— Расскажите мне о Вазалисе.

Давид ожидал чего угодно, но только не этого вопроса. Он шел на встречу без особых иллюзий, будучи уверенным, что декан вызвал его лишь для того, чтобы объявить ему о конце университетской карьеры. Давид даже не удивился бы, если бы от него потребовали последовать примеру наставника, выбросившись из окна. В конце концов, обслуживающий персонал уже имел опыт отмывания мостовой от следов крови, и подобный поступок по крайней мере положил бы конец несчастьям, преследовавшим Давида с тех пор, как он приступил к написанию диссертации.

— Я хочу знать, что вам известно о Вазалисе, — повторил декан, словно Давид его и не слышал.

Тот факт, что несчастный монах, живший восемью столетиями ранее, вызывал столь сильный интерес у высочайшего университетского начальства, немало озадачил Давида. Если его рабочие гипотезы верны, то Вазалис давным-давно мертв, имя его забыто, а трактат превращен в пепел. Почему же тогда декана так интересует эта тема? Он отлично знает, что Давид ничуть не продвинулся в своих поисках и отнюдь не нуждается в подтверждении этого, чтобы исключить его из Сорбонны.

Пока Давид задавался этим вопросом, декан взглянул на часы и напустил на себя раздраженный вид:

— На девятнадцать часов у меня назначена другая встреча, поэтому у вас есть только десять минут, чтобы спасти свою шкуру. Расскажите мне все, что узнали о Вазалисе, и я посмотрю, что можно сделать для вашей докторской. Я слушаю.

За два дня декан перешел от угроз к просьбам. Вопрос лишь в том, чтобы выяснить, насколько благоприятна для Давида такая перемена.

— Что именно вас интересует?

— Над какими документами вы работаете?

Давид все утро размышлял над тем, какую защиту выбрать, и даже сослался на начавшийся бронхит, чтобы не идти на работу. Судя по всему, шеф на этот обман не поддался и объяснил его отсутствие депрессией, в которой Давид пребывал с момента приема на работу.

Захваченный врасплох произошедшей с деканом резкой метаморфозой, Давид вдруг совершенно растерялся. Тысячи страниц, прочитанных им за последние пять лет, перемешались в голове.

На то, чтобы собраться с мыслями, ушло несколько секунд.

— Что касается прямых источников, — забормотал он наконец, — то я обнаружил порядка двадцати ссылок на «De forma mundi» в текстах или письмах, датируемых четырнадцатым-восемнадцатым веками. Это всего лишь намеки, зачастую завуалированные… по крайней мере, в самых ранних документах. Вазалис в них никогда не упоминался напрямую по причине папского запрета, но…

Приняв вид еще более высокомерный, чем обычно, декан остановил его нетерпеливым жестом.

— Не будем ходить вокруг да около. Я переформулирую вопрос и жду от вас ясного ответа: вы нашли убедительные доказательства существования этого трактата?

— Некоторые современники свидетельствуют, что эмиссары Климента IV почти полгода колесили по всем европейским дворам, перекопав также и библиотеки основных аббатств. Люди папы побывали везде, где могли циркулировать экземпляры «De forma mundi».

— Или же эта миссия преследовала совсем иную цель и ваши предположения совершенно безосновательны.

Давид неохотно кивнул.

— Подобную возможность тоже нельзя отрицать. Впрочем, никакого другого объяснения этой настойчивости я не обнаружил. Согласитесь, есть нечто странное в том, что ищейки папы шастали по всему континенту, и никто не знал, чего ради.

Черкнув несколько слов на листке бумаги, декан бросил быстрый взгляд на располагавшиеся напротив него, за спиной Давида, настенные часы и затем добавил:

— Короче говоря, все ваши разглагольствования основываются на ничем не подтвержденной гипотезе? Это представляется мне не слишком…

Он сделал небольшую паузу, выбирая лучшую формулировку для окончания своей фразы.

— Это представляется мне не слишком научным. Пока что мы не располагаем ни единым доказательством того, что папа действительно предал анафеме Вазалиса и запретил упоминать его имя.

Давид пожал плечами.

— Есть лишь один способ добиться неопровержимого подтверждения моих разглагольствований, как вы их называете, и заключается он в отыскании копии какого-нибудь отрывка из сего трактата или же, что было бы лучше, полного текста. На данный момент у меня нет этому доказательства. Что правда, то правда.

— За пять лет поисков вы не нашли ничего существенного. Что же тогда, за исключением того факта, что Када был еще более упрям, чем буриданов осел, заставляло профессора надеяться, что хотя бы один экземпляр этого трактата где-нибудь сохранился?

— Не знаю, — признался Давид. — Этой темой он начал интересоваться очень давно. Перелопатил большинство основных европейских фондов, начиная с Национальной библиотеки Франции и заканчивая архивами Ватикана; был в библиотеке Кембриджского университета и Национальной библиотеке Испании. Одним словом, искал повсюду, но не находил ничего убедительного. Тем не менее обескураженным он отнюдь не выглядел. Профессор твердо придерживался того мнения, что этот экземпляр ждет его где-то, что им суждено однажды встретиться.

— Резюмирую сказанное вами: Када провел почти четверть века, следуя интуиции. Я правильно вас понял? И все это на средства налогоплательщиков. При желании в подобных изысканиях можно усмотреть и пустую трату денег.

