Фроська была уверена, что ее убили. Она ничком свалилась в снег и замерзала. Вот он, конец; смерть – это, оказывается, так просто, смерти нет, жизнь просто обрывается – и все!
И вдруг она открыла глаза: «Что это? Я живу еще раз?..»
– Ну ты, ешкин кот, фашистка! – мужичонка подошел к Фроське так близко, что она вздрогнула: одет как баба, худой, но вроде трезвый.
– Убивать-то пошто, а? Фашист один был, он с балкону в плененных пердячил: убьет человека, потом бряк за стол, сожрет яичко и опять на балкон…
– Откель знашь? – из темноты вышла женщина, одетая в полурваные тряпки, но, похоже, совсем молодая.
– А я кину глядел! Немец в бараках был главнейший начальник. Ну и дуплил по людям, потому как фашист…
– Ску-у-шно с тобой, – протянула женщина, похожая на девочку. И сплюнула. – Да еще и крутишься… туда-сюда, как курва с котелком…
Фроська издалека чувствовала злых людей. Особенно женщин. Она ненавидела злых женщин – как и собак. Правильно, что их называют суками, злых женщин, в них яд, мужики-то поспокойнее, а тут яд…
Как мужики с ними живут?
Люди – они просто загадка. Всем мешают. Друг другу мешают. И зачем они нужны на земле?
Фроська лежала мордой в сугроб – жалкая и несчастная, почти погибшая.
Почему от этих людей так пахнет? Мороз, сильный мороз, а чувствуется. Разве человек (если он человек) может так пахнуть? Крысы не воняют, а люди?!
Женщина остановилась.
– Фашистка, говоришь?
– Иш-шо какая. Пошто каменюгой сдулила? Активистка!
– Я себе на ужин. На охоте я. Зверье добываю.
– Эт-то… ты так жрать хошь? – удивился мужичок.
– Не-а, уже не хочу, я смирилась. Мне сча поступок нужон. Отмстить хочу. Или – пожрать, или поступок… – ну пошли, че ж на эту тварь пялиться…
– Ты так и человека долбанешь.
– Уже могу, – кивнула она.
Мужичонка сплюнул:
– Во осатанела девка…
– А ты, Егорка, нет… што ли?.. Не могешь?..
– Я – нет. Это ты, Катя, без покою живешь. А я в Бога верю, – пояснил Егорка. – Всяк человек на себе образ Божий носит.
– Он те, Бог твой, пожрать-то подкидыват?
– А Бог не повар, звеняйте!
– Ну-ну…
Они медленно пошли в сторону подъезда.
– Погодь-ка, – мужичонкаостановился. – Катюх, слышишь? А крыс едят?
– Ф-фи! – присвистнула Катюха. – Во кто точно осатанел, Егорка! С ума сошел! Как это… крысу жрать? А крысиный яд, слыхал про такой?
– Яд-то им на хрена?.. – удивился Егорка. – Крысам?
– От дебилов непроходимых защищаться.
– Ядом?
– А чем? Они ж стрелять не умеют, они ж крысы!
Фроська распласталась и впрямь как убитая. Единственное, что она поняла, наблюдая за этими странными существами, что жить ей осталось минуту-другую, все. – Съедят? Запросто. Особенно под водку. Им под водку все равно, что жрать, под водку они и друг друга съедят, крыса крысу никогда не тронет и никогда не съест, а эти – запросто!
Фроська сама видела, как однажды ночью бомжи зажарили другого бомжа, старика. И съели, не подавились, все у них под водку идет, даже человечинка, она, говорят, сладкая…
– Врешь ты. – Егорка шмыгнул носом. – Нету-ти в нею яду. Со зла брешешь, я т-те ща докажу…
Он развернулся и пошел к сугробам.
– Ты куда, клиторман?
– Как-кой я т-те… дура! Я с-ща, с-ща… Я за мясом. Щ-ща труханину пожрем!
