покупки или сведения о бонусах. Владлен чертыхнулся и убрал мобильник в карман.

Пихенько грёб в сторону небольшого залива, где он намеревался устроиться на берегу, чтобы расставить три удочки и ловить там плотву и окуней. А если повезёт, то и линя выудить.

– Скажи, Жорж, а зачем ты решил переплыть на другой берег, если и там, куда мы пришли, тоже есть такой же залив с камышами?

– Рыбак доверяет своей интуиции. Вот мне кажется, что в том заливе, около которого мы надули лодку, рыба хуже будет клевать, чем в том, к которому мы плывём.

– Понятно, – сказал Смычкин. – Рыбак всегда хочет ловить не там, куда пришёл, а желательно на другом берегу.

Вдруг у Смычкина кто-то резко дерганул за блесну. Владлен подсёк и стал выводить какого-то хищника, покусившегося на его приманку. У Пихенько даже глаза заблестели от азарта: очень было ему любопытно, кто же сел на смычкинский трёхгранник?

– Сильно тянет? – не выдержал Жорж. – Да нет, так себе. Скорее всего окунь небольшой, – сказал Владлен.

И точно, это был окунь граммов на триста. Смычкин нагнулся к краю лодки, чтобы взять рыбу ещё в воде, иначе трёхгранный крючок мог бы вонзиться в борт надувной лодки. Только он нагнулся, как тут же что-то булькнуло рядом с лодкой.

Смычкин даже обомлел от осознания того, что это мог быть мобильник. И точно! Он хлопнул ладонью по пустому нагрудному карману и выдал длинную тираду о том, какой он болван и недотёпа, что положил телефон и не застегнул карман. Пихенько впервые услышал, как умеет костерить себя Смычкин, в столь нелестных выражениях клеймя свою дурную башку, своих родителей, которые родили на свет такое чудрило, которое ни на что не пригодно в этой жизни, кроме как вывозить содержимое осьмушкинских сортиров.

Пихенько стал успокаивать друга, что ничего страшного не произошло, что озеро Алатырь необыкновенное, сказочное, потому что около этого водоёма есть большой камень Алатырь, о котором известно повсюду, что он приносит добро.

– Какое добро принесёт мне камень, если окружающие меня люди за все годы моей жизни никакого добра мне не сделали? – ругался Смычкин. – Один раз нашёлся человек, решивший помочь мне, и тут неизвестно что происходит со связью. Болван я заполошенный!.. Как мне быть с тем благодетелем, который хотел говорить со мной по поводу важной поездки?

Пихенько понял, что Смычкину надо дать передохнуть. Он подгрёб к своему облюбованному заливу, бросил прикормку около берега и стал разматывать свои лески. Смычкин сидел и безучастно смотрел на всё, что происходило пред ним. Наконец, Жорж распаковал свой рюкзак, достал чашки, бутылку водки и еду, которую им любовно наготовила Аня.

– При депрессии надо срочно принимать меры, – сказал Пихенько и разлил в чашки граммов по сто водки. – Точнее говоря, надо принять меру, и это сразу нормализует настроение.

Друзья выпили, закусили. Смычкин заметно оживился, предложил налить ещё по одной мере, после чего он совсем отошёл от своего горя. Пихенько подсел поближе к своим удочкам, насадил на каждый крючок по доброму червяку и закинул все три удочки к камышам, около которых набросал прикормку. Смычкин орлиным взором углядел поклёвку и метнулся к крайней удочке. И вот первый окунишка оказался в его руке.

– Молодец, Владлен! – поддержал друга Жорж. – Так держать!

Смычкин присел на пень рядом с Жоржем и сам насадил червя, плюнул на него и сделал заброс. Поплавок встал по стойке смирно, а Смычкин стал наблюдать за ним. Тут у Жоржа клюнуло. Сначала поплавок водило туда-сюда, потом повело в сторону, остановка, молчок, а потом резко утопило. Жорж аккуратно подсёк и стал тянуть добычу.

– Ого, – воскликнул Пихенько, когда его удилище сильно начало гнуть к воде. Владлен, тащи подсачек.

– А где он? – стал озираться по сторонам Смычкин.

– Смотри среди вещей, где я рюкзак разобрал.

Увидев, что у соседей клюнул добрый трофей, рыбак, что сидел неподалёку, окликнул Владлена и дал ему свою снасть.

И вот Смычкин летит с подсачеком к воде, а Пихенько борется с невидимым трофеем, пытаясь подвести его к берегу. Увесистая рыба то норовит скрыться в глубине, то метнётся в сторону густых камышей. Но Пихенько ловко рулил своей добычей и, наконец, подвёл её к пучку травы, где Смычкин подсачеком захватил рыбу. Оказалось, что Пихенько поймал крупного линя.

Жорж ликовал: его давняя мечта сбылась на глазах Владлена.

– Эх, жаль, что ты свой телефон утопил, можно было бы сфотографировать рыбу! – посетовал Жорж.

При упоминании про телефон Владлен опять весь скукожился и ушёл в себя.

Выкурив сигарету, он сказал Жоржу, что хотел бы поохотиться за щукой со спиннингом.

– Не возражаю, – сказал Пихенько. – только далеко не уплывай.

– Хорошо! – садясь в лодку, буркнул Владлен.

Пихенько ловил одну рыбку за другой и постоянно поглядывал на Владлена, который то и дело кидал спиннинг с лодки и сматывал пустую леску на катушку. Наконец, он кого-то поймал, но то был маленький судак с торчащими изо рта клыками. Владлен показал свой трофей, который издалека было еле видно. Спустя час Смычкин подсёк что-то крупное и издал победный клич:

– Жорж, я зацепил что-то большое, наверное, бревно!..

– Тащи его к берегу, ночью дрова понадобятся.

– Я серьёзно кого-то залудил.

– Разбирайся один, я тебе помочь не смогу.

– Попроси лодку у соседа и греби ко мне с подсачеком, один я не справлюсь.

Что было делать Жоржу? Он тут же помчался к соседу. Тот с пониманием отнёсся к Жоржу и одолжил лодку. Как говорится, взаимовыручку на рыбалке никто не отменял, тем более в такой ответственный момент.

Пихенько махом оказался около Смычкина, держащегося за свой спиннинг, как за самое дорогое, что есть у него в этой жизни. А рыба на глубине, между тем, начала уставать, благодаря чему Смычкину удалось вытравить и смотать половину лески, которую он использовал на дальний заброс. Пихенько высказал ряд своих соображений, после чего дело пошло куда лучше. Почувствовав уверенность, Смычкин стал активнее бороться с рыбой. Пихенько больше всего боялся того, чтобы рыба не завела в коряги, где достать её не будет возможности. Но благо, в этом месте дно озера было чистым. И вот рыба стала сдавать и позволила подтянуть себя близко к поверхности. Вдруг она сделала свечу и вылетела из воды. Размеры у неё были такими внушительными, что друзья ахнули при виде огромной щуки. Пихенько сказал:

– Мой подсачек никак бы не подошёл для такой махины. Только на морду слегка натянул бы и всё. Хорошо, что сосед дал свой огромный подсак. Давай теперь подводи ко мне своего лемуха!

– Сейчас, – весь вне себя от страсти еле выговорил Владлен.

Раза два щука заныривала под лодку и её снова приходилось выводить к поверхности и подтягивать к подсаку Жоржа.

Наконец Жоржу удалось набросить на рыбу «смирительную рубашку» и вынуть большую часть подсака из воды, лишив щуку возможности выскочить из него. Но втащить рыбу в лодку Жорж, как ни пытался, не смог.

– Что, силёнок маловато, – съехидничал Смычкин, ощутивший себя победителем.

– Давай будем грести к берегу, тут мы её не втащим в лодку, – скомандовал Пихенько. – Привязывай мою лодку к своей и греби на всю катушку! А я буду подсак держать на весу. Рыбак с берега смотрел за манипуляциями своих соседей и тоже выкрикивал свои советы.

Когда две надувные лодки причалили к берегу, то оба рыбака и присоединившийся к ним сосед все вместе вытянули плавсредства на сушу, а Пихенько, цепко ухватившийся за подсак с трепыхающейся щукой, выволок её на траву подальше от воды. Теперь и Смычкин, и рыбак, одолживший подсак, тоже подбежали к замотавшейся в сетке щуке и стали высвобождать трофей. Щука была такая большая, что ни у Пихенько, ни у рыбака, помогающего нашим друзьям, не оказалось весов с делением более десяти килограммов. А Смычкину не терпелось узнать вес трофея, который он впервые в жизни выудил своими руками. Решено было почистить щуку, разрезать на куски и взвесить по частям. Сосед посоветовал чистить её тёркой, которой он шкерит окуней: у них чешуя не поддаётся обычному ножику. Пихенько сам взялся обработать махину. Когда чешуя была снята, Пихенько вооружился большим ножом и стал вспарывать чудище подводное. Каково же было удивление следящих за ловкими движениями Жоржа, когда у него из-под ножа выпал тяжёлый предмет, перепачканный кровью и внутренностями щуки. Когда Жорж оттёр его об штаны, оказалось, что это телефон Смычкина, в начале дня упавший в воду из его не застёгнутого кармана.

– Смычкин, благодари камень Алатырь за возвращённый тебе телефон!

Сосед был поражён этой историей, а Владлен только и смог выдавить из себя:

– Ну, бля, ващще!

– Тебе же должен быть звонить Ося по поводу твоей зарубежной командировки. Может, он уже звонил тебе?

– Точно, – ударяет себя ладонью по лбу Смычкин. – Спасибо, что напомнил, Жорж!

Смычкин открывает двустворчатый, сверкающий на солнце телефон и начинает набирать номер по памяти. Сначала не туда попал, набрал заново. Но самое удивительное было то, что телефон не отсырел в желудке у щуки. Наконец, номер удалось набрать, и у Смычкина состоялся разговор с Осей, в ходе которого выяснилось, что его рукопись уже находится за границей, а его самого ждут на конференцию, которая состоится через неделю. Смычкин тут же всё выдал Жоржу.

– В один день столько удач! – сделал вывод Пихенько. – Смотри, лучше в озеро больше не заплывай, добавил он заботливо.

– Это почему же? – удивился Смычкин.

– За большие удачи духи озера могут потребовать выкуп.

– На что намекаешь? Что я могу утонуть?

– Не исключено, что и утонуть.

– Нет, Жорж, мне умирать сейчас некогда, у меня только-только масть пошла. Мне удачами насладиться необходимо. К тому же я свои гениальные глиняные стихи из плена веков должен вызволить и подарить старокачельцам. Нет, мне точно не с руки настраиваться на путешествие в метафизический мир. Лучше я полечу на родину великого художника Родригеса де Сильва Веласкеса, чтобы посмотреть на его полотна в музее «Прадо»!

Однако предостережение Жоржа заметно переформатировало Владлена. У него постепенно куда-то улетучился свистевший из всех щелей оптимизм.

 

На скамейке возле дома

Любят по вечерам старокачельцы посидеть на скамейке возле дома и поговорить обо всём. Про погоду вспомнят, про цены в магазинах, про начальство в разных конторах, об инопланетянах прилетевших.

– Только начальник экспедиции инопланетян смог понять, кто такой Хренский, когда его и команду с обворованного космического корабля послали в Дом Правительства и дали напутствие: Хренского спросите.

– Как же поступили инопланетяне?

– Они не дураки, всё поняли и не пошли в департамент.

– И где они теперь?

– Говорят, обитают на пустынном берегу Ханского пруда, недалеко от местечка Косая Сажень.

– Да уж, тот ещё приём оказали представителям другой цивилизации!..

– Согласна, прямо скажем, не комильфо.

– А зато столько денег вбухали, чтобы Уклейкин и компания установили связь с другими космическими мирами.

– Больно мы им нужны в других мирах такие вороватые и никудышные.

– А наши три барышни вышли замуж за этих инопланетян. Говорят, для новых жителей из чужих миров построили особый дом, где они со своими женами поселились. А ещё говорят, что от их брака особого потомства ждут руководители Старой Качели.

– И то верно, дети-то все вундеркиндами станут.

– Да уж, не то, что наши пьянчушки, и таких же плодят…

– Ты не знаешь, почему Пихенько водку рукавом занюхивает?

– Он не закусывает, чтобы скорее захмелеть.

– То я смотрю, на праздновании старокачельской письменности Жорж так набрался, что Кирилла от Мефодия не мог отличить!..

– А это правда, что у Пихенько есть младший брат?

– Есть у него брат Микола, живёт где-то в низовьях реки Ханки. Тот ещё биндюжник.

– А правда ли, что историк Дубравин невесту себе приглядел?

– Да, хорошенькая такая, кажется, Леной зовут. Покладистая будет жена. Говорят, она сначала долго думала, будто бы соседка Дубравина, эта вреднющая Малгожата, является его женщиной. И из-за этого избегала с ним встречаться.

– Невероятно! Как она могла подумать, что у красавца Дубравина такая хоханя?..

 

Скандал

В Старую Качель приехали политики, деятели культуры и представители международного бизнеса для установления политических, торговых и культурных связей. По такому случаю был организован форум и банкет в помещении Дворянского собрания. После официальной части гости были приглашены в банкетный зал, сверкающий архитектурными изысками, богатством и роскошью. После приветственных слов Юстиниана и Главы международной делегации слово было предоставлено одному из видных старокачельских бизнесменов.

– Хороший гость хозяину в почёт! – гласит старокачельская народная мудрость. Давайте же и мы всё сделаем так, чтобы наши гости увидели, как мы их уважаем и принимаем у себя! А достойный приём – это залог хорошей дружбы между нашими народами! За дружбу и за мир! – произносит тост директор завода «Карбон» Мануэль Клише.

Все начинают чокаться, и тут встаёт Смычкин и говорит:

– Безусловно, что Мануэль произнёс хороший и правильный тост. Да, мы умеем находить меткие выражения и составлять из них чудесные тосты, которые часто звучат за богато накрытыми столами. Но когда, не спрашивая нашего желания, нас ведут на поле боя наши политики и командиры, то мы так же метко начинаем стрелять друг в друга, забыв о правильных словах про дружбу и вечный мир.

– Не в обиду Мануэлю, но я хочу переадресовать свой тост, – говорит, поднимая бокал, Мирча Заозёрный, – и выпить за нашего подлинного гуманиста Владлена Смычкина. Как выразился бы в подобной ситуации Сомерсет Моэм…

Но собравшимся не удалось узнать, что бы сказал английский классик, поскольку Мирчу прервал бизнесмен Охапкин:

– Не стану я пить за Смычкина, он потц и трепач, потому что не пишет роман про героя нашего времени.

– Это ты-то герой нашего времени? – как ошпаренный вскочил со своего места Пихенько. – Ты ждёшь от Смычкина роман о себе, да кто ты такой? Хапуга и фамилия твоя хапужья! Тоже мне – герой!..

