— Мессеры, у меня для вас важная новость!

— Только не говори, что ты в очередной раз потерял невинность, Франческо. Ты ведь терял ее уже по меньшей мере три раза, разве не так? В первый раз, как мне помнится, это было с дочерью Пьеро Петруцци, потом ты развратничал с женой пекаря Симоне Форначчари и, наконец, с той шлюхой, что ловит мужчин возле больницы францисканцев. И вот что странно — ни одна из них не припомнит, что там между вами было…

— Очень смешно, Чиччо… Нет, у меня правда новость, и это большая тайна. Мне ее рассказал Батиста, двоюродный брат моей матери, ну тот, что служит в городском ополчении…

— Подожди минуточку, слишком пить хочется, чтобы тебя слушать. Закажи-ка еще кувшинчик этого славного винца!

— Хозяйка! — заорал прыщавый юноша так громко, что его голос чудесным образом перекрыл гам, царивший в трактире, и достиг слуха трактирщицы с широкими соблазнительными бедрами.

Эта дородная особа неторопливо направилась к столу, за которым сидели трое молодых людей. Женщине было лет пятьдесят, и жизнь полной мерой отмерила ей горя и бед. Долгие годы, когда она торговала собой, оставили по себе мало следов, разве только постоянное выражение скуки, сковывающее ее черты, да еще нескрываемое желание оскопить кое-кого из тех многочисленных самцов, которые прошли через ее жизнь.

Несмотря на непоправимый ущерб, нанесенный ее фигуре годами излишеств, она упорно носила только такую одежду, которая подчеркивала ее более чем пышные формы. Эта привычка придавала ей ни с чем не сравнимую привлекательность в глазах забулдыг, изо дня в день подвергавших себя опасности отведать ее кулака или острого словца.

С тем же усталым видом она остановилась перед парнем, который только что кричал.

— Ну, чего вам еще, мальчики?

— Принеси-ка нам еще кувшин вина, Тереза! — потребовал юноша, попытавшись запустить руку под юбку трактирщицы, которая тут же пресекла его поползновения резким ударом по предплечью.

— Такие женщины, как я, не для сосунков вроде тебя, голубчик! — сказала она насмешливо. — Поговорим об этом, когда деревце, которое ты прячешь в штанах, дорастет до размеров, стоящих внимания.

При этих словах Франческо Веттори — ему шел девятнадцатый год, и он всерьез полагал, что редкие волоски на подбородке делают его настоящим мужчиной, — едва не поперхнулся от негодования. Под одобрительные возгласы двух других участников застолья Тереза ущипнула молодого человека за щеку. Отпустила она его не сразу, а лишь убедившись, что след от ее пальцев исчезнет не раньше, чем через несколько минут.

Затем она преспокойно развернулась и стала пробиваться сквозь толпу, расталкивая локтями тех, кто попадался ей на пути. И только тут Веттори вскрикнул от боли.

— Ну давай, Франческо, покажи нам свое деревце, а мы посмотрим, не выросли ли на нем листочки! — издевался сосед слева, высокий брюнет с оливковым цветом кожи, немногим старше его самого.

— А что это у тебя с щекой, Франческо? — подхватил пухлый паренек, сидевший напротив. — Никак Тереза оставила засос?

— Еще хоть слово — и пойдем потолкуем на улице! — грубо оборвал его Веттори, разозленный еще и тем, что его крик привлек внимание пьянчужек, набившихся в трактир.

— Когда угодно, сосунок! Только, может, лучше подождать, пока тебе дадут грудь? Не хочу, чтобы потом говорили, будто я тебя убил, когда ты совсем обессилел от голода!

При этих словах Веттори вскочил и попытался броситься на обидчика, но не устоял и тяжело рухнул на соседа.

— Извини, Никколо… Я сегодня что-то плохо держусь на ногах.

Никколо Макиавелли не принимал в попойке такого живого участия, как два его приятеля, потому и его речь была не столь бессвязной, как у них:

— А ну, успокойтесь, вы оба! Мне надоели ваши вечные перебранки! Тереза тебе не по зубам, Франческо, только и всего! Вот уже десять лет как она столь же ласково привечает всех пьянчужек, которые пытаются ей докучать.

