Водитель Штерна прибыл за рулем огромного черного «мерседеса». Выйдя из машины, он приветствовал Валентину легким кивком и с безучастным видом, не произнеся ни слова, открыл перед ней заднюю дверцу лимузина.

В излишне приталенном для его чрезмерно перекаченных грудных мышц костюме, он производил впечатление человека, абсолютно уверенного в себе и в своей способности производить на окружающих устрашающее впечатление. Полная противоположность Штерну. Если последний наводил на мысль об одном из стальных пауков Луизы Буржуа , гораздо более устойчивых, чем можно было предположить по их тонюсеньким длинным ножкам, то его водитель выглядел так, словно был вылеплен твердыми и крепкими руками Родена. Его массивное рельефное тело с трудом поместилось позади обтянутого кожей руля.

Валентина так и не успела вдоволь насладиться мягкими наклонными сиденьями и множеством прочих опций роскошного авто. Несмотря на размеры «мерседес» двигался в потоке машин легко и уверенно. Водитель за несколько секунд преодолел то расстояние, что отделяло их от Елисейских Полей, миновал сиявший свежеотреставрированными витражами Гран-Пале, после чего пересек Сену по мосту Александра III и повернул в направлении Латинского квартала.

Не прошло и десяти минут, как лимузин въехал во двор семейного особняка Штернов, располагавшегося по адресу: улица Сен-Пер, дом 12, на границе седьмого административного округа, и остановился у подножия монументальной лестницы, которая вела к главному строению комплекса.

Построенный в начале девятнадцатого века дом был окружен кирпичной стеной, достаточно высокой, чтобы защитить его обитателей от назойливых взглядов. При закрытых воротах с улицы можно было разглядеть лишь сероватый шифер крыш и на заднем плане макушки росших в саду деревьев. Было не сложно догадаться, почему почти ста годами ранее Габриэль Штерн сделал его своей резиденцией: все в этом суровом здании, не обладавшем ни особым стилем, ни шармом, дышало ревностно хранимой тайной.

Вопрос заключался лишь в том, с какой именно целью возводилась эта крепость — для защиты сокровищ, накопленных тремя поколениями ценителей искусства, или же, напротив, ради возбуждения любопытства прохожих.

В конце концов, Штерны были торговцами. Загадка поддерживала миф, который, в свою очередь, способствовал продвижению торговли. Они стали богатыми потому, что умели отличить шедевр от обычной мазни, но в то же время и потому, что были наделены, все трое, врожденным чувством того, что тогда еще не называлось маркетингом. Их особняк был таким же двигателем торговли, как и интуиция Габриэля, неустрашимость Жакоба или острый глаз Элиаса.

Автоматические ворота закрылись без малейшего шума, разве что запор при срабатывании едва слышно клацнул. Пока Валентина пыталась выбраться из «мерседеса», водитель завладел ее сумочкой.

— Получите назад при выходе, — произнес он не подразумевавшим никаких возражений тоном.

С таким великаном Валентина не управилась бы, даже если бы пустила в ход ногти, зубы и находившиеся в неудобном положении колени, поэтому настаивать она не стала.

Штерн ждал ее на верхней лестничной площадке, столь же безупречно одетый, как и накануне, с той лишь разницей, что на сей раз на нем был сероватый костюм, более гармонировавший с оттенком кожи. Накануне Валентина даже не заметила, как сильно та походила на пергамент, который показывал ей Штерн. При естественном свете сходство поражало.

Торговец опирался на руку мужчины, комплекцией нисколько не отличавшегося от водителя. Почти двухметрового роста охранник был в слишком узком для рельефных — результат долгих часов, проведенных в тренажерном зале, — бицепсов пиджаке. Сохраняя каменное выражение лица, он внимательным взглядом прошелся по фигуре Валентины, словно под ее выпуклостями могло скрываться оружие. Убедившись, что молодая женщина не представляет никакой угрозы, телохранитель потерял к ней всяческий интерес.

