В конце октября в Ачинске начались перебои с дешевым хлебом. Тот народ, кто поумнее, скупил всю водку, и водка – тоже исчезла.

У Егорки оставалась небольшая заначка. Но в воскресенье, когда Егорка выяснял, когда пойдет в Красноярск первый автобус (там-то водка уж точно есть!), Наташка, любимая жена, маханула всю бутылку сразу.

Разумеется, в одиночку.

В больших странах люди всегда тянутся к бутылке. В маленьких – друг к другу.

Большая страна – всеобщее одиночество.

Егорка долго приходил в себя от такого наглого предательства! Когда же он принял наконец единственно правильное решение ее поколотить, Наташка еще и плюнула, в стельку пьяная, ему в лицо.

Да, приперло бабу, – баб ведь когда припирает, все – конец!

Умрут, но выпьют.

Не выпьют – тоже умрут.

Олеша говорил, что ехать в Красноярск смысла сейчас нет; мужики базарили, хлеб там сейчас только с утра, дешевая водка есть, но по бутылке в руки и очередь за водкой – как в Мавзолей.

Кормиться, короче, остается с реки. Ладно, что снег: просверлишь лунку – окуньки сами выскакивают, им воздуха не хватает. На супчик, может, и наберется, но сколько же можно одну рыбу есть?

В понедельник прошел слух, что хлеб все-таки завезут. Народ выстроился в очередь. Старики еще и ребятишек поставили, побольше получится, но мороз – минус двадцать, долго не простоишь…

Егорка не сомневался: если нет дешевого хлеба, значит, вот-вот встанет и комбинат. Если с хлебом мутотень, то глинозем точно уже никому не нужен. Короче, кончать Горбачева с Ельциным немедленно! А чего ждать-то? Эти гудыри весь народ по миру пустят, потому как бездушные оба!

Егорка и так затянул с возмездием: две недели у него – только одних разговоров, до сих пор ничего не обеспечено!

А прикончит он их – сразу прославится! Тоже неплохо: хоть деньги будут, у известных людей всегда деньги есть…

Правда, Егорка уже отправил письмецо двоюродному брату Игорю в Шатуру, чтобы Игорек встретил бы его в Москве и приютил бы на месяц-другой. Брат ответил, что если на месяц, то ждет, но встретить не обещает, поскольку поезд приходит днем, а он – на ответственной работе.

Откуда, откуда это в русском человеке – если не сделаю я, значит, никто не сделает? Это же наше, родное, из корня идет, из русского воздуха: если не я, значит, никто! И если мне что-то сейчас мешает, значит, и кому-то другому это «что-то» тоже будет мешать. Тоже его остановит. Нет: я и только я; я и никто другой, – наверное, там, в Нижнем, именно так думал в 1612-м году князь Дмитрий Пожарский, именно так, не иначе, говорил себе когда-то Вадим Новгородский… Поднимается, встает вдруг в русском человеке эта полна, – откуда, из каких глубин народного духа, народного сознания идет этот удивительный свет, ведь сколько веков прошло, скоро уж – две тысячи лет, а он жив, этот свет и будет, похоже, всегда…

Прежде Егорка никогда не был в Москве.

Ведь до чего дошло? Свои ребята, ачинские, Пересекин Коля да и Борис Борисыч, конечно, знают, почем нынче плацкарта в Москву, Колька ездил недавно, но молчит, собака, потому как сильно завидует!

Откуда, мол, у людей время свободное, чтоб запросто в Москву отвалить?

Деньги у Егорки – общественные, да и то в один конец, но Кольке ведь не объяснить, сразу выдаст, потому как трепло!

А с Наташкой, подлюгой, Егорка решил разобраться следующим образом. Про Москву ничего ей не говорить, оставить записку: так, мол, и так, уехал куда глаза глядят, не скажу куда, потому как обижен до крайности…

Может… задумается, дура?

