Когда родился мой сын Патрик, мне было неполных девятнадцать лет. Все говорят, что Патрик похож на меня, но я знаю, что это неправда. Думаю, он похож на отца, который исчез с горизонта, когда я была в беспросветном отчаянии, и появился вновь, когда я стала очень известной актрисой. Естественно, я не пожелала его видеть…

Неправда, что у нас с Патриком внешнее сходство, зато правда, что у нас очень много общего в характере: он, как и я, всегда много читал, он впечатлителен и интеллигентен.

Сейчас ему уже тридцать семь! А кажется, еще вчера он был таким маленьким чудесным ребенком, спокойным, без капризов — таких называют легкими детьми. Кормить его грудью я не могла, но, думаю, это не пошло ему во вред: он развивался прекрасно — и физически и психически. Патрик был веселым и, повторяю, очень красивым.

Мы жили все вместе — мама, отец, сестра, братья и я. Патрик был с нами, и никто не говорил тем, кто у нас бывал, и ему самому, чей он ребенок. Мы, женщины, передавали его друг другу с рук на руки, а о главном молчали. К сожалению, даже Патрик должен был думать, что его мама — моя мать, а я — его сестра.

Если бы меня попросили окрасить эти годы в какой-то цвет, я бы выбрала темно-серый или даже черный. Я работала, снималась в фильме за фильмом, вечно была вдали от дома. А внутри у меня, в груди, где-то между сердцем и желудком, всегда стоял тугой ком, словно свинцовый шар, не дававший мне ни дышать, ни смеяться, ни жить. Он ежеминутно напоминал мне, что я совершила ошибку, за которую должна расплачиваться и за которую расплачивается мой сын, а это несправедливо. Я не видела выхода из положения — работала и все больше замыкалась в себе. В перерывах всегда забивалась в дальние уголки, чтобы не надо было ни с кем разговаривать.

Патрик подрастал, но не называл меня мамой, да и как он мог, если ничего не знал. Вот в чем была вся трагедия, весь кошмар.

А потом, когда сыну было семь лет, мы узнали, что какая-то газетенка — из тех, которые строят свой успех, выдавая на потребу публике страдания и секреты более или менее известных людей, — направила своего корреспондента в Лондон, узнала правду о рождении моего сына и собирается все это опубликовать.

Я, зная, каким авторитетом пользуется Энцо Бьяджи, отправилась к нему домой в Сассо Маркони, рассказала все как есть и попросила помощи. Он написал статью, которая была опубликована сначала в еженедельнике «Оджи», а потом в «Эуропео». Я, всегда такая замкнутая, такая скрытная, вдруг почувствовала, что меня раздели догола и выставили на всеобщее обозрение. Это было мучительно, но в то же время я испытала облегчение, освободилась от кошмара. Наконец Патрик в глазах общественности обрел свою настоящую мать.

Сообщить об этом ребенку мне помог один священник. Я поговорила с ним, все объяснила. Патрик же воспринял новость на удивление хорошо, как нечто вполне естественное, словно он всегда об этом знал или, по крайней мере, догадывался.

Между тем мы переменили местожительство. Я переехала на виа Фламиниа, на виллу «Сант-Анна», а родители поселились на небольшой вилле поблизости от меня. Таким образом, Патрик стал жить со мной.

Это был период, когда я очень много работала и постоянно разъезжала: за один только 1965 год, когда все это произошло, я снялась в четырех фильмах — в «Деле Блиндфолда» (США), в «Розе для всех» (Рио-де-Жанейро), в «Центурионах» с Энтони Куином и Аленом Делоном (Коста-Брава) и, наконец, в «Профессионалах» (тоже в США) с Бертом Ланкастером. И потому мне пришлось подыскать для Патрика человека, который мог быть с ним и подменять меня в мое отсутствие. Таким человеком стала девушка по имени Флора, она помогала мне на протяжении многих лет и была в отличных отношениях и со мной, и с Патриком.

