— Запрос по Красноярску, Денис, лично от генерала идет… — сегодня Иван Данилович с самого утра был не в духе, видно, спал плохо, все его раздражало, Денис тоже раздражал, но вопрос серьезный, поэтому Иван Данилович держался как мог.
Мат рождался у полковника Шухова на лету. Из атмосферы. Сам он мат свой не запоминал, и никто не запоминал, как Иван Данилович ругался; в такие минуты всем было не до того.
Жаль: когда у Петра Великого, самодержца Всероссийского, случался «загиб», придворные, кто-то из офицеров, тут же записывали для себя грандиозные изречения самодержца: «…махоня шелудивая, курвенный долдон, шентя затертая, ябно осклизлое…» — и т. д., и т д.
А за Иваном Даниловичем никто не записывал. (Да и кто посмел бы?) Вот и терялась русская речь — рождалась и умирала, как искорка от костра…
— В Красноярске, лапуля, генерал всех на характер брал, — продолжал Иван Данилович. — Думал — фарт ему выйдет, а получил, лапуля, полный отсосиновик.
Мениханов молчал.
В кабинете Ивана Даниловича все его подчиненные больше слушали, чем говорили. На рабочем столе Ивана Даниловича красовалась табличка: «Слушай внимательно, говори коротко, уходи быстро».
Так и было…
— Изменилась, изменилась Сибирь-матушка! — Иван Данилович встал и прошелся по кабинету. — Самым, лапуля, сучьим образом изменилась! И быстро как: человек, майор, падает быстро, на раз. А поднимается медленно, кривые спины быстро не распрямляются, — моя мысль ясна?
Из ящика стола Иван Данилович достал какие-то листочки и аккуратно разложил их перед собой.
— Это раньше братки мутные были. Сейчас, лапуля,_ты им «дурашку» уже не воткнешь, они, сука, адвокатурой обложились и газеты читают…
Иван Данилович закашлялся. Да так, что его защечья ходили волнами. Он взял графин с водой, но вода в нем была серо-зеленого цвета.
— Кувшинки вот-вот прорастут, — пробормотал он.
…Служебный разговор полковника Ивана Шухова и майора Дениса Мениханова был, на самом деле, совершенно служебным: Иван Данилович не имел семьи, родственники поумирали, поговорить ему было не с кем.
— По всем мастям, лапуля, эти парни в Красноярске родного для себя губера поставят. Как Наздратенко в Приморье. Выскочит какой-нибудь черт… мутной воды, и попрет на нас, лапуля, огромное, героическое мафиозное целое…
Иван Данилович пришел в московскую милицию в 51-м. В разгар голода.
Голод был повсюду, даже в Москве. Фронтовик с тремя ранениями получал инвалидность первой группы. Таких людей на работу не брали, даже в сторожа. Логика простая и безжалостная: какой это, к черту, работник, если у него — первая группа, на одних больничных вместе со всей страной разоришься!
Путь на тот свет был заказан. Или на тот свет, или — в банду, то есть тоже на тот свет, но, если повезет, не сразу.
Фронтовики уходили в так называемые «сучьи банды». Тоже к бывшим фронтовикам, а до войны — судимым уголовникам, переброшенным из концлагерей в штрафбаты, на фронт.
В окопах «штрафников» не щадили, и они себя не щадили: советские бандиты, «соколы» уголовного мира, не имели привычки жалеть себя. Мало кто из них собирался жить в СССР долго и счастливо — настоящий бандит всегда готов к смерти.
А после победы, на «гражданке», многие, очень многие «штрафники» принялись за прежнее ремесло: в «сучьи банды» ушли десятки тысяч фронтовиков, многие из них стали легендами воровского мира — Павленко, Натко (погоняло — Октан), Соколов, Дунаев, Торопов…
— Эти, лапуля, «медведем карябанные», — продолжал Иван Данилович, — тех ментов, кто в Красноярске без подкопа жил, мигом к Богу на постоянку — отправили.
— 37 бойцов… — прикинь, опер!
— Да в курсе я, в курсе… — поморщился Денис.
— А те, кто выжил, те на измене стоят, с такими в разведку идти — как п…ой мух ловить, — моя мысль ясна?
Отвратительный был у Ивана Даниловича кашель, на разрыв. Все знали, даже первогодки: в 83-м бандит Ванька Сыч прострелил Ивану Даниловичу легкое. Уже тогда, в 83-м, Шухов был трижды заслуженный и дважды почетный, но орден у Ивана Даниловича имелся только один, хотя и боевой: орден Красной Звезды.
