В приемной Бурбулиса – страшная, пугающая тишина. Окна хмурились, но холодный, грязно-серый свет все-таки пробивался через большие, давно не чищенные гардины.

Когда-то они были белыми, эти гардины. А сейчас – все в пыли, к окнам поэтому никто близко не подходит, можно испачкаться.

– Жора… Жорочка, слышишь? Люстру зажги. – Ирочка, секретарь Бурбулиса, любовалась своими ногтями. – Ж-жор – ра! Гражданин Недошивин! Помогите девушке как мужчина!

Недошивин встал и включил свет.

– Жорик, правду говорят, что ты еврей?

– Да счас! Я ж из Рязани.

– Вот и верь людям… – вздохнула Ирочка. – А что, в Рязани евреев нет? Куда делись?

Алешка любовался люстрой. Вот он, «сталинский ампир»: люстра была огромной, из настоящей бронзы, и очень красивой.

В Кремле все напоминало о Сталине. Сама атмосфера, сам воздух этих бесконечных кабинетов, приемных и коридоров были ужасно тоскливы. «Тяжело здесь Ельцину, – подумал Алешка. – Или в душе каждый настоящий коммунист все равно ученик Усатого, а?»

Расхаживая, если звали, по коридорам Кремля, Алешка всегда чувствовал себя дурак дураком. Коридоры Кремля, их душное величие, напоминают старый, облезлый трюм корабля. Людей много, но коридоры здесь всегда пустые, всегда какие-то очень длинные, – трудно представить, например, чтобы кто-то из тех, кто здесь работает, стоял бы где-нибудь у лифта и громко разговаривал, смеялся.

Здесь повсюду, даже в столовой, могильная тишина. Люди, особенно средний аппарат, все какие-то неприятные и похожи на мертвецов. Плохая аура. Борис Николаевич Пономарев, секретарь ЦК, один из ведущих идеологов партии, очень радовался, когда ему выделили просторный кабинет генерала Власика, начальника охраны великого вождя.

Пономарев поинтересовался, кто сидел здесь до Власика и после Власика. Радости поубавилось: в каждом кабинете – или расстрельный, или замученный. – Но когда двери высоких кабинетов все-таки открывались и высокое руководство, предлагая Алешке чай или кофе, удобно устраивалось для разговора-интервью, Алешка тут же делался развязным и начинал хамить – от страха.

Высокое руководство зажималось, принимая его хамство за настоящую журналистику.

Хорошо быть интервьюером, глупым людям всегда легче спрашивать, чем умным отвечать! Всегда есть время осмотреться по сторонам, прийти в себя, настроиться на серьезный лад…

Алешка чувствовал себя участником огромной исторической битвы за действительное обновление России, может быть – и всего человечества; стать участником этого процесса (каждое крупное интервью кого-то из руководителей страны – это всегда событие, с резонансом), Алешке безумно нравилось.

Сейчас он нервничал: уже час дня, встреча еще не начиналась, а в два тридцать у Алешки интервью с Руцким.

Опоздания не прощались.

Недошивин тоже ерзал на стуле:

– Геннадий Эдуардович вот-вот освободится… Прямо через минуточку. Вот-вот. Крайне занят… ну, что поделаешь? Хотите, господин Арзамасцев, кофейку…

– Спасибо…-Алешка важничал. – Кофе-то я не очень.

– Мутное не пьете, – Недошивин разулыбался. – Как это правильно, Алексей Андреевич! В Театре сатиры, если знаете, был такой артист – Тусузов. Он жил почти сто лет и никогда, даже летом, не уезжал из Москвы. «Знаете, – спрашивал, – почему я до сих пор не умер? Во-первых, ни разу в жизни не обедал дома. Во-вторых, не пил ничего мутного…»

Недошивин засмеялся.

– А молоко? – поинтересовался Алешка.

– Молоко?.. – Недошивин полез в карман за сигаретами. – Оно вроде не мутное, молоко. Оно белое.

– Белое, да… – Алешка кивнул головой.

– Говорят, желудок после сорока молоко не усваивает, – вдохнула Ирочка.

– А сыр? – заинтересовался Алешка.

– Там, где молоко, там и сыр. Уриновая кислота. А это к подагре!

– Сколько же болезней на свете… – протянул Недошивин.

– Ой, Жорик, не говори! Три тысячи, говорят. Три тысячи болезней. На каждого человека.

На столике с телефонами пискнула наконец красная кнопка. Алешка что-то хотел сказать, но Недошивин вскочил:

– Геннадий Эдуардович приглашает! Вот и дождались, слава богу!

Алешка встал. Недошивин любовно сдунул с его свитера белую нитку, взял Алешку за плечи и легонько подтолкнул к дверям:

– Ни пуха ни пера, Алексей Андреевич!