Валентина вдруг ощутила некое странное чувство, смесь любопытства с клаустрофобией. Приглашенная человеком, которого все полагали мертвым, она находилась в месте, которое никто — или почти никто — не посещал уже многие годы. От одной лишь мысли об этом кружилась голова.

В своей попытке убедить ее поработать с ним Штерн сумел задеть самые чувствительные струны ее души. Чем больше она думала о сложившейся ситуации, тем вернее приходила к весьма неутешительному для себя заключению: Штерн просто-напросто навязал ей свою волю. Старомодные манеры и безобидный вид оказались лишь ширмой — старик был человеком волевым и решительным. Поднимаясь по лестнице, Валентина почти пожалела, что приняла его предложение.

Несмотря на охватившее ее чувство беспокойства она пожала протянутую руку с определенным волнением — все-таки эти скрюченные пальцы касались лучших шедевров мировой живописи. Чтобы составить собственное мнение о качестве того или иного произведения, Штерну обязательно нужно было установить с картиной физический контакт. Кем она написана — Пьеро делла Франческа, Фрэнсисом Бэконом или каким-то другим мастером, — ему было не столь важно. Штерн имел обыкновение оценивать талант на ощупь.

Старик задержал ладонь Валентины в своей чуть дольше положенного, словно догадавшись о том, что творится в ее душе, хотел дать ей возможность сполна насладиться этим ощущением, а затем, отпустив плечо охранника, взял молодую женщину под руку и повел к входной двери. Телохранитель остался стоять на лестнице. Поправив полы пиджака, он скрестил руки за спиной и принялся внимательно осматривать двор.

— Добро пожаловать, — проговорил старик, едва они вошли в дом. — Я рад, что вы согласились приехать.

— Вам спасибо — за то, что позвали. Для меня это большая честь. В то же время должна признать: я здесь еще и потому, что ваше приглашение меня немного заинтриговало.

— Предлагаю вам оставить это небольшое состязание в учтивости, Валентина. Если вы не против, давайте сразу же перейдем к вещам серьезным. Не будем терять время даром. Пойдемте со мной.

Штерн провел Валентину в длинный коридор. Окрашенным в матово-белый цвет стенам придавали живости заключенные в рамки фотографии, на которых члены семейства Штернов были запечатлены в компании некоторых из их знаменитых гостей. Так, Валентина узнала Габриэля, деда Элиаса, — на снимке тот стоял между Ренуаром и Эдгаром Дега, чья долгая дружба не была еще разбита нелепой размолвкой. На заднем плане виднелись несколько образцов их продукции. Из десятка попавших в кадр картин две сейчас хранились в музее Орсэ, еще одна — в нью-йоркском «Метрополитене». Эти потенциальные сотни миллионов долларов стояли у стены, лежали на полу посреди груды картонных коробок и пустых рам.

На другом снимке улыбающийся во весь рот Жакоб позировал с Марлен Дитрих, в то время как Эрих фон Штрогейм, с неизменным мундштуком в зубах, с рассеянным видом взирал на них со стороны. На следующей фотографии уже сам Элиас, едва вышедший из юношеского возраста, стоял рука об руку со смеющимся Пикассо перед кубистским портретом (таким, по всей видимости, испанец видел в те годы Штерна), который оказался впоследствии в московском Пушкинском музее.

Не останавливаясь, Штерн и Валентина проследовали мимо комнаты, в которой несколько женщин склонились к экранам компьютеров — они были так сосредоточены на своей работе, что ни одна из них на проходящих даже не взглянула, — до массивной двери, вставленной в непроницаемую плексигласовую плиту. Столь современная установка являла собой резкий контраст со старинными бра и лепнинами особняка.

Набрав нужный код на расположенном сбоку от двери, на стене, электронном замке, Штерн приложил к считывающему устройству большой палец правой руки. Световой сигнал сменил цвет с красного на зеленый, замок щелкнул и дверь бесшумно отъехала за переборку.

