И ведь договорились журналисты в газетах до того, что наша колония похожа на санаторий.

Вот я и расскажу теперь, какой это санаторий.

Среди осужденных нашу колонию именуют «ментовской зоной». Разумеется, такая «кличка» дана не случайно. Дело в том, что осужденные из числа бывших работников Прокуратуры, КГБ, МВД и партийных органов в равной степени, то есть независимо от той должности, которую они занимали «в миру», не могут находиться в одной колонии с уголовниками. Там им не жить. Возможна расправа. Таков закон уголовного мира. Поэтому у нас еще со сталинских, если не ошибаюсь, времен и существуют «ментовские зоны».

Сейчас на территории Советского Союза их всего три: Нижний Тагил, Иркутск и Алма-Ата. Многих «высокопоставленных» осужденных отправляют именно сюда, в Нижний Тагил. Почему так? Не знаю. На месте Нижнего Тагила, одного из самых загрязненных, самых тяжелых (в экологическом плане) городов Советского Союза, мог бы быть и любой другой город. Любой! И это было бы, наверное, лучше, потому что в Нижнем Тагиле дышать уже совсем нечем.

Уже три года, как я здесь. По численности «ментовская зона», то есть колония № 13 не больше и не меньше, чем сотни других колоний страны. У нас примерно такое же количество отрядов. Каждый отряд в среднем где-то около 80-100 человек — такая численность предусмотрена существующими нормативными актами, которые регламентируют деятельность исправительно-трудовых учреждений. Режим здесь усиленный. Для всех усиленный: Иванова, Петрова, Сидорова…

Усиленный он и для Чурбанова.

В 6 часов — подъем (в воскресенье на час позже.) Дневальный не кричит, как это бывало раньше, просто раздается оглушительный, как вой сирены, звонок; зэки поднимаются, быстро делают зарядку, потом — туалет, быстрый прием пищи и выход на работу. Первая смена заканчивает работу в 17 часов, вторая вкалывает до часа ночи, потом заступает третья смена — до утра. У каждого отряда своя определенная смена, они меняются по циклу, чтобы не нарушать ритм производства.

Бараков на территории колонии нет, бараки были в те самые времена, когда сидел Солженицын. Сейчас это общежития. Но никаких комнат, разумеется, нет, это одна большая казарма: справа койки, слева койки, когда одноярусные, когда — если потеснее — двухъярусные; все зависит от размеров казармы и наполнения отряда. Каждому осужденному полагается кровать и тумбочка, в которой — согласно общему предписанию — разрешено держать бритвенный набор, письменные принадлежности и белье.

Распорядок для всех один, он узаконен. Как и везде, колонию возглавляет начальник, у нас — подполковник Жарков, у него есть замы по производству, по режиму, по политико-воспитательной работе. Люди в погонах имеют право на единоначалие, это предусмотрено соответствующим приказом министра, нормативными актами и в полном объеме распространяется на каждое исправительно-трудовое учреждение, где бы оно ни находилось.

Я прибыл в колонию на общих основаниях, газеты, разумеется, трубили, что меня встречали здесь чуть ли не с оркестром, но никаких «скидок» для Чурбанова не было и никогда не будет. На них я и не рассчитывал. Когда я ехал по «этапу», то я и в голове это не держал.

Какие скидки — выжить бы… не сломаться.

Первый разговор с начальником колонии — это просто знакомство. После того как осужденный прибывает с «этапом» в колонию, он размещается в «этапном карантине». Есть здесь такое подразделение. И вот прибывает группа новичков. Их сразу отправляют в «этапный карантин» для медицинского обследования. В карантине зэки проводят 10–12 дней, довольно долго. Сам карантин — это обычное помещение на территории колонии, где осужденных стригут, одевают в колонистскую форму и знакомят с правилами распорядка дня. А я уже приехал стриженный. Меня перед «этапом» постригли в Краснопресненской пересыльной тюрьме. Хорошенькая поблажка, нечего сказать…

Вместе с заключенным в колонию прибывает и его «личное дело». Его смотрит начальник колонии, а потом встречается с каждым осужденным в отдельности. Это закон. Пришла и моя очередь. Кабинет начальника находится в штабе колонии, на втором этаже. Это обычная, не очень большая комната, два телефона, чей-то портрет… Состоялся короткий ознакомительный разговор о работе, об условиях содержания, об отряде, то есть обычная нормальная беседа.

Осужденных распределяют на работу, исходя из медицинского заключения. То есть смотрят, кому что противопоказано. В моем «личном деле» было сказано: трудоспособен. Ну, а сам вид работы определяет уже руководство колонии. Начальник не сразу сказал мне, кем я буду работать, сначала был определен цех, а уже потом — и должность, так сказать. Я начал трудиться слесарем-сборщиком.

Делал креманки.

Креманки — это, по-нашему, вазы для мороженого. Сама креманка состоит из нескольких частей: чаша, основание, стержень. Самое трудное — не промахнуться в поклепке, аккуратно соединить «низ» с «верхом». Есть такой небольшой станочек, на котором чаша креманки зажимается и насаживается на алюминиевый стержень, после чего он расклепывается. Тут важно, чтобы «верх» соединился с «низом» и эта чашечка не проворачивалась бы. Тогда все готово.

До завода я окончил ремесленное училище и выпускался из него слесарем-сборщиком 4-го разряда. И хотя это был авиационный завод, то есть никаких креманок на нем и в помине не было, все же какие-то навыки остались. Не забыл я еще, как нужно держать в руках слесарный инструмент. Норма производства креманок сначала показалась мне большой (500 штук в день), не каждый раз это получалось, у меня не было соответствующей квалификации, но у кого из вновь прибывших здесь есть такая квалификация? Показали, как нужно делать, — и начал я потихоньку клепать эту вазу…

Каждому осужденному полагаются два ученических месяца (норма — 400 штук, тоже немало). Потом, когда уже «набиваешь» руку, норма не кажется такой большой, но это — потом, а сначала…

У нас с напарником был план по этим креманкам — 7–8 тысяч в месяц, в зависимости от того, какая в них потребность. Но меньше 6 тысяч не было. И эту норму нужно выполнять. Таково правило. Попробуй не выполнить!