«Я че… на подвиг, что ли, иду?» – удивился Алешка. Он медленно, словно это была мина с часами, повернул ручку и легонько толкнул дверь:

– Это я, Геннадий Эдуардович!

Бурбулис всегда, в любую минуту, был спокоен, как вода и стакане.

– Привет, Алеша. Иди сюда.

«Встреча без галстуков», – догадался он.

– Все-таки у Мэрилин лицо совершеннейшей идиотки, – вздохнул Бурбулис, отложив «Огонек» с фотографией Мэрилин Монро на обложке. – Неужели она была любовницей Кеннеди?

Бурбулис встал, сел на диван и показал Алешке место рядом с собой.

– Из женщин, Алеша, я всегда боялся резвых глупышек… Выпьешь чего-нибудь?

– Я не пью, Геннадий Эдуардович.

– Я тоже… – вздохнул Бурбулис. – Знаешь, Алексей, что такое демократия? Вот я так бы определил: это государственный строй, который подгоняет робкого и осаждает прыткого.

«Класс! – подумал Алешка. – Интересно, он это сейчас сам придумал или советники подсказали?»

– Вот ты, Алеша, умный и способный человек; нашу беседу в «Известиях» я по-прежнему считаю своим самым серьезным интервью за весь прошлый год.

– Я его в книгу включил, Геннадий Эдуардович. Второй том диалогов «Вокруг Кремля».

– Кто издает?

– АПН.

– Будут проблемы… ты скажи. С бумагой, например.

– Спасибо, Геннадий Эдуардович, – важно кивнул Алешка. – Обращусь.

Бурбулис смотрел на него так, будто Алешка – цветочек в оранжерее.

– Люди, которые будут жить в двадцать первом веке, Алеша, уже родились, – начал разговор Геннадий Эдуардович. – Ты ведь не женат, я знаю? Всегда на работе? Значит, отдавая себя демократии, Борису Николаевичу и нам, его соратникам, ты строишь сейчас не только свое будущее, но и свою личность.

Согласен со мной? И я, Борис Николаевич… – Бурбулис встал и прошелся по кабинету, – мы все, Алеша, очень рациональны в общении с людьми. Нельзя разбудить страну, которая не понимает, что она спит. Сейчас возникла потребность временного союза двух типов культур: книжной… я бы так определил эту культуру… и – командно-волевой. Ты обязан, Алеша, понимать: сегодня Борис Николаевич, во-первых, сам освобождается от собственных предрассудков, во-вторых, помогает освободиться от предрассудков другим гражданам России. Каждому от своих!

Бурбулис по-прежнему вышагивал из угла в угол. Алешка любовался тем, как он одет, какой на нем костюм – темно-синий, с белой ниткой, элегантно простроченной оверлоком…

– Политик, я считаю, – продолжал Бурбулис, – не должен быть, Алеша, слишком умен, ибо умный политик понимает, что большая часть стоящих перед ним задач совершенно неразрешима. «Все не свернем», – как говорит наш дорогой Борис Николаевич. А я, Алеша, рад: если ты сейчас с нами, в нашей команде, значит, ты можешь быть совершенно спокоен: двадцать первый век – твой! Взамен от тебя требуется только одно: доверие к себе и полное доверие к нам, прежде всего – к Президенту Российской Федерации, – понимаешь меня?

Алешка согласно кивал головой.

– Дело в том, что Борис Николаевич – человек искренний и застенчивый. Несколько неуклюжий, от этого – зажатый. Если Борис Николаевич чего-то не знает, он может и не спросить. Надо учиться самому угадывать его желания и его вопросы.

Формирование, Алеша, нового мировоззрения в условиях современной идеологической борьбы не может быть, согласись со мной, рационально и конструктивно осмыслено без обращения к реальному опыту сегодняшнего дня. Свобода есть испытание, свобода, сам выбор свободы, это мучительный выбор. А Борис Николаевич так устроен, что его личная культура не предусматривает «мучительного выбора». У Бориса Николаевича все иначе: многофакторную проблему ему хочется как можно скорее упростить, его утомляют излишняя детализированность и нюансы. Борьба мотивов, как говорится, но что же делать, Алеша: у каждого человека есть слабости! Короче, так: от имени Президента России я с удовольствием предлагаю тебе работу в Кремле, в нашей пресс-службе. Вот так… Алешкин! Не ожидал?

Алешка был готов к неожиданностям, но не к таким. «Вон че… – подумал Алешка, – дядька Боднарук был прав, меня даже не спросили, надо это мне или нет…»

– Конечно не ожидал, Геннадий Эдуардович, – сухо сказал он.

