Над головой Егорки из стороны в сторону болтался старый, облезлый провод с лампочкой; он качался, как на ветру, раскидывая по красным кирпичным стенам жуткие тени.
— Где я? — бормотал Егорка. — Это ад? Да?.. Ад?
Окаемов сплюнул:
— Угадал!
— Тут кто?… — вздрогнул Егорка.
Тени от лампочки истерично дергались на стенах.
— Черти пляшут… Черти пришли… — обомлел Егорка. Катюха, глянь, черти ходют… И — луна над ними, Катюха! Видишь?.. Ты где, Катюха?..
На самом деле человеку очень просто сойти с ума.
— Катюха, ты где?.. — Егорка испуганно искал ее глазами. — А, Катюха? Ты… ты тоже меня бросила, — да?
Фроська лихорадочно, с головой, зарылась в опилки.
— Ка-катюха… — он вдруг завыл.
— Бабу ис-шит… — прошептал Окаемов.
— Да какая баба, Палыч? Девка она подзаборная, я ж тебе сообщала…
Где-то по-прежнему гулко капала вода, и страшно было уже всем, даже Окаемову.
— Ты где, Катенька, Катенька?.. — звал ее Егорка. — Неужто мне и помочь сейчас некому?..
Он немощно уткнулся головой в колени; голова с устатку упрямо валилась вниз.
— Есть кому! — громко сказал Окаемов. — Я — милиция. Внимание, граждане! Выходим по одному. Руки за голову! Слушаем команду: вперед, ш-шагом м-марш!..
Егорка засмеялся:
— Люди! Я ж у вас правда с ума тронулся!.. Голоса вокруг шлындят… Люди, это что? Это конец? Кто скажет, люди?..
Егорка и сам не понимал, кого он зовет.
— Да, это конец, — громко подтвердил Окаемов. — Выходим, сука, по одному.
— Конец-конец… — закричала Ольга Кирилловна. — Руки вверх!
На ментовском языке это называлось «поштопать петуха».
— Че?.. — не понял Егорка.
— Руки вверх, говорю!
Ольга Кирилловна была на седьмом небе от счастья, это же она привела Окаемова в подвал…
— Не сдамси! — вдруг заорал Егорка. — Не дождетися!..
— Не сдаш-си — застрелют, — сплюнула Ольга Кирилловна. — Воин, бля, нашелся…
Фроська с головой зарылась в опилки и замерла, даже дышать боялась.
— А че стрелять-то? — пробормотал Егорка и вдруг опять засмеялся; кажется, он не сомневался, что говорит сейчас сам с собой. То есть раньше это был один Егор Васильевич Иванов, а теперь их, Егор-Васильевичей, двое, потому как Егорка пил-пили допился наконец до полного сумасшествия, как и предрекала ему Катюха.
— Брат! — завопил Егорка. — Братик мой, ты здеся?
Сам меня нашел, да? Давай обнимемся, брат, — и Егорка стал обхватывать воздух руками.
Он радовался, что нашел наконец родного человека.
— Белая горячка, — прошептала Ольга Кирилловна.
— Стреляю… — предупредил Окаемов.
— Стреляй, черт с тобой, — разрешил Егорка; как же это смешно, обнимать руками воздух! Обнял воздух — и вроде как ты уже не один! А может, вдруг кто-то третий появится, но этот… третий… тоже ты!
— Стрелять-то чего?.. — бормотал Егорка. — Дурацкое дело — завсегда подлое…
Окаемов улыбнулся:
— За нарушение паспортного режима.
— А ты-то ис-шо… кто здесь будешь? — не понял Егорка, и какая-то догадка… вдруг смутно промелькнула у него в голове.
— Слышь, вы… ящероубогие! С вами власть говорит!..
Егорка замер. Ольгу Кирилловну, как и голос Наташки, своей жены, он различал в любом состоянии.
Фроська так глубоко зарылась в опилки, что у нее не было даже щелочки разглядеть Егорку, но Фроська все слышала и лихорадочно соображала, как же ему помочь.
— Сщ-а… товарищ участковый в вас гранатой кинется, — предупредила Ольга Кирилловна. — Раз вылазить не вылазите!..
Все! Теперь Фроська не сомневалась, что она сегодня умрет.
…Как? Я умру?.. Жила-жила… и вдруг умру?..
Егорка перекрестился. Потом навернулись слезы, — за ним пришли, там, за стеной, милиция, а милицию ненавидела вся страна.
