Когда Руцкой с автоматом наперевес поднялся на второй этаж дачи в Форосе, он стоял в коридоре. Раиса Максимовна ужасно нервничала. Именно в этот момент ее левая рука повисла как плеть, а через сутки, уже в Москве, в Центральной клинической больнице, ослеп левый глаз.

– Что, Саша? Вы и меня хотите арестовать? – спросила она.

«Какая глупость, черт подери… – зачем, зачем она так сказала?»

Руцкой первым делом снял трубку телефона, соединился – через коммутатор – с Ельциным. Доложил, что он на объекте «Заря», связь работает, и спросил, хочет ли Ельцин поговорить с Горбачевым.

– Не хочу, – сказал Ельцин и бросил трубку.

Раиса Максимовна плакала.

– А что вы плачете, Раиса Максимовна? – поинтересовался Руцкой.

Может быть, от счастья, что их спасли?

Раиса Максимовна не ответила и ушла в свою спальню, закрылась на ключ. Оказывается, они, Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна, приготовились к аресту.

Горбачев был уверен: Ельцин их арестует.

«Гэкачеписты» сидели на скамеечке у ворот дачи. Они прилетели на час раньше, чем Руцкой, но на объект их не пропустили…

Разумеется, по приказу Горбачева.

Проиграли, идиоты. Все, он им больше не начальник.

Еще одна глупость – Вольский. На кой черт, спрашивается, он, Горбачев, ему звонил?

18 августа, в три часа дня, он сделал несколько звонков. Раньше других Михаил Сергеевич нашел Вольского:

– Аркадий, сейчас по радио скажут, что Горбачев болен. Ты знай: я здоров!

И положил трубку.

Позвонить, чтобы ничего не сказать?..

А можно было бы позвонить Бушу, Колю, в ООН…

«По радио скажут…»

Горбачев не спал и крутился с боку на бок. Зачем, зачем он принял Мэтлока, посла Америки? Гаврила Попов (с помощью, видно, КГБ Москвы) узнал о ГКЧП за две с лишним недели. И побежал, естественно, к нему, к Горбачеву, – к кому же еще? Из Нью-Йорка звонит Бессмертных, посол, надо, мол, срочно принять Мэтлока, у него важнейшая информация…

Ладно бы ему позвонил, – нет, помощникам!

Саша Яковлев, хитрец, тоже догадался: что-то готовится. «Идет, – говорит, – Язов по коридору. И де здоровается. Куда-то поверх головы смотрит!» Значит, говорит, они что-то точно придумали.

И никому не пришло в голову, что Форос – это его задумка. Аналитики чертовы! – Хорошо, где доказательства? Их нет и не может быть. Такие следы не остаются. Он знал, Ельцин не будет соединять его с Форосом. Без прямых, железобетонных доказательств это политически невыгодно. Но сегодня к Горбачеву опять приходил следователь Лисов. Его допрос (в отличие от предыдущих) Горбачеву совершенно не понравился.

Да, в домике охраны работал телефон, – звони кому хочешь (ребята, охрана, позвонили всем своим родным). Да, в его машинах, стоявших в гараже, находились все виды спутниковой связи. Сорви с ворот бумажку (ворота опечатаны бумажкой и пластиковой пломбой), звони кому хочешь – пожалуйста!

Да, личная охрана, двадцать с лишним человек, остались верны Президенту Советского Союза; у них никто не отобрал табельное оружие, они вооружились «Калашниковыми» и были готовы на любой прорыв, хоть в аэропорт, хоть куда – ребята подготовленные!

В конце концов, Анатолий, его зять (да кто угодно, любой, самый верный парень из охраны), мог запросто перемахнуть через забор (территория дачи – огромная, легко затеряться) и сообщить миру правду о здоровье Президента СССР. Передать любое его обращение. Любое письмо. Вместо этого, 20-го, перед тем как заснуть, Горбачев по совету Раисы Максимовны записал на любительскую камеру свое слово к народам мира и тут же положил кассету… в свой портфель. Куда торопиться?! Потом текст переписали еще раз, потому что Анатолий схватил первую попавшуюся кассету: «9 1/2 недель», эротика режиссера Лайна. В тот момент, когда Микки Рурк проводил кусочком льда по животу голой Ким Бессинджер, в кадре возник Горбачев: «Я хочу обратиться ко всем людям доброй воли!..»

