Самолет с Якубовским и сопровождающими Якубовского лицами снижался медленно, неохотно, словно не хотелось ему возвращаться на землю; с некоторых пор людям (как и самолетам) стало легче улетать из России, чем возвращаться обратно.
Недавно Караулов услышал:
— Я не верю больше в Россию…
Это сказал Сергей Сергеевич Аверинцев. Гениальный литературовед, один из лучших в мире знатоков античной культуры.
Караулов говорил, что у стариков нет «лгущих глаз». Сергею Сергеевичу было чуть за 50, но Караулову он казался глубоким стариком.
В октябре 92-го случилась беда: Аверинцев заболел. Денег на лечение не было, за помощью к друзьям, тем более к начальству, он не обращался, поэтому о том, что срочно требуется операция, знал только Михаил Леонович Гаспаров, его коллега, ученый, но Гаспаров был беден, нелюдим и помочь мог разве что только добрым словом…
Наташенька, супруга Аверинцева, потихоньку, украдкой, распродавала библиотеку Сергея Сергеевича. Пока — те книги, которые хранились на их крошечной даче во Внуково. Караулову повезло, он видел много счастливых семей, но самой удивительной, конечно, была семья Аверинцева.
Друг без друга Сергей Сергеевич и Наташа просто не могли. За всю жизнь они поссорились один раз, сразу после свадьбы. Из-за чего — забылось, но не забылось (и не могло исчезнуть), что Сергей Сергеевич был так сердит, что бросил в Наташу лист скомканной бумаги!
— Ты швырял в меня тяжелые предметы, — смеялась Наташа. Только она умела его развеселить: «античников» трудно развеселить, они живут только старыми книгами.
Торговать Наташенька неумела. Книги уходили, появлялись деньги и тоже вдруг куда-то уходили. А врачи в Боткинской опускали глаза: такие операции делают сейчас только за границей… Сергей Сергеевич не вставал. Ему стало трудно работать за столом, а когда нет сил, когда резь в глазах… зачем, спрашивается, вставать с тахты, такой мягкой и родной?
Выглядел Аверинцев ужасно: лицо разъели глубокие морщины, а губы были, казалось, готовы сложиться в тонкую, предсмертную линию…
Принять Аверинцева могла клиника в Германии, но немцы запросили огромную сумму. Она росла день ото дня: риск быстро растет в цене.
Кто спас Аверинцева? Ее зовут Маргарет Тэтчер. «Родственная душа», как шутил Сергей Сергеевич, хотя встречались-то они всего раз или два, не больше: сначала в Лондоне, потом в Москве.
«От мистера Аверинцева исходит универсальная духовность», — поражалась Тэтчер. На рабоем столе баронессы стояла фотография Колизея. И от руки, фломастером — цитата из Аверинцева: «Как жаль, что мы не можем все вместить и все любить!».
Украдкой от семьи, от собственной дочери, Тэтчер выделила на операцию Сергея Сергеевича семь тысяч фунтов — из личных сбережений. Сама, своими руками перевела деньги в немецкую клинику, Сергея Сергеевича тут же перевезли в Бонн, но сумма тут же выросла: клиника запросила еще столько же.
Караулов узнал о болезни Аверинцева позже все: позвонила Лена, жена профессора Елеазара Мелетинского. — Да, здоровье можно купить, но было бы на что: Караулов быстро связался с Бурбулисом, причем Бурбулис, узнав, что речь будет об Аверинцеве, тут же снял трубку.
— Ты где раньше был?
— Где-где… Скромные люди всегда немного идиоты.
— Это ты скромный?
— Нет, Аверинцев…
— Ты кто ему?
— Не знаю… Ученик, наверное.
— Молодец! Учителя идиотом назвал.
Вопрос был решен за пятнадцать минут.
Как хорошо все-таки, что только через год (если не позже) Аверинцев узнает о Тэтчер и Бурбулисе: он бы наотрез отказался от операции, ибо как вернуть эти безумные деньги?