Если ты работаешь плохо, то сначала тебе просто рекомендуют работать хорошо. Если же ты не понял, не сделал для себя выводы, то тебе еще раз… рекомендуют выполнять эту норму; и если нет никаких оснований для невыполнения, ты просто будешь наказан. Как? Тебя могут лишить права на приобретение продуктов питания в лагерном магазине, это очень серьезное наказание для осужденного — если это случится, то ты целый месяц будешь… питаться хуже, чем питаешься. Тебе могут объявить взыскание — письменное или устное. А в том случае, если эта норма не выполняется постоянно, начальник колонии имеет право лишить тебя длительного — это бывает два раза в год — свидания с женой или близкими родственниками.

Могут быть применены и такие штрафные санкции, как водворение в штрафной изолятор; кстати, в штрафном изоляторе тоже надо работать, только там другой вид работы, более тяжелый. Есть в нем помещения камерного типа, в них, как правило, клепают «жеребейку» — в «зоне» существует и такой вид деятельности. Здесь, в колонии, нет карцеров, так что самое тяжелое наказание для осужденных — это водворение в ШИЗО на 15 суток. Или — это еще хуже — заключение в помещение камерного типа.

Посмотрим, что будет, если эти мои записки увидят свет.

Убежать из «зоны» невозможно, да и что это даст? Каждая колония охраняется внутренними войсками.

Эти ребята стреляют без промаха. Насколько я знаю, из нашей колонии только однажды, еще в 60-х годах, была сделана попытка побега и закончилась она смертельным исходом.

Трудно очень. Первое время я просто не высыпался. Стоишь весь день у станка и… клепаешь, клепаешь эти… креманки; быстро накатывается усталость, причем больше всего — зрительная, это повторяется изо дня в день, изо дня в день… После ваз болели руки, плохо работали кисти, был тяжелый, рваный сон; да и сны, прямо скажем, были… всякие. Гдлян с Ивановым и Миртов с Каракозовым будут мне, наверное, всю жизнь сниться. И еще — Сорока, тот самый заместитель Генерального прокурора, который давал санкцию на мой арест…

В месяц я зарабатываю где-то около 100 рублей. По нынешним временам, конечно, не деньги, но ведь на территории колонии нет Центрального рынка, так что и тратить их особенно не на что. От этой суммы с зэков сразу высчитывают ровно половину, то есть по 50 рублей — за что — никто не знает. Так же никто не знает, куда и на что идут эти деньги. Согласно существующему предписанию, осужденных кормят завтраком, обедом и ужином на 22 рубля в месяц. Сумма говорит сама за себя, но ничего, зэки с голода не умирают пока что. Разумеется, эти деньги тоже высчитывают из заработной платы. Кроме того, деньги высчитываются за одежду, которую ты получаешь со склада, — в общем, на руках остаются совсем крохи.

Что же касается лагерного магазина, то осужденный имеет право потратить на него лишь 15–16 рублей в месяц, не больше. Не знаю почему, но те деньги, которые заключенный получает из дома, он не имеет права тратить на продукты питания. Тюрьма все-таки!

В лагерном магазине можно купить только то, что там есть: ассортимент продуктов невелик, и он определен существующим служебным циркуляром. Это — хлебобулочные изделия, повидло, если оно есть, в прежние времена (до табачного кризиса) — папиросы и сигареты. Табачный кризис чувствуется в колонии так же, как и по всей стране.

Существует норма: десять пачек папирос, сигарет или махорки в месяц. Что там говорить, конечно, это очень мало. И талоны на сахар, как это делают жители Москвы, на сигареты здесь не обменяешь! Можно, конечно, один или два раза «стрельнуть», но потом ты уже становишься должником. Если кто-то из осужденных угостит тебя сигаретой, то потом эту сигарету придется вернуть, таков лагерный закон. Кроме того, в магазине можно приобрести товары первой необходимости: хлопчатобумажные носки, мочалку и мыло.

Каждый отряд имеет телевизор, в некоторых — даже цветные. В нашем — обычный, черно-белый. Время просмотра телепередач — с того момента, когда ты вместе с отрядом возвращаешься с работы и до программы «Время» включительно. В 21.30 у нас общее построение, проверка наличия осужденных, в 22.00 отбой.

Главное и единственное желание заключенного — выспаться. Каждый зэк с нетерпением ждет воскресенья. Это — единственный день, когда можно чуть-чуть отдохнуть, сходить — опять-таки всем отрядом — в кино и хоть как-то привести себя в порядок, постирать. Осужденные сами ремонтируют свою одежду и стирают арестантские робы. Постельное белье сдается в лагерную прачечную, но качество стирки оставляет желать лучшего. Многие стирают свои простынки и наволочки сами. Но если постирать белье утром, то к вечеру оно не всегда успевает высохнуть, вот ты и сушишь его в постели собственным телом…

Если среди молодых осужденных есть люди, не имеющие среднего или среднего специального образования, они должны учиться. В стране действует Закон о всеобщем среднем образовании, и его никто не отменял. На территории колонии построены школа и профтехучилище, но так — я буду постоянно подчеркивать — не только у нас; такие учебные заведения существуют практически во всех местах лишения свободы. Существует положение об исправительно-трудовых учреждениях, в котором все это предусмотрено.

И после работы зэки идут за парту. Школа — самая обычная, с педагогами и завучем, есть все классы, разве только не с первого (где-то, наверное, с восьмого); там ребята получают аттестат зрелости, и в этом документе нет пометки, что он выдан в колонии усиленного режима. И профтехучилище — это самое обычное ПТУ, когда-то и я тоже кончал такое — здесь можно получить специальности слесаря, крановщика, сварщика… Все это — необходимые специальности как для самой колонии, так и — когда человек освобождается из «зоны» — для народного хозяйства страны. Учителями работают «вольнонаемные» специалисты и офицеров, разумеется, среди них нет, это не академия. Сужу по отзывам осужденных: им нравится посещать и школу, и профтехучилище.

* * *

Во всех «зонах» заключенным настойчиво рекомендуется выписывать и читать газеты. Опять-таки скажу: именно во всех «зонах», не только в нашей, 13-й.

Почему-то журналистам, которые являются сюда довольно часто, все время кажется, что у «ментов» есть какие-то «поблажки». Если этот заезжий журналист видит в ларьке кусок рыбы, то ему кажется, что это кусок осетрины или севрюги, и все это почему-то сравнивается с нищими московскими прилавками. А при чем тут Москва? Не надо сравнивать. И если в нашем ларьке появился маргарин, а где-то его нет, так завтра, будьте спокойны, его не будет и у нас. А если он и будет, так что из этого; у человека нет свободы, этот человек проводит у станка по восемь часов в день и трудится не разгибаясь — разве он не имеет право на пачку маргарина? Осужденные расценивают такие статьи как неумные попытки поссорить читателей с заключенными, внушить им, что у нас, в 13-й, по-прежнему сохраняется некая «тюремная номенклатура». И, тем не менее, осужденные — у нас особенно — не мыслят своего существования без журналов и газет. Если у тебя после всех вычетов остались заработанные на производстве деньги, то тебе никто не запрещает выписывать на год или на полгода ту газету, которой ты особенно симпатизируешь.