Так вот, Ванька Сыч: закатали его за покушение на Шухова в Соликамск, в знаменитый «Белый лебедь», где сидят только те, у кого пожизненное.
Единственное «развлечение» в «Белом лебеде» — это чья-то смерть [ночью, в бараке зэки спали в наручниках; в «Белом лебеде» все делалось для того, чтобы осужденные умирали как можно быстрее).
— Ну и вы…е, шершавые, как мухи на стекле. Когда Гайдар, лапуля, ласты сложит, вся эта чморота охапками будет цветовеники на его могилку таскать — вот увидишь! Точь-в-точь как Соньке Золотой Ручке: ей же, падле волосатой, шершавые в холмик до сих пор записочки тычут!
Руки у глыбоебл…ых стальные, наручники их хорошо закалили. Знаешь, что такое брак? Объясню, лапуля, научно: сначала между парнем и девушкой начинается что-то вроде химии, и химия быстро переходит в анатомию. Затем — в физиологию и репродуктивную биологию. Дальше домоводство, тапочки, тахта… потом — элементы физической культуры, приводящие обычно к физическому бескультурью. Ну а потом — гражданское право… если есть что делить…
Денис засмеялся. Он любил, когда Шухов шутит.
— Я генерала, опер, уважить хочу, — признался, наконец, Иван Данилович. — Да и Рушайло просит… я-то, лапу-ля, свое отжил, а тебе шакалье это, я о Рушайло, ой как еще пригодится!..
— Да уж, Владимир Борисович…
— … подхвостье дьяволиное, — махнул рукой Иван Данилович. — Ему 40, а уже генерал, с высунутым языком живет, сука… по-другому сейчас нельзя…
Настроение Шухова заметно улучшилось.
— Дворники там… вроде поимели кого?
— Так точно. Капитан Окаемов.
— Докладывай! Ты его видел? Бомжа этого?
— Говно, а не бомж, товарищ полковник.
— Уха из петуха?
— Но подработаем, если что…
— А зачем нам говно? — вдруг спросил Шухов.
— Так других пока нет… — развел руками Денис. — Я имею в виду красноярских…
Шухов задумался, походил по кабинету
— Алжирский раб нужен, короче говоря, — подвел черту Иван Данилович. — И чтоб, сука, приговор с улыбкой взял…
— Да где это видано, чтоб приговор — и с улыбкой?.. — удивился Денис.
— А ты постарайся, опер. Хоть что-нибудь сделай с душой!
Любая задача, поставленная полковником Шуховым, воспринималась в управлении как директива товарища Сталина.
— Алжирский раб, — повторил Иван Данилович. — И достоверный, бл! С хмурой харей — как у Леонова в «Джентльменах удачи», иначе генерал нас не поймет. Чтобы сам, шмакодявка, рвался бы туда, где живую п… еще лет сто не увидишь…
— Слушаюсь! — вскочил Денис.
— Сиди. Чего вскочил?..
— Работа ждет, Иван Данилович!
— Работа не жид, лапуля, в Израиль не убежит. Сиди, говорю, я еще не все сказал…
…Вообще-то держался Денис молодцом: этой ночью он почти не спал, играл до утра в казино и ушел домой с прикупом — удалось поднять две тысячи долларов.
— Зато у нашего х…еляги, товарищ полковник, фамилия подходящая, — вспомнил Денис. — Иванов. Егор Иванов.
Шухов остановился.
— Да?
— Так точно.
— С такой фамилией, лапуля, в России Президент должен быть, — кивнул Иван Данилович. — Ну и что бомж? Дергается?
— Утром семечек попросил.
— Семечек?
— Ага… — широко улыбнулся Денис.
— Раз семечек, лапуля, значит убийца.
— Почему, товарищ полковник?
— А убийцы… они все со странностями…
Там, за окном, минус двадцать пять, наверное… Как же хочется на свежий воздух, Господи! В снежки б поиграть, окунуться бы в сугроб с головой, побегать бы по снегу, как в детстве, чтобы ноги сразу стали мокрые!
Денис любил лето, а зиму совсем не любил. А еще хорошо бы сейчас пива разливного, еще лучше — «Моет Шандрн», чтоб пузырики виноградные… сами бы летели в голову…
Денис встал.
— Бомжа подработаем, товарищ полковник! Будет у меня, бл, как… черепашка-чебурашка…
— Вот он, лапуля, там угорает… раз семечек просит! — засмеялся Иван Данилович. — Хочешь, анекдот расскажу?