Удивильные люди, «могучая кучка» московских и питерских филологов: Лихачев, Пинский, Гаспаров, Аникст, Мелетинский, Кома Иванов…
Кто-то… кажется, Николай Николаевич Скатов, директор Пушкинского Дома, шепнул Караулову что академик Лихачев продает «Сокольничью охоту» Лансере: большие каминные часы из бронзы. А какие-то случайные финны покупают. Всего за тысячу долларов!
Собрав все свои гонорары, Караулов помчался в Питер: на канале «Россия» хорошо платили (даже слишком хорошо), а с появлением рекламы начался рай. У Лихачева было два вопроса: где ему расписаться в получении денег и как заплатить с них налоги…
В какой-то момент Ельцин заговорил — вдруг — о приватизации музеев. Это как? Кто объяснит, как можно приватизировать Эрмитаж? Или Большой театр? Если Большой театр окажется в частных руках, Максимова и Васильев станут лучше танцевать, что ли?
«О чем нельзя сказать, о том следует молчать…» — произнес однажды Сергей Сергеевич.
Беседы с Аверинцевым давали человеку (любому человеку!) шанс «окрыляющего понимания», как говорил Гаспаров.
— Здравствуйте, мастер…
Сергей Сергеевич лежал на своей любимой тахте у окна.
Караулов входил в кабинет Аверинцева только на цыпочках. Сергей Сергеевич работал над своим главным трудом — комментированием синоптических текстов. Работа, которую он всю жизнь отодвигал «на потом», на поздние годы, ибо Аверинцеву казалось, что он (он!] недостаточно «чувствует себя внутри веков»…
— Здравствуйте-здравствуйте… — Сергей Сергеевич осторожно перевернулся со спины на бок. — Как вы, Андрей Викторович? Что в мире деется?..
Он всегда встречал его этим вопросом.
Караулов явился по делу. В «Библиотечке "Огонька"» он редактировал небольшую книжицу Аверинцева и у корректоров появились вопросы.
На самом деле Сергею Сергеевичу было не важно, с кем он сегодня беседует: коллеги-античники, журналисты, студенты или аспиранты (Караулов уговорил Сергея Сергеевича поработать в ГИТТИСе, и Аверинцев с наслаждение прочитал здесь спецкурс), — каждый, кто хотел, мог запросто подойти к Аверинцеву после лекции, и Сергей Сергеевич так увлекался своими мыслями (случайные открытия совершают только хорошо подготовленные умы), что случайный вопрос иногда превращался в новую лекцию…
Как-то раз Андрей провожал Аверинцева до метро. Аверинцев куда-то опаздывал (он всегда куда-то опаздывал), и вдруг Сергей Сергеевич задумчиво встал — среди луж.
— Вы подумайте, Андрей Викторович!.. — воскликнул он. — Казанский собор в Петербурге — это же… образ всей русской культуры!
Моросил дождик, но Аверинцев его не замечал.
— Казанский собор… он весь какой-то странный, незаконченный, чужой для всех, непонятный. Как и вся русская культура… — я не прав, Андрей Викторович? Как вы думаете?..
Всякий раз, когда Караулов плохо понимал, о чем идет речь, он уверенно кивал головой. Потом Сергей Сергеевич растерянно перевел глаза на соседние многоэтажки:
— Рассуждать о падении культуры бесполезно, Андрей Викторович, если врагов культуры мы не видим в самих себе…
— Опоздаем, — напомнил Караулов. И осторожно взял его под локоть.
— Вы только подумайте, Андрей Викторович, — заторопился Аверинцев. — Чайковский, эта… его нелепая женитьба на случайной женщине, вечная тоска, попытка самоубийства и лихорадочная запись в дневнике: «Сегодня читал о вреде алкоголя. Господи, что же будет со мной, если я каждый вечер напиваюсь до чертиков?..» — бегство к цыганам, ужасные ссоры с друзьями, с родными и… итог: самоубийство после постыдного скандала с ребенком…
Скажите, вы не узнаете в этом человеке… Федю Протасова? Разумеется, без гомосексуальной линии, но… во всем остальном?..
