Кофе растекся по паркету темной лужей. Отец даже не посмотрел на нее. Он по-прежнему не отводил взгляда от компьютера.

Моим первым побуждением было броситься к телефону: я решил, что у него начался приступ. Но он остановил меня прежде, чем я успел набрать номер неотложки.

— Нет, Алекс, я в порядке.

— Точно? — настаивал я.

— Если я говорю, можешь мне верить.

— Значит, дело в этом человеке? Кто это?

Отец ответил не сразу. Казалось, он колебался, а потом едва заметно покачал головой.

— Призрак... — прошептал он. — Призрак, вернувшийся из ада. Я думал, он мертв.

— Ну, теперь, благодаря Лоле, мы можем быть в этом уверены, — как обычно, непринужденно вмешался в разговор Дмитрий. — И откуда вы его знаете, этого сукина сына?

— Подождите минуточку, — сказал отец. — Я вам что-то покажу. Сейчас вернусь.

Он вышел из комнаты и пошел к себе в спальню. Мы слышали, как он рылся в шкафу, где хранились его личные вещи. Потом он вернулся и поставил перед нами обувную коробку.

— В этой коробке лежит все, что мне удалось тогда спасти. Много раз я собирался это выбросить.

Не переставая говорить, он разрезал бечевку, которой была перевязана коробка, и снял крышку. Мы увидели стопку пожелтевших бумаг. Сверху лежала вырезка из газеты, где крупными буквами было набрано имя моей матери, а за ним следовали слова «террористка» и «варварство». Я отвернулся, чтобы не видеть этого беспощадно жестокого приговора.

Но содрогнуться меня заставили не обвинения в адрес матери, не их чудовищность, а ужас, стоявший за ними. Мало того, что мать оставила меня сиротой, она еще и убила самым гнусным образом двадцать человек, в том числе двух детей моложе десяти лет.

Одиннадцати повезло: они умерли на месте, от ударной волны или от осколков металла, разлетавшихся во все стороны. Еще девять человек отдали Богу душу после долгой агонии на больничной койке.

В радиусе десяти метров вокруг моей матери не выжил никто. Большинство пассажиров лишились одной или двух конечностей, их потом находили в обломках автобуса. Многие были обезглавлены.

Судебно-медицинские эксперты насчитали в среднем по пятнадцать ран на каждом теле. Некоторые трупы даже не предъявлялись для опознания близким, сразу после аутопсии их положили в герметично закрытые гробы.

Взрывное устройство состояло из фунта динамита, обложенного сотнями гвоздей и болтов. Конструкция детонатора поражала своей простотой: купленный в лавке будильник был установлен на такое время, чтобы бомба сработала в час пик. Продавец отлично помнил женщину, купившую у него этот будильник накануне взрыва: ее приметы совпадали с приметами моей матери.

Я видел фотографии изуродованного взрывом автобуса. Он лежал посередине шоссе, словно вскрытый огромным консервным ножом. На следующий день после теракта все европейские газеты перепечатали один из тех снимков на первой полосе. Он стал символом недопустимого задолго до того, как кто-то запечатлел на фотографиях тела, летящие с верхних этажей Всемирного торгового центра.

И все это устроила моя собственная мать! Меня родила одна из самых страшных убийц, когда-либо существовавших в Италии. Даже в кровавом контексте «свинцовых лет» ее поступок казался верхом абсурда и ужаса. Ничто не могло оправдать его — ни ее собственные политические убеждения, ни репрессии, чинимые противоборствующей стороной.

Моя мать была чудовищем, а я унаследовал ее гены. Ее безумие тайно жило во мне. Оно не оставляло меня. Оно сопровождало меня всю мою жизнь, готовое пробудиться в любой момент, независимо от моего желания.

Я рос со смутной уверенностью в том, что все время хожу по лезвию бритвы. Я выстроил свой мир вокруг этой мысли. Она не отпускала меня ни на секунду, хотя внешне я производил впечатление идеального подростка, отличного ученика днем и примерного сына вечером. Перед всеми я старался выглядеть уравновешенным и уверенным в себе, но внутренне постоянно находился на грани срыва.

