Для Ренаты Неблинг книга, которая служит для шифрования и дешифрования, остается тайной за семью печатями. Но самое главное поддается расшифровке: она снова понимает себя и окружающий мир. Именно в молчании слышится ей зов жизни, но радиомолчание — весьма своеобразная сторона жизни.

Все вдруг снова стало хорошо, и я опять обрела себя. Все было прежним и в то же время совсем другим. Я взяла на себя книгу для шифрования и шифровальные таблицы и, хотя ничего не смыслила в содержании самой книги, в дальнейшем научилась обращаться с ней лучше Йохена. Моя работа состояла в том, чтобы располагать буквы при шифровании, не зная, какой за этим скрывается смысл. Книгой служил учебник игры в го, подпольно выпущенный одним немецким издательством, причем сначала его перевели с японского на армянский, а потом уже с армянского на немецкий. Йохен иногда пользовался им, чтобы поупражняться в игре, мне же он служил для расшифровки.

В тот вечер состоялся мой дебют. Два сеанса радиосвязи были пропущены из-за смерти отца Йохена. Мы пытались восстановить связь из нашей квартиры. Должна признаться, в нашей тайной деятельности с самого начала и позднее, когда мы к ней привыкли, все время ощущалось что-то чуждое, причем особенно тогда, когда мы оставались одни в четырех стенах.

Я накормила малыша и уложила в постель. Пока я убаюкивала его под сказку о принце, который жил в колокольчике, Йохен в соседней комнате снимал картины, чтобы на освободившиеся гвозди натянуть антенну. Я собрала ужин, но мы так и не притронулись ни к хлебу, ни к колбасе, ни к сыру, потому что рядом лежала радиостанция. Мы должны были быть готовы к тому, что может нагрянуть нежданный гость, которого придется впустить в квартиру. Правда, во время сеансов радиосвязи мы отключали звонок в передней. Мы любили смотреть на пляску огней на товарной станции, тем не менее задергивали шторы. Я снова и снова твердила себе, что смысл нашей тайной деятельности состоит в том, чтобы раскрывать тайное. Однако напряжение не покидало меня, что объяснялось только противоречием между нашей повседневной жизнью и необычной деятельностью по вечерам.

Да я ли это, надомница и домашняя хозяйка, на которую вдруг возложили секретную миссию составлять пятизначные колонки из цифр? Да, трижды да! Именно необычность нашей деятельности позволила мне снова распознать прекрасное в обыденности жизни. Йохен сидел рядом со мной, и это было главным. Если он молчал, то это было красноречивое молчание. Если смотрел на меня, ему уже не надо было скрывать светившуюся в его глазах любовь. Если он прикасался ко мне, то это не было случайностью. Какой бы необычной ни казалась мне моя новая работа, она все же помогала нам избавиться от отчужденности. Недоверие и страх, безысходность и муки ожидания канули в прошлое. Теперь если мы ждали, то ждали вместе. И что с того, что ждали мы какого-то таинственного радиосигнала и что его посылало из непонятного, чужого нам мира существо, которое я никак не могла представить себе в виде человека, а только в виде бледной тени, неосязаемой и неуловимой? Для меня вначале важно было лишь одно — что я снова стала понимать, в чем смысл жизни.

Мы с Йохеном поженились очень молодыми. До сих пор помню, как мы веселились и дурачились по дороге в загс. Моя любовь казалась мне безграничной и совершенной, и я считала ужасной нелепостью, что какой-то работник загса должен удостоверять и скреплять ее печатями, произнося при этом напутственные слова. Вся процедура представлялась мне сплошным фарсом. Слово «да» слетело с моих губ легко, словно шутка. Для нас обоих это была первая любовь, и мы уже так много знали друг о друге, что были уверены: она останется для нас единственной. Так какое отношение к этому имели посторонние люди, перед которыми нам пришлось клясться в нашей любви?

Потом наступил момент, когда от меня во второй раз потребовали сказать «да», причем, казалось бы, в ситуации, которая к любви не имела никакого отношения, но я-то понимала, насколько это серьезно, понимала, что обязана сказать «да» ради нашей семьи.

Это случилось в тот день, когда мы хоронили отца Йохена и когда нам стало ясно, что мы дошли до предела. Никогда не забуду, как Йохен подвел меня к человеку, который неожиданно появился из-за могил и все смотрел и смотрел на меня. Он как будто спрашивал меня о чем-то, но это я узнала только тогда, когда мы возвращались домой в его машине. Вопрос заключался в том, готова ли я разделить с Йохеном те тяготы и опасности, которые ему выпали. Ответ мне дался легко. Однако легкость эта не имела ничего общего с легкомыслием. Если ты одинок, тебя пугает даже малейшее дуновение ветерка. Но если рядом с тобой любимый, тебе даже бури не страшны. Во всяком случае, я человек именно такого склада. Испытания всегда внушали мне страх. А вопрос, который задал мне Вернер, когда мы втроем возвращались домой, был немалым испытанием. Однако страх у меня вдруг куда-то пропал и я почувствовала, что становлюсь сильнее. Для меня вопрос сводился к тому, способна ли я разделить с Йохеном его тайну и помочь ему хранить ее. Разве я могла колебаться? Ведь положительный ответ избавлял меня от несчастья.