— Ты напрасно судишь о ней по внешности, — рассудительно заметил дородный паренек, согласно спискам флорентийских граждан носивший имя Пьеро Гвиччардини, но друзьями прозванный Чиччо. — На самом деле Тереза просто святая. Она ни за что на свете не пропустит утреннюю мессу.

— Особенно когда служит любезный ее сердцу мрачный монах! — вставил Веттори, поправляя длинную прядь светлых волос, которой он чрезвычайно гордился.

— Можете смеяться, но половина женщин в городе влюблены в Савонаролу! — лукаво улыбаясь, заключил Макиавелли. — Уж эти точно не мечтают о ваших ласках!

Веттори состроил гримасу и пробурчал тоном, не оставлявшим сомнений по поводу чувств, которые у него вызывал этот монах:

— Хотелось бы знать, что они в нем нашли! Он же никогда не прикасался к женщине и вряд ли прикоснется…

— Прекратите предаваться алчности и сладострастию! Молите Господа, ибо только Он может спасти нас! — прогремел Гвиччардини, подражая звучному голосу доминиканца, чем заслужил взрыв аплодисментов.

— Посвятите все силы Господу! Не растрачивайте их на жен ваших, а лучше доверьте своих супруг заботам Франческо Веттори, этого воплощения Сатаны, который только и мечтает, что о разврате, — вопил он, между тем как оба его спутника чуть не падали со стульев, корчась от смеха.

— Перестань, Чиччо! Не могу больше! У меня сейчас кишки лопнут от хохота! — умолял Веттори, держась за живот.

Без всякой жалости к внутренностям своего приятеля Гвиччардини заорал дурным голосом:

— Так сдохни же, Франческо! Ты сеешь семя нечестивости и порока в самом сердце нашего города! Это единственный конец, которого ты заслуживаешь!

Заметив неодобрение во взгляде стоявшей поодаль Терезы, он поспешно оборвал свое представление.

— Мне кажется, почтенный Савонарола нашел бы более милосердные слова, разве не так? — спросил Веттори, воспользовавшись наступившей тишиной.

— Сомневаюсь, — отозвался Макиавелли. — Он очень серьезно относится к своей роли посланника Господа. И готов смести с дороги всех, кто будет противиться его новому нравственному порядку.

— Пусть только уступит мне парочку девчонок, чтобы и мне было над кем потрудиться, и тогда проповедует все, что захочет, — заключил Веттори, голубые глаза которого светились неудовлетворенным вожделением.

Внезапно вспомнив, что тот так и не рассказал им о своем секрете, Гвиччардини торжественно заговорил:

— Напоминаю тебе, Никколо, что присутствующий здесь наш дорогой Франческо, без сомнения, величайший хвастун, какого когда-либо носила тосканская земля, намерен сообщить нам важную новость. Будем надеяться, что хоть на этот раз она окажется правдой.

— И верно, не томи нас! Что за новость?

Театральным жестом Веттори попросил тишины, пару раз кашлянул, чтобы придать себе уверенности, и начал:

— Ладно, согласен. Так вот, как я вам только что говорил, двоюродный брат моей матери…

— Батиста! — прервал его толстяк.

— Заткнись, Чиччо! Дай ему сказать…

— Ну так вот, прошлой ночью Батиста со старым Торричелли были в карауле на мосту через Арно в северной части города. К шести часам они как раз заканчивали последний обход, когда заметили сверток, который плавал на поверхности, зацепившись за ветки. С помощью копий они его вытащили и раскрыли.

— Не тяни, Франческо! Что там было, в этом свертке?

— Держу пари, что несколько бочонков вина, которые Торричелли тут же и опустошил. Он же пьет быстрее, чем дышит.

— Он бы как раз предпочел найти там вино, Чиччо. Но на самом деле там был труп и уже такой разложившийся, что старину Торричелли тут же вывернуло наизнанку: выдал все, чем накачался за ночь.

— И что же они сделали?

— Они снова, как смогли, закрыли сверток, и Батиста пошел за людьми Малатесты.

