Мистер Баум хочет провести вечер с Мастером Глазом за доской го, но получается иначе. Надвигается сильная гроза, и, сидя в машине своего шефа, мистер Баум размышляет над тем, является ли война истиной в последней инстанции. Совершенно неожиданно для себя и вопреки всем правилам он называет Мастера Глаза его подлинным именем.

Подготовка Мастера Глаза была завершена, но — удивительное дело! — это ничуть не взволновало его. Во всем он был немцем до мозга костей, основательным и серьезным, иногда даже чересчур, однако старых немецких обычаев не признавал. Когда после успешно выдержанного на детекторе лжи экзамена и нашей пальбы на радостях в тире я, как при посвящении в рыцари, торжественно вручил ему пистолет, он совершенно равнодушно, ни в малейшей степени не ощутив символичности момента, запихнул его себе в карман, будто ключи от квартиры. И это была не последняя загадка, которую мне задал Мастер Глаз.

На вечер у нас ничего не планировалось. Мы оба были свободны. Тем не менее я волновался, как перед дебютом. До обеда я спихнул все наиболее срочные канцелярские дела и, как только ушел денщик, которого мне было положено иметь по штату, поставил доску для го на каминную плиту. Свободный вечер я хотел использовать для того, чтобы наконец как следует прощупать Мастера Глаза. После всех пройденных этапов я радовался предстоящей партии с ним. Когда я увидел перед собой доску, расчерченную на клетки девятнадцатью вертикальными и девятнадцатью горизонтальными линиями, меня вновь охватила эта глупая лихорадка, и я запустил руку в шкатулку. Как чудесно, словно живые, скользили в руке искусно выточенные фишки! И в этот момент зазвонил телефон.

Новость меня ошеломила: даже учитывая особый характер нашей резидентуры, она имела привкус сенсации — ОН, всем мастерам мастер, старых! Аллен, который в течение стольких лет стоял у дирижерского пульта в Лэнгли и дирижировал оркестром из 16 тысяч разбросанных по всему свету музыкантов, либо услышал у нас фальшивый звук, либо захотел разучить с нами что-то новое. Во всяком случае, ОН уже приближался на самолете к Западному Берлину.

Вскоре последовало официальное подтверждение. Сердитый голос шефа, который, казалось, исходил из его больного желудка, произнес:

— Господин Баум, я полагаю, у вас нет неотложных дел?

— Так точно, шеф.

— Тогда вы в моем распоряжении. Поразмыслите над тем, нет ли ничего тревожного в выпавшей на нашу долю высокой чести: ОН прибывает лично, ОН хочет поговорить со мной. На первый день, после обеда, назначен прием в комендатуре. Обычный идиотский маскарад. Вам приглашение доставит посыльный. Вечерний костюм на послеобеденное время — провинциальные идиоты! Прошу вас быть вовремя!

— Разумеется, шеф.

Шеф любил подавлять авторитетом, и я постоянно подыгрывал ему, услаждая его безмерное самолюбие: «Так точно, шеф!», «Как прикажете, шеф!», «Согласно вашему указанию, шеф!».

Интерьер парадных залов комендатуры производил несколько таинственное впечатление. Высокие окна завесили портьерами, но солнечный спет пробивался во все щели. Свет праздничных люстр и бра, прожектора фото- и кинорепортеров создавали невыносимую жару. Господа и дамы в темных костюмах и вечерних платьях потели, как батраки на хлопковых полях Южной Каролины. Мероприятие носило характер небольшого официального приема. Присутствовали главным образом представители американской западноберлинской колонии. Было лишь несколько английских и американских военных, несколько высокопоставленных лиц западноберлинского сената и немецкий телерепортер, получавший свои гонорары у нас. Из нашей фирмы, кроме меня, не было никого. У стен стояли армейские гориллы с виноватыми и злыми взглядами. У меня еще было время. Шеф находился с НИМ в гостиной на втором этаже.