Камень пробил Фроське брюхо, и на снегу появилось пятнышко крови. Из брюха у Фроськи вылезла кровавая нитка: кишки, похоже, пошли, значит смерть теперь точно накроет.
– Жи-и-рная, – протянул Егорка.
Катюха встала рядом с Фроськой:
– Трупешник. Не могу смотреть на трупы… с-ча вывернет!
– А ты, петунья, и не гляди… – Егорка склонился над Фроськой.
– Жирная, ага. Знать бы, как их едят-то…
– О… бл, – Катюха сплюнула. – Слышь, триппертоник: тобой когда-нибудь жопу подтирали?
– Кого?.. – не понял Егорка.
– Ты эту тварь с-ча сожрешь. А потом пососаться ко мне полезешь?..
Егорка обиделся.
– Это кто к кому лезет-то?.. – Он гордо встал перед Катюхой, готовый к драке, любая несправедливость мгновенно выводила его из себя. – Кто и к кому?.. Че за хрень такая, я не понял? Это ж ты, девка, как хвнки вдаришь, меня к себе за грудки тас-шишь?..
– А ты и рад? – сплюнула Катюха. – У вас у всех… одно на уме, я каждый день в этом убеждаюсь.
– Значит, не надо тут ля-ля… – успокоился Егорка.
– Ну ты хомяк-зассыха…
– Я хомяк?..
– Ты, ты ветеран труда… вонючий…
Егорка опять сжал кулаки, но в этот момент Фроська пискнула:
– Ы-ей…
Это был не писк, это был стон, но крысы стонут именно так:
– Ы-ей, ы-ей…
– А?.. – Егорка поднял голову. – Заговорила, надо ж…
– Ы… ы…
Фроська плакала, – мороз помог, боль была не такой уж страшной, но ее кровь вдруг опять брызнула на снег.
– Голосит?.. – злобно спросила Катюха и подошла поближе.
– Ага, голосит.
– Бедная…
– Ты каменюгу пошто в нее кинула?
– А я откуда знаю?.. – удивилась Катя.
– А кто знает?
– Рука сама поднялась…
– Я ж и говорю – без покою ходишь. Бога в тебе нет! Даже лед под тобой тает.
Не сговариваясь, они молча склонились над крысой.
Фроська была сейчас в том самом состоянии, когда она все слышит, но пошевелиться – уже не может, жизнь идет сейчас строго по линии жизни и смерти, по бордюру.
– Перевязать бы надо… – протянула Катя.
Она глядела на Фроську так, будто Фроська у нее самая родственная душа на свете.
– Где ж бинты-то найдешь… – засомневался Егорка.
– Шарфик возьми, – Катюха быстро размотала ленту, которая болталась у нее на шее. – Э… дед, дай я…
– Да какой я те дед! – выругался Егорка. – То дед, то ветеран. Все б тебе человека подшпилить! По-людски ужо не говоришь… потому как пьешь с утра!
– И что?
– С утра нехорошо. С утра свободно пожить надо.
– Ты ж больше меня запитый! Нет, что ль? А?!
Егорка не любил, когда грубят, и на грубость не отвечал.
– Вот если б, Катюх, крыс продавать мож-жно! – мечтательно вздохнул он. – С-ща б продали – и в магазин…
Фроська молчала.
– Не… не успеем… – Егорка вздохнул. – Глазиш-щи уже закатила. Отходит, вишь…
Фроська только сейчас поняла, что значит быть при смерти: смерть словно сама готовит тебя, твое тело, к смерти, ритуал такой… – неужто ж так у всех?
– Отойди, пень, – заорала Катюха. – Ей воздух нужен… девочке! Рядом с тобой, сука, дышать нечем! От тебя отравой несет!!!
– Ы-г… ы-гх…
Егорка послушно отошел в сторону.
– Счас, моя девочка, счас…
Фроська вдруг замолчала.
– Конец, – сказал Егорка и перекрестился. – Отлетела зверюга.