«Правду» я читаю в обязательном порядке. Журналы не выписываю, да и сейчас, с учетом резкого подорожания, их уже, наверное, просто невозможно выписывать. Сейчас зэки решили «скидываться» и выписывать один журнал на три-четыре человека, во всяком случае, я все время слышу такие разговоры. А иначе — не получается, это просто не по карману. Те деньги, которые присылают из дома, не идут (как я уже говорил) на получение продуктов; они могут быть использованы — только на приобретение каких-то товаров или, скажем, на зубного врача. В колонии раз в неделю работает какой-то зубоврачебный кооператив — все-таки зубы изнашиваются так же как и сам человек. К услугам стоматолога я пока что не обращался, но думаю, что это время уже не за горами.

А так, скажу еще раз, народ здесь читающий, причем — болтливо читающий. Зэки живо обсуждают все услышанное, прочитанное и с еще большим удовольствием это услышанное и прочитанное перевирают. Все-таки психология людей, оказавшихся в колонии, трансформируется очень сильно. Из маленького слушка быстро рождаются слухи. Они, как снежный ком, обрастают новыми подробностями — и понеслось! Поболтать в «зоне» — так это хлебом не корми… Так что для осужденного журналы и газеты — это еще и повод для общения между собой.

В колонии есть небольшая санчасть, коек на 20. Если что-то случилось, скачет давление или прижимает сердце — тут тебе помогут подлечиться. Но если, не дай бог, осужденный заболел серьезно и надолго, ему требуется операция, то его когда в «Столыпине», когда в «автозаке» отправляют в Свердловск. Там есть специальная больница для осужденных, говорят — обычная тюремная больница…

Какие там врачи — не берусь судить.

* * *

Разумеется, «зэки» делают не только креманки. В цехе, где я работаю, на одном участке собирают картофелеочистительные машины, это, пожалуй, куда сложнее, чем креманки; тут много разных операций — кто-то из осужденных собирает конус, кто-то — электродвигатель и т. д. Этажом выше заключенные собирают водопроводный вентиль. Что это такое, я тоже хорошо знаю. Больше года я делал креманки, а потом меня «перекинули» вот на эти самые вентили. Норма 600 штук в день. Это, конечно, попотеть надо, хотя стоит такой вентиль всего около рубля с небольшим. Сейчас мы уже выпускаем не только чугунные, но и латунные вентили — их две модификации. Латунный стоит дороже, но он имеет удобную своеобразную форму.

Спрашивается: если заключенному от всех заработанных денег непосредственно остается только 15–16 рублей, а все остальное — вычеты, то стоит ли ему стараться сделать этих вентилей (то есть зарабатывать) как можно больше? Это сложный вопрос.

Тем не менее, так его ставить неправильно. Во-первых, работать нужно? Нужно. Только труд исправляет человека. Во-вторых, есть группа людей, которая имеет право на относительно лучшие условия содержания. Это — инвалиды. Они тратят в лагерном магазине не 15–16 рублей, как все зэки, а чуть больше — и из заработанных ими в колонии денег, и из тех небольших сумм, которые переводят родственники. В нашей «зоне» инвалиды есть в каждом отряде, а вообще средний возраст осужденных — сужу только по своей колонии — где-то 32–36 лет. Но говорю, конечно, «на глазок», социологические службы у нас по лагерям не работают. И вообще зэки мало кого интересуют. Сидит человек? Ну и хорошо, раз сидит — значит, виноват. Пусть сидит. Туда ему и дорога!

Состав осужденных, в общем, неоднороден: есть просто старцы глубокие, есть — и много! — молодежь 19–23 лет. Скажем, в нашем цехе работает парень Игорь Быков, ему — 19 лет. Сам из Нижнего Тагила, статья 117, часть третья: изнасилование. И ростом неказист, и сажени косой в плечах нет, а вот, поди ж ты, бес попутал, как говорится. Отца нет, водку начал пить с тринадцати, состоял на учете в детской комнате милиции. И вот — результат. К органам МВД он отношения не имеет, просто суд гуманно поступил с пареньком, не отправил его в «бытовую зону», посадили сюда, к «ментам», все-таки лучше, чем к уголовникам, может быть, хоть не испортится до конца.

Есть другой «малолетка», тоже у нас в цехе работает, собирает картофелеочистительные машины. Тот — разбойник. Сел за разбой. Смотришь на него и думаешь: господи, ну какой же он…преступник. Бандит, настоящий бандит, потому и фамилию не называю, может, одумается…

Если же говорить о бывших работниках МВД, то среди них все-таки преобладает «низовой» состав: сержанты, офицеры младших чинов. Много прапорщиков внутренних войск, сотрудников суда и прокуратуры. Все они ведут себя по-разному. Кто-то глубоко раскаивается в содеянном, кто-то наоборот, только здесь, в колонии, и показал всю свою подлую начинку. Бывшие офицеры милиции сидят в основном за взятки. Среди них очень мало людей, которые осуждены за нарушение социалистической законности, за превышение своих служебных полномочий. К сожалению, в «зоне» много убийц.

Не нужно, наверное, видеть во всех осужденных конченых людей. Но зэки есть зэки, хочешь — не хочешь, а отношения должны складываться; ведь ты живешь не один: вокруг — люди, и жить нам вместе еще почти десять лет.

Когда я только-только появился в «зоне», многие заключенные злорадствовали и не скрывали этого: «Генерал-полковник, зять Брежнева, а тоже здесь! Как хорошо! Раньше ты нас, теперь и тебя…» Не могу сказать, что они вели себя самым дружественным образом. У зэков своеобразная психология: хорошо тебе, другого зависть одолевает. Плохо тебе — он снова почему-то радуется, даже злорадствует, не скрывая этого. Сознание этих людей в большинстве своем извращено, конечно, что тут говорить. Но ведь многие сидят здесь годами, ничего не поделаешь; хотя многое — я согласен — понять и принять просто нельзя. Ко мне они, в общем, «не лезли». Отдельные попытки были, но я их сразу пресекал. Потом отстали.