— Ты права, Оленька… — Окаемов сообразил наконец, что Егорка так просто не сдастся, лезть за ним придется ему самому, но пачкаться не хотелось. Надежнее всего, конечно, привязать здесь, у лаза, собаку и отойти пока пообедать. Окаемов проголодался. Тем временем подъедет кто-то из младших чинов… вот пусть и занимаются…
Только за собакой надо обращаться в отделение, собаку быстро не привезут.
— Батяня мой, Оленька, в войну… великую чеченов из Урус-Мартана выселял. Врываемся мы, говорит, к чеченам на грузовиках, целая рота… — Окаемов решил передохнуть; надо же понять, что теперь делать, — темень непроглядная, моторы ревут, фары слепят… и мы стоим грозно, с автоматами наперевес: «Десять минут на сборы! Всем по машинам!»
А чечены… маленькие такие, грязные, детишков к себе прижимают, трясуться, потому как ночь кругом, а тут автоматы и фары… — вот тогда, сынок, говорил батяня, я и был человек! Свою силу чувствовал. Захочу, говорит, перестреляю их к чертовой матери! И ничего мне за это не будет, потому что товарищ Сталин сказал, что чечены Родину предали, Гитлера полюбили…
— Во как…
— Очень хорошо, я считаю, что тогда все на свете русские решали. Везде порядок был.
— Мы, Палыч, великий народ, — подтвердила Ольга Кирилловна. — Мы запросто можем всех перестрелять. Я вот думаю: может, их правда гранатой? Примите решение, товарищ капитан.
— Не, Оленька, не! Здесь собачка нужна… Конкретно натравленная.
— Верно Палыч, ой как верно, — лепетала Ольга Кирилловна, заглядывая Окаемову в глаза. — Тут же пробочкой выскочут…
Егорка застонал.
— Эй товарищ… — тихо просил он. — Пожалуйста… не надо песиков. У нас ребеночек тут живет.
— Какой, бл, ребеночек?.. — вздрогнул Окаемов.
— А?..
— Дети, говорю, откуда?
Они испуганно переглянулись с Ольгой Кирилловной.
— Где ребенка украл?
— Зачем… украл?.. Крыса больная… с нами живет, — испугался Егорка. Ее ж испугать можно… песиком…
Он застонал, обхватив голову руками.
— Ну и вылазь, — гаркнул Окаемов. — Личность твою установим, и сразу отпущу. Слово русского офицера!
— Егоркой меня зовут! — крикнул Егорка. — Иванов я… Русский! Егор Васильевич! Я ничего плохого не делаю… честное слово! Крест даю!
— А девка где?.. — насторожилась Ольга Кирилловна. — Девка куда деласи?
— Так гуляет где-й-то… Я ей что, надсмотрщик? Сам переживаю, не обидел бы кто! С вчера ис-шо ушедши. А где — не скажу, потому как ведать не ведаю, товарищ! Проснулся, ее нет…
— Считаю до двух, — громко повторил Окаемов. — Или вылазь, или пуля в живот!
— Зачем пуля? — закричал Егорка. — Зачем?
— За нарушение паспортного режима.
— А?
— Закон у нас такой. У милиции. Мы стреляем, когда хотим. Р-раз…
— Да какой я гражданин? — пробормотал Егорка. — Засранец я, самому ж неловко…
Он поискал глазами Фроську и вдруг увидел кончик ее хвоста. Вот радость-то, хоть крыска здесь…
— Мудофлоты!.. — вдруг истошно завопила Ольга Кирилловна. — Товарищ Окаемов, глянь! Это ж мой бидон, бл!.. Это ж… меня грабанули, Окаемов! Ты… ты слышишь, меня? Участковый! Мой!
Окаемов не слышал:
— Два…
— Палыч, Палыч… прикинь! — теребила его Ольга Кирилловна. — Это же меня наказали! Эти двое! Они уперли, срань чертова! Такой бидончик был… Новенький! — всхлипнула она. — Это что ж… они в квартиру мою залезали?! В квартиру? Через балкон? Нет, все! Теперь все! Сча я сама им нутреца выну…
— Два с половиной…
— Слышишь?! Дай же пистолет! — вцепилась в него Ольга Кирилловна. — Дай, Окаемов! Я их пристрелю, СА-ма-а!..
Егорка выдернул из опилок Фроську и осторожно взял ее на руки:
— Я иду… Товарищ милиция! Я иду!
Фроська пискнула, но не от страха: Егорка так резко ее поднял, что из ранки брызнула кровь.
— Ыг-х…
— Больно, да?
— Ыг-х…
— И мне больно, милая, — прошептал Егорка. Ты уж потерпи, роднушка, потерпи… И я тоже потерплю…
— Окаемов, Окаемов… — стонала Ольга Кирилловна. — Дай пистолет, Окаемов!