У Пихенько проснулся классовый антагонизм ко всякого рода жуликам. Но прохиндеи не хотели уступать поля боя. Охапкин прежде всего запустил свой бокал с текилой в сторону Пихенько, однако попал в голову Гарика. Потом Охапкин стал выбираться из-за стола, опрокидывая салаты и рюмки на пол, а навстречу ему пошёл рассерженный Гарик. Поднялся невероятный шум, гвалт, визг испугавшихся женщин… Встретившись, противники начали таскать друг друга за грудки, но более изворотливый Гарик высвободил руки и нанёс Охапкину сокрушительный правый хук, отчего могучий торс Охапкина сначала подался кверху, а потом тяжело грохнулся на расстеленный по банкетному залу ковёр.

– Урою! – орал поверженный Охапкин, силясь подняться.

А его телохранитель бросился на Гарика. Но ловкий Пихенько опередил вражину и ударил его бутылкой по голове.

Вся служба охраны Дворянского собрания бросилась растаскивать дерущихся. А Мирча Заозёрный, все ещё держа в руке полный бокал, сказал с удручённым видом:

– И куда это катится мир?

 

Уха

– Ося нас напугал по телефону, что ожидаются дожди с грузами, а на самом деле ничего и не было, – сказал Пихенько вечером, за ухой.

Гарик, переняв манеру у Смычкина, всё время брался поправлять Жоржа:

– Дожди, наверное, с грозами, а не с грузами?

– Нет, с грузами, – стоит на своём Пихенько. – А если эти дожди будут сопровождаться градом, то с грузами града.

– Ладно, бог с тобой, пусть с грузами! – махнул рукой Гарик.

Тебя поправлять – это всё равно, что выпрямлять собачий хвост.

Уклейкин, приехавший вместе с Гариком по приглашению Пихенько, слушал и улыбался, не забывая уплетать уху.

– А что? – вмешался Смычкин, попросив у Ани добавки ухи, – Жорж выразился вполне обоснованно. Только обещанной грозы так и не было.

Разогретые не то горячей ухой, не то принятыми горячительными напитками, все гости стали хвалить Аню за чудесно приготовленную уху, за ядрёные солёные огурцы, за свежую зелень на столе, поданную прямо с грядки.

Краснела донельзя Аня, то ли от выпитого, то ли от всеобщих похвал.

– Ладно, будет вам! – отмахивалась жена Пихенько от комплиментов.

– Я сама позвонила Осе, чтобы спросить про грозу, – прояснила ситуацию Аня. – Оказалось, что Ося имел ввиду спектакль по пьесе Александра Островского «Гроза».

– Фу, чёрт побери этого Осю. – А я всё думаю, почему у меня левая пятка не чешется, если гроза должна случиться?..

Аня и это странное явление, связанное с желанием Пихенько чесать левую пятку, прокомментировала для собравшихся едоков ухи. Оказалось, что когда-то в детстве Жорж с бабушкой Феней ходил в лес за черёмухой. Самые сладкие и спелые ягоды оказались на самом верху дерева. Жорж взбирался наверх и своим весом склонял ветки книзу, а бабушка Феня обсобирывала с них спелые гроздья. Когда Жора влез на самую макушку, которая оказалась упрямой и не желала гнуться, он так раскачал её, что сам же и свалился с дерева. А левая пятка пришлась прямо на лежащий булыжник в старом русле от лесной речки. Нога болела долго, видимо, кость какую-то повредил. С тех пор пятка и стала чесаться к непогоде. Лучше любого барометра определяет перемены.

Конечно, наибольший интерес у Гарика с Уклейкиным вызвала история с Владленовским мобильным телефоном.

Для лучшей фольклорной орнаментовки истории, случившейся со Смычкиным, рассказывать её взялся сам Пихенько. Особенно после первых трёх бокалов, рассказ Пихенько стал шедевром устного народного творчества, потому что все буквально покатывались со смеху. Смычкин и сам отмечал для себя, что Пихенько изрядно привирает, но от этого рассказ получался только увлекательнее и смешнее. Поэтому он не стал возражать Жоржу, чтобы не сбить его с удачно пойманной волны куража и скоморошества. Отметив про себя, сколько Жорж внёс новых слов и выражений, которые пришли в ходе рассказа свободно и не вымученно, он решил поднести Жоржу денежное вознаграждение.

Владлен рассказ Пихенько записал на свой мобильный телефон, который успел побывать в озере и даже в желудке щуки.

 

Форум

По дороге в Старую Качель Смычкин с друзьями узнали, что Пряный отменил процедуру переименования околотка Кудыкино. Это вызвало бурю эмоций у наших друзей, и они тут же пошли в вагон-ресторан обмыть эту удачу, к которой они приложили свои старания.

Возвращение диалектологической экспедиции под руководством Смычкина с богатым подбором фольклорного материала было встречено одобрительно и в Высокочтимом Выпендрионе, и самим Председателем. В связи с этим событием было решено устроить Всемирную конференцию по Старокачельской истории и этнографии. На несколько дней в Старую Качель съехалось великое множество специалистов указанного профиля, а также были приглашены представители средств массовой информации со всего мира. Денег для проведения мероприятия Председатель не пожалел, и форум был устроен в лучшем помещении Дворянского собрания с подключением самых фешенебельных отелей для размещения многочисленных иностранных гостей. Сначала работа форума была перенесена на площадки семинаров, где обсуждались все три названные версии возникновения названия Гужевой площади. Четвёртую и самую убедительную выдвинула фольклорная группа Смычкина, и семинар по этой версии проводился на второй день. Устроен он был необычно, начиная с подбора помещения, поскольку Смычкин собрал всех слушателей в зал огромного ресторана при отеле «Антрахамер». Причём он огласил списки всех участников предыдущих трёх семинаров. При этом все слушатели были усажены за столы, на каждом из которых стояли таблички с именами участников, отпечатанных золотыми буквами. Это само по себе придало значимость организованному мероприятию. Смычкин стал выступать с докладом, который сопровождался поднесением на столы напитков и яств, которые упоминались с трибуны. А речь зашла о том, что Гужевая площадь всегда была местом проведения всевозможных языческих, а позднее и религиозных праздников. Кроме того, существовали ещё и праздники плуга, проводимые по весне, после посевных работ, а также праздники урожаев, которые делились на урожай яблок и других фруктов, урожай хлеба и урожай мёда. Все эти праздники сопровождались народными играми и гуляньями. А где гулянья, там и бодрящие напитки. При упоминании напитков к гостям стали выходить красивые девушки в расшитых узорами платьях, в ярких, оформленных кружевами передниках и сияющих разноцветными красками кокошниках. Они подходили к гостям и подавали упоминаемые Смычкиным медовуху, сбитень, вина яблочные, вина виноградные, кумыс, наливки ягодные, водку рисовую, водку «анисовую», настойки «спотыкач» и «перцовка». Все эти напитки подавались в той посуде, которая соответствовала месту, где была произведена: медовуха подавалась в серебряной братине, сбитень – в берестяной кружке, кумыс – в фарфоровой пиале, виноградные вина – в бараньем роге, украшенном серебром, а крепкие напитки – в хрустальных бокалах с пением и звоном. Гости не переставали восхищаться выдумкой организаторов и красотой обслуживания. По мере того, как гости отведывали напитки и закусывали разносолами, горячими мясными и рыбными блюдами, Смычкин продолжал вести речь о возникновении названия Гужевой площади. Объяснение заключалось в том, что люди в Старой Качели умели и трудиться, и отдыхать, то есть гужевать. А это означало – выпивать без всякого удержу, а потом петь и плясать, чтобы и видно, и слышно было на всю Ивановскую!.. А мы помним, что прежде на месте Гужевой площади была слобода Ивановская.

Изрядно захмелевшие гости тоже начали выходить из-за столов и плясать под старинную старокачельскую музыку, организованную приглашённым оркестром народных инструментов. Председатель буквально сиял от восхищения, видя происходящее в зале. Ни у кого не было ни малейшего сомнения, что Всемирный форум примет четвертую версию возникновения названия Гужевой площади, а именно от слова «гужевать». Так оно и вышло. Весь мир теперь знал слово гужевать, и самое его точное предназначение, потому что лучший способ вызвать подлинное веселье – надо хорошо гужевать!..

 

Сатисфакция

Смычкин собрался уходить и кричит из прихожей:

– Жорж, где мои перчатки? Сбился с ног, найти не могу.

– Ты же вчера потребовал сатисфакцию и швырнул их в лицо одного офицера во время игры в бильярд во Дворянском собрании.

– И что же?

– Ничего, сегодня вы стреляетесь с ним на дуэли.

– Я всегда любил лёгкие прорывы за пределы скудного бытия, – сказал Смычкин, потирая руки. – Жорж, Гарик всё время просил тебя, чтобы ты рассказал про слово «блиндаж», а я так и не услышал ни разу. Поведай, не томи, а то погибну на дуэли, да так и не узнаю про твою трактовку.

Пихенько не любил что-то рассказывать, не подготовившись, или, как говорят, с кондачка. Ему обязательно надо настроиться на особую волну. Для этого он поддёрнул штаны, хмыкнул пару раз, проверяя голос, потом, смахнув рукой тощую чёлку вправо и придав себе вид значительный, принялся рассказывать:

– Представь себе, война, передовая линия, со стороны противника ведётся массированный артобстрел. Офицер с санитаркой влетают в пустую землянку. С минуту сидят тихо, прислушиваясь к взрывам. Но, отдышавшись, офицер обращается к юной санитарке, к которой был неравнодушен и все время подбивал её на любовные игры. Та никак не соглашалась, а тут внезапно поняла, что в любой момент можно сыграть в ящик, так чего уж там?.. А настойчивый офицер опять за своё: «Блин, дашь или не дашь?». Вот с тех пор обычная бревенчатая военная землянка стала называться «блиндаж».

– Ага, интересная трактовка, а что касается офицера и санитарки? Получилось у них?

– Думаю, да. Я же сразу сказал, что землянка была пустая. – Слушай. А почему ты решил, что тебе надо обязательно идти на дуэль и погибнуть? Пусть это сделает Гарик, он ещё вчера сказал тебе об этом. Он объяснил, что безвременный уход кладоискателя мало что изменит в этом мире, а гибель поэта уж точно нанесёт урон всему мыслящему сообществу Старой Качели.

– Ты знаешь, если бы я жил в большой восточной стране, то там гибель поэта вызвала бы ураган или цунами в общественном сознании, а в Старой Качели даже дуновения ветерка не произойдёт. Никто и не ворохнётся. Так что пусть лучше живёт кладоискатель, а погибнуть должен я. Я же скандал учинил во Дворянском собрании. Не тебе только одному скандалы устраивать.

– Какая самоотрешённость! – восхищается Пихенько.

 

Вечерний вавилон

– Графомания – это большой труд, нацеленный на количество выдаваемой продукции, разумеется, осуществляемый в ущерб её качеству, – сидя в кафе «Медный таз», разглагольствовал о поэзии Владлен Смычкин.

– Ося, почему ты молчишь, ведь в некотором смысле Владлен бросает камешки и в твой огород, – с кривой усмешкой говорит Гарик.

– Я, прежде всего чиновник, а поэзия – это лишь хобби, не более того, – отмахивается Ося.

– Как сказать! – не унимается Гарик. Раньше ты был другого мнения о своих научных трудах и собственных стихотворных сочинениях.

– При таком обилии поэтической продукции, которая высыпалась на головы старокачельцев, говорить о своём месте в этом процессе по меньшей мере безумство. Приличнее будет понаблюдать со стороны, чем всё это закончится? Кстати, Вавилон на пике своего политического могущества также подвергся неслыханной атаке пишущей саранчи. Она лезла изо всех щелей и буквально заваливала столицу глинобитными книгами, испещрёнными стихотворной клинописью.

Ося поднял свою чашку с кофе, отпил глоток и прикурил сигарету. Пихенько приготовился слушать и недоумевал, почему Ося внезапно замолк.

– И что же было дальше? – не выдержал Жорж. Расскажи про Вавилон поподробнее, коль ты затронул тему.

Владлен отпил глоток сока и поставил стакан.

– Кстати, о Вавилоне, вовремя ты мне о нём напомнил, – сказал Смычкин, кивая в сторону Оси:

– Мне всегда казалось, что я нахожусь в Вавилоне, только было непонятно в каком именно веке, в каком месте и по какому поводу я там оказался. Обычно это был вечерний Вавилон. Я свободно изъяснялся и всех понимал, поскольку язык всех народов ещё был общий, а вавилонскую башню даже не начинали строить. Удивительное и потрясающе благоприятное время для твоего становления, потому что финики и лепёшки стоили так дёшево, что проблемы с питанием не было никакой, а устроиться на ночлег можно было прямо на улице или на крыше глиняной мазанки около центрального рынка. И тех нескольких серебряных монет, которые кидали тебе благодарные слушатели твоих последних сочинений, вполне хватало для весёлой и беспечной жизни в этом огромном городе, лежащем на перекрёстке множества дорог, соединяющих весь обозримый мир.

Почему Вавилон был особенно притягательным по вечерам, – продолжил рассказ Смычкин, – вполне объяснимо: заканчивался трудовой день, спадала несносная жара, и все люди начинали чувствовать покой и умиротворение. Одни группами садились играть в кости, другие вели мирные беседы за ужином, третьи назначали свидания в прибрежных зарослях. Иные садились на лёгкие лодчонки и пускались в плаванье по Евфрату, наблюдая всё яркое, что с каждой минутой сильнее проступало в темнеющем небе. И тут поэзия прошибала настолько, что не было сил удерживать себя от её захватывающего влияния на юношескую душу. Слова переполняли, они лились через край, и казалось, нет никакой возможности запомнить, задержать в сознании эту лавину образов и метафор, но как велика сила памяти, способная зафиксировать потоки, отложить их в душе и выразить назавтра в глиняных пластинках. Моим рабочим кабинетом было высокое дерево на берегу Евфрата, под которым я и раскладывал свежеслепленные глиняные страницы моих поэм, на которые я с помощью специально заточенной деревянной палочки наносил тексты, выраженные в рисунках. Таблички мои с текстами стихов потом сушились на солнце. Самые дорогие мне стихи я подвергал обжигу на огне, после чего эти таблички становились неуязвимыми для времени. Храниться они могли столетиями. Свои лучшие произведения переносил на новые таблички и нёс их в город на продажу. Поначалу мне не давали возможности читать вслух свои стихи. Да, у меня были конкуренты, которые подговаривали стражей, даже платили им, чтобы те прогоняли меня с шумной площади и не давали мне выступать перед любителями и поклонниками поэзии и приобретать мои стихи.

– Равно всё так же, как и теперь! – воскликнул Пихенько, – Словно бы и не прошло тех тысячелетий, за которые человечество должно было бы поумнеть.

