Лейел Фоска сидел перед дисплеем, проглядывая научные статьи, опубликованные в последнее время.

Голограмма двух первых страниц текста зависла у него перед глазами. Размером дисплей был побольше, чем у большинства людей. Неудивительно, с годами зрение у Лейела ослабело. Дочитывая вторую страницу, он не нажимал на клавишу «Страницы», которая вызывала на дисплей третью и четвертую страницы. Он вдавливал в панель клавишу "Следующая".

Две страницы, прочитанные им, отступили на сантиметр, присоединившись к дюжине уже забракованных статей. А перед ними, сопровождаемая мелодичным звонком, появилась новая пара страниц.

Дит оторвалась от тарелки: с новыми материалами Лейел знакомился за завтраком.

— Двух страниц хватает тебе, чтобы приговорить бедолагу автора к мусорной корзине?

— Я приговариваю его к забвению, — радостно ответил Лейел. — Нет, я приговариваю его к аду.

— Что? Неужели на старости лет ты решил вновь обратиться к религии?

— Я создаю новую. Рая в ней не будет, зато найдется ужасный, бесконечный ад для молодых ученых, которые думают, что смогут повысить свой авторитет, критикуя мои работы.

— А, так ты создаешь теологию, — кивнула Дит. — Твои работы — святое писание, любая критика — ересь.

— Я приветствую разумную критику. Но этот молодой амбициозный профессор из… ну, конечно, из университета Минуса.

— Старый добрый университет Минуса!

— Он думает, что может доказать мою несостоятельность, растереть меня в пыль, но цитирует-то он лишь работы, опубликованные в последнюю тысячу лет.

— Принцип Тысячелетней глубины цитирования по-прежнему считается…

— Принцип тысячелетней глубины цитирования есть признание современных ученых в том, что свое время они предпочитают тратить не на исследования, а на академическую политику. Тридцать лет тому назад я камня на камне не оставил от принципа тысячелетнего цитирования. Я доказал, что…

— Этот принцип неверный и устаревший. Но, дорогой мой, драгоценнейший Лейел, ты доказал это, потратив немалую часть бессчетного богатства дома Фоски на поиски недостижимых ранее и всеми забытых архивов по всей Империи.

— Всеми забытых и гибнущих. Половину мне пришлось восстанавливать.

— Та сумма, которую ты потратил на поиск планеты Нуль, где зародилось человечество, равна тысяче годовых бюджетов университетских библиотек.

— Но, как только я потратил эти деньги, архивы стали открытыми для всех. Они открыты уже три десятилетия. Серьезные ученые пользуются ими, потому что одной тысячи лет явно недостаточно, если хочешь докопаться до сути. А большинство копается в экскрементах крыс, пожравших слонов, в надежде найти слоновую кость.

— Какой яркий образ. Мой завтрак сразу стал куда вкуснее, — Дит сбросила поднос в утилизационный паз, пристально посмотрела на Лейела. Что тебя гложет? Обычно ты зачитывал мне длинные цитаты из их глупых статей, и мы вместе смеялись над их жалкими потугами. А в последнее время ты только исходишь злобой.

Лейел вздохнул.

— Может, причина в том, что когда-то я мечтал изменить Галактику, а теперь каждый день почта приносит мне доказательства того, что Галактика отказывается меняться.

— Ерунда. Гэри Селдон предсказал, что империя вот-вот рухнет.

Вот оно. Она первой упомянула Селдона. И хотя обычно ей хватало такта не говорить о том, что его тревожило, а теперь она намекала, что причина его плохого настроения — отсутствие ответа Гэри Селдона. Она, конечно, права, Лейел не стал бы этого отрицать. Его раздражало, что Гэри так тянет с ответом. Лейел ожидал, что он позвонит, как только получит его заявку.

В тот же день. В крайнем случае, в течение недели. Но он не собирался признаваться жене в том, что задержка ответа выводит его из себя.

— Империя погибнет именно потому, что отчаянно сопротивляется переменам. Что к этому добавить?

— Что ж, я надеюсь, ты проведешь приятное утро, возмущаясь глупостью всех, кто ищет истоки происхождения человечества. Ты же у нас — исключение из правил.

— Почему именно сегодня ты прицепилась к моему тщеславию? Я никогда не страдал его отсутствием.

— И правильно, здоровое тщеславие еще никому не вредило.

— По крайней мере, я старался соответствовать своему мнению о себе. Достаточно высокому, должен тебе сказать.

— Это пустяки. Ты даже соответствуешь моему мнению о тебе, — Дит поцеловала его в лысинку на макушке и уплыла в ванную. Лейел же сосредоточился на двух страницах очередной статьи, появившихся на дисплее.

Фамилия автора ему ничего не сказала. Он готовился к встрече с вычурными словами и полным отсутствием мысли, но, к полному изумлению Лейела, статья его заинтересовала. Эта женщина обратилась к исследованиям приматов — настолько забытой области науки, что за последние тысячу лет об этом не написали ни одной статьи. То есть он сразу понял, что имеет дело с ученым своего круга. Женщина даже упомянула, что в своей работе использовала архивы, открытые Исследовательским фондом Фоски. Лейел всегда благоволил к тем, кто помнит добро.

Из статьи следовало, что эта женщина, доктор Торен Маголиссьян, взяла за отправную точку одну из идей, выдвинутых Лейелом: нужно искать принципы происхождения человечества, вместо того чтобы тратить время на поиски одной планеты. Она нашла интересные материалы, написанные три тысячи лет тому назад. Базировались они на исследованиях горилл и шимпанзе, которые провели семью тысячелетиями раньше. В этих материалах имелась ссылка на отчет об исходных исследованиях таких древних, что проводились они еще до образования Империи. Но таких старых отчетов обнаружить еще не удалось. Скорее всего, их уже не существовало. Тексты, к которым пять тысяч лет не прикасалась рука человека, восстанавливались с огромным трудом. Тексты старше восьми тысяч лет не подлежали восстановлению. Трагичность ситуации заключалась в том, что многие эти материалы «хранились» в библиотеках и в них никто никогда не заглядывал, не говоря уже о реконструкции или копировании.

Во многих архивах не осталось ни строчки читаемого текста. Зато каталоги сохранялись в идеальном состоянии, поэтому любой желающий мог точно узнать, чего именно лишилось человечество.

Ладно, не будем о грустном, подумал Лейел.

Итак, статья Маголиссьян. Что удивило Лейела, так это ее вывод о том, что мозг приматов обладал врожденной способностью к языкам. И хотя приматы не могли разговаривать, их обучали элементам речи, таким, как простые существительные и глаголы, а сами приматы составляли предложения, которые в их присутствии не произносились. Это означало, что процесс создания языка не являлся исключительно прерогативой человека, а потому не мог считаться определяющим фактором создания человеческой общности.

Торен Маголиссьян высказала очень смелую гипотезу. Из нее следовало, что различие между людьми и нелюдьми, точка отсчета, с которой начался род человеческий, исток, положивший начало цивилизации, появились позже зачатков языка. Разумеется, эта гипотеза опровергала выводы Лейела, сделанные им в одной из ранних работ. Он писал: "…поскольку язык отделяет человека от животного, историки-лингвисты могут указать дорогу к истокам человечества…" Но такие опровержения он только приветствовал. Жаль только, что он не мог показать статью Маголиссьян этому профессору из университета Минуса. "Видишь, — сказал бы он ему. — Вот как это делается. Поставь под сомнение мои предположения, а не выводы, и привлеки для этого вновь открывшиеся доказательства, вместо того чтобы пытаться выдавать за новое хорошо известное старое. Разгони темноту лучом света вместо того, чтобы толочь воду в ступе".

Прежде чем он продолжил чтение, домашний компьютер сообщил ему, что у двери квартиры кто-то стоит: по нижней части дисплея потянулось бегущая строка. Лейел вывел ее на середину дисплея, увеличил в размере. В какой уж раз пожалел о том, что за десять тысяч лет существования Империи никто так и не изобрел компьютер, умеющий говорить.

"Кто?" — напечатал на бегущей строке Лейел.

Секундная пауза: домашний компьютер допрашивал визитера. Потом на бегущей строке появился ответ:

"Курьер с охраной с посланием для Лейела Фоски".

Сам факт того, что служба безопасности пропустила курьера в дом, подтверждал, что курьер прибыл по делу, и очень важному делу.

"От кого?" — напечатал Лейел.

Опять пауза.

"От Гэри Селдона из фонда "Энциклопедия Галактики".

Лейел сорвался со стула. Добежал до двери, прежде чем домашний компьютер успел ее открыть, молча взял послание. Сжал большим и указательным пальцами черный диск, чтобы их отпечатки удостоверили его личность, а частота пульса и температура подтвердили, что послание получил живой Лейел Фоска, а не его труп.

На послании красовалось трехмерное изображение логотипа фонда "Энциклопедия Галактики", созданного и возглавляемого Гэри. "Скоро это будет и мой логотип, — подумал Лейел. — Гэри Селдон и я, два величайших ученых нашего времени, соединят свои усилия в проекте, значением и размахом не имевшем себе равных. Собрать воедино все знание Империи, систематизировать, обеспечить простой доступ, сохранить знание перед лицом надвигающейся анархии, чтобы новая цивилизация смогла максимально быстро подняться на руинах старой. Гэри высказал необходимость в осуществлении этого проекта. А я, Лейел Фоска, — знаток древних архивов, которые могли обеспечить создание Галактической энциклопедии".

Лейел начал читать послание с уверенностью в том, что уже знает, о чем пойдет речь. Никогда еще ему не отказывали в том, что он действительно хотел получить.

"Мой дорогой друг!

Твоя заявка для меня — большая честь. Увидев ее, я настоял на том, чтобы написать ответ лично. Мне льстит, что ты настолько уверен в необходимости нашего Фонда, что готов принять участие в его работе.

Я могу честно признать, что мы не получали ни одной заявки от ученого твоего уровня и с таким списком достижений, как у тебя".

"Естественно, не получали, — подумал Лейел. — Таких ученых просто нет, если не брать в расчет самого Гэри. Возможно, с ними вровень встанет и Дит после публикации книги, над которой она сейчас работает.

Во всяком случае, нет равных, исходя из тех стандартов, которые имеют значение для Гэри и меня. Гэри создал новую науку психосторию. Я изменил и вдохнул новую жизнь в истокологию — науку об истоках человечества".

Однако тон письма Гэри ему не понравился. Вроде бы в первых строчках слышалась лесть. Вот оно что.

Гэри хотел смягчить удар, который ждал его во второй части послания. И Лейел понял, что его ждет еще до того, как прочитал следующий абзац.

Тем не менее, Лейел, я вынужден тебе отказать.

Фонд на Терминусе создан для того, чтобы собирать и сохранять знание. Цель твоей жизни — расширять границы знания. То есть нас не интересует тот вид исследований, которым ты занимаешься. Поэтому оставайся на Тренторе и продолжай работу, которая служит на благо всему человечеству. А в ссылку на Терминус пусть отправляются мужчины и женщины, не обладающие твоими талантом и способностями.

Искренне твой Гэри".

Неужели Гэри полагал его, Лейела, таким тщеславным? Неужели думал, что он прочитает эти льстивые предложения и удовлетворенно кивнет, всем довольный? Неужели мог предположить, что Лейел поверит, что в письме изложена истинная причина отказа? Неужели Гэри Селдон так плохо знал человека, которому адресовал это письмо?

Невозможно. Уж в людях-то Гэри Селдон разбирался, как никто. Действительно, его основные работы в психостории касались больших групп людей. В них рассматривалось население целых планет и звездных систем. Но интерес Гэри к большим величинам вырос из его интереса и понимания поведения отдельных личностей. Кроме того, он и Гэри стали друзьями задолго до того, как Гэри перебрался на Трентор. Разве не грант исследовательского фонда Лейела позволил Гэри сделать первые шаги в выбранном им направлении? Разве в те дни они не вели долгие беседы, свободно обмениваясь идеями, шлифуя, доводя до совершенства выдвигаемые гипотезы? Да, в последнее время (пять лет… шесть?) они виделись не так часто, но они же взрослые люди не дети. Им не нужны регулярные встречи для того, чтобы оставаться друзьями. А такое письмо не мог прислать настоящий друг. Даже если, что очень даже маловероятно, Гэри Селдон и хотел отвергнуть его заявку, не мог же он убедить себя в том, что Лейела вполне устроит такая форма отказа?

Конечно же, Гэри знал, что из-за этого письма Лейел Фоска лишится покоя. "Мужчины и женщины, не обладающие твоими талантом и способностями". Однако! Фонду на Терминусе Гэри придавал такое значение, что рискнул своей жизнью, которой мог бы лишиться, если бы его обвинили в измене. Но он пошел и на это, лишь бы запустить проект. И не верилось, что он заселяет Терминус людьми второго сорта. Нет, такие письма, как получил он, отправлялись, чтобы успокоить выдающихся ученых, которых по каким-то признакам не сочли возможным использовать в работе Фонда.

И Гэри знал, что Лейел сразу поймет, что означает это письмо.

Отсюда следовал единственный вывод.

— Гэри не мог написать такого письма, — вынес вердикт Лейел.

— Разумеется, мог, — возразила ему Дит со свойственной ей прямотой. Она вышла из ванной в халате и прочитала письмо, стоя за спиной мужа.

— Если ты так думаешь, то он сильно обидит меня. — Лейел поднялся, налил стакан пешата, начал пить маленькими глотками. Он старательно отводил глаза, чтобы не встретиться взглядом с Дит.

— Не дуйся, Лейел. Лучше подумай о проблемах, с которыми сталкивается Гэри. Времени у него совсем ничего, а сделать надо так много. Отправить на Терминус сто тысяч человек, скопировать большинство фондов Библиотеки Империи…

— Он уже отправил всех этих людей…

— Не прошло и шести месяцев, как закончился судебный процесс. Не удивительно, что вы не встречались с ним на приемах или по работе в течение… нескольких лет. Не нескольких — десяти!

— Ты хочешь сказать, что он меня забыл? Быть такого не может!

— Я хочу сказать, что он прекрасно тебя помнит. И знает, что ты не станешь искать в его письме тайный смысл. Он также знает, что ты сразу поймешь, о чем идет речь.

— Тогда, дорогая, он меня переоценил. Я не понимаю, о чем идет речь. Для меня это письмо означает только одно — писал его не Гэри.

— Тогда ты стареешь, и мне за тебя стыдно. Я буду отрицать, что мы женаты, и говорить всем, что ты — мой слабоумный дядюшка, которому я дозволяю жить в моем доме из сострадания. Детям я сообщу, что они незаконнорожденные. Они, конечно, опечалятся, узнав, что их не будет в списке наследников состояния Фоски.

Лейел бросил в нее корочкой хлеба.

— Ты — жестокая и неверная женщина, и я сожалею, что возвысил тебя, вытянув из трясины бедности и неизвестности. Ты знаешь, сделал я это исключительно из жалости.

Так они подтрунивали друг над другом с давних пор. На самом деле у Дит было весьма внушительное состояние, хотя, разумеется, оно не шло ни в какое сравнение с состоянием Лейела. И он действительно приходился ей дядей, поскольку сводная сестра Лейела, Зенна, была мачехой Дит. Мать Лейела родила Зенну до того, как встретила его отца, когда была замужем за другим человеком. Зенна ни в чем не знала нужды, но не имела никаких наследных прав на состояние Фоски. Отец Лейела как-то заметил по этому поводу:

"Бедная Зенна. А ты — счастливчик. Сперма у меня золотая". У богатых свои шутки и причуды. В семьях бедняков никаких различий между детьми не делали бы.

Отец Дит, однако, полагал, что Фоска остается Фоской, с наследством или без, и через несколько лет после свадьбы дочери решил, что и ему не грех вкусить от немереного богатства. Разумеется, он заявил, что любит именно Зенну, а до ее денег ему нет никакого дела, но верила ему разве что сама Зенна. Она вышла за него замуж и стала приемной матерью Дит. Одновременно Лейел превратился в приемного дядю своей жены. Столь сложные родственные связи немало забавляли и Лейела, и Дит.

Сегодня, однако, в словах Лейела была лишь доля шутки. Иногда возникали ситуации, когда он особенно остро нуждался в ее поддержке, когда ему хотелось чувствовать рядом ее плечо. Но частенько вместо того, чтобы поддержать мужа, она возражала ему, оспаривала его суждение. Случалось, что ее доводы убеждали его, заставляли пересмотреть свое мнение, прийти к более глубокому пониманию вопроса: тезис, антитезис, синтез — диалектика семейной жизни, результат общения с интеллектом, ни в чем не уступающим твоему собственному. Но случалось и другое: брошенный Дит вызов вызывал боль, неудовлетворенность, злость.

А Дит продолжила, не замечая его закипающей ярости:

— Гэри полагал, что ты поймешь, о чем идет речь. Поймешь, что это письмо — однозначный, окончательный отказ. Он не ходит вокруг да около, не занимается бюрократическими проволочками, не играет с тобой в политику. Не пытается тянуть резину с тем, чтобы выторговать для своего Фонда значительную финансовую поддержку. Если б он хотел получить от тебя деньги, ты знаешь, он бы прямо сказал тебе об этом.

— Я уже знаю, что дело не в деньгах.

— Напрасно ты ищешь в его письме скрытый подтекст. Он просто отказывает тебе. Раз и навсегда. На такой ответ кассация не принимается. Он надеялся, что тебе хватит ума это понять.

— Тебе было бы на руку, если бы я в это поверил.

Вот тут до нее дошло, что он злится.

— И что сие должно означать?

— Ты сможешь остаться на Тренторе и продолжать работу, которую ты ведешь со своими друзьями-бюрократами.

Лицо Дит превратилось в каменную маску.

— Я тебе говорила. Я бы с радостью полетела с тобой на Терминус.

— В это я тоже должен поверить? Даже сейчас?

Твои исследования по образованию общности среди бюрократии Империи на Терминусе продолжить невозможно.

— Наиболее важные исследования завершены. А в Библиотеке Империи я экспериментально проверяю полученные теоретические результаты.

— Но эту проверку нельзя назвать научным экспериментом, поскольку отсутствует контрольная группа.

В голосе Дит проскользнули нотки раздражения.

— Именно я и сказала тебе об этом.

То была сущая правда. Лейел не слышал ни о каких контрольных группах, пока Дит не познакомила его с теорией эксперимента. Сведения эти она почерпнула в каком-то очень древнем отчете об исследованиях развития детей, датированным тридцать первым столетием Галактической эры.

— Я с тобой и не спорю, — смутился Лейел.

— Дело в том, что книгу я могу написать как на Терминусе, так и в любом другом месте. Да, Лейел, ты должен поверить, что я буду счастлива с тобой на Терминусе, потому что это мои слова, а значит, так оно и есть.

— Я верю тому, во что веришь ты. Но я также верю, что в глубине души ты очень рада полученному мною отказу. И ты не хочешь, чтобы я занимался этим вопросом, потому что, если Гэри изменит свое решение, тебе придется лететь в богом забытый уголок Вселенной.

То были ее слова, произнесенные месяцы тому назад, когда он впервые заговорил о своем желании присоединиться к фонду Селдона. "Нам придется лететь в богом забытый уголок Вселенной". Дит, как и Лейел, помнила об этом.

— Ты будешь попрекать меня этим до конца жизни, не так ли? Думаю, я заслуживаю того, чтобы ты забыл о моей первой реакций. Я же согласилась лететь с тобой, так?

— Согласилась, да. Но ты никогда этого не хотела.

— Что ж, Лейел, это правда. Я никогда этого не хотела. Но как ты представляешь нашу семью? Я должна до такой степени подчиниться тебе, что даже твои желания стали бы моими? Я думала, что будет достаточно, если время от времени мы будем идти на жертвы ради друг друга. Я не могла ожидать, что ты захочешь покинуть поместья Фоски и лететь на Трентор, хотя только там я могла завершить начатые мною исследования. И я попросила тебя об этом, вне зависимости от того, хотел ты этого или нет, потому что этого хотела я. Я признавала, что ради меня ты пошел на жертву, и уважала тебя за это. Я не могу не рассердиться, узнав, что моя жертва встречена с таким презрением.

— Твоя жертва еще не принесена. Мы по-прежнему на Тренторе.

— Тогда чего ты сидишь здесь? Пойди к Гэри Селдону, проси его, умоляй, унижайся, а потом ты поймешь, что я сказала правду. Он не хочет, чтобы ты присоединялся к его Фонду, и не позволит тебе лететь на Терминус.

— Ты так в этом уверена?

— Нет, я не уверена. Но логика подсказывает, что так и будет.

— Я полечу на Терминус, если он согласится на мое участие в его проекте. Я надеюсь, что мне не придется лететь одному.

Лейел пожалел об этих словах, едва они сорвались с его языка. Дит замерла, словно получила пощечину, в ее глазах мелькнул ужас. Потом она повернулась и выбежала из комнаты. Несколько минут спустя он услышал мелодичный звонок: открылась входная дверь их квартиры. Дит ушла.

Безусловно, с тем чтобы обговорить случившееся с одной из подруг. С благоразумием у женщин не очень.