Катюха лихорадочно перевязывала крысу.
– Потерпи, малыш, потерпи… – сча легче бу…
Она была уверена, что Егорка прав, что крыса умерла, только бороться надо все равно до конца.
– Во как, – опять изумился Егорка, – во как… Так ты ж била-то ее пошто?..
Катюха не отвечала; она силком, правильно, будто учил ее кто-то, стягивала Фроську шарфиком. Но шарфик был такой грязный, что даже кровь на нем не видна. Ну и темень непроглядная, конечно; фонарь горел только у подъезда, и сюда, в сугробы, свет не доходил.
– А? Че молчишь-то, санитар? Пошто каменюгой по крысе щелкнула?..
– Дурой была, – отрезала Катюха.
– Аща што?..
– А ща ее жалко
– Поумнела, значит?
– Подросла.
– Эт-то хорошо, значит, к Богу повернуласи.
– Че? – скривилась Катюха. – Отойди, черт!
– А то! – не отступал Егорка. – Не делай зла, и Бог с тобой будет. Добрые люди всем нужны. И Ему нужны…
– Откель знашь?.. – удивилась Катюха.
– А я в церкву хожу. В церкви тебе это каждый скажет…
Налетел ветер, и тут же столбом взметнулась снежная пыль.
Фроська слышала все абсолютно, но мало что понимала – сначала эти люди ее убили, потом – хотели съесть. Теперь они ее спасают. Что потом? Опять убьют? Напьются и снова… камнем? Их можно понять, этих людей? Мечтают о бессмертии и не знают, чем бы им заняться сегодня вечером! В таком обществе лучше уж сразу сдохнуть! В прежние годы крыс били только малолетки. А теперь и взрослым, выходит, делать нечего, вот это времечко…
– С-ща, девочка, с-ща тебе легче будет… Ты только дыши, пожалуйста, хорошо дыши. У меня водка есть, я тя всю промою, водку жалеть – последнее дело…
Егорку чуть слеза не прошибла.
– Здесь врач нужон, – твердо сказал он. – Сами не поднимем. Те, шо псов режут. Староверы.
– Ветеринары, дура сибирская! – сплюнула Катя. – Какие, бл, староверы!
– Ну как в старое время, в смысле… – сконфузился Егорка. – У нас вон… Борис Борисыч в Ачинске. Ему пиенеры однажды ужа поднесли. А он шо? Выгнал их? Не-а, он ужа в больничку принял. Так о Борис Борисыче даже в газетке пропечатали: вот мы какие, мы, мол, не только пить могем!..
Фроська слабела. Мир вокруг куда-то поплыл, не обещая вернуться.
– Померла, – вздохнул Егорка. – Ты ж ее прямо под дых рубанула. Там самое тяжелое место. Это ж и взрослому конец, а она – маленькая…
Катюха сорвалась:
– Молчи! Молчи, сука! Я ж и для тебя каменюгу найду, ты договоришь-си!
– Эт-то ты могешь, – кивнул Егорка. – Эт-то у тебя запросто, потому как ты от Бога отвернутая… Пошли, што ль? – вздохнул он. – Или сожрем?
– Кого? Кого ты сожрать собрался, чурбан недолбаный? – Катюха встала перед Егоркой в полный рост. – Кого, сука?
– Животную… эн-ту. – отпрянул Егорка. – Крыску. Не мясо, скажешь? Иван вон… кошек жрет – и ничего, доволен. Говорит, на баранину похоже. Он на вокзале с китайцем дружкался, так китаец его к кошкам приохотил. Сам бы Иван не допер, не наша же кухня, а китаец угостил, ему и понравилось…
– Китаец?
– Китаец.
– Это фиаско, братцы!
– Ну…
– Тебя, пердача сибирского, тоже китайцы учат? Говно жрать?