А Смычкин продолжил рассказ о своей жизни в Вавилоне, где он писал стихи на глиняных пластинах. Он помнит, как велики были те его стихи и о том, что он решает вернуться туда и разыскать свои клинописные произведения. Он единственный из всех поэтов писал на табличках с дыркой посередине, поскольку у него не было транспорта для перевозки книг. Поэтому молодой Смычкин-вавилонянин, именовавшийся как Антрахамер, носил свои произведения на себе, наживляя их на палку. Благодаря дырчатым пластинкам и душевному трепету, возникавшему при их чтении, его стихи отличали тысячи знатоков поэзии.

Заинтересовавшийся рассказом Владлена Пихенько предложил ему начать поиски глиняных табличек во всех музеях мира, куда могли попасть те дырчатые пластинки со стихами из древнего Вавилона. Из всех произведений, написанных в те далекие века, Смычкин помнил только одно, которое в ту пору чаще всего читал по многочисленным просьбам вавилонян:

 

В поисках бессмертия

 

Мурино

Пихенько так редко виделся со своим братом Миколой, что иногда попросту забывал о его существовании. Вот и сейчас, когда почтальон вложил в его ящик для писем, пристроенный у калитки, какой-то пакет, Жорж вынул его и увидел фамилию отправителя, он сначала подумал, что это письмо было послано им самим, но возвращено ему из-за отсутствия адресата. Только когда перечитал конверт, то понял, что отправитель был брат Микола Пихенько. Микола был младшим братом, и его судьба складывалась не совсем рядом со старшим братом, поскольку Миколу всякий раз забирала с собой их мама, в очередной раз выходившая замуж или находившая себе съёмную квартиру. При этом Жорж как обычно оставался у бабушки с дедушкой, поскольку лопоухого и вечно подтягивающего штаны веснушчатого мальчугана мать, откровенно говоря, стеснялась выводить на люди. Жизнь у Миколы складывалась не столь безоблачно оттого, что он находился при матери. Около неё постоянно крутилось много посторонних людей, по преимуществу мужчины, которые приносили спиртное, устраивали застолья, а мальчишку попросту выставляли за дверь. Микола рос и обретал опыт бродячей жизни, обзаводясь такими же, как и он сам, бедолагами из разных житейских подворотен. Он рано пристрастился к спиртному, научился врать, вести легкомысленный образ жизни, заводя временные связи с женщинами и вечно куда-то уезжая в поисках романтики. Но старшего брата он уважал и всякий раз оповещал Жоржа о местах своего пребывания. И в этом письме Микола писал о том, что устроился хорошо, женат, живёт недалеко от моря, имеет своё хозяйство и приличную работу. В конце он позвал брата к себе в гости и обрисовал, как ему лучше добраться до братца.

Поехали втроём: Ося, Гарик и Пихенько. Смычкин ехать к Миколе не захотел и сказал, что назавтра отправится в Старую Качель, чтобы увидеться с Уклейкиным.

– А вам надо будет продолжить диалектологическую экспедицию и пополнить копилку старокачельского фольклора, – обняв приятелей за плечи, сделал наказ Смычкин. – Докладывайте мне обо всех перемещениях. Деньги экономить, шиковать не позволено!

Посёлок Мурино, в который пригласил Микола, оказался в низовье реки Ханка. Друзья уткнулись в свою походную карту. Места эти были настолько удалёнными от Осьмушки, что добираться туда понадобилось бы на трёх видах транспорта. Поначалу надо было поездом доехать до Утруски, оттуда на автобусе дотрюхать до городка Шурино. Поскольку в ходе долгожданных старокачельских реформ от местных авиалиний остались одни воспоминания, то улететь из Шурино можно было только с помощью случайно сохранившегося спортивного самолёта. Но об этом друзья узнали только на месте. Им понадобилось сначала разыскать владельца этого самолёта, потом долго уговаривать его полететь из Шурино в Мурино. Тот кочевряжился и делал вид, что вовсе не желает за голый шиш лететь в это чёртово Мурино. Основным доводом был тот, что там снова вот-вот пойдут дожди, а по сводкам в Мурино уже зарядили ливни, то без бетонной взлётной полосы мне там будет каюк. Из-за раскисшего поля я могу на неделю застрять в этом болотистом краю, и ваших денег мне не хватит даже на постой в бабкиной хибаре. Гарик багровел и скрипел зубами, боясь переплатить этому наглому типу, вымогающему из них немалую сумму.

– Вот если б вы согласились лететь в Трубу, это в десяти километрах от Мурино, то там есть бетонная полоса. Там я могу и сесть, и взлететь без проблем.

– Ладно, чёрт с тобой! Летим! – согласился Гарик.

Но надо было оповестить о принятом решении руководителя группы. И вот Ося из местной почты, экономя на каждой запятой, отбил очень лаконичную телеграмму Владлену:

«Всё пучком вылетаем в трубу».

Получив телеграмму, Смычкин всполошился. Он начал выдумывать самые невероятные предположения по поводу друзей, оказавшихся в очень сложных условиях, о чём свидетельствовало последнее слово «в трубу», набранное прописными буквами. Парни явно зашифровали в этой фразе своё самое, что ни на есть хреновое положение.

– Хоть бы всё обошлось хорошо, – волновался Владлен. Может, мне выехать им на выручку? Кто знает, во что они там влипли? Может, их местная мафия захватила и на плантации мака в качестве рабов гоняет, может, в полицию угодили и теперь сидят в кутузке, не имея возможности даже один звонок сделать. Времена-то какие!.. Словом, Смычкин отправился к Уклейкину.

– Подожди, ты чего такой шухер развёл? – вертя телеграмму в руке, сказал Уклейкин. Написано же всё пучком! Значит, у них всё в порядке.

– Но вторая фраза говорит об обратном: вылетаем в трубу! – егозя в кресле, снятом с космического корабля инопланетян, проговорил Смычкин.

– Послушай, давай в карту заглянем, может, населённый пункт такой есть в тех краях? – Я что-то слышал про древние курганы около Трубы, – не очень уверенно бормотал себе под нос Уклейкин, надевая на переносицу очки и склоняясь над разложенной картой. И действительно, в низовьях реки Ханки дотошный Уклейкин обнаружил посёлок с названием Труба. Смычкин тут же нарисовал себе картину, согласно которой настойчивый Гарик, зная о скифских курганах, перенаправил маршрут от села Мурино, где живёт брат Жоржа Пихенько, на Трубу, чтобы заняться поиском клада.

– Слушай, Уклейкин, в нарде говорят: «бойся коровы спереди, лошади – сзади, а дурака – со всех сторон!» – потирая виски, выдавил фразу Смычкин.

И они вдвоём решили поехать на выручку к необдуманно отпущенным в неведомый мир друзьям.

 

В трубе

Когда самолёт местных авиалиний благополучно приземлился в Трубе, Пихенько, отстёгивая привязной ремень, сказал:

– Однако хорошо долетели, без всяких там трубулентностей.

– Без турбулентностей, – поправил его Гарик.

– Да ладно тебе придираться! – обиделся Пихенько. – Ты, как Смычкин, становишься. Он тоже любит всех поправлять. Между прочим, я сказал правильно. Мы же летели в Трубу, значит трубулентность.

– Теперь надо думать, как доехать до Шурино, – озабоченно проговорил Гарик.

– Не Шурино, а Мурино, – возразил Жорж.

– Да какая разница, Шурино или Мурино?

Тут вмешался в разговор молчавший доселе Ося:

– И в Шурино, и в Мурино –

Везде тут так накурено.

Забрав свои вещи прямо из салона самолёта, друзья вышли к краю бетонной посадочной полосы, за которой дальше пролегала непролазная грязная просёлочная дорога. Все, не сговариваясь, посмотрели на свою обувь и покачали головами.

– Да, дела-а-а! – протянул Пихенько.

– Тут, брат, с весны дожди не прекращались, – промолвил кто-то за спиной приезжих. Оглянувшись, друзья увидели мужичонку в длиннополом брезентовом плаще, в правой руке у которого был сложенный втрое кнут.

– Ты не иначе как местное такси? – спросил у мужика Гарик.

– Понимай, как хочешь, – ответил мужик. Но довезти куда следует могу.

– Не надо «куда следует», а довези лучше до Мурино, – попросил незнакомца Пихенько. И добавил для убедительности:

– Мы заплатим.

– Грех великий, до Мурино, говоришь? Можно и до Мурино.

– Какая будет такса? – осведомился Гарик.

– Ехать надо вёрст восемь, если напрямки. А ежели в объезд, то все пятнадцать набежит.

– Лучше давай напрямки, записывая новое слово в блокнот, – посоветовал Ося.

– А напрямки – это значит через горный перевал. А для моего Ромашки это – грех великий, тяжеловато будет по большой грязи. Стало быть, и такса будет поболее.

– Ладно, мужик, вези, как тебе удобнее, – сказал Гарик, давая понять, что разговор надо заканчивать.

Мужик, помахивая кнутом, пошёл за своей подводой. Вскоре все трое оказались в телеге, устланной сеном. Ехать было непривычно, но идти пешком было бы и того сложнее. Грязь наматывалась на колёса и сваливалась большими комками. Местами на косогорах телегу заносило, пока колёса не обретали опору в виде старой колеи или торчащих из земли булыжников. Вскоре посёлок Труба остался позади. Ромашка исправно тащила телегу с четырьмя мужчинами, а они ехали молча, каждый думая о своём. Мужик-извозчик думал о том, что надо было бы перековать переднюю левую ногу у Ромашки, подкова стала хлябать. Гарику всё время мерещился клад, который мог бы навсегда избавить его от необходимости куда-то ездить в поисках народного фольклора. Пихенько думал про брата Миколу, которого судьба занесла в такие дикие края, что кроме как на телеге больше и добраться не на чем. Ося думал о своей девушке Полине и улыбался в особенно занятных эпизодах их общения. Вот он и она лежат в постели. Девушка обращается к Осе:

– Скажи, что ты делал, когда оставался один?

– Без тебя я писал, читал и считал в уме, – отвечает Ося, глядя в потолок.

– А что ты считал в уме?

– Что дадут!.. А дают не густо.

– Завтра мы поедем утром ранним в Загс и подадим заявление.

– Разумеется, мы поедем на оленях? – уточняет Ося.

– Ну, конечно, на оленях, господи боже мой, а на чём же ещё? – утверждает Полина, и они оба хохочут.

Наконец показались крытые камышом дома посёлка, приткнувшегося к кромке берега реки.

– Вот и ваше Мурино, грех великий, – сказал извозчик и спрыгнул с телеги.

Ося осматривал представший пейзаж. Потом плавно его взгляд перешёл с окраины села на край небосвода. Ему понравилась эта местность с прибрежным лесом, переходящим в садовые участки. Он снова глядит вверх, где коршун плавно нарезает круги, словно бы ввинчиваясь в синеву неба с перистыми облаками.

Гарик одёрнул замечтавшегося Осю, и друзья, рассчитавшись с извозчиком, отправились на розыски Миколы Пихенько.

Поскольку жизнь в Мурино не изобиловала событиями, то прибытие троих молодых мужчин не могло не быть расцененным местными жителями, как важное событие, особенно женской частью сельчан. Тут же появились якобы случайные прохожие на сельской улице, с которыми и начали заводить разговоры наши путешественники.

Нашлись и праздношатающиеся девушки, которые тут же вызвались проводить троих друзей до дома, в котором проживает брат Жоржа.

Наконец, гости были препровождены, им девушки даже ворота открыли, но в избу заводить не решились: кто его знает, как поведёт себя хозяин?

А Микола, при виде брата, бросился обнимать Жоржа, тискать его и даже поднял его над земляным полом своей большой, но неуютной хибары. Потом Жорж расспросит Миколу, кто и как строил ему этот дом. А пока гости были усажены за большой деревянный стол, который Микола перед приездом гостей хорошенько прострогал рубанком, поскольку смастерил он его сам без единого гвоздя. И дом этот он сам построил за одно лето. Об этом он стал рассказывать вскоре, как жена его накрыла на стол и выставила большую бутыль с самогоном. Жена у Миколы была типичная южанка, загорелая от постоянного пребывания на солнце в поле или на огороде. Детей был полон дом. Пихенько даже не стал спрашивать про детей, чьи они? Он знал брата, который всегда находил женщину с детьми, жил с ней, добавляя потомство в доме, после чего уезжал восвояси и никаких алиментов никому не платил. Когда отзывчивый Ося стал угощать детей конфетами, Микола взглянул на бесполезную попытку гостя и сказал:

– Не надо им давать конфеты, они их в глаза не видели. На вот лучше угости их вяленой таранькой.

Ося передал гостинец Миколы, дети тут же схватили несколько высохших рыбёшек и бросились во двор. Пока жена взялась накрывать на стол, Микола позвал гостей с собой. Четверо мужчин вышли во двор, где Микола заглянул в сарай и вышел оттуда с вилами.

– Пойдём на мою пристань, – сказал он и повёл гостей к реке.

Ханка в этом месте расширялась в большую дельту с великим множеством рукавов, на одном из которых и раскинулось село Мурино. У Миколиной пристани стояла пришвартованная баржа, а чуть выше по течению торчала его лодчонка, прикованная на цепь.

Микола лёг животом на край пристани, отвязал одну бечёвку от железного столба и стал тянуть её к себе. На другом конце бечёвки, на глубине, кто-то задвигался и стал сопротивляться. Гости начали догадываться, что там привязана какая-то живность. Но какая? Все были заинтригованы, кто же там? Чем ближе подтягивал добычу Микола, тем яростнее разворачивалась борьба.

Жорж Пихенько не выдержал и спросил брата:

– Кого ты тянешь, Микола?

– Увидишь, – сказал тот и подал конец бечёвки брату. Крепко держи!

Сам он взял вилы с дощатой пристани и полез в воду, продвигаясь к тому месту, где плескалась подтянутая рыба. Наконец, Микола ловким ударом прекратил мучения привязанной рыбины. И в следующую минуту на пристань был выброшен снятый с вил огромный горбатый карп.

– Одного съедим, потом за другим сходим, – сказал Микола.

И все четверо мужчин пошли в дом.

Первый тост был поднят за гостей, которые так трудно добирались до Мурино аж из самой Старой Качели. А после второго тоста хозяин принялся рассказывать гостям, как он приехал в это село, как он стал работать на речном флоте, а в свободное время взялся строить новый дом на месте развалюхи, в которой ютилась с детьми его новая жена. Жена в разговоры не встревала, только подносила гостям тарелки с жареным карпом или солёные помидоры и огурчики, которые особенно хорошо шли под самогон.

– Ты спрашивал давеча, как я дом этот построил, – обращаясь к старшему брату, стал говорить Микола. – Он для местных краёв типовой: каркас деревянный, на него крепишь сухой камыш в два-три слоя, промазываешь глиной, а снаружи доской обшиваешь. Речникам лес дают на постройки. Вот так и смастерили вдвоём с женой новый дом. На наш век хватит.

– А камыш не слабоват для стен? – поинтересовался Гарик.

– Из нашего камыша, как из бамбука, удочки хорошие получаются. Вот такой он, брат, крепкий.