И, не мешкая, на вокзал. Будет билет – отлично! Не будет – ночку-другую можно будет и на вокзале скоротать, срама тут нету…

Автобус был полупустой. Точно, деньги у людей кончились, если даже за спиртом никто сейчас не едет…

Красноярск стал – вдруг – каким-то обшарпанным, постаревшим, чужим. Ветер, мгла непроглядная, людей за сугробами не видно, снег не убирают, автобусы еле ползают, натыкаясь, сослепу, друг на друга…

Вокзал как скотный двор. Сугробы прямо у касс, в зале. И как только в них, в этих кассах, тетки сидят? Или в ногах у них батареи?

Двадцать тыщ билет!

От церкви люди отвернулись, потому и цены такие в стране, – вот что…

До поезда был час, и получалось все очень складно. Егорка дернулся было в буфет, но там только коньяк по пять тыщ рублей, водки нет. А бутерброды стоят, как золотые слитки!

Хорошо, что Наташка держала в холодильнике вареные яйца; с собой Егорка прихватил аж восемь штук.

На пару дней хватит.

Поезд был подан минута в минуту. Егорку поразило, что в вагоне, где народу, он думал, будет тьма-тьмущая, никого не оказалось. Купе тоже вроде пустое, но с полки вдруг свесилась лохматая детская голова:

– Дед, закурить есть?

– Какой я те дед? – изумился Егорка.

Во порядки! Человек только в вагон вошел, и сразу у него папироску просят…

– Дай посмолить, дед! С утра не курила!

– Да счас! – окрысился Егорка.

Он и не думал раскидываться табаком.

Лохматая детская голова исчезла обратно в подушках.

«Надо ж… дед!» – хмыкнул Егорка. Он вроде бы побрился сегодня, в баню накануне сходил, путь-то не близкий. Какой же он дед? Разве не видно, что он не дед?..

– А тебе, девонька, покурить охота?.. – осторожно спросил Егорка.

– Очень! – голова тут же свесилась с полки. – Цельный день не смолила!

Девочка была какая-то мутная, грязная, но с озорными глазами.

– А скель те годков? – заинтересовался Егорка. – Меня, шоб ты знала, Егоркой зовут.

– Ты че, дед, мент? – зевнула девчонка.

– Поговори здесь! Я т-те дам… дед!

– Лучше папироску дай. Поцелую!

Егорка оторопел.

– А ты че, из этих, што ль?..

– Из каких… этих?

– Ну, которые… – Егорка не знал, как ему поделикатнее выразиться, – которые… по постелькам шарютси…

Он ни разу в жизни не изменял Наташке и ни разу в жизни не видел продажных женщин, в Ачинске таких не было, если бы они были, весь бы город знал их в лицо.

Девочка спрыгнула с полки и устроилась рядом с Егоркой.

– Я се любовь ис-щу, – объяснила она. – Настояс-щую!

На девочке была только длинная грязная майка, но она тут же поджала свои голые коленки и уложила на них подбородок.

– И куда ж ты, задрыжина, прешси? А?..

Девочка смотрела на Егорку с большим интересом.

– Кто я? – Он сжал кулаки.

– Ты!

– Я!

– Дед – тыща лет, – вот ты кто!..

На вид девочке было лет четырнадцать-пятнадцать, не больше.

– Ище раз обзовешьси – встану и уйду, – строго предупредил Егорка. Ему было важно продемонстрировать характер.

– Ханки капнешь?

– Ч-че? Кака еще ханка? Ты ж пацанка!

– Во, бл! – сплюнула девочка. – А ты, дед, прижимистый крючок, я смотрю!

Ее майка резко свалилась с коленок, но девочка не шелохнулась и с тоской смотрела куда-то в окно.

– Манилку убери, – попросил Егорка.

Девочка хмыкнула, но все-таки натянула майку обратно на коленки.

– Вот это… правильно будет, – строго сказал Егорка. Он снял с плеч рюкзак и ловко закинул его на верхнюю полку.

За окном катилось белое-белое Красноярье: елки и снег.

– Мамка шо ж… одну тебя пускает? – не переставал удивляться Егорка. – Во порядки!

– Сирота я. Понял?

– Во-още што ль никого?

– Сирота! Мамка пьет. Брат был.