Они не могут держать домашние дрязги при себе. Она перескажет им все те ужасные слова, что услышала от него, они будут сочувственно качать головой и говорить, что от мужа ничего другого ждать не приходится, мужья всегда считают, что жертвы должны приносить исключительно жены. Бедная, бедная Дит, скажут они.

Что ж, Лейел не будет сердиться на нее за этот курятник. Он знал, что такова уж человеческая натура, женщины в постоянном заговоре против мужчин. Потому-то и женщины уверены, что мужчины в постоянном заговоре против них.

Ирония судьбы, подумал он. Для мужчин такой способ обрести спокойствие не годится. Мужчины так легко не сходятся. Мужчина всегда помнит о возможности предательства, о том, как непостоянна декларируемая верность. Поэтому, если мужчина и открывает душу, но очень дорогому ему человеку. И уж конечно не будет обсуждать свои личные дела в большой компании. Даже если мужчина живет с женщиной душа в душу, как, к примеру, жили они с Дит, и, храня ей абсолютную верность, он никогда бы не стал доверять ей на сто процентов.

Вот и Лейел не видел никого, кроме жены, помогая ей, служа ей, любя ее всем сердцем. Что же касается переезда на Трентор, то у Дит сложилось совершенно превратное впечатление о его мотивах. Он не приносил никакой жертвы, не наступал на горло собственной песне и полетел на Трентор не потому, что она этого хотела. Наоборот, вследствие того, что она очень хотела перебраться на Трентор, он захотел того же. Даже желания его изменились, полностью совпав с ее желаниями.

Она командовала его сердцем. Не мог он не желать того, что могло принести ей счастье.

Но она… нет, она не могла ответить ему тем же. Если бы она отправилась на Терминус, с ее стороны это была бы настоящая жертва. Она не позволила бы ему забыть, что не хотела лететь в это забытое богом захолустье. Для него их семья стала его душой. Дит подразумевала под семейной жизнью дружбу с сексом. Ее душа наравне с ним принадлежала и всем этим женщинам. Деля свою верность между мужем и подругами, Дит дробила ее на части: и ни одной из этих частей не хватало, чтобы повлиять на ее сокровенные желания.

Вот тут Лейелу открылось то, что, должно быть, открывалось всем хранящим верность мужчинам: человеческие отношения — временные. Понятие неразрывная связь к отношениям между людьми неприменимо. Так же, как к атомным частицам. Их связывают самые мощные силы во Вселенной, однако и атом можно раздробить.

Нет ничего вечного. Все подвержено переменам.

У них с Дит была идеальная семья до того момента, как стресс не выявил ее несовершенства. И любой, кто думает, что у него идеальная семья, в которой нет места трениям или непониманию, заблуждается. И верит в это лишь потому, что семья эта не прошла проверки стрессом. Человек этот может умереть с иллюзией полного счастья, но доказывает сие только одно: иногда смерть приходит раньше предательства. Если ты живешь достаточно долго, предательство обязательно успеет первым.

Такие вот черные мысли роились в голове Лейела, когда он шагал по улицам города-планеты Трентор.

Выходя из дома, Лейел не запирался в салоне индивидуального автомобиля. Он отказывался становиться заложником собственного богатства, предпочитал ощущать себя обычным тренторцем. А потому его телохранители получали предельно ясные указания: не высовываться, не трогать пешеходов, за исключением тех, кто вооружен. Оружие же выявляли специальные портативные сканеры.

Такие походы по городу обходились гораздо дороже, чем поездка в специальном, защищенном от всех видов оружия лимузине. Всякий раз, когда Лейел переступал порог своей квартиры, около сотни высокооплачиваемых, неподкупных сотрудников службы безопасности срывались с места. Но Лейел дал себе слово, что богатство не заставит его менять устоявшиеся привычки.

Поэтому он шагал по коридорам города, ехал в авто и поездах, стоял в очередях, как и любой другой тренторец. Он чувствовал, как пульсирует жизнью гигантский город. Однако душу его переполняла меланхолия и будущее Трентора виделось ему в самом мрачном свете. Даже тебя, Великий Трентор, столицу Империи, предадут те самые люди, которым ты обязан своим созданием. Твоя Империя покинет тебя, ты превратишься в жалкий призрак себя самого, скроенный из металла с тысяч планет и астероидов. Будешь напоминать тем, кому вдруг захочется увидеть тебя, что когда-то Галактика обещала служить тебе во веки веков, а потом отбросила за ненадобностью. Гэри Селдон это предвидел. Гэри Селдон понимал переменчивость человечества. Он знал, что великая Империя падет, а потому, в отличие от государства, которое исходит из того, что никто и ничто изменяться не будет, принял меры, призванные самортизировать крушение Империи. На Терминусе он готовил чрево, из которого должно было возродиться величие человечества. Гэри создавал будущее. Конечно же, не мог он отстранить Лейела Фоску от этого захватывающего процесса.

Фонд после того, как получил легальное признание и поддержку государственных структур, превратился в мощную организацию, занимающую Путассуран-Билдинг. Этот административный комплекс четыре тысячи лет тому назад построили для Адмиралтейства. Произошло это вскоре после победы в великом сражении.

В честь нее здание и получило это название. Эпоха отразилась и на архитектуре. В летящих линиях чувствовался триумф, оптимизм, надежда на счастливое, ничем не омрачаемое будущее. В последние столетия здание использовалось как концертный и лекционный зал, тут же находился Музей Власти. Опустел Путассуран-Билдинг за год до того, как Гэри Селдону разрешили создать его Фонд, но казалось, что этот комплекс построен специально под новую организацию. Все, кто попадался на пути Лейелу, спешили по срочным делам, всех радовало, что они служат благородному делу. А дел таких не было в Империи уже долгие, долгие годы.

Лейел без задержки следовал по лабиринту, который вставал непреодолимой преградой между директором Фонда и теми, кто желал оторвать его от важных дел. Другие люди, мужчины и женщины, пытались взять этот барьер, но в результате их заворачивали к кому-нибудь из чиновников Фонда. Гэри Селдон очень занят. Он может принять вас только по предварительной договоренности. Сегодня это просто невозможно.

На вторую половину дня и вечер у него сплошные совещания. Позвоните перед тем, как приедете в следующий раз.

Но Лейелу Фоске такой ответ не грозил. Потому что он знал пароль, открывающий все двери: "Скажите мистеру Селдону, что мистер Фоска желает продолжить разговор". Они могли боготворить Гэри Селдона, они могли получить приказ не тревожить мистера Селдона ни при каких обстоятельствах, но они прекрасно знали, что Лейел Фоска — исключение из правила. Даже Линга Чена вызвали бы с заседания Комиссии общественной безопасности, если бы с ним захотел поговорить Лейел Фоска, тем более если бы он прибыл лично.

Легкость, с которой он получил доступ в кабинет директора, энергия и оптимизм людей, заполнявших Путассуран-Билдинг, настолько приободрили Лейела, что первые слова Гэри вылились на него, словно ведро холодной воды:

— Лейел, ты меня удивил. Я думал, ты поймешь, что мой отказ окончательный.

Такой встречи Лейел никак не ожидал. Значит, правой оказалась Дит? Лейел несколько мгновений изучал лицо Гэри, стараясь найти в нем что-то новое для себя.

Неужели Гэри забыл все то, что их связывало? Неужели его дружба никогда не была настоящей? Нет. Вглядываясь в лицо Гэри, на котором, конечно, прибавилось морщин, Лейел видел ту же искренность, что и всегда.

Поэтому, вместо того, чтобы дать волю распиравшим его ярости и разочарованию, Лейел ответил осторожно, оставляя Гэри поле для маневра:

— Я понял, что в письме есть заведомо ложная информация, а значит, его нельзя считать твоим последним словом.

— Ложная информация? — в голосе Гэри послышалось раздражение.

— Я знаю, каких мужчин и женщин принимают в твой Фонд. На второй сорт они никак не тянут.

— В сравнении с тобой другой характеристики им не подберешь, — ответил Гэри. — Они — академики, то есть клерки. Сортировщики и толкователи информации.

— Так же, как и я. И все нынешние ученые. Даже твои бесценные теории результат сортировки и толкования триллиона триллионов байтов информации.

Гэри покачал головой.

— Я не просто сортировал информацию. У меня в голове возникали идеи, которых в известном массиве информации не найти. Так же, как и у тебя. И еще у очень немногих. Ты и я расширяем познания человечества. А остальные что-то выкапывают в одном месте и складывают в другом. Та же история с "Энциклопедией Галактики". Еще одна куча.

— Тем не менее, Гэри, и ты, и я знаем: истинная причина твоего отказа не в этом. И не говори мне, что ты отказал мне, поскольку присутствие Лейела Фоски на Терминусе может вызвать повышенное внимание к проекту. Государственные структуры проявляют к тебе столько внимания, что ты едва можешь дышать.

— Ты до неприличия настойчив, Лейел. У меня нет никакого желания продолжать этот разговор.

— К сожалению, ты не оставляешь мне другого выхода, Гэри. Я хочу участвовать в твоем проекте. Я могу привнести в него больше, чем любой другой человек, которому ты скажешь да. Именно я сумел добраться до самых древних и самых ценных архивов и показать, сколько много потеряло человечество из-за пренебрежения к своему прошлому. Именно благодаря мне проводится восстановление поврежденных документов, без которых…

— Без которых создание моей Энциклопедии абсолютно невозможно. Ты прав, без твоих достижений нашу работу не следовало и затевать.

— Однако ты отказал мне, да еще и оскорбил своей лестью.

— Я не хотел обижать тебя, Лейел.

— Ты также не хотел написать правду. Но ты скажешь ее мне, Гэри, или я просто полечу на Терминус.

— Комиссия общественной безопасности передала Фонду право решать, кто летит на Терминус, а кто — нет.

— Гэри, ты прекрасно знаешь, что мне достаточно лишь намекнуть какому-нибудь мелкому клерку Комиссии, что я хочу лететь на Терминус. Через несколько минут об этом станет известно Чену, а еще через час он подпишет распоряжение, что условия подписанного с тобой договора не распространяются на меня. Если я это сделаю, а ты попытаешься возражать, то договор просто аннулируют. Ты это знаешь. Если ты хочешь, чтобы я не летел на Терминус, одного запрета мало. Ты должен убедить меня, что делать мне там нечего.

Гэри закрыл глаза, вздохнул.

— Вот уж не думал, что ты проявишь такую настойчивость, Лейел. Лети, если тебе того хочется.

Неужели Гэри так легко сдался, спросил себя Лейел. Нет, быть такого не может.

— Лететь для того, чтобы обнаружить, что на Терминусе никто не хочет иметь со мной никаких дел? Что мне там делать, если я не буду принимать самого активного участия в создании Энциклопедии?

— Занятие ты себе найдешь, но оно действительно не будет иметь никакого отношения к Энциклопедии.

Ты не можешь работать над Энциклопедией, потому что не состоишь в Фонде. Не состоишь и не будешь состоять. А если ты попытаешься воспользоваться своим богатством и влиянием, чтобы вступить в Фонд, дело кончится тем, что ты поставишь под угрозу само существование Фонда, но присоединиться к нему тебе не удастся. Ты меня понимаешь?

"Очень даже хорошо", — со стыдом подумал Лейел.

Уж он-то знал, что деньги и связи решают далеко не все. И полагал ниже своего достоинства ломиться в закрытую для него дверь.

— Извини, Гэри. Я не стал бы давить на тебя. Ты знаешь, я не из таких.

— Я знаю, что ты никогда этого не делал, когда мы ходили в друзьях. Но, боюсь, я узнаю о тебе что-то новое, — Гэри вздохнул. Отвернулся, долго сидел к нему спиной, потом вновь посмотрел на Лейела. Выражение его лица изменилось. Изменился и голос. Лейел узнал этот голос. И понял, что Гэри хочет сказать ему что-то очень личное, чего не говорил никому. — Лейел, ты должен понимать, что на Терминусе я создаю не просто Энциклопедию.

Лейел тут же насторожился. Ему пришлось употребить все свое влияние, чтобы государственные структуры не отправили Гэри Селдона в ссылку, когда тот начал рассылать свои научные труды, предсказывая неминуемое падение Империи. Власти полагали Селдона предателем, даже предали его суду, где Селдон сумел убедить всех, что ставил перед собой только одну цель создание "Энциклопедии Галактики", средоточение всей мудрости Империи. И даже теперь, стоило Селдону признать, что он руководствовался и другим, скрытым мотивом, власть могла стереть его в порошок.

Лейел не сомневался, что «кобы» (то есть сотрудники Комиссии общественной безопасности) фиксируют каждое слово. И даже Лейел ничего бы не смог поделать, получи они признание Гэри в противоправной деятельности.

— Да нет же, Лейел, не надо нервничать. Сейчас я все поясню. Для успешного завершения проекта "Энциклопедия Галактики" я должен создать на Терминусе город ученых. Колонию, состоящую из мужчин и женщин с легко ранимым эго и безмерным честолюбием.

Все они прошли школу подковерных интриг в самых опасных, не знающих жалости к слабым бюрократических гнездах Империи — университетах.

— Ты хочешь сказать, что не позволяешь мне присоединиться к Фонду, потому что я не учился в университете? Мое самообразование принесло мне куда больше пользы, чем практикуемая там долбежка!

— Не надо рассказывать мне о твоем отношении к университетам, Лейел. Я лишь говорю, что один из основных принципов, на основе которых я подбираю сотрудников, — их совместимость. Я могу отправить на Терминус человека только в том случае, если буду уверен, что он… или она… обретет там счастье.

Упор Гэри на слове она многое прояснил.

— Значит, дело не во мне, так? — спросил Лейел. — Причина в Дит.

Гэри не ответил.

— Ты знаешь, что она не хочет лететь со мной. Ты знаешь, что она предпочла бы остаться на Тренторе. И поэтому ты не берешь меня! Так?

С неохотой Гэри признал, что Лейел недалек от истины.

— Да, мое решение имеет отношение к Дит.

— Разве ты не знаешь, как много значит для меня работа в Фонде? — Вопросил Лейел. — Разве ты не знаешь, сколь многим я готов пожертвовать, чтобы принять участие в этом проекте?

Какое-то время Гэри молчал. А потом спросил шепотом:

— Даже Дит?

Ответ едва не сорвался с губ Лейела. Да, конечно, даже Дит, всем чем угодно ради участия в этом величайшем проекте.

Но взгляд Гэри остановил его. С их самой первой встречи на одном из семинаров в далеком прошлом Лейел знал, что Гэри не терпит самообмана. Они сидели бок о бок и слушали доклад известного в то время демографа. Лейел наблюдал, как Гэри несколькими точным вопросами не оставил камня на камне от тезиса бедолаги. Демограф был в ярости. Очевидно, ранее он не видел ошибок в своих выкладках, но теперь, когда его ткнули в них носом, отказывался признавать их за ошибки.

— Я оказал ему услугу, — сказал после семинара Гэри.

— Нашел человека, которого он может ненавидеть?

— Нет. До этого семинара он верил в свои ничем не подтвержденные выводы. Обманывал себя. Теперь он в них не верит.

— Но все равно от них не отказывается.

— И что… теперь в нем больше от лжеца и меньше от дурака. Я подкорректировал его внутреннюю структуру. А с вопросами морали пусть разбирается сам.

Лейел вспомнил все это и понял, что не стоит говорить Гэри о том, что есть что-то такое, пусть это будет и участие в работе Фонда, ради чего он готов отказаться от Дит. В этом он не просто бы солгал, но выставил бы себя дураком в глазах Гэри.

— Это запрещенный прием, — ответил он. — Ты знаешь, что Дит — моя неотъемлемая часть, как сердце или голова. Я не могу оставить ее с тем, чтобы присоединиться к твоему Фонду. И теперь до конца нашей совместной жизни я буду знать, что мог бы полететь на Терминус, если бы не она. Ты отравил мне мои последние годы, Гэри.

Гэри медленно кивнул.

— Я надеялся, ты поймешь, прочитав мое письмо, что я не хотел сказать тебе больше, чем сказал. Я не могу лгать тебе, Лейел. Солгал бы, но не могу. Вот я и написал тебе не всю правду. Чтобы не создавать нам обоим лишних проблем.

— Не получилось.

— Вины Дит в этом нет, Лейел. Она такая, какая она есть. И ее место на Тренторе, не на Терминусе. А ты должен быть с ней. Это факт, а не решение. И мы больше никогда не будем касаться этой темы.

— Никогда, — эхом отозвался Лейел.

Они посидели еще с минуту, глядя друг другу в глаза. Лейел задался вопросом: а будет ли у него с Гэри еще один разговор на любую тему? "Нет, подумал он, — никогда. Я не хочу больше тебя видеть, Гэри Селдон. Ты заставил меня сожалеть о том решении, которое никогда не вызывало у меня ни малейших сожалений. Ты заставил меня сожалеть в каком-то уголке сердца о том, что я женился на Дит. А для меня это все равно, что сожалеть о том, что я родился на свет".

Лейел поднялся и молча вышел из кабинета Гэри. Оглядел приемную, где несколько человек ждали встречи с директором Фонда.

— Кто тут мои?

Поднялись двое женщин и мужчина.

— Вызовите лимузин с шофером.

Одна женщина быстрым шагом покинула приемную. Мужчина и вторая женщина пристроились к Лейелу. Теперь у них не было оснований маскировать свое основное занятие. Лейелу надоело общение с жителями Трентора. Он хотел побыстрее попасть домой.

***

Гэри Селдон вышел из кабинета через другую дверь и направился к крошечному закутку Чандракар Мэтт в Департаменте библиотечных связей. Чандра подняла голову, помахала Гэри рукой, а затем развернула стул в нужное положение. Гэри взял стул из другого закутка и, опять же не прилагая к этому видимых усилий, поставил его на то место, где ему следовало стоять.

Мгновенно компьютер Чандры узнал стандартную конфигурацию. С трех точек зафиксировал костюм Гэри и наложил эту информацию на хранящееся в памяти трехмерное изображение Чандры и Гэри, увлеченно о чем-то беседующих. Как только Гэри сел, голограмма пошла в эфир. Она полностью соответствовала положению настоящих Гэри и Чандры, а потому инфракрасные датчики не замечали разницы между реальностью и вымыслом. Различались только лица: движения губ, выражения глаз, мимика. Вместо того чтобы соответствовать словам, которые произносили Гэри и Чандра, они соответствовали диалогу, который выдавался за пределы закутка — ничего не значащим фразам, которые касались текущих событий, поэтому никто не подозревал, что на самом деле разговор в закутке идет совсем о другом.

У Гэри это была одна из немногих возможностей для откровенного разговора, который не могли подслушать «кобы», поэтому и Гэри, и Чандра прилагали все силы, чтобы уберечь свой маленький секрет. Говорили они не очень долго и не очень часто, чтобы «кобы» не задались вопросом: а с чего это директора Фонда потянуло на пустую болтовню? Гэри и Чандра так хорошо понимали друг друга, что свели речевое общение до минимума. Предложение заменяло абзац, слово — предложение, жест — слово. Однако по окончании разговора Чандра знала, в каком направлении надо двигаться, что предстоит сделать немедленно. А Гэри пребывал в полной уверенности, что самая важная работа, которой он посвятил жизнь, будет продолжена под прикрытием дымовой завесы, роль которой так удачно выполнял Фонд "Энциклопедия Галактики".

— В какой-то момент я подумал, что он действительно может оставить ее.

— Притягательная сила Энциклопедии очень велика.

— Боюсь, в этом есть моя вина, Чандра. Ты думаешь, что "Энциклопедия Галактики" действительно будет создана?

— Это хорошая идея. Она окрылила многих достойных людей. Иначе не стоило бы и затевать этот проект. Что мне сказать Дит?

— Ничего, Чандра. Лейел остается, а это для нее главное.

— Если он передумает, ты разрешишь ему лететь на Терминус?

— Если он передумает, он должен туда лететь, потому что, если он оставит Дит, нам с ним не по пути.

— Почему ты прямо не сказал ему об этом? Почему не пригласил к нам?

— Он должен стать частью Второй Академии, не осознавая этого. Он должен прийти к нам сам, не по моему зову, и уж конечно, не потакая собственному честолюбию.

— Ты предъявляешь к людям очень высокие требования, Гэри. Не удивительно, что соответствуют им немногие. Большинство тех, кто работает во Второй Академии, даже не знают, что это такое. Они полагают себя библиотекарями. Бюрократами. Они думают, что Дит — антрополог. И работает она среди них только потому, что они — объект ее исследований.

— Не совсем так. Поначалу они исходили именно из этого, но теперь они думают, что Дит — одна из них. Одна из лучших среди них. Она определяет, что это такое — быть библиотекарем. Благодаря ей они гордятся своей работой.

— Тебя не тревожит, Гэри, что на практике твое иску…

— Моя наука.

— Ты занимаешься магией, старый колдун, поэтому не проведешь меня разговорами о науке. Я видела сценарии голограмм, которые ты готовишь для грота на Терминусе.

— Это всего лишь позерство.

— Однако я могу представить себе, как ты произносишь эти слова. Очень довольный собой. "Если вы хотите покурить, я не против… Подождать, пока вы отсмеетесь? Надо ли? Меня же нет". Чистое шаманство.