Пит ходил в школу, в обычную городскую школу, а до этого посещал детский садик у монахинь. Учился он довольно хорошо. Вот только не всегда умел сосредоточиться: вечно о чем-то грезил, был рассеянным, витал в облаках.

Осознав, что я — личность известная, он начал вредничать: не желал, например, чтобы я приходила за ним в школу, потому что все меня узнавали, тогда как он ни в коем случае не хотел меня с кем-то делить. По отношению ко мне он был всегда ужасным собственником. Именно в то время — Питу было лет десять — у него начались приступы астмы. Все знают, что астма — это прежде всего психологическое заболевание, свидетельство непорядка не столько в бронхах, сколько в душе. Вот и его нездоровье проистекало не столько от внешних факторов, сколько от особенностей его характера. Патрик был очень впечатлительным ребенком, придавал слишком большое значение мелочам, пытаясь все проанализировать, понять, до какой степени я его люблю, и постоянно испытывал меня. Испытывал по-своему, как может испытывать десятилетний ребенок. Так, например, когда я делала ему подарок, он обязательно хотел знать, сколько я за него заплатила, ибо считал, что, если я заплатила мало, значит, и люблю его недостаточно сильно.

Все это относится к первому этапу его отрочества. Потом наступил второй — этап провокаций. В четырнадцать или пятнадцать лет он явился домой обритый наголо — просто ему хотелось посмотреть, как я буду реагировать. Однажды я была у себя в гримерной, рядом с ванной комнатой, и вдруг услышала, как что-то грохнуло. В испуге я бросилась к окну. Оказывается, он, рассчитав, сколько времени мне на это понадобится, стремглав слетел вниз по лестнице и сделал вид, будто выбросился из окна: опять-таки чтобы посмотреть, как я прореагирую, что стану делать.

Он провоцировал меня, а потом следил за моей реакцией. А я старалась вести себя как ни в чем не бывало: не хотелось идти у него на поводу.

Вероятно, я вела себя неправильно, тысячу раз неправильно, начиная с самого рождения Патрика. И, к сожалению, упорствовала в этом: не надо было прикидываться, будто его выходки мне безразличны, я должна была реагировать, потому что он нуждался в моей реакции. Но я этого не понимала…

Чтобы привлечь мое внимание, чтобы по-своему завладеть им, он шарил в моих шкафах, в моих ящиках. Напяливал на себя мои вещи.

А потом стал плохо учиться в школе.

Я часто возила его с собой: так, например, вместе с ним мы были в России, где я снималась в фильме Калатозова «Красная палатка». Он был там со мной и с сыном Кристальди Массимо, с которым мы всегда путешествовали вместе.

Я наблюдала за тем, как Патрик растет, чувствовала, что у него уже есть серьезные проблемы, но не знала, как помочь ему. Пришлось обратиться за помощью к специалисту, который захотел с ним поговорить, но Патрик наотрез отказался.

Он уже был в классическом лицее, но учиться совсем перестал и занимался только политикой, был, что называется, леваком, состоял во всевозможных комитетах, группировках и так далее. Говорил, что учение в школе — пустая трата времени и ничего не дает. К сожалению, ранняя юность сына пришлась на знаменитый 1968 год…

Когда я решила расстаться с «Видес» и с Кристальди, Патрику было пятнадцать лет. Он пережил этот разрыв очень болезненно. Патрик был привязан к Кристальди, считал его отцом, потому что своего настоящего отца он и знать не хотел. И всегда говорил, что с человеком, который так плохо обошелся со мной, его матерью, не к чему даже знакомиться. Его не интересовало, кто его родной отец.

Много лет спустя мой сын уехал в Соединенные Штаты и оттуда много раз пытался установить контакт с Кристальди. Тщетно. От этого он очень страдал… Конечно, не потому, что его не упомянули в завещании: материальные блага для него никогда ничего не значили. Мой сын живет очень скромно, ему претит наше общество потребления, он отвергает его и борется с ним в одиночку. Пита ранило, что его снова отвергли, отказали в любви. Возможно, после смерти Кристальди он осознал, что это усыновление было продиктовано не любовью к нему, а скорее расчетами, касавшимися меня.