— А он сказал им, что видел содержимое свертка?

— Ты что, конечно нет! Кому хочется закончить свои дни в застенках замка Барджелло? Всем известно, что Малатеста не из тех, кто долго раздумывает, когда приходится решать щекотливые вопросы. Он сказал, что не мог подойти к свертку близко из-за запаха. Люди Малатесты тут же велели ему убираться, так что даже не расспросили как следует.

Смущенные этим известием, оба его друга надолго погрузились в молчание, и Веттори некоторое время наслаждался заслуженной победой после стольких насмешек.

Первым заговорил Макиавелли:

— Завтра должен заседать городской Совет. Наверняка там будут обсуждать этот случай.

— Можешь не сомневаться, — заметил Гвиччардини. — Я знаю людей, которые будут счастливы поставить Содерини в неловкое положение.

— Раз мы прослышали об этой истории, то и весь город, должно быть, тоже, — вздохнул Макиавелли. — Не волнуйтесь, я вам сразу же обо всем расскажу.

Довольный тем, что приятель правильно понял просьбу, которую он мысленно старался ему внушить, Гвиччардини весело похлопал его по плечу.

— Что ни говори, а в том, чтобы водить знакомство с канцлер-секретарем Совета, есть свои выгоды! Наконец-то ты решился рассказать нам кое-какие смачные подробности в обмен на те сплетни, которыми мы потчуем тебя каждый вечер!

— Боюсь, ты будешь разочарован, Чиччо! Не стоит рассчитывать, что там станут болтать много лишнего. Вообще-то там не услышишь ничего захватывающего. А что до меня, то я только и делаю, что пишу отчеты, которые никто никогда не станет читать, и они так и будут пылиться в архивах. Ничего увлекательного…

— Надо сказать об этом старине Фичино! Он вечно настаивает, чтобы его ученики с ранних лет отирались возле важных должностных лиц!

— Наступит и твой черед, Франческо…

— Надеюсь, как можно позже! Мне еще потребуется несколько долгих лет, чтобы подготовить свои мозги к хитростям политики.

Гвиччардини поднял правую руку как мог торжественно:

— Знай, Никколо, что нам ты вполне можешь доверить все, о чем будут говорить завтра. Даю тебе слово, что никто ничего не узнает.

— Мы будем немы, как бронзовые статуи Верроккьо! — добавил Веттори, хотя, конечно, на уме у него было совсем другое.

— Что-то не верится. Вам и часа не понадобится, чтобы разнести слух по всей Тоскане!

Это замечание развеселило приятелей, польщенных тем, что их способности оценены по достоинству. Чтобы отметить это достижение, Гвиччардини снова заорал:

— Тереза, еще вина, живо! В твоем чертовом трактире можно сдохнуть от жажды!

Ночь подходила к концу. Мелкий дождь превратился в ливень, и улицы затопили широкие грязные лужи. Густая пелена тумана накрыла город, так что в пяти метрах перед собой ничего не было видно. Человек, быстро шагавший по проулкам квартала Сан-Бернардо, не мог и мечтать о более подходящей погоде, чтобы выполнить то, что ему было поручено.

Он до самого носа закутался в плащ и надвинул на глаза широкий край шляпы. В темноте его лицо было неузнаваемым. Только толедская шпага, которую он носил сбоку на простой кожаной перевязи, могла его выдать.

То была не гибкая шпага с украшенным тонкой резьбой эфесом, какие обычно выставляли напоказ аристократы, больше заботившиеся о красе, нежели о боевых достоинствах подобного оружия. Да и мало кто из них умел выхватывать шпагу иначе, чем берут в руки гусиное перо. Как бы то ни было, в прошлом они не раз доказывали, что им сподручнее погибать в сражениях, нежели убивать самим. Сменявшие друг друга гонфалоньеры в конце концов учли эту врожденную особенность и поняли, что безраздельное право драться на войне, чреватое славой, но чересчур опасное и несерьезное, лучше даровать наемникам, чем цвету флорентийской знати.

Нет, то было оружие воина, который использует шпагу с одной-единственной целью — нанести удар прямо в сердце или в горло, но неизменно со смертельным исходом.