Это никого не волновало. В любом случае мне никогда и в голову не приходило поговорить об этом с кем бы то ни было, даже с отцом. Тем более с отцом.

Когда мне было двенадцать лет, я случайно нашел в его книжном шкафу книгу о Гойе. Отец заложил страницу с репродукцией одной из «Черных картин», которые художник написал для своего дома в Кинта-дель-Сордо — теперь они находятся в одном из залов мадридского Прадо. Четырнадцать полотен, созданных в самое мрачное время жизни Гойи. Четырнадцать воплощений абсолютной жестокости.

На самой знаменитой картине из этой серии изображен Сатурн, пожирающий одного из своих детей. Позже я понял, почему отец отметил закладкой именно ее. Взорвав ту бомбу, моя мать лишила меня права жить так, как я собирался. Она пожрала мое будущее. Она просто-напросто помешала мне существовать.

Во мне отзывались болью все беды человечества. В моих жилах тек свинец, темный, ледяной свинец. Во рту у меня навеки остался прогорклый вкус металла. При каждом вдохе я ощущал вонь невинных трупов, разлагавшихся в металлической коробке.

Если меня обвинят в убийстве Наталии, психиатры, без сомнения, обратят эту травму против меня. С точки зрения детерминистской социологии, я представлял собой идеальный случай для изучения: мать-террористка, отец-беженец, детство в неполной семье, проведенное в постоянной замкнутости и зацикленности на самом себе.

Результатом такого невероятного сочетания отрицательных влияний стала личность, способная потратить месячную зарплату на окровавленную капу Мухаммеда Али и, более того, содержащая художественную галерею, заполненную жуткими скульптурами Сэма Бертена.

Я был бесповоротно конченым человеком, без малейших шансов стать полноценным членом общества. Суд присяжных без рассуждений упечет меня в камеру два на три метра до конца дней.

В течение двух лет Наталия вносила в мою жизнь иллюзию уравновешенности, и я начал медленно подниматься со дна. Лишившись ее, я со скоростью света низвергся обратно в пропасть. Мне было не за что уцепиться. Когда я долечу до самого низа, я испытаю почти облегчение.

Отец почувствовал, в каком я состоянии. Он решительно вытащил из коробки фотографию, лежавшую где-то в центре стопки, и положил ее на стол между мною и Дмитрием.

— Это вам наверняка поможет.

Снимок был сделан в семидесятых годах. Судя по тому, как он выцвел и как загнулись его уголки, его много раз брали в руки. На снимке были запечатлены четыре человека в старомодной одежде.

В центре стоял мой отец. Болезнь еще не заострила его черт. Он сиял, он широко улыбался. Он казался счастливым. Я никогда не видел его таким. От одной этой мысли мне стало очень больно.

Правой рукой он обнимал за талию стоявшую рядом с ним молодую женщину с немного кукольным личиком, которое вызвало у меня смутные воспоминания. Отец подтвердил мое предположение:

— Это твоя мать, Франческа...

— А двое других?

— В то время мы считали их своими самыми близкими друзьями.

По обе стороны от моих родителей стояли двое мужчин. Того, что находился возле отца, я точно никогда не видел. Его лицо мне ничего не говорило. Зато другого, буквально прилипшего к стройному телу моей матери и обнимавшего ее за плечи, я прекрасно узнал, несмотря на все прошедшие годы. Я не смог сдержать удивленного возгласа:

— Это он! Этот тип пытался меня убить!

За тридцать лет он не особенно изменился. Конечно, появились мимические морщины, но в остальном время пощадило его. Взгляд у него был такой же уверенный, почти высокомерный. Рубашка обтягивала стройный подтянутый торс так плотно, что казалось, вот-вот лопнет. Он тоже широко улыбался. Разница между этим лицом и тем, что застыло на мониторе, была минимальной.

