Как же хочется в мафию, Господи!
Явлинский поежился: тепло в комнате, пылает камин, а все равно будто озноб какой-то, да и кожа, вон, гусиной стала, нервы, похоже, опять разгулялись, опять…
И — мысли, мысли, мысли… Куда деться от них, если вся жизнь проходит в одиночестве?..
Явлинскому ужасно импонировал банкир Андрей Дробинин, «человек с клыками волка», как он сам себя называл. Еще крепче Явлинский подружился с Владимиром Гусинским. Казалось бы, они совсем разные люди, но не было между ними «недоумений», как говорил Гусинский, они с полуслова понимали друг друга, хотя владелец «Мостбанка» вел себя в Москве как хозяин.
С «Мост-банком» Явлинский договорился о финансировании экономических программ своего «ЭПИ-центра». Скупой до посинения, Гусинский на «ЭПИ-центр» денег, однако, не жалел. «Соглашение о разделе продукции» и собственный домик в Лондоне — разные вещи. Явлинский и «ЭПИ-центр» создают идеологию российского минерально-сырьевого комплекса, «Шелл» за это их вознаграждает… — можно домиком, можно квартиркой, можно и домиком, и квартиркой, — что же тут странного?
Месяц назад Бурбулис дал интервью «Московскому комсомольцу»: «За годы пребывания в российской политике Григорий Явлинский палец о палец не ударил, не сделал ничего, кроме постоянного, непрерывного словоговорения… Явлинский напоминает Васисуалия Лоханкина. Тот лежал на диване, ничего не делал, но все время рассуждал о судьбах русской интеллигенции…»
Перед Явлинским стояла бутылка красного вина. Вообще-то он любил виски, но из Краснодара вчерап рислали «ВинаКубани», целыйящик.
Выкидывать жалко, передаривать стыдно!
Ужасно, если ты сам себе наливаешь. Что такое комедия? Это когда есть с кем, но негде. Что такое трагедия? Это когда есть где, но не с кем.
А что такое трагедия всей русской интеллигенции? Это когда есть где, с кем… но зачем?
Явлинский пил с обеда, поэтому ему сейчас было уже все равно, что пить.
Интересно, кто явится раньше — девочка или Мельников?
Явлинский обижался по любым пустякам.
В 79-м он подружился с Львом Лосевым, директором Театра им. Моссовета. Давно, еще с фурцевских времен, Театр им. Моссовета (жуткое название, между прочим) шефствовал над шахтерами в Щекино, а Явлинский работал тогда в Министерстве угольной промышленности, был здесь на хорошем счету и даже выпускал стенную газету
Тема кандидатской Григория Алексеевича — «Совершенствование разделения труда рабочих химической промышленности». Молодцы биографы, Зверев и Кожокин, правильно отмечают: Явлинский «быстро пришел к выводу, что никакого способа организовать труд рабочих так, чтобы они достигали бы большей производительности труда, не существует»!
Лосев гордился, что Анатолий Эфрос, любимец Москвы, возвращает на сцену Театра им. Моссовета старый спектакль режиссера Раевского «Дальше — тишина».
С Фаиной Раневской и Ростиславом Пляттом в главных ролях.
Разумеется, Лосев тут же потащил «представителя министерства» в зрительный зал.
Плятт работал с трудом, все время забывал текст, Раневская сердилась: «Я с этой плятью… играть не буду!..» — Ее в театре боялись, она могла сказать. Увидев, что молодой актер Владимир Высоцкий (это было еще в Театре им. Пушкина) пропустил десять репетиций подряд, Раневская возмутилась:
— Молодой человек, вы пьете не по таланту!
Ее фразы облетали Москву
Улучив момент, Явлинский протянул Фаине Георгиевне свой паспорт — для автографа. Что делать, если нет под рукой даже листа бумаги!
Раневская удивилась: «Зачем же пачкать интимные вещи?..» И громко, на весь зал (глухие старики всегда говорят громко) предложила Лосеву и Явлинскому… «…вам, вам, молодой человек… как вас зовут-то?..» пообедать вместе в «Пекине»…
«П-понимаете… — Фаина Георгиевна чуть-чуть заикалась и говорила баском, — …есть о-одной в ресторане… в-все равно что срать вдвоем!..»
Явлинский вздохнул и снова налил — сам себе — жуткое краснодарское вино.
…О, вот еще хороший абзац в биографии: работая «в должности старшего инженера Всесоюзного НИИ угольной промышленности, Явлинский (дело было на шахте в Прокопьевске) попал в производственную аварию. Он почти час простоял по пояс в холодной воде и угодил в больницу, многие шахтеры после этой аварии скончались…»
Поверят? Но так было на самом деле. Почти так!