Милый Патрик… Я помню, как поначалу он тяжело переживал появление в моей жизни Скуитьери. Бросившись за Паскуале в Нью-Йорк, я все время думала о нем, первым делом позвонила из Нью-Йорка ему, моему сыну, чтобы позвать его к себе, поговорить с ним.

Помню, как мы с Паскуале целый день провели в нью-йоркском аэропорту: ждали там Патрика с утра до вечера. А он так и не прилетел, потому что на него оказывали давление, потому что ему наговорили, будто мужчина, которого я выбрала, меня поработил.

И когда мы с Паскуале возвратились в Рим, Пит ушел из дома: решил жить у Кристальди и не хотел оттуда уходить, не хотел возвращаться ко мне.

Прошло какое-то время, сын наконец успокоился, посмотрел на вещи другими глазами и вернулся к нам.

Начало было поразительным: отношения между Патриком и Паскуале стали такими глубокими, а взаимопонимание таким абсолютным, они с таким увлечением обсуждали проблемы литературы и политики, что я иногда даже чувствовала себя лишней. Но я была довольна: наконец-то Патрик успокоился, обрел интерес к жизни.

А потом что-то случилось. Все рухнуло. Патрик снова утратил равновесие. Отношения между нами троими дали трещину. Патрик исчезал из дома и не приходил ночевать. Паскуале ходил его разыскивать. Длилось это довольно долго, и жизнь стала невыносимой.

Отношения между Питом и Паскуале ухудшились, несмотря на то что сын начал работать вместе с ним. В фильме «Оружие» Патрик выступил в качестве помощника режиссера и даже получил небольшую роль. Но длилось это очень недолго — он исчез в самый разгар работы, и никто даже представления не имел, где его искать.

Тогда Патрику исполнилось двадцать лет. Вскоре он сблизился с девушкой из Сицилии, и у него родилась дочь. Это обстоятельство позволило ему освободиться от военной службы, но он использовал его и как предлог для того, чтобы бросить университет, в котором только-только начал учиться. Патрик намеревался стать архитектором по интерьеру: у него были все данные для того, чтобы учиться и работать в этой области.

Его дочка родилась на два месяца раньше моей. Назвали ее Лючиллой. В тот период нас снова потянуло друг к другу: эти две малышки сблизили нас. Я вдруг стала бабушкой его дочери, а он — братом новорожденной, которая была на два месяца младше ее. На какое-то время наши отношения стали почти что идиллическими.

Но длилось это недолго: Пит стал проявлять нетерпимость, больше не мог жить в Италии и уехал в Нью-Йорк. Официальный предлог — желание возобновить учебу в Нью-Йоркском университете. А на деле это было проявлением все того же внутреннего беспокойства…

Я смотрела на него — в двадцать лет он уже был отцом… Кто знает, почему дети, хотят они того или нет, повторяют опыт своих родителей. Пит столько страдал из-за истории своего рождения, а сам произвел на свет ребенка, которому была уготована примерно та же участь.

В двадцать два года он поселился в Нью-Йорке один. Вскоре к нему присоединилась старшая дочь Паскуале, Виттория, учившаяся там в университете: какое-то время они снимали общую квартиру в Бруклине и занимались, можно сказать, вместе. Да только Пит опять не выдержал, забросил учебу, стал художником по ювелирным изделиям и работал, кстати, небезуспешно. Он пытался заниматься этой деятельностью и в Италии, но жить в Италии сын совершенно не может… Не знаю, не я ли — подлинная причина такой его нетерпимости: слишком уж известная, назойливая и важная у него мать. Питу, с его обостренной чувствительностью, всегда казалось, что его принимают лишь как моего сына. И это всегда ужасно его угнетало.