Я взял себе коктейль с растаявшим льдом и медленно побрел по залу, прислушиваясь к тому, что говорят об этом событии.

Какая-то дама, из тех, кого вот уже в течение столетия воспитывают воскресные школы и женские организации Среднего Запада, никак не могла успокоиться:

— ОН приземлился около часа назад — и сразу же за дела. Весь аэродром Темпельхоф был перекрыт. Просто ужас! Ни проехать, ни пройти!

Вторая дама, в орнаментальных золотых очках, с серебряными завитыми волосами и губами, превращенными помадой в тонкую ниточку, похожая на первую, как одна курица из того же курятника на другую, говорила стоявшему рядом с несчастным видом молодому офицеру ВВС:

— Боже мой, Генри, как это волнительно! ОН уже здесь?

Офицер пожал плечами:

— Мы отвечаем только за общую организацию. Этот визит вне компетенции комендатуры. Мы ждем ЕГО.

«Вы можете долго прождать», — подумал я.

В той стороне, куда выходил узкий коридор, через который официанты носили напитки, стояли два толстосума. Их огромные животы соприкасались. Они тихо переговаривались и ворчали, словно только что познакомившиеся дворняги:

— ОН уже старый человек. Времена корейской войны миновали. Что ЕМУ здесь нужно?

— Скоро ОН станет старым человеком при честолюбивом молодом президенте. Это действует обнадеживающе.

— Вы имеете в виду президентские выборы? На кого вы ставите?

— Разве это важно? Выбирать предстоит между истеричным адвокатом из прерий и бабником, сыпком миллионера из аристократической Новой Англии. Оба поставили целью укротить руководителей Кремля.

— Не забывайте, что эти руководители хотят заключить с нами сделки.

— Именно поэтому их и следует укротить.

— Вы думаете, ОН готовится к этому?

— Зачем же тогда ОН здесь?

— Черт возьми! ОН не должен забывать о деньгах, которые мы всадили сюда.

За их спинами начала свою работу команда репортеров.

— Господин правящий бургомистр это верно, что вам необходимо быть готовым к обострению обстановки?

— Я доверяю политике держав-гарантов.

— В ГДР умер президент Пик. Не считаете ли вы, что после смерти этого старого коммуниста, являвшегося некоей объединяющей и цементирующей силой, в зоне возникнет политический вакуум?

— Я полагаю, воля к сопротивлению наших соотечественников в восточной зоне не сломлена.

— В Бонне ваша партия присоединилась к сторонникам интеграции в рамках НАТО и ядерного вооружения. Совместимо ли это с традиционными социал-демократическими концепциями?

— Наши традиции никогда не были догмами.

— Не опасаетесь ли вы, что это побудит определенные круги, которые до сих пор вы считали необходимым сдерживать, попытаться изменить статус-кво?

— Что такого ужасного в восстановлении германского единства?

В этот момент юпитеры погасли — общественность отключили. На лестнице возникло движение. Один из горилл передал мне распоряжение ждать у автомашины номер три.

На улице быстро темнело, надвигалась гроза. Когда шеф сел ко мне на заднее сиденье, первые крупные капли дождя уже зашлепали по крыше автомашины.

Шеф был возбужден беседой, по болезнь, скрывавшаяся в его внутренностях, не давала ему покоя. Изнуренный борьбой с болью, он откинулся на спинку сиденья. Передо мной он не стеснялся, забывая, вероятно, о том, что однажды моя джентльменская привычка хранить чужие тайны может мне изменить. Я поспешил поднять перегородку из пуленепробиваемого стекла, чтобы изолироваться от водителя.

— Вы знаете лично старого Аллена, мистер Баум? ОН снова кусачий, словно голодная крыса. ОН буквально вырвал из жирных глоток вашингтонских пустомель самые широкие полномочия, и полномочия эти однозначны. Наконец-то кончится наше сидение сложа руки, которое лишь развивает в людях лень и похоть. Можете поздравить себя, мистер Баум, концепция тайных операций отныне распространяется и на нас. Шестой порог раздражения на шкале эскалации. Все подчиняется этому.