Пока гости входили-выходили, пока жена с угощениями туда-сюда шастала, в дом налетело такое множество комаров, что ложиться спать в таких условиях было равносильно самоубийству. Тогда Пихенько – младший принёс из сарая бензопилу и врубил её на всю катушку. Нагазовал он так сильно, что теперь к мучениям от комаров добавился угар, от которого глаза выедало. Микола стал проветривать дом и снова напустил тучу комаров, которых выгнать уже не представлялось возможным.

Микола махнул рукой на дом и предложил гостям пойти спать на причаленную баржу.

Так они и сделали. Приятели разместились в сене, оставшемся от лошадей, привезённых в Мурино на летнюю страду. Острова тут большие, места много и трава хорошая – на всё лето корм под ногами. На барже с реки дул прохладный ветерок, поэтому комаров не было.

Изрядно выпившие и ужасно уставшие за такую долгую и мучительную дорогу, мужчины заснули так крепко, что смогли очнуться только часов через двенадцать.

А проснулись гости от крика, который поднял взъерошенный Микола. Он яростно махал кулаками в воздухе и кричал:

– Кто вас просил угонять баржу, да ещё среди ночи! – гнев Пихенько-младшего был направлен на капитана баржи и его помощника, которые сидели в рубке и со страхом смотрели, не нападёт ли разъярённый Микола на их хрупкое стеклянное укрытие?

Из капитанской рубки сначала доносился голос капитана, а потом помощник включил радиорупор. Теперь не только Микола и его гости могли слышать ответ капитана, но и вся близлежащая река со всеми на ней плавсредствами, что баржа номер 96 срочно понадобилась в нижнем порту, куда и велели её перегнать прямо среди ночи. Капитан объяснял, что у них не было даже времени толком собраться, не то, чтобы осматривать судно на предмет: нет ли на нём посторонних людей.

В конце речи капитан даже извинился:

– Ну, прости, Микола, что случайно сволокли тебя на такое расстояние от дома. Ты скажи где, и мы высадим вас у первой же пристани.

– Высадим, высадим, а как нам отсюда домой добираться? – продолжал орать Микола, стоя перед капитанской рубкой.

Гарик, всё ещё лёжа на сене, дёрнул за рукав вставшего Пихенько-старшего и сказал не без сарказма:

– Да занятный у тебя братец, даже похлеще, чем ты! Такое приключение нам устроил!

Жорж в сердцах отдёрнул руку и ничего не ответил на язвительное замечание Гарика. Он сам был в полном отчаянии, что повёз друзей показать, как и в каких краях обосновался его брательник, а всё обернулось таким конфузом! Нет, недаром говорится в народе, что горбатого и так далее. Но моего горбатого даже могила не сможет исправить – охламон, да и только!

При виде появившейся из-за поворота деревянной пристани с надписью «Шурино», баржа дала гудок и, зайдя ниже настила, уложенного на сваи, стала разворачиваться, чтобы встать носом против течения реки. Пристав бортом, на котором висело пять автомобильных покрышек, баржа встала, не выключая двигателя. Помощник капитана с чалкой в руке перепрыгнул на пристань и восьмёркой примотал канат к массивному чугунному кнехту. Друзья, набросив на себя одеяла, прихваченные в доме Миколы, сошли на пристань, после чего баржа дала гудок и стала разворачиваться носом вниз по течению.

Вдруг Микола что-то вспомнил и бросился к отходящей барже, он заорал и замахал руками, но капитан только отрицательно качал головой. Поняв, о чём просил Микола, капитан ответил по радиорупору:

– Твою бутыль с самогоном завезём к тебе домой, но только на обратном пути.

– Эх, досада какая! – всплеснул руками Микола, который очень хотел опохмелиться. Поняв, что надежда пропала окончательно, младший Пихенько огорчённо поддёрнул штаны.

– Видимо, эта особенность поддёргивать штаны свойственна всему роду Пихенько, – подумал Ося, обративший внимание на поведение Миколы в минуту его прощания с баржой.

 

Из дневника Дубравина

Вчера был в лесу и вот какие размышления пришли мне в голову, когда я наблюдал за птицами:

«Соловья не увидишь, он серый, и словно бы стесняется своей невзрачной внешности, потому и прячется. Зато щеглы, малиновки, зарянки, пеночки нарядны и вместе с коноплянками и славками спешат похвастать красивым опереньем. Но песни у них простоваты. Не лезть на глаза, у творца, как и у птицы век короток. Вот и спешат искусно раскрашенные творцы являть не песни, а оперение. Но истинное творчество, это песня либо из темноты рощи, либо из глубины веков, откуда опереньем уже не похвастаешься».

 

Ливень

Как только путешественники оказались на берегу, тут же хлынул такой ливень, что наброшенные на головы одеяла мгновенно промокли насквозь. Срочно надо было искать какое-нибудь укрытие. Выручила дощатая автобусная остановка, построенная у края просёлочной дороги, ведущей к Шурино. Все четверо мужчин мгновенно влетели в неё, запыхавшись от быстрого бега, да к тому же сказывалось похмелье после вечерних возлияний по случаю встречи двух братьев Пихенько.

Дождь начал ослабевать, но идти по раскисшей от хлябей небесных просёлочной дороге было невозможно. Спросить что-либо о местном транспорте тоже не у кого. Узнать расписание теплоходов тоже негде. И вдруг из-за пригорка послышался скрип телеги, очень напоминающий тот скрип, который сопровождал наших путешественников на пути из Трубы в Мурино. На этот раз лошадь по кличке Ромашка расцвела подле села Шурино. Но самым удивительным было то, что в телеге ехали до нитки промокшие Владлен Смычкин и инженер Уклейкин. Удивлению наших друзей не было предела.

– Какими судьбами вас занесло в эти края? – ошарашил клюющего носом Смычкина Гарик Закирьянович.

Уклейкин даже подпрыгнул на телеге от его гортанного крика.

– Смычкин, чего молчишь? – включился с допросом Пихенько-старший.

– Мы даже в самом невероятном сне такого не могли бы увидеть, – поддержал Жоржа Ося.

– Сами посылают какую-то дурацкую телеграмму, мы с Уклейкиным всполошились из-за вас, бросились, можно сказать, грудью на амбразуру, а они нас допрашивать принялись, и не просто так, а с пристрастием. – в голосе Смычкина звучала обида.

– Да, ты прав, Владлен, – сбавил тональность Гарик Закирьянович. – в данном случае нас действительно надо спасать, и ваше появление, как нельзя, кстати!

В знак согласия с Гариком все трое друзей по несчастью дружно закивали головами.

Мужик-извозчик, который тоже высунул нос из-под своего брезентового плаща, тут же сделал дельное предложение:

– Незачем нам здесь, грех великий, среди дороги, разговоры долгие затевать. Давайте поедем до Шурино, а там зайдём в мою хату, одежду сушить вывесим, а сами, грех великий, чаркой-другой нутро отогреем. Заодно и выясним, кто, на чём и зачем оказался в этих краях.

– Вот оно простое мужицкое здравомыслие! – подвёл итог случайно возникшей беседы Пихенько-младший, которому больно сильно пришлась по душе мысль о чарке-другой.

После того, как извозчик приехал из Мурино, куда отвёз троих молодых людей, он снова вернулся к аэропорту. И почти в то же время в небе послышался гул самолёта местных авиалиний. Из него вышло человек десять, среди которых оказались Смычкин и Уклейкин. Эти двое явно были людьми не местными, потому что вышли и встали в полной растерянности, не зная, куда идти. Извозчик подошёл к ним сам и спросил, куда им надо доехать?

Смычкин сказал, что ехать им надо в Шурино. Потом он засомневался, правильно ли он назвал место, куда уехала его группа? Кажется, было ещё одно название, которое рифмовалось с названием Шурино. Кажется, это было Мурино. Своим сомнением он поделился с Уклейкиным, но тот вообще ничего вразумительного сказать не смог. Так они оказались на дороге при подъезде к селу Шурино.

– Я всегда говорил тебе про твою парадоксальную везучесть, – сделал вывод Гарик Закирьянович. – Ты даже из собственной забывчивости смог извлечь стопроцентную выгоду.

– Это феноменально! – поддержал Гарика Ося.

– Ну, уж, ну, уж! – замахал руками Смычкин. – А как я пролетел с названием моей книги?

– По-моему, это тоже твоя удача! – сказал Жорж Пихенько, разделывая вяленого леща.

– Какая же тут удача? – скривил рожу Смычкин. – Хотел бы видеть, как бы вытянулась твоя морда, если бы тебе подали твою книгу с таким богомерзким названием как «Жучары»?

Ося, сознавая с горечью, в чей огород полетели камни, сделал вид, что этого разговора он и не слышит вовсе.

Смычкин за столом стал рассказывать, как их по пути из Трубы в Шурино напугал мощный оползень, который произошёл у них за спиной.

– Вот наш извозчик дед Захар не даст соврать, – кивнул в сторону хозяина Владлен. – Огромный пласт земли и камней обвалился с горы, нависающей над дорогой. Задержись бы мы хоть на две-три минуты, этот оползень мог нас накрыть вместе с телегой и лошадью.

– Да, ребята, грех великий, перед вашей поездкой кто-то из вас изрядно согрешил, коль в такие приключения вы угодили, – сделал свои выводы дед Захар.

– Но иногда цепь злоключений, свалившихся на людей, может привести их к какой-то удаче, – сказал Гарик. – Посудите сами, сколько времени мы испытываем одни только мытарства. Пора бы уже Всевышнему обратить гнев на милость.

Между тем, всей честной компании надо было думать, что делать дальше? Жорж Пихенько переживал за свой любимый походный чемодан, который он привёз из Польши, челноком отправившись туда за дефицитным панкреатином. По его мнению, он должен был снова оказаться в доме брата в Мурино. Ося на свой походный баул со сменным бельём, бритвенными и пляжными принадлежностями готов был махнуть рукой, лишь бы не мотаться ещё раз в это самое Мурино, причём ни по земле, ни по воде. Он так и сказал во всеуслышание. Гарик Закирьянович придерживался той же позиции, что и Ося, хотя и сожалел об оставленной книге, которую всюду носил с собой, поскольку это было не простое чтиво, а почти что научно обоснованный труд про клады. Гарик сказал, что в этой книге есть очень интересные материалы про курганы, в которых скифы хоронили своих царей с очень большими богатствами в виде золотых монет и золотых украшений с драгоценными камнями. Но его успокоил Микола обещанием выслать книгу почтой, как только он доберётся до дома. А добраться он решил по воде – речник всё-таки: кто-нибудь из своих подберёт на пристани.

Смычкин с Уклейкиным вообще ничем не были привязаны, и могли отправляться в Старую Качель в любое время. Им надо было только обсушиться перед дорогой.

Осталось обсудить вид транспорта, на котором диалектологической экспедиции в полном составе следовало бы выехать из Шурино. Подсказка возникла внезапно в виде гудка тепловоза, который послышался в туманном воздухе с другого конца посёлка.

Оказалось, что мимо Шурино проходили поезда дальнего следования. Увидев обрадованные лица своих гостей, дед Захар сказал:

– На этот вы не успеете, грех великий, а следующий будет завтра. Так что спешить не понадобится. В последнем слове ударение он сделал не на втором, а на третьем слоге и получилось «не понадОбится». Жорж тут взял этот вариант слова в свой лексикон.

Дед Захар продолжил разговор, вернувшись к недавно затронутой теме про скифские курганы.

– Есть в наших краях такие курганы, грех великий. До одного из них можно проехать, если будет любопытно, – глядя на Гарика, сказал дед Захар.

– О, ещё бы не было любопытно! – буквально вскочил с места Гарик. – Давайте поедем, дед Захар.

Все засобирались, одевшись кто во что, пока мокрая одежда продолжала сушиться на затопленной по такому случаю печке. Ося явно не хотел ехать на гужевом транспорте с постоянным риском оказаться под проливным дождем. Но делать было нечего, и он тоже запрыгнул в телегу, в которую дед Захар вместо мокрого постелил сухое сено.

Гарик с позволения хозяина разыскал в сарае кайло, лом, пару лопат и положил всё это в телегу.

– Шансовый инструмент прихватил, уж не собираешься ли ты скифский курган срыть, чтобы богатствами обзавестись? – язвительным тоном произнёс свой вопрос Смычкин.

– Мало ли что, а вдруг понадобится инструмент, тем более, что он шансовый – делая логическое ударение на слове «шансовый», ответил Гарик. Если не клад, то хотя бы картошки накопаем в поле.

Один только Микола не пожелал ехать смотреть на курган, чтобы не перегружать Ромашку. Он решил пойти в местную управу, чтобы узнать про какую-нибудь плавучую оказию, проходящую в сторону его дома.

Ехать пришлось часа два, причём, при полном бездорожье. То есть, в сторону кургана вообще ни по какой надобности никто не ездил. Хорошо, что степь так переплелась кореньями трав, что колеса тележные катились по ней, не проваливаясь. Гарику нравилась удалённость кургана в том плане, что если захочется покопаться, то их возню около археологического объекта никто не увидит. При приближении к кургану, который высился над линией горизонта и был виден за несколько километров, вдруг послышался гул и мощное содрогание, из-за которого Ромашка даже присела от страха и сделала попытку вырваться из упряжи, фыркая и тряся головой.

– Что это было? – заозирался по сторонам Смычкин.

– Кто его знает? Может, грех великий, напасть какая подземная зашевелилась, – высказал своё предположение дед Захар. – Чай, в наших краях таких ливней никто отродясь не видывал. Вот оно и дало знать оттеля.

Ося тут же достал блокнот и попросил повторить деда Захара его последнюю фразу. Больно уж понравилось ему слово «оттеля», произнесённое дедом вместо слова «оттуда». Потом он придумает двустишие: Влад взобрался на отель, да и сверзился оттель.

 

Грех великий

После гула и встряски земли очертания кургана на фоне вечернего неба словно бы изменились. А когда подъехали к нему вплотную, то все так и обомлели: задняя сторона кургана попросту обвалилась, засыпав толстым слоем земли большую площадь прилегающей ковыльной степи.

– Вот это да! – воскликнул Гарик, спрыгивая с телеги и заходя к кургану с тыльной стороны. Какая мощь и экспрессия форм!

Туда же зашёл дед Захар и воскликнул:

– Ба, да тут полкургана обвалом съело, грех великий! Недаром так шандарахнуло!

Гарик полез вверх по уцелевшей стороне кургана. Смычкин увидел это и предупредил его:

– Гарик, будь осторожнее. Оползень вполне может сойти и с этой стороны.

– А ты вместо клада найдёшь себе кладбище, – вставил своё веское слово Жорж Пихенько и поддёрнул старые штаны деда Захара.

– А если взобраться всем на самую макушку и вызвать оползень? – крикнул сверху Гарик. Тогда мы точно будем в шоколаде.

– Не выдумывай глупости, нас может завалить, – не соглашался с ним Смычкин.

