Мои отношения с Александром Александровичем Морозовым складывались неоднозначно. У читателя может возникнуть впечатление, что между нами в основном были отношения антагонистического толка. Спору нет, я всегда стремился к тому, чтобы сделать что-то лучше, удачнее, надежнее, чем в морозовских конструкциях, зачастую неоправданно не приемля его решения или замыслы. Но я на всю жизнь сохранил в своей душе память об этой выдающейся личности – Конструкторе с большой буквы, будучи современником которого я многому научился и многое понял.
В этой короткой главе я хочу рассказать о том, каким человеком был главный конструктор харьковского танкового КБ Александр Александрович Морозов, светлая память о котором осталась в сердце каждого, кто имел счастье быть его соратником в славных делах советского танкостроения.
Моя первая встреча с ним состоялась в конце декабря 1949 г., когда мы, пятнадцать выпускников академии, приехали по распределению на Уралвагонзавод. Собрал он нас в небольшой комнате, которая называлась тех-кабинетом, рассказал об ожидавшей нас работе и начертил на бумажке диаграмму творческого роста конструктора. Из диаграммы следовало, что творческая отдача конструктора достигает максимума к 45-летнему возрасту, с 45 до 50 лет она остается постоянной, а после 50 лет снижается...
Кто-то из наших товарищей, видимо, желая показать свою готовность к творчеству, задал вопрос: «Александр Александрович! Что надо иметь, чтобы стать кандидатом технических наук?» Морозов подумали сказал: «Знаете, как-то собралась анологичная компания, и был задан вопрос: «Что надо иметь, чтобы поставить клизму?» Один сказал – банку, другой – воду, третий – трубку, а четвертый, оказавшийся медиком, сказал: «Прежде всего, необходимо иметь объект клизмирования...»
– Вам теперь ясно, что надо иметь, чтобы стать кандидатом наук?
– Ясно, – ответил задавший вопрос.
В начале своей работы я прочитал в каком-то журнале о том, что разработан клей, который клеит все на свете. Подал рацпредложение приклеивать им фрикционные накладки к диску привода вентилятора. В серии они держались на заклепках. Предложение было принято для испытаний. Результаты испытаний оказались плачевными, и я по молодости тяжело переживал неудачу. При утверждении отчета Морозов успокоил меня, сказав: «Не расстраивайтесь. Я тоже попался на этом клее. Жена разорвала плащ. Я сказал, что я его заклею новым клеем. Плащ будет как новый. Все сделал по технологии. Расстелил плащ на полу, склеил, на склеенное место положил доску, придавил ее ножками кровати. Через 24 часа разобрал всю конструкцию, поднял плащ, передал его жене и сказал: «Носи!» Она взяла плащ, потянула двумя руками склеенные части, а они разошлись... «Что же теперь мне делать?» – спросила она. Я ей бодро ответил: «Сшей шов на машинке и носи себе этот плащ на здоровье».
При работе над новым котлом подогревателя возникла идея исключить установленный на нем водяной насос, который часто выходил из строя. Вместо него мы с В.Н. Бенедиктовым придумали специальное устройство, которое назвали «пароциркулятором». Суть этого предложения была в следующем: в передней части котла делался дополнительный отсек с трубкой, которая выходила в водяной патрубок подогревателя. Между водяной рубашкой и отсеком устанавливался клапан, через который в отсек поступала вода. Как только вода в отсеке нагревалась до кипения, клапан автоматически закрывался. Образовавшийся пар поступал в патрубок подогревателя и прогонял охлаждающую жидкость через систему. Как только вода в отсеке полностью испарялась, клапан открывался, отсек вновь заполнялся водой, и все повторялось сначала. Изготовили образец, попробовали – работает. Решили показать Морозову.