«…Зная с пяти лет английский, я понимал без перевода все песни «Битлз» и слушал их ночи напролет…»
Слушайте, «пять лет»… надо, наверное, выкинуть, да? Получается, Григорий Алексеевич чуть ли не с детского сада бредил битлами.
«…Именно тогда я полюбил длинные волосы, ведь «хипповать» было запрещено. Иными словами, я вырос, когда единственным окном в мир были «Битлз». И я, Григорий Явлинский, всегда буду находиться под воздействием их музыки…»
В 91-м, когда советские диссиденты, тем более — политкаторжане, пользовались (повсюду) особенным вниманием, Явлинский дал большое, полос на десять, интервью молодежному журналу.
Кто его тянул за язык, — а?
Или он просто работал на опережение?
Был, был в его жизни такой эпизод, не миновала его чаша сия: психбольница. Девять месяцев тяжелейшего лечения. Почти год.
В какой-то момент ему вдруг почудилось, что кто-то превратил его, Григория Явлинского, в ячменное зернышко: он неделями не выходил из дома, забившись в угол, боялся, его склюют птицы.
Рано или поздно кто-то из журналистов обязательно задаст этот вопрос: что он, Явлинский, целый год делал в психушке?
Лечился? От чего?
Не надо задавать такие вопросы.
Явлинский сразу, в первых строках своего признания в журнале, заявил: он долго молчал, были на то причины, но сейчас он молчать не будет и скажет все как есть.
А именно: в середине 80-х КГБ СССР устроил на Явлинского охоту, решив его уничтожить. Сгнобить в психбольнице.
Как и многих других пламенных борцов с советским режимом режимом.
Слишком часто он, Явлинский, «подавал» записки «на самый верх» о необходимости срочных реформ в экномике, прежде всего — в угольной промышленности. Видимо, терпение у кого-то лопнуло.
Явлинский опускал детали ареста, но оговорился, что забрали его прямо из кровати, глубокой ночью. Психбольница была где-то в Тушино, на окраине Москвы и замаскировалась под туберкулезный диспансер.
Таблетки, которыми пичкали Явлинского, сразу, мгновенно парализовали его волю! Он путал все на свете: день и ночь, мужчин и женщин, принимал лето за зиму — и т. д. ит.д.
Но когда ему полегчало (шел девятый месяц «хождений по мукам»), Явлинский стал готовиться к побегу.
Врачи поставили страшный диагноз: туберкулез легких.
В ночь перед операцией старый профессор… Явлинский даже называл фамилию этого благороднейшего человека, всю жизнь, правда, работавшего на КГБ СССР, — так вот, ночью старик-профессор шепнул Явлинскому, что утром у него отрежут здоровое легкое.
Что делать?.. Бежать. В окно!
И Явлинский бежал. Профессор ушел, а Явлинский бежал! Выломал окошко с тюремной решеткой и — в сугроб.
С третьего этажа.
На нем была только больничная пижама, больше похожая на арестантскую робу, но Явлинский холода не чувствовал.
Как же он бежал, Господи! За Явлинским гнались. Он слышал лай собак и выстрелы в воздух. Потом (это все в интервью!) долго пытался поймать такси, и какой-то добрый человек помог ему добраться до верных людей.
Почти год Явлинский скрывался в разных квартирах, но тут к власти пришел Горбачев, и КГБ СССР забыл о Явлинском. Он вернулся в Совмин, вступил в КПСС, и в Совмине (вот она, перестройка!) никто не интересовался, где шатался их молодой сотрудник целых два года!
Интервью в журнале прошло незамеченным.
Повезло Григорию Алексеевичу. Есть журналы, которые читают только дураки.
Пил Явлинский не часто, но если уж пил, то много, получая — в такие минуты — ощущение собственной глубины.
А ведь это уже профессия, между прочим: раз в четыре года баллотироваться в Президенты России. И — ничего больше не делать. Так и в Книгу Гиннесса можно попасть.
«Какой ты Президент, Гриша? — издевался Коржаков. — Ты ж еврей-западенец…»
«В России и небываемое бывает!» — огрызался Явлинский!
Все пространство страны сжимается сейчас до одной точки, точнее — до одного города: Москвы.
Явлинский с друзьями, Михайловым и Задорновым, подготовил проект реформирования экономики СССР: «400 дней доверия».