– Деда Захара оставим на шухере, он нас и откопает, если что!.. – продолжал не то выдвигать предложение, не то скоморошничать забравшийся наверх Гарик.

– Да нет, братцы, надо попробовать согнать эту массу земли. Мы же на макушке будем. Она так и останется верхним пластом. Не должен он смешиваться по пути вниз. Мы просто съедем на этом верхнем пласту. А потом сделаем подкопы пробные, и клад наш. А что мы теряем?

– Жизнь теряем, если не получится съехать, как на санках, – сказал Смычкин.

– Вот тут, как нигде, точно подходит выражение: кто не рискует, тот не пьёт шампанское.

– Ты не прав, Гарик, – кричит снизу Смычкин, – жить красиво – это не только пить шампанское. Это ещё и творчество, которое я ни за какие клады не променяю.

– Ну, это ты творчески одарённый. А что скажут остальные?

– Я так отвечу на это, – взял слово дед Захар. – Большую жизнь я прожил, грех великий, а никогда не доводилось мне ставить вопрос ребром: быть или не быть? Коль Бог не дал мне талантов, может быть, он материально поможет мне на старости лет? Мне терять нечего, грех великий, и я говорю – да!

– Молодец, дед Захар! – закричал сверху Гарик. – Мой характер!

– Мне тоже особо терять нечего, – сказал Ося. У меня нет смычкинского дара, а про мои стишки никто и не вспомнит. Поэтому я тоже – за!

– Отлично, Ося! Полезай ко мне. И помоги заодно деду Захару. Нас уже будет трое.

– Нас будет четверо! – закричал снизу Жорж Пихенько. Служить я не умею, и терять мне тоже особенно нечего. Разве что Нюра моя всплакнёт. Но это дело пятое…

– Пихенько, ты отважный человек. Я сомневался в тебе, но теперь ты полностью развеял мои ошибочные представления. Полезай сюда вместе с дедом! Вчетвером мы вполне можем гору сдвинуть.

– Вчетвером вы гору не одолеете, – крикнул снизу инженер Уклейкин. Я тут прикинул ваш общий вес и возможность воздействия этого веса на макушечную массу мокрой земли. Не буду ударяться в цифры, они у меня в голове, но вашего веса, к сожалению, недостаточно. При добавлении моих восьмидесяти семи килограммов будет самое оно. Так что, я с вами!

– А как же твой талант изобретателя, а твои межгалактические полёты, проекты по общению старокачельцев с инопланетянами? – вскричал Смычкин. – Уклейкин, ты не принадлежишь себе, ты – гордость всего Старокачелья! Как ты можешь так легковесно принимать подобные решения?

– Оставь весь этот пафос, Владлен. Никому мы с тобой не нужны по большому счёту. Были бы нужны, сидели бы на одних форумах с власть предержащими. Деньги бы на наши труды выделяли большие, чтобы можно было великие замыслы претворять в жизнь. А так мы только влачим жалкое существование. В данной ситуации я могу одно лишь сказать: пан или пропал.

Почесав в затылке, Смычкин махнул рукой и обречённо промолвил:

– С тобой, Уклейкин, трудно не согласиться. По ходу я придумал изреченье: мы все умрём, и я не исключенье.

Когда все отважные мужчины оказались на уцелевшей части макушки кургана, они на счёт раз-два-три начали дружно скакать и кричать, то со стороны это могло показаться каким-то древним ритуалом у какого-нибудь африканского племени, которое занято вызыванием духов, помогающим мужчинам в охоте, а женщинам в родах и в поддержании семейного очага. Видимо, и в деле открытия клада тоже не обошлось без помощи духов, потому что в следующую минуту огромная масса когда-то насыпанной скифами земли вдруг начала сползать вниз, унося на своём горбу шестерых визжащих от восторга смельчаков.

Хорошо, что дед Захар заранее отвёл лошадь с телегой подальше от опасного кургана. Ромашка во второй раз испугалась оползня, но на этот раз уже не так сильно. Люди, оказавшись внизу, стали ощупывать бока после падения, которого не удалось избежать никому, поскольку поток мокрой земли разогнался с невероятной силой. Когда все взглянули на место высившегося кургана, то увидели сверкающий в вечерних лучах солнца островок из драгоценных металлов и камней, среди которых кое-где торчали кости людей и животных, а также не до конца истлевшие за многие века оружие и воинские доспехи древних скифов.

При виде огромного клада у всех без исключения загорелись глаза. Пихенько хотел даже закричать, но Гарик Закирьянович показал ему кулак. Все молча, потирая ушибы, двинулись к обнажившемуся кладу. А Гарик сказал, что ничего без его ведома нельзя трогать. Иначе клад можно загубить. Надо соблюсти особый ритуал, благодаря которому клад дастся в руки и не принесёт несчастья тем, кому он достался. После того, как Гарик Закирьянович поколдовал над сокровищами, он разрешил вынимать из земли монеты и украшения и сносить их в одну кучу. Дед Захар принёс свой брезентовый плащ, куда и стали складывать добытые из земли драгоценности. Подняв всё, что легко удалось найти и отряхнуть от грязи, было решено провести раскопки с применением лопат. Возможно, некоторые ценности могли уйти глубже в землю. Но и без того добытого добра было так много, что обратно Ромашка могла везти не людей, а только добычу.

– Вот, дед Захар, везучий ты мужик! – промолвил улыбающийся Пихенько. Повёз только просто показать курган, а он возьми да откройся со всем своим содержимым!

– Рот закрой, – грубо одёрнул Жоржа Гарик Закирьянович! С этого дня про клад ни одного неосторожного слова, и тем более не должно быть никакого хвастовства по поводу нашей удачи. Удача – штука капризная и пугливая. Заметить не успеешь, как она уже взяла и отвернулась от тебя.

– Он прав, – поддержал Гарика Смычкин. – Никакого бла-бла! Нам ещё надо всё это вывезти отсюда, потом реализовать, минуя официальные надзорные органы. А для этого нужно так затихариться, чтобы ни одна сволочь не догадалась, что мы разбогатели за счёт наших древних земляков. Отныне мы должны благодарить скифов за этот дар и тайно поклоняться их божествам, чтобы они помогли нам легализовать добытое нами добро.

– Абсолютно согласен с Владленом, – сказал Гарик. – Никто не должен быть обижен на нас за эту свалившуюся удачу.

Все сразу прониклись важностью момента и говорить стали полушёпотом, при этом тщательно подбирая слова. Решено было вернуться в дом деда Захара, когда стемнеет, чтобы не привлекать внимания сельчан.

– Наверняка развалившийся курган вызовет нездоровый интерес местных правоохранительных органов, – высказал опасение Жорж Пихенько. – Они решат, что разрушение кургана – это дело рук чёрных копателей, коих в этих краях немало шастает. Нас они точно припишут к их числу, особенно если найдут у Миколы твою книгу про клады, – Жорж указал взглядом и поворотом головы на Гарика.

Даже если Микола успеет отнести её на почту, то там проверят его бандероль и найдут твою книгу. И тогда все мы точно припухнем с этим кладом.

– Хорошо, – сказал Гарик, – что ты предлагаешь?

– Криминалом это попахивает. А я не люблю конфликта с властями. Они всегда будут в выигрыше. На это у них опытные люди приставлены. Я считаю, что надо всё добро сдать в казну, получить свои законные двадцать пять процентов от найденного клада, после этого поделить меж собой выручку, жить припеваючи и без оглядки на местного участкового.

– А ты думаешь, тебе дадут реальные двадцать пять процентов от стоимости клада? Ищи дураков! Тебе в лучшем случае дадут деньги за вес золота, а не за историческую ценность старинного артефакта. Драгоценные камни также оценят, как это делают в ломбардах. То есть, камни не учитываются как ценность, только вес металла. Вот и получишь ты от дохлого осла уши. Нет, наверное, полученных денег тебе хватит, чтобы скупить соседский участок в шесть соток и исполнить свою мечту. Но на большее ты не рассчитывай. Должен сказать, что я живу на острове, который омывает Океан денег, но до меня от этого золотого прибоя не долетают даже брызги. И никого это не волнует, – Гарик даже руки вскинул кверху от негодования.

– Хорошо, а на что рассчитываешь ты? Вывезти добычу за границу и там выставить коллекцию золотых украшений древних скифов на международном аукционе? Не так просто это сделать, тем более, сейчас, когда все загранперемещения стали более контролируемыми. Тут лишнюю тысчонку шкробов не вывезешь без контроля на таможне, не то что целую телегу золотых украшений и монет.

Так друзья сидели у крохотного костерка в степной балке и вели разговоры про шкуру медведя, который ещё продолжал бегать на свободе и не давался в руки.

– Нет богатства – плохо, грех великий, есть богатство, тоже с ним одна рахоба, – удручённо покачивая головой, сказал дед Захар.

Ося тут же достал блокнот и записал услышанное слово, а потом переспросил у деда Захара, что означает это слово?

– Кто его знает, рахоба она и есть рахоба!..

Было принято общее решение, что выезжать с этой добычей надо только на машине. – Поездом могут устроить досмотр багажа, – сказал Ося, а самолётом и подавно фишка не катит.

– А что означает твоё выражение «фишка не катит»? – спросил у Оси дед Захар.

– Это когда везенья нет в игре. А в самолёте наверняка везенья не будет, потому что там только штаны с тебя не спускают.

– Понятно, – сказал дед Захар, который стал привыкать к новым людям, проникаться их интересами, их нормами общения.

Теперь, когда они начали говорить об отъезде, ему стало не хватать этих необычных молодых людей, с которыми он впервые по-настоящему почувствовал вкус жизни. – И чего это я тут скисал в неведении о каком-то большом и интересном обществе. Вот дурень старый, – проклинал себя дед Захар. – В молодости мог сигануть на проплывающий теплоход и добраться до Старой Качели. А теперь…

Нанимать машину в этих краях тоже не имело смысла: водитель мог бы потом проболтаться. Груз решили упаковать в деревянные ящики. Тару стали колотить сами. Эту работу возглавил Уклейкин. Инженер даже смог сымитировать разные наклейки, нашлёпки и даже чёрную надпись «сельхозинструменты», якобы купленные в местном хозмаге. За ночь дорога подсохла, и молодым людям, дабы не привлекать внимания сельчан, можно было уезжать в Трубу на местном автобусе. А телега с ящиками, накрытыми брезентом, тоже поехала в Трубу, но более коротким путём. Не доезжая Трубы, и телега с грузом, и наши кладоискатели встретились, наняли попутную машину и вместе с грузом тронулись до соседнего города. Дед Захар вернулся в Шурино и стал ждать вестей от своих новых друзей.

Добравшись до одного города, друзья сходили с машины вместе с грузом и нанимали другую, чтобы запутать следы.

Деду Захару было велено ничего не говорить даже младшему брату Жоржа Пихенько. Мало ли, вдруг сболтнёт по пьяному делу. Решили провернуть всю операцию по реализации ценностей, разделить деньги и привезти причитающееся деду Захару и Миколе.

 

Скептический роялизм

Когда Михаил Михайлович устал ходить по кабинетам и, наконец-таки, осознал магическую силу всюду произносимой фразы «Хренского спросишь», навечно прижившуюся во всех коридорах власти, то ему как-то стало свободнее дышать. Он понял, что новому Председателю не нужна никакая история Старой Качели, поэтому он и послал его с напутствием подняться на третий этаж по поводу денег, и дал привычный совет: «Хренского спросишь». Тогда и с меня спроса никакого, решил Михаил Михайлович. После этого Историю Старой Качели он стал писать не по заказу, как того требовала прежняя власть, а так, от себя и для собственного удовлетворения, поскольку к этому времени Дубравину удалось сделать огромный объём работы. Не пропадать же его стараниям просто так, не за понюх табаку!.. Историю надо было дописать, издать хотя бы небольшим тиражом. Поскольку никто не собирался вникать в ход работы, оплачивать её, требовать постоянной отчётности, то история стала более правдивой и местами даже нелицеприятной для отдельных старокачельцев, которые давно уже не осознавали себя в полной мере таковыми. Вы сами этого захотели, так будьте любезны, получите всё в лучшем виде, господа хорошие.

При встрече с Дубравиным Смычкин первым делом спросил его об «Истории Старой Качели». На что Михаил Михайлович, загадочно улыбаясь, ответил:

– Да вот целый роман наскирдовал. Нашёл архивы из Хивы. Кстати, там обнаружил три глиняных таблички, испещрённых клинописными текстами. Причём с дырками в середине. Не твои ли стихи в них, Антрахамер?

Смычкин чуть не подпрыгнул от радости.

– Покажи!

– Завтра принесу, – заинтриговал Дубравин.

Потом вернулись к изложению истории. Свою позицию Михаил Михайлович расценил как новое течение, которому название дал Смычкин, охарактеризовав его как скептический роялизм. Правда, поначалу Владлен Валерьянович назвал это течение как скептический реализм, но счёл, что реализм себя изжил, а роялизм вернулся и, кажется, надолго.

 

Реализация клада

Гарик умышленно не сказал ни слова о том, что транспортировку драгоценностей он будет проворачивать с помощью Оси и дипломатической почты. К государственным службам никто придираться не посмеет. Конечно, придётся раскошелиться, но это уже будут не те траты, которые бы компания понесла через сдачу клада государственной казне.

Стоило кому-нибудь задать обычный вопрос нашим кладоискателям, собирающимся в дорогу по своим делам, всегда следовал один ответ: куда, куда? На Кудыкину гору. А если кого-то ответ не устраивал, приходилось пояснять: «да вот едем по сбору фольклора». Хорошее получилось прикрытие: куда едут, какого-такого фольклора, и кому он этот фольклор понадобился, когда все и всюду вокруг озабочены деланием денег.

Деду Захару купили крепкий купеческий дом на улице Козьмы и Демьяна Бедного в Старой Качели с большим подворьем, чтобы он с женой и с детьми-внуками мог заняться разведением живности, и чтобы у него была возможность содержать при доме свою любимую Ромашку. Ей тоже нашлось дело. На Гужевой площади в центре Старой Качели давно не видывали ни лошадей, ни карет для желающих проехать по городу, как в былые времена. Карету приобрели по специальному заказу. Она получилась чуть ли не как королевская: в золоте, а сбруя у Ромашки в серебряных заклёпках и бляшках, с бронзовыми бубенцами и со свисающими розанчиками, искусно выполненными из хорошо выделанной кожи.

Никогда такой роскоши не видел дед Захар. А теперь у него дом красивый, каменный, добротный. Комнаты большие и светлые, люстры хрустальные со звоном, окна со шторами, а над шторами узорно выложенные ламбрекены. В красном углу лампада сияет на льняном масле и образа, которые Захар вывез из Шурино. Кругом печи с изразцами, диваны роскошные, торшеры, дающие мягкий розоватый свет. В огромных шкафах из красного дерева горы красивой посуды из разноцветного венецианского стекла. Живи и радуйся! Когда деда обиходили в Богородских банях, постригли и вырядили в костюм современного кроя, то он и на деда перестал походить, и возраст у него оказался каким-то выдуманным. На пятьдесят с половиной едва стал смотреться.