– Ну ты, знашь, не заводи рака за камень – а? – примирялся Егорка. – Я сам, своей башкой до всего дохожу, так что зачем мне китаец? Я их сам не люблю, они на клопов похожи! Это Ивану все фугово, потому как опустился он бесконечно. А мне разве что на пробу охота. Вдруг прямь баранина, – хотя я Ивану не верю. Пропащему как верить? А попробовать хочу, – заключил он.
– Ты так и человека сожрать могешь, – вставила Катюха.
– Врешь, девка! Ни убить, ни сожрать мне нельзя, – обиделся Егорка. – Да ты че?! Я, – Егорка снял варежки и вытер руки о штаны, – я в Бога верую, хотя из церквы меня бабы нынче погнали, потому как правда: воняю очень. Сначала в баню, орут, ступай… Правы они, я ж пахну. Сам чувствую. Все равно так нельзя с человеком, если он к Богу пришел! Я ж не против бани, токма дорогая банька-то… – он замолчал. – А кто в Бога, девонька, не верит, тот и в людев не верит. Люди, значит, что пыль, а я не пыль. Я еще недавно человеком был. Еще вчера. Так что я совсем не пыль, и, если бы не я, ты б давно сдохла, Екатерина! Замерзла бы, пьяная, на снегу, потому как «мичуринку» пьешь, а с гнилушки всегда прет не человечески…
– Не-а, – Катюха закончила перевязку и встала с колен. – Я счас запитая, а запитые не мерзнут, у запитых внутри все уже по-другому. А то б давно вокруг одни трупешники лежали.
– Зато у тебя есть к кому прислонитьси, – важно кивнул Егорка. Эх, если б мне народ помог домой добраться… – все, дома б я снова человеком стал. Это тута, в Москве, я не человек, будто отключил меня ктой-то, хожу дохнутый. Я, короче, сча не человек, я потеря! Но сердце у меня на месте, сердце осталось, я токма выжить сам уже не смогу, а надо-то мне – мирком-лотком: помытьси немного, барахлишко купить и в поезд сесть, хоть на подножку, потому что народ в поезде завсегда накормит. И врача позовут. Это тут врач не подойдет. Если только за деньги. А подальше от Москвы – подойдет, там пока не на все деньга нужна, там у людев пока сердце работает… И тогда я, Катька, опять человек стану, – продолжал Егорка. – Главное мне – в поезд усестьси. А я оп-пять, значит, человеком хочу быть, не бомжевать. И дома я никак не потеряюсь, даже если Наташка спилася уже от горя…
Егорка заплакал.
Слезы ползли по его щекам и от грязи сразу чернели.
Катя подошла к Егорке и обняла его; она вскинулась, было, промокнуть его слезы варежкой, но варежки тоже были очень грязные. Тогда Катюха наклонила его голову к себе поближе и стала языком слизывать его слезы.
– Ты что делаешь? – оторопел Егорка.
– Вытираю. Тебя вытираю.
Егорка успокоился.
– Знаешь, Катюха, что я теперь думаю? А те, кто нынче на тронах сидят, им, значит, совсем наплевать, что у них в Москве сейчас целый человек потерялси?
– Ты б молчал, – отмахнулась Катюха. – Не человек ты, одна невнятица. Темная личность.
– Просто я домой хочу, понимаешь? Я ж не по-человечески исчез. Но и т-тя, девка, бросать боязно, ты ж опять идиоткой заделаешьси. Еще и заразишьси, точно тебе говорю. За тобой же догляд нужон, потому как ты у нас иш-шо дура.
– А ты не печалуйси, – огрызнулась Катюха. – Ты когда последний раз домой звонил? Бабе любимой?
– Я? Вчерась. Вот и не угадала! – обрадовался Егорка.
– И дозвонилси?
Егорка погрустнел.
– Не-а, с почтамта выперли. Плохо одетый и воняю, говорят. Письмо Наташке писать буду.
– А че ж сразу не написал?
– Голос хотел услышать. Одиноко мне без голоса.