Только строить отношения и устанавливать их-это разные слова. Отношения, конечно, должны устанавливаться сами; а как-то искусственно строить их — это значит приспосабливаться, вот я — противник этого. В «зоне» есть такая тенденция: если между двумя осужденными вдруг пробежала кошка или эти люди друг другу просто не нравятся, они вообще не разговаривают между собой. Вот это меня страшно бесит. Живем вместе, в одном отряде. Видим только друг друга, да еще телевизор, который и есть для нас «окно в Европу», то есть на волю; ну, пойди ж ты и объяснись, прояви мужское самообладание, самолюбие, наконец, выясни, в чем дело! Видно же — человек обижен, надулся, спрашиваешь его: какая причина? Начинает врать, крутиться: да я, да мы… Это уже неискренний человек.

Все-таки сама наша административно-командная система накладывает на людей глубокий отпечаток. Очень много просто завистливых людей, они злословят по твоему адресу, «стучат» на тебя — видимо, в каждой «зоне» это развито очень широко. Не знаю, когда родилось на свет само слово — «стукач», — но оно очень точное, емкое. Правильное слово. Я понимаю: нет такого исправительно-трудового учреждения, которое могло бы существовать без «стукачей». Я читал «Историю царских тюрем» (солидный четырехтомник, по-моему, академическое издание — не могу вспомнить сейчас автора) — так вот, там тоже были «стукачи», это, если угодно, традиция. То есть правоохранительные органы, или органы охраны, или вообще органы, занимающиеся вопросами безопасности, без этого не могут, им, безусловно, нужна своя осведомительная сеть. Но ведь все это должно быть, конечно, в своих разумных пределах. Самое главное — стукачество не должно унижать человека, его достоинство. И никто не имеет право на это, никто! Так мне кажется.

А замыкаться здесь нельзя, это — моральная смерть. Если в «зоне» человек лишает себя общения с другими людьми, это полутруп; он или с ума сойдет, или совершит какие-то непредсказуемые поступки. Вот, скажем, тот же Усманходжаев, бывший Первый секретарь ЦК: узбеки, которые общались с ним и по долгу службы, и в силу личных контактов, говорят сейчас, что Усманходжаев здорово сдал. Насколько он сломался, сказать трудно, я просто передаю наблюдения людей, которые работали с ним в 70-80-е годы. С кем он общается? По-моему, кроме узбеков — ни с кем, но это, конечно, еще зависит и от склада характера самого человека.

Да и я сам не могу сказать, что дружески общаюсь с Норовым, Норбутаевым и другими бывшими генералами из МВД Узбекистана, которые проходили со мной по одному делу. Если встречаемся на производстве или после работы (в жилзоне или в клубе), то друг другу задаются одни и те же вопросы: что нового? Как дела? Как самочувствие? Что нового? — этот вопрос, пожалуй, превалирует. Кто-то говорит, что по его делу есть движение, второй делится новостями из письма, которое он получил. Сейчас, когда я пишу эти строки, зэков волнует проблема курева, здесь, я думаю, она дает о себе знать куда острее, чем в Москве или где-то еще на воле.

Вот такое общение.

Радуюсь за генерала Сатарова, бывшего начальника УВД Ташкента, который ушел недавно в «досрочное освобождение». Уехал домой. Наш Уголовный кодекс предусматривает и такой «вариант»: после отбытия двух третей срока наказания (Сатаров получил шесть лет), если осужденный за это время не нарушал дисциплину и добросовестно трудился, его освобождают.

А другие генералы все еще сидят… Не сомневаюсь, что и меня здесь будут держать «до последнего». А может, и еще что-нибудь придумают, пострашнее, кто знает…

* * *

Два раза в год в «зоне» предоставляют свидание с родственниками. Система такая: в колонии есть специальное помещение, его называют «комната свиданий», сюда может приехать жена осужденного, его брат или сестра, мать или отец. Там стоят две кровати, и есть место, где можно приготовить пищу. Продолжительность свиданий — трое суток. Если человек добросовестно трудится и не нарушает порядок, начальник колонии может прибавить на свидание с родными еще три дня — итого, их выходит уже шесть, почти неделя.

Так в каждой колонии, я опять это подчеркну. Наша, 13-я, ничем не лучше и не хуже; хотя мне, скажем, говорили, что у нас в «зоне» «комната свиданий» по сравнению с другими колониями находится не в очень хорошем состоянии. Тем более таких комнат у нас не хватает.

С письмами тоже не все так просто: при усиленном режиме осужденный имеет право отправить только три письма в месяц, зато получать — сколько угодно. После того, как мое интервью, данное журналу «Театральная жизнь», и тут же перепечатанное более чем в двадцати журналах и газетах (центральных, республиканских и областных), дошло наконец до широкого читателя, на меня обрушился просто поток писем. Пишут разное. Но в основном — это письма хорошего содержания. Вот только некоторые из них.

Здравствуйте, уважаемый Юрий Михайлович!

Пишет Вам незнакомый Вам человек. Я занимаю скромное место, тихо тружусь. Я прочитал Ваше интервью в журнале «Театральная жизнь». Большое, умное, хорошее интервью. Вы — умница, хорошо, что Вы не падаете духом, хорошо, что Вы оптимист. Я согласен с Вами — действительно: хорошую память оставил о себе Леонид Ильич! Это я признаю как коммунист, честно, по-партийному. Я счастлив, что жил в одно время с Леонидом Ильичом.

Юрий Михайлович! Вы человек очень интересной судьбы. Вы знали и знаете и хорошие, и плохие дни. Пожалуйста, не унывайте! Даже если Вы и совершили что-то, то, я уверен, что Вы уже покаялись. Надейтесь на лучшее. У многих великих людей бывали темные дни. Галилео Галилей тоже сидел в тюрьме. Пушкина тоже преследовали. Смотрите на вещи так, как смотрел на них Пушкин. Вот что он писал Глинке в 1822 году.

Юрий Михайлович, я хочу жениться на иностранке — англичанке, француженке, американке. Повидать свет, пожить, как человек. Это прекрасно. А то как-то скучно, Москва уже не та, что прежде.

Молюсь за вас.

Петр, г. Москва.