Первое отмечание клада устроили именно в доме Захара Рукавишникова.

– Ты погляди, как изменился наш Захар Миронович! – цокал языком Жорж Пихенько, тоже вырядившийся настоящим франтом.

– Ни за что бы не узнал, если б не сказали, что это наш шуринский извозчик, – внимательно оглядывая деда, – сказал Микола.

Микола тоже стал выглядеть на миллион шкробов – настолько он преобразился, сбрив бороду и одевшись по-молодёжному.

– Я бы тоже не узнал тебя, грех великий – ответил ему Захар Миронович. Вон ты какой стал, молодой и красивый без своей бороды и в спортивном костюме.

– Захар Миронович, это не спортивный, а джинсовый костюм, – объяснил деду Захару Ося.

Похоже, жизнь удалась не только у Захара Мироновича. Смычкин решил вернуть имидж настоящего поэта. Он завёл себе секретаря и литературного агента, который бы стал продвигать его произведения в широкую печать, на телевидение и на радио. Для начала он велел своим помощникам скупить все экземпляры книги «Жучары» и уничтожить их. Но пока Смычкин был занят кладоискательством, его книги разошлись вчистую. Сыграло свою роль название книги. В отдельных изданиях уже успели появиться лестные отзывы о книге Владлена.

– Да, – подумал про себя Смычкин, – хорошее будет годами пылиться на полках, а дурное тут же нарасхват. Что за народ у нас!

Гарик Закирьянович большую часть своих денег отдал детским домам. Сам он рос именно в детдоме в Чите, поэтому первым местом, куда он отправился, будучи состоятельным человеком, был этот феличитинский (на новый лад) детдом.

И когда друзья отмечали своё обогащение в доме Захара Рукавишникова, там и признался Гарик, что он стал мечтать о кладах именно для того, чтобы помочь самым нуждающимся – брошенным детям.

Чем он будет заниматься далее, Гарик никому не сказал, но свою книгу про клады он принял от Миколы с большим пиететом. Видимо, важные решения в Старой Качели и впредь будут приниматься от фонаря, а нуждающиеся в его помощи будут и в последующие годы, поэтому искать клады он собирался и дальше.

Уклейкин почти все деньги вложил в свой космический проект по изучению и освоению чёрных дыр, потому что он видел в них особого рода загадку Вселенной. Он всерьёз стал считать чёрные дыры самыми короткими коридорами для быстрых межгалактических перемещений. Его волновало только одно – какие могут быть условия для перелётов в этих чёрных коридорах? К тому же он не оставлял идеи сброса земного мусора в эти чёрные дыры, если они не будут представлять из себя тех самых межгалактических коридоров. Продумал он и добычу полезных ископаемых на астероидах, для этого он взялся изучать астрогеологию и астрофизику. И к тому же завёл себе учеников для углублённого освоения данного направления в космонавтике.

Часть денег он использовал на разработку клапанов для мощного термоциклона, в котором за счёт распада воды на водород и кислород и возникнет энергия движения. Те, которые обещал и привёз ему Гарик из страны с высоким техническим потенциалом, оказались непригодными. Понадобился более прочный и тугоплавкий металл. И вот такой металл был получен его коллегами-металлургами в Старой Качели, из него клапана и отлили. Осталось только установить новинку, и автомобиль, работающий на воде, можно будет отправить в серийный выпуск. Была у него ещё одна идея в разработке: «прикарманивать» время. Об этой идее он рассказал историку Дубравину задолго до появления в его жизни этого коллектива новых друзей. Заключалась она в том, что время, которое человек тратит в дорожных пробках, в очередях к чиновникам или врачам, в ожидании самолёта или поезда. Эти бездарно проводимые часы он решил складывать в специальный «карман», представляющий из себя прибор наподобие гаджета, что скапливает часы и дни в виде частотно-модулированных сигналов. Принцип конденсатора для накапливания электричества… А когда надо несколько лишних часов при подготовке к экзаменам, к сдаче годового отчёта по бухгалтерии или для продления мгновений счастья с любимым человеком, тут тебе запасённое время в нужном количестве и добавится из «кармана».

Многие из друзей стали заниматься на курсах автовождения, чтобы сесть на свои личные автомобили. У всех появились дорогие мобильные телефоны. Теперь без труда можно было договариваться о встречах. Одну из которых они назначили в Парке Верхнего яруса, в кафе «Медный таз».

Галантный Владлен Смычкин привёз туда свою девушку Вику, которая оказалась мечтой всех его предыдущих жизней. Теперь он перестал метаться в поисках женщин, а Гарик перестал отбивать у него его любовниц. Гарик сам остановил свой выбор на Светлане – одной из сотрудниц кафе «На золотом крыльце», которые приняли их со Смычкиным в самом начале их большой мужской дружбы. Гарик даже попросил, чтобы его дама пришла на встречу в том самом сарафане и кокошнике, в котором он увидел её в первый раз. И сам он вырядился в расшитую распояску.

Ося тоже пришёл не один. Оказалось, что его девушкой стала Полина, в честь которой он назвал открытый им микроорганизм, и которая очень полюбила истории, рассказанные ей Осей. А Ося вычитывал их из рукописи Михаила Михайловича Дубравина. Теперь, получив деньги от друзей, автор имел возможность выпустить эти истории про Старую Качель отдельной книгой. Особенно девушке нравились мифы и легенды про царя Гороха.

За столом она даже тост подняла за царя Гороха и призналась, что молила Гороха, чтобы всё у Оси получилось с этим кладом.

 

Прощальные стихи

После того, как Смычкин прояснил ситуацию с перчатками, брошенными в лицо офицеру на вечере в Дворянском собрании, он сразу протрезвел и задумался, как быть? Он стал вспоминать, с чего всё началось. Оказалось, что он стал увлекать даму, которую привёл с собой молодой офицер.

Какого чёрта я напросился на конфликт? Делать мне было нечего!.. А теперь расхлёбывай кашу, которую заварил вчера. Два года назад меня уже признали погибшим во время теракта, но то была ошибка газетчика Сверчкова. Просто я уковылял от места взрыва. А тут боевой офицер, побывавший в горячих точках. С этим парнем шутки плохи. Хотя согласно анализам крови меня и признали бессмертным, но кто его знает… А у меня ещё несколько недоконченных дел, самое важное из которых – найти глиняные таблички со стихами Антрахамера, то есть моими стихами, написанными в древности. Но мало найти клинописные таблички, их ещё надо расшифровать и перевести на современный старокачельский язык!

Пойти разыскать этого капитана спецназа и извиниться перед ним. Тоже как-то стрёмно, скажет, что я трус. Да ещё слух такой расползётся по всей Старой Качели. Нет, не вариант. Надо думать, а голова совершенно не въезжает в ситуацию. Опохмелиться бы… Надо Гарику позвонить и посидеть с ним в кафе «Bar Duck». Конечно, он не Пихенько, этот точно мне холку намылит. А может, что и путное присоветует.

– Ну, ты чего, дуэлянт херов! – садясь за столик, воскликнул возмущённый Гарик Закирьянович. Допрыгался, доскакался… Мало тебе своих женщин, ты ещё у спецназовца отбить решил…

– Не ворчи, помоги лучше, – взмолился Владлен.

– Помоги ему. Тебе повсюду нянька нужна. А ещё собираешься канать отсюда в поисках пропажи, которая случилась за тысячу лет до Рождества Христова. Куда тебя такого отпускать можно? Стихи не найдёшь, а голову потеряешь. В тех краях теперь с этим вон как дело поставлено!..

– Ладно, не наседай, и без тебя тошно, – стал отбиваться Смычкин.

– Ты стрелять умеешь? – перешёл к деловой части Гарик.

– Не приходилось.

– А чего на дуэль вызываешь?

– По пьянке на понты потянуло…

– Ты подготовился морально к тому, что тебя могут подстрелить, как вальдшнепа?

– Я стихи посмертные написал, а какая ещё нужна подготовка?

– Гроб надо было заказать, ритуальные услуги известить, чтобы всё обставить должным образом. К тому же зал надо выбрать, в котором народ придёт прощаться со своим любимым и безвременно ушедшим из жизни гением. А также поставить в известность СМИ, чтобы камеры прислали на панихиду.

– Да кому это надо?

– Как кому? Прежде всего, тебе.

– Да мне-то зачем, если меня вот-вот грохнут?

– Ты же написал прощальное стихотворение. Значит, думал о своей метафизической жизни. Кстати, давай сюда стихотворение. Газетчики сразу вцепятся в него и начнут рвать, как грифы-падальщики…

– Остынь, Гарик, выпей, послушай стихи:

 

В гору прозрачную

– Полное взаимодействие баланса и гармонии! – прокомментировал услышанное Гарик. А из-за соседних столиков послышались аплодисменты.

– Бездушные что ли? – не обращая внимание на случайных слушателей, спросил Владлен.

– Хорошие! Даже супер! Вот только хоронить тебя не понадобится.

– Как это не понадобится? – возмутился Смычкин. – Что просто так труп бросите в лесу, на берегу речки?..

– Трупа не будет. Мы с Осей всё уладили.

– Не понял, проясни!

– Этого офицера отправили на новую военную базу на Ближнем Востоке.

– Ну, вы даёте! Он поймёт, что у меня нашлись покровители, которые таким образом отмазали меня от позора, а его подставили. Это нечестно.

– Не волнуйся, всё честно. Он сам попросил своё руководство, чтобы его туда откомандировали. Капитан по своим каналам узнал, с кем повздорил в Дворянском собрании.

– И что же он узнал обо мне такое, что вынужден был уехать с глаз долой?

– Он узнал, что ты великий поэт и не захотел остаться в истории как убийца, наподобие Мартынова, застрелившего Лермонтова.

– Смотри какой добропорядочный парень! А главное – мудрый! Давай за него поднимем бокалы! Пусть ему там хорошо служится!

Владлен сразу взбодрился, повеселел. Пропустив вторую рюмку, он погрозил пальцем:

– А ты всё-таки шельма, Гарик. Чего ты меня тут запугивал гробами и некрологами?

– Но разве я не прав? – захохотал Гарик, довольный розыгрышем. – Ведь случись, что тебя бы в самом деле грохнули такого молодого и талантливого, тут бы такая буча развернулась! Мама не горюй! Все недопатетики сбежались бы и заявили, что убили величайшего поэта современности, и все напасти свалили на власти! Перипатетики тоже начали бы выражать скорбь великую по неправедно убиенному гению. Кинулись бы панихиду заказывать! А потом бросились бы во всём обвинять недопатетиков. Про женщин всех возрастов и говорить нечего! Сколько бы случаев суицида возникло из-за тебя! Вот какой ажиотаж ты мог бы вызвать своим несвоевременным уходом.

– Хорошо, я всё понял, – согласился Смычкин. – Пусть публика побережёт нервы, а я продолжу растягивать удовольствие от своей последней, тринадцатой жизни. Да продлит Господь мои годы… И, как говорится, жизнь свою не извести и невинность соблюсти.

 

Кандидат

По случаю возвращения поэта Смычкина из загранкомандировки в Испанию друзья устроили посиделки в кафе «Медный таз». После рассказа Владлена о посещении музея «Прадо», где ему очень понравилась картина «Менины», принадлежащая кисти великого Веласкеса, друзья переключились на обычный трёп:

– Пихенько, ты кто по знаку Зодиака?

– Аня говорит, что я Свинья. А в книге гороскопов я узнал, что я – Весы.

– По-моему, ты не Весы, а довесок, – снова сел на своего любимого конька ироничный Смычкин.

– В таком случае, ты, вообще, обвесок какой-то.

– Ладно, будет вам прикалывать друг друга, – пытается примирить приятелей Гарик. – Вы бы лучше подумали о том, как нам Председателя объехать на кривой козе.

– Как же! Объедешь его!

– А давай мы его на хромой свинье объедем! – не унимается Смычкин, хитро косясь на Пихенько.

– Смычкин – змей! И змей этот относится к многочисленному отряду пресмыкающихся, – парирует Жорж.

– А, собственно, пред кем этот многочисленный отряд пресмыкается? – пытается понять Гарик.

– Были бы пресмыкающиеся. А перед кем пресмыкаться они всегда найдут.

– Ну откуда у тебя, Жорж, такие угловатые, я бы даже сказал, экстремистские настроения? Нет бы, раскинуть умом небогатым, да и внести дельное предложение. А ты всё огрызаешься, с друзьями собачишься. Действительно, приходишь к мысли, что ты довесок судьбы. И если бы не Аня, ты бы точно пропал.

– Не финти, Гарик, не пропал же я до женитьбы на Нюре.

– Тогда ты за счёт родителей выживал.

– Неправда, я сам с усам. Я одарённый человек, и могу найти себя в любом деле, даже в политике. Вот возьму и выдвину свою кандидатуру на депутата Высокочтимого Выпендриона. Тогда вы все увидите, каков Пихенько!

– Слушай, Владлен, а это мысль! Давай выдвинем нашего другана на роль депутата. Тут даже Председатель нас зауважает. Спросит, где вы такого ценного кадра откопали. А мы скажем, что в Осьмушке. Любое упоминание про Осьмушку ласкает слух Председателя.

– Естественно, он сам родом оттуда, – поясняет Пихенько.

Смычкин не сразу въехал в предложенный вариант. Он сосал пустую трубку и искоса поглядывал на съехавшие штаны Пихенько. Что-то не устраивало поэта в этой кандидатуре. Владлен произносит отрешённым голосом:

– Мудрые китайцы говорят на этот счёт, что из свиного уха шёлкового кошелька не сошьёшь. Хотя, кто его знает, может быть, ты и прав, Гарик Закирьянович!

Мы должны вырастить политическую фигуру из Пихенько. Будет вполне народным героем. Начнёт изъясняться фольклорными прибаутками, так сразу обретёт поддержку в массах. Все его примут за своего.

– А если его речи напичкать обещаниями о достойной зарплате, об улучшении качества жизни, о повышении рождаемости, о добротных дорогах, об укреплении шкробы, о подъёме экономики, то ему не будет равных на выборах.

– Согласен. Только пусть штаны на людях подтягивает как-нибудь незаметно, – Смычкин опять покосился на спустившиеся штаны будущего политика.

– Смычкин, у тебя не только язык раздвоенный, но и в сознании происходит раздвоение. Все знают, что ты утверждаешь, будто бы красную икру добывают в Красном море, а чёрную икру – в Чёрном море.

– Пусть я ошибаюсь, но зато какая образная у меня получается картина!

– Даже храп лечится, – говорит Пихенько, пропуская слова Смычкина мимо ушей.

– Только нахрап не поддаётся лечению, – делает глубокомысленное заключение Смычкин, – особенно со стороны жадных торгашей и продажных чиновников.