«Гений… — вздохнул Караулов. — Гению всегда не с кем поговорить…»
Аверинцев не сомневался, что Чайковский принял яд: никакой холеры в тот год не было, холеру придумал Модест Ильич, его брат. По совету-приказу Императорского Дома? Кого же еще? Ведь речь шла о цесаревиче, которого Чайковский учил музыке…
Вошла Наташенька, хотела наверное, предложить чай, но беседа началась, и она тихо закрыла за собой дверь.
— Да, Андрей Викторович, да: я не верю больше в Россию…
Была, была у Аверинцева эта черта — с ходу делиться самыми тревожными мыслями.
Караулов улыбнулся.
— И кто виноват, Сергей Сергеевич?
«Для счастливой жизни надо меньше думать о счастье, — заметил однажды Аверинцев. — Воздерживаться от вопроса «счастлив ли я?», не накликать этим вопросом скорых отрицательных ответов и не коллекционировать эти ответы…»
Накануне врачи хотели забрать Сергея Сергеевича в Первую градскую, там отличная пульмонология, но испугались: могли и не довезти.
Перебираясь на тахту, Аверинцев не мог писать: уставали глаза. И беседа сейчас — его любимый жанр, он всегда удивлялся, что у общества есть пиетет перед словом написанным, но нет (почему?) пиетета перед словом устным…
— Николай Чернышевский, — тихо начал Аверинцев, — постоянно, Андрей Викторович, задавал себе этот вопрос: что делать. Не помню кто… Маркс или Ленин, возможно, оба, задавались тем же вопросом: что нам делать? Наконец, Гавриил Попов, мой знакомый по депутатской группе, только что написал большую статью и вынес этот вопрос в заголовок — как ключевой.
Вот и я, Андрей Викторович, неисправимо кабинетный человек, задаюсь нынче таким же вопросом. Но с определенной поправкой: «что делается?»…
Аверинцев замолчал, собираясь с мыслями.
Он всегда говорил медленно, даже очень медленно, — когда Караулов привозил Сергея Сергеевича на публичные («перестроечные!»]
встречи читателей с редакцией «Огонька», Коротич, главный редактор, был против: «Да ну его, зануду…»
— Странен этот вопрос в моих устах, — продолжал Сергей Сергеевич. — Я всегда с заметным усилием отрываю свой взгляд от рабочего стола: мне хорошо с книгами и труднее с людьми, потому что людей нынче трудно понять. Замечательный философ Симона Вейль утверждала, Андрей Викторович, что все культурные задачи, поставленные Господом перед человечеством, были решены уже в Древней Греции… Кроме одной: греки не смогли показать духовность механического труда, ибо механический труд (те же компьютеры) всегда способствует бессловесности.
Вы согласны со мной?
— Согласен, Сергей Сергеевич…
— Обратите внимание: сейчас меняется даже синтаксис речи. Сложные предложения резко вытесняются, полностью исчез механизм нюансирующих повторов. Все… и стар и млад… нынче увлечены речами разных молодых людей, которых прежде мы не знали. Мы соскучились по каким-то новым словам, наверное, не заметив, что страна уверенно погружается в темноту…
Караулов устроился поудобнее; он уже успел забыть, зачем он пришел.
— Нам твердят, — продолжал Сергей Сергеевич, — что эта темнота будет расцвечена яркими огнями рынка. Но в рынке я не вижу дуовности. И, извините, честности. А еще — внимания к старикам. И помощи молодым… — примите, Андрей Викторович, все это за аксиому от человека, с тревогой наблюдающего за растущим сейчас числом людей «из ниоткуда».
Сергей Сергеевич замолчал, его паузы — это было что-то особенное, именно в паузах, когда Сергей Сергеевич — думал (и пауза могла длиться сколько угодно долго, хотя бы и несколько минут), — в такие минуты Караулову казалось, что он как-то особенно чувствует сейчас Аверинцева, чувствует, как бьется его сердце.