— Лезет… лезет, ек-макарек, потер руки Окаемов. — Все, Оленька, лезет…
Фроська тоскливо взглянула на Егорку, и в этот момент глаза ее закатились. Лампочка, висевшая у Фроськи под носом блеснула и вдруг — погасла, будто бы разорвалась.
Их… х…х…
Смерть, это ты?
Да, это смерть. Она самая.
Покой, какой покой…
Егорка тоже не сразу понял, что его крысы больше нет. Так он и вылез — с Фроськой на руках, прижимая ее к груди, потому что никто, кроме крысы, не мог сейчас его защитить.
Егорка был уверен, что Фроська — это его ребеночек, а с ребенком на руках Егорку точно никто не тронет, ибо нельзя обижать людей, у которых маленькие дети. Большие люди — тоже люди, они закон знают, ведь он, Егор Иванов, не сделал никому плохого, разве только Наташку обидел, жену свою, потому как ушел от нее незаметно…
Но он же по делу ушел, у него цель была, он хотел свою Родину спасти…
Егорка был как дикобраз: с перепоя он еле-еле двигался, но мертвую Фроську от себя не отпускал, покрепче прижимая ее к груди.
Он был уверен, что Фроська — это его ребенок, он не понимал, что Фроська умерла, он вообще сейчас ничего не понимал.
Увидев Фроську, ее стеклянные глаза и запекшуюся кровь, Ольга Кирилловна стравила, бедная, прямо на сапоги Окаемова.
— Это че за хрень… — Заорал Окаемов, не успев увернуться.
— Ох, Палыч, ох…
Ольга Кирилловна отошла подальше к кирпичной стене, но от этого лучше ей не стало.
Ударом изгаженного сапога Окаемов тут же вышиб Фроську из Егоркиных рук:
— Чисть, сука! Чисть сапоги!..
Окаемов поднял Фроську, размахнулся и так вмазал Фроськой по кирпичной стенке, что она от удара растеклась, как блин по сковородке.
— Чисть блевотину, тварь! Чисть, сука, чтобы блестели!
Егорка окаменел. Он давно не видел милиционера так близко перед собой.
«Убили крыску, — подумал Егорка. — Значит, я следующий…» Бомжи всегда готовы к смерти, — Егорка стоял на коленях, но даже на коленях он сейчас чуть-чуть шатался: столько в нем было водки.
Окаемов еще раз пнул его сапогом:
— Счищай, сука!.. Языком счищай, понял? Языком, говорю! Не то сапогом в морду дам!
Ольга Кирилловна хотела что-то сказать, но рвота била фонтаном. — Откуда в крысах столько крови, а? кровь ручейками ползла со стены на опилки, и под ногами у Ольги Кирилловны появилась целая лужица. От мертвой разорванной Фроськи шел такой запах, что Окаемов сразу вспомнил их ментовскую общагу на Садово-Кудринской в Москве и практикантов из далекого Вьетнама, которые на общественной кухне из вечера в вечер жарили селедку. Запах жареной селедки — это боевое отравляющее вещество! Вьетнамцев били, долго, с внушением, безжалостно, но вьетнамцы все равно жарили селедку, ибо без селедки они не могли.
— Мама дорогая! — завыла Ольга Кирилловна. — Сп… ть бидон, это ж… этож…
Она не могла говорить.
— Отставить бабьи радости, сволочь! — рявкнул Окаемов. — Молча блюй, тихо и благородно. Не позорь органы… внутренние…
Сам Окаемов был родом из Юхнова. Тихий, приятный городок близ Москвы, туда-сюда — одним днем обернешься, но ведь Москва нынче — какая-то другая планета, хорошо, что не все русские живут сейчас в Москве, вот ведь чем надо гордиться!
— Чисть, сволочь… — кричал Окаемов. — А оброс-то, оброс… как мамкина писька, прости Господи…
Егорка схватил песок и быстро, обеими руками, стал вычищать милицейские сапоги.
— Хорошо или ис-шо?.. — спрашивал Егорка, подобострастно заглядывая Окаемову прямо в глаза. — Я ведь и исшо могу, товарищ капитан, мне незападло…
На Егорку смотрел человек, не знавший жалости.
Весной, в апреле, Окаемов потерял мать. «Бабушка» (маму последние лет двадцать он звал «бабушкой», было ей почти 88) долго болела, не выходила из своей комнаты, ноги уже были не ноги.
Срок пришел, последний срок: мама устала от болезней.