— Мое убежище… — произнес Штерн заговорщическим тоном. — Святая святых, как говорят об этой комнате мои служащие. Они полагают, что, когда я в ней уединяюсь, здесь происходит нечто необычное. В действительности же по большей части я прихожу сюда лишь для того, чтобы погрузиться в мечты, но, прошу вас, не говорите им этого, не то я окончательно утрачу их доверие.

В центре комнаты высился восхитительный инкрустированный письменный стол. На нем, между толстой монографией Джакометти и двумя ручками «монблан», лежал тот самый палисандровый футляр, который Валентина уже видела накануне. Она ожидала обнаружить кучу бесценных полотен, но все стены были голыми, за исключением расположенной прямо напротив бюро перегородки, на которой висели столь интриговавшие Марка «Ирисы». Эта версия знаменитой композиции Ван Гога была совершенно ошеломляющей. Даже укрытые защитным стеклом, сиреневые цветы отсвечивали почти гипнотическим блеском.

Валентина затаила дыхание и добрых полминуты простояла, глядя на этот шедевр. Теперь она понимала, почему Штерн так и не смог расстаться с ним ни за какие деньги.

Привычный к тому ошеломляющему эффекту, который производил его Ван Гог на посетителей, Штерн дождался, пока Валентина придет в себя, а затем указал на стоявшие в углу комнаты, напротив огромных окон, из которых открывался чудесный вид на сад, кресла.

Издав несколько натянутый вздох облегчения, он опустился на кожаное сиденье и жестом предложил Валентине последовать его примеру.

— Не обижайтесь на все эти меры предосторожности, — извинился он. — Они, вне всякого сомнения, чрезмерны, но необходимы. Что делать, здесь много ценностей, и мы вынуждены были установить эту систему безопасности в надежде на то, что она будет отпугивать потенциальных грабителей… Во времена моего деда вы могли спокойно прогуливаться по улице с картиной мастера под мышкой, сейчас же пожелайте только сфотографироваться с каким-либо шедевром — и вокруг вас тотчас же соберутся все воришки страны.

Плексигласовая дверь вновь пришла в движение и в комнату вошла одна из тех молодых женщин, которые работали в информационном зале. В руках у нее был поднос, на котором стояли чайник и две чашки из севрского фарфора. Поставив поднос на стоявший между креслами столик, она уверенными движениями наполнила чашки, а затем, захватив серебряными щипчиками кусочек сахара, вопрошающе взглянула на Валентину, но та отрицательно покачала головой — благодарю, мол, не надо.

— Спасибо, Нора, — промолвил Штерн. — Не знаю, что бы я без вас делал.

Упомянутая Нора в ответ лишь улыбнулась. Лет двадцать пять-двадцать шесть, определила Валентина, окинув ее взглядом. Обтягивающий брючный костюм выгодно подчеркивает стройную фигуру, светлые волосы завязаны в безупречный шиньон, черты лица тонкие и изысканные. Нора была красива — красотой, конечно, холодной, но неоспоримой — и полностью отдавала себе в этом отчет.

— Если я вам понадоблюсь, — сказала она мягким голосом, — звоните, не стесняйтесь.

— Обязательно. А пока возвращайтесь к работе. Мы вас позовем.

Штерн не сводил глаз с гармоничных округлостей своей ассистентки, пока та не скрылась за дверью.

— Ах, Нора… Умеет потрафить старику, не правда ли? Что вы хотите… Для человека моих лет собрать вокруг себя очаровательных девушек — последняя настоящая роскошь. Хватило бы и картин, скажете вы, но мне недостает духа отказаться от Норы и ей подобных.

Валентина поднесла чашку к губам. Обжигающая жидкость помогла ей собраться с мыслями.

Она постаралась абстрагироваться от окружающей обстановки, забыть о реноме хозяина дома и навязчивом присутствии «Ирисов». Она нуждалась в объяснениях и была готова немедленно удалиться, если Штерн откажется ей их предоставить.

— Почему я? — спросила она, переходя прямо к делу.

