1

Святой Ник

Зак Морган сидел в первом ряду маленького храма Церкви Непорочного Христа в Идене, Северная Каролина, сосредоточенно уставившись в одну точку и не шевелясь, хотя у него зудело сразу в двух местах — на ступне и над бровью. Он знал, что над бровью у него зудит из-за усевшейся там мухи, и на ноге, скорее всего, тоже, хотя ни разу не взглянул, ползает ли там что-нибудь.

Он не смотрел на падающий за окном снег, не бросал взгляд налево или направо, не отвлекся даже на родителей вопящего младенца в ряду позади — пусть другие решают, что важнее для этой пары: остаться и слушать проповедь или уйти, не нарушая тишину собрания.

Зак был сыном проповедника и прекрасно знал, в чем состоит его долг.

Непорочный Хабит Морган стоял за небольшой кафедрой, которая на самом деле была старой подставкой для справочников, купленной на библиотечной распродаже. Вне всякого сомнения, когда-то лежавший на ней справочник уступил свое место компьютеру — очередной знак упадка человечества, поклоняющегося ложному богу укрощенной молнии.

— Они думают, будто, если им удалось сдернуть молнию с неба и обуздать ее с помощью своих машин, они теперь боги или друзья богов. Ведомо ли им, что молния способна сотворить лишь огонь, и ничего больше? О да, говорю я вам — это адское пламя, а боги, с которыми они подружились, воистину дьяволы!

То была одна из лучших проповедей отца. Впервые Зак услышал ее в трехлетнем возрасте, но не забыл ни слова. Зак вообще никогда ничего не забывал — как только он понял, что такое слова, он запоминал их все до единого.

Но отцу он об этом не рассказывал. Когда мама узнала, что он способен повторять целые проповеди слово в слово, она очень спокойно, однако весьма убедительно сказала:

— Зак, Бог наградил тебя великим даром. Но ты не должен никому его показывать, иначе кто-нибудь может подумать, будто это дар Сатаны.

— Что, правда? — спросил Зак. — Дар Сатаны?

— Сатана не приносит добрых даров, — ответила мама. — Так что это дар от Бога.

— Тогда почему кто-то может подумать, будто это дар Сатаны?

Мама нахмурилась, хотя губы ее продолжали улыбаться — она всегда улыбалась, когда знала, что на нее кто-то смотрит. То был ее долг как жены священника — всем своим видом показывать, что жизнь непорочного христианина полна счастья.

— Некоторые настолько стремятся искать повсюду Сатану, — наконец сказала она, — что видят его даже там, где его нет.

Естественно, Зак запомнил этот разговор слово в слово, и тот сразу же всплыл в памяти, когда Заку было четыре, а отец сказал:

— Есть те, кто станет говорить тебе, будто нечто исходит от Бога, хотя на самом деле оно от дьявола.

— Почему, папа?

— Их обманывают собственные желания, — ответил отец. — Им хочется, чтобы мир был лучше, и они делают вид, будто оскверненное непорочно, так что его можно не опасаться.

Потом Зак не раз сопоставлял оба этих разговора, поскольку понял, что мама предупреждала его насчет отца, а отец — насчет мамы.

Но сделать выбор между ними он не мог. Не мог и не хотел.

И тем не менее он ни разу не дал отцу повода убедиться в его идеальной памяти. Однако и ложью это тоже не было. Попроси отец хоть раз повторить разговор, проповедь или еще что-нибудь, Зак так и сделал бы, честно продемонстрировав, что помнит все слово в слово. Но отец никогда и никого ни о чем не просил, за исключением тех случаев, когда обращался к Богу.

Именно это произошло и сейчас. Стоя за кафедрой и пристально глядя на паству, отец произнес:

— Как насчет Санта-Клауса? Святого Николая? Не то же ли он самое, что и «Старина Ник», он же дьявол? Есть ли у него хоть что-то общее с Христом? Насколько непорочна наша вера, если мы храним в наших сердцах этого самого «Старину святого Ника»? Так ли уж он весел и радостен? Не смеется ли он потому, что знает: наши дети следуют за ним прямиком в ад?

Он окинул паству яростным взглядом, словно ожидая реакции. Наконец кто-то дал единственный уместный в данном месте проповеди ответ:

— Брат Хабит, мы этого не знаем. Может, спросите Бога и поведаете нам, что Он вам скажет?

— О Господь на небесах! — взревел отец. — Тебе ведом наш вопрос! Дай же нам свой ответ! Мы, дети Твои, молим Тебя о хлебе, Отче! Не посылай нам камень!

Он вцепился в кафедру или подставку для справочников, задрожавшую под его натиском, и возвел очи к небу. Зак знал, что, когда отец устремляет взгляд ввысь, он не видит ни перекладин крыши, ни потолка. Взгляд его был нацелен в небеса, призывая спешащих ангелов убраться с пути, чтобы пробиться к Богу и потребовать Его внимания, поскольку он имел на это полное право. «Просите, и дано будет вам, — обещал Бог. — Стучите, и отворят вам!» Что ж, Хабит Морган стучал и просил, и пришло время Богу отворить и дать. Бог не мог нарушить своего слова — по крайней мере, когда на этом настаивал Хабит Морган. Но Бог особо и не торопился, — собственно, потому Зак и сидел в первом ряду вместе с матерью и тремя младшими детьми на столь шатких стульях, что те реагировали на малейшее движение. Остальные дети были еще малы, и ерзанье было им простительно. Зак же преисполнился решимости хранить непорочность, и его стул казался каменным.

Когда отец так долго смотрел в небеса, это воспринималось как некое испытание. Возможно, его в самом деле испытывал Бог, а может, отец уже получил свой ответ — скажем, накануне ночью, когда писал свою проповедь, — и испытание исходило от него самого. Так или иначе, Зак намеревался это испытание пройти, как проходил любые испытания, которым подвергался.

Тянулись долгие минуты. Зуд прошел, но его тут же сменил новый. Взгляд отца был все так же устремлен в небеса. По шее Зака струился пот, мальчик не обращал на него внимания.

Позади него поерзал на стуле кто-то из семидесяти трех пришедших сегодня членов паствы (Зак не считал собравшихся, лишь окинул взглядом, но, как обычно, сразу же понял, сколько их), кто-то кашлянул. Именно этого момента ждал отец — или Бог.

Голос отца звучал не громче шепота, но разнесся по всему помещению:

— Как мне услышать голос Святого Духа, если меня окружает порок?

У Зака возникла мысль напомнить отцу его собственную проповедь, которую тот читал два года назад, когда Заку едва исполнилось четыре: «Думаете, Бог не может заставить свой голос быть услышанным, какой бы иной шум вас ни окружал? Если вы непорочны — вся суета этого мира есть тишина по сравнению с гласом Божьим». Но Зак знал, что, если он сейчас это процитирует, его ждет наказание розгами. Отец на самом деле не задавал вопроса — он лишь указывал на то, что все и так знали: среди всей паствы лишь Хабит Морган по-настоящему, истинно непорочен. Именно потому к нему, и только к нему, снисходили Божьи ответы.

— Святой Ник — всего лишь маска! — взревел отец. — Святой Ник — фальшивая борода и фальшивый смех пьяных слуг бога легкомыслия! Имя ему — Дионис! Бахус! Пьянство и разврат! Алчность и страсть — вот дары, которые он влагает в души наших детей! Господи, спаси нас от Сатаны в облике Санты! Отведи глаза наших детей от его злобного хищного взгляда! Не сажай наших детей на его колени, чтобы они шептали о своих сокровенных желаниях в его каменные уши! Он — истукан идолопоклонников! Одному Богу ведомо, какой дух оживляет этих идолов, заставляя их омерзительно хохотать и кричать подобно ослам!

Отец пребывал в отличной форме. Пока он продолжал извергать из себя слова Божьи, расхаживая туда-сюда перед паствой, Зак сумел почесать зудящее место, не сводя взгляда с отцовского лица.

Тот вещал еще целый час, рассказывая истории о детях, которые поверили в Санта-Клауса, и о родителях, которые лгали своим детям про Святого Ника и учили детей, будто все истории о Рождестве — лишь миф, включая историю о младенце Христе. Он рассказывал о детях, которые стали атеистами после того, как Санта не принес им подарки, которых они больше всего желали.

— Сатана всегда лжет! Когда Санта вкладывает ложь в уста родителей, семя этой лжи западает в души их детей, а когда оно расцветает и приносит плоды, плодом этой лжи становится предательство. Когда вы лжете ради Сатаны, вы не заслуживаете доверия собственных детей! — Голос его упал до шепота. — Веселый старина Святой Николай, — прошипел он. — Наклонись ко мне. Не рассказывай ни единой душе о том, что я сейчас скажу. — Он снова взревел во всю глотку: — Да, ваши дети шепчут о своих тайных желаниях Сатане, и он отвечает на их молитвы — но не подарками, которых они ждут, и уж точно не явлением Господа Эммануила! Нет, он отвечает на их молитвы пеплом греха в их устах, ядом атеизма и неверия в их крови. Он изгоняет из нее гемоглобин, заменяя его адской похотью!

И так далее, и тому подобное.

Идеально работавшие часы в голове Зака отсчитали полные сорок минут проповеди. Отец ни разу не повторился, при этом ни разу не уклонившись от единственной темы. Как говорил отец, послание Бога всегда коротко, но чтобы перевести непорочную мудрость языка Господа на бедный английский, понятный простым смертным, требуется немало слов.

Но при этом проповеди отца никогда не выходили за пределы разумного, точно укладываясь в отведенное время. Он был не из тех, кто говорит лишь ради того, чтобы слышать собственный голос. Проповедь являлась для него тяжким трудом, требовавшим достойного завершения.

После проповеди был исполнен гимн, а затем отец обратился к старому брату Верлину и сказал, что Бог видел его сегодня и очистил его душу, сделав ее достаточно непорочной для молитвы. Верлин, рыдая, поднялся на ноги и с трудом нашел слова, чтобы благословить паству, — настолько он был тронут, что его выбрали впервые после того, как старик признался на исповеди, что продал свою старую машину почти вдвое дороже, чем та на самом деле стоила, поскольку его соблазнил покупатель, предлагая еще больше. Этот грех был в некоторой степени прощен — именно это имел в виду брат Хабит, призвав брата Верлина к молитве.

На этом все закончилось. Вскочив на ноги, Зак подбежал к отцу и, как всегда, обнял его, ибо ему казалось, что по окончании проповеди на одежде отца задержался небесный свет, и если достаточно крепко его обнять, возможно, часть света перейдет на Зака и он сможет начать становиться непорочным. Ибо небеса знали, что сейчас Зак порочен.

В такие моменты отец его любил. Отцовские руки мягко поглаживали Зака по волосам, по плечу, по спине, и в них не было ивовой розги, от которой могла бы проступить кровь на рубашке.

— Смотри-ка, сынок, — сказал отец. — К нам в Дом Господень явился чужак.

Высвободившись из объятий, Зак взглянул на дверь. Другие тоже заметили незнакомца и молча смотрели на него, ожидая, кем объявит его Хабит Морган — другом или врагом. Незнакомец был одет в форму, которой Зак никогда прежде не видел: не шериф или заместитель шерифа, не пожарный, не полицейский.

— Добро пожаловать в церковь Непорочного Христа, — сказал отец. — Жаль, что вы не пришли на проповедь.

— Я слушал снаружи, — ответил незнакомец. — Не хотел мешать.

— В таком случае вы правильно поступили, — кивнул отец, — ибо слышали слово Божье, но внимали со смирением.

— Вы преподобный Хабит Морган? — спросил незнакомец.

— Да, это я, — ответил отец. — Но у нас нет чинов, только обращения «брат» и «сестра». «Преподобный» предполагает, будто я квалифицированный священник, работающий по найму. Но меня никто не квалифицировал, кроме Господа, ибо только Господь может излагать свое непорочное учение и только Господь может назначать своих священников. И я никем не нанят, ибо слуги Господа все равны перед Ним и должны исполнять заповедь Господа Адаму, добывая хлеб свой насущный в поте лица своего. Я обрабатываю участок земли, а еще я вожу грузовик Объединенной службы доставки.

— Прошу меня простить за неподходящий титул, — сказал незнакомец. — У меня и в мыслях не было неуважительно к вам отнестись.

Зак, однако, отличался наблюдательностью, и ему показалось, что тот уже знал, как отнесется отец к титулу «преподобный», и употребил его преднамеренно.

Так поступать было нельзя. Это выглядело осквернением храма. Зак отбежал от отца, встав в нескольких футах перед незнакомцем.

— Если вы прямо сейчас скажете правду, — отважно заявил Зак, нисколько не боясь того, что может с ним сделать этот человек, — Бог простит вам вашу ложь, и храм снова станет непорочным.

Среди паствы пробежал вздох, но не от удивления или испуга — они полагали, что устами Зака время от времени говорит Бог, хотя сам он никогда ни о чем подобном не заявлял. Он всегда отрицал подобное, но повлиять на то, во что люди верят, никак не мог.

— О какой лжи речь? — весело спросил незнакомец.

— Вы все про нас знаете, — сказал Зак. — Вы изучали нашу веру. Вам все известно про отца. Вы знаете, что называть его «преподобным» — оскорбление. Вы сделали это специально, а теперь лжете, будто хотели проявить уважение.

— Ты прав, — все так же весело кивнул незнакомец. — Но какая, собственно, разница?

— Для вас наверняка есть разница, — ответил Зак. — Иначе вы не стали бы лгать.

Отец встал за спиной Зака, положив руку ему на голову, и мальчик понял, что сказал уже достаточно, а теперь пришла очередь отца.

— Устами младенца, — сказал отец незнакомцу. — Вы явились к нам с ложью на языке, которую сумел заметить даже ребенок. Зачем вы пришли и кто вас прислал?

— Меня прислал Международный флот, и моя задача — протестировать мальчика, чтобы решить, годен ли он к обучению в Боевой школе.

— Мы христиане, сэр, — сказал отец. — Бог защитит нас, если Ему будет угодно. Но мы не поднимем руку против нашего врага.

— Я здесь не для того, чтобы вести богословские споры, — заявил незнакомец. — Я исполняю закон. Вера родителей не является поводом для каких-либо исключений.

— Как насчет веры ребенка? — спросил отец.

— У детей нет веры, — ответил незнакомец. — Потому мы и забираем их в юном возрасте — до того, как им внушат какую бы то ни было идеологию.

— Чтобы внушить им вашу? — спросил отец.

— Именно, — кивнул незнакомец и протянул руку Заку. — Идем со мной, Закария Морган. Проведем экзамен в доме твоих родителей.

Зак повернулся к нему спиной.

— Он не хочет проходить ваш тест, — заметил отец.

— И тем не менее, — возразил незнакомец, — он его пройдет. Так или иначе.

Паства зароптала. Представитель Международного флота окинул их взглядом.

— Задача Международного флота — защищать человечество от захватчиков-жукеров. Мы защищаем всех — даже тех, кто не хочет, чтобы их защищали, — и привлекаем лучшие умы человечества, готовя из них командиров, даже если они этого не желает. Что, если этот мальчик станет выдающимся командиром, который приведет нас к победе, казавшейся недостижимой для всех прочих? Неужели человечество должно погибнуть лишь ради того, чтобы ваша паства могла оставаться… непорочной?