– А че ж тогда сирота?

– Братик помер. Перекумариться не смог. Колотун срубил.

– Так че ж сирота, если мать есть? – не понял Егорка. – Пьет она, – сплюнула девчонка. – Нальешь?

– Подпирает, што ль?

– Ага, заснуть хотела… думала, легче бу Не-а, держит. Пришел проводник, проверил билеты.

– В Москву?

– Ага, – кивнул Егорка.

– По телеграмме, небось?

– По какой телеграмме? – испугался Егорка.

– Ну, можа, преставился кто… – протянул проводник. – Постель берем?

– А че, в Москву без телеграммы не ездят?.. – удивился Егорка.

– Нет, конечно… – вздохнул проводник. – Не до экскурсий счас. Не жизнь, а одна срамота.

– А я – на экскурсию, понял?..

– Так что постель?

– Ну, мож… и возьму…

Егорка догадался, что за постель тоже надо платить.

Проводник как-то странно посмотрел на Егорку и вышел.

– Поздравляю, дед! – хихикнула девочка. – В Иркутске легавый сел. Этот… сча ему стукнет. Они о подозрительных завсегда стучат. И если тот с устатку отошел – жди: явится в момент изучать твою личность!

Егорка обмер: все его документы – в Ачинске…

– А ежели я… дочка, без бумажек сел? Пачпорт оборонился? Че тогда будет?

– Без корочек прешь?

– Не… ты скажи: че тогда делают?

– Че? – девочка презрительно посмотрела на Егорку. – Стакан наливай, тогда просвещу.

– Тебя как звать-то?

– Катя. Брат… Котенком звал. Дед, ты не беглый? – поинтересовалась девочка, удобнее устраиваясь на лавке.

– Ты че… – оторопел Егорка. – Какой беглый? К брату еду. Из Ачинска сам. Слыхала про Ачинск? На улице Массовой рыбалки живу. Почти центр.

– Это где рудники?

– Не-а, у нас, девонька, комбинат. Чуприянов директором. Иван Михалыч. Знаешь Чуприянова?

– Значит, беглый, – хмыкнула Катя. – От жизни нашей бежишь. Слушай: водки здесь нет, народ портвейн глушит… Полета гони!

– Чего полета? – не понял Егорка.

– Денег.

– Полета!..

– А ты как думал! Наценка.

– Ты ж возьмешь и сгинешь с деньгой.

– Ты че, дед? – Катя обиженно поджала губы. – Я с понятием, – уразумел? А если б без понятия жила, давно бы грохнули.

Ресторан находился где-то рядом, через вагон.

«Обложили, суки, – понял Егорка. – Надо ж знать, кого убивать, куда меня черт несет?..»

Катя вернулась быстро:

– Давай стакан!

Она плеснула портвейн Егорке, тут же очень ловко опрокинула бутылку к себе в стакан, налила его до края и выпила – жадно, взахлеб, будто это не портвейн, а ключевая вода.

«Во девка!» – изумился Егорка.

Несколько секунд они сидели молча: портвейн в первые минуты всегда идет тяжело.

– Ну, че скажешь? – спросил Егорка. Теперь ему очень хотелось поговорить. Когда Егорка становился пьян, в нем сразу просыпалась его душа, в нем был ребенок, и этот ребенок – его душа! Он пил, потому что пил всегда, всю жизнь, а душа как бы извинялась за Егорку – сразу перед всеми, да хоть бы и перед этой девочкой…

Егорка достал папиросы и удобно устроился за купейным столиком.

– Кури!

Он полез за спичками.

– Не могу я так больше! – вдруг заорала Катя. – Слышишь, дед, не могу-у!..

Она резко, с размаха, упала на полку, закинула ноги в тяжелых зимних ботинках – да так, что ее майка, похожая на рубашку, опять свалилась с колен, и Егорка увидел старые грязные трусы с желтым пятном между ног.

Катя рыдала, размазывала слезы руками, потом вдруг как-то хрипнула, свалилась на бок и замолчала.

Егорка испуганно посмотрел на полку. Девочка спала как мертвая.