Фроська знала, что ее убьют; здесь, на помойке, почти не осталось старожилов. Перебили всех. Погибла даже старая крыса из подвала в 10-м подъезде. Такая старая, что больше она была похожа на комок замшелой паутины.

Люди говорят, что любят зверей. Заботятся о зверях. Почему крыс никто не защищает – а? Или среди зверей есть любимчики? Кошки – да, крысы – нет? У людей комплекс: убивать крыс. А Фроська, между прочим, самая умная в этом дворе. Потому и жива до сих пор, хотя годы подошли; крысы не люди, крысы всегда чувствуют приближение смерти.

Здесь, в этом дворе, сдохли сначала все тараканы. Будто эпидемия пронеслась. Нет больше в Москве тараканов. Редко вылезет – вдруг – какой-нибудь ветеран, выкатит морду с усами и тут же спрячется от греха подальше!

Грех – это помойка. На помойке сейчас почти нет еды. Совсем нет. Крысы в Москве быстро приспособились к голоду, бетон жрут, и у них – получается! Скоро, наверное, будут арматуру жрать. Такие теперь времена… Но тараканы не могут питаться бетоном! Тараканы – аристократы, а те огрызки, которые выносятся сейчас на помойку, это же чистый яд! Как можно (наслаждение вкусом?) употреблять паштет «Солнечный»? Лучше сразу подохнуть, – вот правда! – А люди едят. Намазывают его на хлеб и едят!..

Собаки, дворовые псы, тоже бедовали. Ни у кого не было нормальной еды, но собакам – все-таки легче, дети и старики по-прежнему выносили им какую-нибудь требуху: остатки супчика, иногда – кости…

Собаки изменились, они все время заискивали сейчас перед всеми, даже волкодавы и кавказцы, совершенно забывшие с голодухи, что они волкодавы и кавказцы!

Все ведь наоборот: люди от голода звереют, а звери – тянутся к людям. Что за время: даже звери сейчас ходят на цыпочках!

Да, она была чудовищем, эта рыжая крыса с мехом, похожим на грязную щетку; город не лес, это в лесу все звери как волки, но даже здесь, в Москве, где уличное зверье, хоть собаки, хоть крысы, обязательно сбивается в стаю, Фроська держалась особняком.

На самом деле она презирала всех: крыс, собак, людей… – всех. С людьми у Фроськи всегда были сложные отношения: из подвала она вылезала только после захода солнца и осторожно пробиралась к мусорным бакам. – Звери редко дерутся между собой. Гораздо реже, чем люди. Но мусорные баки сейчас совершенно пусты. Из-за чего тогда драться?

Объедки закончились. Сначала – объедки, потом и еда закончится? Крысы живы, пока есть люди, не будет людей – не будет и крыс.

Фроська помнила, как сходились в этом дворе совсем недавно мужики за домино. Еще раньше – резались в городки… Давно это было? Нет же! Сейчас все смотрели друг на друга исподлобья и внимательно следили за тем, кто как живет; какие у кого доходы, – зависть стала вдруг национальной чертой.

Если у тебя, здорового мужика, нет женщины, значит, у кого-то их две…

Люди не верили друг другу. И почему-то ждали друг от друга только гадостей. Те, кто не приучены к самовыживанию, выкинули на улицу своих собак. Сколько их нынче, новых беспризорников! Фроська презирала собак; собак она боялась еще больше, чем людей; они, сволочи, как увидят крысу – тут же догонят и разорвут на части. И хотя все они, все эти обиженки – чау-чау, пудели и огромные черно-рыжие колли не были приспособлены жить во дворе и совершенно ничего не умели, дворняги охотно принимали их в стаю.

Из дорогих ошейников этих подкидышей торчали записки с их кличками-именами: добрые люди, возьмите в семью… накормите собаку! У прежних хозяев не было денег. Собак, чтобы выкинуть, увозили в центр, где живут люди побогаче. Народ не понимал, что теперь вообще все изменилось: в околокремлевских дворах новых русских бедных еще больше, чем в далеких-далеких «спальных» районах, ибо, в отличие от интеллигенции, трудовой люд всегда как-то прокормится…

Холодно на улице, Фроська спряталась во дворе и глазела на звезды. Сегодня повезло: сдохла дворняга Джильда, сдохла на морозе, не завоняла, мясо хорошее, кости хорошие, прелесть!

В щелочку Фроська видела, как Джильда умирала. В ее теле незаметно проступила безвольная гибкость смертного сна, глаза закатились, она вдруг вздрогнула, перевернулась на снегу, и – все, вот она, смерть. Явилась!

Фроська так хотела жрать, что не жалела о Джильде!

Если и жалела она кого-то, то только себя.

Взошло волчье солнышко – луна; помойка украсилась бледно-серым светом, чуть разбавившим густые ночные чернила.

Фроська рвала Джильду на части и чувствовала себя победителем: Джильда обледенела, кажется, ты глотаешь не мясо, а снег, но ледяное мясо – это все-таки мясо, а не бетон, то есть – почти деликатес.

И в этот момент во Фроську вмазался булыжник.

Таким булыжником можно убить человека, а Фроське много надо… что ли?

Взрыв, только без шума; Фроська отлетела метра на два, не меньше, и распласталась на снегу, выбросив лапы.

Она успела заметить, как к Джильде бросились двое бомжей, мужик и женщина, одетая, как мужчина.

– У-у! – орал кто-то из них… это был крик нечеловеческой радости.

Потом Фроська ничего уже не слышала. Сразу, вдруг, пришла тишина.

У нее есть имя, у этой тишины: смерть.

Она ведь знала, что ее убьют…