— Люди «из ниоткуда», Андрей Викторович, опасные люди, — продолжал Сергей Сергеевич. — Они все хотят сделать сразу и быстро. Они торопливы. И еще — полны снобизма, а сноб, как известно, никогда никого не слушает…
Караулов заметил, что Сергей Сергеевич внимательно смотрит на лампу с зеленым абажуром, стоящую на его столе, словно эта лампа сейчас, именно она, что-то украдкой ему подсказывает…
— Вокруг нас сегодня, — продолжил Аверинцев, отдышавшись, — много молодых людей, наделенных каким-то невеселым умом и имеющих склонность только к бизнесу. Это так же опасно, Андрей Викторович,
как если бы все молодые люди пожелали вдруг стать физиками или ботаниками: страна не выдержит такого количества бизнесменов.
Кроме того, бизнес — это не та кафедра, когда можно не беспокоиться за молодежь. Безнес оглупляет людей, а карьера всегда перекашивает их в одну сторону…
Аверинцев сам поправил себе подушку и взял со столика недопитый чай.
— Казалось бы, Андрей Викторович: какое мне дело? Мне, книжному человеку, плохо знающему современную молодежь? Но реформаторы предлагают нам сейчас весело идти в темноту. А я с детства боюсь темноты! В темноте скорее встретишь грабителей.
Караулов влюблено смотрел на Аверинцева; это же настоящее искусство: так легко, так коротко формулировать свои мысли…
— Взгляните на стариков! На их лицах уже виден весь ужас реформ. Это еще хуже, чем война, потому что войны рано или поздно заканчиваются, а что будет с нами, когда закончатся реформы, не знает никто…
И у меня, Андрей Викторович, — заключил Аверинцев, — вдруг появился испуг — от просторов, которые перед нами открываются. Нам настойчиво внушают мысль, что новые для нас слова: «рынок», «ваучер», «приватизация» — это самые ценные слова на свете. Молодые люди их приветствуют, только это, по-моему, приветствие нищих.
Иными словами –
Как облаком сердце одето,
и камнем прикинулась плоть,
Пока назначенье поэта
Ему не откроет Господь…
Где-то там, за стенкой, зазвонил телефон, потом еще раз, осторожно заглянула Наташа, но, увидев, как увлечен Сергей Сергеевич разговором, тихо закрыла за собой дверь.
— Вы обратили внимание, Андрей Викторович, что никто из «рыночников» (мое определение — «люди из ниоткуда» — представляется мне более верным) не цитирует поэтов? Этих людей вдохновляют только цифры, но Господь вряд ли что-то откроет людям, если они будут говорить только языков цифр. — Я уверен: если бы нашелся человек, готовый купить сейчас всю Россию сразу, Борис Николаевич не стал бы собирать по этому поводу плебисцит. Просто Россией пока торгуют по частям…
Сергей Сергеевич остановился, чтобы передохнуть, но мысль, «тяга мысли», как он говорил, упрямо тащила его за собой — в его же собственные глубины. Стихи Аверинцев тоже читал так, как их читают сейчас только поэты: монотонно, упиваясь «девушкой лингвистикой» — рифмой, которая (в глазах поэтов) так хороша, что «чувств не отвести»!
— У старинной пушкинской усадьбы, — продолжал Аверинцев, — были добрые, надежные хозяева: Ганнибалы. Но Ганнибалы оказались «неэффективными собственниками» (если, конечно, я правильно интерпретирую эту словесную неосторожность). И сейчас я боюсь за Пушкина. Я боюсь, что в усадьбу Ганнибалов явится Ермолай Лопахин. Гигантские дачи, которые строят по всей России «новые русские» (Гавриил Попов рассказывал мне, что на одной из таких дач он обнаружил даже зубоврачебный кабинет, хотя хозяин дачи не врач, а банкир. На вежливый вопрос: «Зачем же здесь эта аппаратура?», банкир резонно заметил: «Если у меня зуб заболит, я что же, буду с талончиком в очереди стоять?»), — так вот, Андрей Викторович: эти дачи обязательно перекосят наше государство в одну сторону.