Гэри отмахнулся. Компьютер мгновенно вставил в диалог подходящую фразу, дабы жест не показался неуместным.

— Нет, меня не тревожит то обстоятельство, что практическое использование моих научных принципов изменяет жизни человеческих существ. Знание всегда меняло жизнь людей. Разница лишь в одном: я знаю, что меняю жизни людей. Изменения, которые я вношу, — плановые, находящиеся под контролем. Человек, который первым придумал искусственный свет — что это было: топленый жир с фитилем? — или диодизлучатель? — Он представлял себе, как его изобретение изменит жизнь человечества? Он же подарил людям власть над ночью!

Как всегда слова Чандры спустили его на землю в тот самый момент, когда он готовился воспарить к небесам.

— Во-первых, это наверняка была женщина, во-вторых, она совершенно точно знала, что делает. Ей требовался искусственный свет, чтобы ночью перемещаться по дому. С ним она могла уложить младенца в другую кровать, в другой комнате, чтобы она сама могла спокойно спать ночью, не опасаясь, что придавит крошку.

Гэри улыбнулся.

— Если искусственный свет придумала женщина, это наверняка была проститутка, которая хотела удлинить свой рабочий день.

Заулыбалась и Чандра, но оба обошлись без смеха: компьютер мог не подобрать подходящей шутки.

— Мы будем пристально наблюдать за Лейелом, Гэри. Как нам узнать, что он готов вступить в ряды посвященных и мы можем рассчитывать на него, как на нашего лидера и защитника?

— Когда вы почувствуете, что рассчитываете на него, значит, он готов. Когда он укрепится в верности идее, когда цели Второй Академии станут его целями, когда в своих поступках он будет исходить из них, знайте, что он готов.

По тону Гэри Чандра поняла, что разговор подходит к концу.

— Между прочим, Гэри, ты оказался прав. Никто и не спросил, почему в библиотеке Фонда на Терминусе отсутствуют наиболее важные данные по психостории.

— Но это же естественно. Академики никогда не выходят за рамки своего предмета. Это еще один повод порадоваться тому, что Лейел не летит на Терминус. Он бы заметил, что, кроме Бора Алурина, мы не направили туда ни одного специалиста по психостории. И тогда мне пришлось бы рассказать ему гораздо больше, чем мне того хочется. Передай Дит мои наилучшие пожелания, Чандра. Скажи ей, что ее эксперимент проходит успешно. В итоге у нее будут и муж, и общность ученых.

— Артистов. Волшебников. Полубогов.

— Упрямых, непослушных женщин, которые, занимаясь чистой наукой, не понимают, что они делают. И кто только держит их в Библиотеке Империи. До следующего раза, Чандра.

***

Если бы Дит спросила его, как прошла встреча с Гэри, если бы выразила сочувствие в связи с отказом Гэри подключить его к работе Фонда, негодование Лейела могло бы выйти из-под контроля и он наговорил бы много такого, о чем жалел бы до конца жизни.

Но Дит и вида не подала, что знает о его провале. Она буквально светилась, рассказывая о своей работе, — такая прекрасная, пусть шестьдесят прожитых лет и оставили немало морщин на ее лице, что Лейел не мог вновь не влюбиться в нее. Впрочем, за их совместную жизнь такое случалось с ним многократно.

— Я не могла и мечтать, что все получится так здорово, Лейел. Истории, которые я придумывала месяцы и годы тому назад, теперь возвращаются ко мне эпическими легендами. Ты помнишь, как я нашла и экстраполировала рапорты о восстании в Мизеркордии буквально за три дня до того, как они понадобились Адмиралтейству?

— То был твой звездный час. Адмирал Диварт до сих пор рассказывает, как он взял за основу планы старинных боевых операций и в результате подавил забастовку теллекерцев за три дня, не потеряв при этом ни единого корабля.

— Ты уже старик, а память у тебя, как у компьютера.

— Грустно, конечно, что я могу помнить только прошлое.

— Не болтай ерунды, это наш общий удел.

Он хотел услышать продолжение рассказа о ее сегодняшнем триумфе.

— Так о какой эпической легенде ты начала говорить?

— Сегодня эту историю я услышала вновь, но уже без упоминания моего имени. Ее привели в качестве примера. Ринджи разговаривала с молодыми библиотекарями из внутренних провинций, которые прибыли в Библиотеку Империи в рамках программы повышения квалификации, и кто-то из них удивился тому, что она могла провести в Библиотеке Империи на Тренторе всю жизнь и не повидать настоящий мир.

Лейел захохотал.

— Сказать такое Ринджи!

— Вот именно. Ее это, конечно, задело, но тут же она рассказала им историю о том, как библиотекарь без чьей-либо помощи или указки заметила схожесть между восстанием на Мизекордии и забастовкой на Теллекерсе. В Адмиралтействе она никого не знала и поняла, что послушают ее лишь в том случае, если она представит полную информацию. Поэтому она полезла в архивы и убедилась, что состояние древних документов оставляет желать лучшего. Исходная информация сохранялась на стеклянных носителях, но прошло сорок два столетия, в течение которых к ним не прикасалась рука человека. Во вторичных источниках не указывались схемы сражений и курсы боевых кораблей. О Мизеркордии в основном писали биографы, а не военные историки.

— Естественно. Первый бой Пола Йенси. Тогда он был еще пилотом, не командором.

— Я не сомневалась, что ты это помнишь. Но речь-то о том, что Ринджи сделала упор на этого мифического библиотекаря.

— На тебя.

— Я стояла рядом. Не думаю, что Ринджи об этом знала, иначе обязательно упомянула меня… тогда она работала в другом отделе, знаешь ли. Я говорю о том, что Ринджи где-то слышала эту историю, а когда пересказала ее, история эта превратилась в героическую легенду. О библиотекаре, сослужившем великую службу Трентору.

— И что это доказывает? Ты — магический герой, вернее, героиня.

— Исходя из того, как она это рассказывала, я сделала все это по собственной инициативе…

— Так и было. Тебя определили на экстраполяцию документов, и, так уж получилось, ты начала с Мизеркордии.

— По версии Ринджи, я уже видела полезность этой информации. Она сказала, что библиотекарь отослал все материалы в Адмиралтейство, и там сразу поняли, что они — ключ к бескровной победе.

— Библиотекарь спасает Империю.

— Совершенно верно.

— Но ты и спасла.

— Тогда я об этом не думала. И Адмиралтейство затребовало эту информацию. Так что поражаться можно исключительно совпадению этих двух событий. Я восстанавливала документы уже две недели, когда…

— С этим ты справилась блестяще.

— Используя разработанные тобой программы. Премного благодарна тебе, о Мудрейший, как ты иной раз позволяешь называть себя. Разумеется, тут вмешался случай. Иначе я не смогла бы дать им то, что требовалось, буквально через пять минут после поступления запроса. Но теперь в общности библиотекарей ходит героическая легенда. Пока лишь в Библиотеке Империи, но теперь о ней узнают и в других библиотеках.

— Это похоже на анекдот, Дит. Я не знаю, как ты сможешь написать об этом в своей книге.

— Я и не собираюсь. Я знаю, что моя теория об образовании общности верна. Что сила общности зависит от преданности ее членов, а преданность эта создается и укрепляется распространяемыми в общности эпическими легендами.

— Классический язык Академии. Мне надо все это записать. Второй раз тебе этого не повторить.

— Легенды поднимают значимость общности. Имея возможность рассказать такую историю, Ринджи гордится тем, что она библиотекарь. Тем самым растет ее преданность общности и, соответственно, сама общность становятся более крепкой.

— Ты — владычица их душ.

— И моя душа принадлежит им. Вместе наши души сильнее, чем порознь.

В этом-то все и дело. Начиналось все с того, что Дит пошла работать в Библиотеку, чтобы практическим результатом подтвердить свою теорию о формировании общности. Но выполнить эту задачу она могла, лишь став членом общности библиотекарей. Как серьезный ученый, Дит и не могла поступить по-другому. А теперь это служение науке уводило ее от мужа. Расставание с Библиотекой принесло бы ей больше боли, чем расставание с Лейелом.

Неправда. Абсолютная неправда, одернул он себя.

Жалость к себе ведет к самообману. На деле все наоборот: разрыв с Лейелом будет куда болезненней, чем уход из Библиотеки. Вот почему она с самого начала согласилась лететь на Терминус. Но мог ли он винить Дит за то, что она обрадовалась, когда ей не пришлось выбирать? Обрадовалась тому, что она останется и с Лейелом, и в Библиотеке?

Однако, хотя он и сумел выдавить из себя самые отвратительные мысли, вызванные окончательным отказом Гэри, в его голосе по-прежнему проскальзывали резкие нотки:

— Как ты поймешь, что эксперимент закончен?

Дит нахмурилась.

— Он никогда не закончится, Лейел. Они же настоящие библиотекари. Я не смогу взять их за хвосты, словно мышек, и рассовать по клеткам. В какой-то момент я просто выйду из игры и напишу свою книгу.

— Правда?

— Ты про книгу? Я писала книги раньше, думаю, справлюсь с этим и теперь.

— Я насчет того, что ты выйдешь из игры.

— Когда? Прямо сейчас? Это проверка моей любви к тебе, Лейел? Ты ревнуешь к моей дружбе с Ринджи, Анимет, Фин, Урик?

— Нет! Не обвиняй меня в детских, эгоистичных чувствах!

Но, прежде чем Лейел начал возражать, он понял, что возражения эти ложь.

— Иногда ревную, Дит. Иногда мне кажется, что с ними ты счастлива больше, чем со мной.

А поскольку он говорил честно, разговор этот остался разговором, а не перерос в ссору.

— Так оно и есть, Лейел, — откровенно призналась Дит. — Когда я с ними, я создаю что-то новое. И процесс этот вдохновляет, придает сил. Каждый день я открываю для себя что-то новое, в каждом слове, которое они произносят, в каждой их улыбке, каждой слезинке. Мы все чувствуем, что заняты самым важным в нашей жизни делом.

— И все это происходит без меня.

— Да, без тебя, Лейел. Но не считай себя посторонним. Потому что все это скорее раздражало бы меня, чем радовало, если бы каждый вечер я не приходила домой и не рассказывала тебе о том, чем занималась весь день. Ты всегда понимаешь, что все это значит, всегда готов помочь дельным советом, всегда можешь указать на ошибки.

— Я — твоя аудитория. Как родитель.

— Да, старичок. Как муж. Как ребенок. Как мужчина, которого я люблю больше всех на свете. Ты — мой корень. Я являю миру свои ветви и блестящие на солнце листочки, но прихожу сюда, чтобы сосать воду жизни из твоей почвы.

— Лейел Фоска — капиллярный источник. Ты — дерево, я — земля.

— В которой полным-полно удобрений.

Она поцеловала его. Поцелуем, напомнившим ему о днях юности. Его приглашали. И приглашение это Лейел принял с радостью.

Помягчевший под ними прямоугольник пола послужил им кроватью. Потом Лейел лежал рядом с Дит, обняв рукой ее талию, положив голову на плечо, лаская губами грудь. Он помнил, что когда-то ее груди, маленькие и твердые, стояли, словно два памятника. Теперь же, когда Дит лежала на спине, они расплывались, как две медузы.

— Ты — потрясающая женщина, — прошептал Лейел, щекоча губами кожу.

Их расползшиеся, дряблые тела теперь были способны на страсть, не доступную ранее. Тогда они могли похвастаться только потенциалом. Именно это мы любим в юных, сильных, крепких телах — потенциал.

Ныне ее тело многого добилось. Трое прекрасных детей сначала расцвели, а потом созрели на этом дереве, а потом покинули его и пустили корни где-то еще. Напряжение юности уступило место расслаблению плоти.

В их любовных утехах уже не было каких-либо ожиданий. Они дарили друг другу наслаждение.

— Это ритуал, знаешь ли, — прошептала Дит ему на ухо. — Техническое обслуживание общности.

— Значит — я всего лишь участник другого эксперимента?

— И достаточно удачного. Я проверяю, сохранится ли наша маленькая общность до того момента, как один из нас отойдет в мир иной.

— А если ты уйдешь первой? Кто тогда напишет статью?

— Ты. Но подпишешься моим именем. Я хочу получить за нее медаль Империи. Пусть и посмертно. Приклеишь ее к моему могильному камню.

— Я буду носить ее сам. Если ты настолько эгоистична, что готова переложить на меня всю работу, то не заслуживаешь ничего другого, кроме дешевой копии.

Дит шлепнула его по спине.

— Какой же ты противный, эгоистичный старикашка. Настоящую медаль или ничего.

Наверное, он заслуживал этого шлепка. Противный, эгоистичный старикашка. Если бы Дит только знала, сколь она права. Ведь был же момент в кабинете Гэри, когда он едва не отрекся от всего, что они делили пополам. Эти слова могли возвести между ними непреодолимую стену. Лететь на Терминус без нее! Лучше бы лишиться сердца, печени, мозга!

Как он мог подумать, что хочет лететь на Терминус?

Очутиться среди академиков, которых всю жизнь презирал, спорить с ними о том, какой должна быть Энциклопедия, Каждый из них боролся бы за свой крошечный клочок знаний, даже не пытаясь представить себе весь проект в целом, не понимая, что толку от Энциклопедии не будет, если она будет расчленена на клеточки. Это была бы не жизнь, а ад, и в конце концов он бы потерпел поражение, потому что любые перемены академикам чужды.

Здесь, на Тренторе, он еще мог чего-то достигнуть.

Может, даже ответить на вопрос об истоках человечества, по крайней мере, для себя. Возможно, она даже сумеет сделать это открытие достаточно скоро. И тогда эта информация попадет в "Энциклопедию Галактики" до того, как начнут рушиться границы Империи и Терминус будет отрезан от остального человечества.

И тут его словно громом поразило.

— Какой стыд!

— Это ты о ком? Обо мне?

— О Гэри Селдоне. Со всеми его разговорами о том, что задача его Фонда — создать "Энциклопедию Галактики".

— Осторожнее, Лейел. — Едва ли «кобы» имели возможность узнать, что происходит в квартире Лейела Фоски, но стопроцентной гарантии не дал бы никто.

— Он говорил мне об этом двадцать лет тому назад.

То был один из его первых психосторических прогнозов. Империя начнет рушиться на границах. Он спрогнозировал, что это произойдет при жизни следующего поколения. Тогда, конечно, это были грубые прикидки.

Теперь, полагаю, точность не превышает года. Может, и месяца. Естественно, базой для своего Фонда он выбрал Терминус. Планету, столь удаленную, что ее одной из первых отрежет от метрополии. От Трентора.

О Терминусе забудут сразу же!

— А что в этом хорошего, Лейел? Они ничего не узнают о новых открытиях.

— Что ты говорила о нас? Мы — дерево. А наши дети — плоды этого дерева.

— Я никогда этого не говорила.

— Значит, этот образ сложился у меня в голове.

Гэри сбрасывает свой Фонд на Терминус, как плод Империи. Чтобы со временем он вырос в новую Империю.

— Ты пугаешь меня, Лейел. Если «кобы» услышат твои слова…

— Старый, хитрый лис. И как ловок! Он ведь ни разу ни в чем не солгал мне. Разумеется, он не мог послать меня на Терминус. Если бы старший Фоска очутился на Терминусе, Империя никогда бы не выпустила из виду эту планету. Забыла бы про все окраины, но только не Терминус. Появись я на Терминусе, на настоящем проекте был бы поставлен крест. — Лейел испытывал безмерное облегчение. Конечно же, Гэри ничего не мог ему сказать, его кабинет прослушивался «кобами». А значит, отказ никоим образом не связан с ним или Дит. И его отношения с Гэри не дали трещину. Отказ — всего лишь очередная кара за то, что все богатства рода Фоска принадлежат ему.

— Ты действительно так думаешь? — спросила Дит.

— Я показал себя круглым идиотом, не поняв это раньше. Но таким же идиотом показал себя и Гэри, если подумал, что я об этом не догадаюсь.

— Может, он рассчитывает, что ты догадаешься обо всем.

— О, никому не дано догадаться обо всем, что делает Гэри. В его мозгу больше извилин, чем поворотов на гипертрассе, пересекающей Вселенную. И сколько бы ты ни прошел по ней, за последним поворотом обязательно будет стоять Гэри, чтобы радостно кивнуть и поздравить тебя с тем, что тебе удалось забраться так далеко. Он обогнал нас всех. Все распланировал, и мы обречены лишь на то, чтобы идти по его следам.

— Обречены?

— Когда-то я думал, что Гэри Селдон — бог. Теперь я знаю, что могущества у него поменьше. Он всего лишь судьба.

— Нет, Лейел. Не надо так говорить.

— Даже не судьба. Он — наш проводник. Гэри видит будущее и указывает нам путь.

— Ерунда, — она выскользнула из-под Лейела, встала, сняла с крючка на стене халат. — Голой лежать холодно. Возраст уже не тот.

Ноги Лейела дрожали, но не от холода.

— Будущее — его, настоящее — твое, но прошлое принадлежит мне. Я не знаю, как далеко в будущее завели его вероятностные кривые, но я знаю, что, уходя в прошлое, я могу пройти никак не меньший путь.

— Только не говори мне, что ты собираешься открыть истоки, с которых берет начало человеческая цивилизация. Ты же сам доказал, что ответа на этот вопрос искать не стоит.

— Я доказал, что нет необходимости искать планету, с которой человечество начало распространяться по Галактике. Скорее всего, это просто невозможно. Но я также сказал, что мы можем открыть естественные законы, определяющие происхождение человека. Потому что силы, которые создали нас как человеческих существ, по-прежнему существуют во Вселенной.

— Я прочитала все, что ты написал, знаешь ли. Ты указывал, что поиск ответа на этот вопрос — задача следующего тысячелетия.

— А вот сейчас, прямо сейчас, лежа на полу, я увидел ответ. Он где-то близко, совсем рядом. Как-то он связан с работой Гэри, с твоей работой и с деревом.

— Дерево я упомянула в том контексте, что ты нужен мне, Лейел. Оно не имеет отношения к истокам человечества.

— Ответ исчез. Я увидел его на доли секунды, а потом он исчез. Но я смогу его разыскать. Потому что он — в твоей работе, в Фонде Гэри, в падении Империи, в этом чертовом персиковом дереве.

— Я никогда не говорила, что это персиковое дерево.

— В детстве я играл в персиковом саду нашего поместья на Холдуотере. Поэтому слово «дерево» всегда ассоциируется у меня с персиковым деревом. Это одно из самых сильных воспоминаний.

— Какое счастье. Я-то боялась, что о персиках тебе напоминают мои старенькие груди, когда я наклоняюсь над тобой.

— Раскрой халат. Дай-ка взглянуть, напоминают ли они мне персики.

***

Лейел оплатил похороны Гэри. Обошлось без пышных церемоний. Хотя Лейел и хотел организовать похороны по высшему разряду. Как только он услышал о смерти Гэри (удивления она не вызвала, первый удар превратил его в инвалида, прикованного к креслу-каталке), его сотрудники начали готовить панихиду, достойную величайшего ученого тысячелетия. Но к Лейелу заглянул комиссар Ром Диварт и намекнул, что любая форма общественных похорон будет…

— Скажем так — неуместна.

— Этот человек — величайший гений. Он создал науку, которая указывает будущее, заменил знанием те бредни, которыми потчевали нас прорицатели и… и… экономисты.

Рома Диварта рассмешила эта шутка Лейела. Естественно, он и Лейел дружили с детства. Собственно, Ром был единственным другом детства Лейела, отношение которого не менялось в зависимости от того, богатели Фоски или беднели. Причина заключалось в том, что богатством Диварты не уступали, а то и чуть превосходили Фоску. И дети играли вместе, не испытывая друг к другу ни зависти, ни трепета.

Два тяжелых, ужасных года у них был даже один учитель. Этот период начался убийством отца Рома, а закончился казнью его деда. Последняя так возмутила аристократию, что безумного императора лишили власти и контроль над Империей перешел к Комиссии общественной безопасности. А потом, как юный глава одного из великих родов, Ром отправился в долгий путь по политической лестнице, который привел его практически на самую вершину.

Позднее Ром говорил, что он очень благодарен Лейелу за те два года. Лейел показал ему, что в мире есть не только зло. И, если бы не дружба Лейела, он бы скорее всего покончил с собой. Лейел, однако, всегда думал, что это чистая показуха. Потому что Ром был прирожденным актером. И этот талант позволял ему устраивать представления на самой грандиозной сцене Вселенной — в политическом театре Империи. Наверное, и уйти ему предстояло так же эффектно, как и его отцу, и деду.

Но Ром, конечно же, не был шутом гороховым.

И никогда не забывал друга детства. Лейел это знал.

Знал он и другое: раз с посланием от Комиссии общественной безопасности пришел сам Ром, сие означало, что он боролся изо всех сил, чтобы послание это было как можно мягче. Поэтому Лейел сначала выразил свое недовольство, а потом пошутил. Таким образом он хотел показать, что согласен не вставать в позу.