Самое главное – Лисов уже знал, а Горбачев подтвердил: после того как друзья-заговорщики объявили ему о ГКЧП, он (на прощание) крепко пожал им руки и назидательно произнес: «Может, у вас и впрямь что получится…»

Благословил? Конечно. В папке у Лисова показания всех гэкачепистов о том, что Горбачев проводил их аж до самых ворот…

Ему не спалось: дрожали нервы.

На самом деле еще весной Горбачев дал Крючкову, КГБ задание подготовить план «чрезвычайного режима»: он, Горбачев, вроде как отходит в сторону, создается чрезвычайный комитет по управлению государством, и он, этот комитет, обращается к Горбачеву с просьбой его возглавить, как только он вернется из отпуска…

Горбачев зажег лампу и вдруг почувствовал голод. В-вот ведь, нужно вызвать охрану, она свяжется с дежурной сестрой-хозяйкой… короче, через полчаса, не раньше, он помучит бутерброд. Можно, конечно, поднять с постели Ирину, дочь, но Горбачев не смог вспомнить, была ли Ирина на даче. Днем она ездила в ЦКБ, навещала мать, оттуда звонила ему в фонд, на работу: дела у Раисы Максимовны были… хуже не придумаешь.

Когда в Форос прилетели Лукьянов, Крючков, Язов и К°, Раиса Максимовна была совершенно спокойна. Но когда передали, что явился Руцкой, у нее случился истерический приступ.

Те хоть и сволочи, но все же свои, понятные, а вот эти, новые…

Нет, нет сна, совершенно нет… У Ельцина – бессонница, у Горбачева – бессонница; Ельцин за год превратился в развалину. И он, Горбачев, тоже сдал. Стареет, как говорит Ирочка, на глазах, будто сглазил кто!

Но страшнее всего – Раиса Максимовна: весь год она не выходила из ЦКБ. От нее, разумеется, скрывали диагноз, но по тому, как часто приезжал к ней Андрей Воробьев, лучший терапевт не только в России, но, может быть, и в Европе, да и по самим процедурам, по терапии, ей назначенной, Раиса Максимовна понимала: рак.

Палата, отданная ей в ЦКБ, когда-то была палатой Генерального секретаря ЦК КПСС: четырехкомнатный люкс с двумя идиотскими кроватями через тумбочку.

Все вокруг было казенное, с зеркальной полировкой. Все по-дурацки блестит, будто это не больница, а дворец. Бред какой-то: неуютно, холодно, только не от погоды – от вещей.

Вспомнился Анри де Ренье: «…от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь…».

Жизнь действительно уходила. Был страх.

Раиса Максимовна Горбачева: Нина Заречная и Елена Чаушеску, ангел и дьявол – вместе. Грубое, испепеляющее желание быть первой женщиной мира и провинциальные вера – надежда – любовь с одним человеком – с ним, с Горбачевым («если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми ее…»).

Она и сейчас боялась не за себя, нет; Раиса Максимовна вообще не цеплялась за жизнь, ибо жизнь (счастье жизни) никогда не измерялась для нее количеством прожитых лет.

Тогда, в 91-м, после Фороса, да и сейчас, в 92-м, когда все давно позади, она боялась только за него, за своего мужа, – за Михаила Сергеевича Горбачева.

Кто он без нее? Председатель колхоза.

Все!

Аграрный имидж – это у него навсегда.

…Она знала, что Михаил Сергеевич смертельно устал, что он уже не спит без наркотиков, может сорваться и погибнуть. Она не сомневалась, что Ельцин его добьет, вопрос времени – Горбачев добивал людей (всех: от Чурбанова до Алиева и Лукьянова), Ельцин тоже добьет, он – жестокий и родом из – жестокого края.

Раису Максимовну любил и уважал весь мир, но ее никто не любил и не уважал в Советском Союзе. Обидней было другое: она все (вроде бы все) делала правильно, все правильно говорила, с душой, она – уже без «вроде бы» – хотела добра, только добра… Нет же: Советский Союз ответил ей так, как эта страна не мстила, наверное, никому.