Погруженный в сумрак, крохотный силуэт двигался подобно смерти, преследующей бойцов на поле брани. Никто не видел, как он прошел по мосту Мучеников, никто не заметил, как задержался под сводом на Пьяцца Сант'Анна. Вглядываясь в темноту пустынной улицы, таинственный незнакомец прислушался, пытаясь уловить малейший подозрительный шум. Он не заметил никого, кроме одинокой кошки, искавшей, куда бы спрятаться от дождя; слышно было только его собственное дыхание, спокойное и ровное.

Он подумал, что, скорее всего, такие предосторожности излишни, ведь редкие горожане, которые еще не спали, слишком накачаны вином, чтобы его узнать. А кроме того, острый клинок его верной шпаги был лучшим способом вернуть пьянчуг в то блаженное состояние, в котором они пребудут навечно. При этой мысли по его губам скользнула улыбка, а пальцы коснулись рукояти оружия.

На мгновение идея смерти полностью захватила его. В ушах все еще звучали крики того жалкого пачкуна, которого он пытал накануне. Он чувствовал себя неудовлетворенным, потому что охотно продлил бы его мучения еще на несколько часов, но хозяин ему не позволил. И даже лишил удовольствия прикончить жертву.

Он почувствовал, как в нем растет непреодолимое желание убивать. Но пока с этим придется повременить. Он дал себе клятву сдерживать жажду крови до тех пор, пока не завершится его миссия.

Он уже собирался продолжить свой путь, когда метрах в двадцати от него открылась дверь трактира, откуда пролился свет. Ночную тишину нарушил дикий хохот еще державшихся на ногах пьянчуг, приглушенный шумом грозы.

Из трактира вышли трое и направились в его сторону. Окажись он поближе, наверняка узнал бы пышные груди матроны, которая с помощью молодого человека кое-как поддерживала напившегося вдрызг парня.

Ветер донес до него обрывки разговора:

— Ты дойти-то сможешь, Франческо? — спрашивал тот из юношей, который еще держался на ногах.

— Конечно, за меня не волнуйся… Я… я… уж до дома-то я смогу добраться!

— Ты уверен, что он может идти, Никколо? — забеспокоилась Тереза.

— Само собой… я могу! — орал пьянчуга. — Смотрите! Я почти не шатаюсь!

Вырвавшись из рук тех, кто его поддерживал, Веттори тут же свалился в большую грязную лужу. Он не позволил Терезе и Макиавелли ему помочь и, держась за ближайшую стену, с трудом поднялся сам. Обернувшись, напоследок хрипло крикнул им вслед, пока за ними закрывалась дверь трактира, из которого доносился веселый смех:

— Эй!.. До свидания!.. Выпейте за мое здоровье!

Не обращая внимания на дождь, который теперь лил как из ведра, он начал медленно продвигаться вперед, остерегаясь отрываться от стены. Так он прошел несколько шагов, и его рука оперлась о стену совсем близко от того проема, где укрылся путник, в глазах которого светился странный огонек.

Почувствовав срочную нужду, юноша спустил штаны. Он потратил целую минуту, пока извлек свой уд, который принялся с удовлетворением рассматривать, и наконец пробормотал:

— Какое к черту деревце!

Его лицо расплылось в блаженной улыбке, когда потекла теплая жидкость. Он испустил вздох удовлетворения, а тем временем убийца уже схватился за шпагу, готовый выпустить кишки из ничего не подозревавшего парня, который мочился на него сверху. Он было совсем собрался вонзить шпагу ему в живот, но прежде непременно отсечь кусочек смехотворно маленького хвостика, который болтался прямо над ним.

Внезапно в ушах снова зазвучали крики жертв, которых его клинок поражал десятками, и жажда убивать возросла еще больше. Он закрыл глаза и представил, как горячая кровь течет по лезвию и капает ему на пальцы. Казалось, что запах смерти уже витал в воздухе вокруг него. Запах был влажный и в то же время сладковатый — так пахнет подлесок осенью.