– Маленький ты еще, – Бурбулис сладко улыбнулся. – Впрочем, молодость, Алешкин, это тот недостаток, который быстро проходит… как известно.

Алешка заметил, что улыбка у Бурбулиса почти женская.

– Зачем мне старость? Старость мне не нужна.

– Ты не хочешь жить долго, Алеша? – заинтересовался Бурбулис.

– Хочу, но…

– …не очень, да? Я ведь тоже такой. Самосожженец. Не живу для себя.

– Понимаю… – важно кивнул Алешка, хотя он ничего не понимал.

– Теперь о твоих функциях, – Бурбулис снова сел против него, да так, что его коленки и коленки Алешки незаметно уперлись бы друг в друга. – Они у тебя особые. Не скрою… – Бурбулис нагнулся поближе к Алешке, – ты мне нужен, прежде всего мне, понимаешь?.. – он многозначительно держал паузу. – Видишь ли, я хочу, чтобы ты, Алеша, подарил мне свою дружбу. Как государственный деятель, я не верю в дружбу, но для тебя, ягодка, я готов сделать исключение, – Бурбулис ласково потрепал его по щеке. – Ты будешь выстраивать мои личные отношения с вашим братом, журналистом. Я так хочу. Эти отношения надо выстраивать неторопливо и бережно, камушек к камушку… камушек к камушку… – ты, Алеша, будешь отбирать умных и преданных нашему делу людей. Создавать мой личный пул. Во – первых – официальный. Во-вторых – приватный, домашний. Будешь публиковать статьи против наших противников: я хочу, чтобы серьезные, обстоятельные статьи шли бы потоком, причем не только против коммунистов, нет!

Куда опаснее, мой друг, иные люди другого толка, которые сейчас вроде бы с нами, но на самом деле их коммунистическое прошлое и их коммунистическая слава не отпускают всех этих «попутчиков» в новое, совершенно свободное плавание.

Среди них каждый из нас скорее наткнется на глухоту. Те же «красные директоры», например, оборонщики, самый опасный, самый подлый, Алеша, из них, это Скоков.

Но еще опаснее Руцкой. Вот с кем у нас идет открытая и очень жесткая война!

Руцкой из Кремля никогда не уйдет. Так что придется его выносить. Как? Отвечу. Вперед ногами. С Зюгановым можно договориться, Зюганов – ничтожество. Он же – школьный учитель, он не военный, тем более не полководец. А вот с Руцким – никогда. Ты заметил, Алеша, что он всегда носит Звезду? Поэтому всегда в пиджаке.

Свитер – не его одежда. Герой идет! Шире дорогу, он как танк!

Всегда герой…

Алешка кивнул головой: Бурбулис был прав.

– Ты обязан, Алексей, знать все, что пишут обо мне журналисты… – Бурбулис смотрел ему прямо в глаза. «Какой смертоносный взгляд, – поежился Алешка. – Как у змеи!» – …запоминать, Алексей, имена тех журналистов, кто несет негатив, встречаться с этой сволочью, чтобы склонить их на нашу сторону.

Не получается? Значит, вносим их в черный список. Ты ведь парень контактный, легкий, – Бурбулис ласково принимался к Алешке коленками, – вот и будешь… да? прекращать моих врагов в моих же друзей, потому что дружба со мной – вещь гораздо более продуктивная, чем война.

Да и сам ты, – Бурбулис стоял напротив Алешки и смотрел ему глаза в глаза, – обязан помнить: упрямство обходится намного дороже, чем послушание, – понимаешь меня?

Одним словом, Алеша, – Бурбулис опять прошелся по кабинету, – настало время показать всем новый образ государственного секретаря России – политика и человека. Не линейный. Настоящий. Свяжись с Андреем Карауловым из «Независимой газеты», с Леней Млечиным – работайте, парни! Сейчас мы мечемся от пожара к пожару, а надо научиться их предотвращать. Знай, Алеша: в твоем лице мне нужен человек родной. Как жена, допустим… Или как сын. Мы поможем тебе перебраться из твоей деревеньки в Москву, сделаем квартирку, небольшую, но уютную, чтобы ты и я могли бы контактировать неформально, так сказать, сугубо дружески, как родные люди. Мы с тобой, Алеша, быстро найдем общий язык, я так чувствую, я… редко ошибаюсь… разве я не прав?

Услышав про жену, Алешка, кажется, все понял и теперь-тихо веселился. «Как я ему… а?» – мелькнула мысль.

– Вы правы! Вы ужасно правы, Геннадий Эдуардович!

– Ну вот и славно! Какая ты умница, Алеша!

Он, чувствовалось, был очень доволен.

– Вы мне очень симпатичны, Геннадий Эдуардович. Как политик.