Кто, кто позволил себе в Форосе, на совершенно голом треугольнике скалы, начертить (с указательной стрелкой в сторону их дома) эти поносные слова: «Райкин рай»?

Рай?! Это Форос рай?! Если бы все, что она делала для державы (причем делала публично, на глазах у всех), предложил бы этой стране кто-нибудь другой (Алла Пугачева, например), всюду был бы восторг. На каждом шагу. А ее везде встречает ненависть и только ненависть… Лесть ближайшего окружения. Да, конечно: она, Раиса Горбачева, появилась в этой стране слишком рано, слишком… эффектно, наверное, чтобы люди (вся страна, на самом деле), кто еще не умел, не научился красиво одеваться, достойно жить, воспринимал бы ее без иронии… Вот и получилось, что она запрягла свою страну, как Хома Брут – ведьму, и тут же с удовольствием стала учить всех уму-разуму – всех!

Теперь она почти не вставала с кровати. Жить лежа – это, оказывается, легче.

Ей стало по-настоящему страшно, когда (весна 91-го? или чуть раньше?) она увидела, как Михаил Сергеевич изучает телефонные разговоры своих ближайших соратников. По его приказу Крючков тогда записывал всех: Александр Яковлев, Медведев, Примаков, Бакатин, Шахназаров, Черняев!

КГБ делал Горбачеву своеобразный «дайджест», и Михаил Сергеевич внимательно его просматривал.

Потом, в июне, было еще страшнее: впервые за тридцать восемь лет их жизни она увидела, как Михаил Сергеевич плачет.

Началось с глупости. Ира, их дочь, сказала, что Сережа, врач, ее приятель, назвал сына Михаилом (в честь Горбачева). Родители его жены рассвирепели. Выгнали ребят из дома. Теперь парень обивает пороги загса: по нашим законам, оказывается, дать другое имя ребенку – это целое дело…

И Михаил Сергеевич взорвался. Он кричал, что Ира – дура, что ему совершенно не обязательно все это знать, что Ире с детства все дается даром, что ей нужно уметь молчать – и т. д. и т. д.

Ира вскипела, за нее глухо вступился Анатолий… а Михаил Сергеевич как-то сразу обмяк, сел на диван и закрыл лицо руками…

Раиса Максимовна знала, что она будет с ним всегда, до конца, что он – ее судьба. А Михаил Сергеевич? Сам он? После Фороса ее вдруг кольнула мысль: если бы Михаилу Сергеевичу снова, еще раз вернули ту ослепительную власть, какая была у него в 85-м, но с условием, что ее, Раисы Горбачевой, никогда больше не будет рядом с ним. Как бы он поступил?..

Врачи молчали. Это было ужасно.

После Фороса, утром 24-го, Горбачев позвонил Ельцину: «Борис Николаевич, тебе присвоено звание Героя Советского Союза…»

– Еще чего, – огрызнулся Ельцин. – Подпишете – и это будет ваш последний Указ…

Так и сказал, сволочь! Сблизиться не получилось: обещая дружбу, Горбачев мог обмануть кого угодно, но не Ельцина.

Герой Союза, который хочет разрушить этот Союз.

Любой ценой. А водка? Горбачев знал, что если Ельцин пьет, он пьет по-черному.

Чем активнее Михаил Сергеевич боролся с Борисом Николаевичем, тем быстрее Ельцин укреплялся.

Парадокс? «Я вас где-то уже ненавидел…»

Горбачев хорошо помнил этот документ. Весной, в конце апреля, Александр Яковлев принес ему подробную, страниц на двадцать, выписку из «истории болезни» Ельцина.

Цикл запоя – до шести недель. Жуткая абстиненция.

У Ельцина резко слабеет воля, и в этом состоянии он легко поддается на любые уговоры и провокации.

И Яковлев – тоже хорош! Дождался, пока Горбачев прочтет:

– Что с этим делать-то?

– В газеты отдай! – разозлился Горбачев. – А хочешь, отдай пациенту…

Горбачев не спал. Форос чуть было не стал его концом.

Чуть-чуть. А вот 26 сентября 91-го года – да, это его конец.

Правда: конец.

На десять утра Горбачев вызвал к себе нового министра обороны Евгения Шапошникова.

Как он жалел сейчас об этом разговоре, Господи!

Впрочем, с кем же еще ему говорить?.. С кем?!