Вот другое письмо:

Здравствуйте, Юрий Михайлович! Пишет Вам тоже обиженная по поводу публикации в газете «Позиция» о Вас Ю. Феофановым; Ваша исповедь заставила меня прослезиться, ибо я неоднократно страдала от сфабрикованных чинами дел и знаю, как это пережить: напрасную клевету. Но бог меня миловал, до тюрьмы дело не доходило. Но от тюрьмы, как и от сумы не зарекайся — в нашем бесправном государстве, где все на одного! Я, лично, верю вашим словам. Все у нас в стране героев одного поля ягодки, пока как возможность — хапают, а одного к ответу призывают, как в данном случае, Вас. Не отчаивайтесь, молите Бога, чтобы он покарал обидчиков ваших, и терпите, Всевышний дает силы для терпения. Я в данное время, да и всю жизнь терплю несправедливости. Если ответите на письмо, то и подробности опишу все. Я рабкор, в трех газетах печатали мои заметки, но за правду и критику отлучили от газеты и преследовали… Не на ту напали!.. Отстали гонители, но после всего нелегко, и особо трогает статья про Вас и подобные. Вы читайте больше. Если не волнуют материалы современной тематики газет и журналов, то читайте книги. Это поможет вашему терпению. Мой бывший муж тоже был «зэк», и последние годы он — на поселении в Тюменской области. Если Вас не оправдают, а это похоже, по словам Феофанова, то наступит время и Вы в колонию вольного поселения попадете. Там и с женой можете жить, даже в своем доме, и работать. Мне понравилось ваше интервью и не понравилось Феофанова, он лебезит перед современной властью, я так поняла, как и все в нашем государстве, с рабской психологией!

А моего обидчика, парторга обувной фабрики, где я с 17-ти лет работала, убил бог, издох! Туда и дорога! Накажет и ваших! Главное, не падайте духом! Жизнь — это борьба и человек должен сохранять присутствие духа в любых обстоятельствах. Хорошо, что Вы пережили страшное, и хорошо, что понимают Вас Ваши современники. Я хочу Вас духовно поддержать, я пишу стихи, рассказы, но пробиться трудно у нас в люди простой рабочей. С сочувствием к Вам и состраданием большим. Спасет Вас Бог. Я редактор стенгазеты в цехе и Вы займитесь тем же.

С уважением, Антонина Щербановская,

г. Ишим, Тюменская обл.

А было и такое:

Здравствуйте, вернее — здравия желаю!

А знаете, кто Вам пишет? Тоже «зэк», конечно, в прошлом. Юрка, а ведь я не зять Генерального, обыкновенный мужик. Когда читаю твою исповедь, мороз по шкурке. Ты генерал, а я был обыкновенный, — а за что? Мне даже в трудовую не запишут то, где и как я работал, — это считалось просто труд. Теперь я инвалид, дали вот группу на год, а потом мне куда? Думаешь, меня поймут? Дудки. А ведь меня не Гдляны ломали. Здоровья нет. Тех благ, что обещал твой тесть, тоже, хребет-то я сломал, а Сибирь нет. Вот и живу. Живи и ты.

С уважением, Рузанов Валерий Николаевич,

г. Чернигов, пр. Окт. Революции.

Письма простые, бесхитростные, но за ними — живые люди…

Из Тюмени пришло письмо от рабочего, из порта Ванино — от кладовщика; люди сочувствуют, просят держаться, не терять присутствия духа. Я их всех искренне благодарю. Несколько писем — злобных, или, скажу мягче, нехороших; их авторы, я думаю, в 70-80-е годы либо сами пострадали от органов внутренних дел, либо — их близкие родственники.

Когда в журнале «Родина» появился комментарий к моему интервью, написанный Ю. Феофановым, среди осужденных нашей колонии — прямо скажу — он встретил достаточно негативную оценку. Василий Вышку, бывший заместитель Председателя Совета Министров Молдавии, осужденный якобы за взятки, написал так:

Кого ждет раскаяние?

Поразительно все же, как живуч журналистский зуд в поиске врагов и слепого обвинительства. Нет-нет, да появляются в печати все новые попытки объявить все беды страны грехом одного-двух людей эшелона высшей власти или близких к ним лиц. И об этом говорит, в частности, публикация послесловия Ю. Феофанова к интервью Ю. Чурбанова в журнале «Родина» № 4 за 1990 г. Понятно, что заключенный в глазах народа — не самая популярная личность. А уж тем более Ю. Чурбанов в образе заключенного — вообще уникальный повод для злорадства и умопомрачительных оценок со стороны тех, кто привык видеть все беды в ракурсе виновности руководства.

Скажу с самого начала, что я не знал Чурбанова и не связан с ним никакими дружескими узами, а только лишь — фактом нахождения по воле судьбы в одной колонии усиленного режима. Но если говорить с позиции читателя, то его интервью произвело на меня достаточно хорошее впечатление, прежде всего своей умеренностью, сдержанностью, тактом по отношению к лицам, о которых ему пришлось говорить. Несмотря на тяжелое положение, в котором оказался Чурбанов, он не поддался соблазну обличения и разоблачения, которые обычно присущи множеству публикаций, особенно если авторами являются в чем-либо ущемленные люди. Разумеется, о виновности или невиновности Чурбанова трудно судить после столь скрупулезного рассмотрения судебного дела, но все же подспудно осознание впечатления расправы с этим человеком остается — и думаю, не только в моей душе. Подлинное правосудие, как известно, должно отличаться корректностью и высокой нравственностью, помня о том, что законность не может быть безнравственна. Однако достаточно лишь одного эпизода, связанного с моментами ареста и первого допроса Чурбанова, чтобы усомниться в нравственности тех, кто его арестовывал и допрашивал.

Совершить акт ареста с применением унизительных и неправомерных процедур, забывая о человеческом достоинстве, это означает по существу, что совершен произвол, который перечеркивает любые праведные намерения. И весьма досадно, что этот произвол не замечает юрист Феофанов, недавно восторгавшийся на страницах «Известий» тем, что в Америке даже при задержании на месте преступления полицейский обязан объявить о его праве на помощь адвоката и о том, что любые его показания могут быть использованы судом против него. Но, вероятно, и здесь опытный журналист рассуждает: это — для них, но не для нас.

Не может не вызывать сомнений и существо обвинений в адрес Чурбанова. В интервью он описывает действительные события в Газли, которые до прочтения интервью мне были известны, слово в слово, от бывших генералов Норова и Норбутаева, находящихся в этой же колонии. Если принять во внимание те объективные обстоятельства, что во время встречи в Газли Чурбанов и Каримов даже не были знакомы, то явно, что версия о передаче взятки в сумме 10 тысяч рублей после посещения небольшого поселкового магазина выглядит просто смехотворной.

