Смешно, конечно, но говорить о делах они могли только по ночам, днем некогда. Она по-прежнему болела: рука двигалась, но плохо, зрение вернулось, но без боковых полей, справа и слева — белая пелена. Мысль о том, что она — инвалид, была невероятной, невозможной; эта мысль её убивала. Она плохо ходила без посторонней помощи, но просить помочь стеснялась и потому редко бывала на свежем воздухе. Все изменилось, вся жизнь — она ненавидела Ново-Огарево, дачу, которую раньше любила, о которой заботилась. Ненавидела, все ненавидела, все!
Горбачев знал: если «первая леди» молчит, отворачивается, когда он хочет с ней разговаривать, значит, ей есть что сказать, есть, но если она скажет эти слова — все, конец.
— Что, Захарка, боишься?
— Спи, Президент. Потом поговорим.
Боялась!..
Катя, внучка, рассмешила за завтраком:
— Бабуль… ты в Бога веришь? Бабуль, зачем Бог придумал крокодилов, а?
— Видишь ли, Катюша, это закон природы… — начала Раиса Максимовна. — В природе все сбалансировано, все гармонично, на контрастах…
— Не, бабуль, а крокодилы зачем?
— Катя, я повторяю: это — природа, — здесь все красиво и ничего лишнего; у природы своя целесообразность… — что ж ты не слушаешь, Катя?..
Надо же, Лигачев бесился, если его звали по имени-отчеству, Егор Кузьмич… Так бесился, что придумал себе новое имя, гордое, как ему казалось, — Юрий Кузьмич!
Захарка — лучше, чем Раиса, теплее, но Раиса — красиво… Императрица Раис… а, черт, откуда здесь комары?.. Вся сырость в доме от бассейна, слить его надо к чертовой матери, декабрь на улице, а в доме комары!
Сон не идет…
Они были обречены друг на друга, он и она, жизнью обречены, своей судьбой. Мучились от этого, тяготились друг другом, но страшились одиночества и друг без друга не могли.
Он был несчастлив, конечно, как несчастлив тот, кто никому не верит. Впрочем… у Черчилля, говорят, спросили, каким чудом он столько лет (почти тридцать, да?) у власти. «Очень просто, — сказал Черчилль, — я никогда никому не верил…»
В России почти все фамилии — говорящие, сразу выдают человека. За ошибки, допущенные в юности, люди расплачиваются всю свою жизнь — и Крючков (говорящая фамилия, да?) подвесил Горбачева как мальчика. Время, время было такое, без конторы — никуда! Хотя Ельцин, кажется, обошелся, но это редкий случай… Нет, тоска, тоска никому не верить!.. Даже с ней, со своей женой, Раисой Горбачевой, с человеком, который носит его фамилию, он не был откровенен до конца. А как?! Она жестока. Она — максималист. (Такой характер.) Она все время делает ошибки… Учительница нашлась, лезет в такие сферы, где ничего не смыслит, ноль! Ему, слава богу, виднее: если Илья Глазунов, допустим, умоляет Раису Максимовну продлить его персональную выставку в Манеже, то ни ей, ни ему, Президенту… (она ж к Президенту сразу идет!) вмешиваться в это не подобает, у Президента, между прочим, есть дела поважнее!
Но она так хотела. Она приказывала. Когда он ругался, у Раисы Максимовны начиналась истерика. Черт с ней, с этой выставкой, в конце концов, покой дороже. Покой и мысль, что он не одинок, что у него, у человека, чья должность (на нем кровь!) отняла у него все человеческое, есть она, есть семья… Да, есть… есть…
План Яковлева был на самом деле неплох. Ельцина и беловежские бумажки — не признавать, функции Верховного главнокомандующего оставить за собой. Тут уж, не мешкая, как Президент СССР — начать серию государственных визитов в страны «семерки» с широчайшим освещением этих визитов в мировой прессе. Самое главное, поручить Примакову (или Яковлеву?) провести неофициальные переговоры с американцами, лучше с руководством ЦРУ. Показать этим идиотам на конкретных примерах, что Ельцин, который блестяще выполнил (сам того не подозревая!) их послевоенный план по развалу Советов, уже опасен, уже смешон; это, если угодно, русский вариант Президента Никсона, который, приняв на грудь бутылку «Black lable», очень любил (ближе к ночи) собирать свой аппарат на какие-то совещания и все время хотел кого-то бомбить — либо Советский Союз, либо Польшу (он недолюбливал поляков).