Мы не понимаем, что наша культура может кому-то мешать! Мне кажется, что те страны, кто сейчас сильнее, чем мы, сначала отнимут у России ее танки и пушки (скупят их, если угодно), а потом возьмутся за культуру. Многим людям (целым корпорациям на самом деле) выгодно, чтобы в мире была бы сейчас одна культура — культура «Макдоналдса». Она не требует понимания, потому что культура, не требующая понимания, быстрее приносит доход.
Для того-то лучше, Андрей Викторович, чтобы в мире была и одна религия, так легче… управлять… — Сергей Сергеевич вдруг побледнел и замолчал, боясь пошевелиться.
— Извините, Андрей Викторович, — тихо произнес он. — Нечем дышать… мне сейчас совсем-совсем нечем дышать…
Караулов вскочил:
— Открыть форточку?!
Он так увлекся, слушая Аверинцева, что забыл о его болезни, которая убивает — как нож — в одно мгновение.
— Не будем, не будем отвлекаться… — приподнял голову Аверинцев. — Продолжим разговор…
— Может, «Скорую»?
Он был готов броситься за Наташей, но Сергей Сергеевич остановил:
— Пожалуйста, не надо…
В комнате было тихо, как в храме после службы.
— Мой отец, Андрей Викторович — тихо начал Аверинцев, — привел мне однажды разговор двух людей:
«— Твой сын на допросах?
— Да.
— Боишься за него?
— Конечно. Боюсь, он испугается…»
И я догадался, почему отец передает мне эти сочувственные слова. Мой любимый Честертон говорил: нельзя быть пессимистом или оптимистом, ибо и пессимизм, и оптимизм в равной мере противоположны надежде. — Но у меня, Андрей Викторович, все чаще и чаще появляется сейчас ощущение, что Гоголь написал «Ревизора», посмотрев по нашему телевидению последние новости. Когда я читаю умозаключения Зюганова о том, то Пасха, я цитирую, «нисколько не противоречит солидарности трудящихся» и что «если бы Христос был жив, он был бы в наших колоннах», я не удивляюсь Зюганову, я удивляюсь только тому, что этой очевидной глупости никто не удивляется!
Караулов улыбнулся, — над Зюгановым грех смеяться, его глупость идет от чистого сердца, да и Сергей Сергеевич был сейчас на редкость серьезен.
— Запад если и готов чем-то поделиться с Россией, то только своими проблемами. «Как хорошо, что я родился в маленькой стране, — говорил мне один умный человек. — Маленькая страна никогда не натворит больших глупостей…»
Только сейчас Караулов заметил, что руки у Сергея Сергеевича — совершенно высохшие, бледные, как тростинки.
— Как вы себя чувствуете?
— Уже лучше…
— Может, я позову Наташу?
— Не надо… — слабо улыбнулся Сергей Сергеевич. — Моя жена уже и так настрадалась со мной. После Германии мне лучше, приступы быстро проходят, потому я хочу, Андрей Викторович, обратить ваше внимание вот еще на что: нравственно ситуация сейчас еще хуже, чем в сталинские годы, потому что государство само подталкивает граждан к воровству.
Это серьезное испытание, и не каждый его выдержит.
Каков запрос общества, такой и человек. Об этом, если помните, и Ленин говорил. Был Сталин — и все общество становится как Сталин. Сейчас — Ельцин. И общество будет как Ельцин. Почему царская династия — выгодная для России вещь? Потому что все цари — разные! Как люди. Это олигархи очень похожи друг на друга, их власть — это одинаковая власть, а цари — все цари — были разные люди. Вы… вы представляете, что будет с государством, если люди начнут состязаться в воровстве?.. Сложнее всего придется тем, кто понимает, что коррупция — это эпидемия. И через 20 лет после смерти Гоголя министр внутренних дел Тимашев требовал запретить «Ревизора»:
«Пьеса производит слишком сильное впечатление на публику, и притом не то, какое желательно было бы начальству». Вот вам и весь сказ!