Пришли в закуток цеха, где испытывался подогреватель, пустили установку – пароциркулятор работает, охлаждающая жидкость в системе прогоняется. Вдруг мимо головы Морозова что-то со свистом пролетело вверх. Из пароциркулятора пошел пар. «Ясно», – сказал Морозов и вышел из закутка. С тех пор мы пароциркулятором больше не занимались.
А дело было вот в чем. Чтобы избежать возможного взрыва пароциркулятора при возникновении большого давления пара, мы приварили к нему небольшой патрубок и вставили в него деревянную пробку. Эта пробка, была сначала мокрой, кое-как держала давление, но стоило ей подсохнуть – вылетела вверх...
После отъезда Морозова из Нижнего Тагила в Харьков мы периодически встречались с ним на различных совещаниях в Москве. Как-то само собой получалось, что в перерывах совещаний мы часто оказывались вместе: обедали, отдыхали. Однажды после заседания коллегии Министерства, где я, отчитываясь, занялся самокритикой, Александр Александрович сказал: «Леонид Николаевич! Зачем вы сами себя критикуете? Вон их сколько замминистров сидят за столом, это их дело – критиковать. За это они получают по 20 тысяч в месяц». После этого разговора я сам себя никогда в жизни не критиковал...
Александр Александрович органически не терпел чиновников как гражданских, так и военных. Ему ничего не стоило отчитать при всех какого-нибудь замминистра или генерала. Доставалось от него и будущему первому заместителю Председателя Совета Министров СССР А А. Воронину, когда он был еще заместителем министра оборонной промышленности.
Вообще, когда Морозову что-то не нравилось, он быстро взрывался, при этом мог и оскорбить человека. Как-то нас, танковых конструкторов, собрал министр и сказал, что Хрущев хочет, чтобы мы занялись разработкой танка на воздушной подушке. Услышав это, Морозов сразу встал и сказал: «Не знаю как по-английски, а по-русски это называется «бред сивой кобылы!»
Никто из конструкторов не взялся за эту работу, кроме Ж.Я. Котина. Конечно же, из этой затеи ничего не вышло.
Со мной Морозов всегда был корректным и, мне кажется, по-отечески душевным, хотя я иногда говорил и то, что ему не нравилось. Где-то в 1962 г. на техсовете Комитета оборонной техники рассматривали представленный харьковчанами проект модернизации танка. Выступив на нем, я сказал: «В этом проекте предлагается устанавливать 115-мм пушку, которая стоит на танке Т-62. К тому времени, когда будет отработан этот танк, пушка морально устареет. Надо поставить более перспективное орудие!» Морозов на это выступление никак не возразил, и в решение техсовета мое предложение вошло.
Осенью 1967 г. печально закончились в Белоруссии войсковые испытания десяти харьковских танков. Собрали всех главных конструкторов танковых заводов. Возглавлял комиссию заместитель министра оборонной промышленности А.И. Крицин. Начали разбирать вопрос о двигателе. Морозов молчит. Выступили ведущий конструктор и заместитель главного конструктора. Они обвинили во всех грехах присутствующего на совещании главного конструктора двигателя А.Л. Голинца. Тот не пытался оправдываться и предложил ряд мероприятий по повышению надежности двигателя. После выступления Голинца я попросил слова и сказал: «Напрасно танкисты сваливают вину по выходу из строя двигателей на мотористов. Виновата в этом система очистки воздуха, а конкретнее – бескассетный воздухоочиститель. Он весьма опасен в эксплуатации. Если забьется хотя бы один циклон или в системе питания будет иметь место подсос воздуха, мы узнаем о неисправности только тогда, когда выйдет из строя двигатель. Это и случилось в Белоруссии. Надо вводить или кассетный воздухоочиститель, или какой-то сигнализатор неисправности системы подачи воздуха в двигатель». Ни Морозов, ни кто-то другой не проронили ни слова, а Голинец заметно повеселел.