Да, план есть, надо действовать, но там, за спиной у Горбачева, где всегда был тыл, причем такой тыл, что он всегда, до самого последнего времени засыпал быстро и спокойно, теперь — пустота, пропасть. Он чувствовал это кожей, спиной, спинным мозгом. Странное, дурацкое, совершенно новое для него состояние — полное одиночество. Она здесь, но её нет. Она с ним. Но против него. Предательство? Слабость? Предательство! Ну, хорошо: боится за семью, за Ирку с Катей, боится за себя, но их легко защитить. Коль уже предложил забрать её и детей в Германию, там и врачи лучше… Значит, ошибка в посылке, вот и все, у Ельцина можно выиграть… тянуть, тянуть… не мытьем, так катаньем, они растеряются, сглупят, упьются…
Сна нет. Нет сна…
Таблетки в кабинете, в ящике стола. Она знала об этих таблетках. И он знал, что она знает, почему он так тяжело и так крепко спит, почему по утрам он просыпается с таким трудом. Он все равно стеснялся принимать эти пилюльки в её присутствии. Даже здесь, у себя дома, он хотел быть сильным и красивым, хотел быть (оставаться!) Президентом. Это был маленький домашний театр, в котором он играл Президента, она — роль его жены. В нем вообще был очень силен театрообразующий инстинкт: Горбачев умел казаться, умел представлять, скрывая за игрой комплексы провинциала. Пилюльки, тайские транквилизаторы, попросту говоря — наркотики, стали для него лекарством; без них он не засыпал.
«Ну что, встать? Кабинет этажом ниже… зябко, черт возьми…»
По утрам голова была очень тяжелой, но спасала рюмка коньяка. Ближе к ночи все повторялось один к одному, и так, считай, с весны, с этих озверевших шахтерских митингов, когда шахтеры, так докладывал Крючков, были готовы штурмовать Кремль.
Ну что, — встать?
— Ты куда?
— Я… я здесь. В туалет — и сразу назад… ты спи, спи…
— Поговорим, Миша.
— Давай, — прищурился Горбачев, — я это приветствую.
Как же она не любила, господи, его медленный пристальный взгляд — «взгляд Генсека», как она говорила!
Горбачев накинул халат и сел на краешек кровати.
— Миша… сейчас так ужасно… быть Президентом…
— Я не уйду, — сказал Горбачев.
— Ты же ушел. Только это не понял.
Горбачев взглянул на неё исподлобья:
— Не влияй на меня!
— А… Кремль, должность… — продолжала она, — уже… несерьезно. Нелепость!
— Знаешь, я вот это слушаю, читаю… просто теперь не обращаю внимания!
— А ты обращай.
— Эти перехлесты, знаешь… смешно уже. То, что видишь ты, можно только в общем плане сказать.
— В этой… уже сложившейся ситуации, Михаил Сергеевич, кто-нибудь из Кремля все равно Горбачева выкинет. Хорошо, если не народ! Так по шапке дадут, дикари… Ты что, стрелять в них будешь? А, Президент?! Выстрелишь — тут же сердечко твое и лопнет! Эту страну никто не может выдержать, в России все президенты рассыпались в маразме — Брежнев, Сталин, Ленин… Хрущев не успел, хотя был на грани. И ты…ты сейчас болен, Миша. Погибать в этом кабинете, как Альенде в Чили… — ты что, дурак, что ли?
Раиса Максимовна верила во все, что она говорила, а говорила она все, что приходит ей в голову, в этом смысле она была как ребенок.
— Уходить нельзя. Ни в какую! Нагрузим общество — дальше что? Что.. дальше?.. Такое начнется… и кто будет виноват? Горбачев!
Интересно, который час? Время спряталось, исчезло, словно чувствуя, что здесь решается его судьба.
— Посмотри на меня, Миша. Я — инвалид.
Горбачев поднял глаза:
— Знаешь, не соглашусь! Я же говорил… с врачами, у них, я скажу, оптимизм, так что не подсекай меня, надо мыслить в других категориях.
— Если ты не уйдешь — я погибну, — закричала Раиса Максимовна, — слышишь? И ты погибнешь, это вопрос времени!
