Доставить со спецкурьером

в собственные руки.

Начальник оперативного управления — резиденту Западного Берлина

Сэр, чтобы показать Вам, что развитие событий не допускает ни малейшего промедления, поступило указание проинформировать Вас о них более обстоятельно. Наша страна при любой ситуации приступит к строительству самолетов «Фолкон», невидимых для РЛС противника. Как самолеты-разведчики U-2 до определенного момента были недосягаемы для русских, так и этот новый бомбардировщик призван обеспечить нам стратегическую инициативу, на этот раз — в качестве наступательного оружия. В последнем десятилетии этого века и на последующее время он обеспечит нам возможность вторгаться с помощью пилотируемых средств на территорию противника. «Невидимость» «Фолкона» создаст для русских и их союзников неразрешимые в настоящее время технические проблемы. В результате этого У нас снова появится возможность нанести ядерный удар первыми. Вам следует исходить из того, что разыскиваемый Баум располагает сведениями и записями о запланированном перевооружении и его политических аспектах. Если сведения о закулисной стороне этого плана станут достоянием общественности, то нас могут обвинить в желании возвести систему военного шантажа в ранг внешней политики и нарушить равновесие в мире. Под давлением общественности серийное производство нового вида оружия, как об этом свидетельствуют события прошлых лет, оказалось бы под вопросом.

Напоминаем Вам, что патриотический долг призывает Вас принять по этому делу решительные меры, соответствующие сложившимся обстоятельствам. Вам даны полномочия исходить из того, что разыскиваемое лицо является государственным преступником номер один.

П. С. Г.

Старое правило гласит: не двигайся, если не хочешь, чтобы тебя обнаружили. И вот он стоит под навесом-грибком возле уличного торговца и время от времени прихлебывает выдохшуюся кока-колу. У него горят подошвы в ставших тесными ботинках, но он стоит и не шевелится. Торговец сосисками дремлет под пение своего котла. На стальном противне застывает горелое масло. Уступая напору ветра, иногда шипит калильная сетка газовой лампы, висящей над заляпанным кетчупом прилавком. Большая стрелка уличных электрических часов у входа в вокзал делит время на мучительно долгие минуты. Близится полночь. На перроне снова квакает громкоговоритель, и поезд городской железной дороги, уже восьмой за то время, что он здесь торчит, грохочет над ним по направлению к центру. Кирпичные стены эстакады, ограждающие железнодорожное полотно, вибрируют, и в ущельях улиц гремит, словно в трубе, эхо. Когда прибывающий встречный поезд скрежещет тормозами, оно многократно усиливается.

В круглом окошке помещения под эстакадой горит свет. Дэвид Штамм стоит таким образом, чтобы можно было наблюдать за окном и небольшой дверью рядом с ним. «Все как прежде, — думает он, — как будто время в этих стенах из обожженного кирпича остановилось. Свет горит, потому что старый Вацек еще не спит и, словно гимнаст, балансирует на шаткой стремянке у книжных полок, просматривая новые поступления. Хорошо бы сейчас пойти к нему. К нему можно было приходить в любое время, даже ночью. Мы выпили бы с ним кофе по-турецки из старых, времен его студенческих лет, чашек, а потом я бы просмотрел новые поступления, которые он заботливо отобрал для меня. Но, к сожалению, время не стоит на месте. И старый Вацек отправился туда, куда мы все попадем рано или поздно, а за окном, в котором горит свет, заседает «Клуб якобинцев»…»

Штамм знаком с делом, которое западноберлинское управление по охране конституции завело на эту организацию. Одно обязанное ему доверенное лицо, занимавшееся чем-то между юстицией и политикой, дало ему посмотреть досье. И теперь Штамм знает, что в старой конторе Вацека собираются последние участники студенческих волнений 1968 года, ушедшие в себя и рассорившиеся друг с другом и с тем враждебным миром, о непостижимое могущество которого разбились все их идеалы. Люди, которые не могут разобраться в себе, а потому и в своих делах, снедаемые честолюбием и жалостью к ближним, зарвавшиеся и одержимые, опустошенные безрезультатной борьбой, но постоянно строящие новые планы и все время колеблющиеся между покорностью и жаждой мятежа. Состарившиеся юнцы, скрывающие свою бледность под густыми бородами, измученные бесконечными дебатами и образом жизни, публично отрицающие все общепринятые нормы, но дающие агентам тайной полиции основание характеризовать их в своих досье как политически сентиментальных и в принципе не опасных людей.