В работе нашего и харьковского КБ само собой зародилось какое-то необъявленное и неафишируемое творческое соревнование. Мы всегда шли к одной цели, но разными путями. Харьковчане перед нами имели преимущество, так как в Москве все, вплоть до ЦК, делали ставку на них и всячески им помогали. С другой стороны, у харьковчан были колоссальные трудности, так как они, не имея задела отработанных узлов и механизмов, сразу решили значительно оторваться по тактико-техническим характеристикам от серийного танка. Мы же двигались отдельными шажками, беря и внедряя оперативно в серийный танк все, что появлялось нового в науке и технике. Нам старались мешать, но у нас была поддержка со стороны Свердловского совнархоза и заместителя начальника ГБТУ Александра Максимовича Сыча.
Я до сих пор переживаю за Сыча в связи с теми неприятностями, которые он пережил, постоянно защищая тагильчан. Не найдя повода избавиться от него приличествующим способом, военные чинуши, составлявшие верхушку тогдашнего руководства ГБТУ, пошли на подлость, характерную для того времени. Осенью 1966 г. Сыча отправили в командировку в Белоруссию. В его отсутствие был вскрыт сейф, в котором обнаружили личный блокнот генерала, содержащий записи якобы секретного характера. За это генерал Сыч был лишен допуска к секретной работе и уволен в запас. Когда Александр Максимович возвратился из командировки и потребовал блокнот, чтобы доказать отсутствие в нем секретных данных, ему ответили, что этот блокнот уничтожен...
У нас с Морозовым сложились хорошие взаимоуважительные отношения. Более того, как-то он сказал мне: «Вы своими работами заставляете нас крутиться вовсю».
Морозов был одаренным и смелым конструктором, хорошим организатором, остроумным человеком и хорошим рассказчиком. Как-то, уже работая в Москве, я приехал в Харьков в командировку. Вместе с районным инженером (руководитель военной приемки), моим товарищем по академии Н.А. Ладонниковым приходим к Морозову. Посидели, поговорили. Настало обеденное время. Я говорю Н.А. Ладонникову: «Коля, пойдем-ка пообедаем». Александр Александрович тут же отбрил: «Генералов надо бы кормить обедом через день».
В марте 1979 г. А.А. Морозов уже не работал, болел, почти не выходил из дома. Я в очередной раз приехал в командировку в Харьков. В день отъезда позвонил ему домой, предложил встретиться минут на пятнадцать. Александр Александрович откликнулся с удовольствием. Он страдал жестокими приступами астмы, задыхался, но всегда старался шутить. Вместо четверти часа мы проговорили около двух часов, и я едва не опоздал на поезд.
В быту Александр Александрович был очень скромным человеком и для себя лично стеснялся что-либо попросить. К сожалению, эта черта характера распространялась и на его отношение к подчиненным. Активно помогать им в жилищных вопросах или в других аналогичных просьбах, где требовалась «пробивная сила» начальника, было не в его характере.
В конце июля 1962 г. мне удалось вырваться в отпуск. Жена настояла поехать всей семьей в Сочи. Договорились об этом при одном условии: я не буду стоять в очереди в столовую и других местах питания. И вот в первое же утро пребывания в Сочи жена и дочь встали в очередь в детское кафе, а я присел за открытый столик. Вдруг кто-то сзади меня хлопает по плечу. Оглядываюсь – Морозов. Оказывается, он днем раньше тоже приехал в Сочи с женой и внучкой. Остановились они совсем не далеко от нас. Три недели провели вместе на пляже, вместе ходили обедать в ресторан «Приморский», распивали ежедневно бутылочку сухого вина. За это время было много разговоров, но, как ни странно, о работе ни мной, ни им не было произнесено ни слова. Я как-то спросил его: «Александр Александрович, Вы сейчас депутат Верховного Совета СССР, а приехали отдыхать дикарем. Неужели нельзя было организовать путевку?» Морозов ответил: «Не хочу просить, унижаться...»