Однако до самих похорон Лейел не подозревал, сколь опасна была для него дружба с Гэри Селдоном, и как глупо он себя повел, не забыв старика и после смерти. Линг Чен, верховный комиссар, не занял бы высший пост в Империи, если бы вовремя не вычислял потенциальных противников и не избавлялся от них.

Гэри тонкими маневрами сумел поставить верховного комиссара в такое положение, когда убийство ученого грозило Чену куда более опасными последствиями, чем разрешение на создание Фонда на Терминусе. Но теперь Гэри умер и Чен брал на заметку всех, кто скорбел о его смерти.

Скорбел Лейел… Лейел и сотрудники Гэри, которые оставались на Тренторе, чтобы до самой смерти директора поддерживать контакт с основной базой Фонда на Терминусе. Лейелу, конечно, следовало бы крепко подумать, прежде чем заниматься похоронами. Даже живого Гэри не заботило, кто придет попрощаться с ним.

А уж мертвого тем более. Лейел не верил, что смерть вознесла его друга, откуда он теперь и наблюдает за собственными похоронами. Нет, просто Лейел чувствовал, что должен пойти на похороны и должен на них выступить. Не для Гэри. Для себя. Чтобы оставаться самим собой, Лейел считал необходимым дать публичную оценку и Гэри Селдону, и его достижениям.

Кто его услышал? Немногие. Дит, которая подумала, что надгробное слово могло бы быть не столь расплывчатым. Сотрудники Гэри, которые осознавали, сколь велика опасность, и морщились при перечислении Лейелом заслуг покойного. Называя эти заслуги и тем самым подчеркивая, что такое было под силу только Селдону, Лейел Фоска ясно давал понять, что с интеллектуальным потенциалом в Империи просто беда.

Слушали Лейела и «кобы». Они отметили, что оратор согласился с Гэри Селдоном в неизбежности падения Империи. Более того, указал, что Галактическая Империя, скорее всего, уже рухнула, поскольку центральная власть уже не контролирует Галактику.

Если бы сказал это кто-то другой, да еще в такой маленькой аудитории, его слова пропустили бы мимо ушей, разве в досье этого человека появилась бы пометка: "Запрещено занимать любую должность, открывающую доступ к секретным документам". Но правильность взглядов человека, в свое время представшего перед судом Комиссии общественной безопасности, подтвердил глава семьи Фоска. И Комиссия, вернее Верховный комиссар, принял превентивные меры: Лейел Фоска мог представлять для него куда более серьезную угрозу, чем Гэри Селдон.

Если бы Лейелу того хотелось, он стал бы одним из ведущих игроков на политической сцене Империи.

Статус главы семьи Фоска гарантировал ему место в Комиссии общественной безопасности рядом с Ромом Дивартом и Лингом Ченом. Конечно же, такой пост подразумевал постоянные контакты с наемными убийцами (пришлось бы как избегать покушений, так их и готовить) и многочисленными "полевыми командирами", узурпировавшими власть на границах империи.

Дед Лейела занимался этим всю жизнь, но отец выбрал другой путь, а сам Лейел просто с головой ушел в науку, вычеркнув политику из круга своих интересов.

Пока не плюхнулся в нее с головой, оплатив похороны Гэри Селдона и выступив с речью над его могилой. Что за этим могло последовать? В Империи нашлось бы с тысячу "полевых командиров", которые тут же подняли бы мятеж в надежде стать Императором, если бы Фоска обещал кому-нибудь свою поддержку, с ней видимость законности и деньги.

Поверил Линг Чен, что в столь преклонном возрасте Лейел решил вернуться в политику? Увидел ли он в Лейеле серьезную угрозу?

Скорее всего нет. Если бы увидел, то наверняка убил бы и самого Лейела, и всех его детей, оставив разве кого-то одного из самых маленьких внуков.

К нему Чен приставил бы преданных верховному комиссару опекунов, а уж через них распоряжался бы состоянием Фоски, как своим собственным.

Однако Чен поверил лишь в то, что Лейел может представлять собой угрозу. И принял те самые превентивные меры, для него очень даже либеральные.

И через неделю после похорон в доме Лейела вновь появился Ром.

Лейела порадовал приход друга.

— Надеюсь, на этот раз твой визит не связан с тем печальным событием. Жаль только, что Дит опять в Библиотеке, она там с утра и до вечера, а мне бы хотелось…

— Лейел, — Ром коснулся пальцами губ Лейела.

Лейел помрачнел. Значит, Ром вновь пришел по делу. И, как скоро выяснилось, с неприятной вестью. Заговорил Ром, как автомат, повторяя заранее заученную речь:

— "Комиссия общественной безопасности озабочена тем, что в ваши преклонные годы…"

Лейел уже открыл рот, чтобы запротестовать, но Ром вновь остановил его, снова прикоснувшись пальцами к губам.

— "…что в ваши преклонные годы управление поместьями Фоски отвлекает вас от научной работы, имеющей неоценимое значение для Империи. Необходимость новых научных открытий и осознание того, что именно ваша работа может привести нас к ним.

Комиссия общественной безопасности образовала Фонд для управления всеми поместьями и активами, принадлежащими семье Фоска. За вами, разумеется, остается право неограниченного доступа к этим средствам для проведения научных работ на Тренторе. Будет продолжаться субсидирование в прежнем объеме всех библиотек и архивов, которое ранее проводилось вами.

Естественно, Комиссия не ждет от вас выражения благодарности, поскольку мы лишь выполняем наш долг перед одним из достойнейших граждан Империи, однако если у Комиссии не возникнет возражений, если вы захотите обратиться к общественности с коротким благодарственным заявлением…"

Лейел, конечно же, все понял. Его лишили состояния и посадили под арест на Тренторе. Протестовать не имело смысла. Не имело смысла обижаться на Рома, ставить ему в вину, что именно он принес столь горькую весть. Более того, опасность нависла и над Ромом.

Если бы Лейел только намекнул, что ожидал поддержки Рома, его дорогой друг наверняка лишился бы всех постов. Поэтому Лейел мрачно кивнул и ответил, тщательно подбирая слова:

— Пожалуйста, передай комиссарам, что я очень признателен им за заботу. Давно уже никто не пытался облегчить ношу, лежащую на моих плечах. Я принимаю их доброе предложение. И очень ему рад, потому что теперь ничто не будет мешать мне заниматься наукой.

Напряжение спало. Ром понял, что Лейел не доставит ему лишних хлопот.

— Мой дорогой друг, теперь я буду спать крепче, зная, что ты на Тренторе, работаешь или гуляешь по паркам.

Значит, они решили не держать его взаперти. Конечно, с планеты его не выпустят, но почему не спросить об этом.

— Может, у меня даже появится время, чтобы иногда погостить у внуков.

— Лейел, мы с тобой слишком стары, чтобы наслаждаться полетами в гиперпространстве. Предоставь это молодым… Они могут навещать тебя в любое время.

Или оставаться дома, если навестить тебя решат их родители.

И последние фразы Лейел истолковал правильно: если его дети прилетят на Трентор, чтобы навестить родителей, их дети останутся в заложниках и наоборот.

Ему же с Трентора улетать не велено.

— Тем лучше, — улыбнулся Лейел. — У меня будет время написать несколько книг, которые я давно собирался опубликовать.

— Империя с нетерпением ждет каждый научный шедевр, который выходит из-под твоего пера, — сказано это было с упором на слово «научный». — Но я надеюсь, ты не будешь утомлять нас занудной автобиографией.

На это ограничение Лейел согласился с завидной легкостью.

— Обещаю, Ром. Ты знаешь лучше других, какая скучная была у меня жизнь.

— Да перестань, Лейел. У кого жизнь скучная, так это у меня. Бесконечные бумажки и бюрократическая суета. Ты же у нас на гребне науки. Кстати, мой друг, Комиссия надеется, что ты позволишь нам первыми взглянуть на каждую твою новую книгу.

— Если только ты пообещаешь прочитать ее внимательно и указать на допущенные мною ошибки. — Конечно же, Комиссию интересовали только политические аспекты его будущих книг, а писать о политике он не собирался. Лейел уже решил для себя, что ничего не будет писать, во всяком случае, до тех пор, пока Линг Чен занимает пост верховного комиссара. В сложившейся ситуации оптимальный вариант для него — залечь на дно, чтобы Чен совершенно о нем забыл. И уж конечно не напоминать о своем существовании, посылая новые книги и статьи в Комиссию общественной безопасности.

Но Ром еще не закончил.

— Это требование распространяется и на работу Дит. Мы должны увидеть результаты первыми… скажи ей об этом.

— Дит? — впервые Лейел позволил выплеснуться наружу переполняющей его ярости. Почему Дит должна страдать за его грехи? — Ей не позволит скромность, Ром. Она не считает, что ее работа достаточна важна для того, чтобы отнимать время у таких занятых людей, как комиссары. Она подумает, что вы хотите видеть ее работу только потому, что она — моя жена. Ее раздражает, когда люди покровительствуют ей.

— Однако я настаиваю, Лейел. Скажи ей, что Комиссию очень интересуют ее работы, в которых исследуется функционирование бюрократии Империи.

Ну да. Естественно. Чен никогда не позволил бы опубликовать книгу о том, как работает государственная машина, не убедившись, что книга эта не представляет опасности для государства. Так что он, Лейел, не виноват в том, что Комиссия решила подвергнуть цензуре работы Дит.

— Я ей скажу, Лейел. Она будет польщена. Но почему бы тебе не остаться и не порадовать ее самому?

Я принесу тебе чашку пешата, мы поговорим, вспомним прежние времена…

Лейел очень бы удивился, прими Ром его предложение. Нет, разговор этот дался Рому ничуть не легче, чем ему самому. Рома унизили, заставив зачитывать приговор Комиссии другу детства. Тем самым Верховный комиссар еще раз подчеркнул, что семья Ченов стоит выше семьи Дивартов. И уже после того, как Ром откланялся и ушел, Лейел подумал, что Чен, возможно, допустил роковую ошибку. Это унижение, которое испытывал Ром, объявляя другу детства о том, что тот посажен под домашний арест, могло стать последней каплей, переполнившей чашу терпения. В конце концов, хотя никто так и не смог установить заказчика убийства отца Рома, и никто не узнал, каким образом дед Рома попал в руки безумного императора Вассинивака, не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что наибольшую выгоду от этих двух событий получила семья Ченов.

— Я с радостью бы остался, — ответил Ром, — но долг зовет. Однако будь уверен, что я часто о тебе думаю. Правда, вижу тебя не таким, как сейчас. Старая ты калоша. Я вспоминаю тебя мальчишкой, вспоминаю, как мы разыгрывали нашего учителя. Помнишь, как мы перенастроили его дисплей и целую неделю, стоило кому-то открыть дверь его кабинета, он транслировал порнографические фильмы.

Лейел не мог не рассмеяться.

— Ты ничего не забываешь.

— Бедолага и представить себе не мог, что это наша работа. Куда оно подевалось, наше детство? Жаль, что мы не можем навеки оставаться молодыми, — он обнял Лейела и ушел.

Линг Чен, ты перегнул палку. Твои дни сочтены.

Ни один из «кобов», подслушивавших этот разговор, понятия не имел о том, что Ром и Лейел никогда не разыгрывали учителя и уж конечно не перенастраивали его дисплей. Таким способом Ром дал Лейелу понять, что они по-прежнему союзники, что у них есть свои секреты, а того, кто попытался показать свою власть над ними, вскорости ждут неприятные сюрпризы.

По телу Лейела пробежала дрожь, когда он подумал, что из этого может выйти. Он любил Рома Диварта всем сердцем, но знал, что Ром может выждать момент, а потом убить — хладнокровно и безжалостно. Линга Чена только что выбрали Верховным комиссаром на очередной шестилетний срок. Но Лейел уже знал, что новый Верховный комиссар появится гораздо раньше.

И будет им уже не Чен.

Скоро, однако, Лейел начал осознавать, как жестоко с ним обошлись. Он всегда думал, что богатство для него ничего не значит, что он останется тем же человеком и без огромного состояния семьи Фоска. Теперь же он отдавал себе отчет, что это не так, что он лгал себе.

С детства он знал, какими подонками могут быть богатые и облаченные властью люди: его отец позаботился о том, чтобы Лейел понял, какими жестокими становятся те, кто думает, что за деньги им дозволено все.

С тех пор Лейел испытывал презрение к себе подобным, это чувство он разделял с отцом, притворялся, что в этом мире можно полагаться только на ум и способности, старался вести себя так, словно происходит он из обычной семьи и получил самое обычное образование. Он так преуспел в своем притворстве, что сумел убедить себя, будто собственное богатство ему до лампочки.

Теперь же ему стало ясно, что состояние семьи Фоска — его невидимая, но неотъемлемая часть, которая неразрывно связана с его телом: словно он взмахивал рукой — ив небо поднимались звездолеты, мигал — и в глубь земли уходили шахты, вздыхал — и по всей Галактике проносился ветер перемен. Комиссия своим решением ампутировала эти невидимые части тела и органы чувств. Он превратился в калеку — у него осталось столько же ног, глаз, рук, что и у обычного человеческого существа.

Наконец-то он стал тем, кого изображал в своем притворстве. Обыкновенным, бессильным и бесправным человечком. Лейелу его новый статус совершенно не нравился.

В первые часы после ухода Рома Лейел делал вид, что ничего особенного не произошло. Сидел за кафедрой, пролистывал страницы, но его память не регистрировала ни слова. Как же он хотел, чтобы Дит была с ним, чтобы он мог посмеяться с ней на пару, показывая, что решение Комиссии ничуть не задело его.

Потом он, наоборот, радовался тому, что Дит с ним нет: одно сочувственное прикосновение ее руки, и он, наверное, уже не смог бы сдержать переполняющих его чувств.

В итоге он их и не сдержал. Думая о Дит, о своих детях и внуках, обо всем, что они потеряли из-за его опрометчивого поступка (кто же знал, что ему так аукнутся эти похороны), Лейел упал на помягчевший под его телом пол и горько разрыдался. Пусть Чен все это увидит и услышит! Пусть насладится своей победой!

Я найду возможность уничтожить его, мои люди по-прежнему мне преданы, я соберу армию, я найму киллеров, я свяжусь с адмиралом Сиппом, и тогда рыдать будет Чен, моля о пощаде, но от меня он ее не дождется, я…

Дурак.

Лейел перевернулся на спину, вытер лицо рукавом, полежал с закрытыми глазами, успокаиваясь. Никакой мести. Никакой политики. Это работа для Рома, не для Лейела. Слишком поздно входить в игру, да и кто поможет ему теперь, когда он лишен всего? И денег.

И влияния. С этим уже ничего не поделаешь.

Да Лейел и не хотел ничего делать. Они же гарантировали субсидирование его архивов и библиотек. Гарантировали финансирование исследований. А по большому счету, ничто другое его особо и не волновало. Управление состоянием рода Фоска он давно уже поручил другим людям. Теперь эту работу будет выполнять созданный Ченом фонд. И его дети не пострадают, он воспитывал их на тех же принципах, которые исповедывал сам, поэтому их карьеры не зависели от богатств семьи. Дети у него выросли славные: они потеряли бы уважение к себе, если б не смогли найти свой путь в этом мире. Безусловно, их не минует разочарование, когда они узнают, что лишены наследства.

Но это известие их не раздавит.

Да и я не раздавлен. Все эти лживые слова, которые произносил Ром, на самом деле — правда, только другие комиссары этого не понимают. Все жизненно необходимое осталось при мне. Я действительно не дорожил своим состоянием. Я и теперь могу оставаться тем же человеком, каким был и раньше. У меня даже появится возможность узнать, кто мои настоящие друзья, кто будет и дальше ценить меня за мои научные достижения, а кто будет презирать за бедность.

И к тому времени, как Дит вернулась из библиотеки, а возвращалась она обычно поздно, Лейел с голо-, вой ушел в работу, просматривая статьи и книги, связанные с попытками найти истоки человечества, стараясь понять, какие из догадок являются очередным шажком к истине, а какие уводят в сторону. Чтение так увлекло его, что первые пятнадцать минут после ее прихода он весело рассказывал Дит о тех глупостях, с которыми ему пришлось сегодня столкнуться, а уж потом поделился с ней удивительной мыслью, которая-таки сверкнула у него в голове:

— Что, если вид человека — не единственная ветвь на нашем семейном дереве? Что, если есть виды приматов, которые выглядят точно так же, как мы, но не могут скрещиваться с нами, обладают свойствами, отличными от наших, а мы этого даже не знаем, мы думаем, что все люди такие же, как мы, но здесь и там, по всей Империи, есть городки, города, а то и целые планеты, заселенные людьми, в которых нет ничего человеческого.

— Но, Лейел, мой многоуважаемый муж, если они выглядят, как мы, и ведут себя, как мы, значит, они такие же, как мы.

— Но ведут-то себя они не так, как мы. В этом вся разница. У них совершенно другой набор правил и допущений. Только они не знают, что мы иные, и мы не знаем, что они — не такие, как мы. И даже если бы у нас возникли такие подозрения, полной уверенности у нас быть не могло. Просто два различных вида, живущие бок о бок и никогда не подозревавшие об этом.

Дит поцеловала его.

— Бедный мой дурачок, никакая это не догадка, это правда жизни. Ты только что описал отношения между мужчинами и женщинами. Два совершенно различных вида живут бок о бок и думают, что они одинаковые.

А удивительное, Лейел, состоит в том, что они продолжают спариваться и иметь детей — иногда девочек, иногда мальчиков, — и все это время они не могут понять, почему один вид никак не понимает другой.

Он рассмеялся, обнял жену.

— Ты, как всегда, права, Дит. Если бы я сумел понять женщин, тогда, наверное, смог бы ответить на вопрос: а что делает мужчин людьми?

— Ничто и никогда не сделает мужчин людьми, — возразила Дит. — Каждый раз, когда им кажется, что цель уже близка, они спотыкаются об эту проклятую игрек-хромосому и вновь превращаются в животных, — и она ткнулась губами в его шею.

Вот тогда, обнимая Дит, он рассказал ей о визите Рома. Она ничего не сказала, лишь крепче прижала к себе. Потом они поужинали и провели вечер так, словно ничего экстраординарного не произошло.

И только позже, в кровати, когда Дит уже глубоко заснула, Лейел подумал, что проверку предстоит пройти и Дит. Любит ли она его теперь, когда он, Лейел Фоска, — ученый на пенсии, а не лорд Фоска, властитель миров? Разумеется, ей кажется, что любит. Но ведь Лейел никогда не замечал, как сильно он зависел от своего богатства. Возможно, и Дит понятия не имела, что любила она не только самого Лейела, но и могущество, которым он обладал. И хотя он не кичился этим могуществом, оно всегда оставалось при нем, словно твердь под ногами, которую не замечаешь, пока она не исчезает, уступая место трясине.

Еще раньше она начала удаляться от него, все больше и больше растворяясь в общности женщин-библиотекарей. Теперь этот процесс, наверное, ускорится, и Лейел будет играть все меньшую роль в ее жизни. Нет, нет, ничего драматического вроде развода не будет. Появится маленькая щелочка между ними, пустое пространство, которое потом превратится в бездонную пропасть. Мое богатство было частицей меня, теперь его нет, я уже не тот человек, которого она любила. Она может даже не знать того, что больше не любит меня.

Просто будет все больше и больше погружаться в свою работу, а когда через пять или десять лет я умру от старости, поскорбит, а потом внезапно поймет, что горе ее не так уж и велико. Собственно, даже не горе это, а сожаление. И она займется своими делами, даже не вспоминая, что была моей женой. Я исчезну из памяти человечества, оставшись разве что в нескольких научных работах да в библиотеках.

Превращусь в ту самую информацию, которая безвозвратно теряется в забытых архивах. Исчезает бит за битом, незаметно, а в конце концов пропадает бесследно. И остается пустота.

Дурак. Такое случается с каждым. Даже Гэри Селдона забудут, скорее раньше, чем позже, если Чен удержится у власти. Мы все умрем. Затеряемся на тропах времени. После нас останется только то новое, что мы дали обществу. В котором жили. Те знания, которые стали достоянием человечества благодаря нам, пусть люди и забудут, кто принес эти знания. Так случилось с историей Ринджи. Она забыла, может, даже не знала, что Дит и была библиотекарем, о котором шла речь. Но история-то осталась. Общность библиотекарей стала другой, потому что ее членом была Дит. Благодаря этому общность стала чуть смелее, чуть сильнее. Она оставила о себе след.

А потом, вспышкой молнии, вновь промелькнуло то самое откровение, внезапное осознание того, что он знает ответ на столь долго мучивший его вопрос.

В это мгновение Лейел держал ответ в руках, а потом он ускользнул. И Лейел никак не мог его вспомнить. Ты спишь, беззвучно сказал он себе. Тебе лишь приснилось, что ты знаешь, где лежат истоки человечества. Такие они, эти сны: истина невообразимо прекрасна, да только удержать ее невозможно.

***

— Как он держится, Дит?

— Трудно сказать. Думаю, нормально. Он и раньше редко покидал Трентор.

— Да перестань, не может он так легко с этим сжиться.

— Легко и не получается.

— Расскажи мне.