— Да, — ответил отец.

— Да, да, — эхом отозвалась паства.

— Мы — хлебные дрожжи, — сказал отец. — Мы — соль, которая должна хранить свой вкус, даже если погибнет вся земля. Именно наша непорочность убедит Господа сохранить жизнь этому нечестивому поколению, а не ваша жестокость.

— Ваша непорочность против нашей жестокости? — рассмеялся незнакомец. Внезапно выбросив вперед руку, он схватил Зака за ворот рубашки и резко дернул его к себе. Прежде чем кто-либо успел протестующе вскрикнуть, он сорвал с Зака рубашку и развернул его кругом, показывая покрытую шрамами спину, на которой краснели свежие раны — часть их даже начала кровоточить от внезапного рывка. — Как насчет вашей жестокости? Мы не поднимаем руку на детей.

— В самом деле? — спросил отец. — Жалеть розог — значит баловать ребенка. Господь поведал нам, как с малых лет поддерживать непорочность наших детей, пока они не научатся послушанию. Я бью тело моего сына, чтобы душа его научилась принимать непорочную любовь Христову. Вы же научите его ненавидеть врагов, и уже не будет иметь значения, живо или мертво его тело, ибо душа его будет осквернена и Господь выплюнет его из уст своих.

Незнакомец швырнул рубашку Зака в лицо отцу:

— Возвращайтесь домой. Мы с вашим сыном будем там, занимаясь тем, что положено по закону.

Зак вырвался из захвата незнакомца. Тот держал его крепко, но у Зака имелось немалое преимущество — его не волновала боль, он хотел лишь освободиться.

— Я никуда с вами не пойду, — заявил Зак.

Незнакомец коснулся маленького электронного устройства на поясе. Дверь тотчас же распахнулась, впустив десяток вооруженных людей.

— Я арестую твоего отца, — сказал представитель Флота. — И мать тоже. А также любого из здесь присутствующих, кто станет мне сопротивляться.

Мама вышла вперед, протолкнувшись мимо отца и еще нескольких человек.

— В таком случае вы ничего о нас не знаете, — сказала она. — Мы не собираемся вам сопротивляться. Когда римлянин требует у нас плащ, мы отдаем ему всю одежду. — Она подтолкнула к незнакомцу двух дочерей. — Испытайте их. И самую младшую тоже, если сумеете. Она еще не умеет говорить, но у вас наверняка найдутся свои методы.

— Мы вернемся за ними даже с учетом того, что две ваши младшие — незаконные дети. Но только тогда, когда они подрастут.

— Вы можете забрать тело моего сына, — продолжала мать, — но вам никогда не забрать его душу. Учите его всему, чему пожелаете. Его душа останется непорочной. Он будет повторять ваши слова, но никогда, никогда в них не поверит. Он принадлежит Непорочному Христу, а не человечеству.

Зак стоял не шевелясь, хотя его тело готово было задрожать от страха. Столь отважно мама вела себя крайне редко — и при этом всегда рисковала. Какова будет реакция отца? Главным здесь был он, и именно его слова и действия должны были защитить семью и церковь.

 

2

Чулок Эндера

Питеру Виггину следовало провести день в публичной библиотеке Гринсборо, работая над курсовым проектом, но у него пропал к нему всякий интерес. Оставалось два дня до Рождества — праздника, который всегда вгонял его в депрессию.

— Не дарите мне никаких подарков, — сказал он родителям в прошлом году. — Положите деньги в доверительный фонд и отдайте их мне, когда я закончу учебу.

— Рождество стимулирует американскую экономику, — заметил отец. — И мы тоже должны в этом участвовать.

— Не твое дело, что дарят или не дарят тебе другие, — сказала мать. — Вложи свои собственные деньги и не дари ничего нам.

— Как будто такое возможно, — усмехнулся Питер.

— Нам все равно не нравятся твои подарки, — заметила Валентина, — так что можешь обойтись и без них.

— Что не так с моими подарками? — возмутился Питер. — Как будто я дарю вам использованный пластырь или вроде того!

— Твои подарки всегда выглядят так, будто ты купил что-то по дешевке на распродаже, а потом, придя домой, решил, кого бы этим осчастливить.

Это в точности соответствовало принципу, по которому Питер приобретал подарки.

— Ну ты даешь, Валентина, — заявил он. — А кто-то верит в твою доброту.

— Может, хватит препираться? — с тоской попросила мать.

— Мир Земле и счастье всем соплячкам, — сказал Питер.

Это было в прошлом году. Но теперь вложения Питера — естественно, анонимные, поскольку он все еще был несовершеннолетним, — принесли неплохой доход, и он продал достаточно акций, чтобы заплатить за вполне приличные подарки для родных. Вряд ли кто-то мог сказать, что в этом году с ними что-то не так, хотя потратить слишком много он тоже не мог, иначе отец начал бы интересоваться, откуда у Питера деньги.

Закончив с рождественскими покупками, он понял, что писать курсовую по выбранной теме не собирается, а к работе над другой просто не готов. Больше в этом унылом городишке делать было нечего, так что ничего не оставалось, кроме как идти домой.

Войдя в гостиную, он увидел мать плачущей — подумать только! — над рождественским чулком.

— Не беспокойся, мама, — сказал он. — Ты весь год вела себя хорошо, так что на этот раз в чулке угля не будет.

Коротко рассмеявшись, она быстро запихала чулок обратно в коробку. Только теперь Питер понял, чей он.

— Мама, — проговорил он, не в силах сдержать укоризненный тон. — Эндер вовсе не умер — он просто в Боевой школе. (Поднявшись со стула, мать направилась в кухню.) — Мама, с ним все в порядке.

Она повернулась к нему, и глаза ее яростно вспыхнули, хотя голос оставался спокойным.

— Вот как? Ты что, получил от него письмо? Или он тебе звонил? А может, администрация школы прислала тебе секретный отчет, который не предоставляется родителям?

— Нет, — ответил Питер, с трудом сдерживая досаду.

— В таком случае ты даже не знаешь, о чем говоришь, — язвительно усмехнулась мать, и ее презрительный тон еще больше раздосадовал Питера.

— Можно подумать, оттого, что ты гладишь этот чулок и рыдаешь над ним, что-то изменится.

— До чего же ты мерзкий тип, Питер, — бросила она, проходя мимо.

Он последовал за ней в кухню.

— Могу поспорить, в Боевой школе тоже вешают рождественские чулки и кладут в них игрушечные космические корабли, которые издают крутые звуки стрельбы.

— Мусульмане и индусы, которые там учатся, уж точно по достоинству оценят рождественские чулки, — усмехнулась мать.

— В общем, мама, чем бы они ни занимались на Рождество, Эндер по нас скучать вряд ли станет.

— Может, ты бы и не стал, но это вовсе не значит, что не станет он.

Питер закатил глаза.

— Естественно, я скучал бы по вас.

Мать промолчала.

— Я вполне нормальный парень, как и Эндер. Просто ему некогда скучать и он вполне справится. Он привыкнет. Человек привыкает к чему угодно.

Медленно повернувшись, мать дотронулась до его груди, а затем подцепила пальцем за ворот рубашки и привлекла к себе.

— К потере ребенка невозможно привыкнуть, — прошептала она.

— Он же не умер, — возразил Питер.

— Все равно что умер, — сказала мать. — Я никогда больше не увижу того мальчика, который покинул этот дом. Я никогда не увижу его ни семилетним, ни девятилетним, ни одиннадцатилетним. Я не буду помнить его в этом возрасте — он останется лишь в моем воображении. Все будет точно так же, как и у родителей умерших детей. Так что пока ты, Питер, хоть чуть-чуть не научишься разбираться в простейших вещах — к примеру, в человеческих чувствах, — может, тебе лучше просто заткнуться?

— И тебе счастливого Рождества, — ответил Питер и вышел.

Его собственная комната показалась ему странно чужой и пустой. В ней не было ничего, что как-то отражало бы его личность. То было сознательное решение с его стороны — любое проявление индивидуальности дало бы преимущество Валентине в их бесконечной дуэли. Но сейчас, когда в его ушах все еще звучали материнские обвинения в бесчувственности, спальня казалась ему настолько стерильной, что он возненавидел того, кто предпочел в ней жить.

Вернувшись в гостиную, он полез в коробку с рождественскими чулками и извлек всю кучу. Мать вышила на каждом чулке их имена и символические картинки. На его собственном чулке был изображен космический корабль, а на чулке Эндера — паровоз. Ирония судьбы: придурок Эндер оказался в космосе, а он, Питер, застрял на Земле с ее паровозами.

Сунув руку в чулок Эндера, Питер заговорил, изображая куклу-перчатку:

— Я самый любимый у мамочки, и я был очень, очень хорошим!

В чулке что-то болталось. Засунув руку глубже, Питер вытащил пятидолларовую монету — никель, как ее называли, хотя эта стоила в десять раз дороже той, давно вышедшей из употребления, монетки.

— Что, подворовываешь из чужих чулков? — спросила мать, стоя в дверях.

Питер смутился, будто его в самом деле застали за преступлением.

— Чулок показался тяжелым, — ответил он. — Я просто посмотрел, что там.

— Что бы там ни было, оно все равно не твое, — весело бросила мать.

— Я и не собирался его себе оставлять, — сказал Питер. Хотя, естественно, он именно так бы и поступил, предполагая, что о монетке просто забыли и никто ее не хватится. Но именно над этим чулком рыдала мама. И она точно знала, что там лежал никель. — Ты что, все так же каждый год что-то кладешь в его чулок? — недоверчиво спросил он.

— Чулки наполнял Санта, — ответила мать. — Я тут ни при чем.

Больше всего пугало то, что в ее голосе не слышалось ни малейшей иронии. Кто знает, может, она и впрямь в это верила?

— Ох, мама… — покачал головой Питер.

— Тебя это никак не касается, — сказала она. — Не лезь не в свое дело.

— Но это же ненормально, — заявил Питер. — Оплакивать своего маленького героя, как будто он умер. С ним все в порядке. Он не собирается умирать, он в самой стерильной и охраняемой школе во всей вселенной, а когда он победит в войне, то вернется домой, его радостно встретят парадом с конфетти, и он крепко тебя обнимет.

— Положи пять долларов обратно, — велела мать.

— Положу.

— При мне.

Невероятно.

— Ты что, мне не доверяешь, мама? — спросил Питер с деланой обидой, пытаясь скрыть, что оскорблен по-настоящему.

— В том, что касается Эндера, — нет, — ответила мать. — Или меня, если уж на то пошло. Монета принадлежит Эндеру. На ней не должно оставаться ничьих отпечатков пальцев, кроме его собственных.

— И Санты, — добавил Питер.

— И Санты.

Он бросил монетку обратно в чулок.

— А теперь убери его.

— Ты хоть понимаешь, что меня все больше и больше подмывает его сжечь? — спросил Питер.

— И ты еще удивляешься, почему я тебе не доверяю?

— А ты еще удивляешься, почему я такой недружелюбный и почему мне нельзя доверять?

— Тебе хоть немного не становится тревожно при мысли, что я вынуждена ждать, пока ты уйдешь из дома, прежде чем смогу позволить себе потосковать по моему малышу?

— Можешь делать что хочешь, мама, и когда захочешь. Ты взрослая. У взрослых все деньги, и они полностью свободны.

— Ты и впрямь самый глупый умник в мире, — заметила мать.

— Еще раз, просто для справки, назови причины, по которым я должен чувствовать себя любимым и уважаемым в собственной семье.

— Я же только по-хорошему. Любя.

— Кто бы сомневался, мама.

Убрав чулок обратно в коробку, Питер начал вставать со стула, но мать, подойдя ближе, усадила его обратно, вновь достала чулок Эндера и сунула внутрь руку.

Питер вынул монету из кармана рубашки и протянул ей.

— Стоило попробовать, как думаешь?

— Ты все еще настолько завидуешь младшему брату, что домогаешься всего, что ему принадлежит?

— Это всего лишь пятак, — ответил Питер, — и Эндер все равно его не потратит. Я вложу его в дело, и пусть идут проценты, пока Эндер не вернется — лет через шесть-восемь, или когда там.

Наклонившись, мать поцеловала его в лоб.

— Одному Богу ведомо, почему я все равно тебя люблю.

Бросив монету в чулок, она положила его в коробку, шлепнула Питера по руке и вышла из комнаты.

Руку жгло от шлепка, но больше всего жгло там, где губы матери коснулись его лба.

 

3

Дьявольские вопросы

Зак сел вместе с незнакомцем в машину на воздушной подушке. Один из солдат занял место за рулем, остальные погрузились в машину побольше, выглядевшую довольно-таки опасно.

— Я капитан Брайдеган, — представился незнакомец.

— Мне все равно, как вас звать, — ответил Зак.

Капитан Брайдеган промолчал. Зак тоже.

Когда они подъехали к дому Зака, дверь была распахнута настежь. Внутри ждала женщина, перед которой на кухонном столе были разложены бумаги, а также груда деревянных кубиков и прочие принадлежности, включая небольшое устройство. Вероятно, заметив взгляд Зака, она дотронулась до устройства и объяснила:

— Это диктофон. Чтобы другие могли потом услышать нашу беседу и оценить ее.

«Порабощенная молния», — подумал Зак. Еще одно орудие Сатаны, с помощью которого тот ловит в свои сети людские души.

— Меня зовут Агнес О’Тул, — сказала женщина.

— Ему все равно, — заметил Брайдеган.

Зак протянул руку:

— Рад познакомиться, Агнес О’Тул.

Неужели этот Брайдеган не понимал, что все мужчины обязаны проявлять к женщинам доброту и вежливость, ибо предназначение женщин — сойти в долину теней, чтобы принести в мир новые души, которые обретут непорочность и смогут служить Господу? До чего же прискорбное невежество!

— Подожду здесь, — сказал Брайдеган. — Если, конечно, Зак не против.

Похоже, он ждал ответа.

— Мне все равно. — Зак даже не взглянул на него. Этот человек уже доказал, что способен на насилие, а значит, был безнадежно порочен. Он не имел никакого авторитета в глазах Бога, но тем не менее хватал Зака за плечи, будто имел на то право. Лишь отец считал своим долгом совершать над Заком обряд очищения, никто другой не смел до него дотрагиваться.

— Отец его бьет, — сказал Брайдеган и вышел.

Агнес посмотрела на мальчика, слегка подняв брови, но Зак не счел нужным что-либо объяснять. Они наверняка знали о наказании порочной плоти еще до того, как пришли сюда, — с чего бы иначе Брайдеган сорвал с него рубашку и показал отметины от розог? Брайдеган и Агнес явно хотели как-то воспользоваться его шрамами — словно считали, будто Зак нуждается в утешении и защите.

От отца? От орудия, которое избрал Господь, чтобы воспитать из Зака мужчину? С тем же успехом человек мог поднять свою ничтожную руку на Господа, пытаясь помешать ему править миром.

Агнес начала тест. Когда она спрашивала о том, что Зак знал, он отвечал прямо, как велел ему отец. Однако половина вопросов касалась совершенно неизвестных ему вещей. Возможно, про них показывали по видео, которое Зак ни разу в жизни не смотрел, а может, про них говорилось в сети, о которой Зак знал лишь, что это мерзкая паутина из молний, брошенная под ноги глупым душам, чтобы захватить их и утащить в ад.