Несостоятельна и версия о передаче Чурбанову 50 тысяч рублей от Худайбердыева, который в тот момент находился в пенсионном возрасте и не мог рассчитывать на какие-то перспективы по службе; тем более, что Чурбанов реально своей властью не мог что-либо решить для Худайбердыева. Однако логика этих событий никого не интересовала. Не вызвал особого замешательства у суда и тот факт, что после суда уцелело лишь около 15 % от объема обвинения, выдвинутого Прокуратурой СССР; что весьма убедительно свидетельствует о низком качестве следствия, не говоря о старании любой ценой нагромождать обвинения.

Сама легкость возникновения и отмены обвинения во взятках на сотни тысяч рублей — это весьма показательный симптом серьезной болезни органов следствия. Даже не подвергая подробному анализу эти важнейшие детали уголовного дела, объективный читатель останется в смятении в попытке определить, где истина. Но не опытный юрист — журналист Ю. Феофанов! Он не сомневается ни на минуту, что Чурбанов — преступник.

Аргументы у него не столь юридически, сколь эмоционально политизированы: мол, подвизался на комсомоле, женился по расчету, знал «грехи» ГУЛАГа, но молчал, поэтому — виновен. Виновен и баста! Меньше всего хотелось бы, чтобы читатель подумал, что я считаю Чурбанова безгрешным. Но уверен, что его грехи весьма незначительны по сравнению с теми, кто подарил стране Чернобыль или Карабахский узел, стоившие народу сотен тысяч семей беженцев и десятков тысяч погубленных жизней.

Разница в том, что Чурбанова взяли по команде, а виновников действительных трагедий до сих пор оберегают от гнева народа. Убежден, что достаточно обычного профессионального интереса Прокуратуры СССР к виновникам крупных трагедий последнего времени и миллиардных убытков в мелиорации, миллиардных потерь в сельском хозяйстве, и мы стали бы свидетелями невиданных уголовных процессов, в которых выявились бы подлинные преступные противоправства. Но это были бы уже процессы не над лицами, а над самой командно-административной системой, доведшей страну до кризиса.

С наивностью школьника Феофанов упрекает Чурбанова в том, что последний якобы не информировал Брежнева о катастрофическом состоянии мест заключения, о других бедах, имевших место в стране. Бедный гуманист Феофанов! Он до сих пор думает, что Брежнев или кто-либо мог что-либо изменить по личному усмотрению! Напрасная мечта! Любые усилия в любой области тонули в громадном омуте бюрократизма, где любой параграф инструкции ставился выше живой боли живого человека.

Эту ситуацию, какпоказало время, может изменить не один человек, а крупная ломка всей системы, в которой человеку была отведена роль послушного винтика. Это задача и решается сейчас с большим трудом.

Феофанов настойчиво призывает, точнее говоря, приказывает покаяться в грехах. Каяться и никаких гвоздей! Нечего сказать, покаяние — дело благородное. Но не может не знать Феофанов, что покаяние — это не приказное дело, а дело личной нравственной позиции человека. Возможно, Чурбанову есть в чем каяться, и он это сделал или сделает по-своему.

Но я более чем убежден, что в покаянии больше нуждаются те, кто привык с неизменной уверенностью в своей правоте давать окончательные и непререкаемые моральные оценки любому человеку, особенно если этот человек оказался в центре общественного внимания. Они в таком случае черных красок не пожалеют, чтобы этот человек выглядел в глазах народа носителем всех возможных пороков.

Нет уж, извольте, уважаемый Ю. Феофанов, пора уж и вам осознать свои грехи и раскаяться перед народом. Кто, как не вы — журналист центральной печати, взахлеб раскрашивали невиданные горизонты общества развитого социализма, оказавшегося на поверку обществом застоя. Кто, как не вы, воспевали образы верных ленинцев от Хрущева до Брежнева и Черненко, любовно редактируя и цитируя их труды. Перечень ваших заслуг можно продолжать бесконечно. Вы и сегодня не можете оторваться от двухцветного стиля изображения событий, белого или черного, хотя известно, что мир многоцветен.

А на судьбе Юрия Чурбанова, думаю, еще рано ставить точку, особенно после второго суда, где у семьи Чурбановых не выявлено преступно нажитого богатства. Судьба Чурбанова — скорее всего, одна лишь капля в море кровоточащих ран произвола, содеянного группой Гдляна-Иванова в Узбекистане. Эта рана кровоточит еще и сегодня слезами тех людей и близких, кто был незаконно арестован и осужден в 1983–1986 годах. Виновника произвола еще ждет заслуженное возмездие.

И в завершение последняя новость из жизни колонии «для бывших»: по протесту заместителя Генерального Прокурора СССР Верховный Суд Узбекской ССР отменил приговор по делу В. Иззатова и освободил его из-под стражи. На днях В. Иззатов уехал домой после 7 лет (из 13 лет по приговору) отбытых неизвестно за что по прихоти Гдляна и Иванова. Короче, жизнь продолжается, а правда медленно, но побеждает.

В. Вышку, незаконно осужденный,

бывший заместитель

Председателя Совета Министров

Молдавской ССР

7 августа 1990 года.

Мне кажется, так думают многие.

* * *

Трудно в колонии, очень трудно. Уходят годы, кончается жизнь. Да и здоровье крепче не становится.

В этом году мне исполнилось 54 года. Еще вполне работоспособный возраст. Очень хочется вернуться к конкретному делу — с новой оценкой, с новыми мерками и подходами, с новыми людьми. То окружение, которое у меня было раньше, я бы, конечно, в свою команду уже не взял. Не все показали себя настоящими людьми.

«Зэки» стараются не нарушать порядок и уважать администрацию. Но есть и многие другие проблемы. Среди офицеров колонии встречаются разные люди: умные и не очень умные, скромные и чванливые — эту чванливость я сполна на себе испытал. Что там греха таить, многим прапорщикам, лейтенантам (да и людям из младшего офицерского состава) приятно кольнуть бывшего генерал-полковника и первого заместителя министра внутренних дел страны. Но таких все-таки мало.

Нельзя унижать человеческое достоинство. Независимо от того, в какой ситуации оказался бывший ответственный работник, стриженный он или нет, каким бы подонком он ни был, с каким бы ни пришел сюда, в колонию, составом преступления. Он временно изолирован от общества, отсидит свое и вернется. Но в то же время и общество по целому ряду позиций гарантирует ему неприкосновенность. А «зэки» тоже хотят участвовать в жизни страны, чувствуют себя ее гражданами. Когда осужденные смотрят программу «Время», в комнате собирается довольно много людей. Ситуация в стране всех живо интересует. И люди, которые сидят здесь, — понять бы это тем, кто не понимает! — еще остались людьми.