Маршал был трус. Приказ явиться в Кремль застал его поздно вечером, в самый… неподходящий момент, в постели, но Земфира Николаевна, супруга, не обиделась: Кремль есть Кремль, ничего не поделаешь.

«Твари дражайшие» – звала она Раису Максимовну и Горбачева.

Сейчас это главные их командиры.

Утром 23 августа, в тот самый час, когда Шапошников, главком ВВС, собрал Главный штаб, чтобы (на всякий случай) выйти из партии, ему позвонил генерал армии Моисеев, первый заместитель неизвестно какого министра обороны (Язов с ночи был в Лефортове). Передал, что Шапошникова срочно вызывает Горбачев, и, прикрывая трубку ладонью, спросил:

– Это правда, что ты с партбилетом расстался?

– Так точно… – дрогнул Шапошников.

– Ну-ну… А я бы не торопился, – хмыкнул Моисеев и бросил трубку.

В кабинете Горбачева сидели Ельцин, Бурбулис и два-три человека, которых Шапошников не знал.

– Доложите, что вы делали в дни ГКЧП, 19-22 августа, – сухо приказал Горбачев.

Шапошников заявил, что он сразу отказался подчиняться Янаеву и был готов разбомбить Кремль, если начнется штурм Белого дома, ибо в Кремле, по его сведениям, находились Янаев и Лукьянов.

Ответ понравился.

– Из КПСС вышли? – спросил Горбачев.

Шапошников смутился, но отступать было некуда:

– Принял… такое решение.

Горбачев посмотрел на Ельцина:

– Какие предложения, Борис Николаевич?

– Назначить министром обороны! – сказал Ельцин.

Главный военный летчик Советского Союза чуть не упал.

– Приступайте к своим новым обязанностям, – также сухо приказал Горбачев. – Вам присвоено воинское звание маршала авиации.

Выйдя из кабинета, Шапошников наткнулся на Моисеева. Лицо нового министра обороны было как взорвавшаяся плодоовощная база.

– Аг-га, – скрипнул Моисеев. – Говорил тебе, с партией не торопись!

Через несколько минут Горбачев отправит Моисеева в отставку.

На самом деле Евгений Иванович Шапошников был неглупым человеком, – отнюдь! С годами он все чаще и чаще задумывался над интересным парадоксом: в России трудно получить генеральские звезды, еще труднее – реальную власть, но потом, когда эта власть – уже есть, все усилия, абсолютно все, тратятся только на то, чтобы эту власть сохранить.

Иными словами: честно работать – уже невозможно. Любой журналист, который зарабатывает, подлюга, на твоих же пресс-конференциях, сильнее, имея трибуну в руках, чем ты, министр обороны! Это не он боится говорить с тобой, а ты с ним, потому что тебя, министра обороны Советского Союза, за одно неосторожное слово, которое он – будьте спокойны! – тут же выкатит в газеты, могут выкинуть не то что из армии… из жизни. А ему, гаду, – хоть бы хны! Ему не грозит отставка, нет. Тебя, может быть, последнего боевого маршала в Европе, можно уничтожить, как козявку, а он будет смеяться над тобой. У тебя власть, а у этой мелюзги сила – вон как!..

Объективно Горбачев нравился Шапошникову больше, чем Ельцин. Встречая Ельцина из поездки в Америку, Шапошников собственными глазами видел, в каком состоянии Президента России вывели из самолета: пожалуй, это было одно из самых сильных впечатлений за всю его жизнь…

Горбачев – культурный человек, приятный…

Но если Ельцин боролся за власть потому, что он хотел работать, то Горбачев боролся за власть только потому, что он хотел уцелеть. Да, Ельцин не обладал умом, какой необходим Президенту России, но у Горбачева не было совести.

Он же предавал не задумываясь. – И никто – ни Горбачев, ни Ельцин… никто не знал, что же все-таки делать с этим кошмарно-огромным ядерным государством, которое называется – пока – Советский Союз…

26 сентября 1991-го: глупость, которой нет названия.

Президент СССР бешено, галопом, мчался во все стороны сразу.

Его кабинет находился на третьем этаже – окна выходили на изнанку Кремлевской стены, за которой гордо раскинулась Красная площадь.