Бурбулис быстро повернул голову:

– Ну-ка, посмотри мне в глаза! А как человек? Как мужчина?

– Тем более как человек, – добавил Алешка. – Только не пойму, Геннадий Эдуардович… зачем меня из «Известий» выгнали?

– Чтобы ты, – Бурбулис мягко улыбнулся, – почувствовал вкус к теневой политике, Алеша. «Известия» от тебя никуда не уйдут. Захочешь – вернешься. Причем с повышением!

– Спасибо за доверие, Геннадий Эдуардович! Даже не верится, что мы об этом говорим.

– Я, Алеша, всю жизнь коллекционирую умных людей. И – красивых людей. Я хочу видеть их в своем окружении. Когда погружаешься в политику, перестаешь ценить красоту.

– Когда мне приступать?

– А ты уже приступил. Теперь скажи… – Бурбулис пристально посмотрел на Алешку. – Тебя ничто не смущает?

– А я не девочка, Геннадий Эдуардович!

– Вот и славно! Вот и славно, Алеша, что ты не девочка… Я сразу все понял, меня это… устраивает. Дураков не держим, воздушные шарики, найденные на помойке, нам тоже сейчас не нужны! Приступай к работе!

– А можно не сразу, Геннадий Эдуардович? – Алешка встал. – Через час у меня интервью с Руцким, а в воскресенье Руцкой летит в Тегеран и берет меня с собой.

Бурбулис задумался. Он долго молчал, минуты две. Потом встал и прошелся по кабинету. Бурбулис ходил тихо-тихо, по-кошачьи; только сейчас Алешка заметил, что на нем не легкие ботинки, а домашние тапочки.

– Опасная дружба, Алеша! – наконец сказал он. – Вице-президент России Руцкой – очень подлая фигура. Батон колбасы. Вроде смотрится. Но быстро портится. А дружить надо с теми, за кем будущее, мой… друг.

– Да… какая там дружба! – удивился Алешка. – Просто я… нигде не был. Даже в Турции. А мне обещали интервью с Хекматьяром.

– Кто обещал? – Бурбулис внимательно посмотрел на Алешку.

– Андрей Федоров.

– Это из МИДа?

– Он сейчас советник Руцкого.

– Опасная дружба! – повторил Бурбулис и вдруг опять улыбнулся.

Он уселся на диванчик из черной кожи и как-то сладко-сладко взглянул на Алешку.

– Могу не ехать, Геннадий Эдуардович…

– Да гуляй, черт с тобой! Текст Руцкого сразу закинь Недошивину Посмотрим… на всякий случай. Хотя ты глупостей не допустишь, я уверен. А как вернешься, – пиши заявление. Еще лучше… – Бурбулис задумчиво барабанил пальцами по собственной коленке, – лучше… пиши-ка его прямо сейчас. Там, в приемной…

Бурбулис вдруг вскочил и подошел к Алешке:

– Учти, Алексей, я ведь… человек преданный, – он смотрел на него как на сына. – И я – человек с тайной. Да и ты, я вижу, человек не простой. Тайна сия, сам понимаешь, велика есть, ибо в своих высших проявлениях любовь затрагивает те же струны души, что и смерть. Ты… ты понимаешь меня?

Вопрос повис в воздухе.

– А как же, Геннадий Эдуардович, – Алешка кивнул головой. – Что ж тут не понять…

На самом деле он опять ничего не понимал.

– Ну а теперь ты иди… Родной…

– До свидания, Геннадий Эдуардович!

– Привет!

Алешку душил смех.

«Интересный дядя…» – думал Алешка, выходя в приемную. Там уже было человек десять, не меньше; Алешка поздоровался с поэтом Евгением Евтушенко, потом еще с кем – то, кого он не узнал.

«Бурбулис – это человек, который еще не решил, что ему больше нравится: собирать грибы или просто с ножом ходить по лесу…»

Случайно или не случайно, но Недошивин тоже сидел в приемной.

Увидев Алешку, он тут же вскочил:

– Ну как, Алексей Андреевич?

– Нормально, Жора. А можно листик?

– Господи, для вас, – засуетился Недошивин, – за честь почту, за честь…

«Государственному секретарю Российской Федерации господину Бурбулису Г. Э. Прошу согласия на мою работу в пресс-службе Президента РСФСР…»

Недошивин аккуратно заглянул через плечо.

– Поздравляю, Алексей Андреевич!

– Рано пока, – возразил Алешка и вдруг громко, почти истерически захохотал.

– Что случилось? – испугался Недошивин. – Может, водички?

Он привык к тому, что люди от Бурбулиса выходили в разном настроении.

– Ничего, ничего! – Алешка весело взглянул на Недошивина. – Это я от счастья, Жора… от счастья, так сказать…