– А он те на хрена?.. – Катя осмотрела перевязку и была сейчас ужасно довольна собой.
– А тогда жить те-пле-е, – протянул Егорка. – С голосом-то…
– Ы-х, ы-гх, – простонала Фроська. – Ы-гх, ы-гх…
Она не то пищала, не то плакала.
– Смо-ри, как дите… – удивился Егорка.
– А она и есть дите, – твердо сказала Катюха. – Давай, дед, – понесли девочку! Дочь у тебя теперь. Девица-крыса, ей имя потом придумаем. Жить будем втроем… – Не-не, погоди ты, черт сиволапый, куда грабли суешь? Ты их когда мыл-то, динозавр сибирский? Все лета ждешь! Я ее беру, ты – держи меня, шоб у меня ноги не разъезжались, потому что я запитая сейчас и мне скользко…
Катька опустилась на колени, скинула варежки, нашла чистый снег и стала снегом растирать ладошки.
Егорка растрогался, но вида не подал.
– Чистишься?
– Моюсь.
– А ты и так ниче… Счас же не девки. Одни плоскодонки! Сбой в природе. Катаклизма страшнейшая, зато ты у нас – пирожком!
Катюха засмеялась:
– Каждое утро молюсь: Господи, отправь все калории в сиськи…
– Ты молишьси? Гдей-то, интересно, ты молишьси? А че я ни разу не видал… шоб ты молилась?
Катька сбросила с рук комочки снега, подула на руки (вдруг станет теплее?) и бережно взяла Фроську.
– Тащи ее головой вперед, – посоветовал Егорка. – Примета такая, ноги пусть сзади торчат.
Фроське показалось, эти люди опять стали людьми.
– Ы-гх… ы-гх…
– Счас, девочка, счас…
– Не причитай так, – попросил Егорка. – Душу рвешь…
– Она у тебя есть, што ль, душа-то? – засмеялась Катя.
– А то…
– Ы-гх… и-и-и…
Фроська одеревенела, только язычок ворочался, да и то через силу. Лапы и морда были как кусок льда.
Егорка и Катя тихо шли к подъезду.
– А продали бы в «Шоколадницу»… – бубнил Егорка.
– Тя кто туда пустит, гирлянда? И слово плохое: «шоколадница». Зэки так жопу зовут. У них в тюрьме жопа вместо бабы идет.
Егорка остановился:
– Че, правда, што ль? – не поверил Егорка.
– А то…
Егорка хотел, конечно, что-то сказать, но в этот момент грянула гроза.
– Вы куда претесь, нелюди? А?
В темноте, у самых дверей стояла Анечка, дочь Ольги Кирилловны, старшей по центральному подъезду. – Это была хорошенькая девочка в большом синем пуховике, купленном на вырост.
– Проваливайте вон, хорьки! – крикнула Анечка. – Не то мигом милицию вызову!..
Маленькая Анечка говорила голосом мамы.
– Здесь люди проживают, бродягам запрещено, – кричала она. Ясно говорю?
Анечке было восемь или девять лет, но Анечка была злая, а злые дети выглядят всегда старше своих годков.
– Убирайте-ся, – мне повторять надо?! – для устрашения бродяг Анечка даже чуть подвизгивала.
Ольга Кирилловна, мама Анечки, была самый злейший у Егорки враг. Ольга Кирилловна уже выясняла, где могут жить Егорка с Катюхой, и даже спускалась в подвал: вход в коллектор был завален кирпичами, но там имелся боковой лаз, о котором никто не знал; его совершенно случайно обнаружила Катюха-заблудилась, пьяная, ползала, как змея, и очнулась там, где тепло, у трубы.
Здесь и соорудили они с Егоркой свой уголок. Уютно, тепло, мало воздуха, но есть электричество и пол справлен из досок – все как у людей.