Челябинские мужики нашли черепаху, которая прожила триста лет. Сколько бы еще прожила эта елупень, если бы ее не нашли челябинские мужики?..
Смеяться Иван Данилович не умел, вместо смеха у него были какие-то странные звуки: к-хы, к-хы, к-хы…
Как пилой по железу.
Когда Шухов шутил, в кабинете становилось поспокойнее. — Грех, грех обижаться Денису на Ивана Даниловича: по жизни он был его главным учителем.
Встретились они десять лет назад. Шухов только что вернулся тогда из Карловых Вар, «новобранцев» еще не видел, разгребал текучку. И вдруг в коридоре, у окна, он сталкивается с высоким, надменным лейтенантом… уголки его тонких, презрительных губ небрежно спускались к подбородку, а черные, с густой поволокой глаза насмешничали над каждым, кто проходил мимо…
Паралич милосердия в этих глазах. Хороший будет мент!
Как-то раз «следаки» из отдела Дениса накрыли притон у Белорусского вокзала. Воры держали здесь девочек, пили, дулись в карты, баловались анашой (при советской власти «травка» была фантастической редкостью, и Высоцкий, кстати, пробовал «травку» в… Париже, сын Марины Влади был наркоманом). — Здесьже, в притоне, бандиты назначали «стрелки», хотя «стрелки» проводятсяобычнона «нейтральнойполосе»…
Всех девушек, пойманных в притоне, полагалось тут же доставить в отделение, но Денис не удержался: он охобочил всех троих, причем одну из шлюх — в «зловещей и издевательской форме» (как заявила она потом милицейскому начальству).
Проститутки тогда тоже были редкостью.
«Так это ж не он, воропень вертож…ый… отбалдырил требух, это они его отбалдырили… — объяснил Иван Данилович генералу, спасая Дениса от уголовной статьи. — Налетели, сука, и отбалдырили, вон Денис… красавец какой…»
Ему-то Иван Данилович сразу в морду съездил, но Денис так упоительно рассказывал о девичьих трусиках со специальной дырочкой между ног (из Парижа привезли!), что Шухов тоже не удержался: кого-то из гражданок привели к нему прямо в кабинет…
В другой раз Денис сам съездил в ухо одному австралийцу. И опять его спас Иван Данилович, хотя ситуация была чудовищная.
…Тихий, приятный, ухоженный австралиец, овцевод. Как-то утром он зашел в «Арагви» — позавтракать.
К овцеводу тут же подсел местный карманник.
— Вишь, брат, какой у меня бумажник? — и он вытащил из кармана толстый кошелек. — А у тебя какой?
Овцевод улыбнулся и тоже достал свое портмоне, набитое долларами.
— Хороший… — обрадовался карманник. Он поднялся, забрал оба бумажника и спокойно вышел на улицу.
Овцевод долго ждал, когда же наконец вернется его новый знакомый, потом все-таки сообразил, что его ограбили, и вызвал милицию.
Денис только что заступил на сутки. Он составил протокол, лениво посоветовал «большому другу нашей страны» вести себя в Москве поосторожнее и уехал в отделение. Вечером, в двенадцатом часу, Дениса срочно вызывают в медпункт гостиницы «Националь». — Тот же австралиец! С горя он привел в номер проститутку, девушка сразу опоила его клофелином и унесла все его вещи, вот только фотоаппарат не влез в ее сумку.
Денис опять составил протокол, опять порекомендовал «большому другу нашей страны» быть в Москве поаккуратнее и уехал в отдел.
В семь утра — новый вызов. Опять «Националы). Денис как чувствовал: овцевод!
Рано утром, когда он спустился в холл сделать «чек-аут» и покинуть наконец гостеприимную Москву, к нему подошел какой-то мужчина:
— Помогите бедному человеку, господин! Я три дня не ел. Давайте я сфотографирую вас вашей камерой, а вы дадите мне за это один доллар.
Овцевод — как загипнотизированный — протянул голодному москвичу свой фотоаппарат и отошел к кадке с пальмой, чтобы снимок получился эффектным. А обернувшись, увидел, что холл гостиницы совершенно пуст: голодный москвич исчез… вместе с камерой…
Не стал Денис составлять протокол. Он взял «большого друга нашей страны» за руку, вывел «друга» на лестницу и так засадил ему в физиономию, что австралиец долго-долго катился по лестнице и очнулся в гардеробе, внизу, у женского туалета…
[На самолет, кстати, он тоже опоздал. Целые сутки овцевод тихо голодал на лавочке в Шереметьево, ждал следующего рейса, но кто-то из пассажиров сжалился над ним и угостил овцевода фирменным советским пирожком — с повидлом!]
