Накануне отъезда с «Волгостали» у Марины весь день было угнетенное настроение. Оказывалось все, что терзало ее за последние дни: сознание напрасно затраченного времени, утомление, возмущение позицией Виноградова, его нежелание бороться с препятствиями, возникшими на заводе, грусть от предстоящей разлуки с Олесем.

Она рассеянно укладывала в чемодан свои вещи, и порой слезы, которые Марина не пыталась сдерживать, падали на платья и тетради. С коротким стуком вошел Виноградов — вошел настолько быстро, что она не успела вытереть глаза и сердито отвернулась, спросив нелюбезным тоном:

— Что случилось?

— Нет, это у вас что-то случилось, я вижу, — подошел к ней Виноградов. — Марина, что с вами? Вы плачете?

— Да, плачу, — воскликнула она и, сев на кровать, закрыла лицо руками. — Мне обидно и больно: уезжаем, словно нашкодившие шалуны, спасаемся от расправы. Никому не только правоты не доказали, но даже пользы не принесли!

— Напрасно вы считаете, что мы не принесли никакой пользы. Нельзя ценность работы ставить в зависимость от практических результатов, полученных немедленно. Мы расшевелили людей, заставили их думать. Теперь их дело — добиваться внедрения новой технологии. А это займет немало времени. Нам же и так уже отказывают в продлении командировки, — мягко сказал Виноградов. Увидев Марину в слезах, он был огорчен этим до крайности.

Марина торопливо вытерла лицо, ладонями отбросила назад свесившиеся завитки волос и с упреком поглядела на Виноградова.

— Если бы вы настаивали, вам бы пошли в Инчермете навстречу. Но вы просто сами не хотите связываться, я же вижу. А люди нам поверили, помощи ждали…

— Какой помощи вы хотите от меня? Махать кулаками? — он пожал плечами и невесело улыбнулся. — Несколько плавок больше или меньше уже ничего не дадут. Но работа будет идти. Мы оставим здесь свои приборы, лаборатория будет продолжать начатое. Между прочим, Савельева уже неплохо справляется с газоанализом, на нее можно положиться… почти, как на вас. А нам с вами хватит работы в институте. Обобщим материалы, сделаем выводы, напишем статью. Ведь будет же какой-то резонанс.

— Я хочу, чтобы на заводе резонанс был!

— Смешная вы девочка! Нельзя же так рассуждать, «Хочу»! Конечно, было бы приятнее закончить работу без препятствий, увидеть полную победу на «Волгостали», где первыми внедрили бы наш метод. Но для науки, в конечном итоге, не столь уж важно, где она победит первой. На «Волгостали» или «Электростали», на заводе имени Серова или Днепропетровском. Все это наши, советские заводы…

— И каждый из них не более, как «комплекс агрегатов», — перебила Марина. — Конечно, все равно, какой из них послужит ступенькой для восхождения научных светил! Какое нам дело до людей, которые обманутся в своих надеждах, которым мы не покажем примера настойчивости и принципиальности!

Она выговорила эту тираду одним духом, самым язвительным тоном, на какой только была способна, и с удовольствием увидела, что больно задела Виноградова. Он встал, с трудом сохраняя невозмутимость, и, помолчав, сказал срывающимся голосом:

— Прощаю вам — зная вашу запальчивость. Поезд идет завтра в десять утра. Всего хорошего.

— Дмитрий Алексеевич! — крикнула Марина, вскочив с места, но он тихо и тщательно прикрыл за собой дверь. Марина не выдержала и уткнулась в подушку. После того, как она выплакалась, ей стало легче. Делами она заниматься больше не могла и поехала в Дубовую балку прощаться с родителями Олеся.

Виноградов слышал оклик Марины, но был настолько рассержен, что не смог бы сейчас с ней разговаривать. Всегда уравновешенный, он в эту минуту был близок к потере самообладания. А показаться в таком виде страшился. Слова девушки уязвили его гораздо глубже, чем она сама думала; уязвили потому, что в душе он чувствовал ее правоту.

Уже через час потянуло к ней, захотелось поговорить, в чем-то оправдаться, как-то осмыслить все происшедшее. Он долго боролся с собой, но в конце концов не выдержал и постучал в номер к Марине. Ее не было. Не было ее почти до полуночи. Виноградов раза три-четыре подходил, стучал, нажимал ручку и снова уходил к себе мерять шагами крошечный номер. Мысли, самые жестокие спутники одиночества, осаждали его.