400 дней — потому что Козьма Минин и Дмитрий Пожарский спасли когда-то Россию именно за 400 дней. Явлинскому очень нравилась эта аналогия, и его горячо поддержал Задорнов.
На самом деле Явлинский имел прямое указание Горбачева: вместе с академиком Шаталиным срочно придумать для страны «что-нибудь спасительное…».
Веселый дед, академик Станислав Сергеевич Шаталин! Любит шашки, любит выпить («Такой коньяк, Гришенька, вчера хлестали, с утра было жаль в туалет идти…»).
Горбачев и Ельцин (редкий случай, когда они не спорили) согласились: нужен любой документ, любой лозунг, чтобы страна, ее народы хоть на какое-то время могли бы объединиться.
Когда-то премьер Столыпин просил для России «10 лет спокойствия». Шаталин смеется: 400 дней — никто не поверит. 10 лет — другое дело. — Мало? Нереально? Хорошо, будет другая фифра: 500.
500 дней. Тоже красиво!
Хорошо, кстати, что на обложке программы «500 дней» нет сейчас их имен — Явлинского и Шаталина.
— А вот и я, шеф…
Явлинский вздрогнул. Перед ним стоял лохматый, неделю не брившийся человек в черной шубе и в носках (ботинки он, видно, скинул в прихожей).
Человек держал в руках шапку из заполярного волка и прижимал ее к груди, как боевой шлем.
— Матка-боска… — пробормотал Григорий Алексеевич; он сейчас только узнал Мельникова. — Ты моей смерти хоц-цешь, — да? По-ц-цему… так тихо вошел?
Мельников улыбался, но как-то стеснительно:
— Как велели, шеф, так и вошел. У вас же встреча.
— Встреча… да, — согласился Явлинский. — Пока ее нет.
— Кого?
— Встречи.
Мельников скинул шубу и бросил ее на диван.
— Послушайте, Мельников, — не выдержал Григорий Алексеевич. — Я хотел бы все же напомнить: я — не Настасья Филипповна, а вы — не истеричный купец Парфен Рогожин, самый большой идиот из всех идиотов Федора Достоевского. За их искренними убеждениями прячется их постояная неубежденность. А взгляд на Россию как на страну идиотов не нравился советской власти, поэтому советская власть Достоевского не любила.
Умный там — один человек, некто Лебедев. Тот самый, кто больше всех старается быть идиотом.
Мельников плюхнулся в кресло.
— Согласен, шеф.
— Кидаться шубами… это вульгарно, Алеша.
— У нас проблемы, Григорий Алексеевич.
Брови Явлинского приподнялись:
— Какие теперь? Где вы, Мельников, там всегда проблемы.
— Спасибо, шеф.
— Человек задыхается, Мельников, когда хочет получить все сразу.
— Согласен.
— Так начинайте уже!
— Начинаю. Позавчера в банк к Андрюхе Дробинину шеф, завалились — кучей — дядьки-приставы. Четыре часа дня. Он, сука, уже припудрил носик и полностью под «снежком»…
— Говорите коротко, Мельников, — попросил Григорий Алексеевич. — Про носик — не интересно.
— Корпоративная фигня, шеф: Шорор, Янковский и Дробинин. Были партнеры, но Андрюха их предал. Пригласил на охоту, поднял вертолет, а над лесом распахнул калитку: либо гоните, друзья, дарственную на весь бизнес сразу, либо айда навстречу смерти, парашюты у нас не предусмотрены…
Явлинский медленно допил свой бокал до конца. Третья бутылка пошла, а ему не в кайф, он не пьянеет…
— Отдышавшись, шеф, Янковский и Шорор нагнали в банк приставов. С некрасивым решением какого-то суда в Дагестане, купленного по случаю. На улице — телекамеры центральных каналов и некто Дейч из вездесущей газеты. Дробинин закрылся в кабинете и принял с горя лошадиную дозу. Эффект был выше ожидания репортеров! Дробинин вылетел из парадного подъезда «Легпромбанка» с фомкой в руках и принялся крушить автомобиль судебного пристава!
Ура, кокаин! Ты окрыляешь людей! Сбылась мечта человечества!
Явлинский налил себе немного вина. Он предчувствовал срамоту: ему не удавалось отделаться от самоощущения себя как случайного в России человека; случайные люди всегда притягивают к себе проходимцев.
Мельников нервно облизал пересохшие губы:
— Его тут же повязали, шеф, но Андрюха перескочил Зубовский и исчез в неизвестном направлений? Где он шатался целыми сутками — никто не знает, но вчера этот черт вваливается ко мне в «Калчугу».