Ольга Кирилловна много лет была консьержем в подъезде. Зарплату ей, как и всем консьержам, платили в районном отделе КГБ. По соседству – знаменитый дом Большого театра и артистов эстрады. Когда-то здесь жил Леонид Утесов, но Ольга Кирилловна отзывалась о нем отрицательно: Утесов ездил на «Чайке» с шофером, демонстрируя свое неравенство – перед другими жильцами.
Однажды Ольга Кирилловна попросила у него взаймы – пять рублей до получки.
Дал. Но с каким лицом…
Сейчас времена изменились: КГБ отказался от их услуг, и консьержей стали сокращать. Но Ольга Кирилловна была сама себе КГБ; бомжей Ольга Кирилловна ненавидела, бомжи позорят Москву; она часами могла сидеть у окна и внимательно наблюдать за жизнью двора.
Если не наблюдать, – во дворе не будет порядка, это ж ясно…
Катюха смерила Анечку презрительным взглядом.
– Слышь, ты! Херувим в телогрейке! У тебя бинт есть?
– А?
– Бинт есть, выдра? – сплюнула Катюха. – Малышку перевязать?
– Ой… – протянула Анечка, – А это кто у вас?
– Доченька.
– Красивая…
– Вся в меня, – скривилась Катюха. – Есть бинт, – че молчишь? Бинт, йод, зеленка?..
– А что с ней… – Анечка подошла совсем близко. – Упала, наверное…
– Она еще жрать хочет. Такая голодная – крысу съест! – вздохнул Егорка.
У Анечки открылся рот. Так она и стояла – с открытым ртом.
– Покормишь дочку?
– Я счас, – Анечка развернулась и уже хотела бежать. – Я счас, счас… У нас дома бульончик был…
– Давай, – строго приказала Катюха. – Только мигом! И мамке своей буферястой… – ни гугу, лады?
– Я ж не дура… – обиделась девочка.
Она быстро побежала к подъезду.
– Сча мамку притащит… – протянул Егорка.
– Ни в жисть, – усмехнулась Катя. – Ей крыса дороже, чем мамка, не понятно, што ли?
– Ы-гх… ы-гх… оу-ыгх…
– Че встала? – заорал Егорка. – Загово-рил-лись! В уют шагай! Помрет же!..
В другой бы раз Катюха так бы рявкнула на Егорку, что у него б пуговицы поотлетали, но сейчас Катюха только прибавила шаг.
– А я, знача, буль-ен обожду… Можа и впрямь обломится…
Как же русские любят кого-то спасать! Там, где француз или англичанин брезгливо пройдет мимо, там русский человек, даже ребенок, готов на все!
Фроська не чувствовала боли, хотя кровь по-прежнему капала на снег. Сколько же у этой крысы крови, если она все еще капает?
Анечка быстро вернулась. В руках она держала бидон для молока.
– Мамка в магазине, а я всю кастрюльку вылила – вот! Она радостно протянула бидон.
– А ты, девка, наш человек, – похвалила ее Катюха. – Не запалят тебя?
Глазенки Анечки светились от счастья.
– Не-а. Скажу – съела, а остальное пролила. Я там на полу лужицу устроила. Чтоб поверили.
– Хитрючая… – похвалил Егорка.
– Так ее ж спасать надо… – развела руками Анечка.
– А ты, што-ль… добрая девочка?
– Добрая. Нереально добрая.
Егорке показалось, что Анечка сразу стала взрослее.
– А че ж ты давеча милицией тыкала? Рази-ш так можно с людями?
Анечка растерялась:
– Не знаю… Сама не пойму.
Кажется, она и в самом деле вдруг стала взрослее.
– Ух ты! – удивился Егорка. – Прям взрослая, правда! Давай бидонто! Дома, знача, злыдня, а как глубокое что, так человек?
– Ну…
– У нас в Сибири все такие, – похвалил ее Егорка.
– А кому, дяденька, у меня дома доброта-то нужна? Анечка вдруг посмотрела на Егорку так, будто он был ей родным человеком, может, самым родным на всей земле, но только после мамы, конечно…