Агнес разложила кубики, а потом велела отвечать на вопросы о них. Зак сразу же понял, в чем смысл теста. Протянув руку, он забрал у нее кубики, а потом сложил их, изобразив каждый из нарисованных в двух измерениях на бумаге примеров — кроме одного.

— Из этих кубиков его не собрать, — сказал он.

Она убрала кубики. Следующий тест назывался «Диагностика мировоззрения: вариант для христианских фундаменталистов». Поскольку она сразу же прикрыла заглавие, стало ясно, что Заку не положено знать, на предмет чего его тестируют.

Сперва были вопросы о сотворении мира, Адаме и Еве. Зак прервал ее, процитировав отца:

— Книга Бытия представляет собой лучшее, что смог создать Моисей, объясняя эволюцию тем, кто даже не знал, что Земля круглая.

— Ты веришь в эволюцию? Тогда как насчет того, что Адам был первым человеком?

— Имя Адам означает «многие», — сказал Зак. — В том стаде приматов было много самцов, когда Господь выбрал одного из них и, коснувшись его Святым Духом, вложил в него человеческую душу. Именно Адам первым обрел язык и дал имена другим приматам, которые выглядели как он, но не были людьми, ибо Господь не наделил их человеческими душами. В Писании говорится: «И нарек Адам имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для Адама не нашлось помощника, подобного ему». На самом же деле Моисей писал намного проще: «Адам дал имена всем зверям, не созданным по образу и подобию Божьему. Никто из них не мог с ним говорить, и ему было крайне одиноко».

— Ты знаешь, что изначально написал Бог? — спросила Агнес.

— Вы думаете, будто мы фундаменталисты, — ответил Зак. — Но это не так. Мы пуритане. Мы знаем, что Господь может научить нас лишь тому, что мы готовы понять. Библия написана людьми старых времен, и в ней содержится лишь то, что им было доступно. Наши научные познания намного больше, так что Господь может больше объяснить и рассказать. Вряд ли Он смог бы стать нам любящим отцом, если бы рассказывал лишь то, что могли понять люди во времена младенчества нашего вида.

Агнес откинулась на спинку стула.

— Тогда почему твой отец называет электричество молнией?

— Разве это не одно и то же? — с едва скрываемым презрением спросил Зак.

— Да, конечно, но…

— Отец называет его молнией, чтобы подчеркнуть, насколько оно опасно и насколько эфемерно, — сказал Зак. — Ваше слово «электричество» — ложь, чтобы убедить вас, что, поскольку оно течет по проводам и меняет состояние полупроводников, молния укрощена и больше не представляет опасности. Но Господь говорит, что именно в ваших машинах молния опаснее всего, ибо молния, которая ударяет с неба, может лишь повредить твоему телу, в то время как молния, которая укротила тебя и обучила посредством машин, может похитить твою душу.

— Значит, Бог говорит с твоим отцом? — спросила Агнес.

— Так же, как он говорит со всеми, кто достаточно непорочен, чтобы услышать его голос.

— А с тобой Бог когда-нибудь говорил?

— Я пока не непорочен, — покачал головой Зак.

— И именно потому отец тебя бьет?

— Мой отец — орудие Господа для очищения Его детей.

— И ты веришь, что твой отец всегда исполняет Божью волю?

— Мой отец — самый непорочный человек на Земле.

— Однако ты не настолько ему доверяешь, чтобы рассказать о своей идеальной памяти.

Слова Агнес обрушились на него подобно удару. Она была полностью права. Послушавшись мать, Зак никогда не позволял, чтобы отец узнал о его сверхъестественной способности. Но почему? Не потому, что Зак боялся, но потому, что боялась мама. Он воспринял ее неверие как свое собственное, и теперь отец не мог сделать его непорочным, ведь все эти годы Зак его обманывал. Он поднялся на ноги.

— Куда ты? — спросила Агнес.

— К отцу.

— Чтобы поведать о своей феноменальной памяти? — весело сказала она.

Зак не видел никакого повода ей отвечать, так что просто промолчал.

Брайдеган ждал в соседней комнате, закрыв собой дверь.

— Нет, сэр, — объявил он. — Никуда ты не пойдешь.

Вернувшись в кухню, Зак снова сел за стол.

— Вы ведь заберете меня в космос? — спросил он.

— Да, Зак, — ответила Агнес. — Ты один из лучших, кого мы когда-либо тестировали.

— Я полечу с вами. Но сражаться для вас никогда не стану, — сказал Зак. — Так что зря потеряете время.

— Никогда — это очень долго, — заметила она.

— Думаете, если вы увезете меня далеко от Земли, я забуду о Боге?

— Не забудешь, — покачала головой Агнес. — Но, возможно, изменишь свое мировоззрение.

— Вы что, не понимаете, насколько я опасен? — спросил Зак.

— Собственно, на это мы и рассчитываем, — ответила она.

— Опасен не как солдат, — сказал Зак. — Если я полечу с вами, я стану опасен как учитель. Я помогу другим детям в вашей Боевой школе понять, что Бог не хочет, чтобы они убивали своих врагов.

— Ну, насчет того, что ты обратишь в свою веру других, мы особо не беспокоимся, — заметила Агнес.

— А стоило бы, — бросил Зак. — Слово Божье несет спасение души, и ни одна сила на земле или в аду не может ему противостоять.

— Может, я бы и беспокоилась, — сказала она. — Если бы ты был непорочен. Но это не так. Какой властью ты обладаешь, чтобы обращать других? — Собрав брошюры с тестами, она сунула их в портфель вместе с кубиками и диктофоном. — У меня все записано, — громко, чтобы слышал Брайдеган, сообщила она. — Он сказал: «Я полечу с вами».

Брайдеган вошел в кухню.

— Добро пожаловать в Боевую школу, солдат.

Зак не ответил — его все еще била дрожь от слов Агнес. «Как я могу обратить кого-то в свою веру, если я сам все еще порочен?»

— Мне нужно поговорить с отцом, — наконец сказал он.

— Даже не думай, — заявила Агнес. — Нам нужен порочный Закария Морган, а не святой, исповедовавшийся во всем отцу. К тому же у нас нет времени ждать, пока заживут новые раны от розог.

— Если этот мерзавец еще раз поднимет на мальчика руку, — хрипло рассмеялся Брайдеган, — я ему ее отстрелю.

Зак яростно развернулся к нему:

— Тогда кем станете вы сами?

Брайдеган продолжал смеяться:

— Тем, кем всегда был, — солдатом. Тем, у которого война в крови. Моя работа — защищать беспомощных от жестоких. Именно этим мы занимаемся, сражаясь с жукерами, и именно так бы я поступил, отстрелив твоему папаше руки по локоть.

В ответ Зак процитировал Книгу пророка Даниила:

— Доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его, и разбил их.

— Без содействия рук. Отличный трюк, — усмехнулся Брайдеган.

— А камень, разбивший истукана, сделался великою горою и наполнил всю землю, — продолжал Зак.

— Он знает наизусть всю Библию короля Якова, — сказала Агнес.

— И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно, — цитировал дальше Зак.

— В Боевой школе его точно полюбят, — заметил Брайдеган.

В итоге Зак провел ближайшее Рождество в космосе, на пути к станции, где размещалась Боевая школа. Он ни разу не стал поводом для беспокойства, послушно исполняя любые приказы. Когда его группа впервые отправилась в Боевой зал, Зак учился летать, как и все остальные. Он даже направлял свое оружие в назначенные ему мишени.

Сперва никто не замечал, что Зак на самом деле ни в кого не попадает. В любом сражении его результат оказывался нулевым. По статистике, он оказался худшим солдатом в истории школы. Напрасно преподаватели объясняли ему, что это всего лишь игра.

— Не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать, — цитировал в ответ Зак. — Я не стану оскорблять Господа, учась войне.

Они могли забрать его в космос, могли принудить носить форму, могли силой загнать его в Боевой зал. Но никто не мог заставить его стрелять.

Прошло много месяцев. Его так и не отправили домой, но, по крайней мере, оставили в покое. Он принадлежал армии, тренировался вместе со всеми, но в каждом боевом отчете говорилось о его нулевой эффективности. И Зак гордился этим, как никакой другой солдат в школе.

 

4

Канун Синтерклааса

Динк Микер наблюдал, как в дверь казармы Армии Крыс входит Эндер Виггин. Как обычно, у входа болтался Розен, который сразу же завел свою шарманку: «Я Носатый Рози, еврейский гений», купаясь в лучах военной славы Израиля, хотя никаким израильтянином он не был, да и особо выдающимся командиром тоже.

Впрочем, и не особо плохим — все-таки Армия Крыс занимала в общем зачете второе место. Но насколько велика была в том заслуга Розена и насколько — того, что Розен во всем полагался на взвод Динка, который тот тренировал?

Динк был лучшим командиром, и он это знал — командование Армией Крыс предлагали ему, и оно досталось Розену лишь потому, что Динк отказался от повышения. Никто, естественно, об этом не догадывался, кроме самого Динка, полковника Граффа и, возможно, кого-то из преподавателей. Распространяться не имело никакого смысла — это лишь ослабило бы позиции Розена, а сам Динк выставил себя хвастуном или дураком в зависимости от того, поверили бы ему или нет. Так что он просто промолчал. Раз уж Розен за это взялся, пусть дальше и расхлебывает.

— Это и есть великий Эндер Виггин? — спросил Флип. Полностью его звали Филиппус, как и Динк, он был голландцем. Флип был еще совсем юн и пока не совершил ничего впечатляющего, так что его слегка уязвляло, что Эндер Виггин, едва попав в Боевой зал, почти мгновенно взлетел на самый верх личного рейтинга.

— Я же тебе говорил, — ответил Динк. — Он самый лучший, потому что его командир не позволял ему стрелять из своего оружия. Так что когда он в конце концов все же открыл огонь — надо сказать, нарушив приказ командира, — его результат стал просто выдающимся. Ему просто повезло в том, как тут ведется статистика.

— Фуфло, — заявил Флип. — Если Эндер — просто большая пустышка, с чего ты из сил выбивался, чтобы заполучить его к себе?

Кто-то, похоже, подслушал, как Динк просил Розена назначить Эндера к нему во взвод, и об этом стало известно всем.

— Потому что мне был нужен кто-нибудь поменьше тебя, — ответил Динк.

— И ты за ним следил. Я видел. Точно следил.

Порой легко было забыть, что здесь каждый из ребят умен и наблюдателен, отличается ясной памятью и острым аналитическим умом — даже те, кто пока слишком робок, чтобы совершить что-либо выдающееся. Не самое подходящее место, чтобы пытаться что-то утаить.

— Я же тебе говорил, — сказал Динк. — Мне кажется, в нем что-то есть.

— И что в нем такого, чего нет во мне?

— Например, он владеет английской грамматикой.

— Да он разговаривает как все, — возразил Флип.

— Вы просто бараны, — ответил Динк. — Пойду-ка я отсюда.

Протолкнувшись мимо Розена и Эндера, Динк вышел. Ему не хотелось с ходу заводить разговор с Эндером — этот гений, скорее всего, помнил их первую встречу в душевой, сразу после того, как Эндер надел форму Армии Саламандр в свой первый игровой день. Динк заметил, насколько тот маленького роста, и сказал что-то вроде: «Он настолько мелкий, что меж ног у меня пройдет, не задев яиц». На самом деле это ничего не значило. К тому же кто-то из его друзей тут же ответил: «Все потому, что у тебя их нет», так что вряд ли Динк заработал хоть сколько-то очков.

Но все равно говорить так было глупо. Впрочем, ладно — почему бы и не подшутить над новичком?

Вот только новичком этим был Эндер Виггин, и теперь Динк понимал, что этот парнишка — важная персона и заслуживает лучшего к себе отношения. Динк жалел, что не знал тогда, кто такой Эндер Виггин, и повел себя как идиот, отпустив дурацкую шутку по поводу его маленького роста. Эндер был мал не только ростом, но и по возрасту — нужно было иметь незаурядный ум, чтобы тебя взяли в Боевую школу на год раньше остальных. А потом он получил повышение, попав в Армию Саламандр, пока все остальные из его группы еще проходили базовый курс. Какой идиот стал бы насмехаться над мальчишкой за то, что тот умнее других?

«Ладно, хрен с ним, — подумал Динк. — Какая разница, что обо мне думает Виггин? Моя задача — обучать его. Помочь наверстать все те недели, которые он потратил впустую в дурацкой Армии Саламандр под началом Бонзо Мадрида, и стать тем, кем он должен стать».

Не то чтобы Виггин и в самом деле тратил время впустую — в свободное время он проводил тренировочные занятия для новичков и прочих отвергнутых, посмотреть на которые не раз приходил Динк. Виггин постоянно привносил что-то новое, чего он никогда не видел и что Динк собирался использовать в своем взводе, дав Виггину шанс увидеть, как его идеи воплощаются в жизнь в Боевом зале.

«Я не Бонзо, — думал Динк. — Я не Розен. Я не боюсь иметь под своим началом солдата, который лучше, умнее, изобретательнее меня. Я учусь у каждого и помогаю каждому. Для меня это единственная возможность проявить свой бунтарский дух — нас выбрали за наше тщеславие, нас подталкивают к тому, чтобы мы соперничали друг с другом. Но я не соперничаю. Я сотрудничаю».

Динк сидел в игровом зале, наблюдая за другими курсантами (во всех играх он уже оказался победителем, так что доказывать ему было нечего), когда его нашел Виггин. Если он и помнил тупую шутку Динка насчет своего роста, то не подал виду. Динк объяснил ему, каким распоряжениям и приказам Розена следует подчиняться, а каким не обязательно, и сразу дал Виггину понять, что не станет бороться с ним за власть — он намеревался с ходу бросить Эндера в бой, дав ему шанс учиться и расти дальше.

Виггин прекрасно понял Динка и с удовлетворенным видом ушел.

«Таков мой вклад в выживание человечества, — подумал Динк. — Я не из того теста, из которого сделаны выдающиеся полководцы. Но я с первого взгляда узнаю такого командира и могу помочь подготовиться к будущему, которое его ждет. Этого мне вполне достаточно. Даже в этой дурацкой бестолковой школе я могу добиться чего-то, что в самом деле поможет нам победить в войне. Чего-то реального».

Реального, а не всех этих дурацких фантазий. Боевая школа! На самом деле суть ее составляли детские игры, однако взрослые выстраивали их таким образом, чтобы манипулировать детьми. Но какое отношение это имело к настоящей войне? Ты пробивался наверх в общем зачете, побеждал всех остальных — и что потом? Ты убил хоть одного жукера? Спас хоть одну человеческую жизнь? Нет. Ты просто переходил в очередную школу и начинал все с нуля. Есть хоть одно доказательство, что Боевая школа чего-то добилась?

Да, выпускники в итоге заняли важные посты во флоте. Но, с другой стороны, в Боевую школу попадают только самые умные, так что они уже годятся в командиры. Есть хоть одно доказательство, что Боевая школа на что-то влияет?