Жить устала, вот что…
Она тихо сидела — с утра до вечера — в большом уютном кресле у торшера, смотрела телевизор, хотя уже почти ничего не видела…
Место на кладбище (Окаемов подключил разное начальство, но время теперь такое, что все решали только деньги, а Окаемов был жадноват, копил на старость: кто знает, что его ждет там, впереди), — могилу бабушке назначили черте где: Тушино, у Кольцевой.
Радуйся, говорят, Окаемов, что не Звенигород; когда Иван Данилович Шухов, начальник их управления потерял старшего брата, ему (при его-то связях!) предложили только Звенигород. Там вокруг города леса, и их постепенно, упрямо вырубали под кладбища…
Окаемов поехал в Тушино. То, что он увидел на кладбище, это был не шок… нет, больше, чем шок, потому как шок проходит рано или поздно, а здесь — память на всю жизнь.
Каждая могила как помойка. Пустые консервные банки, бутылки, везде кучи строительного мусора, рядом, похоже, стройка была, отвалы — далеко, да и дорого, поэтому весь мусор со стройки сваливали прямо здесь, на кладбище, между могил.
Место глухое, что ж не воспользоваться, — верно?
Какой народ — такие и погосты.
Разве в Европе такие кладбища?
А в Азии?..
Только в России, между прочим, на кладбищах идут перестрелки и взрываются бомбу. Кого-то сразу здесь же закапывают, в свежие могилы.
Сыщи потом труп…
Маму Окаемов кремировал. Сам забрал ее прах, подделал документы и похоронил маму у дома, на их семейной дачке, под Загорском.
Здесь ее могилку никто не изгадит, не замусорит, здесь ей точно будет лучше, здесь ее не обидят…
В России людей могут обидеть даже после смерти, в России и мертвых надо защищать как живых…
— А, бля… твари, твари! — завопил вдруг Егорка и зубами, как овчарка, вцепился Окаемову в голень. Его зубы хрустнули, но остались целы, хотя штаны Окаемову он точно прокусил.
Главную правду русского человека всегда сообщают только матом.
— Получи, зажученный, получи, — орал Егорка, кромсая милицейские штаны, — за все, лягаш, получи!.. Убей меня, убей… я ж тебя, изверг, все равно не боюсь!
Онемев от дерзости, Окаемов занес было руку, чтобы разбить Егорке череп, но Егорка вскочил и рванул на себе нестиранную майку:
— Остопиз… ли, твари! Не сберегся я от людей! Стреляй в меня, лягаш, стреляй! Прямо сча стреляй, потому как я вас всех ненавижу!
Он ползал по песку, хватал Окаемова за ноги и что-то кричал.
Странно, но Окаемову вдруг стало его жаль.
— Стреляй, стреляй, блядонос!.. — орал Егорка. — Я ж и так дохнутый, мне че вас бояться, если я жить не хочу?!
Окаемов усмехнулся:
— В Бутырку спровадим, и будешь там немножко не живой!
На днях аркадий Мурашов, новый милицейский начальник, проводил в главке совещание. И раз пять, наверное, повторил, что в России сейчас другое время, поэтому милиции надо заботиться о своем народе.
Интересно, — а он сам пробовал любить этот народ?
Окаемов знал: сейчас Егорку свезут в Бутырский замок. В других СИЗО плохо с камерами, с местами, а в Бутырке недавно был ремонт, и тюрьму — расширили.
Из тех, кто оказался в Бутырке. Никто, ни один человек, не вышел в этом году на свободу. Такое ощущение, что Бутырка просто пожирает, как Минотавр, людей, оказавшихся в ее лабиринтах.
Судьи, особенно в судах первой инстанции, так бояться прокуроров и следователей, что оправдательных приговоров практически нет. В самые страшные сталинские годы было — в среднем — 12–13 % оправдательных приговоров по году. Сейчас, в 92-м, — 0,4 %; об этом, кстати, Мурашов тоже говорил. Он — демократ, и такая статистика его удручает.
Может быть, завтра что-нибудь изменится?
— Иди… — и Окаемов пнул Егорку сапогом.
Пнуть — пнул, но уже не больно.
— Вставай, падаль…
Егорка вскочил, но снова упал: подкосились ноги.
— Лучше стало, — радостно сообщила Ольга Кирилловна, вытирая рот.
— Лихо тебя прорвало, коллега… Обвал в горах.
— Отметить бы, Палыч… — напомнила она.
Окаемов не ответил. Он схватил Егорку за шиворот и потащил его на улицу.
Егорка не сопротивлялся: воли уже не видать, но кому нужна такая воля, если людей обижают на каждом шагу?