Горбачев, сгорбившись, сидел на кровати.
— Этот бой не для нас, Миша, — она взяла себя в руки, — но Крючков был прав, прав… Люди, страна неплохо к тебе относятся, я это чувствую. Проблема в другом! Если ты — есть, Ельцин силен, нет тебя — Ельцин сдуется — все, нет его! Тут-то и окажется, что король — голый, то есть ты сейчас только укрепляешь Ельцина. Если лошадь слишком долго стоит рядом с ишаком, она сама превращается в ишака!
— Это кто ишак? — не понял Горбачев.
— Ты уйдешь, Ельцин долго не продержится. Его используют как таран, им стенку пробивают, Ельциным, — кремлевскую. Ты ушел — все. Эти бурбулисы так его замутузят… Он сопьется, просто сопьется. Дай только срок! Вот когда Горбачев вернется. Вот когда Горбачева опять призовет страна! На фоне этого чудища дремучего… ты, нобелевский лауреат, будешь востребован в первую очередь. Все, вся страна поймут, что ты просто опередил свое время и в этом — твоя драма как исторической личности. Стране, Михаил Сергеевич, нужно дать возможность это понять, — она вдруг протянула к нему руки, — твой Захарка знает, что говорит!
Он ненавидел эту певучую интонацию, ненавидел!
— Страна? Если я ухожу, страны не будет, ты ж реально смотри! Наоборот, нужен прорыв. А ты — ориентируешься на углы, Крючкова вспомнила! Если я ухожу, значит, я тоже подписался под беловежской брехней!
— Ты не останешься, Михаил Сергеевич.
— Если Горбачев уйдет, он будет смешон!.. Отрекся от Советского Союза… — я не от трона, я от страны отрекаюсь, — это ясно, да?
В последние годы Михаил Сергеевич часто говорил о себе в третьем лице.
— Ты станешь смешон, если начнется гражданская война. Вот это я знаю точно.
— Они не посмеют стрелять.
— Посмеют. Ты Ельцина не знаешь!
Горбачев поднялся:
— Сейчас вернусь…
— Если хочешь заснуть, выпей коньяк: хватит жрать эту тайскую гадость. Любая таблетка, Миша, отличается от яда только дозой. — Она встала. — Не дам! Иришка купила булочки с маком, они внизу. Мак ешь хоть ложками, от мака уснешь!
— Хочу воды.
— Пойдем вместе.
— У нас такое количество приисков, — Горбачев тоже встал и прошелся по спальне, — что при капитализме (Ельцин введет его тут же, со всеми перехлестами) в стране будут только очень богатые и очень бедные. Средний класс не сумеет развиться. Богатый будет жить за границей, а Россия для него что-то временное — явился, выгреб прибыль и тю-тю, говоря по-русски. Вон Тарасов Артем, первый миллионер, уже поселился в Лондоне. И оттуда руководит. Нужна ему в России какая-то инфраструктура? Он в Волгограде, где у него бизнес, в магазин, в парикмахерскую не пойдет, у него Лондон есть! А как тогда средний класс подымется? Тупик? Тупик. Без среднего класса Советский Союз — страна третьего мира: только богатые и только бедные, их рабы, — я сейчас в общем плане говорю. И вытекает что? Семнадцатый год, хотя простых решений нет, я согласен, согласен, но русские, у которых прииски (а они в этой спешке попадут черт знает к кому), тут же снюхаются с мафией, закрутятся в синдикаты, и сами, я так рассуждаю, превратят свою страну в свою же колонию. А у Тэлбота в Вашингтоне, ты знаешь, такие мысли есть. Да и по шифровкам видно! Ельцин отдаст им «Сатану», они только «Сатану» и боятся — тридцать шестую модель. Всю армию можно распускать, она не нужна, если есть «Сатана», никто не подойдет, «Сатана» что хочешь раздолбает, любые противоракетные, Нью-Йорка не будет… Так Ельцин отдаст, все отдаст! Они так провернут, как провернули нас на Камчатке. «Зону Шеварднадзе» они забрали, а что взамен? Где эти обещания? И кто их выполнил? Вы нам рыбу в море… с газом и нефтью… а мы, значит, черта уральского… пристегнем… Пристегнули! Вижу как! Пятьдесят две тысячи квадратных километров псу под хвост! И им ещё Курилы подавай!