«Я мог бы сейчас быть дома в Голландии и гулять по берегу Северного моря, — размышлял Динк. — Смотреть, как бьются о берег волны, пытаясь смыть и захлестнуть дамбы и острова, покрыв сушу океаном, как было когда-то, пока люди не начали свой дурацкий эксперимент по изменению природы».

Динк вспомнил, как читал еще на Земле, когда мог читать все, что захочется, будто Великая Китайская стена — единственное творение человечества, видимое из космоса. На самом деле это была неправда — по крайней мере, с геостационарной орбиты или выше. Стена даже не отбрасывала достаточной тени, которую можно было бы увидеть.

Нет, творением человечества, которое можно увидеть из космоса и которое появлялось на многих фотографиях, не вызывая никаких комментариев, была Голландия. На ее месте могло не быть ничего, кроме барьерных островов, окруженных широкими морскими проливами. Но поскольку голландцы построили дамбы, откачали морскую воду и очистили сушу, теперь это была покрытая пышной зеленью земля — видимая из космоса.

Но творением человечества ее никто не считал. Это была просто земля, где росли растения, паслись молочные коровы, стояли дома и тянулись дороги, как и на любой другой земле. «И тем не менее ее создали мы, — подумал Динк. — Мы, голландцы. А когда поднялся уровень моря, мы возвели еще более высокие дамбы, сделали их толще и прочнее, но ни у кого даже не возникло мысли: «Посмотрите на голландцев, они создали величайшее человеческое творение на Земле и продолжают его создавать тысячу лет спустя!» Я мог бы сейчас быть дома в Голландии, пока в самом деле не понадобился для чего-то реального — столь же реального, как и земля за дамбами».

Свободное время закончилось, и Динк отправился на тренировку. Потом он поужинал вместе с остальной Армией Крыс, привычно пошутив о том, что их еда ничем не лучше крысиного корма. Динк заметил, что Виггину эта забава, похоже, понравилась, но принимать участия в ней он не стал, держась в стороне и наблюдая за остальными.

«Похоже, у нас есть еще кое-что общее, — подумал Динк. Еще кое-что? С чего ему вообще пришла в голову такая мысль? Что у них было общего в первую очередь? — Ну да, я же почти забыл. Мы тут самые умные. — Он презрительно усмехнулся себе под нос. — Верно, я ни с кем не соперничаю. Я знаю, что я не самый лучший — но, даже не раздумывая, считаю себя вторым после самого лучшего. Ну и ну».

Отправившись в библиотеку, Динк немного позанимался. Он надеялся, что заглянет Петра, но она так и не появилась, и вместо разговора с ней — единственной, кто разделял его презрительное отношение к системе как таковой, — Динк закончил домашнее задание по истории, что пошло ему только на пользу.

В казарму он вернулся чуть раньше обычного. Можно было лечь спать или поиграть во что-нибудь на компе, а может, у кого-то будет настроение с ним поболтать. Никаких особых планов — ему, в общем-то, было все равно.

Флип тоже уже вернулся и раздевался перед сном. Но вместо того, чтобы убрать ботинки в шкафчик вместе с остальной формой, боевым костюмом и прочим имуществом, разрешенным в Боевой школе, он поставил ботинки на пол в ногах койки носками наружу.

Что-то в этом было знакомое.

Взглянув на Динка, Флип слабо улыбнулся и закатил глаза, затем забрался на койку и начал читать что-то на своем компе — вероятно, домашнее задание, поскольку он то и дело проводил пальцем по экрану, выделяя текст.

Ботинки. Сегодня было пятое декабря — канун Синтерклааса. И Флип, будучи голландцем, естественно, выставил свою обувь.

Сегодня со своей родины в Испании должен был явиться Синтерклаас — Синт-Николаас, святой покровитель детей — вместе с Черным Питером, что нес его мешок с подарками, вслушиваясь в трубы домов по всей Голландии и выясняя, насколько хорошо ведут себя дети. Если дети вели себя хорошо, он стучал в дверь, а когда ему открывали, швырял в дом конфеты. Дети бросались к двери и находили подарки, оставленные в корзинках или в выставленной к порогу обуви.

И Флип тоже выставил свою обувь в канун Синтерклааса.

Отчего-то глаза Динка вдруг наполнились слезами. Глупо. Да, он тосковал по отцовскому дому у прибрежной полосы, но Синтерклаас — это для малышей, а вовсе не для таких, как он.

Не для ученика Боевой школы.

«Но ведь Боевая школа ничего не значит? — подумал он. — Я сейчас мог бы быть дома. А если бы я был дома, я помогал бы устраивать день Синтерклааса для младших братьев и сестер — если бы они у меня были».

Повинуясь внезапному порыву, Динк взял свой комп и начал писать:

Стишок получился так себе, но сама идея стишков на день Синтерклааса заключалась в том, что они позволяли подшутить над их получателем, нисколько его при этом не обидев. Чем корявее был стишок, тем больше он забавлял дарителя, а не того, кому адресовался. Над Флипом до сих пор насмехались из-за того, что, когда его впервые определили в Армию Крыс, он пару раз не сумел оттолкнуться от стены Боевого зала и в итоге завис посреди него, словно перышко, став идеальной мишенью для противника.

Стишок можно было бы написать по-голландски, но это был умирающий язык, и Динк сомневался, что достаточно хорошо им владеет для этого. К тому же он не был уверен, что Флип сумеет прочесть стишок, хотя никаких необычных слов в нем не было. Нидерланды попросту оказались чересчур близко к Британии. Би-би-си сделала голландцев двуязычными, а Европейский союз — по большей части англоговорящими.

Закончив стишок, Динк задумался, как вывести его на бумагу. Что ж, ночь только начиналась. Поставив файл в очередь на печать, он поднялся с койки и отправился в путешествие по коридорам с компом под мышкой. Он собирался распечатать стишок до того, как закроют комнату с принтерами, а затем поискать что-нибудь, что могло бы сгодиться в качестве подарка.

Подарка он так и не нашел, зато добавил к стишку две строчки:

Нельзя сказать, чтобы ребятам в Боевой школе было многое доступно. Единственными их развлечениями оставались игры на компах или автоматы в игровой комнате, а единственным спортом — тренировки в Боевом зале. Компы и форма — что еще им требовалось?

«Та самая бумажка, — подумал Динк. — Вот что он получит утром».

В казарме было темно, и большинство ребят уже спали, хотя некоторые еще работали на компах или играли в какую-нибудь дурацкую игру. Неужели они не понимают, что преподаватели подвергают их психологическому анализу на основе игр, в которые они играют? Возможно, им просто было все равно. Динку тоже порой бывало все равно, и он тоже играл. Но не сегодня — сегодня он всерьез злился, сам не понимая отчего.

Хотя на самом деле понимал. Флип получит что-то от Синтерклааса, а он, Динк, — нет, хотя вполне этого заслужил. Отец наверняка постарался бы, чтобы Динку досталось что-нибудь из мешка Черного Пита. Динк обшарил бы утром весь дом, пока не нашел подарок в каком-нибудь хитроумном укрытии.

«Я скучаю по дому, только и всего, — подумал он. Разве не это говорил ему глупый куратор? Мол, ты скучаешь по дому, нужно это пережить. Другим же это удается. — Но на самом деле им не удается, просто они скрывают это. Друг от друга и от самих себя».

Самое удивительное, что Флип сегодня этого не скрывал.

Филиппус уже спал. Сложив листок, Динк сунул его в ботинок.

Глупый жадный мальчишка зачем-то выставил оба.

Но, конечно, дело было вовсе не в этом. Если бы он выставил только один ботинок, его намерения сразу стали бы ясны. Кто-нибудь мог догадаться, и тогда Флипа подвергли бы безжалостному осмеянию за то, что он скучает по дому, как какой-то маменькин сыночек. Так что… лучше уж оба ботинка. Всегда есть возможность заявить — мол, никакой день Синтерклааса тут ни при чем, я просто поставил обувь.

Забравшись в свою койку, Динк какое-то время лежал, не в силах унять глубокую, безотчетную тоску. Дело было даже не в тоске по дому — он вдруг понял, что перестал быть ребенком. Теперь он тот, кто помогает Синтерклаасу в его работе. Естественно, святой старик не мог добраться из Испании до Боевой школы на своем корабле. Кто-то должен был ему помочь.

Динк чувствовал себя взрослым. И понимал, что ребенком никогда больше не будет.

 

5

День Синтерклааса

Зак видел ботинки Флипа и видел, как Динк в темноте положил что-то в один из них, пока большинство ребят спали. Но для него это ничего не означало — просто двое мальчишек-голландцев занимались какими-то странными делами.

Зак не был во взводе Динка. Собственно, он вообще не был ни в каком взводе — его никто не хотел брать. А если бы и захотел — Зак все равно не участвовал в Игре, так что удивительно, как Армия Крыс занимала второе место и одерживала победы, имея в своем составе на одного активного солдата меньше, чем остальные.

Сперва Розен угрожал ему и пытался лишить всех привилегий, даже еды, но Зак попросту его игнорировал, так же как игнорировал других ребят, толкавших и задиравших его в коридорах. Какое ему до этого дело? Их жестокость, пусть и умеренная, свидетельствовала о порочности душ, ибо насилие им нравилось.

Бытие, глава шестая, стих тринадцатый: «И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот я истреблю их с земли».

Неужели они не понимали, что именно жестокость человечества вынудила Бога наслать жукеров, чтобы те атаковали Землю? Зак понял это сразу, как только его заставили смотреть видео про выжженный дотла Китай. Кем могли быть жукеры, если не ангелами-разрушителями? Сперва потоп, теперь огонь — как и предсказывало пророчество.

В ответ следовало отречься от насилия и проявить миролюбие, отвергнув войну. Но вместо этого люди принесли в жертву идолу войны собственных детей, забрав их из семей и швырнув прямо в раскаленные железные объятия Молоха, где их учили всецело отдаваться насилию.

«Так что задирайте меня как хотите, — думал Зак. — Это лишь сделает меня чище, а вас еще больше осквернит».

Никого, однако, Зак особо не интересовал. На него просто не обращали внимания, причем не слишком подчеркнуто — если он о чем-то спрашивал, ему отвечали. Может, с презрением, но какое ему было дело до этого? Презрение — всего лишь жалость, смешанная с ненавистью, а ненависть — гордыня, смешанная со страхом. Его боялись, поскольку он был не таким, как все, и ненавидели, так что их жалость — те крохи благочестия, что в них еще оставались, — превратилась в презрение. Добродетель, оскверненная гордыней.

К утру он уже позабыл о ботинках Флипа и бумажке, которую Динк ночью положил в один из них. Но потом он увидел, как Динк отходит от раздачи с полным подносом и направляется к Флипу, протягивая поднос ему.

Флип улыбнулся, а потом рассмеялся и закатил глаза.

И тогда Зак снова вспомнил про ботинки. Подойдя ближе, он взглянул на поднос.

Сегодня на завтрак давали блинчики, и на верхнем была вырезана большая буква «Ф». Вероятно, для двоих голландцев это имело какой-то смысл, хотя от Зака он полностью ускользал. С другой стороны, от него ускользало не так уж мало. Отец держал сына взаперти от внешнего мира, и Зак не знал многого, что знало большинство его сверстников. Зак гордился своим невежеством, ибо оно было знаком его непорочности.

На этот раз ему, однако, показалось, что тут что-то не так — будто буква «Ф» на блинчике свидетельствовала о некоем заговоре. Что она могла значить? Какое-нибудь неприличное слово на общем? Нет, это было бы слишком просто, к тому же смех их был вовсе не злобным, а скорее… грустным.

Грустный смех. Понять его причину было нелегко, но Зак знал, что не ошибся. Буква «Ф», может, и выглядела забавно, но из-за нее им стало грустно.

— Что это за «Ф», которое Динк вырезал на блинчике Флипа? — спросил он какого-то другого мальчика.

— Они же голландцы, — пожал тот плечами, как будто это могло объяснить любые их странности.

Сразу же после завтрака Зак ввел в свой комп эту единственную информацию — которая, естественно, была ему известна и так. Сперва он поискал «Нидерланды Ф», но ничего осмысленного не получил. Он попробовал еще несколько комбинаций, но именно сочетание «голландия ботинки» привело его ко дню Синтерклааса, шестому декабря, и всем связанным с ним обычаям.

Вместо того чтобы идти в класс, он пошел к аккуратно застеленной койке Флипа и начал в ней рыться, пока не отыскал под матрасом стишок Динка. Запомнив его, Зак положил листок обратно и снова застелил койку — вряд ли стоило подвергать Флипа риску получить взыскание, которого тот не заслуживал. Затем он направился в кабинет полковника Граффа.

— Не помню, чтобы я тебя вызывал, — сказал полковник Графф.

— Вы и не вызывали, — ответил Зак.

— Если у тебя какие-то проблемы — иди с этим к своему куратору. Кого тебе назначили?

Зак сразу же понял, что дело вовсе не в том, что Графф не помнит имени куратора — он попросту понятия не имел, кто такой Зак.

— Я Зак Морган, — сказал он. — Сторонний наблюдатель в Армии Крыс.

— Ах вот как, — кивнул Графф. — Значит, это ты. Не передумал насчет своего обета ненасилия?

— Нет, сэр, — ответил Зак. — Я пришел кое о чем спросить.

— А больше тебе спросить некого?

— Все остальные заняты, — сказал Зак и тут же об этом пожалел, поскольку, естественно, спрашивать других он даже не пытался и целью его было лишь уязвить чувства Граффа, намекнув, что от того нет никакой пользы и ему все равно нечего делать. — Извините, не прав. Прошу прощения.

— Так какой у тебя вопрос? — раздраженно бросил Графф, глядя в сторону.

— Когда вы говорили мне, что о ненасилии следует забыть, вы сказали, что я руководствуюсь религиозными мотивами, а в Боевой школе никакой религии нет.

— Нет открытого соблюдения религиозных обрядов, — поправил Графф. — Иначе занятия бы постоянно прерывались мусульманскими молитвами, а каждый седьмой день — причем не один и тот же — христиане, мусульмане и евреи праздновали бы ту или иную разновидность шаббата. Не говоря уже о ритуале макумба с принесением в жертву цыплят. Повсюду громоздились бы иконы, статуи святых, маленькие Будды, храмы предков и тому подобное. Так что все это здесь запрещено. Точка. Отправляйся в класс, пока я не наложил на тебя взыскание.

— Я хотел спросить не об этом, — сказал Зак. — Я бы не пришел к вам с вопросом, на который вы мне уже ответили.

— Тогда почему ты… ладно, так какой у тебя вопрос?

— Если религиозные обряды запрещены, тогда почему Боевая школа разрешает праздновать день святого Николая?

— Мы этого не разрешаем, — возразил Графф.

— И тем не менее, — настаивал Зак.

— Нет.

— Его празднуют.

— Может, все-таки перейдешь к сути? Хочешь подать жалобу? Кто-то из преподавателей что-то об этом говорил?

— Филиппус Ритвельд выставил для святого Николая свои ботинки. Динк Микер положил в ботинок стишок ко дню Синтерклааса, а потом дал Флипу блинчик с вырезанным на нем инициалом «Ф». Съедобный инициал — традиционное угощение на день Синтерклааса, который отмечается сегодня, шестого декабря.

Графф откинулся на спинку кресла.