В книге для шифрования имелось любопытное место, которое настраивало меня на размышления, хотя я ничего не понимала в самой игре: «Фишка, которая полностью лишена свободы и снимается с доски, подобна задушенному петлей. Оживить погибшую фишку невозможно. Фишка же, которая окружена противником и лишена возможности спастись бегством, но временно сохраняет некоторую свободу и остается на доске, подобна пленнику. Даже если в настоящий момент у нее нет шансов на побег, в будущем при правильном ведении борьбы она может вырваться из окружения с помощью свободных друзей. Последний случай можно охарактеризовать как «техническую» смерть в отличие от «чистой» смерти».

Значит, меня постигла только «техническая» смерть, но я сохраняла некоторую свободу. А остававшиеся на свободе друзья помогли мне спастись. В этом абзаце ключевыми словами были «ведение борьбы».

Я очнулась от размышлений и приготовила шифровальные таблицы. Пора бы им выйти в эфир. Йохен думал о своем и, казалось, прислушивался даже глазами к писку в наушниках, сидя перед радиостанцией, хранившейся в небольшом чемоданчике с откинутой сейчас крышкой. Однако во взгляде его сквозило беспокойство. Он посмотрел на часы. Вокруг стояла тишина. Затем мы услышали, как кто-то начал постукивать по входной двери, постукивать осторожно, но настойчиво. Я сидела оцепенев. Йохен выключил даже небольшую лампу над моим рабочим местом. Воцарилась тишина и мрак.

Когда я вот так сидела рядом с Йохеном в тишине и темноте, затаив дыхание, чтобы не мешать ему вслушиваться в эфир, пока он не поймает позывные, меня все время не покидало чувство, что какой-то неизвестный зверь притаился в нашей квартире, какое-то чудовище, которое мы не видим, а только слышим. Теперь же ситуация была еще ужаснее. Зверь был здесь, я это знала, но его не было слышно.

— Почему он молчит? — прошептал Йохен.

«Разве он не знал, что ОН всегда рядом?» — подумала я, но не дала волю своей фантазии, а лишь тихо сказала:

— Эта тишина… такая зловещая…

Йохен повернулся ко мне, и даже в темноте я почувствовала, что он пристально смотрит на меня:

— Тишина… Да, конечно… Я идиот! Радиомолчание… После того как я не вышел на связь, он отдал распоряжение. — Он забарабанил по столу, подобно тому, как работают на ключе, передавая буквы из азбуки Морзе. — Разве он не так только что выстукивал по двери? Да, конечно, это «Маврикий».

Я была почти уверена, что по двери выстукивали не так, хотя и похоже, но ничего не сказала. Его нервы были напряжены до предела. Предполагал ли он, что неизвестный визитер был связным? И что означало слово «Маврикий»?

Йохен вел себя как наэлектризованный. Вскочил, включил свет и прямо-таки заорал на меня:

— Сложи все и убери! Нет никакого смысла ждать. «Маврикий»! Радиомолчание! Какой же я идиот!

Он не мог успокоиться, а я не понимала, что все это значит. Он начал что-то искать, какую-то записку, выдвигал рывком ящики столов, сваливал в кучу книги, рылся в своих учебниках и спрашивал меня, не трогала ли я его вещи н не перепутала ли что-нибудь.

Наконец он успокоился:

— Нет, я ничего не записывал. Это было слишком важно. Я хотел держать это в голове. Кладбище в Вайсензее… Покойник родом из Лемберга… Но где? Начисто забыл… — Он почти с отчаянием посмотрел на меня: — Забыл! Начисто забыл! Все пропало! Может, все это нам не под силу, Рената?

Я ничего не ответила. Существовал неписаный закон: я не должна была расспрашивать его о вещах, в которые он меня не посвящал, и это вошло у меня в привычку. Я занялась малышом, который, проснувшись от всей этой суматохи, стоял в дверях и хныкал. Когда я вернулась из спальни, Йохен потребовал, чтобы я посмотрела в календаре, когда будет полнолуние. Я раздвинула шторы. Над паровозным депо висела круглая луна, как закоптелый цветной фонарик над просвирником за нашим домом.

— Проклятие! — выругался он. — Воскресенье после полнолуния — это уже послезавтра.

Он накинул на себя пальто и ушел. А я осталась одна в полном неведении. Я сняла со стены антенну, убрала ее вместе с радиостанцией в бельевой шкаф и включила звонок в передней. Все было загадочно, и я ничего не понимала. Но в этом загадочном уже не таилось ничего коварного, а в его уходе ничего такого, что беспокоило бы меня. Засыпая, я притянула малыша поближе к себе.