Я сдержанно поинтересовался, следует ли понимать под тайными операциями гватемальский вариант, и напомнил, что он сам просил меня не забывать о том, что здесь не банановая республика.

В резком тоне он потребовал, чтобы я вспомнил о полученных мной инструкциях, и добавил, что время разминки окончилось.

— Мистер Баум, до сих пор мы служили политике — теперь мы будем делать политику! До сих пор мы готовились к войне — теперь мы будем готовить войну!

Сначала мне показалось, что я ослышался, и только позже до меня дошел смысл его слов. Никогда раньше то жестокое дело, которым мы занимались, не ложилось на мою совесть таким тяжким грузом: никто не формулировал его суть столь резко и лаконично — без малейшей попытки прикрыть ее патриотическими фразами или подвести под нее какую-нибудь моральную основу. Я достаточно хорошо знал свою профессию, чтобы не понимать, что без насилия в нашем деле не обойтись. Без того насилия, которое служит интересам этого дела. Теперь же все оказалось вывернутым наизнанку: наше дело поступало на службу насилию. Я знал, что шеф был тайным поклонником Эдгара По, и многое прощал ему за эту слабость. Я закрывал глаза даже на его сомнительное прошлое, испортившее его характер, а бесцеремонное обращение с людьми воспринимал с иронической улыбкой как чудачество старого вояки. Теперь же я убедился, что у По шефа привлекала лишь мрачная атмосфера его жутких историй, а полная горечи человечность нашего великого соотечественника ни капельки его не трогала.

Я молчал.

Он сразу перешел к делу и спросил о боеготовности Пятого. Наш новый суперагент, главная задача которого заключалась в том, чтобы вести наблюдение, по моему предложению проходил по всем докладам и спискам под псевдонимом Глаз, но шеф продолжал именовать его Пятым — так, как он назвал его в своем первом досье. Он не хотел от этого отказываться. Пятый был, так сказать, единственным ребенком, в своем отцовстве по отношению к которому он был уверен. С ним он связывал даже надежды выиграть спор с болезнью, беспрестанно его глодавшей. Свою хворь он хотел компенсировать успехом, а складывающаяся ситуация делала этот успех более вероятным. И вот он, подобно карточному игроку, идущему ва-банк, в азарте ставил все на карты, которые сам же в колоду и подмешал. Одной из этих карт был Пятый.

Я напомнил шефу, что мы обучали Мастера Глаза собирать факты, а не создавать их. Положение агента крайне уязвимо, и мы рискуем его потерять. Но шеф перескочил через этот аргумент, как танк через окоп пехотинца.

— Факты пока что создаем мы, — заявил он. — И если перспектива создать на основе фактов нужную нам ситуацию оправдывает риск, — продолжал рассуждать он, — мы должны без сожаления пойти на него. Ликвидация агента в качестве последнего пункта предусмотрена программой. К несчастью, не всегда удается определить точно время ликвидации.

В этот момент гроза наконец разразилась в полную силу. Мы медленно ехали по сосновой аллее, и в свете фар было видно, как ветер гнал перед собой сорванные листья и обломанные ветки. Будто сам По, обладавший сценическим чутьем к столкновению демонических сил природы и тщетных усилий человека, собственноручно создал эту декорацию. Я чувствовал, что оборвалась какая-то нить, связывавшая меня с моей прежней жизнью.

Мы остановились у небольшого здания, в котором размещался специальный бункер связи. Отсюда велись переговоры на дальние расстояния. Возможно, шеф хотел установить прямую связь через океан и подстраховаться у какого-нибудь надежного и влиятельного лица, так как при всей своей демонстративной решимости испытывал неуверенность. Я осторожно спросил, не сложилось ли у него впечатление, что великий мастер прибыл прямо из Вашингтона, получив полномочия с благословения треугольника Белый дом — госдепартамент — Пентагон.