Он наполнил легкие этим ароматом, жадно втягивая его в себя широко раскрытым ртом. Страх и возбуждение одновременно овладели им. Потребность убивать была сродни основному жизненному инстинкту, противиться которому у него недоставало сил. Вот-вот он перестанет сдерживаться.

Однако он тут же овладел собой. Рисковать нельзя. Огромная плата, которую он брал за свои услуги, оправдывалась полным отсутствием неудач. Сегодняшняя миссия не требовала убийства, и он не тронул юного пьяницу. Позже он всегда успеет его найти и заставить заплатить за свое унижение.

Несколько секунд спустя Веттори неловко убрал уд в штаны и со всеми предосторожностями двинулся дальше. Вскоре он отошел уже достаточно далеко, и человек смог наконец выйти из своего укрытия. Запах мочи, пропитавшей его одежду, вытеснил восхитительный аромат смерти.

Он подождал, пока луна полностью скроется за облаками, и побежал к лестнице, ведущей в церковь. Дождь заглушил звук его шагов, пока он поднимался по тем нескольким ступенькам, которые отделяли его от святого места. Оказавшись наверху, он прошел вдоль фасада и метров через десять остановился около дверцы, проделанной в стене.

Он вынул из кармана шило, вставил его в замочную скважину и стал медленно поворачивать сначала в одну сторону, потом в другую. Механизм глухо щелкнул и поддался. Убийца замер, сдерживая дыхание. Убедившись, что раскат грома заглушил звук открывшегося замка, он осторожно отворил дверь.

Он находился во внутренней монастырской галерее, защищенной от дождя выступом крыши. Галерея, которая окружала сад, была погружена в полнейший мрак. Из келий монахов не доносилось ни звука. На одно мгновение незнакомец позволил себе представить ту чудесную жизнь, которую он мог бы здесь вести, когда устанет выполнять свою грязную работу. Разве справедливо, чтобы только монахи наслаждались покоем в месте столь тихом и, что особенно важно, надежно защищенном от опасностей внешнего мира и человеческого правосудия?

Единственным, что его смущало в этом замысле, было опасение, что, наверное, трудно будет проносить сюда выпивку и вкусную еду в количестве достаточном, чтобы не слишком скучать. Не говоря о женщинах, на которых он и так уже тратил добрую половину того, что получал за различные услуги: он и представить себе не мог, что под конец жизни придется обходиться без них. Успокоился он быстро, так как был наслышан, что снабжение у монахов прекрасно поставлено и их погреба так же полны, как трюмы испанских галеонов, плывущих из Вест-Индии.

Досконально следуя полученным указаниям, убийца добрался до второй двери, вынул из-под плаща ключ и проник в темный вестибюль. Опасаясь зажигать огарок свечи, который захватил с собой, он на ощупь продвигался до тех пор, пока не наткнулся слева от себя на первую ступеньку лестницы, которая вела наверх, образуя изящный мраморный свод. Преодолев десятка полтора ступеней, он вошел в читальный зал библиотеки.

Комната достигала около сорока метров в длину и заканчивалась стеной, украшенной фреской. С каждой стороны от центрального прохода стояли широкие пюпитры, на которых еще было разложено несколько старинных пергаментов. Сотни книг, аккуратно расставленных на полках из ценных пород дерева, покрывали обе боковые стены.

Уверенный в том, что ему предстояло сделать, убийца пошел по центральному проходу и остановился у очередной дверцы, такой низкой, что пройти в нее можно было чуть ли не согнувшись. Он безуспешно попытался повернуть ручку. После недолгого размышления он, стараясь не шуметь, надавил плечом на дверь. Верхняя дверная петля поддалась почти сразу. Он продолжал нажимать, пока она не соскочила, а следом за ней — и нижняя.

Он приподнял дверь и бесшумно положил ее на пол. Благодаря маленькому росту ему удалось пройти под мраморной притолокой, даже не пригнувшись. Он проник в чулан, где стены были заставлены книгами до самого потолка. Не теряя времени, направился к полке, проходящей по середине стены, провел пальцем по корешкам, вынул грубо переплетенный манускрипт и спрятал его под камзолом.

Вернувшись тем же путем, он пересек галерею и исчез в ночи.