Теперь он поселился в Нью-Йорке навсегда. Бывает, я месяцами не получаю от него вестей: он не пишет, а что до меня, то я даже не знаю, на какой адрес посылать ему письма и телеграммы.

Мы виделись с ним в Нью-Йорке весной 1993 года, когда там представляли фильм Блейка Эдвардса «Сын розовой пантеры». Я приехала в Америку вместе со своей Клаудией и его Лючиллой, и вместе мы провели целую неделю. Если не считать неловкости, которую испытали на премьере — мы пришли, разумеется, в вечерних туалетах, а он в стиле grounge — все прошло очень хорошо. Мы были так нежны и ласковы друг с другом. Но это же только одна неделя…

Мой сын — моя боль. Я уже говорила и опять повторяю: эта постоянная боль сидит во мне с давних пор. И виню я, естественно, только себя, так как сознаю, до какой степени виновата перед ним. Однако недавно я поняла одну вещь, очень для него неприятную: легко снимать с себя всякую ответственность, перекладывая всю вину на другого человека, в данном случае — на меня, мать.

Я сама знаю, что история Патрика ужасна, знаю, что ему пришлось много страдать. Однако я не хочу, чтобы с течением времени все эти страдания превратились в своего рода алиби — алиби для него, для его нежелания помериться силами с обстоятельствами, как это делала я, когда мне было двадцать, тридцать лет. Пусть я ошибалась, причиняла боль себе и другим, но все же это была жизнь.

Мы с Питом много говорили об этом, говорили о его истории и о моей, о его и моих страданиях. Да только в какой-то момент у меня возникло ощущение, что он на этих страданиях немного спекулирует. Я считаю, и говорила ему об этом, что приходит момент, когда человек должен расстаться с прошлым, отринуть его и повернуться лицом к жизни, к настоящему, чтобы строить свое будущее. Но сын не желает этого ни знать, ни понимать. Он решил, что ему незачем противостоять обстоятельствам, он прячется, уклоняется от жизни. Вот в чем вся проблема.

Сегодня Патрику тридцать семь. Он живет в крошечной нью-йоркской квартирке. Работает, а в свободное время — пишет. Был период, когда его интересовала психология, потом он занялся историей религии. Но, в сущности, он все еще пребывает в постоянных поисках себя самого.

Его дочь между тем растет. Она живет в Риме с мамой Эми, ей пятнадцать лет, и у нее сознательное и серьезное отношение к жизни. Конечно, мы все о ней очень заботимся. Я не раз говорила с Питом, пытаясь пробудить в нем чувство ответственности по отношению к Лючилле. Я убеждала его, что если он сам испытал в детстве лишения и страдания, то ему надо постараться сделать все, чтобы с его дочерью такого не случилось. Но у Патрика ничего не получается, он может жить только в том мире, который сам для себя избрал. Ему с трудом удается заниматься самим собой, а на других его и вовсе не хватает, даже если речь идет о собственной дочери, которую, кстати, он очень любит.

Да и себе самому он всегда уделял недостаточно внимания. Как только я не пыталась ему помочь! Но теперь решила прекратить все попытки. По-видимому, это приносит ему больше вреда, чем пользы. Пит — жертва целого поколения, которое слишком многим поплатилось. Это было поколение грандиозных политических надежд, брожения умов, идеалов, и все это вдруг растаяло как дым. Не случайно Пит, так во все это веривший, сегодня даже и слышать не хочет о политике.

Чем он зарабатывает себе на жизнь? В Нью-Йорке это не так просто, работа там — роскошь. А он все время мечтает, вынашивает какие-то планы, надежды вместе с людьми, похожими на него. Кто его друзья? Писатель, который никогда не издавался, художник, не выставивший ни одной своей картины, и так далее. Я говорю ему, что нужно осознать реальную действительность, понять самого себя, а он отвечает, что таков его выбор и он не намерен ему изменять.