— Стишок ко дню Синтерклааса?

Зак процитировал стихотворение наизусть.

Графф едва заметно усмехнулся.

— Вам кажется смешным, что они соблюдают свой религиозный обряд, а мне это запрещено?

— Это всего лишь стишок в ботинке. Разрешаю тебе писать какие хочешь стихи и класть их в чужую одежду.

— Стихи в ботинках — не моя религия. Моя состоит в том, чтобы внести свой небольшой вклад в мир на Земле.

— Ты даже не на Земле.

— Был бы, если бы меня не похитили и не поработили, отдав в служение Мамоне, — бесстрастно сказал Зак.

«Ты провел тут почти год, — подумал Графф, — но все еще поешь ту же песню. Неужели другие так и не смогли на тебя повлиять?»

— Если эти голландские христиане празднуют свой день святого Николая, — продолжал Зак, — то мусульмане должны праздновать Рамадан, евреи — суккот, а я должен жить в любви и мире по заветам Христа.

— Почему это тебя вообще так волнует? — спросил Графф. — Единственное, что я могу, — наказать их за этот дружеский жест. Тогда тебя еще больше возненавидят.

Хотя Графф и не узнал Зака, когда тот к нему пришел, ему наверняка многое было о нем известно. Полковнику могло быть незнакомо его лицо, но не идеи. Непоколебимость Зака в вопросах веры могла впечатлить кого угодно.

— Если Боевая школа запрещает мою религию потому, что она запрещает любую, должны быть запрещены все религии, сэр.

— Знаю, — кивнул Графф. — Я также знаю, что ты несносный тупица.

— Полагаю, данное замечание подпадает под категорию «Командир отвечает за моральный дух подчиненных», сэр? — невинно спросил Зак.

— И еще оно подпадает под категорию «Каким бы умником ты ни был, из Боевой школы тебе все равно не сбежать», — сказал Графф.

— Лучше уж умник, чем несносный тупица, сэр, — ответил Зак.

— Убирайся.

Час спустя к Граффу вызвали Флипа и Динка. Оба получили выговор, а стишок был конфискован.

— Может, и его ботинки заберете, сэр? — спросил Динк. — Инициал тоже наверняка удастся восстановить, когда Флип сходит в туалет. Специально слеплю его так, чтобы у вас не возникло никаких сомнений, сэр.

Помолчав, Графф отправил обоих обратно в класс. Он знал, что слухи о происшедшем разойдутся по всей Боевой школе. Но если бы он так не поступил, Зак наверняка постарался бы, чтобы все узнали о том, как тут на самом деле соблюдаются «религиозные обряды», а затем последовал бы кошмар в виде требующих разрешить им свои праздники ребят.

Со всей неизбежностью двое инакомыслящих, Зак и Динк, отказавшиеся следовать установленным порядкам, обречены были стать союзниками. Возможно, сами они об этом не знали, но фактически таковыми являлись — они преднамеренно раскачивали систему, пытаясь ее обрушить.

«Что ж, — подумал Графф, — я вам этого не позволю, дорогие мои маленькие гении. Ибо всем на самом деле плевать на день Синтерклааса или христианское ненасилие. Когда вы отправитесь на войну — а вы туда отправитесь, хотите верьте, хотите нет, Динк и Зак, — вам придется отбросить все ваше ребячество. Перед опасностью, грозящей гибелью всему человечеству, все земные банальности ничего не значат, пока не минует кризис. А он пока не миновал, чтобы вы там себе ни думали, маленькие тупицы».

 

6

Священная война

Динк вышел из кабинета Граффа, кипя от злости.

— Если они не видят разницы между молитвой восемь раз в день и стишком в ботинке раз в году…

— Отличный был стишок, — заметил Флип.

— Дурацкий, — бросил Динк.

— Разве не в том был смысл? Отличный дурацкий стишок. Жалко, что не сочинил ничего для тебя.

— Я же не выставлял ботинки.

— Извини, — вздохнул Флип. — Я просто тосковал по дому и не думал, что кто-то меня поймет.

— И ты извини.

— Вот только жалеть нам не о чем, — сказал Флип.

— Да, — кивнул Динк.

— Собственно, даже забавно поиметь проблемы из-за того, что отметил день Синтерклааса. Только представь, что бы было, если бы мы праздновали Рождество.

— Что ж, — улыбнулся Динк, — у нас еще есть девятнадцать дней.

— Верно, — кивнул Флип.

К тому времени, когда они вернулись в казарму Армии Крыс, стало ясно, что все уже всё знают. Стоило Динку и Флипу появиться на пороге, как разговоры моментально стихли.

— Ну и дураки же вы, — сказал Розен.

— Спасибо, — ответил Динк. — Особо приятно слышать от тебя.

— С каких это пор ты заделался верующим? — требовательно спросил Розен. — Зачем устраивать из этого священную войну?

— Это не религиозный обряд, — возразил Динк. — Он голландский.

— Слушай, придурок, ты теперь в Армии Крыс, а не в Голландии.

— Через три месяца меня в Армии Крыс не будет, — ответил Динк. — Но голландцем я останусь до самой смерти.

— Национальность тут ничего не значит, — заметил кто-то из мальчишек.

— Религия тоже, — добавил другой.

— Само собой, религия имеет значение, — возразил Флип. — Иначе нас не вызвали бы к начальству и не объявили бы выговор за вырезанную в блинчике букву «Ф» и засунутый в ботинок смешной стишок.

Динк посмотрел вдоль длинного, загибавшегося вверх коридора. Зака, спавшего в самом конце казармы, от двери даже не было видно.

— Его тут нет, — сказал Розен.

— Кого?

— Зака, — ответил Розен. — Он пришел, сообщил о том, что сделал, а потом ушел.

— Кто-нибудь знает, куда он идет, когда хочет побыть один? — спросил Динк.

— Зачем тебе? — поинтересовался Розен. — Хочешь его поколотить? Я запрещаю.

— Хочу с ним поговорить, — ответил Динк.

— Ах, поговорить… — протянул Розен.

— Поговорить — значит именно поговорить, — сказал Динк.

— Я не желаю с ним разговаривать, — заявил Флип. — Тупая свинья.

— Ему просто хочется уйти из Боевой школы, — объяснил Динк.

— Если бы мы поставили вопрос на голосование, — сказал кто-то, — его бы и секунды тут больше не было. Только место занимает.

— Голосование? — переспросил Флип. — Да уж, очень по-военному.

— Иди, заткни пальцем дырку в дамбе, — бросил мальчик.

— Так вы теперь еще и против голландцев? — спросил Динк.

— Что поделаешь, если они до сих пор верят в Санта-Клауса? — сказал мальчишка-американец.

— В Синтерклааса, — поправил Динк. — Он живет в Испании, а не на Северном полюсе. У него есть друг, который носит его мешок, — Черный Пит.

— Друг? — переспросил мальчик из Южной Африки. — Больше похоже на раба.

— Какое счастье, когда христиане дерутся друг с другом, — вздохнул Розен, — а не режут евреев.

Именно тогда в дискуссию впервые включился Эндер Виггин.

— Разве не это должны предотвращать законы? Чтобы люди не враждовали из-за религии или национальности?

— И тем не менее мы все равно этим занимаемся, — сказал американец.

— Разве мы здесь не для того, чтобы спасти человечество? — спросил Динк. — У людей есть религии и национальности. И обычаи тоже. Почему мы не можем быть просто людьми?

Виггин не ответил.

— Какой нам смысл жить как жукеры? — продолжал Динк. — Они-то точно не празднуют день Синтерклааса.

— Людям свойственно время от времени устраивать резню, — заметил Виггин. — Так что, возможно, пока мы не победим жукеров, нам стоит попытаться быть чуть менее… человечными.

— И возможно, — добавил Динк, — солдаты сражаются за то, что им дорого. А дороги им их семьи, их традиции, их вера и их нация, — все то, что нам не позволено иметь здесь.

— Может, мы сражаемся для того, чтобы вернуться домой и найти там все вышеперечисленное, — заметил Виггин.

— Кто знает, может, никому из нас вообще не придется сражаться, — сказал Флип. — Не похоже, что мы занимаемся чем-то настоящим.

— Могу сказать, что тут настоящее, — улыбнулся Динк. — Вчера я был помощником Синтерклааса.

— Наконец-то признаешься, что ты эльф? — улыбнулся в ответ американец.

— Сколько в Боевой школе ребят из Голландии? — спросил Динк. — Синтерклаас — явно символ культурного меньшинства, верно? Ничто по сравнению с Санта-Клаусом.

Розен слегка пнул Динка по ноге.

— Динк, к чему ты клонишь?

— Но Санта-Клаус — не религиозная фигура. Никто не молится Санта-Клаусу. Он чисто американский.

— И канадский тоже, — возразил другой мальчик.

— У англоговорящих канадцев, — поправил кто-то еще. — Для некоторых он — Папа Ноэль.

— Рождественский дед, — сказал мальчишка-британец.

— Вот видите? Он не христианский символ, а национальный, — подытожил Динк. — Одно дело — подавлять проявления религиозности, но совсем другое — пытаться стереть национальные различия. Во флоте полно людей, преданных своим нациям. Никто не заставляет голландских адмиралов делать вид, будто они не голландцы. Они бы такого не потерпели.

— Нет никаких голландских адмиралов, — заявил британец.

Не то чтобы Динка злили подобного рода идиотские замечания — ему вовсе не хотелось кого-то ударить, не хотелось даже повышать голос. И все же ему бросили серьезный вызов, который нельзя было оставить без ответа. Нужно было сделать что-то такое, что не понравилось бы другим — хотя он понимал, что лишь создаст себе проблемы и ничего в итоге не добьется.

— Они сумели задушить наш голландский праздник, потому что нас мало, — сказал Динк. — Но пришло время настоять, чтобы нам позволили соблюдать наши национальные обычаи, как и любым другим солдатам в Международном флоте. Рождество — священный день для христиан, но Санта-Клаус — светский символ. Никто не молится Санта-Клаусу.

— Разве что малыши, — рассмеялся американец.

— Санта-Клаус, Рождественский дед, Папа Ноэль, Синтерклаас — все они, конечно, ведут свое начало от христианского празднества, но теперь стали национальными символами Рождества, и даже те, кто не верит в Бога, все равно отмечают этот праздник. Двадцать пятого декабря — день, когда все дарят друг другу подарки, и не важно, верующий ты христианин или нет. Нам могут запретить религиозные обряды, но не могут помешать дарить подарки в день Санта-Клауса.

Некоторые засмеялись. Некоторые задумались.

— Похоже, ты собираешься вляпаться в серьезное дерьмо, — заметил кто-то из ребят.

— Бррр, — поморщился Динк. — С другой стороны, я и так постоянно в нем живу.

— Даже не пытайся, — со злостью бросил кто-то. Это был Зак.

— Думаю, твоя позиция нам уже известна, — сказал Динк. — Именем Христа запрещаю тебе нести сюда Сатану.

Все тут же перестали улыбаться и замолчали.

— Знаешь, Зак, — продолжал Динк, — ты только что гарантировал поддержку моему движению за права Санта-Клауса.

Зак, похоже, не на шутку испугался — но не Динка.

— Не смейте насылать проклятие на собственные головы!

— Я не верю в проклятия — только в благословения, — ответил Динк. — И уж точно не верю, что буду проклят за то, что стану дарить людям подарки от имени Санта-Клауса.

Зак слегка успокоился, но продолжал озираться по сторонам.

— Религиозные обряды запрещены для всех.

— И тем не менее ты соблюдаешь заповеди своей религии, — сказал Динк. — Всякий раз, когда ты отказываешься стрелять в Боевом зале. Знаешь что, придурок? Если ты против нашей небольшой революции имени Санта-Клауса — мы требуем, чтобы ты стрелял и выводил других из строя. Иначе ты всего лишь обычный лицемер, набожный ханжа и лжец.

Динк разошелся не на шутку — многим уже становилось не по себе.

— Хватит, Динк, — пробормотал кто-то.

Кто? Естественно, Виггин. Великий миротворец. Динк почувствовал волну нарастающей злости.

— И что ты сделаешь? — тихо спросил Зак. — Ударишь меня? Я на три года тебя младше.

— Нет, — ответил Динк. — Я тебя благословляю.

Он опустил ладонь на голову Зака, который, как и ожидал Динк, стоял не шевелясь. Именно это Зак умел лучше всего — принимать что угодно от кого угодно, даже не пытаясь увильнуть.

— Благословляю тебя и дарую тебе дух Санта-Клауса, — сказал Динк. — Дарую тебе сочувствие, и щедрость, и неодолимое стремление приносить счастье другим. И знаешь, что еще? Дарую тебе скромность, дабы ты понял, что ничем не лучше всех остальных в глазах Господа.

— Ты ничего не знаешь о Господе, — заявил Зак.

— Побольше тебя, — возразил Динк. — Я не преисполнен ненависти.

— Я тоже, — сказал Зак.

— Ага, — буркнул кто-то из мальчишек. — Фуфла ты преисполнен, вот чего.

— Круто, — рассмеялся другой.

— Дарую тебе любовь, — продолжал Динк. — Поверь мне, Зак, когда ты ее наконец почувствуешь, для тебя это станет таким шоком, что может тебя убить. Тогда ты сможешь сам поговорить с Господом и выяснить, где именно ты напортачил. — Динк развернулся к стоявшей перед ним Армии Крыс. — Не знаю, как вы, а я в этом году сыграю роль Санта-Клауса. У нас тут нет ничего своего, так что дарить подарки не так-то просто. Доставку по Сети сюда не закажешь. Но подарки — не обязательно игрушки и всякое такое. Знаете, что такого я подарил Флипу, из-за чего у нас появилось столько проблем? Стихи.

— Мило, — усмехнулся британец. — Любовные?

В ответ Флип прочитал стишок — естественно, покраснев, поскольку речь шла о шутке над ним самим. Но именно поэтому стишок ему нравился.

Динк понял, что многие решили, что это и впрямь круто, когда командир взвода пишет сатирические стихи об одном из своих солдат. В самом деле, настоящий подарок.

— И чтобы доказать, что мы не празднуем Рождество, — сказал Динк, — давайте дарить друг другу подарки в любой день декабря. Это может быть Ханука… Или, черт побери, день Синтерклааса. День только начался.

— Если Динк нас всех одарит, — нараспев произнес мальчик с Ямайки, — нам теплее сразу станет.

— Как мило, — сказал британец.

— Все мило Бешеному Тому, — проговорил канадец. — Готов на завтрак жрать солому.

Большинство ребят рассмеялись.

— Это что, и есть подарок? — спросил Бешеный Том. — Что-то Рождественский дед в этом году не особо выкладывается.

— Любой подарок от ребят я получить, конечно, рад, — сказал Виггин. Все снова засмеялись. — Но есть в мечтах моих одно — из дома, от родных письмо.

На этот раз почти никто не смеялся, а потом все замолчали.

— Это единственный подарок, которого бы мне хотелось, — тихо проговорил Виггин. — Письмо из дома. Если можешь мне его подарить — я с тобой.

— Не могу, — столь же серьезно ответил Динк. — Нас полностью отрезали от всего мира, так что помочь могу лишь немногим. Твои родные дома ведь вешают чулки для Санты? Ты ведь американец?