Короче, ракет не будет, я это вижу. Шушкевич в благодарность снимет ПРО из Белоруссии… — хорошо, если шахты оставит, а то ведь под корень даст, под корень! Кравчук — хитрее: тридцать шестую он тоже уберет, но за инвестиции и «нэзалежность», чтоб посольствами с Америкой поменяться, я ж эту публику знаю. Сначала их крутанут, потом Ельцина, — действуй, мол, если транши нужны, с дружков своих пример-то бери…
Только без «Сатаны» ему, Ельцину этому, за границей чая стакан никто не подаст, вот как стоит вопрос! Следовательно, если о моих позициях, то они тверды: идеи распада я не принимал и не приму никогда. Будет распад — мне возвращаться некуда. Остальное можно обсуждать, но подхлесты здесь не нужны, не я заварил, я, наоборот, предупреждал. Вот пусть думают теперь, а Горбачеву спешить некуда!
Странно, конечно: чем больше, чем убежденнее он говорил, тем легче было и Раисе Максимовне. В какие-то минуты ей вдруг показалось, что это прежний Горбачев, умный и сильный, так легко раздавивший старое Политбюро, включая маршала Соколова, самого коварного. Ради этого, правда, пришлось организовать прилет Руста в Москву, блестящий план военной разведки (хотя и были проблемы с дозаправкой этого самолетика на пути к столице, к Красной площади). Но надо понять и Раису Максимовну. Она — его единомышленник, она тоже не готова к поражению. Вот если бы он её убедил! Если бы он — вдруг — нашел такие слова, которые опять (в который раз!) доказали ей, что он, Горбачев, мастер власти и что он по-прежнему сильнее всех. Больше всего на свете Раиса Максимовна хотела услышать, что её муж, Президент страны, уже завтра обратится к нации, к людям — к тем, кто весной, несколько месяцев назад, проголосовал за единую страну, за Советский Союз. И не просто обратится, а объяснит, что страны уже нет! Ведь это никто не понял, все решили, что СНГ — это тот же СССР, да и Ельцин, похоже, так думает. Нации надо четко сказать, что сейчас, после пьянки в Беловежской пуще, где от руки, с грамматическими ошибками (Гайдар, оказывается, так хорошо учился в школе, что пишет с чудовищными грамматическими ошибками) был вынесен смертельный приговор СССР. Сейчас вмешается Америка, напихает в столицы республик свои посольства, добьется, что Украину, Казахстан, а может, всех сразу примут в ООН. А ещё Америка заставит, именно заставит этих… дураков-президентов ввести между собой визовый режим.
Да, он должен выйти на трибуну, обратиться к десяткам миллионов русских людей на Украине, в Казахстане, в Средней Азии, о которых Ельцин с господами-демократами просто забыли, ведь они-то, эти русские, будут изгоями… Он должен (нет, не должен — обязан!) сказать нации о всех последствиях Беловежья, сказать так, как Хрущев сказал о культе личности; культ личности Сталина привел к ГУЛАГу, культ личности Ельцина — к гибели СССР. Что страшнее, а? Он, Михаил Горбачев, должен сказать с такой силой, с такой болью, чтобы люди испытали шок, чтобы его услышали в каждом доме, в каждой семье, чтобы весь мир — все, все — содрогнулся бы от этих новых бурбулисов, понял, наконец, что же произошло в Советском Союзе и что ждет эту несчастную, Богом проклятую страну в недалеком будущем!
— Миша, почему ты не обратишься к людям? — тихо начала Раиса Максимовна.
Горбачев по-прежнему сидел на краешке кровати, сжавшись от усталости.
— В России нет народа, Раиса. Запомни это.
Тишина стала угрожающей.
— Я бы обратился, конечно. Не к кому.
— Ты хочешь сказать… с русскими можно делать все, что угодно?
— Да.
— Раньше ты так не говорил, Миша…
— Раньше я это… не понимал…
— Что делать?
Горбачев поднял глаза:
— Думать будем… думать…
— Ты великий человек, Михаил Сергеевич.
— Так многие считают. В Америке. И ещё — в Германии.
— Миша…
— Я гадок себе, — вдруг сказал Горбачев.