Давид с трудом устоял перед желанием перепрыгнуть через ужасное бюро красного дерева, которое отделяло его от декана, для того чтобы заставить того пожалеть о своих провокационных словах.

Стратегия собеседника была ясна, как день. Декан хотел припереть Давида к стенке, и когда тот совершил бы непоправимое, ему даже не понадобилось бы прибегать к научным аргументам, чтобы вышвырнуть наглеца из Сорбонны — это сделала бы охрана. Он смог бы наконец избавиться от нежелательного сотрудника, даже не запачкав рук.

В глубине души Давид уже смирился с тем, что его университетская карьера мертва и погребена. Перспектива сбить с декана спесь при помощи кулаков ему даже нравилась, но он не мог позволить себе попасться в столь топорно сколоченную ловушку.

— Вы делаете несколько поспешные выводы, но, в принципе, мы можем говорить и об интуиции.

Давид не слишком верил в то, что только что сказал. Возможно, Альбер Када и был упрямым, как осел, цикломитиком, но уж точно не идиотом. Он не стал бы так долго гоняться за «De forma mundi», если бы речь шла о чистой химере.

Точка зрения декана была пристрастной и ограниченной и не имела ничего общего с тем широким взглядом на вещи, которым, как предполагается, должен обладать университетский работник. Что бы он ни услышал, это уже не могло изменить его мнение.

А ведь для того, чтобы понять, как сильно он заблуждался насчет своего коллеги, достаточно было всего лишь взглянуть на ситуацию с другого угла. Предчувствия пожилого профессора в действительности следовало интерпретировать как совокупность логических выводов. Они были плодом досконального знания той интеллектуальной среды, в которой эволюционировал Вазалис.

Альбер Када не нуждался в обнаружении материальных доказательств существования Вазалиса — ему и так было известно, что идеи последнего продолжают жить, скрываясь где-то в глубинах коллективной западной памяти. Бесчисленные книги, прочитанные профессором, вывели его на тот уровень, на котором любая убежденность принимает нематериальный характер. Люди ограниченные, такие, как декан, едва ли способны представить себе подобную широту взглядов и тем более приблизиться к ней.

— Не знаете, финансовых затруднений Када случаем не испытывал? — поинтересовался декан.

— Деньги для него ничего не значили. Ему на них было абсолютно наплевать.

— Возможно, какие-то личные проблемы?

— Почему вы у меня все это спрашиваете?

— Ушел из жизни один из моих преподавателей. Я просто пытаюсь понять, чем могло быть вызвано самоубийство.

Смущенный настойчивостью декана, Давид повысил тон.

— Довольно с меня этих вопросов… Я хочу знать, куда вы клоните.

— Я бы на вашем месте хорошенько подумал, прежде чем ступать на этот путь, — раздраженно бросил декан. — Лишь я один могу помочь вам выбраться из того тупика, в который вас угораздило забрести.

— С тем же успехом вы можете меня и потопить. Желаете выкинуть меня из Сорбонны — что ж, валяйте, и прекратим эту демагогию.

— Если бы я хотел во что бы то ни стало от вас избавиться, вас здесь не было бы уже сегодня. Вы что, действительно полагаете, что я стал бы тратить на вас время?

Это признание заставило Давида несколько поумерить пыл. Он отказался от мысли встать и уйти, хлопнув дверью.

— Значит, ничего необычного в поведении Када вы в последние месяцы не замечали? — продолжал декан.

Давид мысленно вернулся в те дни, что предшествовали смерти наставника. Одно воспоминание всплыло из глубин памяти.

Примерно за неделю до самоубийства Альбер Када позвонил ему, чтобы сообщить о значительных продвижениях в своих поисках. Профессор только что вернулся из Неаполя, где в одном из частных архивов наткнулся на некий примечательный документ, который в ближайшее время намеревался приобрести.

Када предоставил бы и больше информации по телефону, но Давид в тот момент не проявил к находке особого интереса. Его научный руководитель несколько раз уже заявлял о неизбежности величайшего открытия, и каждый раз этим надеждам не суждено было сбыться. Так, как полагал Давид, обстояло дело и в тот раз.

Вероятнее всего, речь шла о какой-то совершенно не значительной детали. Давид решил не рассказывать об этом разговоре декану.

— Нет, я не знаю, почему он покончил с собой. Сожалею, но ничем не могу вам помочь.

— Что ж… — промолвил декан. — Если вам нечего добавить, думаю, вы можете вернуться к себе.

— Но что будет с моей диссертацией? — отважился спросить Давид.

— Пока что не знаю. Я должен хорошенько поразмыслить над этим и все обсудить с членами Научного совета университета. Вам сообщат о нашем решении через недельку-другую. А пока что постарайтесь ни во что не вляпаться.

Перевод Давиду не понадобился: он тотчас же понял, что означает этот ответ.

После наделавшего столько шуму самоубийства Альбера Када декан, вполне естественно, хотел избежать нового скандала. Публичной экзекуции не будет. Его ждет казнь тихая и бесшумная. Она пройдет тайно, в каком-нибудь мрачном и безымянном зале.

Для Давида это ничего не меняло: надежд на иной исход он и так уже не питал.