— С социальным общением все просто. Обычно мы никуда и не ходили, а теперь нас просто не приглашают. Общение с нами опасно для карьеры. А те мероприятия, которые не могли обойтись без нашего присутствия, отменили. Вернее, перенесли на более поздний срок. Ты понимаешь — мы позвоним вам, как только будет назначена новая дата.

— Он не обижается?

— Ему это очень даже нравится. Он всегда ненавидел эти сборища. Но они отменили его выступления.

И лекционный курс по человеческой экологии.

— Это удар.

— Он делает вид, что ему без разницы. Но он решает какую-то проблему.

— Расскажи поподробнее.

— Работает целыми днями, но больше ничего мне не зачитывает, не просит подсесть к дисплею, едва я прихожу домой. Думаю, он ничего не пишет.

— Ничего?

— Да. Только читает. И все.

— Может, подбирает материал для какого-то исследования.

— Ты не знаешь Лейела. Он думает, записывая свои мысли. Или озвучивая их в разговоре. Нет и этого.

— Он с тобой не разговаривает?

— Он отвечает. Я пытаюсь рассказать ему о том, что мы делаем в Библиотеке, но слышу в ответ какое-то бурчание.

— Ему не нравится твоя работа?

— Дело не в этом. Моей работой он всегда интересовался ничуть не меньше, чем своей. И он не говорит о своей работе. Я его спрашиваю, но он ничего не говорит.

— Это неудивительно.

— Ты думаешь, все так и должно быть?

— Нет. Но это неудивительно.

— А что с ним происходит? Скажи мне, если знаешь.

— Сказать я могу, да что толку. Мы называем это Эс-пэ-эл — Синдром потери личности.

— Эс-пэ-эл. Что в этом случае происходит?

— Дит, перестань, ты же ученый. Чего ты от меня ждешь? Ты только что описала мне поведение Лейела, я сказала тебе, что называется такое состояние Эс-пэ-эл, ты хочешь знать, что такое Эс-пэ-эл и что мне теперь делать?

— Описать мне поведение Лейела. Какая же я идиотка.

— По крайней мере, ты можешь смеяться. Это хорошо.

— Скажи хоть, чего мне ждать?

— Полного ухода от тебя, от всех. Со временем он полностью утратит контакт с обществом. Не исключены и опрометчивые поступки. К примеру, публичные заявления против Чена.

— Нет!

— Или он оборвет все старые связи, уйдет от тебя, а затем возродится в новой системе ценностей.

— И вновь обретет счастье?

— Безусловно. Станет счастливым, но не сможет принести никакой пользы Второй Академии. И при этом превратит тебя в злобную старую каргу, если только ты такой еще не стала.

— Так ты думаешь, что я остаюсь человеком лишь благодаря Лейелу?

— По большей части, да. Он — твой предохранительный клапан.

— В последнее время — нет.

— Я знаю.

— Я стала такой ужасной?

— Пока мы можем тебя терпеть. Дит, если мы хотим когда-нибудь править человечеством в уверенности, что мы этого достойны, не следует ли нам для начала научиться быть добрее друг к другу?

— Что ж, я рада предоставить тебе возможность проверить свое долготерпение.

— И я рада. Пока мы работаем очень даже неплохо, не так ли?

–. Пожалуйста, ты специально тянешь с прогнозом?

— Есть такое. Все, что я сказала, — правда, но ты знаешь не хуже моего, что причинно-следственных моделей поведения столько же, сколько и людей.

— Причина, вызванная неким поступком, приводит к другому поступку, который является следствием этой причины. Уколом гормонов здесь не обойтись.

— Дит. Он же не знает, кто он для нас.

— Могу я ему помочь?

— Да.

— Как? Что я должна сделать?

— Это только догадка, поскольку я с ним еще не говорила.

— Разумеется.

— Ты проводишь дома слишком мало времени.

— Не могу там находиться. Он все время молчит.

— Отлично. Приводи его сюда.

— Он не пойдет.

— А ты его подтолкни.

— Мы практически не разговариваем. Не знаю, прислушается ли он ко мне.

— Дит. Ты сама написала: "Общности, которые налагают на своих членов минимум или никаких обязательств, не могут рассчитывать на их верность. При прочих равных условиях членов общности, которые чувствуют, что без них общности не обойтись, отличает наибольшая преданность".

— Ты это запомнила?

— Психостория — это психология планетарного населения, но население любой планеты может классифицироваться только как общность. Статистические закономерности, выведенные Селдоном, могли предсказать будущее лишь для одного-двух поколений, пока ты не опубликовала свои теории общностей. А все потому, что статистика не может охватить и причину, и следствие. Статистика говорит нам, что произошло, но не объясняет, почему, не показывает результата. Через поколение или два существующая статистика тихо отомрет, станет никому не нужной, потому что возникнут совсем другие общности с новыми параметрами. Твоя теория дала нам возможность предсказать, какие общности выживут, какие будут расти, какие — хиреть.

Нашим прогнозам стали подвластны и пространство, и время.

— Гэри никогда не говорил мне, что использует теорию общности в своих основных расчетах.

— Как он мог тебе об этом сказать? Ему приходилось балансировать на лезвии ножа: с одной стороны, подтверждать своими публикациями важность психостории для будущего Империи, с другой — дозировать информацию, чтобы вне Второй Академии никто не смог продублировать или продолжить его работу. Твоя теория была краеугольным камнем, но сказать тебе об этом он не мог.

— А сейчас ты говоришь мне об этом, чтобы поднять мне настроение?

— Конечно. Именно поэтому. Но мои слова — правда, потому что ложь настроения тебе не поднимает, так? Статистика — это годовые кольца на срезе ствола. Они многое скажут об истории. Скажут, сколько питательных веществ получало дерево, когда была засуха, когда — наводнение. Но эти кольца не скажут, сколько на дереве было ветвей, какие из них развивались лучше, какие — хуже, какие тянулись к небу, а какие — отмирали.

— Но ты же не можешь определить количество общностей, не так ли? В их основе легенды и ритуалы, которые связывают людей.

— Вот это нам как раз под силу. В своей работе мы сильны, Дит. Так же, как и ты. Так же, как и Лейел.

— У него важная работа! В конце концов, истоки человечества — вопрос исторический.

— Ерунда, и ты это знаешь. Лейел оставил за скобками исторические вопросы, его интересует совсем другое. Принципы, по которым жизнь людей можно отдифференцировать от жизни других особей. Если он их найдет… Разве ты не понимаешь, Дит? Тогда человечество будет воспроизводиться на любой планете, в любой семье, в любом индивидууме. Мы рождаемся животными, и мы учим друг друга становиться людьми.

Каким-то образом. И очень важно определить, каким именно. Важно для психостории. Важно для Второго основания. Важно для человечества.

— Значит… твоя забота о Лейеле — не чистый альтруизм.

— Мы заботимся о Лейеле. Так же, как и ты. Хорошие люди всегда заботливы. И добры.

— Это все? Лейел — обычный человек, у которого возникли сложности?

— Он нам нужен. Не только тебе. Нам.

— О, о…

— Чего ты плачешь?

— Я боялась… что веду себя эгоистично… так тревожась из-за него… отнимая у тебя время.

— Наверное, ты никогда не перестанешь удивлять меня.

— Наши проблемы… были только нашими проблемами. Но теперь они не только наши.

— Для тебя это так важно? Скажи мне, Дит… Ты действительно так ценишь эту общность?

— Да.

— Больше, чем Лейела?

— Нет! Но очень ценю… и поэтому виню себя в том, что тревожусь о нем.

— Иди домой, Дит. Сейчас же иди домой.

— Что?

— Твое место там. Это заметно по твоему поведению в последние два месяца, которые прошли после смерти Гэри. Ты стала нервной, раздражительной, и теперь я знаю почему. Ты злишься на нас за то, что мы держим тебя вдали от Лейела.

— Нет, это мой выбор, я…

— Разумеется, это твой выбор! Это твоя жертва во благо Второй Академии. Вот я и говорю тебе — излечить Лейела куда важнее для претворения в жизнь плана Гэри, чем твоя повседневная работа в Библиотеке.

— Ты не выгоняешь меня?

— Нет, я просто прошу тебя уделять меньше времени работе. И постарайся выманить Лейела из квартиры.

Ты меня понимаешь? Потребуй этого! Вновь наладь с ним самые тесные отношения, иначе мы его потеряем.

— Привести его сюда?

— Не знаю. В театр. На стадион. На танцплощадку.

— Мы никогда там не бывали.

— А чем вы тогда занимались?

— Научными исследованиями. Обсуждали их.

— Отлично. Приведи его в Библиотеку. Займитесь исследованиями. Обсудите их.

— Но ему придется встречаться с людьми. Он наверняка увидит тебя.

— Хорошо. Хорошо. Мне это нравится. Да, пусть приходит сюда.

— Но я думала, что мы не должны посвящать его в тайны Второй Академии, пока он не будет готов к тому, чтобы принять участие в реализации планов Гэри.

— Я же не говорила, что ты должна представлять меня как Первого спикера.

— Нет, конечно, не говорила. О чем я думаю? Конечно, он может познакомиться с тобой, познакомиться со всеми.

— Дит, послушай меня.

— Да, я слушаю.

— Хорошо, что ты любишь его, Дит.

— Я это знаю.

— Я хочу сказать, хорошо, что ты любишь его больше нас. Больше, чем любого из нас. Больше, чем нас всех. Ну вот, ты опять плачешь…

— У меня…

— …словно гора упала с плеч.

— Как тебе удается так хорошо меня понимать?

— Я знаю лишь то, что ты мне показываешь и что говоришь. Это все, что нам известно друг о друге. Помогает только одно: долго лгать о том, какой он или она на самом деле, не может никто. Даже себе.

***

Два месяца Лейел, отталкиваясь от статьи Маголиссьян, пытался найти связь между языковыми исследованиями и истоками человечества. Разумеется, сие означало многонедельные пролистывания старых, никому не нужных статей и монографий, которые раз за разом указывали, что языковым центром Империи на протяжении всей ее истории был Трентор, хотя на серьезном уровне никто не видел в Тренторе ту самую планету, на которой зародилось человечество. Вновь Лейел отказался от поисков конкретной планеты: он хотел найти закономерности, уникальные события его не интересовали.

Лейел надеялся, что ключ к этим закономерностям лежит в сравнительно недавних, не прошло и двух тысяч лет, работах Дагуэлла Киспиторяна. Родился он на планете Арташат, в очень изолированном регионе, где сохранились традиции первых поселенцев, которые прилетели на Арташат с планеты Армения. Киспиторян вырос среди горцев, которые заявляли, что в стародавние времена они говорили на совершенно другом языке. Самая интересная книга Киспиторяна называлась "Среди нас нет людей". А многие легенды горцев начинались словами: "В далеком прошлом, когда ни один человек не понимал нас…"

Киспиторян не смог подняться над традициями, которые внушали ему с детства. Исследуя формирование и эволюцию диалектов, он вновь и вновь наталкивался на свидетельства того, что было время, когда люди говорили не на одном, а на многих языках. Ученые воспринимали как аксиому, что галактический стандарт — это осовремененный язык планеты, на которой зародилось человечество. И хотя в отдельных группах людей могли возникать диалекты, возникновение и построение цивилизации невозможно без языка, понятного всем. Но Киспиторян предположил, что галактический стандарт стал универсальным языком человечества после образования Империи. То есть одной из первых задач Империи стало искоренение всех остальных языков. Горцы Арташата верили, что у них украли их родной язык. Киспиторян посвятил жизнь доказательству их правоты.

Начал он с имен, поскольку общеизвестно, что это наиболее консервативный элемент языка. Он обнаружил, что существовало много различных принципов образования имен, и все они слились в единое целое где-то в седьмом тысячелетии Галактической эры. Одно обстоятельство вызвало у Киспиторяна особый интерес: чем дальше уходил он в глубь веков, тем более разнообразными становились имена.

Зачастую несколько планет исповедовали один принцип образования имен, из чего Киспиторян сделал очень простой вывод: человечество покинуло родную планету, объединенную одним языком, а уж со временем центробежные языковые тенденции приводили к тому, что на каждой вновь освоенной планете язык претерпевал изменения и диалекты расходились все больше и больше. Таким образом, различные языки появились лишь после того, как человечество вышло в космос. И с образованием Галактической Империи возникла необходимость восстановить единый объединяющий людей язык.

Киспиторян назвал свою первую и наиболее известную книгу "Башня смешения языков", отталкиваясь от известной легенды о Вавилонской башне. Он предполагал, что эта история появилась еще до создания Империи. Возможно, среди межзвездных торговцев, которые путешествовали от планеты к планете и на собственном опыте узнали, что нет двух планет, говорящих на одном и том же языке. Эти торговцы и были живым доказательством того, что люди, живя на одной планете, говорили на одном языке. Торговцы и являлись носителями этого языка. Они объясняли смешение языков легендой о великом лидере, который построил первую «башню» или звездолет. Согласно легенде, бог наказал этих рвущихся к звездам смельчаков тем, что дал каждому свой язык, а потом заставил их расселиться по разным планетам. Эта легенда подавала смешение языков, как причину, а не следствие расселения человека по Галактике, но мифы зачастую отличались тем, что их причина и следствие менялись местами. Но легенда, безусловно, сохраняла для будущих поколений историческое событие.

Эти работы Киспиторяна находили полное понимание в научной среде. Но, перевалив через сорокалетний рубеж, он начал выдвигать совершенно неприемлемые идеи. Используя компьютеры с подозрительно высоким быстродействием, он приступил к препарированию галактического стандарта. И выяснилось, что многие слова несут в себе совершенно разные фонетические традиции, не совместимые друг с другом. Они просто не могли возникнуть на любой отдельно взятой планете, которая говорила на стандарте или языке, который ему предшествовал в далеком прошлом. Далее выявилось много однокоренных слов, которые вроде бы должны были обозначать близкие понятия, но, преобразованные по правилам галактического стандарта, они стали выражать совсем другое. Такие изменения не могли произойти за относительно короткий, по историческим меркам, период, датированный с одной стороны первым космическим поселением, а с другой — образованием Империи. Очевидно, заявлял Киспиторян, на планете, где зародилось человечество, существовало множество языков, а галактический стандарт стал первым универсальным человеческим языком. Человечество на протяжении всей истории разделяли языковые барьеры. И только Империи достало могущества навязать всем людям общий язык.

После этого Киспиторяна, естественно, уже воспринимали как серьезного ученого. А его же собственное толкование легенды о Вавилонской башне использовали против него самого. Он едва не лишился жизни по обвинению в сепаратизме, поскольку в его новых работах явственно чувствовалась тоска по тому времени, когда люди говорили на разных языках. Власти позаботились о том, чтобы лишить его всех фондов и даже на короткое время посадили в тюрьму, поскольку он использовал компьютеры, быстродействие и объем памяти которых превышал установленные законом пределы. Лейел подозревал, что Киспиторян еще легко отделался. Совершенствование программ, которые он разработал, достигнутые результаты по структурированию языка могли привести к созданию компьютера, который мог понимать и воспроизводить человеческую речь, а такое каралось смертной казнью.

Теперь, конечно, это не имело значения. Но Киспиторян до конца своих дней настаивал на том, что занимается чистой наукой и не его дело судить, хороша или плоха лингвистическая общность Империи. Он лишь сообщал о том, что в далеком прошлом, до образования Империи, человечество говорило на разных языках. И Лейел все больше склонялся к тому, чтобы взять сторону Киспиторяна.

Лейел чувствовал, что, опираясь на исследования Киспиторяна и статью Маголиссьян об использовании языка приматами, он может прийти к очень важному выводу. Но связь эта не давалась в руки. Приматы не создали собственного языка. Они лишь использовали существительные и глаголы, с которыми их знакомили люди. Поэтому ни о каком разнообразии языков не могло быть и речи. Тогда где же связь? Откуда взялось многообразие языков? Имеет ли это отношение к процессу, благодаря которому люди превратились в человечество?

Приматы использовали только крошечную толику галактического стандарта. Как, впрочем, и большинство людей. А большая часть из двух миллионов слов галактического стандарта предназначалась специалистам, которые не могли без нее обойтись. Словарь же среднего, то есть достаточно образованного, человека не превышал нескольких тысяч слов.

И, что самое странное, именно этот сегмент галактического стандарта постоянно менялся. Специальные научные и технические статьи и книги, написанные в 2000 году Галактической эры, без труда читались и теперь. Зато сленговые выражения, особенно в диалогах, которые частенько встречались в литературных произведениях, превращалась в китайскую грамоту уже через пять столетий. Та часть языка, которая связывала самые различные общности, менялась быстрее всего. Но при этом эти изменения происходили практически одновременно по всей Галактике. Объяснения Лейел не находил. Больше всего менялся общий, объединяющий язык. Напрашивался вывод, что в далеком прошлом, когда люди были разъединены, язык каждой группы людей не менялся вовсе.

Не горюй, Лейел. Это не твоя область знаний. Любой компетентный лингвист наверняка знает ответ на этот вопрос.

Но Лейел знал, что это не так. Ученые, специализирующиеся на какой-либо дисциплине, очень редко ставили под сомнение справедливость своих профессиональных аксиом. Лингвисты принимали как данность положение о том, что язык изолированной группы людей или планеты неизбежно более архаичный, менее подвержен переменам. Но они понимали почему.

Лейел поднялся. У него болели глаза: слишком долго смотрел на голограммы. Болели колени и спина: слишком долго просидел в одной позе. Он хотел лечь, но знал, что сразу уснет. Проклятие старости — засыпал он легко, но не мог спать достаточно долго, чтобы встать бодрым и отдохнувшим. Но он не хотел отдавать время сну. Ему хотелось поразмышлять.

Нет, нет. Ему хотелось поговорить. Именно так возникали у него лучшие идеи — в процессе разговора, когда вопросы и аргументы собеседника заставляли сконцентрироваться на той или иной проблеме. Словесный поединок повышал уровень адреналина в крови, и в голове возникали парадоксальные, но, как потом выяснялось, правильные мысли.

Где Дит? Прежде он мог говорить с Дит целыми днями. Неделями. Она знала о его исследованиях не меньше, чем он, постоянно спрашивала: "А об этом ты подумал"? — или удивлялась: "Как ты мог такое подумать!" Точно такие же диалоги велись и об ее работе.

Но в прошлом.

В прошлом, которое ничем не походило на настоящее. Теперь она в нем не нуждалась, теперь у нее появились друзья в Библиотеке. И не приходилось этому удивляться. Теперь она не думала, она претворяла свои старые идеи в жизнь. Ей была нужна Библиотека, а не он. Но вот он не мог обойтись без Дит. Такая мысль приходила ей в голову? Лучше бы я полетел на Терминус… если б получил разрешение этого чертова Гэри.

Я остался ради Дит, а в результате ее нет рядом со мной, когда она мне нужна. Какое право имел Гэри решать, что хорошо, а что плохо для Лейела Фоски!

Только решение принимал не Гэри, не так ли? Он бы позволил Лейелу лететь на Терминус… без Дит.

И Лейел остался с Дит не потому, что она могла помочь в его научных исследованиях. Он остался с ней, потому что… потому что…

Он не мог вспомнить почему. Любовь, это понятно.

Но он не мог сказать, почему этот аргумент был для него таким важным. Для нее точно не был. Ее идея любви в эти дни заключалась в том, чтобы убедить его пойти в Библиотеку. "Ты сможешь работать и там.

И мы будем проводить вместе больше времени".

Слова эти говорили сами за себя. Лейел мог остаться частью жизни Дит, только влившись в его новую «семью» в Библиотеке. Нет уж, об этом ей не стоило и мечтать. Если она хотела, чтобы Библиотека проглотила ее с потрохами, пусть будет так. Если она хотела оставить его ради этих индексаторов и каталогистов, пусть будет так. Он не против.

Нет. Против. Его это совершенно не устраивало. Он хотел с ней поговорить. Прямо сейчас, в этот самый момент он хотел поделиться с ней своими мыслями, хотел, чтобы она задавала ему вопросы, спорила с ним, пока не заставила бы найти ответ, множество ответов.

Он нуждался в ней куда больше, чем они.

Уже в плотной толпе пешеходов на бульваре Масло Лейел осознал, что впервые после похорон Гэри покинул квартиру. Впервые за последние месяцы у него возникла необходимость куда-то пойти. Нет, дело не в этом, подумал он. Мне просто нужна смена обстановки. Это единственная причина, которая влечет меня к Библиотеке. А эти эмоциональные рассусоливания…

Таким способом мое подсознание пыталось заставить меня выйти в люди.

И когда Лейел входил в Библиотеку Империи, настроение его значительно улучшилось. Он бывал тут много раз, но всегда на приемах или других общественных мероприятиях: терминал, установленный в их квартире, обеспечивал доступ во все библиотечные фонды. А приходили в Библиотеку читатели, студенты, преподаватели, профессора, у которых не было другого способа прильнуть к этому источнику знаний. Естественно, они знали, где что расположено. Лейел же бывал лишь в больших лекционных аудиториях да залах для приемов.