Он ответил утвердительно.

Во мне поднялась горечь.

— Вы спросили его, все ли по-старому в нашем родном доме в Лэнгли?

— Что вы имеете в виду, мистер Баум?

— Я имею в виду большую мраморную доску в вестибюле, которая постоянно благословляла наш приход и уход и на которой написаны слова из Евангелия по Иоанну: «Вы найдете истину, и истина сделает вас свободными».

Он снова положил руку па живот. Лицо его перекосилось от боли. Когда шофер открыл дверцу и раскрыл зонт, шеф взял себя в руки и вылез из машины. Вырвав зонт из рук шофера, он обернулся, засунул голову внутрь темной машины и, приблизив вплотную свое лицо к моему, проговорил:

— Мистер Баум, я всегда читал это высказывание по-другому: «Истина — это то, что делает нас свободными».

Глаз, как всегда, был пунктуален. Когда я встречал его на пороге моего холостяцкого жилища, то в его взгляде я, как обычно, заметил приятное сочетание сдержанной серьезности и бодрой готовности. Я обещал ему, что мы проведем вечер в непринужденной обстановке и сыграем нашу первую партию в го. Так имел ли я право хватить его теперь обухом по голове? Я помог ему снять мокрую, немного потрепанную куртку и приготовил по бокалу выпивки того сорт;!, что помогает расслабиться. Я принес ему полотенце. Он вытер им голову и тщательно причесался, но у него остался вихор, и это делало его похожим на ершистого юнца. Я не был сентиментален, однако эта деталь тронула меня. Мы сели за доску.

Современный дебют он разыграл безупречно — прямо как по учебнику. Когда же начались осложнения миттельшпиля, где необходимы самостоятельное мышление и опытный глаз, он попался в простенькую ловушку и мне удалось, защищая мой угол доски, взять у него двух пленных. Он удивился, но постарался скрыть свое удивление. А впрочем, он схватывал все на лету. И когда я во второй раз предпринял аналогичную попытку, он прибег к рискованному маневру, последствия которого для общей ситуации па доске были почти непредсказуемы. Я не захотел последовать его примеру и в результате оказался в худшем положении. К тому же я никак не мог сосредоточиться на игре. В голову лезли мысли о том, что нам предстояло: заряжена ли батарея для рации? все ли я учел при выборе книги для шифрования? как он воспримет свою изоляцию от нас? не была ли его подготовка слишком односторонней— не переусердствовали ли мы с технической стороной за счет всего остального? достаточно ли закален он морально, чтобы принять удар?

— Ваш ход, мистер Баум! —Тут он поймал меня на том, что я нервно перебираю его фишки, снятые мной с доски: — Что-нибудь случилось, мистер Баум? Когда-то у меня был двоюродный дедушка, один из братьев моего дедушки. Извините, но это очень комично. В самые напряженные моменты он начинал выбивать у себя на голове ритм какого-нибудь военного марша, и тогда вся семья знала, что он чем-то особенно доволен или раздосадован. Ваши дела на доске действительно не блестящи, однако это не повод для расстройства.

Что ж, следует признать, он весьма деликатно истолковал мою причуду. Приятели но университету реагировали на это несколько грубее. Как рае в то время на экранах демонстрировался фильм про военных моряков, в котором командир эсминца в критических ситуациях, будь то в открытом море или в постели женщины, принимался с одержимостью маньяка играть маленькими металлическими шариками. И конечно же, однокашники не упускали случая посмеяться надо мной и попугать начинающимся сумасшествием. Когда фирма взяла меня на довольно хорошую должность, в отделе кадров нашелся шутник, который в моем личном деле в графе «Особые приметы» написал: «Клацает фишками», — и мне пришлось долго добиваться, чтобы эту запись убрали. Что касается меня, то самому мне никогда бы не пришла мысль обратиться к психиатру. Я хорошо знал, что эта маленькая особенность стала моей второй натурой, однако не относил ее к разряду психических отклонений. Но, как я успел заметить, темпераментных женщин она смущала. И я взял за правило, готовясь к моим нечастым свиданиям, заранее вынимать фишки из всех карманов одежды. Все это меня не волновало. Даже наоборот, если вначале я боялся стать жертвой укореняющегося психического дефекта, то затем пришел к выводу, что, прибегая к этому нехитрому способу, подсознательно ликвидирую нарушения в своей душевной моторике.