— О Красноярске, Иван Данилович, я наслышан, — вздохнул Денис. — Там у меня товарищ… по Омской школе… знаю, какие пляски… начались…
— Круче половецких, слушай, — согласился Шухов, закурив папиросу. Он достал из кармана мятый листочек бумаги, зачеркнул цифру «7» и написал на бумаге: «8». Иван Данилович каждый день подсчитывал выкуренные папиросы — неизвестно зачем.
Шухов опять прошелся по кабинету.
— У Касьяна Голейзовского половецкие пляски, где танцуют все как один человек, — гениальная вещь, но это, лапуля, танец педерастов. Ты обязательно сходи на «Князя Игоря», опер! Не ровен час, подменят Александра Порфирьевича каким-нибудь фуфлоганом… чтобы театру подешевле было…
Иван Данилович дружил с дирижером Небольсиным и певицей Шпиллер, — Наталья Дмитриевна была любимой женщиной Сталина, это почти не скрывалось, но о Сталине она говорила редко, хотя однажды обмолвилась, что в гостиной у Сталина висел портрет Василия Качалова.
Интересно, Качалов знал об этом?
— Прикажете, значит, пойду, — вздохнул Денис. — А без приказа — нет, не пойду: я теперь о жизни больше всех ваших театров знаю; за такой жизнью, как наша, никакие театры уже не угонятся, поэтому мне в театре скучно.
— Да уж… — согласился Иван Данилович, потушив сигарету. — А пьески — «кашель и пердеж — ничего не разберешь»!
Он удобно устроился в кресле и вытянул ноги, настроившись на серьезный разговор.
— Или Островский…
— Что Островский? — не понял Иван Данилович.
— Истинно русский писатель, — напомнил Денис.
— Ну?..
— Так у него в пьесах одни козлы, товарищ полковник. Купцы особенно.
Накануне по телевизору шла дискуссия театроведов о русском характере. Кто-то из них назвал Островского «певцом русского дебилизма». Денису очень хотелось блеснуть красивой фразой.
— Это Катерина, по-твоему, идиотка? — взревел Иван Данилович. — Лариса в «Бесприданнице»? Ты с Никитой фильм-то глядел?
— Еще как глядел, — обиделся Денис. — В оба глаза глядел. Сначала она духами ссыт, а потом, товарищ полковник, под пули лезет, если Михалков… не наврал там чего…
— Не Михалков, а Рязанов, — поправил Шухов.
— Какая разница?
Шухов встал и опять прошелся по кабинету.
— Послушай, лапуля! — назидательно сказал он. — Когда немцы Орел взяли, всех местных погнали на работу в Германию. Так вот: те орловские девки, кто не замужем был, на 99 %, опер, оказались девственницы.
— Целка, Иван Данилович, здоровья не прибавляет! Я не встречал пока ни одной бабы, чтоб искренне жалела, что рано дала…
— Так не с теми общаешься, опер! — засмеялся Шухов. — Ладно, давай их к блуду курвяжному прямо в яслях склонять! И будет у нас… пышущая здоровьем страна! А если дети по малолетству со своими чувствами не справятся, как Джульетта в Вероне, да и черт с ними, с детьми, естественный отбор!
Денис часто бывал в казино на Новом Арбате и даже имел здесь золотую карточку.
Странный, странный мир — столичные казино! Напряженный, улыбчиво-кривой, злобный… — бал воров, кто с этим спорит, но ведь бал!
Кто сильнее, человек или деньги? Кто сильнее, человек или атомная бомба?
Девки с лентами у широких стеклянных дверей, элегантные официанты с шампанским и тарталетками, приятный сигарный дым, бриллианты, богатые женщины в вечерних туалетах, проститутки на любой вкус, хотя и дорогие, твари, а главное — с поразительно искаженными представлениями о честности…
Бал воров… — что же, пусть этот бал будет и его, майора Мениханова, праздником! Ведь любой мент, даже если его карманы битком набиты нетрудовыми доходами, чувствует себя в казино как Наташа Ростова на первом балу! — Когда пластмассовый шарик, запущенный равнодушной рукой крупье, скачет из клеточки в клеточку, издеваясь (пляска смерти!) над всеми, кто склонился сейчас над игорным столом… — да, в такие минуты Денис чувствовал: здесь, в казино, решается его судьба. Прорвется ли он, майор Мениханов, в шикарное русское будущее, к настоящим деньгам (Денис не сомневался, что Россию ждет шикарное будущее) или он застрянет на полпути к вершине?