Дэвид Штамм все ждет. Кажется, само время горит у него под подошвами ног. С небольшого автофургона прямо перед входом в вокзал сбрасывают пачки утренних газет. Даже самая скудная информация представляет сейчас для него интерес, но он не может отлучиться со своего наблюдательного поста. Маленькая дверь в эстакаде открывается, и из нее выходит толстяк, упакованный в джинсовый костюм. Шагов десять ему приходится пройти по световому кругу, падающему на мостовую от мощных неоновых ламп над щелью ночного сейфа-автомата. «Да этого просто не может быть! — думает Дэвид Штамм. — Неужели фирма так никогда ничему не научится? Шпик, который уже тогда числился в платежных ведомостях фирмы и который поставил под удар двух непокорных членов производственного совета городского предприятия по вывозу мусора! В этом забытом богом клубе, над которым потешаются в управлении по охране конституции, они копошатся, как черви в дерьме. Как это на них похоже! Они всегда имели дело с мерзавцами и проходимцами и утверждали, что их представления о морали рассчитаны только на «посвященных», подобно тому как для посвященных существует высшая математика. Утверждали, что с мерзавцами жить можно, просто ими не должны руководить шарлатаны. Неспособные, некомпетентные, отталкивающие, аморальные! О, боже, я так часто сомневался в тебе, но сегодня благодарю тебя за то, что наши с ними пути разошлись. Мир велик, однако они мнят, что могут сделать его маленьким. И они разобьют его на мелкие кусочки, если их не остановить. Я не стремлюсь к величию, но со своего пути не сверну, даже если они нашлют на меня целую армию убийц. Я им не дамся…»

Вспыхивает свет и в других окнах под эстакадой — наверное, из задней комнатушки конторы Вацека они перешли в передние комнаты. Собрание закончилось. Сначала в дверях появляется один человек. Он смотрит направо и налево, видимо, проверяя, не следят ли за ним. Полиция давно зарегистрировала последнюю блоху в их одеждах, а они все играют в конспирацию. Затем на улицу выходят остальные, продолжая свои бурные дебаты. Три молодые женщины буквально смотрят в рот тощему человеку, который, размашисто, но плавно жестикулируя, объясняет им устройство мира. У него, как у чудовища, волосы на висках срослись с бородой, а на голове сверкает огромная лысина. По описанию примет из досье управления по охране конституции Штамм узнает одного из идеологов группы. Его фамилия Луцш, но его называют Луначарским. По многократно увеличенным фотографиям полиция опознала в нем того самого легендарного человека, который высоко держал знамя под струями воды во время массовых выступлений против бойни во Вьетнаме. «Храбрый человек, — думает Штамм, — по все еще живет легендой». Возможно, он как раз объясняет девушкам свою последнюю утопию: функции и методы работы детских магазинов при организации партизанской войны в городах. Внезапно гвалт прекращается. Они уезжают на двух старых автомобилях, в которых, непонятно каким образом, умещаются все. На пустынной улице остается лишь один тщедушный молодой человек. Он протирает стекла очков, потом делает несколько дыхательных упражнений. С точки зрения человеческой психологии сейчас самое удобное время подойти к нему.

Дэвид Штамм медленно направляется через улицу.

— Господин Вацек? — спрашивает он. — Я могу поговорить с господином Вацеком?

Молодой человек прекращает свои дыхательные упражнения.

— Я — Вацек.

— Извините, я хотел бы поговорить со старым Вацеком.

— Я — его племянник. А дядя умер.

— О, как печально это слышать! Но я опасался чего-то в этом роде. Перестал получать от него письма и почувствовал что-то неладное. Понимаете, я долгое время находился за границей по делам службы. Какая жалость! Вместе с милыми стариками уходит и их удивительный мир. Где теперь выпьешь кофе в такой уютной обстановке? Свой лучший кофе, черный и сладкий, господин Вацек варил в полночь.

— Уже очень поздно, господин…

— Цвейг, — подсказывает Штамм.