Хочешь выжить? Сдай себя в аренду. И это свобода? Позвольте ничего больше не комментировать…
Он замолчал и вдруг резко побледнел.
— Что? — вскочил Караулов. — «Скорую»?
Глаза Аверинцева отяжелели.
— Нечем дышать, Андрей Викторович… — прошептал он. — Совсем-совсем… нечем дышать…
«Скорая» примчалась мгновенно. Врачи так часто приезжали к Сергею Сергеевичу, что он стал для них родным человеком…
«Я — последний римлянин», — шутил Аверинцев.
Последний… Вообще последний?
…Глядя на Якубовского, припавшего сейчас к иллюминатору, Караулов поражался: как же прав Сергей Сергеевич: каждый, «кто не стал сегодня умнее, делается глупее, чем он был еще вчера…».
Якубовский молчал. Родная земля ему — с воздуха — совсем-совсем не нравилась, будто и не родная она вовсе…
— Е… — Караулов аж привстал в кресле. — Глянь, генерал! «Внуково-2»! Ты понял, какая гавань? Смотри, куда приплыл наш пароход!
Якубовский растерянно озирался по сторонам.
— Ну да, «Внуково»… — согласился он. — Если че замутят, тут же и положат. И выть по нам будут только кошки!
Караулов был готов броситься на него с кулаками.
— Слушай! Я когда родился… так обалдел от Божьего света, что два года ничего не говорил, веришь?! Но «Внуково-2» — это признание, мальчик! Преступников у нас в Чкаловский везут! Подальше от дотошных гражданских глаз!
От радости Караулов был готов расцеловать кого угодно, даже пьяного Илюшенко.
Сели незаметно и легко. Классные летчики!
— Дима! Генерал! — воскликнул Караулов. — Комендант Кремля Барсуков лично явился на торжественную встречу! На трапе едет. Видишь?
Якубовский не открывался от иллюминатора.
— Ничего не вижу…
— Идиот! — и Караулов ткнул пальцем в старого мужчину, который, держась за поручни, стоял на трапе, катившемся к их самолету.
— А он… куда едет? — насторожился Якубовский.
— Да так, слушай… Угнал трап и катается. Туда-сюда, туда-сюда…
— А Б-борис… Николаевич не подъедет? — очнулся Илюшенко.
— Ельцин пешком идет, Алексей Николаевич. На трапе его укачивает, — объяснил Караулов.
— Этот? — Якубовский напряженно всматривался в иллюминатор. — Но у него рожа лакея!
Караулов удивился:
— А у тебя генерала?
На трапе действительно стоял Михаил Иванович Барсуков.
— Мужик сказал — мужик сделал… — подвел итог Караулов. — Я правду говорю, гражданин Якубовский?!
К трапу подкатил «ЗИЛ». На таких машинах ездили когда-то только члены и кандидаты в члены Политбюро.
А Макаров был как из петли вынутый! Он не сомневался, что Барсуков встречает именно его, Андрея Макарова. А если здесь, в аэропорту, и сам Александр Васильевич?.. Умеет, умеет Президент благодарить людей!
— Ал-леша… — тряс Макаров полусонного Илюшенко. — Б-барсуков приех-хал… Бар-р-су-ков!..
От волнения он чуть-чуть заикался.
— Где?.. — не понимал Илюшенко. — Куда приехал? За кем?!
Илюшенко вдруг так икнул, что Макаров схватил аварийный пакет.
— Ал-леша, Ал-леша… Т-там, Барсуков!
Он показывал на взлетное поле.
— А ч-че… он тут делает?.. — не понимал Илюшенко, протирая глаза.
Подошел Караулов.