Виггин кивнул.

— Повесь в этом году свой чулок, Виггин, и что-нибудь в нем найдешь.

— Уголек, — сказал Чокнутый Том.

— Пока не знаю, что именно, — продолжал Динк, — но подарок там точно будет.

— Но он будет на самом деле не от них, — возразил Виггин.

— Да, — кивнул Динк и улыбнулся. — Он будет от Санта-Клауса.

— Не надо, Динк, — покачал головой Виггин. — Не стоит хлопот.

— Каких хлопот? Это лишь поднимет боевой дух.

— Мы здесь для того, чтобы учиться воевать, — сказал Виггин.

— Я не хочу учиться воевать, — прошептал Зак.

— Ты еще тут, Зак? — спросил Динк, многозначительно поворачиваясь к нему спиной. — Мы здесь для того, чтобы создать армию, Виггин. Группу людей, которые действуют как единое целое, а не кучку ребят под пятой преподавателей, которые считают, будто могут стереть десятки тысяч лет человеческой истории и культуры, заменив их своими правилами.

Виггин с тоской отвел взгляд:

— Делай что хочешь, Динк.

— Я всегда делаю что хочу, — ответил тот.

— Единственный дар, который признает Господь, — сказал Зак, — это разбитое сердце и покаянная душа.

Многие застонали в ответ, но Динк лишь в последний раз бросил взгляд на Зака.

— И когда это ты раскаивался?

— Покаяние, — ответил Зак, — есть дар, который я приношу Господу, а не тебе.

С этими словами Зак направился к своей койке, скрывшись за изгибом стены казармы.

 

7

Носки

Армия Крыс составляла лишь небольшую часть Боевой школы, но слух разошелся быстро.

Другие армии сперва восприняли это как шутку. Кто-нибудь брал остатки еды и бросал их на чужой поднос со словами: «От Санты с любовью», и все за столом смеялись.

Но даже в виде шутки это все-таки был подарок. Несколько дней спустя Санта-Клаус уже раздавал подарки по всей Боевой школе.

Это были не просто подарки — это были чулки. Никто не знал, кто начал первым, но вскоре казалось, будто каждый подарок сопровождается чулком — свернутым, спрятанным внутри чего-то другого, но чулком. Естественно, никто не вешал чулки в надежде, что те наполнятся подарками. Наоборот — их вручали как часть подарка.

И получатель чулка умудрялся его носить, сколь бы неуместным это ни выглядело, — повесив на рукав или на ноге (но не в пару второму носку), внутри боевого костюма, торчащим из кармана. Чулок носили всего день, а потом возвращали. Именно чулок, а не слова, больше говорил о том, что это подарок от Санта-Клауса.

Без чулок было не обойтись, ибо чем являлись сами подарки? Кто-то получал стишки, кто-то кусочки еды. Со временем, однако, все больше подарков принимали форму услуг: помощь с домашними заданиями, дополнительные тренировки в Боевом зале, уже расстеленная койка при возвращении из душа, подсказка о скрытом уровне в видеоигре.

Даже когда подарок был нематериальным, к нему всегда прилагался придававший ему реальность чулок.

«Отец был прав, — думал Зак. — Родители этих детей вложили в их души ложь о Санте, и теперь она приносит плоды. Все они лжецы и дарят подарки в знак почтения к Отцу Лжи». В ушах Зака эхом отдавались слова отца: «Он ответит на их молитвы пеплом греха в их устах, ядом атеизма и неверия в их крови». Эти дети не верили ни в Христа, ни в Санта-Клауса. Они знали, что служат лжи.

Если бы только они могли понять, что любая благотворительность от имени Сатаны обращается в грех! Дьявол не может творить добрые дела.

Зак попытался встретиться с полковником Граффом, но его остановил морпех в коридоре.

— Тебе назначена встреча с начальником Боевой школы?

— Нет, сэр, — ответил Зак.

— Тогда обратись к своему куратору. Или к кому-то из преподавателей.

Преподаватели ничем не могли ему помочь. Мало кто вообще стал бы с ним говорить. Ему бы просто сказали: «У тебя вопрос насчет алгебры? Нет? Тогда, Зак, иди к кому-нибудь другому». Слово Христово здесь давно не приветствовалось.

Куратор его все же выслушал — по крайней мере, сидел напротив Зака, пока тот говорил. Но толку от этого не было никакого.

— То есть ты имеешь в виду, что другие ученики проявляют доброту друг к другу, а ты хочешь этому помешать?

— Они делают это от имени Санта-Клауса.

— И что именно сделали лично для тебя — от имени Санта-Клауса?

— Лично для меня ничего, но…

— То есть суть твоей жалобы в том, что они добры к другим, а не к тебе?

— Потому что все это от имени…

— Санта-Клауса, я понял. Ты веришь в Санта-Клауса, Зак?

— В каком смысле?

— Ты веришь в Санта-Клауса? Ты считаешь, что подарки в самом деле приносит веселый толстяк в красном костюме?

— Нет.

— То есть Санта-Клаус — не часть твоей религии.

— Именно это я и имею в виду. Это часть их религии.

— Я спрашивал, и они говорят, что это вообще не религия и что Санта-Клаус — просто персонаж, известный во многих культурах Земли.

— Это часть Рождества, — настаивал Зак.

— И ты не веришь в Рождество?

— В том смысле, как его празднуют большинство, — нет.

— А во что ты веришь?

— Я верю, что Иисус Христос действительно родился, хотя, скорее всего, вовсе не в декабре, а когда вырос, стал Спасителем мира.

— Но не в Санта-Клауса?

— Нет.

— Значит, Санта-Клаус — не часть Рождества.

— Естественно, он часть Рождества, — возразил Зак. — Для большинства людей.

— Но не для тебя?

Зак кивнул.

— Ладно, поговорю с начальством, — сказал куратор. — Хочешь знать мое мнение? Думаю, мне ответят, что это всего лишь прихоть, которая пройдет сама собой.

— То есть пусть они и дальше занимаются этим, сколько хотят?

— Они всего лишь дети, Зак. Мало кто из них так же упрям, как ты. Постепенно они потеряют к этому интерес, и все закончится. Имей терпение. Терпение ведь не противоречит твоей религии?

— Я не собираюсь обижаться на ваш сарказм.

— Никакого сарказма.

— Вижу, вы тоже истинный сын Отца Лжи. — Зак встал и вышел.

— Рад, что ты не обиделся! — крикнул куратор ему вслед.

К начальству, естественно, обращаться смысла не имело — по крайней мере, напрямую. Вместо этого Зак отправился к ученикам-арабам, заявив, что начальство разрешает открыто соблюдать христианские обряды. Сперва он слышал лишь стандартную фразу: «Ислам отвергает соперничество между религиями. Чем они занимаются — их дело».

Однако Заку в конце концов удалось добиться ответа от мальчишки-пакистанца из Армии Пчел. Не то чтобы Ахмед высказался сколько-нибудь положительно — собственно, казалось, будто данный вопрос его нисколько не интересует и он даже проявлял некоторую враждебность. Но Зак знал, что сумел затронуть струнку в его душе.

— Говорят, будто Санта-Клаус не имеет отношения к религии, а всего лишь национальный персонаж. Но разве в вашей стране есть разница? Разве Мохаммед…

Ахмед поднял руку и отвел взгляд:

— Не тебе произносить имя Пророка.

— Я вовсе не сравниваю его с Санта-Клаусом, — сказал Зак, хотя на самом деле слышал, как отец называл Мохаммеда «сатанинским подобием пророка», так что между Сантой и Мохаммедом было много общего.

— Ты сказал уже достаточно, — заявил Ахмед. — Мне больше не о чем с тобой разговаривать.

Зак знал, что Ахмеду не так уж плохо живется в Боевой школе. Мусульманские страны не обладали достаточной властью, чтобы настоять на религиозных привилегиях, и дети в Боевой школе были освобождены от возложенной на мусульман обязанности ежедневой молитвы. Но что он станет делать теперь, когда христиане получили своего Санта-Клауса? Пакистан создавался как страна ислама, и никаких различий между национальным и мусульманским не существовало.

Ахмеду, чтобы все организовать, потребовалось два дня с учетом того, что невозможно было определить временну́ю зону Земли, в которой — или над которой — они пребывали в данный конкретный момент, и, соответственно, время, в которое следовало молиться. Невозможно было даже выяснить, какое время сейчас в Мекке, чтобы воспользоваться хотя бы им.

В итоге Ахмед и другие ученики-мусульмане решили, что будут молиться в то время, когда у них нет занятий, оставив право пользоваться освобождением от молитвы тем, кто в это время находился в Боевом зале.

Впервые свою набожность они продемонстрировали за завтраком. Сперва казалось, что в этом участвуют всего полдюжины мусульман, распростершихся ниц лицом не к Мекке, что было невозможно, но к левому, обращенному к солнцу, борту.

Но едва началась молитва, к ней стали присоединяться другие ученики-мусульмане — сперва немногие, но за ними все новые и новые. Зак молча сидел за столом со своими предполагаемыми товарищами по Армии Крыс, делая вид, будто ничего не замечает, но его переполняла радость, поскольку он понял, что Динк сразу же сообразил, в чем дело. Молитва стала ответом на кампанию Динка по поводу Санта-Клауса, и начальник школы никак не мог оставить это без внимания.

— Что ж, может, и неплохо, — пробормотал Динк сидевшему рядом Флипу.

Зак, однако, понимал, что ничего хорошего в том нет. Мусульмане отказались от терроризма много лет назад после разрушительной войны между суннитами и шиитами и даже помирились с Израилем, заключив с ним экономический союз. Но все знали, что мусульманский мир не забыл прежние обиды, а многие мусульмане считали, что Гегемония обходится с ними несправедливо. Всем было известно об имамах и аятоллах, вслух заявлявших, что им нужна не светская Гегемония, а Халиф, который объединил бы мир в поклонении Аллаху. «Когда мы станем жить по законам шариата, Аллах защитит нас от чудовищ. Когда Аллах посылает нам предупреждение, разумно его слушать. Но мы восстаем против Аллаха, и Он нас не защищает».

Подобный язык был Заку вполне понятен. Несмотря на свои религиозные заблуждения, они не боялись высказываться в защиту своей веры. И их было достаточно много, чтобы заставить других прислушаться — в том числе тех, кто давно перестал даже притворяться, будто слушает Зака.

Время следующей молитвы приходилось на конец обеда. Слух о ней уже успел разойтись, и все те, кто намеревался молиться, задержались в столовой. Зак уже слышал, что то же самое произошло в командирской столовой за завтраком, но на этот раз большинство командиров-мусульман пришли в общую столовую, чтобы присоединиться к молитве своих солдат.

Незадолго до объявленного времени молитвы в столовую вошел полковник Графф.

— В Боевой школе запрещается соблюдение религиозных обрядов, — громко объявил он. — Мусульманам было предоставлено освобождение от обязательных ежедневных молитв. Соответственно, любой ученик-мусульманин, настаивающий на публичной демонстрации религиозных ритуалов, будет подвергнут взысканию, а любой принявший в этом участие командир армии или взвода немедленно и навсегда лишится звания.

Графф уже повернулся, собираясь уйти, когда послышался вопрос Ахмеда:

— А как же Санта-Клаус?

— Насколько мне известно, — ответил Графф, — с Санта-Клаусом не связан никакой религиозный обряд, и никто пока что не встречал Санта-Клауса в Боевой школе.

— Двойные стандарты! — крикнул Ахмед, и еще несколько ребят, словно эхо, повторили его слова.

Не обращая на них внимания, Графф покинул столовую. Не успела за ним закрыться дверь, как вошли два десятка морпехов, заняв позиции в разных местах зала.

Когда наступило время молитвы, Ахмед и еще несколько человек немедленно распростерлись ниц. Подойдя к ним, морпехи поставили их на ноги и надели на них наручники.

— Есть еще желающие? — Лейтенант морпехов окинул взглядом столовую.

На полу распростерся еще один солдат, которого тоже заковали. Больше никто не пытался бросить им вызов. Пятерых мусульман увели — не грубо, но и не особо вежливо.

Зак снова переключил свое внимание на еду.

— Что, радуешься? — прошептал Динк. Зак бесстрастно повернулся к нему. — Это все из-за тебя, — тихо проговорил Динк.

— Я христианин, и не мне указывать мусульманам, когда молиться, — ответил Зак и тут же пожалел о собственных словах.

— Не умеешь ты врать, Зак, — сказал Динк, на этот раз достаточно громко, чтобы могли услышать и остальные за столом. — Не пойми меня превратно, но мне кажется, что ты просто привык всегда говорить правду, поэтому так и не научился искусству лжи.

— Я не лгу, — возразил Зак.

— В буквальном смысле ты, конечно, прав — наши друзья-мусульмане не советовались с тобой по поводу расписания молитв. Но как ответ на мое обвинение, что все это из-за тебя, твои слова не более чем жалкая ложь, попытка увернуться. Будь ты действительно ни при чем, тебе не пришлось бы изворачиваться. Но, судя по твоему ответу, тебе есть что скрывать. — (На этот раз Зак промолчал.) — Думаешь, это прибавит тебе шансов сбежать из Боевой школы? Может, ты даже считаешь, что это подорвет основы Боевой школы и повредит войне, что, с одной точки зрения, сделает тебя предателем, а с другой — христианским героем. Но войну тебе не остановить, и Боевой школе в конечном счете тоже никак не повредить. Хочешь знать, чего ты на самом деле добился? Когда-нибудь война закончится. Если мы победим, мы все отправимся по домам. Ребята в этой школе — лучшие военные умы нашего поколения. Они будут править странами и народами. Когда-нибудь и Ахмед станет во главе Пакистана. И ты сделал все возможное, чтобы он возненавидел саму мысль о том, что с немусульманами можно жить в мире. Иными словами, ты только что начал войну, которая случится лет через тридцать или сорок.

— Или десять, — сказал Виггин.

— Через десять лет Ахмед будет все еще слишком молод, — усмехнулся Флип.

Зак даже не задумывался, к чему все это может привести на Земле. Но что мог знать Динк, пытаясь предсказать будущее?

— Это не я начал рекламировать Санта-Клауса, — сказал Зак, встретившись взглядом с Динком.

— Нет, ты просто доложил о том, как двое мальчишек-голландцев слегка подшутили друг над другом, и устроил из этого немало шума, — ответил Динк.

 

8

Мир

История с Санта-Клаусом завершилась. Динк даже не пытался как-то на нее повлиять — она давно переросла его самого. Но когда в столовой арестовали ребят-мусульман, стало ясно, что это больше не игра и не способ показать нос начальству. Последствия были вполне реальны, и, как заметил Зак, больше всего в этом был виноват Динк.

Динк попросил друзей обратиться ко всем знакомым с просьбой прекратить забаву с чулками и перестать дарить подарки, имевшие хоть какое-то отношение к Санта-Клаусу.

Все закончилось в течение одного дня.

Оказалось, однако, что это еще не конец.

Зак, естественно, нисколько не изменился. На тренировках он просто летал туда-сюда, а в бою лишь зря занимал место. Но он ходил на занятия, делал домашние задания, сдавал контрольные.

И все его игнорировали — но не так, как раньше.