— Пластическая хирургия, — тоном знатока изрек Дмитрий. — Без сомнения. Лоб подтянули, веки подтянули, морщины убрали.

— Это меня не удивляет, — ответил отец. — Он уже тогда безумно заботился о своей внешности. Страшно боялся старости. По вечерам он обязательно занимался спортом. Это было просто болезненное наваждение.

— Но ты так и не назвал нам его имени, — заметил я.

— Ах да, простите. Его зовут Марио Монти. А второй — это Серджо Тененти. Мы сфотографировались в тот день, когда решили создать «Красную борьбу», это было летом 1974 года. Мы провели вместе несколько дней за городом. После теракта Монти допрашивала полиция, но никаких обвинений ему так и не предъявили. Когда все это случилось, я был во Франции. Я проводил тут ряд конференций. Именно Марио позвонил мне, чтобы сообщить о смерти твоей матери. Он посоветовал мне не возвращаться в Италию. Полиция, даже не допрашивая меня, была уверена в моей виновности. По словам Марио, возвращение было бы равносильно тому, чтобы броситься в пасть волку. Я-то хотел защищаться, и, главное, я хотел понять, почему Франческа пошла на такое злодейство. Я не мог поверить, что она виновна.

— А теперь?

— Что тебе сказать? Время шло, и я все больше сомневался. Я не знаю, откуда к Франческе попала эта бомба. Самостоятельно собрать такое приспособление она бы не смогла. И, насколько мне известно, она не общалась ни с кем из тех, кто мог бы помочь ей в этом. «Красная борьба» хотела быть ненасильственной организацией. Мы старались не контактировать со сторонниками насилия. Например, мы категорически отвергали методы «Красных бригад». То, что они делали, противоречило нашим принципам. Мы со своей стороны полагали, что выправить положение позволит только проект сплоченного общества, основанного на разумных социально-экономических принципах.

— Вы сказали, что этот Монти вроде бы умер. Но тогда каким же образом он пытался убить Алекса? — вмешался Дмитрий.

— Говорили, что Марио погиб в том же году, что и Франческа. В газетах писали о его смерти в результате какого-то несчастного случая. Кажется, автомобильной катастрофы.

— И вот он восстал из небытия... — продолжил я. — Очень странно. Где же он пропадал все эти годы?

— И главное, чем занимался? — Дмитрий рассуждал вслух. — А в то время он уже отличался жестокостью?

— Вот именно, что нет. Конечно, ангелом его никто не назвал бы, но он никогда не выказывал склонности к насилию. Я помню, что ему вечно не хватало денег. Он работал в каком-то архиве, платили мало. Он все время искал подработку. Под конец он стал часто пропускать собрания.

— Представим себе, что кто-то предложил ему кругленькую сумму за то, чтобы он предал вас. Как вы думаете, он бы на это пошел?

— Еще час назад я решительно ответил бы «нет», но теперь, после того, что рассказал Алекс, я уже не знаю, что и думать. Полагаю, что люди не пропадают вот так, внезапно, не получив существенной материальной поддержки.

— Я никогда не верил историям про ребят, которые испарялись, чтобы скрыться от жены или от кредиторов, — расширил тему Дмитрий. — Слишком это сложно — жить без документов, без страховки. А то я бы и сам пропал. Никаких проблем с властями, никаких налогов, никто тебя не достает... Полный кайф, одним словом.

Можно подумать, что Дмитрий когда-то отчитывался в своей коммерческой деятельности перед налоговой инспекцией... Его гражданское сознание до такого уровня не поднималось. Доходы, свободные от налогообложения: я о таком только мечтал, мне-то в моей галерее с трудом удавалось сводить дебет с кредитом... Надо было мне согласиться на сотрудничество с Дмитрием. Вот к чему ведет воспитание в иудеохристианских традициях.

— Одно совершенно ясно, — заключил отец, кладя фотографию обратно на стол. — Монти проделал тот же путь, что и я. Он уехал из Италии. И ответы на наши вопросы следует искать именно там.