Каждую неделю, в субботу и в воскресенье, в зависимости от рабочей смены, можно сходить в кино. Фильм крутят один и тот же, только сеансы разные.

Бывает, смотришь фильм, он, что называется, тебя захватывает, ты полностью погружаешься в него, сопереживаешь героям, сливаешься с их жизнью; а потом оглядываешься — фильм закончился, в зале задвигались люди и все то же самое, до боли знакомое, одна и та же обстановка — то есть на эти полтора часа ты куда-то уехал, окунулся в какой-то совсем иной мир, а теперь изволь вернуться обратно, в тюремную жизнь. Становится не по себе.

Поэтому я стараюсь в кино ходить редко. Да и на работе все-таки очень устаешь.

* * *

Первое письмо от жены я получил не сразу. Сначала сам написал. Дал адрес. Рассказал, как доехал в «Столыпине». О подозрении на туберкулез, с которым я тут же угодил в санчасть, не писал. И правильно, по-моему, сделал, туберкулез, слава богу, не подтвердился.

А потом Галина Леонидовна ответила. Началась переписка. Не могу сказать, что жена пишет письма каждую неделю, она из той категории людей, которые не любят писать. А вот пространные телеграммы, которые стоят значительно дороже, чем письмо за 5 копеек, она присылает регулярно.

Совсем недавно я узнал, что Галина Леонидовна выиграла суд. Это был суд Краснопресненского района, который, заслушав дело, вынес решение вернуть жене принадлежащее ей имущество. Потом, уже из прессы, я узнал, что Мосгорсуд внес протест, считая решение районного суда незаконным. Чем все это кончится — сказать трудно.

И все-таки — жаль годы, которые идут так быстро, очень жаль. Из-за колючей проволоки не очень-то разглядишь, что происходит в стране. В сложное время мы живем. Началась перестройка. Что-то новое было очень нужно, конечно: государственный механизм нуждался в оживлении, но как все это называть — вопрос. Ведь само слово «перестройка» имеет очень много значений. Я, кстати, впервые встретил его в интересном историческом романе «Корсары Ивана Грозного». Фабула этого романа — борьба России за выход на Балтику. Вот там все это тоже называлось «перестройкой».

То, что капитализм нам не нужен, это, по-моему, однозначно. Может ли у нас быть капитализм? Лучше не надо.

Сейчас много статей о том, что взамен «застойного» времени должно наступить какое-то новое. По-моему, авторы «нового времени» сами недостаточно четко представляют себе, что же это такое на самом деле. Зэки — очень терпеливая публика. Но им тоже не все ясно. Шестой год идет в поисках «нового времени». А вот стал ли народ жить лучше — это вопрос.

Или, может быть, отношения между людьми сейчас изменились в лучшую сторону? Тут уж не один — я ставлю два вопроса. Что, на наших улицах стало больше порядка, и мы увереннее чувствуем себя в вечернее время, когда возвращаемся из театра или просто от друзей и знакомых? Тут три вопроса. Одним словом, последняя пятилетка породила множество проблем. Их так много, что я думаю: сколько же останется народу времени, чтобы ответить на них?

Зэки, пожалуй, единодушны в своем отношении к нынешнему времени. Вот тут они все солидарны. Ждут они, бедные, амнистии, ждут каждые полгода, и тут я их — и себя — хорошо понимаю. С высокой государственной трибуны было заявлено об изменении уголовного законодательства. Где же оно? Один съезд прошел, второй, третий, сессии Верховного совета сменяют друг друга с такой быстротой, что не успеваешь следить, а нового уголовного законодательства как не было, так и нет. Только опять с трибун идут заверения, что все уже готово, что вот-вот… Пока это только слова. А взамен предлагается парламентское мелкотемье, внезапно рождающиеся и также внезапно умирающие повестки дня. Разве это серьезно?

В свое время и я был депутатом Верховного Совета РСФСР. Мне очень нравилась продуктивность, с которой мы тогда работали. Пусть по ряду позиций она была где-то «запрограммирована», но эта продуктивность носила конструктивный характер. Каждая сессия кончалась конструктивным решением, каждая. И местным советам депутатов трудящихся оставалось только одно — выполнять и докладывать о выполнении. По-моему, реальный вклад союзной и российской сессий Верховного совета тогда был гораздо более значительным, чем теперь.

Пусть моя точка зрения кому-то покажется бредовой, но я бы внес в повестку дня предложение всем депутатам принять самое активное участие в спасении и уборке урожая. Невиданного урожая! Пусть бы наши парламентарии разъехались по разным районам. Урожай не ждет. Сначала, мне кажется, нужно внести свою лепту в общесоюзный «котел», а потом можно было бы заняться и другими вопросами.

Если уж и призывать людей к мобилизации, труду и дисциплине, то начинать, наверное, надо с себя. Вот тогда бы весь народ поверил, что его избранники, его слуги действительно служат народу. И что плохого, если бы они временно отказались от своих квартир, от всех льгот, неожиданно на них свалившихся, и поехали бы поработать вместе с крестьянством, с рабочими, с интеллигенцией и студенчеством на полях. Но это — чисто мои рассуждения.

Отмена шестой статьи о «руководящей и направляющей роли КПСС» привела, прежде всего, к выходу из рядов самой КПСС. Но ведь если какая-то часть людей бежит из партии, это еще не говорит о слабости самой партии. Отмена шестой статьи помогла очиститься КПСС от того балласта, который был в ее рядах. Я думаю, что партия от этого станет еще крепче. Наша партия не сдаст своих позиций. Но она сейчас серьезно больна. И ей помогают болеть. Я уверен, что это время пройдет и все встанет на свои места.

Не менее сложные процессы идут, на мой взгляд, и в странах Восточной Европы. Еще два года назад они назывались «революционными», теперь, наверное, все эти процессы приобретают другую окраску.

Какая же это революция, если уничтожают памятники Ленину, если взрывают монументы, воздвигнутые в честь советских воинов, освободивших Европу от фашизма? И все-таки я не верю, что у наших братьев — поляков, чехов, болгар — не осталось по отношению к Советскому Союзу никаких симпатий. Памятники Ленину разрезаются на куски и продаются для пополнения сомнительных частных коллекций. Разве это не кощунственно? Ну, хорошо, а Ленин-то чем виноват? Давайте спросим себя: как бы Ленин оценил те процессы, которые сейчас происходят?