Штерн ответил не сразу. О чем-то задумавшись, он какое-то время созерцал сад. За окном на ветках столетних дубов развевались под легким бризом первые весенние почки.

— Знаете, почему я отошел от дел?

Валентина уже не раз замечала, что Штерну нравится уклоняться от ответа на поставленный прямо вопрос. Для человека его профессии подобная привычка была весьма полезной. Торговец должен уметь выслушать клиентов, чтобы подобрать произведения, больше соответствующие их вкусам и финансовым возможностям. В обычной же жизни эта профессиональная деформация вызывала скорее раздражение, поэтому вместо ответа молодая женщина лишь покачала головой.

Старый торговец не обиделся и продолжал:

— Видите ли, я устал от всего этого… Надоело искать шедевры, убеждать покупателей, обсуждать цены. Я сколотил немалое состояние и сполна утолил свою страсть, да и делить, ввиду отсутствия наследника, мне ее не с кем. Вот почему остаток своих дней я решил прожить спокойно, в окружении воспоминаний и любимых картин. Но потом, как-то раз, я наткнулся на этого Греко. Это было нечто поразительное. Техника, стиль, чувство композиции — все было совершенным, восхитительным, и тем не менее в глубине души я знал, что передо мной — подделка, пусть и не мог доказать этого. Лучшая подделка, какую мне доводилось видеть.

Штерн замолчал, подыскивая слова, словно собирался признаться в чем-то постыдном.

— Тогда я решил повидаться с владельцем картины, знакомым мне коллекционером, которому прежде продал несколько дорогих картин, человеком со вкусом, умным и образованным. Когда я сказал ему, что его Греко — фальшивка, он разве что болваном меня не обозвал. Повытаскивал сертификаты, заключения экспертов, исторические справки… Документы выглядели неопровержимыми, а я мог противопоставить им лишь свою интуицию. Не знаю, как этот фальсификатор все провернул, но следы он замел весьма умело. Вскоре его картина стояла в одном ряду с моими шедеврами. Это может показаться глупым, но я чувствовал, что он меня провоцирует, что он вот-вот разрушит дело всей моей жизни. Но хуже всего было то, что меня, Элиаса Штерна, никто не желал слушать!

Услышь Валентина это от кого-либо другого — сочла бы за обычную браваду, но из уст Штерна подобное признание звучало убедительно. Она ни секунды не сомневалась, что он способен распознать фальшивого Греко, просто взглянув на картину.

— В оправдание коллекционеру, — продолжал старик, — следует признать, что подделка выглядела безукоризненно. Даже политура, казалось, была нанесена четыреста лет тому назад. Но этот Греко был фальшивкой. Я это чувствовал, но доказать не мог. По крайней мере, не в одиночку. Мне нужна была помощь.

Он сделал короткую паузу и взмахом руки отвел ненужные подробности.

— Пришлось поделиться сомнениями с небольшой группой экспертов, с которыми мне уже доводилось сотрудничать. Большей частью то были искусствоведы и специалисты по подбору документов. Эти люди стали моими ногами и глазами. Они перекопали все мировые архивы, пока наконец многие месяцы спустя один из них не отыскал документ, которого мне не хватало.

Штерн подождал несколько секунд вопроса, но того не последовало, — Валентина лишь взглянула на него с любопытством.

— Речь шла об обычном письме, — продолжал Штерн, — обнаруженном в одном из дальних хранилищ флорентийского Исторического архива. В этом письме кардинал Колонна рассказывал, как два молодых художника, работавших при дворе великого герцога Тосканского — к сожалению, их имена нам неизвестны, — поспорили, кто лучше напишет картину «на манер» Греко. Колонна подробно описывал работу победителя — это было полотно моего коллекционера, вне всякого сомнения. Оно так походило на оригинал, что вскоре все забыли о его происхождении и ошибочно приписали авторство самому Греко.

Валентина подвела итог этого рассказа:

— Вы оба оказались правы — и владелец картины, и вы. То не была ни какая-то «свежая» фальшивка, ни уж тем более подлинный Греко.