И, пожалуй, впервые он увидел, какая же она огромная — Библиотека Империи. Дит не раз говорила ему, что работают в Библиотеке больше пяти тысяч человек, включая механиков, плотников, поваров и сотрудников службы безопасности, но только сейчас до Лейела дошло, что эти тысячи людей практически не встречаются, не знают друг друга: А значит, он не мог подойти к первому встречному работнику Библиотеки и спросить, где искать Дит. Он даже не знал, в каком отделе работала Дит. Изучая библиотечную бюрократию, она все время переходила с места на место.

Да и видел он только посетителей Библиотеки: они сидели перед мониторами, изучали каталоги, даже читали книги и журналы, напечатанные на бумаге. А где же библиотекари? Те немногие сотрудники, с которыми он сталкивался в залах и коридорах, были добровольцами, объяснявшими новичкам, как пользоваться каталогами. О библиотекарях они знали не больше, чем он.

Наконец, Лейел нашел комнату, в которой работали настоящие библиотекари. Сидя за компьютерами, они систематизировали новые поступления и готовили статистические материалы об очередном дне работы библиотеки. Когда Лейел попытался заговорить с одной из женщин, она просто отмахнулась. Он уже подумал, что она просит, чтобы он ей не мешал, но рука так и застыла в воздухе, и Лейел понял, что ему указывают на дальнюю стену. И направился к возвышению, на котором за столом сидела толстая, полусонная женщина средних лет. А перед ней на экране дисплея, словно солдаты, выстроились колонки цифр.

— Извините, что отрываю от работы, — обратился к ней Лейел.

Женщина улеглась щекой на руку. На Лейела даже не посмотрела.

— Это такое счастье — оторваться от работы.

Только тут он заметил, что в глазах ее играют смешинки, а с губ не сходит легкая улыбка.

— Я ищу одного человека. Точнее, мою жену. Дит Фоску.

Улыбка стала шире. Женщина выпрямилась в кресле.

— Так вы — ее ненаглядный Лейел.

Абсурдно слышать такое от совершенно незнакомого человека, но он, однако, обрадовался: значит, Дит говорила о нем. С другой стороны, все знали, что муж Дит — Лейел Фоска. Но эта женщина выразилась иначе. Она упомянула не того самого Лейела Фоску, знаменитого учёного. Нет, здесь его знали как "ненаглядного Лейела". Если только эта женщина не подтрунивала над ним, Дит, должно быть, сказала, что Лейел ей небезразличен. И его губы самопроизвольно разошлись в улыбке. От сердца отлегло. Он и не подозревал, что так боялся потерять ее любовь, а теперь вот ему хотелось смеяться, петь, танцевать.

— Полагаю, это я.

— А я — Зей Вакс. Дит, скорее всего, говорила обо мне. Мы обедаем вместе каждый день.

Нет, не говорила. Она вообще не говорила ни о ком из библиотекарей. Они обедали каждый день. А Лейел впервые слышал ее имя.

— Да, конечно. Рад познакомиться с вами.

— А я рада видеть, что ваши ноги касаются-таки земли.

— Такое случается.

— Сейчас она работает в департаменте Индекса. — Зей нажала клавишу, колонки цифр исчезли.

— Это на Тренторе?

Зей рассмеялась. Пробежалась пальцами по клавиатуре, и дисплей заполнила схема библиотечного комплекса. Комнаты, коридоры — лабиринт да и только.

— Это схема крыла главного корпуса, в котором мы сейчас находимся. Департамент Индекса занимает четыре этажа.

Четыре этажа на схеме изменили цвет.

— А мы с вами вот здесь.

Засветилась точка на первом этаже.

Глядя на лабиринт, разделявший точку и четыре этажа департамента Индекса, Лейел рассмеялся.

— И как же мне туда попасть?

— Это не такая уж проблема, лорд Фоска. В конце концов, вы у нас гений, не так ли?

— Уж не знаю, что наговорила обо мне Дит, но в многоэтажных зданиях я теряюсь.

— Вы выйдите вот из этой двери и по коридору пройдете до лифтов, не заметить их нельзя. Подниметесь на пятнадцатый этаж. Выйдя из кабины, пойдете дальше по коридору, пока не упретесь в арку с надписью "Департамент Индекса". Миновав ее, откинете голову и во весь голос крикнете: «Дит»! Крикнуть придется несколько раз, прежде чем она подойдет к вам или вас арестует сотрудник службы безопасности.

— Все это мне придется проделать, если я не смогу найти провожатого.

— Я надеялась, что вы меня об этом попросите. — Зей встала, громко обратилась к библиотекарям: — Кошка уходит. Мышки могут поиграть.

— Давно пора, — ответил кто-то из них. Все рассмеялись, ни на секунду не отрываясь от компьютеров.

— Следуйте за мной, лорд Фоска.

— Пожалуйста.

— Какой вы, однако, галантный, — низенькая, толстая Зей напоминала шар. — Следуйте за мной.

Шагая по коридору, они весело болтали о разных пустяках. В кабине лифта зацепились стопами за специальные скобы на полу. За долгие годы пребывания на Тренторе Лейел так привык к невесомости в лифтах, что уже не замечал ее. А вот Зей вскинула руки и вздохнула.

— Как же я люблю ездить в лифте.

Только тут Лейел понял, как нравится невесомость тем, кто должен таскать на себе столько лишних килограммов. Таким вот, как Зей Вакс. Когда лифт остановился, Зей поникла круглыми плечами, словно на них навалилась огромная тяжесть.

— В невесомости я чувствую себя, как в раю.

— Если вы живете на последнем этаже, можно поставить в квартире генератор невесомости.

— Вам это, конечно, доступно, — ответила Зей, — но мне приходится жить за зарплату библиотекаря.

Лейел смутился. Он всегда старался не кичиться своим богатством, но, с другой стороны, ему редко приходилось разговаривать с людьми, которые не могли позволить себе генератор невесомости.

— Извините. Впрочем, я не уверен, что сейчас мне это по средствам.

— Да, я слышала, что вы растранжирили все свое состояние на одни пышные похороны.

Удивившись, что она так открыто говорит об этом, Лейел попытался ответить в шутливом тоне:

— Можно сказать, что да.

— Я думаю, что жалеть об этом не стоит, — она повернулась к Лейелу. Я знала Гэри. Для человечества его смерть — огромная потеря.

— Возможно, — осторожно ответил Лейел. Такой поворот разговора ему определенно не нравился.

— Да вы не волнуйтесь. Я не работаю на "кобов".

А вот и Золотая Арка Индекса. Добро пожаловать в землю неуловимых концептуальных связей.

Миновав арку, они словно очутились в совершенно другом здании. Нет, роскошь обстановки, дорогие гобелены на стенах, звукопоглощающий пластик на полу, мягкое освещение — все это осталось. Но напрочь исчезло ощущение симметрии. Потолок произвольно изменял высоту, справа могли быть двери, а слева — арки. Одна стена коридора могла пропадать, уступая место колоннаде, за которой находился огромный зал.

Полки с книгами, произведения искусства окружали столы, за которыми работали индексаторы, зачастую одновременно с несколькими терминалами и мольбертами.

— Форма соответствует функции, — пояснила Зей.

— Боюсь, я таращусь, словно турист, впервые прибывший на Трентор.

— Место это необычное. Проектировала его дочь индексатора, поэтому она знала, что стандарт, порядок, симметрия убивают свободный поток сознания.

Есть и еще один момент, пустячок, который обошелся в кругленькую сумму: интерьер постоянно меняется.

— Меняется? Комнаты движутся?

— По случайным законам, заложенным в программу главного компьютера. Есть, конечно, какие-то правила, но эта программа не экономит пространство.

Иногда только одна комната куда-то перемещается. Но случается, что меняются все помещения, отведенные под департамент Индекса. Неизменной остается только арка. Поэтому я не шутила, когда предлагала вам закинуть голову и громко позвать Дит.

— Но… индексаторам приходится проводить все утро в поисках своего рабочего места.

— Отнюдь. Индексаторы садятся за первый попавшийся им стол.

— Понятно. И вызывают на монитор тот материал, с которым работали днем раньше.

— Нет. Принимаются за ту работу, которая выведена на него.

— Хаос! — воскликнул Лейел.

— Совершенно верно. А как, по-вашему, можно создать хороший гипериндекс? Если только один человек индексирует книгу, то будут выявлены только те связи, которые знакомы этому человеку. Вот почему каждый индексатор просматривает работу, которую днем раньше выполнил его предшественник. Соответственно, он добавляет новые связи, мысль о которых не пришла в голову тому, кто работал с этим материалом. Окружающая среда, характер работы — все нацелено на разрушение привычного образа мыслей, на поиск нового и удивительного.

— Индексатору не позволяют прийти в состояние равновесия.

— Да. Мозг работает особенно быстро, когда ты бежишь по краю пропасти.

— Если исходить из этого, то все акробаты должны быть гениями.

— Ерунда. Вся подготовка акробата направлена на то, чтобы он заучил некие движения и выполнял их, как автомат, никогда не теряя равновесия. Акробат, который импровизирует, долго не протянет. А вот индексаторы, когда их выводят из равновесия, делают фантастические открытия. Вот почему индексы Библиотеки Империи — лучшее, что в ней есть. Они поражают и вдохновляют. Остальные — занудное перечисление.

— Дит никогда об этом не говорила.

— Индексаторы редко обсуждают свою работу. Трудно объяснить, чем они занимаются.

— И давно Дит работает индексатором?

— Совсем ничего. Она еще учится. Но я слышала, что обучение идет очень успешно. Из нее получится прекрасный индексатор.

— А где она?

Зей улыбнулась. Откинула голову и заорала: "Дит!"

Лабиринт департамента Индекса поглотил крик.

Ответа не последовало.

— Поблизости ее нет, — констатировала Зей. — Пойдемте.

— А мы не можем спросить у кого-нибудь, где она?

— А кто об этом знает?

Они миновали еще два этажа, Зей еще трижды звала Дит, прежде чем они услышали: "Я здесь".

Они двинулись на звук. Дит продолжала подавать голос, так что нашли они ее без труда.

— Я в цветочной комнате, Зей! Среди фиалок!

Индексаторы, мимо которых они проходили, поднимали головы: одни улыбались, другие хмурились.

— Разве это не мешает им работать? — спросил Лейел. — Наши крики.

— Индексаторам помехи необходимы. Они разрывают ход мыслей. Когда индексаторы вновь смотрят на голограмму, они заново обдумывают то, что делали.

Вновь раздался голос Дит. Совсем уже близко.

— Этот запах так возбуждает. Ты только представь себе — второй раз за месяц одна и та же комната.

— Индексаторы часто попадают в больницу? — спросил Лейел.

— Из-за чего?

— Из-за стресса.

— Никакого стресса от этой работы не бывает.

Только радость. Для работающих в других подразделениях Библиотеки попасть в департамент Индекса — счастье.

— Понятно. Здесь библиотекари таки читают библиотечные книги.

— Мы все выбрали эту работу, потому что любим книги. Пусть даже и древние, на бумаге. Делать индекс — все равно, что писать на полях.

Сравнение поразило Лейела.

— Писать в чьей-то книге?

— Это же обычное дело, Лейел. Как можно вести диалог с автором, не записывая на полях свои ответы и доводы. А вот и она, — и Зей первой свернула в низкую арку.

— Я слышала, ты разговаривала с мужчиной, Зей, — сказала Дит.

— Она разговаривала со мной, — Лейел последовал за Зей. А увидев Дит, в первый момент не узнал ее.

Библиотека изменяла не только комнаты, но и библиотекарей. Ему показалось, что он видит женщину, лишь отдаленно похожую на его жену. И теперь придется вновь знакомиться с ней.

— Я так и подумала, — Дит встала из-за кафедры, обняла его. Даже это удивило Лейела, хотя обычно при встрече она обнимала его. Изменилась только обстановка, сказал он себе. Я удивляюсь, потому что обычно она обнимает меня дома. И обычно приходит Дит, а не я.

Или в библиотеке она обнимала его с куда большим чувством, чем дома? Словно здесь любовь ее возрастала. А может, в новой Дит прибавилось нежности?

А я думал, что ей так хорошо со мной дома.

Лейел явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Если б я знал, что мое появление здесь причинит столько хлопот… начал он. С чего такая потребность в извинениях?

— Каких хлопот? — переспросила Зей.

— Мы тут кричали. Отвлекали людей от работы.

— Ты только послушай его, Дит. Он думает, что мир рухнет из-за пары криков.

До них донесся мужской голос, выкрикивающий чье-то имя.

— У нас это обычное дело, — пояснила Зей. — А мне пора на рабочее место. Какой-нибудь лорд уже мечет громы и молнии из-за того, что я не даю ему допуск к финансовым архивам Империи.

— Рад был познакомиться с вами, — улыбнулся ей Лейел.

— Удачи вам в поиске обратного пути, — добавила Дит.

— С этим проблем не будет, — Зей на мгновение задержалась в арке. Не для того, чтобы что-то сказать.

Нет, лишь провела металлической пластиной вдоль практически невидимой щели в стене, расположенной на уровне глаз. Потом обернулась, подмигнула Дит и ушла.

Лейел не стал спрашивать о том, что она сделала, — если б его это касалось, ему бы сказали. Но решил, что Зей то ли включила, то ли выключила некую записывающую систему. Не зная, не наблюдают ли за ними со стороны, Лейел лишь стоял да оглядывался. Комнату Дит заполняли фиалки, лезущие изо всех щелей и отверстий в полу и стенах. Их легкий аромат наполнял воздух.

— Чей это кабинет?

— Мой. Во всяком случае, сегодня. Я так рада, что ты пришел.

— Ты никогда не рассказывала мне о департаменте Индекса.

— Я ничего не знала о нем, пока меня не направили сюда. Об Индексе никто не говорит. И мы ничего не рассказываем посторонним. Архитектор умерла три тысячи лет тому назад. Только наши механики понимают, как что работает. Тут словно…

— Сказочная страна.

— Совершенно верно.

— Место, где действие всех законов Вселенной приостановлено.

— Не всех. От силы тяжести никуда не деться. И от инерции тоже.

— Это комната словно создана для тебя, Дит.

— Многие индексаторы годами не могут попасть в цветочную комнату. С фиалками. С плетистой розой, с барвинком. Говорят, в департаменте порядка дюжины цветочных комнат. Но всегда доступна только одна. Но я оба раза работала среди фиалок.

Лейел рассмеялся. Забавно. Здорово. Не понятно только, зачем и кому это нужно. Кто запрятал такое чудо в глубинах этого мрачного здания? Он опустился в кресло. Фиалки росли из спинки, так что цветочки склонились над его плечами.

— Тебе наконец-то надоело целыми днями сидеть в квартире? — спросила Дит.

Естественно, она не могла не задаться вопросом, а почему он все-таки пришел, хотя игнорировал все прежние многочисленные предложения. Однако он не знал, может ли говорить откровенно.

— Мне нужно поговорить с тобой, — он искоса глянул на щель, с которой Зей, уходя, проделала какие-то манипуляции. — Наедине.

— Мы наедине, — ответила Дит. — Зей об этом позаботилась. Здесь безопаснее, чем в нашей квартире.

Лишь мгновение потребовалось Лейелу, чтобы понять, о чем она. Выговорить это слово он не решился.

Произнес его беззвучно, одними губами: "кобы"?

— Обычно они в библиотеку не суются. Даже если они ведут тебя специальным лучом, защитное поле его блокирует, поэтому наш разговор им не услышать. Но я думаю, они выключили луч, как только ты вошел в библиотеку.

Она нервничала. Выказывала нетерпение. Словно не хотела продолжать этот разговор. Словно ждала его ухода.

— Извини, что отрываю от работы. Раньше такого не случалось, вот я и подумал, что один раз погоды…

— Разумеется, — прервала его Дит. Нервно. Словно не хотела услышать продолжения.

Но он высказал ей все свои соображения относительно языка. Все, что он почерпнул из работ Маголиссьян и Киспиторяна. Дит успокоилась, как только поняла, что речь пойдет о его исследованиях. "Так чего же она опасалась, подумал Лейел? — Боялась, что я захочу поговорить о наших взаимоотношениях? Если да, то напрасно". Он не испытывал никакого желания усложнять и без того непростую ситуацию разговорами, которые ничем не могли помочь.

Когда он озвучил возникшие у него идеи, Дит кивнула, как случалось раньше тысячу раз в их творческих дискуссиях.

— Я не знаю, — и прежде за ней замечалось желание не сразу давать окончательный ответ.

Он же, как всегда, настаивал.

— Но что ты об этом думаешь?

Дит пожевала нижнюю губу.

— Прежде всего я никогда не рассматривала лингвистический аспект в теории общностей, не считая, разумеется, создания жаргона, но вот какие мысли приходят сразу же. Возможно, небольшие, изолированные группы людей охраняют свой язык, охраняют тщательно, поскольку язык этот неотделим от них самих.

Может, язык — один из самых могущественных ритуалов, поэтому люди, говорящие на одном языке, обладают некими качествами, которых нет у тех людей, которые не могут понять речи друг друга. Нам этого не узнать, не так ли, поскольку в последние десять тысяч лет все говорят на галактическом стандарте.

— Значит, дело не в количестве людей, а в том…

— Как они относятся к своему языку. В какой степени язык объединяет их в общность. Большие группы населения начинают думать, что все говорят так же, как и они. Они хотят выделить себя, идентифицировать среди прочих. Отсюда идет разработка жаргона и сленга, которые отделяют их от остальных. Разве то же самое не происходит с обычной речью? Дети стараются найти способы речевого общения, которыми не пользуются их родители. Профессионалы говорят на своем птичьем языке, исключая посторонних, которым недоступны ключевые слова. Все это ритуалы для выделения общности.

Лейел согласно кивал, но одно очевидное возражение у него осталось.

Не составляло это возражение тайны и для Дит.

— Да, да, я знаю, Лейел. Я сразу же выразила твой вопрос в терминах моей дисциплины. Словно физики, которые думают, что все можно объяснить физическими процессами.

Лейел рассмеялся.

— Я подумал об этом, но твои доводы не лишены здравого смысла. И объясняют, почему у общностей возникает естественная тяга к созданию собственного языка. Нам нужен объединяющий язык, язык открытого общения. Но нам так же нужны и личные языки. Разумеется, не абсолютно личные, с кем мы в этом случае сможем на них говорить? Поэтому общность формирует, создает лингвистические барьеры для посторонних, вводит термины и понятия, которые доступны только членам общности.

— И чем активнее участвует человек в жизни общности, тем лучше он овладевает этим языком и с тем большей легкостью изъясняется на нем.

— Да, это разумно, — кивнул Лейел. — Так просто. Видишь, сколь ты мне нужна.

Он знал, что его слова несут в себе упрек: почему тебя не было дома, когда у меня возникла потребность пообщаться с тобой, но он не мог их не произнести.

Сидя рядом с Дит, пусть и в этом странном, пропитанном ароматом фиалок месте, он испытывал давно забытую умиротворенность. Как она могла отдалиться от него? Для него ее присутствие превратило эту незнакомую комнату в дом. Для нее эта комната была домом, с ним или без него.

Он попытался выразить свои чувства словами, абстрактно, чтобы не причинять Дит боль.

— Я думаю, величайшая трагедия возникает, когда один член общности более предан ей, чем все остальные.

Дит чуть улыбнулась, приподняла брови. Она явно не знала, к чему клонит ее муж.

— Он все время говорит на языке общности, — продолжил Лейел. — Только с ним на этом языке не говорит никто, или говорят недостаточно. И чем больший упор он делает на этот язык, тем шире становится пропасть между ним и остальными, и в конце концов он остается один. Можешь ты представить себе что-нибудь более грустное? Кого-то переполняет язык, ему хочется говорить на нем, хочется его слышать, а вокруг нет никого, кто понял бы хоть слово.

Дит кивнула, не отрывая глаз от его лица. Она поняла, что он сказал? Теперь ему хотелось послушать ее.

Потому что он высказал все, что мог.

— Но представь себе такую ситуацию, — наконец, заговорила Дит. — Этот человек покидает то место, где его никто не понимает, переваливает через холм, попадает в новое место и внезапно слышит сотню, тысячу голосов, которые произносят те самые слова, которые он бережно хранил в памяти в эти годы одиночества.

И тогда он осознает, что на самом деле языка-то он не знает. Слова имеют тысячи значений, о которых он никогда не догадывался. Потому что каждый говорящий чуть изменяет язык, когда говорит на нем. И когда он сам решается заговорить, его собственный голос звучит в ушах, словно музыка, а другие с радостью внимают ему, потому что голос его — это вода, бьющая из фонтана, и он знает, что нашел свой дом.

Лейел не помнил, чтобы Дит так говорила — с придыханием, чуть нараспев. И говорила она о себе.

"В этом месте голос ее звучал иначе, вот о чем вела она речь. Дома со мной она была одинока. Здесь, в библиотеке, она нашла тех, кто понимает ее секретный язык.

И дело не в том, что она не хотела семейного счастья.

Она на это рассчитывала, но я не понимал ее. А вот другие люди поняли. И теперь дом ее здесь, об этом она мне и говорит".

— Я понимаю, — выдохнул Лейел.

— Правда? — Дит все всматривалась в его лицо.