Трудно сказать. Очень трудно.

* * *

Меня не выгоняли из партии, а лишь механически исключили из нее — в связи с арестом. Всех, кто находится под следствием, у нас заочно исключают из партии, а потом, случается, и восстанавливают. Ни встречи, ни беседы, ни моего личного присутствия на заседании бюро райкома партии — ничего не было. Если ты «прокаженный», то зачем же с тобой встречаться? Причем меня исключили из партии, не дожидаясь приговора суда. А ведь только суд решает, виновен человек или не виновен. Кто-то из функционеров просто перестраховался или опять же откуда-то пришло «указание». Только так это и можно объяснить.

Не надо все грехи валить на партию. Она этого не заслужила.

* * *

Зато нет отбоя от журналистов. Ведь вот какое дело: если бы все эти бесчисленные статьи о Чурбанове носили хоть какой-то исследовательский или просто житейский характер, если бы все журналисты не были загодя «науськаны» на «тему», то им, этим статьям, была бы другая цена. Но если бы журналисты всерьез занимались анализом тех процессов, которые предшествовали появлению «кремлевско-узбекского» дела, тогда их материалы интересно было бы читать. А так у людей, которые хоть чуть-чуть знакомы с истинным положением дел, все эти статьи ничего, кроме усмешки, не вызывают.

Здесь, в колонии, бывало уже большое количество журналистов. На мое несчастье, они приезжают, прежде всего, ко мне. Началось с того, что в 1988 году на меня неожиданно свалился некий Аджаров из «Известий». Не знаю, какой он журналист, я сроду не читал его публикаций, но у всех осужденных остался неприятный осадок от общения с ним. Конечно, он хотел на зэках просто заработать. А не вышло.

Ну, зачем, спрашивается, Аджарову надо было заходить ко мне в санчасть, где я лежал с подозрением на туберкулез, предлагать мне сигареты, которые он готов купить для меня в Нижнем Тагиле, — ну кому нужна, спрашивается, эта дешевка? А тем временем, пока я слушаю, как он меня «покупает», доставать из заднего кармана брюк маленький портативный диктофон и тайком пристраивать его на тумбочке возле кровати? И опять все доверительно, шепотом, пока не было рядом представителей администрации, будто они мешали ему работать! В общем, уехал он ни с чем, а потом снова явились «известинцы».

Я ушел от встречи с ними, но, скажем, тому же Бровину, о котором я уже рассказывал, они пообещали переслать его фотографию в арестантской робе к нему домой — так сказать, на память. Не знаю, переслали они его фотографию или нет, но то, что она появилась на Пушкинской площади в «Окнах ТАСС» — это факт. Стоит там Бровин, бывший секретарь Брежнева, с суповым бачком. Все это Бровин узнал уже потом, из письма дочери — не знаю, как он сам пережил это все, думаю — непросто; зэки веселились над ним от души…

Большой интерес проявляло ко мне и французское телевидение. Я не пошел ни на какие контакты с ними, и администрация колонии в этом плане мне очень помогла.

Потом в «зоне» появилась Центральная студия документальных фильмов. Я тоже отказался встречаться, но они — не знаю уж зачем — все равно снимали мое пустое рабочее место, мои инструменты, мой станок. Потом они пришли в отряд и снимали мою пустую кровать. А я в это время находился в другом месте. Пережидал, так сказать. Вот эта назойливость, беспардонность — как это все может сочетаться с журналистской этикой?

Потом в «зоне» наступило некоторое затишье, зэки жили спокойно, как вновь свалился «десант» в лице журналистов Додолева, Авербуха и еще кого-то. Они шокировали здесь всех — и осужденных, и администрацию. Крепко погуляли эти ребята по «зоне»! Они фотографировали всех и вся, но охотились, конечно, прежде всего за «бывшей номенклатурой».

Боже мой, как же эта «бывшая номенклатура» бегала от них! Представить трудно! Авербух с помощью администрации, прапорщиков перекрывал им все «каналы»: зэков отлавливали в полном смысле этого слова. Когда Авербух с фотоаппаратом пришел в отряд, где находился Вышку, то бывшему заместителю Председателя Совмина Молдавии, было сказано буквально так: «Если ты не будешь позировать и не покажешь свою «козью морду», получишь наказание». Было и так! Но Вышку все равно пытался загородиться и натянул на голову спортивную куртку. Получилась такая поза: вытянуты руки, одевается костюм, в этот момент его снимает Авербух «крупным планом», и впечатление, что сидит на кровати или полуидиот, или просто сумасшедший. Авербух хохочет, уходит довольный, а Вышку становится плохо, и он лежит с сердечным приступом. Что же это за фокусы, граждане журналисты?

А потом искали меня. Благо цех у нас большой, сборочный тесно соприкасается с механическим, так что найти меня оказалось нелегко. Но нашли. Наступила пересменка, Додолев с Авербухом пробежали литейный цех, я вижу из окна, что они ушли, быстро иду в другую сторону — и тут вдруг появляется войсковой наряд. Мне приказывают: надо идти. Я сопротивляюсь, говорю, что все это нарушение закона, что никто не может навязывать свою волю человеку, даже если этот человек осужден и т. д. Мне еще раз говорят, мол, нужно идти, а то — могут наказать. Зашли за угол, а тут Авербух с другом-аппаратом и всей этой «шайкой», я их иначе не назову.

Вот так в сборнике «Совершенно секретно» появилась фотография Чурбанова в робе, только сборник этот не «совершенно секретный», а «совершенно трепливый». И подпись сделали: у Чурбанова, мол, такая голова, что арестантская кепка идет ему так же хорошо, как и генеральская фуражка.

От этого больно. Посмотрим, что у них будет… со временем, конечно.

Если журналисты все еще хотят приезжать сюда, в «зону», пожалуйста, приезжайте, но только с чистыми руками, без конъюнктурных соображений. Не стригите купоны, это несолидно.

Вот и кончается моя исповедь. Не знаю, будет ли у этой книги продолжение и нужно ли оно.

Кажется, я все сказал.

Если я выйду на свободу, то есть, если я останусь жив, мне будет 62 года. Не такой уж большой возраст, но все-таки…

Впереди еще 8 лет и их надо как-то прожить. Как-то прожить и обязательно бороться.

Чего бы это ни стоило.

Январь, 1991 год,

Нижний Тагил