Прежде к нему относились терпимо, даже с некоторым уважением, — мол, хоть он и идиот, но по крайней мере последовательный.

Теперь же его игнорировали подчеркнуто, даже не дразнили и не задирали. Его просто не существовало. Если он пытался с кем-то заговорить, к нему поворачивались спиной. Динк все это видел, и ему становилось не по себе. Зак, однако, был виноват сам. Одно дело, когда тебя считают изгоем из-за того, что ты не такой, как все, и совсем другое — когда ты своим эгоизмом доставил проблем другим людям. А именно это Зак и сделал. Его не волновал запрет религии — он сам его постоянно нарушал.

Он просто воспользовался подарком Динка Флипу на день Синтерклааса, чтобы высказать свои неубедительные идеи начальнику школы.

«Я тоже вел себя по-детски, — подумал Динк. — Но я знал, когда стоит остановиться. А он — нет. И это не моя вина».

И все же Динк не мог удержаться от того, чтобы хоть иногда бросить взгляд на Зака. Он немного читал о поведении приматов, когда изучал теорию сообществ, и знал, как ведут себя шимпанзе и бабуины, которых изгоняют из стаи. Депрессия. Самоуничтожение.

Прежде казалось, что Зак прекрасно чувствует себя в одиночестве. Теперь же, когда одиночество стало полным, он помрачнел и осунулся. Он мог пойти куда-то, а потом внезапно остановиться и снова двинуться с места, но на этот раз медленнее. Он почти ничего не ел. С ним явно творилось что-то неладное.

Одно Динк знал точно: когда речь заходила о помощи ученику с реальными проблемами, от кураторов и преподавателей не было никакого толку. У них имелся свой план — что, по их мнению, полагалось делать каждому. Но если становилось ясно, что ученик делать этого не станет, они теряли к нему всякий интерес, точно так же как они потеряли интерес к Динку. Даже если бы Зак попросил о помощи, он бы ее не получил. А Зак ее не просил.

Хотя Динк и понимал всю тщетность своих усилий, он все же попытался. Придя к Граффу, он попробовал объяснить, что происходит с Заком.

— Интересная теория, — заметил Графф. — Думаешь, все его избегают?

— Я точно знаю.

— Но с тобой он общается?

— Я пару раз пытался с ним заговорить, но он молчит.

— Значит, все-таки это он тебя избегает.

— Но все остальные избегают его самого.

— Динк, — сказал Графф, — ego te absolvo.

— Это не на голландском, — заметил Динк. — Что бы вам там ни казалось.

— Это латынь. Католический ответ на исповедь: «Отпускаю тебе грехи твои».

— Я не католик.

— И я не священник.

— Не в вашей власти кому-то что-либо отпускать.

— Но попытаться все же стоило. Возвращайся в казарму, Динк. Зак — не твоя проблема.

— Почему бы вам просто не отправить его домой? — спросил Динк. — В армии из него все равно ничего не выйдет. Он христианин, а не солдат. Почему бы не отпустить его домой, где он мог бы оставаться христианином?

Графф откинулся на спинку кресла.

— Ладно, я и так знаю, что вы ответите, — сказал Динк.

— Точно?

— То же, что всегда говорят все: «Если я разрешу ему, придется разрешить и остальным».

— В самом деле?

— Если Зака за его неподчинение или еще что-нибудь отправят домой, очень скоро появится множество ребят, которые тоже перестанут подчиняться, чтобы их вернули.

— И ты тоже был бы среди них? — спросил Графф.

— Думаю, ваша школа — пустая трата времени, — заявил Динк. — Но я верю в войну. Я не пацифист, я просто против некомпетентности.

— Видишь ли, я не собирался спорить с тобой на эту тему, — сказал Графф. — Ибо я уже знаю ответ. Если единственный способ вернуться домой — вести себя как Зак и получить к себе такое же отношение, в этой школе не найдется ни одного ученика, который поступил бы так же.

— Вы этого не знаете.

— Знаю, — ответил Графф. — Не забывай, всех вас подвергали тестированию. Не только на предмет логики, памяти, пространственных отношений и вербальных способностей, но и черт характера. Умения быстро принимать решения и схватывать ситуацию в целом. Умения ладить с другими.

— Так как же, черт возьми, Зак вообще тут оказался?

— Зак превосходно ладит с людьми, — сказал Графф. — Когда хочет.

Динк не поверил.

— Зак может справиться даже со страдающими манией величия психопатами, не позволив им причинить вред другим. Он прирожденный миротворец в человеческом сообществе, Динк. Это лучший его дар.

— Фуфло все это, — возразил Динк. — Все его сразу же возненавидели.

— Потому что он сам так захотел. И сейчас он добивается в точности того, чего хочет. Включая и наш с тобой разговор. В точности так, как он хотел.

— Сомневаюсь, — заметил Динк.

— Потому что ты не знаешь того, что я мог бы тебе рассказать.

— Так расскажите.

— Нет, — ответил Графф. — Благоразумие победило, и я ничего не стану говорить.

Динк проигнорировал попытку нагнать таинственность — Графф явно хотел, чтобы его стали упрашивать. Вместо этого Динк подумал о словах Граффа насчет способностей Зака. Неужели Зак его попросту каким-то образом использовал? Его и всех остальных?

— Но зачем? — спросил Динк. — Зачем ему преднамеренно от всех отгораживаться?

— Потому что никто не ненавидит его в достаточной степени, — ответил Графф. — Ему нужно, чтобы его возненавидели до предела. Настолько, чтобы мы сдались и отправили его домой.

— Думаю, вы слишком многое ставите ему в заслугу, — заметил Динк. — Вряд ли он знал, чем все закончится.

— Я не говорил, что он действует сознательно. Он просто хочет домой. Он считает, что обязательно должен вернуться.

— Почему?

— Этого я тебе сказать не могу.

— Опять-таки — почему?

— Потому что я не могу тебе доверять.

— Если я скажу, что никому не стану больше рассказывать, — значит не стану.

— Я знаю, что ты умеешь хранить тайну. Я просто сомневаюсь, что могу доверить тебе эту задачу.

— Какую задачу?

— Исцелить Зака Моргана.

— Я пытался, но он меня к себе даже не подпускает.

— Знаю, — кивнул Графф. — Так что мне придется рассказать то, что тебе хочется узнать, кому-то другому. Тому, кто тоже умеет хранить тайну и кто действительно может ему помочь.

Динк на мгновение задумался.

— Эндеру Виггину?

— Это твой кандидат? — спросил Графф.

— Нет, — ответил Динк. — Ваш. Это вы считаете, что у него все получается.

Графф улыбнулся. Выражение его лица могло бы напомнить улыбку Моны Лизы, если бы Мона Лиза была коротышкой-полковником с брюшком.

— Я надеюсь, у него получится, — продолжал Динк. — Прислать его к вам?

— Могу поспорить, — ответил Графф, — что Эндеру даже не придется ко мне приходить.

— Как он узнает, что делать, если ему не рассказать?

— Он просто будет вести себя как Эндер Виггин и в процессе узнает все необходимое от самого Зака.

— Виггин с Заком тоже не разговаривает.

— Имеешь в виду, что не видел, как они разговаривают?

— Ну… да, — кивнул Динк.

— Дай ему время, — сказал Графф.

Динк встал.

— Я тебя не отпускал, солдат.

Остановившись, Динк отдал честь.

— Разрешите вернуться в казарму, чтобы и дальше чувствовать себя полным дерьмом, сэр.

— Не разрешаю, — ответил Графф. — Чувствуй себя чем пожелаешь, это меня не касается. Но твои усилия помочь Заку должным образом оценены.

— Я пришел сюда не за благодарностью.

— Ты ее и не получишь. Все, что я могу сказать, — у меня сложилось о тебе хорошее мнение. Его нелегко завоевать, но когда оно уже завоевано, его нелегко потерять. Учись жить с этим бременем. А теперь — проваливай, солдат.

 

9

Виггин

Зак наткнулся на Виггина возле одного из лифтов, не особо популярного среди учеников, — тот находился в стороне от основных потоков, и по большей части им пользовались преподаватели. Именно потому туда и направился Зак — он вполне мог подождать в очереди, но почему-то всегда получалось так, что он оказывался первым лишь после того, как прошли все остальные. Это обычно вполне устраивало Зака, но во время обеда, когда все устремлялись в одном направлении, все же лучше было иметь разнообразный выбор горячей еды, чем холодные остатки.

Виггин сидел спиной к стене, так крепко стиснув левую ногу, что его голова покоилась на колене. Он явно страдал от боли.

Зак едва не прошел мимо — какое, собственно, ему до них всех дело? Но тут он вспомнил самаритянина, остановившегося, чтобы помочь страждущему, и священника с левитом, которые этого не сделали.

— Что случилось? — спросил Зак.

— Задумался и не посмотрел под ноги, — ответил Виггин сквозь зубы.

— Синяк? Ссадина?

— Лодыжку вывихнул, — сказал Виггин.

— Распухла?

— Пока не знаю. Когда шевелю ногой, больно.

— Покажи другую ногу, чтобы я смог сравнить.

Виггин вытянул ногу. Зак снял с него ботинки и носки, не обращая внимания на гримасы Виггина, когда он пошевелил его левую ступню. Насколько он мог понять, обнаженные лодыжки выглядели совершенно одинаково.

— Не похоже, что распухла.

— Хорошо, — кивнул Виггин, — Тогда, наверное, все в порядке.

Схватившись за плечо Зака, он начал подниматься.

— Я не пожарный шест, — заметил Зак. — Чем за меня хвататься, давай лучше помогу.

— Извини, — ответил Виггин.

Мгновение спустя Виггин уже стоял на ногах и, морщась, попытался шагнуть.

— Ой-ой-ой, — выдохнул он, подражая ушибившемуся малышу, и слабо улыбнулся Заку. — Спасибо.

— Не за что, — ответил Зак. — Ты хотел со мной о чем-то поговорить?

Улыбка Виггина стала чуть шире.

— Не знаю, — сказал он, даже не пытаясь отрицать, что разыграл всю эту сцену лишь ради возможности пообщаться. — Знаю только, что, какие бы планы ты ни строил, они или закончатся полным успехом, или не приведут ни к чему вообще.

— Нет у меня никаких планов, — буркнул Зак. — Я просто хочу домой.

— Все мы хотим домой, — ответил Виггин. — Но нам хочется и другого. Добиться почета и победы. Спасти мир. Доказать, что мы на что-то способны. А тебя волнует только, как вырваться отсюда любой ценой.

— Верно.

— Но почему? Только не говори мне, что скучаешь по дому. В первые несколько ночей мы все плакали и звали папу с мамой, а потом перестали. Все можно пережить.

— Ты что, стал теперь моим наставником? Даже не пробуй, Виггин.

— Чего ты боишься? — спросил Эндер.

— Ничего, — ответил Зак.

— Фуфло гонишь.

— Я что, должен теперь излить перед тобой свою душу? Потому что ты спросил, чего я боюсь, показал, насколько ты проницателен? И я сразу поведаю тебе обо всех своих потаенных страхах, ты поднимешь мне настроение, а потом мы станем друзьями на всю жизнь, и я решу быть хорошим солдатом, чтобы тебя порадовать?

— Ты не понимаешь, — заметил Виггин. — Люди не могут жить в такой изоляции, в какой живешь ты. Думаю, ты просто умрешь. Даже если не умрет твое тело, умрет душа.

— Прости, что говорю об очевидных вещах, но ты ведь не веришь в душу?

— Прости, что говорю об очевидных вещах, — ответил Виггин, — но ты вообще ничего не знаешь о том, во что я верю. Мои родители тоже верующие.

— Наличие верующих родителей ничего не говорит о том, во что веришь ты сам.

— Но никто здесь не стал верующим, не имея верующих родителей, — сказал Виггин. — Сколько тебе было, когда тебя забрали? Шесть? Семь?

— Я слышал, тебе было вообще пять.

— А теперь мы стали старше. Тебе ведь сейчас восемь?

— Почти девять.

— Но мы думаем совсем как взрослые.

— Нас потому и выбрали, что наш интеллект намного выше нормы.

— У меня верующие родители, — сказал Виггин. — Увы, вера у них не одна и та же, из-за чего возник некоторый конфликт. К примеру, мама не верит в крещение во младенчестве, в отличие от отца, так что отец считает меня крещеным, а мама — нет.

Зак невольно поморщился.

— Брак не может быть крепким, когда родители не разделяют одну и ту же веру.

— Что ж, мои родители стараются изо всех сил, — заметил Виггин. — Могу поспорить, твои тоже не во всем согласны. — (Зак пожал плечами.) — Могу поспорить, они не согласны и насчет тебя.

— Это тебя не касается. — Зак отвернулся.

— Наверняка твоя мама была рада, что ты отправился в космос — подальше от отца. Вот тебе и их разное отношение к религии.

Зак в ярости развернулся к Виггину.

— Что эти болваны тебе еще про меня наговорили? Какое они имели право?

— Никто мне ничего не говорил, — ответил Виггин. — Это все ты сам, придурок. Когда ты впервые появился в Армии Крыс и с тобой еще общались, ты постоянно твердил — мол, мой отец то, мой отец это…

— Ты сам только что присоединился к Крысам.

— Разговоры идут не только внутри армий, — сказал Виггин. — И я их слушаю. Ты все время превозносишь своего папашу, будто он какой-то пророк. Вот я и подумал: наверняка мамочка только рада, что сынок избавился от отцовского влияния.

— Мама хочет, чтобы я уважал отца.

— Она всего лишь не хочет, чтобы ты с ним жил. Он ведь тебя бил?

Зак с силой толкнул Виггина — рука сама совершила движение, прежде чем он успел о чем-то подумать.

— Да брось, — усмехнулся Виггин. — В душевой все видели твои шрамы. Я сам их видел.

— Это было очищение. Язычнику вроде тебя подобного не понять.

— Очищение от чего? — спросил Эндер. — Ты же был идеальным сыном.

— Графф что, сливал тебе информацию обо мне? Это незаконно!

— Перестань, Зак. Я тебя знаю. Если уж ты решишь, будто нечто есть истина, то так и станешь поступать, чего бы тебе это ни стоило. Ты веришь в своего отца и выполнишь любой его приказ. Так что же ты совершил такого, что потребовалось это самое очищение?

Зак не ответил — он полностью замкнулся в себе, отказываясь слушать. Мысли его блуждали где-то в другом месте, как бывало всегда, когда отец проводил над ним обряд очищения, что помогало ему не кричать и вообще ничего не чувствовать.

— Да, это ты, — сказал Виггин. — Зак, в которого он тебя превратил. Зак, которого на самом деле тут нет. Которого на самом деле не существует.

Зак, казалось, его не слышал.

— Именно поэтому тебе надо домой, — продолжал Виггин. — Потому что без тебя ему придется найти для очищения кого-нибудь другого. У тебя есть брат? Сестра? Или у кого-то из прихожан есть дети?

— Других детей он даже пальцем ни разу не тронул, — буркнул Зак. — Это я порочный.

— Да, я понял. Твоя мама? Думаешь, он попытается сделать непорочной ее?