Однако в тот вечер мне не понравилось, что партнер в критической фазе партии обращал на это внимание. С простодушием и наивностью он внес в наши дотоле преимущественно деловые отношения что-то личное, а это вряд ля могло пойти на пользу, учитывая, какие сведения служебного характера мне предстояло сообщить ему.

Я вернул ему его пленных в знак того, что сдаюсь, а затем спросил, где он собирается переходить границу. Он назвал место у старого капала и добавил, что у него появилась возможность перебраться через границу со всеми удобствами — со знакомым шофером на его грузовике.

Мы отправились в путь. Правда, Глаз очень удивился, что я решил довезти его па своей машине до предместья, где он встречался с шофером.

Мы остановились у опушки небольшого лесочка. Дождь перестал, но на крышу машины падали капли с деревьев. Я положил на колени Глаза рацию, завернутую в промасленную материю:

— Настают иные времена, господни Глаз. Пока мы не будем видеться, общаться придется только по радио. Судьба распорядилась так, что наша первая партия будет, по-видимому, и последней. Вы явитесь к нам лишь в том случае, если получите недвусмысленный приказ.

Внешне он никак на это не отреагировал. В слабом свете приборной доски я видел его неподвижный профиль, сдвинутые брови, подрагивающие большие ноздри и твердый, волевой рот.

Он тихо спросил:

— Война?

— Нет, подготовка к возможной войне. Вы ведь понимаете…

Я просил его быть осторожным и передал ему книгу для шифрования. Я выбрал «Руководство по стратегии игры го», тем самым как бы подчеркнув, что между нами существуют контакты и личного характера. Он наклонился к свету, открыл наугад страницу и процитировал с язвительной интонацией:

— «…Го по своей сути беспрестанная борьба. Имеется предварительная ступень столкновений и угрожающих выпадов, в конце концов завершающаяся борьбой не на жизнь, а на смерть, цель которой — гармония на доске».

Я положил руку ему на плечо и заверил, что понимаю, как тяжело сейчас у него на душе, ведь ему предстоит возвращаться назад, в холод. И в тот же миг с его губ сорвалась фраза, рассердившая меня:

— Переходите лучше к делу.

Он сказал это, убирая шифровальную книгу. У него порой появлялась такая манера говорить — предельно сухая, граничащая с наглостью.

Я сдержался и уже официальным тоном спросил его о системе шифрования.

Он отбарабанил:

— Деление тринадцатого простого числа на седьмое не только гарантирует удачу радисту, но и дает бесконечную дробь с длинным периодом. Первая цифра после запятой действительна для первого дня расписания радиосвязи, вторая — для второго, третья — для третьего и те де и те пе и те де и те пе. Эти цифры обозначают страницу книги, на которой с первого сложного существительного в соответствующий день радиосвязи начинается шифрование.

— А что означает нуль?

— Радиомолчание.

— Хорошо! И не забывайте: передачу вести из разных мест на повышенной скорости через трансмиттер, меняя частоты. В этом ваше единственное спасение от пеленгации. А мы вас всегда найдем.

— А если нет? Если за днем радиомолчания последует всемирное молчание?

— Вам известно, что в этом случае действует одна инструкция: притвориться мертвым, затаиться!

— Так-так, — сказал он, открывая дверцу со своей стороны, — на любом море когда-нибудь да наступает штиль. Прощай, Трафальгарская площадь! Прощай, Бродвей!