Когда Михаил Сергеевич был «избран» Генеральным секретарем, ему был предложен бывший кабинет Сталина, который очень долго, почти три десятилетия был закрыт (Маленков предлагал устроить в этом кабинете музей, но идею не осуществили, не успели). Горбачев отказался и приказал подобрать ему «что-нибудь повеселее».

«Повеселее» были владения Брежнева. После отставки престарелого премьера Тихонова кабинет Сталина занял (и то ненадолго) Рыжков.

– Тебя Сталин не преследует? – поинтересовался однажды Михаил Сергеевич.

– Пока нет, – насторожился Рыжков. – А что?

Рыжков – парень с Урала, без комплексов.

…Самый удобный путь – через Спасские ворота Кремля. Здесь, на площади, Шапошников всегда выходил из машины и шел пешком. Конец сентября, а мертвых листьев на земле не видно, хотя ветки деревьев уже голые.

«Интересно, куда листья-то делись?..» – вздохнул министр обороны Советского Союза.

Ему ужасно хотелось спать. Если Евгений Иванович спал меньше семи часов в день, он ходил как оглоушенный.

Чтобы не опоздать, Шапошников взял за правило приезжать к Горбачеву загодя, минут за двадцать пять. А чтобы не подвернуться под горячую руку кому-нибудь из сильных мира сего, коротал время у подъезда.

Потом Шапошников быстро сдавал шинель в общий гардероб и поднимался по лестнице.

В коридорах Кремля воздух, сама атмосфера пропитаны страхом. Тяжелый воздух. Все говорят шепотом. В этих коридорах никогда не было детей, может, поэтому здесь всегда так душно?

С боем кремлевских курантов Евгений Иванович открыл дверь в приемную.

– Уже спрашивал, – встретил его Евгений Попов, секретарь Горбачева.

Президент Советского Союза любил поговорить, поэтому редко кто попадал к нему вовремя.

Шапошников открыл дверь, прошел через тесный «тамбур» и открыл еще одну дверь – в кабинет.

– Давай, Евгений Иванович, давай, рад тебя видеть…

Горбачев вышел из-за стола.

– Товарищ главнокомандующий…

– Здравствуй, здравствуй, – Горбачев протянул руку. – Как сам?

Шапошников быстро оценил обстановку: «Встретил вроде бы нормально».

– Жена не обижается, Михаил Сергеевич.

– А… Ну, хорошо. Пойдем там поговорим, – Горбачев кивнул на комнату отдыха.

Как ловко придумано, черт возьми, кабинет, а тут, сбоку – неприметная дверь.

За дверью целая квартира: спальня, гостиная, еще один кабинет, только небольшой, уютный, комната тренажеров, ванная, туалет…

Шапошников изумился: даже здесь, в Кремле, Горбачев не имел привычки приглашать гостей в свои «апартаменты». Нанули Рожденовна, жена Шеварднадзе, рассказывала Земфире Николаевне, что в свой дом Горбачевы никого не пускали. Никогда. Если Шеварднадзе провожал Горбачева на дачу, они доезжали до ворот, договаривали в машине все свои разговоры и разъезжались – каждый к себе.

– Там позавтракаем, – кивнул Горбачев.

Гостиная была крошечная, но уютная.

Он вдруг стал очень резок.

– Что ж ты Кобзона нашего обидел? – Горбачев сел за стол и показал Шапошникову место напротив себя.

Шапошников растерялся. Певец Иосиф Давыдович Кобзон был у него два дня назад – предлагал себя в качестве посредника по продаже наших «мигов» в Малайзию.

Шапошников аж задохнулся: «Подобные вопросы, дорогой Иосиф Давыдович, на эстраде не решаются!»

Кобзон, выходит, пожаловался Горбачеву. Ну, страна!

– Я думал, Михаил Сергеевич, в министерстве есть кому заниматься «мигами»… Сегодня Кобзон, завтра, понимаете, Алла Пугачева будет танки продавать… и что помучится?

– Да, – задумчиво произнес Горбачев. – Видишь, что в стране творится: все вразжопицу пошло, страна катится сейчас по сильно скользящей и разлетается, короче, к чертовой матери…

Ельцин… – этот все под себя гребет. По-другому не умеет. Не привык. Он же по натуре кулак, этот Ельцин, такой у него настрой. И вообще: как начал пятого, во вторник, пить, так и пропил, я скажу, все праздники…

Шапошников насторожился. Он слышал, что у Ельцина бывают запои, только это тема закрытая, деликатная, – он слушал Горбачева с интересом.