Морда в крови, грязный, просто… снежный человек какой-то.
— Снежный?
— Ну да! Умоляет: пусть, говорит, Григорий Алексеевич сей же час позвонит Ельцину, иначе меня поймают и закроют. Банку будет полный пипец, а у нас там, Григорий Алексеевич, хотелось бы напомнить, четыре ляма трудовых доходов, плюс — первый английский взнос.
— Красивая история.
Мельников вскочил и стал носиться по комнате.
— Шеф, я не переживу!.. Взяли, сука, Сибирь! Слава Ермаку!
У него на глазах выступили слезы.
— Деньги… Четыре ляма… — причитал он по-бабьи, — как корова… языком… — о-о!..
Григорий Алексеевич был ни жив ни мертв, на самом деле терять деньги, столько денег, это катастрофа, конечно, но вида он не подавал: среди своих Григорий Алексеевич считался щедрым человеком.
— Ваш стиль… это самовозбуждение, Мельников? — поинтересовался он.
— Что?..
— Вы все сказали?
— Все!
— Ну так… и до свидания.
— Как это? — Мельников аж привстал.
— Да вот так.
— В смысле?
В смысле — идите, Алеша, с богом…
Куда?.. Куда мне идти?
А я поц-цем знаю? Я вас звал? Нет. Вы сами, Мельников, влетели, потому как вами дурная энергия движет. Эндорфин. А любая энергия сейчас подозрительна.
— И куда мне идти? — не понял Мельников. — К кому?
Григорий Алексеевич засмеялся:
— Вы, Мельников, человек из анекдота. Мужик пил целый месяц. Вдруг звонок в дверь. Стоит ангел. С крылышками.
«Ты кто? — обалдел мужик. — Тебя кто звал?»
Ангел смотрит чистыми-чистыми глазами: «Меня, говорит, никто не звал. Я — п… ц, я сам прихожу…»
— Не гоните меня, шеф! — задыхался Мельников. — Четыре ляма — это два замка в Шотландии, где я ни разу не был!
— Да?
— Да! И куда мне сейчас идти?!
— А я откуда знаю, где вы, Мельников, проводите свои безумные ночи? Видимо, все там же, на Рублевке, в бывшем дворце товарищу Шеварнадзе… — Я, пусть с трудом, но понимаю, Мельников, за-цем товарищу Шеварднадзе понадобилась «Калчуга»: две тысщи огромных метров.
И еще три дома вокруг: для повара, медсестер, нянек и охраны, как у Тутанхамона.
Объясняю: это старая советская традиция. Посмотрите, как жил Лев Давидович Троцкий в Архангельском. Или — товарищ Крупская. Какой у нее был бассейн! Это ж коммунисты придумали: строить бассейны. И в Царском, и в Зимнем не было бассейнов, верно? А вот зачем вам, Алексею Мельникову, обаятельному демократу времен Ельцина и Бурбулиса… уши всем нам прожужжавшему о необходимости создания в России бескомпромиссной политической партии ради людей, обманутых коммунистами (такими, как Шеварднадзе), нужна «Калчуга»? Вы на хрена ее хапнули?
— Шеф…
— С-то? С-то… шеф?..
— Я хочу напомнить…
— Не надо, Мельников, вытирайте сопли! Просто у вас — рефлекс. Вы по-другому не можете. Умрете, если не хапните.
Мельников хотел что-то сказать, даже руками замахал, но ничего не вышло — захлебнулся слезами.
— Теперь вы удивляетесь, Мельников, — спокойно продолжал Григорий Алексеевич, — па-а-цему именно у вас всякая разная сволочь ищет защиту от специальных служб Бориса Ельцина? И почему в глазах всей этой сволочи именно вы, Мельников, всемогущий человек!
— Я?
— Вы. Запомните, бизнесмен — это тот, кто видит будущее. А поскольку вы, Мельников, не всемогущий и не хрена не видите, вы вприпрыжку несетесь ко мне за помощью. Только, дорогой друг и многократный товарищ, звонить Борису Ельцину не буду. Я пока не сошел с ума, хотя пью, как вы видите, в полном одиночестве.
— А четыре миллиона?..
— Ц-то… четыре миллиона?..
— В банке у Андрюхи.
— Так идите и забирайте свои цветочки.
— А он не отдаст. Пока помощи не будет!
— Да?