Приведу лишь маленький пример. В Нью-Йорке, когда я была там с обеими девочками, мы ходили вчетвером смотреть фильм «Парк Юрского периода». После этого Патрик целых два дня места себе не находил. «Как вы могли? — спрашивал он. — Как вы могли повести меня на такой фильм? Как можно было потратить столько деньжищ на создание подобной картины, когда здесь, в Нью-Йорке, — о «третьем мире» я уже не говорю — люди умирают прямо на улицах от голода и холода?» И для сына это не пустые слова. Когда он посмотрел фильм, он действительно заболел: ему пришлось покинуть зал из-за спазмов в желудке.

В тот раз я снова, как делала это — тщетно! — на протяжении стольких лет, села рядом и попыталась воззвать к его разуму. Естественно, с чего бы ни начинался наш разговор, он всегда возвращается все к тому же — к нему, ребенку, к его истории, к неправде, которую говорила ему даже я, когда он был маленьким…

Я пыталась объяснить ему, что и моя жизнь, детство, не говоря уже о ранней юности, были искалечены, и очень сильно. Я хочу, чтобы он понял, что я была куда более одинока, чем он, что мои родители не так уж много мне помогали. Я говорю ему правду, а правда состоит в том, что свою жизнь я построила своими руками. Я призываю сына побороть себя, признаюсь, что не понимаю его. Не понимаю, почему он не может и не хочет жить иначе. Все говорю, говорю. И ужасно переживаю, потому что он, вместо того чтобы выслушать, то и дело перебивает меня и все мудрствует, копается в себе, в своих переживаниях… Какая-то пытка.

Даже Лючилла говорит ему: «Папа, ты живешь в придуманном мире. Вернись в реальную жизнь…» Свою дочь он обожает и, потрясенный зрелостью ее суждений, понимает, что она права. Но не может ни следовать ее советам, ни опровергнуть их правоту убедительными аргументами.

Был момент, когда я понадеялась, поверила, что все образуется: три года тому назад он вместе с одной женщиной — адвокатом из Техаса — открыл ресторан. Но, ничего не понимая ни в делах, ни в деньгах, Патрик прогорел: все его обманывали. Самой большой неприятностью для него оказалась не столько потеря денег, сколько разочарование в людях. Боюсь, что от этого он впал в еще большее уныние.

А ведь Пит так хорош собой: у него красивое лицо, красивая фигура, да и душа красивая, он ласковый, интеллигентный, умный, обаятельный. Не любить его невозможно. Его нежность вызывает ответную нежность в каждом, кто его знает.

Пит из тех, кто, встретив человека, у которого пальто нет, ни минуты не колеблясь, снимет свое и подарит его раздетому. Он поступал так еще в детстве — все, что у него было, раздавал другим. Лично ему ничего не нужно, он живет самым необходимым, а необходимо ему так мало.

Сын причиняет мне такую боль! Я люблю его, но говорить с ним свободно не умею. Когда я ссорюсь со своей дочкой Клаудией, то не раздумывая могу послать ее даже к черту, а вот с Питом у меня всегда возникают затруднения. Вероятно, и у него со мной так: нам с ним при нашей взаимной любви никогда не удается быть откровенными, свободными, искренними. Словно у нас обоих в душе рядом с безграничной нежностью притаилась не находящая выхода агрессивность. Словно любовь по обязанности берет верх над любовью спонтанной. Словно за все эти годы нам так и не удалось сказать друг другу всего, что мы должны были сказать.

Пит все время как-то обособляется. Друзья очень скоро разочаровывают его, он считает их поверхностными и небескорыстными. Таким образом вокруг него образуется пустота. У сына много хороших качеств, но его колебания мешают ему поверить в свои силы, делают его уязвимым. Он любит одиночество, тишину, его мир сужен, вся вселенная для него ограничивается копанием в себе самом. Он все рефлексирует и никогда не бывает естественным, есть в нем что-то такое, чего я не могу понять и что причиняет мне боль. Но главное — он причиняет боль самому себе…