— Уже очень поздно, господин Цвейг. Извините, пожалуйста, но у меня были гости, мои знакомые. Я подчеркиваю, фирмы больше не существует, коммандитного товарищества Вацека уже нет.

— О боже мой! А старые заказы, значит, все пропали? Но это просто ужасно! Господин Вацек был моей последней надеждой. У него были связи во всем мире. Вы даже не представляете, как я потрясен. Я занимаюсь специальной исследовательской работой.

— Вы пили с моим дядей кофе?

— Кофе по-турецки на диване в задней комнатке.

Молодой человек снова протирает стекла очков в никелированной оправе и долго разглядывает Штамма:

— Послушайте, господин Цвейг, я вас не знаю. Но хотел бы попросить об одном. Если вы из полиции, то уходите! Это же бессмысленно. Полиция только что побывала здесь в лице кое-кого из гостей, и если вам интересно, то вы наверняка сможете завтра утром прочитать в протоколах ваших коллег, о чем здесь говорилось. Так что давайте не будем пудрить мозги друг другу. Хотя клуб не зарегистрирован как общество, его неписаные правила властям известны. И если я, как частное лицо…

Штамм прерывает его:

— Послушайте! О чем вы говорите? Я ничего не понимаю. Ведь клуб друзей книги существовал с давних пор. Так какое до него дело полиции? Что общего с полицией У меня или у господина Вацека, который организовывал обмен книгами? Я ученый-синолог, а вы твердите о какой-то полиции. Зачем вы меня пугаете?

Молодой Вацек улыбается:

— Вы не похожи на человека, которого можно напугать полицией. Ну хорошо, оставим это! В каком отделе обменного фонда у вас был абонемент? Старые карточки сохранились.

Дэвид Штамм поздравляет самого себя. Вообще-то он думает, что все получилось очень естественно потому, что ему не пришлось лгать. Он действительно пил кофе со старым Вацеком и действительно не из полиции.

— Вы меня радуете, — говорит он, — но, к сожалению, я не знаю, как зарегистрировал меня ваш дядя. Круг моих интересов, возможно, покажется вам несколько необычным. Народные настольные игры и их мифологическая подоплека. Но это не все. Еще я занимаюсь древними японскими легендами и героическим эпосом. В известном смысле точка их пересечения… Понимаете? Господин Вацек прекрасно знал, что мне нужно.

— Н-да, в некотором роде мой дядя был гением. Для меня непостижимо, как он все это осуществлял практически. Я бросил дело. Жаль, конечно, старых клиентов. Вот и вам я вряд ли смогу помочь. Но если вам хочется кофе, то вы можете сварить его себе. Пожалуйста, старые кофеварки на прежнем месте. — Он делает жест рукой, приглашая Дэвида войти.

Пока все идет по намеченному плану. Заднюю комнатку, в которой заседали «якобинцы», теперь, однако, не узнать. Старый Вацек не смог бы жить среди такого хаоса. Перевернутая полка, пустые и полупустые бутылки из-под вермута, стопы книг, на которых сидели, бумажные стаканчики с остатками вина, в углу целая куча защитных шлемов и противогазов, на секретере Вацека, между кипами бумаг, банки с маринованными огурцами и горшочки со смальцем, а над всем этим не поддающийся описанию смрад.

Молодой Вацек убирает со стула пепельницу, наполненную окурками.

— Папиросы, — смущенно говорит он. — Луначарский курит папиросы.

Кофеварку они находят в сейфе, только вот кофе куда-то запропастился.

— Как видите, я совершенно беспомощен, — извиняется молодой Вацек, — даже кофе не могу вам предложить.

— Не волнуйтесь, — успокаивает его Дэвид. — Честно говоря, для меня более важно выяснить интересующий меня вопрос.

— Безнадежное дело! Вы же сами видите.

— Разве к вам не приходят новые поступления? Ведь это вполне вероятно.

— Вероятно-то оно вероятно, но попробуйте эту вероятность отыскать. Некоторое время этим занималась моя жена. Пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте. Если бы мне удалось найти кого-нибудь, кто согласился бы приобрести это дело! Удивительно, что никто не приходит и не требует арендной платы. Так что я все пустил на самотек.