И было заметно, кстати, что Горбачев нервничает; как начинает говорить о Ельцине – нервничает вдвойне.

– МИД, Евгений, всех его сотрудников Ельцин предлагает сократить в десять раз, – горячился Горбачев. – Так тут даже Буш насторожился! Буш, Миттеран, Гонсалес – они ж за союзную политику выступают! Хотя Буш осторожничает, у него выборы под носом, можно понять. Совмина нет, кончился у нас Совмин. Силаева уберем сейчас с МЭКа, потому что Россия его отвергает… – словом, я – в офсайде, полнейшем офсайде, – заключил Горбачев. – Кругом демократы, у них сейчас вроде как моральная власть, а я начал итожить, что ими говорено, так это, я скажу, ахинея, полная ахинея. И все меня толкают под руку: давай, Горбачев, давай! Ну какая же, Евгений, это политика?

Горбачев остановился и взглянул на Шапошникова:

– Ты съешь что-нибудь, я уже позавтракал. Я тебе в этом не союзник.

Шапошников не ел.

– Ведь посмотри: вот я Президент – да? – продолжал Горбачев. – А Россия – суверенна. Она от кого суверенна, я тебя спрашиваю? От Украины, что ли?..

Вся Европа не суверенна. Полностью под Америкой. Во они как все устроили! А Россия – суверенна. Спрашиваю: от кого? Они говорят: от центра. А центр это кто? Кто центр? Не Россия… так, что ли, выходит? То есть Россия сама начала расшатывать? А в Союзе, Евгений, все на России держится, сам знаешь. А она расшатывает. – Ну, думаю, это пройдет. Потом смотрю – нет, не проходит! Семьдесят процентов народа высказались за сохранение Союза. Ельцин же не хотел, чтобы референдум был. А я наоборот – потакал. Если бы Ельцин был Президентом СССР, он бы хотел. Мне ведь проще было послом его отправить после октябрьского пленума, когда он резко пошел на обострение. А я, наоборот, уговаривал его не уходить из Политбюро. Продолжать. Он же не глупый человек, как другие вокруг него. Даже талантливый человек. Но самодур. И там, в России, все сейчас решает Бурбулис. Кто такой? Откуда взялся? Окружение сознательно спаивает Ельцина. А когда Ельцин пьяный, он у них что угодно подпишет!

Шапошников молчал и держал спину так, будто он гвоздь проглотил.

– Смотри, что Ельцин с Чечней решил сделать. Указ этот! Какое, я тебя спрашиваю, чрезвычайное положение, это ж Чечня! – кипятился Горбачев. – Это, значит, сотни убитых, да?! Звоню Ельцину, он – вдребадан. Нашли Сашу Руцкого, Саша орет: обложить Чечню со стороны гор, блокировать, чтоб никто не выполз и не вполз! Тоже стратег, твою мать, охренительный! С таким нельзя контактировать. Какой-нибудь хренью сразу загрузит, а у меня, Евгений, еще цели есть.

Теперь смотри: боевики сгоняют женщин и детей, чтоб и 1 пустить их вперед на случай сражения! И мы ж с тобой все это предвидели! Ты ж мне докладывал!

Шапошников встал:

– Я не докладывал, Михаил Сергеевич.

– Не ты? Да? Ну… ничего, ты, главное, садись! Чечено-Ингушская: год назад это ж был самый спокойный регион в СССР! Хорошо, мы поднажали, отменили указ, дали Ельцину по глазам, но ведь что творит, что творит!

На маленьких тарелках лежали сыр, ветчина и докторская колбаса; Шапошников знал, что Горбачев очень любит колбасу, особенно «салями», финскую.

– Если не будет центра, если не будет единой армии, Евгений, и меня… – Горбачев всегда «га-кал», когда волновался, – это ж представить страшно, что они сделают тогда с Россией! Согласен со мной?

– Так точно! – кивнул Шапошников.