Запомнился один его рассказ, связанный с депутатством. Как-то, получив вызов в Москву, он попросил своего старшего сына подвезти его на вокзал. Подъехали к вокзалу, остановились и стали прощаться. Подходит инспектор ГАИ и говорит, что стоянка запрещена, а за нарушение полагается штраф – пять рублей. Морозов возразил, сказав, что правила не нарушены, так как они только остановились, а не стояли. Инспектор настаивал на штрафе. Чтобы отвязаться, Морозов протянул инспектору пятерку. Тот взял деньги и направился было прочь. Александр Александрович остановил его и потребовал квитанцию. Тут инспектор вынимает из кармана какую-то бумажку, разрывает ее на две части и, бросив к ногам Морозова, говорит: «Вот вам квитанция!» Морозов, предъявив депутатское удостоверение, требует, чтобы грубиян подобрал бумажки. Милиционер не посмел ослушаться, нагнулся, покраснел, собирая бумажки. А вокруг уже собрались любопытные, смотрят и не понимают, что происходит: здоровый, краснолицый блюститель порядка, подобострастно согнувшись, стоит перед лысым, невзрачным на вид, крошечного росточка человеком и собирает бумажки...
Однажды мы с Морозовым решили на пляже взвеситься. Заплатили по пятачку. Взвесились. Мой вес оказался 65 кг, а его – 56 кг... Я сказал тогда:
«Смотрите-ка даже цифры одинаковые, хоть и расставлены в обратном порядке».
Мне кажется, что Морозова всю жизнь мучило одно обстоятельство: он не желал делить славу создания танка Т-34 с бывшим главным конструктором М.И. Кошкиным. И вот что я могу привести в подтверждение этому. К 1967 г. фамилия Кошкина, как создателя танка Т-34, постепенно исчезала со страниц газет и докладов, посвященных Дню танкистов и т.д. Первой стояла фамилия Морозова, затем – Кучеренко, хотя последний приобщился к этой работе только в 1939 г., когда танк Т-34 уже ставился на серийное производство.
И вот в июне 1967 г. в двух номерах «Комсомолки» появилось правдивое изложение роли М.И. Кошкина в создании танка Т-34. В статье этой, в частности, подробно рассказывалось о пробеге двух танков из Харькова в Москву и о показе их в Кремле членам Политбюро ЦК партии.
Прочитав эту публикацию, я написал письмо в «Комсомольскую правду», в котором просил редакцию организовать сбор средств на памятник Кошкину. Мотивировал я это следующим: «Кошкин является создателем танка Т-34, но вскоре после его создания он умер. Если бы Кошкин был жив, его, несомненно, отметили бы правительственными наградами, обеспечивающими сооружение памятника за государственный счет. В связи с преждевременной смертью он этого лишился. Много памятников танку Т-34 стоит по всей Европе. Пусть будет еще один памятник его главному конструктору, построенный за народные деньги».
После этого письма в Нижний Тагил приехал корреспондент «Комсомольской правды», написавший эту статью, и опросил всех бывших харьковчан. По его просьбе они написали свои воспоминания. В последнем разговоре со мной корреспондент обещал организовать сбор средств на памятник. После Нижнего Тагила корреспондент поехал в Харьков. Когда он пришел к Морозову, тот сказал ему: «Ни я, ни кто-либо из моих сотрудников ничего о Кошкине рассказать не можем».
Обещание о сборе средств на памятник корреспондент не выполнил, по в Харькове он отыскал вдову М.И. Кошкина. Жила она в одном доме с Морозовым, только в разных подъездах. Квартира у нее была в запущенном состоянии. Корреспондент пошел в Харьковский горисполком и добился, чтобы ей за государственный счет отремонтировали квартиру. Эта акция властей оказалась единственным тогда памятником прославленному конструктору знаменитой «тридцатьчетверки». Да и от моего письма в газету хоть какая-то польза вышла...