Да, в словах Марины была обидная, неприкрытая правда. Кем он был на «Волгостали» до сих пор? Если уж признаваться откровенно — только гастролером. До этого дня его мало занимал вопрос: внедрят или не внедрят на заводе его метод? Важно победить в тайном споре с Рассветовым. Проведенных опытов было достаточно для доказательства универсальности метода в любых условиях. Добиваться большего не входило в обязанности Виноградова. Отчего же стало так больно, когда Марина подчеркнула это?..

Потому что понял; он уклонился от прямого боя. Можно ли так? Нужно ли так?

Вспомнились слова Марины: «Не показали примера принципиальности…» Верно, Марина, верно! Если он, обладающий возможностью бороться с Рассветовым, не сделает этого, что же станет? Терновой? А может быть, и Терновой. А с другой стороны, не ехать нельзя. Руководители института по-своему правы: цель командировки достигнута, задача выполнена; практика блестяще подтвердила теорию. Но ведь они поймут, что задача истинного ученого на этом не кончается. Им нужно объяснить, как необходимо внедрить на «Волгостали» новый метод. Борьба не окончена, она только вступила в новую фазу. «Нет, Виталий Павлович! — подумалось вдруг, и от этой мысли стало весело. — Мы еще посмотрим — кто кого!» Пусть не сейчас, пусть пройдет время, но своего мы добьемся. Марина, глупышка… она не может примириться с временным отступлением. А перерыв, в сущности, необходим. Надо разобраться в полученных результатах, надо время, чтобы убедить скептиков и маловеров.

А Марине нужно уехать. Незачем ей терзать себя. В институте, в привычной обстановке, по горло занятая работой, она успокоится, придет в себя.

Виноградов уже чувствовал себя более уверенно. Так бывало всегда, когда в хаосе чувств и переживаний возникала ясная ведущая мысль. Ей подчинялось все остальное, и оптимизм ученого брал верх над растерянностью человека. Сейчас захотелось поговорить с Мариной, изложить ей свои взгляды и соображения.

Он снова постучался к ней. Ответа не было. Но на этот раз он не огорчился. Нетерпеливое желание привести в стройный порядок разрозненные пока мысли заставило его вернуться к себе в номер и пересмотреть все, что было уже написано. Читая, он то утвердительно кивал, то морщился, недовольный неточностью выражений, поправил одно слово, вписал другое… Незаметно для себя увлекся, перо уже бегало по бумаге без остановок, остроумные доказательства, словно ответы на возражения невидимого противника, приходили сами собой, подкрепляя изложенное. Пожалуй, это и было то вдохновение, о котором с таким пафосом вещал Валентин Миронов.

…А Марина с Олесем в это время возвращались из Дубовой балки. В одиннадцать оба вышли: ей пора было возвращаться, а он шел на ночную работу. Шли медленно, старательно вышагивая в ногу. Их обгоняли рабочие, спешившие на завод, бросая равнодушный или любопытный взгляд на молчавшую пару.

Фонарей стало больше, дома собирались в улицу, четко вырисовывался внизу, на фоне темного неба, слитный силуэт «Волгостали».

Прошли еще один квартал.

— Не провожай меня дальше, опоздаешь, — остановилась Марина на углу проспекта Победы, где пути их расходились.

— Ничего, тут недалеко, — упрямо ответил он, свернув с ней вместе.

Марина прибавила шаг, ей не хотелось, чтобы у него в цехе были неприятности.

— Ну, Олесь, милый, простимся. Все равно уж, как говорится, перед смертью не надышишься. Надеюсь, удастся приехать еще.

— Что ж, до свидания, — вздохнул он и протянул руку.

Но она, словно не заметив руки, вдруг обвила его шею и несколько раз быстро и крепко поцеловала в губы. Он не успел обнять ее, прижать к себе. Она оторвалась от него и бегом бросилась к подъезду гостиницы.

Олесь стоял неподвижно, чувствуя пустоту в руках, и только властный заводской гудок, возвестивший половину двенадцатого, вернул его к действительности.