— Может, мы все-таки попытаемся найти что-нибудь в документации?

— Ройтесь себе на здоровье! Но должен вам сразу сказать, что ищейки из управления по охране конституции во время обыска все перевернули вверх дном.

— И когда это случилось?

— На прошлой неделе. Идиоты! И чего они только здесь ищут?

Дэвид Штамм чувствует нервный зуд в корнях волос. На прошлой неделе! На прошлой неделе они начали искать магнитофонные пленки, все ближе подбираясь к отелю «Шилтон-Ройял». Неужто они обнаружили здесь его старые следы? Может, он уже в ловушке?

Над ним грохочет поезд. С книжной полки сваливается ряд книг, и снова наступает тишина, Дэвид, затаив дыхание, прислушивается.

— Вы заперли дверь? — спрашивает он,

— Зачем? Что здесь можно украсть?

— Да, конечно, извините… Только… старый Вацек был в этом отношении очень педантичным.

Штамм подходит к шкафу с картотекой. Постепенно он успокаивается. Тайный агент не вписывается в картину розыска, объявленного на него. Они вряд ли стали бы привлекать управление по охране конституции. Такими делами занимаются специалисты. Они знают, что поставлено на карту. А на этот раз на карту поставлено все. И тут он находит в картотеке то, что искал. Его карточка на месте, хитроумно отложенная в отдел «Этнография». Он узнает четкий почерк Вацека: «Господин Ц. — вне очереди — узкая специализация». Последняя запись от 19 августа 1961 года: «Гравюры на дереве, очень редкие, имеющие отношение к игре в го. Партнер ждет предложений по обмену». Да, партнер, вы долго ждете моих предложений. Вы и сейчас готовы принять их, Мастер Глаз? Что лучше вашей собственной кузины я мог послать вам? Сообразили ли вы, чего стоит маленькая фишка для го, которую она вам передала? Согласны ли на новую партию? На этот раз мы оба моя?ем только выиграть. Выиграть эту партию, или ничего не получится, абсолютно ничего…

Молодой Вацек ополаскивает два бумажных стаканчика и наполняет их разбавленным вермутом:

— Выпейте глоток, господин Цвейг. Вместо кофе…

Быстрым движением Дэвид Штамм выдергивает свою карточку из картотеки и прячет ее в карман куртки. Там клацают друг о друга фишки го. Свободной рукой он берет бумажный стаканчик:

— Большое спасибо, дорогой господин Вацек. У кого из нас сегодня еще есть выбор? Кофе по-турецки или вермут по-итальянски — какая разница? Белое или черное, желтое или коричневое — это уже не имеет значения. Наша земля стала пестрой, и, только оставаясь пестрой, она способна выжить. Свобода или смерть? Помилуйте! Традиционные альтернативы уже не действительны. Общая смерть — это вечная неволя, выжить — вот единственный шанс обрести свободу. Разве я не прав, дорогой господин Вацек?

— Очень мило с вашей стороны, господин Цвейг, поверять мне свои мысли. Мой дядя, несомненно, оценил бы это. Но, извините, я просидел четыре часа с этими людьми, и теперь мне трудно выслушивать ваши фаталистические изречения.

— Я думал, в моих мыслях нет ничего фаталистического.

— Может быть, но все-таки достаточно.

Глотая омерзительный вермут, Дэвид не в силах сдержать гримасу отвращения:

— Спасибо за гостеприимство. Позвольте задать вам еще один деловой вопрос.

— Спрашивайте! Что касается дела, то я фаталист.

— Вы, как я вижу, больше не ведете картотеку абонентов. Новые поступления, которыми, как вы говорили, иногда занималась ваша жена, могли остаться неоприходованными. То есть никакого бухгалтерского учета не велось. Тем не менее поступления могли быть.

— Конечно. Вопрос только в том, где они. Вы хотите заняться этим? Пожалуйста! Вы ориентируетесь в складских помещениях? Вам понадобился бы целый месяц.

— Наверное, мне хватило бы и часа. Большим временем я все равно не располагаю. Вы подарите мне один час?

Молодой Вацек вздыхает:

— Доставьте себе это удовольствие. Пожалуйста! Ради памяти дяди и потому, что вы давний друг дома. А я тем временем приберу здесь.