Элиас Штерн кивнул.

— Стоит ли говорить, что с тех пор он затаил на меня смертельную обиду?

Он подлил себе чаю, прежде предложив его Валентине. Та отказалась.

— Вижу, мои небольшие истории наводят на вас скуку… Вы говорите себе: «Какой же болтун этот Элиас!» Не смущайтесь, Валентина, я вас понимаю. Будучи молодым, я тоже не любил, когда мне навязывали подобные анекдоты.

Несмотря на естественную склонность старого торговца к комедиантству, его талант рассказчика компенсировал любые недомолвки, и, вопреки своей воле, Валентина начала смягчаться.

— Не волнуйтесь, — продолжал Штерн, — я уже заканчиваю. Можете верить, можете — нет, но этот успех вернул меня к жизни. Он убедил меня, что я все еще могу быть полезен. Внезапно я осознал, что вовсе не хочу уходить на покой.

Он обвел широким жестом комнату, в которой они находились.

— Я не создан для того, чтобы валяться, ничего не делая, на диване, пусть даже и в окружении шедевров. Время от времени какое-нибудь частное лицо или учреждение просит меня подтвердить подлинность той или иной картины или предмета искусства. Как практичный человек и законопослушный гражданин я создал фонд, структуру небольшую, но обеспеченную всем необходимым — как в плане материальном, так и в техническом — для того, чтобы продолжать работать и после моей смерти.

— Никогда о нем не слышала, — заметила Валентина.

— Я всегда полагал, что скрытность — залог успеха, особенно в нашей сфере деятельности. Я никогда никому не открывал ни имен своих клиентов, ни объемов коммерческих сделок. Не соблюдая тайны, я бы не продержался и недели. Вот почему скрытность — главное правило функционирования Фонда Штерна. Инфраструктура, персонал, логистика — все в нем сведено к минимуму. На этом мы и стоим. Если бы наша деятельность была публичной, перед нами захлопнулись бы многие двери.

— Вы не ответили. Почему я?

— Когда в моих руках оказалась эта рукопись, я тотчас же подумал о вас. То, что она содержит, заслуживает особого внимания, вы же — лучшая в вашей профессии. Это мне подтвердили все мои источники. Данная миссия принадлежит вам по праву. Само собой разумеется, ваша работа будет хорошо оплачена… Что вы об этом думаете?

— Что там, в этой книге? Вам не кажется, что настало время мне это сказать?

Штерн поставил чашку на поднос и пристально взглянул на молодую женщину. Заговорщический блеск в его глазах, оживлявший до сих пор лицо, померк, уступив место двусмысленному выражению, которое Валентине так и не удалось интерпретировать в точности. На какое-то мгновение ей показалось, что он ее оценивает, пытаясь понять, достойна ли она того, чтобы войти в круг посвященных.

Наконец он решился выложить информацию, за которой она и пришла.

— Имя «Вазалис» вам говорит что-нибудь?

Чашка из севрского фарфора выскользнула из ее рук и с грохотом разлетелась на мелкие осколки.

С трудом осознавая нанесенный ущерб, Валентина неотрывно вглядывалась в высохшее лицо собеседника, не в силах выбросить из головы услышанное имя. Все, что находилось вокруг нее — сад, роскошное бюро времен Людовика XV и даже картина Ван Гога, — внезапно исчезло.

Упрямо вскинув подбородок — ни дать ни взять уверенная в своей правоте школьница, — она кивнула.

— Вазалис — всего лишь миф. Он никогда не существовал в действительности.

Штерн выдержал взгляд Валентины, даже не моргнув. Возражение ничуть не уменьшило исходящей от него уверенности.

Он покачал головой.

— Вы ошибаетесь, моя дорогая. Этот человек — никакая не выдумка, и данный Кодекс является единственным материальным свидетельством его существования. Вам предстоит оживить Вазалиса. Волнующая перспектива, не так ли?