— Думаю, что да. Все нормально.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Я хочу сказать, пусть будет так. Тут хорошо. В этом месте. Пусть будет так.

На ее лице отразилось облегчение, но полностью тревога не ушла.

— Напрасно ты такой грустный, Лейел. Здесь же живет счастье. И можешь делать все то же самое, что и дома.

Только не любить тебя, как свою вторую половину, да и ты не можешь любить меня, словно я — твоя неотъемлемая часть.

— Да, конечно.

— Нет, я серьезно. Ты вот занят какой-то проблемой… Я вижу, ты близок к ответу на волнующий тебя вопрос. Почему бы тебе не поработать здесь? Мы сможем говорить о том, что тебя волнует.

Лейел пожал плечами.

— Ответ совсем близок, не так ли?

— Откуда мне знать? Я — что человек, тонущий э океане темной ночью. Может, я плыву к берегу, а может — от него.

— А к каким выводам ты уже пришел? Почему бы тебе не поделиться ими со мной?

— Нет. Если эта языковая проблема… если она — аспект теории общностей, то, опираясь на нее, не ответить на вопрос: где истоки человечества?

— Почему?

— Потому что многие приматы тоже создают общности. И другие животные. Например, парнокопытные. Даже рыбы сбиваются в косяки. Пчелы. Муравьи.

Собственно, каждый многоклеточный организм есть общность. Поэтому, если разделение языков вторично по отношению к общности, тогда оно наследственный признак, передающийся в животном мире, и не может являться одним из отличительных качеств человечества.

— О! Думаю, что нет.

— Правильно думаешь.

Ее взгляд переполняло разочарование. Словно она надеялась, что прямо здесь, прямо сейчас они скажут себе и всему миру: вот они, истоки человечества. Вот с этого все и началось.

Лейел поднялся.

— Ладно. Спасибо за помощь.

— Ничем я тебе не помогла.

— Наоборот. Ты показала, что дорога, выбранная мною, ведет в тупик. Сэкономила мне много… мыслей.

Осознание, что ты на ложном пути, — это прогресс.

В науке.

Его слова несли в себе и второй смысл. Она также показала ему, что их семейная жизнь тот же тупик.

Может, она поняла его. Может, нет. Значения это не имело — он-то ее понял. Короткая история о человеке, который наконец-то нашел место, в котором почувствовал себя, как дома… как он мог упустить заложенный в нее смысл?

— Лейел… а почему бы тебе не задать твой вопрос индексаторам?

— Ты думаешь, библиотечные исследователи смогут найти ответы, недоступные мне?

— Здесь не исследовательский отдел. Это департамент Индекса.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Напиши свои вопросы. Все направления, которые ты исследовал. Лингвистическая теория. Язык приматов. И другие вопросы, ответы на которые ты искал раньше. Археологический подход. Исторический. Биологический. Родственные связи. Обычаи. Все, о чем ты можешь подумать. Запиши свои мысли в виде вопросов. А потом мы составим на них индекс.

— Составите индекс на мои вопросы?

— Именно этим мы здесь и занимаемся: читаем одно, думаем о другом, если чувствуем, что есть какая-то связь, указываем ее. Мы не говорим, что означает эта связь, но знаем, что она существует. Мы не дадим тебе ответов, Лейел, но, если ты будешь следовать за индексом, он поможет тебе разобраться в причинно-следственных связях. Ты понимаешь, о чем я?

— Я как-то не думал об этом. Ты полагаешь, что пара индексаторов могут поработать с моими вопросами?

— Не пара. Все. Это же абсурд, Дит. Я не буду даже и просить.

— Я попрошу. Здесь нет начальников, Лейел. Нам не нужно выполнять какие-то нормы. Обычно в работе несколько сотен проектов, но никто не запрещает нам заняться только одним документом.

— Это будет потеря времени. Я не смогу ничего опубликовать, Дит.

— Публикация не обязательна. Неужели ты не понимаешь? Никто, кроме нас, не знает, что мы тут делаем. Мы можем взять неопубликованный документ и поработать с ним. У нас даже нет необходимости посылать его в библиотечную картотеку.

Лейел покачал головой.

— А если они выведут меня на ответ… Нам придется опубликовать эту работу, указав в авторах двести человек?

— Это будет твоя работа, Лейел. Мы всего лишь индексаторы, не авторы. Устанавливать связи все равно придется тебе. Давай попробуем. Позволь нам поучаствовать в этом.

И вот тут Лейел понял, с чего такая настойчивость.

Завлекая мужа в Библиотеку, она притворялась, что по-прежнему является частью его жизни. Она могла убедить себя, что не бросает его, если бы он стал частью ее новой общности.

Разве она не понимала, что для него это будет невыносимо? Видеть ее здесь, такую счастливую? Приходить к ней одним из многих, тогда как в недалеком прошлом он думал, что они — единое целое? Разве он мог пойти на такое?

Однако ей этого хотелось, он видел это по ее глазам, таким юным, таким молящим, что ему вспомнились дни их первой влюбленности, отстоявшие на миллион лет. Она всегда так смотрела на него, когда он говорил, что ему нужно уйти. Она боялась потерять его.

Неужели она не знает, кто кого теряет?

Неважно. Пусть она не понимает, что с того? Если ей это приятно, почему не притвориться, что он готов стать частью ее нового дома, одним из библиотекарей?

Если она хочет, чтобы он отдал главную работу своей жизни на растерзание этим абсурдным индексаторам, почему нет? Ведь от него потребуется немногое: записать все вопросы. И, возможно, правота на ее стороне: а вдруг тренторианский индекс поможет ему открыть истоки человечества?

И опять же, приходя сюда, он останется маленькой частичкой ее жизни. Да, это будет не семья. Но раз уж прежнее вернуть невозможно, он будет довольствоваться малым, напоминая себе, какой личностью сумел он стать благодаря тому, что любил ее все эти годы.

— Хорошо, — кивнул Лейел. — Я все напишу и принесу сюда.

— Я действительно думаю, что мы сможем помочь.

— Да, — вот в этом уверенности у него как раз и не было. — Возможно, и он повернулся к двери.

— Ты уже уходишь?

Он кивнул.

— Ты уверен, что найдешь дорогу?

— Если только коридоры и комнаты не сдвинулись.

— В рабочее время такого не бывает.

— Тогда я не заблужусь.

Он шагнул к Дит, остановился.

— Что? — спросила она.

— Ничего.

— О, — разочарование в голосе. — Я думала, ты поцелуешь меня на прощание, — и обиженно надула губки, как трехлетняя девочка.

Лейел рассмеялся. Поцеловал ее, как трехлетнюю девочку, и ушел.

***

Два дня он размышлял. Утром провожал ее на работу, пытался читать, просматривал видеоматериалы. Но не мог сосредоточиться. Начал гулять по городу. Однажды даже поднялся на купол. Случилось это ночью.

На небе сияли мириады звезд. Но даже звезды не заинтересовали его. Ничего его не интересовало. Впрочем, нет. Один видеосюжет привлек внимание. Об одном растении с планеты с засушливым климатом. Когда растение достигало зрелости, оно отрывалось от корней и позволяло ветру катить его по округе, по ходу рассыпая семена. На мгновение Лейел решил, что он и есть такое растение — засохшее, влекомое ветром по мертвой земле. Но нет, он знал, что это неправда.

Потому что растение жило и разбрасывало семена.

В Лейеле же семян не осталось. Он разбросал их в стародавние времена.

На третье утро он посмотрел на свое отражение в зеркале и невесело рассмеялся.

— Так, значит, выглядят люди перед тем, как покончить с собой? — Спросил он. Разумеется, нет. Лейел знал, что все это — лишь слова. Не было у него желания умереть.

Но при этом он сказал себе и другое: если не исчезнет ощущение ненужности, если он не найдет себе занятия, то нет разницы, жив он или мертв, разве что во втором случае он не будет греть собой одежду.

Он сел за компьютер, начал писать вопросы. Затем под каждым вопросом подробно объяснил, с чем он уже разобрался и почему это направление исследований не привело его к ответу на главный вопрос: где истоки человечества? По ходу дела у него возникали новые вопросы, и сам процесс суммирования его не принесших результата исследований показал, что искомый ответ совсем рядом. В Лейеле крепло убеждение, что время потрачено не зря. Даже если ему найти ответ и не удастся, список его вопросов поможет тем, кто придет за ним, через декады, века, тысячелетия.

Вернулась Дит, легла в постель, а Лейел все печатал.

Она знала, что в такие моменты трогать его нельзя. Он же лишь заметил, что она старается не мешать ему.

И вновь углубился в работу.

Наутро, проснувшись, она увидела, что он, полностью одетый, лежит на кровати. На полу, у двери в спальню, нашла текстовую капсулу. Он написал все вопросы. Дит наклонилась, подобрала капсулу и унесла в Библиотеку.

***

— Вопросы у него не академические, Дит.

— Я же говорила тебе, что нет.

— Гэри был прав. Лейел — талант, хотя никогда не учился в университетах.

— Если Лейел найдет ответ на свой вопрос, будет ли от этого польза Второй Академии?

— Не знаю, Дит. Прорицателем был у нас Гэри.

Вроде бы люди уже стали человечеством, так что не похоже, что нам придется вновь начинать этот процесс.

— Ты думаешь, что не придется?

— Разве что мы найдем какую-нибудь необитаемую планету, заселим ее новорожденными, дадим возможность одичать, а потом вернемся через тысячу лет и начнем превращать их в людей.

— У меня есть идея получше. Давай возьмем десять тысяч планет, на которых люди живут, как звери, всегда голодные, всегда готовые пустить в ход зубы и кулаки, сорвем с них тонкий слой цивилизации и покажем им, какие они на самом деле. А потом, когда они наглядятся на себя, вернемся вновь, чтобы научить, а что это такое — быть человеком все время, а не изредка демонстрировать свою человечность.

— Хорошо. Давай попробуем.

— Я знала, что тебе приглянется моя идея. — Но сначала надо убедиться, что твой муж знает, с чего начинается этот процесс. А уж потом мы начнем претворять его идеи в жизнь.

***

Когда индексаторы закончили работу над вопросами Лейела, Дит привела его в Библиотеку. Только не в департамент Индекса, а в отдельный кабинет со стенами-видеоэкранами. Видеоэкраны создавали полную иллюзию, что он находится на горном пике, и нет ни стен, ни перил, которые не дадут ему свалиться вниз.

У Лейела кружилась голова, стоило ему оглядеться.

Лишь дверь напоминала о том, что он по-прежнему в Библиотеке. Он уже хотел попросить Дит отвести его в другой кабинет, но потом вспомнил интерьер департамента Индекса и подумал, что состояние неустойчивого равновесия, возможно, повышает работоспособность.

Поначалу он не нашел в индексе ничего необычного. Он вывел на терминал первую страницу своего вопросника, углубился в чтение. Терминал следил за его взглядом, поэтому, если он задерживался на слове, рядом со страницей тут же возникали новые ссылки.

Лейел переводил взгляд на них. Если ссылка его не заинтересовала, он переходил ко второй, но первая не пропадала, а лишь отступала назад, на случай, что он захочет к ней вернуться.

Если же ссылка вызывала интерес, она увеличивалась в размерах и, как только Лейел дочитывал очередную страницу вопросника, перемещалась на середину, занимая ее место. И тогда, если имелись ссылки на ссылку, они появлялись по бокам. Процесс этот продолжался и продолжался, уводя Лейела от основного документа, пока у Лейела не возникало желания вернуться к нему.

Собственно, именно так составлялся любой индекс.

И только углубляясь в свой вопросник, Лейел начал замечать что-то необычное. Обычно ссылки привязывались к ключевым словам, поэтому, если хотелось подумать, не вызывая новых ссылок, достаточно было остановить взгляд на ничего не значащих или вводных словах, к примеру: "Как известно…" У любого человека, которому приходилось пользоваться индексом, это вошло в привычку.

Но, когда Лейел задерживал взгляд на таких вот словах, ссылки продолжали появляться. И вместо того чтобы иметь прямое отношение к тексту, иногда они смешили или переворачивали написанное с ног на голову. К примеру, он остановился на своем рассуждении о том, что археологические поиски «примитивности» бесполезны для того, кто ищет истоки человечества, потому что все «примитивные» культуры есть результат упадка куда как более прогрессивного общества, покорившего межзвездное пространство. Он написал фразу: "Весь этот примитивизм полезен лишь тем, что показывает, кем мы можем стать, если проявим беспечность и не сохраним наших хрупких связей с цивилизацией". По привычке его взгляд остановился на пустой части предложения, словах "кем мы можем стать, если". Никто не стал бы индексировать эту часть фразы.

Однако в департаменте Индекса ее проиндексировали. Появилось несколько ссылок. И вместо того чтобы углубиться в раздумья, Лейел отвлекся, у него возникло желание посмотреть, какой абсурд могут предложить ему индексаторы.

Одна из ссылок представляла собой детский стишок, который он знал, но давно уже забыл:

Почему индексатор привел в качестве ссылки этот стишок? Лейелу вспомнилось, как он и дети слуг, взявшись за руки, ходили по кругу, пока не произносились последние слова. Тут они падали на землю и хохотали, как безумные. Такие игры находили забавными только маленькие дети.

Поскольку его взгляд задержался на стишке, он переместился на центр, закрывая собой основной документ, а вокруг появились новые ссылки. Среди них была научная статья об эволюции этого стишка с рассуждениями о том, что его могли сочинить во времена первых межзвездных полетов на планете-матери, с которой человек начал покорение Галактики. Там ракеты могли использоваться для преодоления силы тяжести.

Вот почему стишок попал в индекс его вопросника?

Потому что он имел отношение к планете, на которой зародилось человечество?

Нет, это слишком очевидно. Ему пришла на помощь еще одна статья об этом стишке. В ней опровергалась идея о первых межзвездных полетах, потому что в более ранних вариантах стишка слово «ракета» отсутствовало. Наиболее старая из известных версий звучала так:

Очевидно, указывал комментатор, слова эти ничего не значили. Поэтому в последующих вариантах дети старались заменить их другими словами, которые имели для них какой-то смысл.

И тут Лейел подумал, что знает причину, по которой индексатор связал этот стишок с фразой в его вопроснике: потому что стишок состоял из ничего не значащих слов, но мы хотели, чтобы в нем заключался какой-то смысл.

Может, это комментарий к попытке Лейела найти истоки человечества? Индексатор полагал, что они бессмысленны?

Нет, стишок привязали к фразе "кем мы можем стать". Может, индексатор указывал, что человеческие существа похожи на этот стишок: наша жизнь ничего не значит, но мы настаиваем на том, что в ней есть какой-то смысл. Разве Дит как-то не сказала ему что-то похожее, когда говорила о роли сказителя в общности?

Вселенной не характерна обусловленность. Но человеческий ум настаивает на ней. Поэтому мы придумываем истории, чтобы наложить причинно-следственные отношения на ничем не связанные события, которые происходят вокруг нас.

И на себя тоже, не так ли? Наша собственная жизнь ничего не значит, но мы превращаем ее в рассказ, мы сортируем наши воспоминания, выстраиваем их в причинно-следственные цепочки, заставляем их приобретать смысл, которого изначально не было. А потом мы суммируем рассказы о себе и называем это историей.

Детский стишок иллюстрирует сам процесс — от произвольного к конкретному, а потом мы думаем, что эта конкретика и есть истина.

Но каким-то образом все дети согласились с новой версией стишка. К 2000 году галактической эры на всех мирах существовала только одна версия, которая и сохранилась теперь. Как могло получиться, что все дети на всех планетах остановились на одной версии? Как прежняя версия сменилась этой? Не могли же десять тысяч детей на десяти тысячах планет одновременно до нее додуматься?

Конечно, она передавалась из уст в уста. Какой-то ребенок на какой-то планете придумал новые слова, и его вариант начал распространяться. Через несколько лет его использовали все дети в округе, в городе, на планете. Должно быть, произошло это быстро, потому что новое поколение детей появляется через каждые несколько лет: семилетние могли повторять новый стишок достаточно часто для того, чтобы пятилетние подумали, будто другого варианта просто нет. И через какое-то очень непродолжительное время никто из детей уже и не помнил, что раньше в стишке были совсем другие слова.

Тысячелетия вполне хватило для того, чтобы новая версия стишка распространилась повсеместно. А может, распространялись пять или десять новых версий, сталкивались, сливались, вновь возвращаясь на планеты, уже освоившие промежуточный вариант.

И пока Лейел думал об этом, перед его мысленным взором возникло странное видение: великое множество детей, которых связывали друг с другом строчки этого стишка, целая сеть, накрывшая все планеты Империи, сеть, уходящая сквозь время, трехмерная структура, соединяющая детей от начала времен.

Вырастая, каждый ребенок рвал связи со структурой этого стишка. Более не слышал слов "Ты возьми ракету…" и не мог взять за руку соседнего ребенка. Он переставал быть частью стишка.

Но его дети оставались в структуре. А потом внуки.

Все брались за руки, изменяясь от поколения к поколению, в нескончаемой человеческой цепочке, протянувшейся в далекое прошлое, к давно забытому ритуалу одной из планет, возможно, той самой, на которой появился первый человек.

Видение было таким ярким, что Лейел даже вздрогнул, увидев перед собой кафедру: его словно вырвали из глубокого сна. Тяжело дыша, он откинулся на спинку кресла, посидел, успокаиваясь, дожидаясь, пока сердце замедлит свой бешеный бег.

Он нашел часть своего ответа, хотя еще этого не осознавал. Структура, связывающая всех детей, была тем элементом, который превращал людей в человечество, хотя Лейел не мог сказать, почему. Индексация ничего не значащей фразы позволила ему по-новому взглянуть на всю проблему. Нет, всеобщая культура детей не являлась новой идеей. Просто он никогда не думал, что она имела отношение к вопросу об истоках человечества.

Именно это имел в виду индексатор, делая ссылку на детский стишок? Индексатору привиделось то же, что и ему?

Возможно, но, скорее всего, нет. Фраза о том, кем мы можем стать, подвигла индексатора на мысль о трансформации: был цветок, оторвали лепестки, нет цветка. А может, он подумал о том, как человечество расселялось по Галактике, с планеты на планету, и вспомнил о ракетах, которые стартовали с одной планеты, какое-то время летели в межзвездном пространстве, а потом опускались на другую планету. Кто знает, какие ассоциации вызвал этот стишок у индексатора?

Кто знает, почему ей приспичило связать стишок с этой фразой его вопросника?

Вот тут Лейел осознал, что думал он о Дит. По его разумению, именно она нашла эту связь. У него не было ни малейшего основания полагать, что это ее работа, но в его сознании она олицетворяла всех индексаторов.

Она присоединилась к ним, стала одной из них, и, когда шла работа над индексом, она выполняла часть этой работы. Именно это и означало: стать частью общности, все работы ее членов становились, в известной степени, твоей работой. В общий труд индексаторов Дит внесла свою лепту, следовательно, она по праву считалась автором всей работы.

Вновь перед мысленным взором Лейела возникла некая структура, топологически невозможная структура, сворачивающаяся в себя, каждая часть которой являлась одновременно и краем, и серединой. Единая структура, но каждая ее часть содержала в себе ее целиком.

Но, если такое возможно, тогда Дит, присоединившись к библиотекарям, присоединила к ним и Лейела, поскольку Лейел находился внутри ее. Следовательно, придя в Библиотеку, она не покинула его. Наоборот, вплела его в новую структуру, и он, вместо того чтобы что-то потерять, что-то приобрел. Он стал частью новой общности, потому что она была ее частью, и потерять Дит он мог, лишь отвергнув ее.

Лейел прикрыл глаза руками. Помнится, мысли об истоках человечества привели его к раздумьям о собственной семейной жизни. Тогда он еще подумал, что находится на границе открытия, но вновь погряз в самокопании.

Лейел убрал ссылки на ракету и цветок, вернулся к основному документу, попытался сосредоточиться на его вопросах.

Бесполезно. Индекс затягивал в себя, рассеивал внимание, требовал, чтобы он отвлекся от частностей в поисках общего. Он читал об использовании инструментов и научно-техническом прогрессе, о том, что по этому признаку нельзя отделить людей от животных: последние тоже делали инструменты и учили других их использованию.

И внезапно индекс подсунул ему старинную страшную сказку о человеке, который хотел стать величайшим гением всех времен и уверовал в то, что помешать достигнуть величия ему могут лишь часы, которые он тратил на сон. Поэтому он изобрел машину, которая спала вместо него, и все у него получалось очень даже хорошо, пока человек не осознал, что машине снятся все его сны. Тогда он потребовал, чтобы машина рассказала, что ему снится.

И машина выдала фонтан удивительных, потрясающих мыслей, в которых было неизмеримо больше мудрости, чем в тех, что приходили в голову человека во время бодрствования. Человек взял кувалду и разбил машину, чтобы вернуть себе свои сны. Но, вновь начав спать, он и близко не смог подойти к ясности мыслей, свойственной машине.