– Да, тут народные средства бессильны, – соглашается Гарик.

– Если что и осталось богатырского у старокачельских мужчин, так это богатырский храп, – говорит Смычкин.

– Кроме одного, – Пихенько поворачивает лысеющую голову к Гарику.

– Какого?

– Дубины народного гнева.

– Ну, брат Пихенько, вечно ты стоишь на тропе войны. Чуть что, и ты тут же хватаешься за радикальные меры, – возражает Смычкин.

– Зато ты, Владлен, всё пытаешься заглаживать и зализывать своим языком либерализма. Смотри, не нарвись на горячую сковороду.

– Кстати, о Сковороде! – щёлкает пальцами в воздухе Смычкин. – Он сказал, что мир ловил его и не поймал.

– Я бы тоже хотел быть на месте этого Сковороды, – мечтательно произносит Гарик.

– Сравнил тоже. Григорий был философом, а ты мелкий уголовник.

– Я не уголовник, а кладоискатель.

– Для правоохранительных органов, что уголовник, что кладоискатель – одним миром мазаны, – не без сарказма усмехается Пихенько.

– Вот классные времена, – говорит Смычкин, – стоило мне приехать в этот Богом забытый уголок, рот открыть и предложить нечто новое, а оно тут, как тут.

– Да, твой талант прозябал в неизвестности, хотя ты всегда был большим донжуаном. Но теперь этому будет положен конец.

– Не могу согласиться с такой постановкой вопроса. В такие благодатные времена конец никак не должен быть положен, он будет без устали стоять, – не без пафоса произнёс свой каламбурный экспромт Смычкин.

– Да, век стал бурный-каламбурный, – останавливает своё внимание на игре слов Гарик.

 

Пихенько и СМИ

После дележа клада Пихенько оказался в затруднительном положении: то ли ему возвратиться в Осьмушку и жить там со своей ненаглядной Нюрой, то ли остаться в Старой Качели и баллотироваться в депутаты? А не наехать ли на Охапкина и не возглавить ли Департамент Средств массовой информации и рекламы Старокачелья? Про Осьмушку Жорж подумал так: «Аню привезу на купленную квартиру в доме, фасадом своим выходящем на центральную Гужевую площадь, с видом на Фонарь. А дом с садом в Осьмушке будет служить летней дачей. Конечно, Аня может не согласиться переехать в Старую Качель, но я попробую её уговорить. Если не захочет, разводиться не стану. В народе говорят: родители берегут дочь до венца, а муж жену до конца».

Сейчас все богатые мужики легко оставляют своих старых жён и заводят молодых. «Это не наш выбор, – решил Жорж, – с этим более-менее понятно. А вот как быть с карьерным ростом? Я ещё молод и силён, вполне могу стать государственным человеком и верно служить своему Отечеству в роли депутата Высокочтимого Выпендриона. Конечно, роль почётная, но хлопотная. Сам себе практически не принадлежишь. А вот возглавить СМИ – это дело стоящее! Из разговора с самим начальником Департамента я понял, что ответственности нет никакой, потому что все материалы, поступающие в редакции, рассматриваются внутри коллективов их редакционными советами. Если что-то проскочит крамольное, по шапке дадут тем, кто пропустил статью или сомнительное интервью. Они и авторов себе подыскивают, и сотрудников принимают самостоятельно. Если в их коллективе окажется какой-нибудь смельчак, замахивающийся на власть, они же за него и погорят. А с меня и взятки гладки. Всё, решено, завтра еду к Охапкину и даю согласие возглавить Департамент СМИ».

Охапкин после разговора со Смычкиным по кандидатуре Пихенько долго упирался, ссылаясь на то, что этот Жорж не внушает ему доверия: больно он суетлив, въедлив и внешне мелковат для такой значительной должности.

– Да ты не сомневайся, мы ему будем помогать, постоянно находясь рядом с ним и подсказывая, как и что надо делать, чтобы наши СМИ начали, наконец, отображать такую жизнь, которая будет соответствовать взыскательному вкусу старокачельцев. Охапкин, будучи приближённым самого Председателя Старой Качели, хотел, чтобы на его служебном мундире не было компрометирующих пятен. Но Смычкин умел убеждать.

По случаю назначения Жоржа Пихенько на высокую должность главы Департамента СМИ и рекламы Старокачелья друзья Жоржа устроили грандиозный пир в кафе «На золотом крыльце». С приветственным словом ко всем собравшимся обратился Юстиниан. Он сказал о том, что теперь старокачельский Медиа-холдинг начнёт отражать ту позицию, которая будет близка каждому старокачельцу, ибо возглавил её с сегодняшнего дня замечательный человек и настоящий гражданин Старой Качели Жорж Пихенько. Он сказал также про гуманитарный суверенитет, который должен будет возобладать в наших СМИ, сказал о том, что Пихенько обещает уделить внимание поэзии, ибо высокий слог – есть нравственный камертон общества. Сказал Юстиниан и о том, что с экранов уйдут представители общества демонстративного потребления, хвастливо обнажающие свою роскошь. Не мог он обойтись без цитирования своего кумира императора Юстиниана, который сказал следующее: «Добра не жди, где тайна и элита». В конце он поблагодарил Жоржа Пихенько за приглашение и выразил ему пожелание твёрдости духа и решимости на очень важном посту. Юстиниан от лица Председателя Старой Качели преподнёс Жоржу подарок – золочёную кошку с качающейся лапой и приносящей удачу, которую придумали японцы и назвали её Монеки неку.

Поздравили Жоржа Виктор Охапкин, Владлен Смычкин, Гарик Милютин, Ося и Уклейкин.

Пихенько запомнил фразу, которую произнёс Смычкин: «Жорж, всё, что нас не убивает, делает нас сильнее». Друг детства капитан дальнего плавания Чепуркин подарил Жоржу капитанскую фуражку с кокардой и дал напутствие: не забывать про свою гавань!

А в самом конце на небольшой подиум с микрофоном поднялся инженер Уклейкин, который особенно трепетно сказал о своём друге Пихенько и подарил ему самый первый, только что сошедший с конвейера, аппарат «шельмостат».

– Это тебе, дорогой Жорж, с помощью этого аппарата ты сможешь проверять людей, идущих к тебе на службу, их нравственную и моральную стойкость и благонадёжность. Будешь, как Бог, метить всякую шельму. Шельмостат тебя не подведёт!

Когда Пихенько возглавил старокачеслький медиа-холдинг, остряки его тут же переименовали в Медиа-хохол-динг.

 

Вот они!

Смычкин не мог дождаться, когда к нему придёт Дубравин и принесёт чудом сохранившиеся глиняные таблички с клинописными стихами. А вдруг это будут не мои стихи? Вдруг кто-то другой, как и я, вынужден был придумать носить стихи на палках? Значит, он тоже должен был делать дырчатые таблички? И всё же свои тексты я должен вспомнить. Тем более, что я ещё и подписывал стихи своим именем Антрахамер. Кстати, свой престижный отель в центре Старой Качели Виктор Охапкин назвал этим именем в честь меня. Вот только я роман о нём так и не написал. Потому он и вспылил в Дворянском собрании. Нехорошо получилось. Ладно, я ему стихотворение посвящу. Этот обжора вполне заслужил такой подарок.

За этими мыслями и застал Смычкина появившийся Михаил Михайлович. Владлен вскочил обрадованный его появлением и усадил гостя в удобное кресло. Потом побежал на кухню, принёс бутылку вина и пару бокалов.

– Ну, давай, мифограф древностей показывай твои артефакты!

Дубравин не спеша вынул из портфеля коробку, открыл её и стал разворачивать пергаментную бумагу, которая особенно сильно шуршала в создавшейся тишине. Сердце у Смычкина замерло на нулевой отметке. И вот, наконец, появилась первая глиняная табличка, изрядно посеревшая от времени и пыли. Но углубления от клинописи были вполне рельефными и читабельными. Смычкин стал ощупывать табличку, разглядывать её и даже понюхал, чтобы убедиться в реальности происходящего. Но самое главное было то, что он узнал свою подпись, поставленную в самом низу таблички. И стихи стал узнавать.

Затаив дыхание, за его движениями следил историк. Было непостижимо для Дубравина, что глиняные таблички принадлежат человеку, который ради этой встречи с прошлым умудрился прожить дюжину жизней. Именно он создатель таблички и тех значков первой на Земле письменности, которыми он смог закодировать мудрость, зародившуюся в древнем царстве Урука.

 

Вторая встреча

Владлен Смычкин ещё за неделю до отъезда понял, что ему пора собираться в дальнюю дорогу, тяготы от которой вряд ли кто-нибудь захочет разделять с ним. Его всё время грела одна мысль, связанная с глиняными книгами, которые он когда-то безрассудно бросил в Древнем Вавилоне. Где теперь находятся его «дырчатые» книги с самыми гениальными стихами, на которые когда-либо мог подвигнуть его Всевышний? Смычкин сравнивал свои стихи того периода с псалмами Давида, которые были написаны позднее. Возможно, что Давид унаследовал отдельные философские стихи из раннего Смычкина. Кто знает? Нет, я непременно должен найти свой архив и перевести его на современный поэтический язык. Сколько можно слоняться по миру, растрачивая понапрасну своё дарование! Пора сконцентрироваться на одной идее и воплотить её в жизнь. А у меня их более не осталось. Дело это непростое, но я ещё способен взяться за него и довести до логического завершения.

По обыкновению, Владлен, оснащённый новым замыслом, тут же шёл до Гороховой улицы и заходил в своё излюбленное питейное заведение под названием «Bar Duck». В этом заведении у стойки заказывали кто – кофе, кто – спиртные напитки, расплачивались и, получив в руки маленький алюминиевый бидончик с намалёванным красным номером посредине, уходили вглубь зала за столики. Каждый ставил свой бидончик на стол и ждал, когда ему, согласно номеру, принесут его заказ. Оглядевшись по сторонам, Смычкин увидел человека, которого он где-то встречал, но не мог вспомнить, где именно. Владлен постучал по своему пустому бидончику так, что сосед услышал его стук и оглянулся. Смычкин сделал ему знак рукой, и они оказались за одним столиком. Когда сосед подсел к нему со своим бидончиком, Смычкин вспомнил, что это был Пьер Перен из Лозанны. Тот самый Перен, у которого он в самом начале романа купил фонарь, чтобы с его помощью найти себе друга, а то и несколько друзей, если повезёт. Перен сразу вспомнил Смычкина, только имя спутал, назвав его Владимиром. А Смычкин в свою очередь не сразу вспомнил, что у его знакомого было необычное имя и отчество – Пьер Никандрович. Когда всё устаканилось в их повторном знакомстве, молодые люди разговорились. А после принятых рюмок беседа и вовсе обрела живой интерес. Смычкин сказал даже, что появление Перена в его судьбе становится знаковым. Заинтригованный сосед по столику стал расспрашивать, в чём же выражается эта знаковость? Смычкин и рассказал ему почти все истории, которые с ним произошли после их первой встречи. И, надо признать, рассказ его получился таким складным, что Перен местами даже всплёскивал руками от восхищения – настолько его поразили те перипетии, которые испытал со своими новыми друзьями Владлен Смычкин.

– Как жаль, что я всё это время оставался в стороне, – сказал Пьер Никандрович, дослушав рассказ Владлена Валерьяновича. Такое общение с кругом твоих друзей изрядно украсило бы мою жизнь, и чего это мы не встретились сразу, как ты завёл себе Гарика и Осю. Какие славные, должно быть, эти парни! А про Пихенько я вообще молчу. Жаль, жаль, что мы разминулись, – опечалился Перен.

– Не грусти, Пьер Никандрович. Я сейчас стою на развилке нескольких дорог, и мне понадобятся новые друзья для воплощения в жизнь замыслов, связанных с моим творческим багажом, который я оставил в одной из своей давнишней жизни. И Смычкин кратко поделился своими соображениями на этот счёт. Перен, который оставил прежнюю работу и скучную Лозанну, перебрался в Старую Качель в поисках удачи, словно бы только и ждал, что окажется востребованным для такого видного человека, каким был Смычкин. Молодые люди сделали по третьему заказу, и на этот раз они выпили за новые свершения, которые им предстоит постигнуть, путешествуя по миру в поисках теперь уже не материальных ценностей в виде кладов, а кладези мудрости, некогда явленной миру юным Владленом Смычкиным, поименованным в те времена как Антрахамер.

О, Вавилон, – стал читать свои стихи Владлен, – среди твоих химер

Пьер, когда рождались мои стихи, мир рефлексировал, но уже начинал осознать единство человеческой истории. Именно в зоне осевого времени и появляется современный тип человека, задумавшийся над тем, что такое зло, смерть, в чём смысл бытия? Тогда люди тянулись к познанию, к желанию совершенствовать окружающее духовное пространство. Ныне человечество зашло в тупик, оно перестало отличать истинные ценности, на которых взрастали высокая нравственность, искусство, философия. Именно поэтому необходимо вернуть мои стихи, которые дадут подсказку людям, как быть и куда идти в правильном направлении.

– А что же твои друзья теперь не захотят податься с тобой в дальние страны?

– Нет, Пьер, все они обрели то, к чему стремились, и теперь их интересы замкнулись у кого – на женщинах, у кого – на богатстве, у кого – на новой престижной работе. Короток век человека, и у него нет возможности постоянно скитаться по свету, у него есть очерченный круг обязанностей, который даже не хочу упоминать, чтобы не впасть в банальность.

Мои друзья – вполне земные люди, и я не могу осуждать их за желание бросить якорь и обрести покой.

– Но ты же тоже нашёл свою Вику, то есть Сильфиду. Почему же ты не хочешь осчастливить её и взять с собой?

– Едва ли для взрослой девушки такие путешествия покажутся уместными. Скорее всего, ей захочется так же, как и подруге моего товарища Оси, завести свой уютный угол в центре Старой Качели, где-нибудь на купеческой улице, скажем, как на этой, Гороховой. А я бы для неё сделался удобным мужем, не гуляющим ночами по кабакам и поэтическим тусовкам, вовремя приносящим приличные деньги, жаждущим детей. Но у меня есть мечта, и она важнее всего, потому что творчество вечно. Что касается любви, то даже самая её романтичная модель при столкновении с обыденностью, становится привычной и мало чем отличающейся от семейных взаимоотношений тысяч других людей.

– А друзья знают о твоих дальнейших планах?

– Отчасти я уже высказывался по поводу возможных поисков моих стихов. Но конкретно я никого не стал загружать размышлениями на тему, какой надо делать выбор? Попросту говоря, я не хочу их расстраивать.

Пьер, все наши мечты, желания, пристрастия ещё остаются с нами, а вот наши друзья тихо и незаметно растворяются во времени.