— Да! Шеф, я — маленький человек! — вдруг закричал Мельников. — Я мало беру! Но если мы, шеф, не протянем Андрюхе руку, все банки Москвы тут же отвернут от нас свои напыщенные морды! Владимир Александрович — раньше всех. Вы не представляете, как они держатся сейчас друг за друга! Для «ЭПИ-центра» это как два пожара сразу! — Не боремся за Андрюху? Значит, мы — крысы зеленые… Люди сейчас знают наизусть не стихи Пушкина, а те статьи Уголовного кодекса, по которым их могут закрыть.
Явлинский рассвирипел: «вина Кубани» дали все-таки о себе знать: — Ты, Мельников, знаешь… давай подожди! — предложил он. — Наши недостатки каждому из нас помогают подобрать себе друзей, а наши достоинства — найти себе врагов. Это у тебя каждая ситуация безвыходная, а вся твоя жизнь — на грани инфаркта. Но я хотел бы напомнить, Алеша: ты живешь в стране, где у нации есть только один показатель здоровья: можно человеку пить или нельзя?!
— Понимаю… — согласился Мельников. — В будни ты поднимаешь ребенка в садик, а в выходные он мстит тебе за это!
— Россия, Мельников, — тыкал в него пальцем Явлинский, — это хрящ, образовавшийся от бесконечного трения Европы об Азию. И в этой стране, Мельников, Григорий Явлинский всегда будет Григорием Явлинским. Знаешь почему?
— Вы уже говорили, шеф. В Явлинском существует загадка. России нужен человек с загадкой.
— Молодец!
— Россия в загадку верит как в сказку.
— Вот! А ты, Мельников, оценил сегодня мою политическую загадку в четыре ляма, как ты выразился! Надо защищаться, Мельников, от разрушающей силы плохого. От разных там… снежных людей. Но ты, Алеша, — алчный. А все алчные люди всегда чуть-чуть как дети.
— Шеф…
— Не перебивай, меня, Мельников, я не всегда откровенен! Политик заранее должен знать, что можно, что нельзя. Но ты ворвался ко мне без стука, прижимая к брюху грязные ботинки! И даже шубу не снял… это, кстати, бобры? Красивый мех!
Григорий Алексеевич опять потянулся к бутылке.
— И я уверен, Мельников: ты еще не раз ворвешься ко мне с воплем: «Наших бьют!» И будешь твердить о «понятиях», о Гусинском, о том, что в тюрьме Дробинин с удовольствием расскажет милиционерам о вашей с ним сердечной дружбе, о «Легпромбанке», где у тебя, Мельников, есть даже свой кабинет… — о, эт-то кто же сейчас… так успешно прячется в дверях? За нашими спинами?..
Только сейчас Явлинский увидел Альку Она скромно стояла в дверях — в красивом вечернем туалете, лакированных туфлях и с голыми, как положено при туалете, ногами.
— Здра-а-сте вам… — протянул Явлинский. — С прибытием.
— Всем привет, — улыбнулась Алька.
Мельников оторопел:
— Слушай, — у тебя подруга есть? Я ж еще не женат…
— Не женат, значит, до смерти в мальчиках будешь ходить… — засмеялась Алька.
— Так есть подруга? Скажи!
— Есть. И не одна. Но им по пятнадцать, дядя…
Мельников облизнулся:
— А тебе сколько?
— Посадят, дяденька, посадят…
— Не, если серьезно?..
— Женщине, дорогой, столько, на сколько она выглядит перед завтраком. А сейчас — почти ночь.
— Подслушивала?.. — Григорий Алексеевич нахмурился.
— Конечно.
— И как? Интересно?..
— Интересно, — Алька пожала плечами, — но не все понятно. Нас что, трое сегодня?
Мельников встал:
— Ухожу, ухожу… Вот ведь… не мой день сегодня. Всем надо, чтобы я свалил!
— До свиданья, — кивнул Явлинский.
Он все-таки понял, что пьян.
— Эх, Григорий Алексеевич, — театрально воскликнул Мельников. — На полтиннике не сошлись! А ведь какая любовь была…
— Ну, и цтоже было самое интересное? — усмехнулся Явлинский, повернувшись к Альке. — Из подслушанного?
— Все интересно. Слушай… а ты действительносчитаешь, что послан в Россию с небес?
Явлинский замер, посмотрел на Альку, и у него вдруг дрогнула нижняя губа.
— Другая половинка у меня появится, только если меня переедет поезд… — громко сказал он.
Бабушки, сидящие на лавочке у сауны, никогда не ошибаются в людях.
«Кино с гарантией…» — подумал Мельников. Он взял шубу, сунул ноги в ботинки и молча выставил себя за дверь.