Даже в этот момент он хотел показать, что в состоянии с легкой душой принять самую тяжелую весть. Расставание, говорится в одной сентиментальной французской песенке, это всегда маленькая смерть, даже если расстаются мужчины, которые никогда не переставали быть ими. Действительно ли он чувствовал себя хозяином положения? Неужели не догадывался, что всего лишь незначительный винтик, сменная деталь в часовом механизме со слишком сильно растянутой пружиной, который уже начал тикать как часовой механизм взрывного устройства? Не я ли втянул его в эту дьявольскую игру, а сейчас бросал на произвол судьбы, которая даже при щедро отпущенных девяностодевятипроцентных шансах все равно настигнет его на сотый день радиосвязи?

Я вышел из машины с другой стороны. В слабом свете уличного фонаря на носу у Глаза поблескивали капли дождя. Он улыбался так, будто эта меня нужно было приободрить. И тут неожиданно для себя я спросил его о маленьком сынишке.

— У него все в порядке, — сказал он и посмотрел на меня немного насмешливо, немного недоверчиво. — Ему хорошо, — продолжал он, — потому что от него ничего не требуется, как только расти.

Работа с Мастером Глазом была моей первой крупной самостоятельной операцией. Из многочисленных инструкций мне было известно, что в момент засылки агента возникает своеобразная с точки зрения психологии опасность не только для самого агента, то есть того, кого засылают, по и для его руководителя, то есть того, кто засылает. Эта опасность заключается в том, что у обоих возникает ощущение предательства: у одного — ощущение, что его предают, у другого — ощущение, что он предает. Мне следовало также знать, что с точки зрения дела это ошибочное ощущение. Однако я ничего не мог с собой поделать. Это был не Пятый моего шефа, а мой Мастер Глаз. В первую очередь он был моим партнером. И вот на случай, если оборвется радиосвязь, неважно, с чьей стороны, я предложил ему воспользоваться тайником, не принадлежавшим к системе связи фирмы. Условным сигналом о том, что известие для него отправлено, было слово «Маврикий» — наименование знаменитой почтовой марки.

Как будто речь шла о приказе, он, чтобы лучше запомнить, повторил:

— Фалькенбергерштрассе… еврейское кладбище… в постаменте памятника… родился в Лемберге… главная аллея… предпоследний участок слева… шестой ряд… одиннадцатая могила… — а потом заметил: — На кладбищах я ориентируюсь. Когда мы были детьми, то всегда играли там в охотников и индейцев. Наши велосипеды были лошадьми, а памятники — скалами.

Судя по всему, он не понял смысла моего предложения.

— Йохен, — сказал я, стараясь подчеркнуть важность своих слов, — это имеет значение для нас обоих! Это канал для личной связи. Не забудьте этого, Йохен.

Лишь после того как он обернулся и протянул мне руку, до меня дошло, что вопреки всем правилам я назвал его по имени.

— Спасибо, доктор, — поблагодарил он, — я не забуду.

К нам медленно приближался грузовик, разукрашенный рекламами какой-то пекарни. На нем-то Йохен и пересекал границу.

Он повернулся и пошел. На тренировках он всегда казался мне человеком крепкого сложения. Теперь же, когда он уходил в темноту, становясь все меньше и меньше, он показался мне скорее тщедушным. У меня перехватило дыхание, когда, прежде чем забраться в кабину, он передал водителю через окно сверток с рацией. Они разговаривали на жутком жаргоне, который так типичен для варварского города Берлина. Они говорили о новых щипцах и дробилках, о копытах и решетах, о металлоломе и — о девках. Мне стало не по себе. Я почти ничего не понимал. Когда он вскочил на подножку, я крикнул:

— Йохен, я не оставлю вас в беде, я выручу вас!

Но в этот момент шофер дал газ, и Глаз, вероятно, ничего не расслышал.