— В снежки играет.
— У-ух ты… — удивился Алексей Николаевич. — А с кем?
— С самолетом.
— Г-гениально!
Он столько выпил, что было бы правильно оставить его в покое.
— Все-таки вы идиот, Алексей Николаевич!.. — взорвался Андрюша. — А если с-час — и к Борису Николаевичу?
— Зачем?.. — насторожился Илюшенко.
— Для доклада.
— А я готов.
— Точно: он — готов, — подтвердил Якубовский.
— Зубы только почищу…
— Не надо.
— Да?
— Коньяк убьешь. Для Бориса Николаевича это самый лучший запах, — объяснил Караулов.
— Господи… ну что с ним делать? — причитал Макаров.
— Может, убить? Погиб на боевом задании…
Караулов не договорил: в салон решительно вошел Барсуков. К нему тут же кинулся Макаров.
— Михал Иваныч!.. Разрешите доложить?
Он стоял перед генералом навытяжку.
— Потом, потом… — улыбался барсуков. — Где наш герой? Кто Якубовский?
— Я, — Якубовский встал. — К сожалению.
— Он, он… — подтвердил Караулов. — Собственной, я извиняюсь, персоной.
Улыбнувшись, Михаил Иванович по-товарищески обнял Караулова, хотя они никогда прежде не встречались.
— Значит так: Якубовский садится в «ЗИЛ», — распорядился Барсуков. — Вместе с Макаровым и Илюшенко!
Димка хотел что-то сказать, но вместо слов у него выходили только какие-то жесты с мычанием:
— Эх-м… ЭМ…Х…
— Это он от радости, — пояснил Караулов. — От встречи с Родиной.
Странно, но быстрее всех в себя пришел Илюшенко: он схватил дорожную сумку и бросился к выходу. За ним вприпрыжку побежал Макаров.
— Та-ак… — Барсуков изучал Якубовского. — А ты?
— Спасибо вам… товарищ генерал…
— За что?
— За доверие.
— Иди, бл… — пнул его Караулов. — «ЗИЛ» же, не «воронок»!
Якубовский медленно, пошатываясь, пошел к выходу.
— Волнуется, Михаил Иванович… Трудный перелет.
— Вижу.
— А я, значит, с вами?
— Со мной.
— С вами хоть на край света!
— Зачем так далеко?
— Если Родина скажет…
— Я что, Родина?
— А кто же?..
Барсуков улыбался: Караулов ему нравился, да и вся эта ситуация — тоже нравилась.
— Рано благодарить, парень. Виктор Павлович на всю вашу банду завел уголовное дело. На тебя тоже.
Караулов оторопел:
— За что?
— За незаконный переход границы. По его мнению. — Ну, пойдем, что ли… — Он взял Караулова за плечи и развернул его к выходу. — Сейчас мы эту границу перейдем вместе с тобой.
— Какой… же он незаконный? — удивлялся Караулов. — «Внуково-2»?
— Потому-то и «Внуково», я поменял аэропорт. В «Шереметьево», парень, вам бы забыли в паспорте отметку поставить!.. Пойдем-пойдем, я у тебя охранником буду…
— Себя спасает, блоха…
— Правильно говоришь. Да двигайся, чего встал?
«ЗИЛ» сорвался с места, а из темноты к трапу в этот же момент подкатила «Волга».
— Поэтому Якубовский твой… в Кремле пока поживет, — говорил Барсуков. — Кремль, парень, единственное место, где я сейчас могу хоть что-то гарантировать…
Караулов удобно устроился у него за спиной.
— Окреп, значит, Руцкой…
Барсуков не сказал больше ни слова. В Кремль они доехали молча. И так же молча расстались: Якубовского определили на ночевку в апартаменты Великих князей, там были гостевые номера для официальных делегаций, а Караулов отправился в казарму, где отдыхали курсанты Кремлевского полка, правда, утром, наплевав на все, он сбежал домой, к Наташе, на Делегатскую…