Разумеется, человек никогда не опубликовал то, что написала машина: не мог он выдать творение машины за работу человека. А после того как человек умер от отчаяния, люди нашли текст, написанный машиной, и подумали, что написал его этот человек, но по каким-то только ему ведомым причинам оставил в столе. Они напечатали текст, и человека признали величайшим гением всех времен.

Эта сказка повсеместно считалась страшной, потому что речь в ней шла о машине, крадущей часть человеческого сознания и использующей ее для уничтожения человека. Такой сюжет давно уже стал расхожим.

Но почему индексатор сослался на эту сказку в ходе дискуссии о создании инструментов?

Размышления привели Лейела к мысли о том, что эта сказка тоже представляла из себя некий инструмент. Совсем как машина, которую изобрел человек.

Рассказчик отдал свои мечты сказке, а когда люди услышали ее или прочитали, его мечты (его кошмары) зажили своей жизнью в их сознании. Ясные и четкие, страшные и правдивые, эти сны так и воспринимались людьми. И, однако, если бы он попытался сказать им то же самое, напрямую, не облачая истину в форму сказки, люди подумали бы, что его идеи глупы и мелки.

Вот тут Лейел вспомнил слова Дит о том, как люди воспринимают истории об их общности, как примеряют их на себя и используют эти истории для формирования своей собственной духовной автобиографии.

Они помнят, как делали то же самое, что и герои историй и легенд, они стараются примерять на себя характер героев, и, пусть это им не удается, стремятся к установленному ими же идеалу. Сказки и легенды становятся человеческой совестью, человеческим зеркалом.

Вновь, как и много раз до этого, он оборвал эти размышления, прикрыв глаза руками, стараясь отсечь (или запереть внутри) образы структур и зеркал, миров и атомов, пока, наконец, не открыл глаза и не увидел сидящих перед ним Дит и Зей.

Нет, склонившихся над ним. Он лежал на низкой кровати, а они опустились рядом на колени.

— Я болен? — спросил Лейел.

— Надеюсь, что нет, — ответила Дит. — Мы нашли тебя на полу. Ты совершенно вымотался, Лейел. Я же говорила тебе: ты должен есть, должен спать. Ты уже далеко не молод, нельзя тебе столько работать.

— Я только начал.

Зей рассмеялась:

— Послушай его, Дит. Я предупреждала тебя, что он увлечется и потеряет счет времени.

— Ты работаешь с индексом уже три недели, Лейел.

Последнюю ты даже не возвращался домой. Я приношу тебе еду, но ты ничего не ешь. Люди разговаривают с тобой, но ты забываешь об этом, уходя в какой-то транс. Лейел, я жалею о том, что привела тебя сюда.

Лучше бы я не предлагала обратиться к услугам индексаторов…

— Нет! — воскликнул Лейел и попытался сесть.

Поначалу Дит старалась уложить его, настаивая на том, что ему необходим отдых. Но Зей помогла Лейелу сесть.

— Пусть говорит. Если ты — его жена, это не значит, что тебе дано право затыкать ему рот.

— Индекс — это чудо! Словно тоннель, открывшийся в моем сознании. Я вижу свет, до него буквально рукой подать, а потом просыпаюсь и осознаю, что я один, на вершине горы, и рядом только дисплей с развернутыми на нем страницами. Я теряю…

— Нет, Лейел, это мы теряем тебя. Индекс тебя отравляет, он подавляет твой разум…

— Это абсурд, Дит. Именно ты предложила проиндексировать мой вопросник, и правильно сделала. Индекс продолжает удивлять меня, заставляет по-новому взглянуть на поставленные вопросы. И некоторые ответы я уже получил.

— Ответы? — переспросила Зей.

— Я еще не знаю, удастся ли мне их сформулировать. Речь идет о том, что делает нас людьми. Ответы эти имеют самую непосредственную связь с общностями, легендами, инструментами, с нашими с тобой отношениями, Дит.

— Я очень надеюсь, что мы с тобой — люди, — Дит подтрунивала над ним, но и ждала продолжения.

— Мы прожили вместе все эти годы, и мы образовывали общность… с нашими детьми, пока они не уехали, потом вдвоем. Но все это свойственно и животным.

— Только иногда, — поправила его Дит.

— Я имею в виду стадных животных, или первобытные племена, или любую общность, объединенную только ритуалами или текущим моментом. У нас есть свои обычаи, свои привычки. Язык слов и жестов, танцы — все то, что свойственно стае гусей или пчелиному улью.

— Примитив.

— Да, совершенно верно. Это общность, которая умирает с каждым поколением. Когда мы умрем, Дит.

Уйдет и она. Другие люди будут жениться, но никто из них не будет знать наших танцев и песен, нашего языка и…

— Наши дети будут.

— Нет, и в этом все дело. Они знают нас, они даже думают, что знают нас, но они никогда не были частью нашей с тобой общности. Никто не был. И не мог быть.

Вот почему, когда я подумал, что ты покидаешь меня…

— Ты подумал, что я…

— Помолчи, Дит, — одернула ее Зей. — Дай человеку выговориться.

— Когда я подумал, что ты покидаешь меня, я почувствовал, что внутри у меня все умерло, что я потерял все, потому что, если бы вышла из нашей общности, в ней ничего бы не осталось. Ты понимаешь?

— Я не вижу, какое отношение имеет все это к истокам человечества, Лейел. Я только знаю, что никогда не покинула бы тебя, и я не могу поверить, что ты подумал, будто…

— Не отвлекай его, Дит.

— Это дети. Все дети. Они играют в "Ты возьми ракету", потом вырастают и перестают играть, так что конкретная общность из пяти или шести детей перестает существовать… но другие дети продолжают водить хоровод. Распевать этот стишок. Десять тысяч лет!

— И то превращает нас в человечество? Детские песенки?

— Они — часть одной общности! Связи, протянувшиеся через межзвездные пространства, сохраняются, каким-то образом эти люди остаются теми же детьми.

Десять тысяч лет, десять тысяч миров, квинтиллионы детей, и все они знают стишок, знают, как водить хоровод. Сказка и ритуал — они не умирают с племенем, их не останавливает граница. Дети, которые никогда не видели друг друга, которые живут так далеко, что свет от одной звезды еще не достиг другой, они принадлежат одной общности. Мы — человечество, потому что покорили время и пространство. Мы преодолели барьер неведения друг о друге. Мы нашли способ передачи моих воспоминаний тебе, а твоих — мне.

— Но ты уже отверг эти идеи, Лейел. Язык и общность, и…

— Нет! Нет, не просто язык, не просто стада болтающих шимпанзе. Сказки, эпические легенды — вот что определяет общность, мифы, которые учат нас, как устроен мир, которым мы пользуемся, создавая друг друга. Мы стали другими, мы стали людьми, потому что нашли способ продлить создание плода и после того, как он покинул матку, сумели дать каждому ребенку десять тысяч родителей, которых он никогда не увидит.

Тут Лейел замолчал. У него не находилось нужных слов. Он не мог передать все то, что открылось его сознанию. Если они его не поняли, то не поймут никогда.

— Да, — медленно кивнула Зей, — думаю, что индексация вопросника очень хорошая идея.

Лейел вздохнул, лег.

— Мне не следовало браться за это.

— Наоборот, вам удалось найти ответ.

Дит покачала головой. Лейел знал почему: Дит пыталась просигнализировать Зей, что нет смысла успокаивать Лейела ложной похвалой.

— Не затыкай мне рот, Дит. Я знаю, что говорю.

Возможно, я знакома с Лейелом не так близко, как ты, но могу отличить истину, когда она открывается мне.

Между прочим, я думаю, Гэри интуитивно это знал.

Вот почему он так настаивал на установке этих голографических экранов, заставляя жителей Терминуса раз в несколько лет слушать его проповеди. Тем самым он продолжал создавать их, оставался живым среди них. Убеждал, что их жизнь имеет высшую цель, которая не исчезает вместе с ними. Миф и эпическая легенда в одном флаконе. Все они будут нести в себе частичку Гэри Селдона точно так же, как дети уносят с собой в могилу частичку своих родителей.

Поначалу Лейел услышал лишь одно: Гэри одобрил бы его идеи об истоках человечества. Потом он начал осознавать, что слова Зей нельзя воспринимать всего лишь как одобрение.

— Вы знали Гэри Селдона?

— Немного, — ответила Зей.

— Расскажи ему обо всем, — потребовала Дит. — Нельзя завести его так далеко и оставить одного у самой цели.

— Я знала Гэри так же хорошо, как ты знаешь Дит.

— Нет, — Лейел мотнул головой. — Он бы упомянул о вас.

— С какой стати? Он никогда не говорил о своих учениках.

— У него были тысячи учеников.

— Я знаю, Лейел. Я видела, как они приходили и заполняли огромные аудитории, внимая обрывкам психостории, которым он их учил. А потом он приходил сюда, в Библиотеку, в комнату, куда не могли попасть «кобы», произносил слова, которые «кобы» никогда не слышали, и именно здесь он учил своих настоящих студентов. Только здесь продолжает жить настоящая психостория, здесь нашли практическое использование идеи Дит о формировании общности, здесь твои идеи об истоках человечества помогут нам уточнить прогноз на ближайшую тысячу лет.

Лейел застыл, словно громом пораженный.

— В Библиотеке Империи? Гэри организовал колледж в Библиотеке?

— А где же еще? В конце концов, ему пришлось нас покинуть, когда настало время предать гласности его предсказания о падении Империи. Тогда «кобы» взяли его под неусыпное наблюдение, и для того, чтобы не навести их на нас, он перестал появляться в Библиотеке. Для нас это была катастрофа. Он словно умер за годы до того, как его тело предали земле. Он был частью нас, Лейел, точно так же, как ты и Дит — часть друг друга. Она знает. Она присоединилась к нам до того, как он ушел.

Слова эти больно укололи его. Такая великая тайна, а его оставили за чертой посвященных.

— Почему Дит, а не я?

— Неужели вы не понимаете, Лейел? На первое место ставилось выживание нашей маленькой общности. Пока вы были Лейелом Фоской, владельцем одного из величайших состояний Империи, вы не могли стать ее членом. Тем самым вы бы привлекли к нам слишком много внимания. Дит могла, поскольку комиссара Чена не заботило, чем она занимается. Он вообще не воспринимал жен всерьез; доказывая тем самым, что он далеко не умен.

— Но Гэри всегда считал, что ты — один из нас, — добавила Дит. — И больше всего опасался, что ты не справишься с нервами и заставишь его принять тебя в Первую Академию, фонд "Энциклопедия Галактики", который служил лишь прикрытием, тогда как он хотел видеть тебя в нашей общности, Второй Академии.

Лейел вспомнил последнюю встречу с Гэри. Солгал ли ему Гэри? Он сказал, что Дит не может лететь на Терминус… Но, как теперь стало ясно, по совершенно другой причине. Старый лис! Он не лгал, но не сказал и правды.

— Пусть и не без труда, но нам удалось выдержать нужный баланс, продолжила Зей. — Мы поощряли вас в том, чтобы вы провоцировали Чена. Хотели, чтобы он лишил вас состояния и забыл, но не посадил в тюрьму и убил.

— Вы приложили руку к тому, чтобы это произошло?

— Нет, нет, Лейел. Ваши пути обязательно бы пересеклись, потому что вы — это вы, а Чен — это Чен. Но существует большой вероятностный диапазон, определяющий возможные последствия вашего столкновения. Крайние точки ваша и Дит смерть под пытками и переворот, который возглавит Ром, чтобы убить Чена и установить контроль над Империей. Оба крайних варианта не позволили бы вам присоединиться ко Второй Академии. Гэри ни на секунду не сомневался, так же, как не сомневаемся мы с Дит, что ваше место — с нами. Здесь.

Разумеется, Лейела злило, что такие судьбоносные решения принимались за него, более того, ему ничего не говорили. Как Дит могла столько времени хранить все в тайне? И все же он не мог не признать их правоты. Если бы Гэри сказал ему о Второй Академии, Лейел гордился бы тем, что его сочли достойным. И, однако, никто ничего не мог сказать Лейелу, и сам Лейел не мог никуда присоединиться, пока Чен не перестал видеть в нем потенциальную угрозу.

— Почему вы думаете, что Чен забудет меня?

— Он вас забыл, можете не сомневаться. Более того, я уверена, что к этому вечеру он вообще забудет все, что знал.

— О чем вы?

— Как по-вашему, с чего это мы решились говорить в открытую, так долго храня молчание? В конце концов, мы сейчас не в департаменте Индекса.

Лейел похолодел от страха.

— Они могут нас услышать?

— Если б слушали. Но в данный момент «кобы» очень заняты. Они помогают Рому Диварту установить контроль над Комиссией общественной безопасности.

А если Чена еще не отправили в радиационную камеру, то он попадет туда в самое ближайшее время.

Лейел вскочил с кровати и чуть не пустился в пляс.

Потрясающие новости!

— Ром это сделал! После стольких лет унижений сбросил старого паука!

— Речь идет о более серьезном, чем восстановление справедливости или месть, — заметила Зей. — Мы абсолютно уверены, что значительное число губернаторов, префектов и военачальников откажутся признать главенство Комиссии общественной безопасности.

И остаток жизни Ром Диварт потратит на то, чтобы справиться с наиболее опасными из мятежников. Для того чтобы сконцентрировать все силы в борьбе с мятежниками, владения которых находятся в непосредственной близости от Трентора, ему придется даровать беспрецедентную автономию многим и многим периферийным мирам. И эти внешние миры по существу перестанут быть частью Империи. Последняя более не будет давить их своей властью, а их налоги перестанут поступать на Трентор. Империя уже не будет Галактической. Сегодняшняя смерть комиссара Чена ознаменует крушение Галактической Империи, хотя никто, кроме нас, не понимает, какие последствия вызовет она через десятки, а то и сотни лет.

— Гэри умер совсем недавно. А его предсказания уже осуществляются.

— Это не случайное совпадение, — указала Зей. — Один из наших агентов убедил Чена в том, что именно Ром должен объявить тебе о решениях Комиссии. Это поручение стало последней каплей, которая переполнила чашу терпения Рома, и он организовал переворот.

Чен лишился бы власти или умер в ближайшие полтора года, независимо от того, приложили бы мы к этому руку или нет. Но я признаю, что мы воспользовались смертью Гэри, чтобы свалить его чуть раньше, и не упустили представившуюся нам возможность завлечь вас в Библиотеку.

— Мы также проверяли наши методы, — добавила Дит. — Использовали разработанные нами способы влияния на людей. Пока они очень несовершенны и не всегда дают желаемый результат, но в случае с Ченом все обернулось как нельзя лучше. Мы должны были пойти на это: на кону стояла твоя жизнь и у нас появлялся шанс привлечь тебя во Вторую Академию.

— Меня превратили в марионетку, — пробурчал Лейел.

— Марионетка — Чен, — возразила Зей. — А вы — приз.

— Все это ерунда, — махнула рукой Дит. — Гэри тебя любил. Я тебя люблю. Ты — великий человек. И Второй Академии без тебя не обойтись. Все сказанное и сделанное тобой в этой жизни однозначно указывает на то, что ты хочешь принять участие в нашей работе. Не так ли?

— Так, — ответил Лейел и рассмеялся. — Ох уж этот Индекс!

— Что в этом забавного? — в голосе Зей слышалась обида. — Мы положили на него много сил.

— Индекс — это чудо. Собрать воедино столько людей, заставить их работать так, словно все они — один мозг. Никому не дано сравниться с таким могучим разумом. И, конечно же, нигде и никогда не существовало такой человеческой общности. Если наша способность создавать сказания превращает нас в человечество, то, возможно, способность индексировать выведет нас на еще более высокий уровень.

Дит похлопала Зей по руке.

— Не обращай на него внимания, Зей. Такой энтузиазм всегда свойственен новичкам.

Зей изогнула бровь.

— Я все жду, чтобы он объяснил, почему Индекс вызвал у него смех.

Лейел объяснил:

— Потому что все время меня не покидала мысль: как могли сделать это библиотекари? Простые библиотекари! А теперь я узнаю, что эти библиотекари — лучшие ученики Гэри. Мои вопросы индексировали психосторики!

— Не только. Большинство из нас — библиотекари.

Или механики, или хранители, или кто-то еще. Психологов и психосториков в Библиотеке мало. Поначалу их воспринимали как посторонних. Как исследователей. Как пользователей Библиотеки, не ее сотрудников. И Дит посвятила последние годы тому, чтобы соединить нас в одну общность. Она пришла сюда как исследователь, помните? Однако благодаря ей для всех нас на первое место вышла верность библиотеке. И никто от этого ничего не потерял, все только приобрели.

Вы в этом еще убедитесь, Лейел. Дит — прелесть.

— Это наш общий труд, — уточнила Дит. — И мне гораздо проще, когда сотня людей, из которых я стараюсь создать новую общность, понимают, что я делаю, и во всем стараются мне помочь. Нельзя сказать, что мы достигли полного успеха. Должны пройти годы, прежде чем к общности психологов присоединятся дети библиотекарей, механиков, медиков, чтобы психологи не становились правящей кастой. Потом, через межгрупповые браки, группы сольются между собой. И, возможно, через сто лет мы получим настоящую общность. Мы создаем демократичный город-государство, а не академический департамент или светский клуб.

Лейел все не мог успокоиться. Его мучила мысль о том, что сотни людей знали о работе Гэри, а он — нет.

— Вы должны научить меня! — воскликнул он. — Всему, чему сами научились от Гэри, всему, что держали от меня в секрете.

— Со временем, Лейел, — ответила Зей. — А сейчас мы больше заинтересованы в том, чтобы вы учили нас.

Уже, я уверена, распечатки сказанного вами после пробуждения разошлись по библиотеке.

— Мои слова записывались? — спросил Лейел.

— Мы опасались, что вы впадете в кому, Лейел. Вы и представить себе не можете, как мы переволновались из-за вас. Конечно, мы все записывали. Вдруг это были бы ваши последние слова!

— Не могли они быть последними. Я не чувствую никакой усталости.

— Тогда вы не так умны, как нам казалось. Вы очень ослабели. И едва не загнали себя. Вы далеко не молоды, и мы настаиваем на том, чтобы следующие два дня вы не подходили к своему компьютеру.

— Значит, вы уже готовы заменить моего врача?

— Лейел, — Дит коснулась его плеча, как касалась всегда, если хотела показать, что ему надо успокоиться. — Врачи осмотрели тебя. И учти, Зей Первый Спикер.

— Это означает, что она здесь — главная?

— У нас не Империя, и я — не Чен, — ответила Зей. — Это означает, что при наших встречах за мной право говорить первой. А при ее завершении я суммирую сказанное и оглашаю общее решение.

— Совершенно верно, — кивнула Дит. — Все думают, что ты нуждаешься в отдыхе.

— Разумеется, — поддержала ее Дит. — Со смертью Гэри вы — единственный оставшийся с нами мыслитель такого уровня. Вы нам нужны. Поэтому вполне естественно, что мы о вас заботимся. Кроме того, Дит так любит вас, а мы так любим ее, что мы просто не можем не любить вас.

Она рассмеялась, Лейел последовал ее примеру, потом — Дит. Лейел, однако, заметил, что на вопрос, все ли знают о нем, она отвечала, что все готовы о нем заботиться и все его любят. И только когда Зей произнесла эти слова, он понял, что она ответила и на тот вопрос, который он только хотел задать.

— А пока вы будете восстанавливать силы, — продолжила Зей, индексаторы поработают над твоей новой идеей…

— Не идеей, лишь предположением, даже мыслью…

— …а несколько психосториков посмотрят, как приложить ее к тем формулам, что мы используем в законах Дит о развитии общностей. Возможно, мы сможем превратить поиски истоков человечества в настоящую науку.

— Возможно, — согласился Лейел.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Зей.

— Не знаю. Сейчас я, конечно, очень взволнован, но также и зол, потому что меня столь долго держали в неведении… Но, с другой стороны, на душе у меня стало легче.

— Хорошо. Мы очень надеемся на вас. Потому что не сомневаемся: вы способны на очень и очень многое, — Зей помогла ему лечь, а потом вышла из комнаты.

Оставшись наедине с Дит, Лейел долго молчал.

Держал за руку, всматривался в глаза, а его сердце переполняли эмоции, которые не давали ему говорить.

Все новости, разом свалившиеся на него — грандиозные планы Гэри, Вторая Академия во главе с психосториками, переворот Рома Диварта, — отошли на второй план. Главное состояло в другом: рука Дит в его руке, ее взгляд, не отрывающийся от его глаз, ее душа, так слившаяся с его, что он не мог сказать, где заканчивался он, а где начиналась она.

Как только он мог представить себе, что она уходит от него? Все годы совместной жизни они создавали друг друга. Не было у него ничего лучше Дит, а она гордилась тем, что получилось из него ее стараниями. Мы были друг для друга и родителями, и детьми. И мы еще способны на великие свершения, которые будут жить в этой общности, в Библиотеке, во Второй Академии. Но величайшее наше достижение умрет вместе с нами, то самое, о котором не знает никто, кроме нас, потому что останется недоступным остальным. Мы даже не сможем никому объяснить, а что это за достижение. Они не владеют нужным языком, чтобы понять нас. На этом языке говорим только мы двое.

Перевод с английского В. Вебера