Зак тут же вспомнил мать — не просто ее образ, но слова: «Сатана не приносит добрых даров. Так что твой дар — дар Бога». А потом — слова отца: «Есть те, кто станет тебе говорить, будто нечто исходит от Бога, хотя на самом деле оно от дьявола». Зак тогда спросил его почему, и тот ответил: «Их обманывают собственные желания. Им хочется, чтобы мир был лучше, и они делают вид, будто оскверненное непорочно, так что его можно не опасаться».

Он не мог позволить, чтобы отец узнал, что говорила мама, ибо с ее стороны это выглядело крайне порочно. Просто не мог.

«Если он посмеет ударить маму, я его убью».

Мысль настолько его ошеломила, что он, тяжело дыша, прислонился к стене.

«Если он посмеет ударить маму, я его убью».

— Зак, что с тобой? — Виггин дотронулся до его руки.

Не в силах сдержаться, Зак отдернул руку, но этого оказалось мало — выбросив вперед правую ногу, он пнул Виггина в голень, а затем толкнул его назад. Виггин отлетел к стене и беспомощно сполз на пол. Зака переполняла неодолимая ярость — из-за всех недель одиночества, из-за страха за мать. Она в самом деле была порочна, и он должен был ее за это ненавидеть. Но он любил ее, а значит, заслуживал всего того очищения, которое получал от отца — ибо он любил кого-то столь порочного, как мать.

Охваченный гневом и страхом, сам не понимая, что делает, Зак набросился на Виггина, колотя его по груди и животу.

— Перестань! — заорал Виггин, пытаясь отвернуть лицо. — Ты что, решил сделать меня непорочным?

Остановившись, Зак взглянул на собственные руки, затем на беспомощно лежащего Виггина, и сама его поза эмбриона, похожая на свернувшегося червя, вновь разозлила Зака. Его учили, что это такое. Это была жажда крови, звериная ярость, которая, охватив солдата, придавала ему невероятные силы.

Именно ее наверняка ощущал отец, когда проводил над Заком обряд очищения, полностью подчиняя своей воле беспомощное маленькое тельце. У определенного рода людей подобная ярость вызывала неодолимое желание терзать добычу, причинять ей боль, раздирать кожу, наслаждаться кровью, слезами и воплями жертвы.

Нечто столь мрачное и зловещее могло исходить только от Сатаны.

— А я-то считал тебя пацифистом, — тихо проговорил Виггин.

В ушах Зака отдались постоянные слова отца о мире, о том, что слуги Господа не должны отправляться воевать.

— И перекуют мечи свои на орала, — пробормотал Зак, эхом повторяя за цитирующим Михея и Исайю отцом.

— Цитаты из Библии, — кивнул Эндер, распрямляясь на полу. Теперь он был открыт любым ударам, но ярость постепенно проходила. Заку больше не хотелось его бить. Вернее, хотелось, но не в большей степени, чем не хотелось. — Попробуй эту: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч».

— Не спорь со мной насчет Писания, — заявил Зак. — Я его наизусть знаю.

— Но ты веришь лишь в те его места, которые нравились твоему отцу. Как по-твоему, почему он всегда приводил цитаты о ненависти к войне и насилию, хотя бил тебя смертным боем? Такое впечатление, будто он пытался убедить себя, что в душе он совсем не таков, каким кажется.

— Ты не знаешь моего отца, — сдавленно прошипел Зак.

Он мог бы снова ударить Виггина, но решил, что не станет этого делать — по крайней мере, если тот просто заткнется.

— Я знаю то, что только что почувствовал сам, — ответил Виггин. — Твою ярость. И это было больно.

— Извини, — сказал Зак. — Только, пожалуйста, заткнись.

— То, что мне было больно, вовсе не значит, что я тебя боюсь. Знаешь, почему я в числе прочего был только рад покинуть родной дом? Потому что мой брат угрожал меня убить, и хотя я сомневаюсь, что он говорил всерьез, у меня все равно внутри все сжималось от страха. Брату нравилось причинять мне боль. Хотя вряд ли он похож на твоего отца — думаю, твой отец ненавидел себя за то, как он с тобой поступал. И именно потому он проповедовал мир.

— Он проповедовал мир, потому что так проповедовал Христос, — возразил Зак. Ему хотелось, чтобы в его словах прозвучали рвение и страсть, но тут же понял, что ответ получился не слишком убедительным.

— Господь — крепость моя и слава моя, — процитировал Виггин. — Он был мне спасением.

— Исход, глава пятнадцатая, — сказал Зак. — Это Моисей, Ветхий Завет. Не подходит.

— Он Бог мой, и прославлю Его; Бог отца моего, и превознесу Его.

— Зачем тебе вообще Библия? — спросил Зак. — Ты что, выучил Писание только ради того, чтобы со мной поспорить?

— Да, — ответил Виггин. — Следующий стих ты знаешь.

— Господь муж брани, — сказал Зак. — Иегова имя Ему.

— В версии короля Якова говорится просто «Господь», — заметил Виггин.

— Но именно это оно и значит, когда пишется в Библии мелким шрифтом. Они просто избегают упоминания имени Бога.

— Господь муж брани, — повторил Виггин. — Но если бы твой папаша это цитировал, у него не было бы никаких причин сдерживать свою кровожадность, свою ярость берсерка. Он бы тебя просто убил. Так что оно и к лучшему, что он игнорировал все разговоры Иисуса и Моисея насчет Божьего отношения к войне и миру, ибо он настолько тебя любил, что половина его веры стала для него чем-то вроде стены, не позволявшей ему тебя убить.

— Не трогай мою семью, — прошептал Зак.

— Он тебя любил, — повторил Виггин. — Но ты был прав, что боялся его.

— Не заставляй меня снова делать тебе больно, — сказал Зак.

— Насчет тебя я не беспокоюсь, — ответил Виггин. — В тебе вдвое больше мужества, чем в твоем отце. Ты почувствовал, что такое насилие, и можешь себя контролировать. И ты не станешь меня бить за то, что я говорю тебе правду.

— Все, что ты мне говорил, — ложь.

— Зак, — сказал Виггин. — «Лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чтобы он соблазнил одного из малых сих». Разве твой отец не цитировал эти слова?

Заку хотелось убить Виггина, и еще ему хотелось разрыдаться, но он не стал делать ни того ни другого.

— Цитировал. Постоянно.

— А потом хлестал тебя до шрамов на спине?

— Я был порочен.

— Нет, это он был порочен. Он сам.

— Некоторые так стремятся найти Сатану, что видят его даже там, где его нет! — крикнул Зак.

— Не припомню такого в Библии.

Это были слова матери Зака. Но признаться в этом Зак никогда бы не смог.

— Не вполне понимаю, о чем ты. Разве это я пытаюсь искать Сатану там, где его нет? Сомневаюсь. Думаю, Сатана обитает в душе того, кто порет ребенка, а затем возлагает вину на него самого. Вот где Сатана.

— Мне нужно домой, — с трудом проговорил Зак, не в силах сдержать подступившие к глазам слезы.

— И что ты там будешь делать? — поинтересовался Виггин. — Встанешь между матерью и отцом, пока он в конце концов не потеряет самообладание и не убьет тебя?

— Если потребуется — то да!

— Знаешь, чего я больше всего боюсь? — спросил Виггин.

— Мне плевать на твои страхи.

— Как бы я ни ненавидел своего брата, я боюсь, что я такой же, как он.

— Я не ненавижу своего отца.

— Ты его до ужаса боишься, — сказал Виггин, — что не удивительно. Но мне кажется, что, вернувшись домой, ты на самом деле намерен прикончить старого сукина сына.

— Нет! — крикнул Зак.

Его снова переполняла ярость, и он не сумел сдержаться, но на этот раз удары пришлись по стене и полу, а не по Виггину, так что больно стало только собственным кулакам, рукам и локтям Зака. Только ему самому.

— Если он посмеет поднять руку на твою мать… — начал Виггин.

— Я его убью!

Отскочив назад, Зак повалился ничком подальше от Виггина и заколотил по полу кулаками, пока его левая рука не начала кровоточить. Даже при этом он остановился лишь тогда, когда Виггин схватил его за запястье и, вложив что-то ему в ладонь, сжал пальцы.

— Хватит уже крови, — сказал Виггин. — По крайней мере, так мне кажется.

— Никому не рассказывай, — прошептал Зак. — Никому.

— Ты не сделал ничего плохого, — ответил Виггин. — Кроме того, что пытался вернуться домой и защитить мать. Потому что знаешь, насколько безумен и опасен твой отец.

— Так же, как и я сам, — сказал Зак.

— Нет, — возразил Виггин. — Он полная твоя противоположность. Ты можешь себя контролировать — ты удержался от того, чтобы ударить ребенка, даже когда тот преднамеренно тебя провоцировал. Твой отец не мог сдержаться и бил тебя, даже когда ты не совершал абсолютно ничего дурного. Вы нисколько друг на друга не похожи.

— Это все ярость, — сказал Зак.

— Одно из достоинств солдата, — кивнул Виггин. — Обрати ее против жукеров, вместо того чтобы обращать на себя или своего отца. Или на меня.

— Я не верю в войну.

— Мало кто из солдат в нее верит, — сказал Виггин. — На войне могут убить. Но тебя учат хорошо сражаться, так что, когда в самом деле придет война, ты сможешь победить, вернуться домой и найти всех живыми и здоровыми.

— Дома сейчас опасно.

— Уверяю тебя, дома все прекрасно, — ответил Виггин. — Раз тебя там нет, какой смысл твоей матери оставаться с отцом? Так что, думаю, с его стороны ей ничего не угрожает. Не согласен? Она не может оказаться слабой. Будь она слабой, она никогда не смогла бы произвести на свет кого-то настолько мужественного, как ты. Вряд ли ты унаследовал свою мужественность от отца. Вот уж чем он точно не может похвастаться, иначе не срывался бы на тебе. Так что ты унаследовал ее от матери. И если он поднимет на мать руку, она просто от него уйдет. Ей больше не нужно жить вместе с ним, чтобы заботиться о тебе.

Тон слов Виггина, как и сами слова, действовал успокаивающе. Перекатившись на полу, Зак сел.

— Как бы сейчас не примчался какой-нибудь преподаватель и не начал расспрашивать, в чем дело.

— Сомневаюсь, — сказал Эндер. — Думаю, они прекрасно знают, что происходит, — вероятно, наблюдают откуда-нибудь по видео, а может, отвлекают других ребят, чтобы те сюда не заявились. Они хотят, чтобы мы разобрались сами.

— С чем разобрались? — спросил Зак. — Я с тобой не ссорился.

— Ты успел поссориться со всеми, кто не давал тебе вернуться домой.

— Я все равно ненавижу эту школу. И хочу отсюда убраться.

— Добро пожаловать в клуб единомышленников, — усмехнулся Виггин. — Слушай, мы так на обед опоздаем. Ты как хочешь, а я собираюсь поесть.

— Так и будешь хромать на левую ногу?

— Да, — ответил Эндер. — После того как ты меня пнул, мне даже притворяться не придется.

— Грудь не болит? Я тебе ребра, случайно, не сломал?

— У тебя явно завышенное представление о собственной силе, — хихикнул Виггин.

Он шагнул в лифт, взялся за поручень, и кабина унесла его наверх.

Зак посидел еще немного, глядя в пространство и думая о том, что сейчас произошло. Он сомневался в том, что хоть что-то изменилось. Зак все так же ненавидел Боевую школу, и все в Боевой школе ненавидели его. А теперь он ненавидел и своего отца, перестав верить в его фальшивый пацифизм. Виггину вполне удалось убедить Зака, что его отец — никакой не пророк. Черт побери, Зак знал это с самого начала, но лишь вера в одухотворенность отца удерживала его от ненависти и страха — иначе он просто не смог бы этого вынести. А теперь ему больше не нужно было это выносить.

Виггин был прав. Мать стала полностью свободной после того, как с нее сняли все заботы о Заке.

Разжав кулак, он увидел, что сунул туда Виггин, чтобы остановить кровотечение. Это был его носок, пропитанный кровью.

 

10

Милосердие

Увидев идущего с подносом Виггина, Динк понял, что что-то не так. И дело было вовсе не в том, что его поднос был нагружен вдвойне. Для кого он брал обед? Не важно — главное, что Виггину явно было больно. Динк придвинул стул поближе.

— Что случилось? — спросил он, как только Виггин сел.

— Взял обед для Зака, — ответил Виггин.

— В смысле — что случилось с тобой?

— Со мной? — невинно переспросил Виггин, но его взгляд, лазером вонзившийся в глаза Динка, явно намекал, чтобы тот от него отстал.

— Как хочешь, — сказал Динк. — Мне все равно.

Динк время от времени включался в разговоры за столом, но заметил, что Виггин лишь молча ест, стараясь дышать неглубоко и осторожно. Что у него с грудью? Сломано ребро? Нет, скорее всего, просто ушиб. И еще он подволакивал ногу, хоть и старался не подавать виду. Вдобавок он оставил обед для Зака. Они явно подрались. Пацифист и вундеркинд? Подрались? Бред. Но что еще могло произойти? Если не этот пацифист, то кто мог поднять руку на такого малыша, как Виггин?

Когда появился Зак, половина ребят уже успела разойтись. Раздача уже закрылась, но Виггин заметил его и, привстав, помахал рукой, тут же поморщившись от боли в груди.

— Я взял тебе обед, — сказал Виггин вошедшему Заку, подвигаясь, чтобы дать ему место. Другие сидевшие за столом явно собрались встать и уйти, если Зак вздумает сесть за один стол с ними.

— Спасибо, я не голоден, — ответил Зак.

Он что, плакал? Нет. И что с его рукой? Ладонь была сжата в кулак, и Динк заметил запекшуюся кровь.

— Я просто хотел тебе вернуть кое-что, — продолжил Зак, кладя на стол рядом с подносом Виггина носок. — Извини, что он мокрый. Пришлось постирать.

— Круто, — ответил Виггин. — А теперь садись и ешь. — Он чуть ли не толкнул Зака на стул.

Все решил носок. Виггин сделал Заку подарок — и не просто подарок, а от Санта-Клауса, — и Зак его принял. Теперь Виггин стоял, положив ладони на плечи Зака, и обводил взглядом остальных солдат Армии Крыс, словно говоря: «Только посмейте встать и уйти».

Динк знал, что, если он встанет, поднимутся и остальные. Но остался сидеть, как и все остальные.

— У меня созрел стишок, — сказал Динк. — Так себе, конечно, но порой стоит высказаться, чтобы стало полегче.

— Мы только что поели, — заметил Флип. — Может, подождешь, пока у нас пища переварится?

— Нет, тебе пойдет только на пользу, — ответил Динк. — Твоя пища сейчас как раз превращается в дерьмо, мой стишок только будет как раз в тему.

Все рассмеялись, дав ему время окончательно подобрать нужные рифмы.

С точки зрения поэзии стишок и впрямь оказался слабоват. Но сгодился как символ решения Динка спустить проблему на тормозах. За то время, что прошло между подарком Виггина и стишком Динка, к Заку вернулся прежний статус — его хоть и с трудом, но терпели.

Динк взглянул на Виггина, все так же стоявшего позади Зака, который теперь, похоже, ел даже с некоторым аппетитом.

— Счастливого Рождества, — одними губами произнес Динк.

А Эндер просто молча улыбнулся.