Те, кто сейчас в «Арбате» проводит все ночи напролет, это каста. Новые хозяева жизни. Многие — да просто бандиты, но бандиты, а не какие-нибудь суки щенные, есть же разница, черт возьми!
Прыг-скок, прыг-скок… — Денис наслаждался тем, как вздрючены сейчас его нервы, как играет, пенится его кровь…
Кайф, спасибо тебе! Игра, кто тебя придумал, скажи?!
Деньги — это кровь. Без денег он, Денис Мениханов, обескровлен…
На Новом Арбате часто бывала и Алла Борисовна. Примадонна уже в годах, хотя одевается как девочка (вот только бантиков не хватает). Назло всем богатым теткам, да? — Тянет, тянет Аллу Борисовну к картам: в своих высших проявлениях игра затрагивает те же струны души, что и смерть; любая песня Аллы Борисовны — сконденсированнная драма и игра для нее тоже как драма.
В прошлый понедельник Денис осмелился подойти к Алле Борисовне, но она с ходу буркнула что-то грубое, смерив Дениса презрительным взглядом. Ему стало так противно, будто он в штаны нагадил. Но и примадонну можно понять: ей хочется отдохнуть, она в казино не за деньгами приезжает, не за победой…
Франсуаза Саган принимала кокаин и гнала от себя всех, кто пытался ее остановить: «Почему эти люди мешают мне умереть?!»
Подражая Денису, в «Арбат» потянулся и весь их отдел: там, наверху, были номера с сауной и эротическим массажем, красивые проститутки (даже не проститутки — просто какие-то твари ненасытные), — а то, что ментовский хлеб сейчас очень тяжел, что ж… вон, бомжи на улицах сейчас даже карманников потеснили, карманники в легальный бизнес ушли, а бомжей становится все больше и больше…
Денис вытянулся:
— Разрешите идти, товарищ полковник? По Красноярску задачу понял, чтобы у них там у всех… повылазило!
— Чтобы у них повылазило, теперь есть ты, майор… — назидательно произнес Шухов.
Он снова достал папиросу, снова зачеркнул цифру и поставил новую.
Вся его пепельница была в окурках, поэтому Иван Данилович пододвинул ногой корзинку с бумагами и стряхивал пепел прямо туда.
Денис чувствовал, сейчас Шухов скажет что-то важное.
— Объясни, опер, — тихо начал Шухов, — мы же с тобой правильно все понимаем, — верно? Народ наш… тоже не дурак и все видит как есть. Почему тогда этих… в заднице зачатых, сейчас… с каждым днем все больше и больше? Они ж через выборы… демократические… любую власть в свои руки возьмут. Согласен со мной? — Чего мы ждем? Когда они нас с тобой быдлом сделают? Революция произошла… совсем не культурная… ведь дальше… вместо детей… будут повсюду только их дети…
— Если у них — все, значит у нас — все остальное… — согласился Денис. — А большинство наших граждан как бы сошли с ума. В очко долбятся, извиняюсь за выражение!
— Поэтому, опер, я нас — всех-понять не могу! Если и дальше будет так, как сейчас, сколько народу из России свалит, — ты в курсе? Я думаю: миллионов двенадцать, не меньше…
— Офигеть.
— В Гражданскую, когда бежала интеллигенция, 2,5 миллиона. И все уже тогда в один голос орали: «Величайшая трагедия! Россия теряет генофонд!..» А тут — 12 миллионов. Это как?!
Денис хотел отшутиться, но сказал вдруг очень честно:
— Все равно, товарищ полковник, я воевать пока не хочу, — признался он. — Пока молод — не хочу! Я сейчас удачу ищу. И мне фиолетово… Чубайс там… не Чубайс…
— А вот я когда-нибудь его пристрелю, — зевнул Шухов. — Вот увидишь, лапуля… я — воюющая сторона.
Денис шутливо вытянулся «по струнке»:
— Готов быть «вторым номером», товарищ полковник! — отрапортовал он.
Шухов взял в руки графин, ехидно взглянул на гнилую воду, и Денис вдруг почувствовал, что Шухов сейчас совсем не шутит.