Дэвид Штамм бродит по складским помещениям, как по хранилищу сокровищ. Невероятно, чего только не насобирал старый Вацек! Молодой недотепа мог бы нажить на этом целое состояние. Дэвиду все время приходится отрываться, потому что глаза помимо его воли впиваются в названия книг. Но у него только один час! Надо найти последние поступления, доставленные еще коммандитному товариществу старого Вацека.

Возле задней двери кладовой один на другом стоят два ящика. Для верности он взламывает один из них и находит в нем то, что и предполагал увидеть: набор книг, которые не имеют никакого отношения к обмену. Почтовые поступления! Где среди этого хаоса лежат книги, полученные по почте? Или доставленные посыльным? Он вспоминает, что старому Вацеку почту всегда доставляли с улицы через маленькую служебную дверь. Он возвращается. Проходя мимо комнаты, где некогда пил кофе с Вацеком, он видит, что молодой Вацек уютно устроился на диванчике и заснул.

Дэвид Штамм на ощупь пробирается по узенькому коридорчику вдоль длинного ряда книжных полок. И в складском помещении он не включает света. Он ведет поиски с маленьким электрическим фонариком. Но долго искать ему не приходится. Прямо у входа в бельевых корзинах, которые старый Вацек использовал для перевозки книг, без разбора свалены — по мере их поступления — открытки, бандероли, посылки и — о боже! — счета. «Банкротство будет грандиозным», — думает он. Он перебирает корзину за корзиной, роясь в почтовых отправлениях. Один час! Даже если молодой Вацек не проснется, у него больше нет времени. И вдруг то, что он искал, оказывается у него в руках: «Через посыльного! Срочно! Обмен по игре в го».

По типичному для инженеров письму печатными буквами он тотчас узнает почерк партнера. Мастер Глаз сделал то, что мог сделать в этой ситуации. Разорвав конверт, Дэвид держит в руках толстую тетрадь в линейку, того типа, что они когда-то использовали, тренируясь в работе с шифровальными таблицами. Тетрадь чистая, за исключением двух страниц, где записана партия в го, будто бы сыгранная двумя японскими мастерами высочайшего класса, как свидетельствует дата, 6 декабря 1941 года, то есть в день нападения на Пёрл-Харбор. Ах, Мастер Глаз, вы неисправимы в своем пристрастии к наивным нравоучительным шуткам! С первого взгляда видно, что это все что угодно, только не игра мастеров. Так могли бы играть только двое сумасшедших, предполагая, что играют в домино. Буквы и цифры должны составлять незамысловатый шифр. Партнер чувствует, что время торопит, и стремится избавить адресата от длительной дешифровки: простенький ключ к этому шифру Штамм держит в голове. Он был взят из учебника игры в го, который они в свое время использовали для шифрования.

«Так как белые, по-видимому, не могут вырваться из окружения в центр, то и игрок не может спастись, если только он не сохранит независимость в окружении черных». Что это — спасение? Штамм садится на ступеньку стремянки и приступает к дешифровке. Через несколько минут текст у него на бумаге: «У нас ваш труп. Нужна ли вам помощь? Ждем вас в конце площадки для мусорных контейнеров. Виола заслуживает нашего доверия. То, что я сделал тогда, я сделал и для вас. То, что мы делаем теперь, мы делаем для себя».

Профессор Дэвид Штамм, он же доктор Баум, он же господин Цвейг, ощущает лихорадочное беспокойство. Никогда прежде он не замечал, чтобы у него дрожали руки, но теперь, сжигая записку в маленьком синеватом пламени зажигалки, он видит, как они трясутся. Еще некоторое время он сидит в темноте, подавляя желание взять из кармана фишки для го. Сейчас главное — самообладание. По безлюдной улице изредка проносятся автомобили. Продавец сосисок закрыл свое заведение. Какой-то изрядно подвыпивший ночной гуляка, крепко держась за навес в виде зонта, произносит пьяный монолог. У входа в вокзал все еще лежат неразвязанные пачки утренних газет. Заголовки прямо-таки кричат с мостовой: «Поступок безумца в метро! Сумасшедший борец искал смерти! Наркомания распространяется на стариков!»

Виола! Как же найти ее таким образом, чтобы не нашли их обоих?