 

Проводы

Когда все собрались провожать Смычкина в далёкую страну, на месте которой, когда-то находилась родина Владлена, то есть родина вавилонского поэта Антрахамера, первым пришёл Гарик Закирьянович. Смычкин в тонкой ветровке поёживался от вечерней прохлады. Среди собравшихся оказались тётка Руфима с подругой Граней из Осьмушки, которые знали массу забавных историй про Пихенько, пришёл сам Пихенько с женой Аней. За отъезд решили выпить, налили и тёткам. Подруги выпили по пластиковому стакану вишнёвой наливки и закурили старинные папиросы «ДУКАТ».

Руфима оглядела собравшихся друзей Смычкина, посмотрела на Жоржа и предложила рассказ про своего любимого земляка. Пихенько и сам сел поблизости и стал слушать, что про него сплетничают эти божьи одуванчики – осьмушкинские старушки. Внезапно Руфиму прервал Уклейкин:

– Бабоньки, вы рассказывайте другие истории, а эту знаю я один, потому что брат Пихенько только со мной делился по части его научных опытов, не так ли, дорогой Жорж? Вот послушайте:

 

Эликсир жизни

«В детстве Пихенько решил открыть чудо-эликсир. Его не устраивала перспектива, которую он наблюдал повсеместно: живут люди трудно, с вечной заботой о хлебе насущном, в борьбе с болезнями, а в довершение всего ещё и мало. Он настроился на поиски заветного эликсира, который бы обеспечил ему долгую, а за счёт реализации открытого им снадобья ещё и беспечную, обеспеченную жизнь. Под словом „беспечную“ он понимал жизнь без печи в доме, которую надо было постоянно топить, чтобы обогреваться и готовить пищу. Сколько сил и времени уходит только на заготовку дров, пропади оно пропадом. Он хотел жить, как городские, чтобы тепло, светло, и мухи не доставали. Словом, планы у Пихенько были самые, что ни на есть простые и понятные каждому старокачельцу. Оставалось начать с малого – с приготовления эликсира. Для этого он стал собирать всё, что способно растворяться в воде: соль, сахар, соду, лимонную кислоту, ванильный порошок, пищевые красители, марганец. Когда в доме больше не оказалось ничего пригодного для его раствора, то он на уроке химии разжился у преподавателя различными химическими реактивами: спиртом, кислотами, калием и натрием, хранящимися только в керосине. Видя, что в его сосуде происходят какие-то реакции, он с каждым разом всё осторожнее добавлял очередную порцию нового препарата. По замыслу Пихенько эликсир должен был представлять из себя абсолютно прозрачную жидкость, которую он намеревался получить с помощью самогонного аппарата, о котором заранее похлопотал, обратившись за помощью к деду. Дед Марк согласился, потому что внук пообещал ему первому удлинить жизнь. Вторая на очереди была его бабушка, у которой, собственно, и пришлось выторговывать самогонный аппарат. Но пока „бражка“ ещё никак не хотела доходить до нужной кондиции, где чистая маслянистая жидкость держится наверху, а на дне лежит густой коричневый осадок. Именно таким была описана в древней книге предпоследняя стадия заветного эликсира. А последняя его консистенция – кристальная чистота за счёт прогона сквозь аппарат. Для готовности явно недоставало чего-то ещё. Пихенько ломал голову, снова и снова перечитывал старую книгу по алхимии, ездил на велосипеде по всем окрестным магазинам, где можно найти хоть что-то, пригодное для раствора. Скажем, те же удобрения, жидкости для борьбы с вредителями, ацетон и раствор аммиака. Наконец, с завода „Карбон“ ему принесли спичечный коробок селитры из кузовного цеха, в котором закаливали пружины, и два пузырька с реактивными жидкостями из гальванического цеха. После добавления указанных компонентов цвет раствора сделался каким-то особенно угрожающим. Казалось, вместе с появлением этой рыжей пены неминуемо раздастся взрыв и всё вокруг покроется ядовитым туманом, от которого дом почернеет и облезет окончательно. Вымрут все насекомые, и даже неистребимые клопы на этот раз ни за что не выживут…

Никак не удавалось Жоржу получить ожидаемый исходный состав жидкости в своей огромной прозрачной бутыли, именуемой „четвертью“. Такие бутыли давно уже не производились в Старой Качели. Досталась она ему от тёти, исключительно для проведения химических экспериментов. Тётя Оня была молодой учительницей. В тот день у неё как раз собрались её подружки, тоже молодые учительницы, которые устроили пир. Мужчин среди них не было, а юному химику ещё со двора было слышно, что в доме стоит гул от всеобщего веселья. Когда он вошёл в сени, то услышал радостный возглас одной из учительниц:

– Девоньки, мы с вами четверть закончили. Предлагаю выпить за это!

И девоньки выпили остатки разлитого по бокалам самодельного вина, после чего дружно принялись, кто чем закусывать смородиновую наливку, которую тётя Оня сама готовила в трёхлитровой бутыли, привязывая на горлышко тонкую резиновую перчатку. Когда они увидели Жоржа, тут же начали угощать его сыром, пирожками, колбасой, салатом. Увидев, что бутыль освободилась, Жорж стал выманивать её у своей тёти. Она бы ни в какую не согласилась отдать такую удобную и памятную ей бутыль, сохранившуюся в доме с давних времён, но Жоржу помогли её подруги по работе. Юноша никогда не видел своих учителей в таком виде, и ему было любопытно побыть с ними подольше. Они, изрядно захмелевшие, наперебой стали нахваливать юношу, тиская его и приговаривая:

– Оня, посмотри, какой хороший мальчик просит тебя! Отдай ты ему эту бутыль, может, он открытие совершит, а ты его таланты зарываешь из-за какой-то посудины.

Тётя Оня жила на соседней улице и упорный Пихенько вскопал огород под морковь, капусту и свёклу, а ещё две недели пас её коз, чтобы получить заветный сосуд.

Теперь этот сосуд наполнился. Разве что могло в него войти не более тридцати граммов недостающей щёлочи и десяти граммов глицерина.

И вот свершилось: наутро Пихенько сразу же бросился к бутыли, которую теперь держал в углу дровяного сарая, где никто не ходил, никакие топоры и лопаты не ставил. Даже невооружённым глазом было видно, что искомая консистенция была получена.

Вечером того же дня Пихенько вместе с дедом Марком смонтировали самогонный аппарат, залили в него процеженную маслянистую жидкость и развели огонь под котлом. Делали они это на огороде, подальше от подворья: вдруг рванёт при нагреве. Дед хотя и не совсем доверял опытам внука, но всё-таки какая-то надежда на продление жизни в нём теплилась. Баба Феня, в отличие от деда, сразу сказала, что ничего путного из этих опытов у них не получится. Она углядела в этом некий сатанинский промысел.

Дед просил внука не обращать внимания на бабушкино ворчанье:

– Не бери в голову, ей всегда всё было до фени. Не случайно же её так и назвали.

От нагрева в котле забулькало, повалил пар. Наконец из охлаждённого льдом змеевика закапал абсолютно прозрачный эликсир. Потом потёк.

– Это первач! – сказал дед Марк, выглядывая из-за мотоциклетного ветрового стекла, которое установили перед котлом на случай выброса агрессивной жидкости из запущенного и грозно клокочущего реактора.

Жорж потирал руки от предвкушения удачи. Он на ходу делал расчёты, что-то записывал в тетрадь, снова подбегал к котлу и подкидывал дрова. Когда заря окрасила небо, литр эликсира стоял на летнем столе под яблоней, где обыкновенно садились пить чай, когда не так сильно доставали комары и мошкара.

– Уберите эту мандулу со стола, – возмутилась баба Феня при виде закрытой банки с готовой продукцией.

Но когда она увидела, во что превратился доставшийся ей от деда самогонный аппарат, то крик стоял на всю Осьмушку.

– Язветь-то вас, такой агрегат ухомаздали! – она гналась за дедом Марком и норовила огреть его увесистым, но рассыпающимся в руках змеевиком. А юного алхимика вообще посадила в погреб и лишила возможности посмотреть в кои-то веки привезённое в Осьмушку кино. Самогонный аппарат не взяли даже на металлолом.

Усатый приёмщик стал оглядывать изъеденный котёл со всех сторон, потом отбросил в сторону, оттёр руки ветошью и сказал Жоржу:

– Ты что такое с металлом сделал? Он у тебя в порошок превращается.

Надо сказать, что никакие открытия в Старокачелье не давались без побоев и гонений. Пихенько лишний раз смог убедиться в этом на собственном опыте. О том, что открытие ему удалось, он понял намного позже. Разъярённая баба Феня в отместку за испорченный самогонный аппарат, который давал ей хоть и небольшой, но стабильный заработок, схватила банку с сатанинской жидкостью и запустила её в угол двора, где давно уже досыхало на корню старое дерево. Когда-то оно обильно плодоносило, и с него дед Марк бывало натряхивал мешка по четыре грецкого ореха. Потом дерево состарилось, пришло в негодность, а спилить его было не так просто: упадёт ещё на дом и крышу проломит. Банка разбилась, и заветная жидкость тут же впиталась в землю прямо под ореховым деревом. Дед Марк сильно осерчал на свою старуху за его порушенную надежду на омоложение. Он подбежал к груде битого стекла и хотел было, хоть что-то найти в крупном донном осколке, но этого едва хватило омочить ладони и теми ладонями протереть лицо. Наутро он проснулся, увидел себя в зеркале и вскрикнул от удивления:

– Едрёна вошь, как я хорош!

И действительно: лицо у деда Пихенько стало молодым до неузнаваемости. Никаких морщин, нос из красного и картофелевидного сделался прямым и изящным, и из него теперь не торчали пучки седых волос. Вот только волосы на голове остались такими же седыми, и кожа на шее сохранила былую дряблость. Словом, куда попал эликсир молодости, там и преображение произошло. Вот и руки у деда из грубых и мозолистых сделались красивыми и без вздувшихся вен. А баба Феня буквально рвала на себе волосы. Как она проклинала себя за банку с эликсиром, который уничтожила своими руками. Баба Феня впервые в жизни так раскаивалась.

Но этим ещё не закончились достижения юного алхимика. Весной дерево ожило, да так, что покрылось цветом. А потом начали наливаться орехи. Вся Осьмушка сходилась смотреть на эту диковину. Даже в газете „Тудэй“ написали о препарате, который воскресил дерево. Правда, не указали, что это был за препарат, и кто его изобрёл. А другая газета „Сюдэй“ обвинила осьмушкинцев в подлоге и назвала их старинным ругательством – посаки, то есть мошенники. Газета опорочила старика Марка Пихенько и всю его шайку-лейку в том, что они якобы искусно состарили дерево, а потом сняли с него ложный грим, вот оно и зацвело. В качестве доказательства корреспондент газеты привёл фотографию деда Пихенько, который „помолодел“, но только местами, что явно свидетельствовало о применении этими шарлатанами недозволенных приёмов. Ввиду явной нехватки аргументов, уличающих осьмушкинцев в лжесенсации, местный таблоид закончил свой материал сакраментальной фразой: „А поищите-ка дураков в другом месте“! Зато здешний священник приписал факт оживления древа деснице Божьей, который коснулся макушки и ниспослал через этот орех благолепие и процветание на всю Старую Качель».

Когда Уклейкин закончил рассказ о чудачествах юного Пихенько, чем изрядно развеселил собравшихся друзей, вдруг откуда ни возьмись появилась Лида, вид которой давал повод думать, что она очень спешила. Из её слов все поняли, что об отъезде Владлена она ничего и знать не знала.

– Хорошо, что я позвонила Вике, которая и сказала, что Владлен собрался и отправился на вокзал. Меня это так удивило. Я не удержалась и спросила у неё, «А почему ты не поехала с ним?». На что она ответила: «Смычкин отказался взять меня с собой».

Владлен курил и смотрел в сторону, только по тому, как на его скулах двигались желваки, можно было понять, что он очень переживает.

Гарик тут же задал вопрос другу:

– Владлен, ты действительно отказался взять Викторию с собой? Но почему?

– Долго объяснять, – отмахнулся Смычкин. – Поединок самолюбий…

– Но тебя нельзя отпускать одного. Если б я знал, что ты отвергнешь Вику, то компанию тебе составили бы мы со Светланой.

– Он не поедет один, – вступила в разговор Лида, которая успела сбегать в кассу. – Вот видите, я уже и билет купила.

– И у меня билет на этот поезд, – высовываясь из-за спины Уклейкина, – сказал Пьер Перен.

– Ой, Пьер Никандрович! Ты решился поехать! – обернулся и обнял товарища Владлен. – Вот, знакомьтесь, мой давний знакомый – Пьер Перен. Кажется, наше знакомство начинает перерастать в дружбу…

После процедуры знакомства с Пьером Гарик обращается к Лиде:

– У тебя же была хорошая работа, и ты так легко всё бросаешь?

– За рубежом тоже нужны журналисты, в крайнем случае, буду переводчицей, два языка знаю, – ответила Лида.

– Я понял, – усмехнулся Гарик: – ты втрескалась в Смычкина… А я предупреждал, чтобы ты не слушала его стихотропные произведения.

– Не нападай на девушку, – заступился за новую подругу Владлен. Я её принимаю на работу в качестве своей секретарши. У писателя должна быть такая образованная помощница.

Гарик взял Владлена под локоток и отвёл в сторонку:

– Скажи на ушко, почему ты оставил Вику? Ты же все свои предыдущие жизни искал её, а тут взял и кинул.

– Милый друг, – обнимая Гарика за плечи, вполголоса говорит Смычкин. – Наши фантазии о необычайной любви, всего лишь химеры, не более того. Чувства ослепляют нас, и мы излишне завышаем достоинства своей избранницы. Во всём надо придерживаться меры, обладать определённым прагматизмом и здоровым скептицизмом. Поэту лучше пребывать в лучезарном одиночестве.

– А Лида, похоже, будет тебе настоящим подарком!

– Поживем, увидим…

– Она все твои стихи собрала. И не только те, которые ты публиковал, но и те, что просто прочитал среди друзей или записал на телефон. Когда приедете до места, скинь эсэмэску с адресом, я отошлю тебе её коллекцию. Опубликуете за рубежом.

Смычкин крепко обнял Гарика и взглянул на часы:

– Однако пора садиться.

Директор департамента СМИ Жорж Пихенько выразил сожаление, что не успел сделать телепередачу на главном канале, но убедительно просил прислать видеоролик.

Проводить друга Ося пришёл с Полиной. Они принесли сумку снеди в дорогу. А жена Жоржа Аня не поленилась притащить большую бутыль с вишнёвой наливкой из погреба.

Глядя на машущих за окном вагона друзей и подруг, Смычкин думал с грустью о том, что вот ещё одна страница живого романа оказалась перевёрнутой. И снова впереди полная неизвестность.

А Лида, едва они уселись после проводов, тут же стала просить Владлена прочитать стихи, с которыми он ознакомил её во время встречи в городском парке месяца два назад. Она даже строки процитировала, и отметила в них экспрессию форм, благодаря чему Смычкин вспомнил своё недавнее стихотворение:

 

Холст

Конец