Ельцин не мог разрушить Советский Союз, не мог. В Свердловске он приезжал в обком к девяти утра, в Москве было семь; рабочий день Ельцина состоял из бесконечных звонков по ВЧ, совещаний и просто разговоров, за которыми он, первый секретарь обкома, постоянно чувствовал эту колоссальную силу — СССР. Брежнев звонил редко, с утра, говорил, как правило, одну и ту же фразу: «Знаешь, хочу с тобой посоветоваться…» Первые секретари не сомневались, что это такой прием, Брежнев ужасно хотел, чтобы его любили, он умел заводить друзей, что, разумеется, не мешало ему (когда нужно) выкидывать их из их кабинетов. И все-таки было приятно: тебе из Москвы звонит Генеральный секретарь, советуется…

Ельцин был больше хитер, чем умен, он привык рубить сплеча, сразу, его ум работал как наковальня: р-раз — баста! сказано — сделано.

Брежнев подарил Ельцину свои золотые часы. Через год, на митинге, Ельцин торжественно, под телекамеры, снимет их с руки и вручит молодому строителю Эдуарду Росселю, потому что Эдуард Россель пустит металлургический комбинат точь-в-точь как велел Ельцин: 19 декабря, в день рождения Леонида Ильича.

У Ельцина была своя система ценностей: из всех театров он предпочитал оперетту режиссера Курочкина, из книг он целый год читал только одну — Юрия Бондарева. Ельцин не мог отказаться от своего прошлого, хотя российские демократы, особенно Галина Старовойтова (дама с чудовищным даром самовыдвижения), твердили: Ельцин эволюционирует так, что заставляет вспомнить Сахарова. Что ж, он отлично сыграл свой выход из КПСС и без труда убедил всех, что ляжет на рельсы, если поднимутся цены. Народ ему поверил — на слово. В то время люди верили на слово всем. И было, было у Ельцина ещё одно качество, совсем странное, почти невероятное для первого секретаря обкома — совестливость. Иногда ему становилось просто стыдно за самого себя. Он легко, в одну ночь погубил в Свердловске Ипатьевский дом, а утром, спозаранок, уже бродил по свежему пустырю, как по кладбищу. Приказ Москвы есть приказ, но Ельцин хорошо, очень хорошо знал уральцев: его земляки гордились, именно гордились, что в их городе грохнули царя. Если бы Ельцин все сделал, как полагается, собрал бы бюро обкома и доложил о решении Политбюро, весть о кончине Ипатия тут же облетела бы город. Ельцин знал: утром бульдозеры уперлись бы в живое кольцо людей. Куда, куда он спешил?.. — нет, он все сделал тихо, ночью, как вор!

Переживая, Ельцин медленно погружался в самого себя и становился тяжел. В такие минуты появлялась водка. Потребность в водке передалась Ельцину по наследству, вместе с кровью. Род Ельциных пил всегда. От водки погибли его прадед и дед. В прежние годы у Ельцина вдруг появилась бравада: наездившись по «объектам», он с удовольствием заворачивал к кому-нибудь из строителей на обед и после четвертой рюмки демонстрировал — на бис — «двустволку Ельцина»: широко открывал рот и лил водку из двух горлышек сразу. В 82-м случился первый сердечный приступ. «Показательные номера» прекратились. Он вдруг понял, что не справляется с жизнью и поэтому пьет, — от этой мысли Ельцину стало не по себе, теперь он скрывал от всех свое пьянство, быстро превращавшееся в болезнь.

Совесть Ельцина была странной — как провинциальная девушка. Если угодно — дикой. Он любил, он умел орать, но он совершенно не умел ругаться. Он умел быть злым, мстительным, злопамятным, беспощадным, но он не мог, просто не умел защитить себя самого. Он мог раздавить человека, но он боялся случайно его обидеть. Как все тяжелые люди, Ельцин — каждую минуту — чувствовал себя неловко, ему постоянно казалось, что он смешон, неуклюж, что он не выглядит как Президент России, что ему не хватает ума и что это — все видят. В самом деле, ум Ельцина работал медленно, «с перебоями», как выразился однажды Горбачев (причем — при всех, публично!), и Ельцин ужасно переживал за самого себя, переживал, становился подозрителен и плохо понимал, кому в этой стране можно верить…