– Но когда я с ними, натыкаюсь на глухоту. Соланки, индус, приехал к нам с визитом. Был у меня. Красивый такой индус. Мощно провели переговоры, пообедали, потом он к Ельцину пошел. По протоколу.

Ельцин наставляет: зря вы, индусы, с Горбачевым связались. У вашего Горбачева ничего нет. Сейчас в России я главный! Все ж у меня: нефть, уголь, заводы, фабрики… Давайте-ка, индусы, готовьте с Россией политический договор, а Союз, получается, на хрен…

Горбачев говорил, но все время наблюдал за Шапошниковым: ловил реакцию.

«Что он хочет от меня?» – не понимал Шапошников. Военные люди не умеют скрывать удивление.

– Соланки обалдел, – продолжал Горбачев, – у него ж официальный визит! А тут выходит, он адресом ошибся. Не к тем приехал. Ельцин посадил его за стол, выпили они добре за дружбу. Вдруг Ельцин как заорет: «Не хотите договор? Ну и катитесь со своим Горбачевым к чертовой матери!..»

– Матерь Божия… – обомлел Шапошников. – Неужели правда?

– Я не вру, – усмехнулся Горбачев. – Вот, Евгений, где дурь. Слушай, – мы ж так Индию потеряем! Она ж тонкая страна, эта Индия! Чувствительная. А процесс-то уже пошел, митинг на митинге… то есть я, Горбачев, скоро буду Президент без страны, а ты, Евгений Иванович, будешь у нас полководец без армии!

Когда Шапошников волновался, он всегда зевал. На самом деле ему давно уже хотелось откровенно поговорить с Горбачевым, но в Кремле Шапошников был новичок и не знал, принято ли здесь открывать душу.

– Дальше смотри, – потянул его Горбачев. – Америка против Ельцина, потому что Америка против распада. Плюс мы им кусок моря подарили на Сахалине, так что у нас теперь больше общей границы. И мусульман, кстати, держим сегодня только мы с тобой. А когда они вырвутся… таджики, например… черт их знает, что они придумают… – таджики же! Азербайджан сразу ляжет под Турцию, это понятно. Армяне – пиз… привет горячий, – поправился Горбачев, – молдаване будут рваться в Румынию, они ж оголтелые у нас, сам знаешь. Немцы – все уедут… ну это, допустим, черт с ними, с немцами, значит… здесь будет второй Ливан, вот, Евгений, как я чувствую…

Он снова остановился, чтобы увидеть, какое впечатление он произвел на собеседника.

«Держава в говне, – подумал Шапошников. – А он что, только сейчас это понял?»

– Мы с тобой, Евгений Иванович, я вижу, – союзники, вот ты и скажи: что теперь делать.

– А какое у вас решение, Михаил Сергеевич? – осторожно спросил Шапошников. Он не имел привычки рисковать. Как можно рисковать, тем более – на такой должности!

– Нет… ты скажи, ты… – настаивал Горбачев.

– Ачтотутскажешь, Михаил Сергеевич?.. – вздохнул Шапошников. – Не так, я думаю, надо нам было из Германии уходить!

– Причем тут Германия? – опешил Горбачев. – Ты погоди, про Германию поговорим, ты о многом не знаешь. Мы ж с тобой сейчас в перспективу глядим, хотя по Германии разговор нужен, ошибки были, не спорю, но кому я Германию отдал? Немцам? Немцам. А Польшу? Правильно, полякам. И что, я преступник? Своим вернул свое, – я преступник, Евгений?

– С «Блэк Джека» все началось… – развел руками Шапошников. – Самолет, который до космоса достает, чудо-самолет, а сократили…

– По «Блэк Джеку» нужен отдельный разговор… нужен разговор, – кивнул Горбачев. – Ты, Евгений, потом все поймешь.

– «Оку» убили. Самая перспективная ракета. Боевая.

– Я потом тебе все поясню… – бубнил Горбачев.

– Ну а перспектива ясная, Михаил Сергеевич. Надо нам Союз спасать, это главное, – вздохнул Шапошников.

– Как?

– Честно?

– Разумеется.

– Понятия не имею, Михаил Сергеевич, – признался Шапошников. – Нет способа. Точнее – не наше это дело, – поправился министр обороны. – Советовать Верховному главнокомандующему.

– Способ есть, – вдруг сказал Горбачев.