Встреча с моими первыми реальными дефектами придала мне уверенности, которой у меня никогда не было. Они выявляли и мои достоинства, которые также открывались мне, но которые меня интересовали меньше.

Достоинства способствовали моему прогрессу лишь тогда, когда их активизировали дефекты. Они отменяли грех, ту позорную печать, которой была отмечена злая, заслуживающая порицания, осужденная на муки ада личность. Дефекты были динамичными. У меня было глубокое чувство, что, раз они теперь мне известны, они могут стать полезными средствами в моем собственном конструировании себя. Уже не стоял вопрос о том, чтобы отвергать, ликвидировать, тем паче стыдиться их, нужно было овладеть ими и по возможности использовать. Мои дефекты были в каком-то смысле достоинствами.

Теперь я приходила в глухой переулок так, как когда-то ходила в университет: чтобы учиться. Я хотела знать все.

Я переборола такое сильное сопротивление, что уже не боялась встретиться нос к носу с собой. Тревоги исчезли полностью. Я могла (и пока еще могу) почувствовать физические симптомы тревоги (пот, учащенное сердцебиение, холодные руки), но страх больше не появлялся. Эти симптомы служили мне теперь для того, чтобы обнаружить новые ключи: сердце бьется! Почему? С каких пор? Что случилось в этот момент? Какое слово поразило меня, какой цвет, запах, обстановка, идея, шум? Я вновь становилась спокойной и представляла доктору для анализа то мгновение, с которым я не могла справиться сама.

Мне часто приходилось путаться, источник тревоги не находился. Я не успокаивалась, пока не узнавала, что это был за источник. На кушетке, с закрытыми глазами, я старалась разобрать спутанные нити. Я больше не возбуждалась, как раньше, не прибегала к молчанию или оскорблениям, смысл которых был мне теперь известен и о которых я знала, что они были столь же красноречивыми, как и спокойные слова, но только более утомительными. Я искала расслабления, покоя, свободы. Я находилась в глухом переулке для того, чтобы излечиться полностью. Я давала волю образам, мыслям, которые подстегивали друг друга, и пробовала выразить их без всякой селекции, не выбирая из них самые лестные или самые умные, или самые приятные, или самые смешные, не какие-то посредственные, подлые, некрасивые, глупые. Было трудно, так как доктор и я представляли собой очень проницательную и взыскательную «публику», своего рода трибунал для театра моих теней. Некоторые из них скользили, как песок, между пальцами. Оба мы ощущали их там, очень близко, готовыми появиться, и все же в ту секунду, когда мы думали, что поймали их, они ускользали, испарялись, исчезали в бессознательном, с которым они «водились». Мои слова предавали нас. Надо было начинать сначала тот утомительный труд, в котором я была и зрительницей, и актрисой, в котором доктор был и зрителем, и режиссером: единственное его «А это… это о чем вам напоминает?» могло перевернуть все при условии, что я назову «это».

Так я обнаружила свой самый большой дефект, дефект, который оживляет мои самые большие достоинства, который дает мне изредка реальную силу, делающую меня личностью, которой я являюсь на самом деле.

С некоторых пор мне случалось плакать из-за какого-нибудь «да» или из-за какого-нибудь «нет», фактически не зная причин; часто казалось даже, что эти слезы были абсолютно неуместными, иногда – чрезмерными. Я получила большое удовольствие – это правда – оттого, что вновь обрела слезы, которых столько времени была лишена. Их тепло я ощущала как благословение. Они были необходимы, как и все теплые жидкости, в которых нуждается тело, чтобы утешить страдание или удовлетворить желание. Я вспоминала об удовольствии, которое я получала каждый раз, когда во время родов, отходили воды и амниотическая жидкость стекала по ягодицам, по бедрам: расслабление, мягкость, послеобеденный отдых перед сильными родовыми схватками.

Но вместе со слезами открылось не только простое удовольствие от плача. Я чувствовала, что было и что-то другое. Что? Просто привычка, обретенная еще в детстве, укрываться за хныканьем? Утешение быть воспринятой как жертва? Я уже не была девочкой, не была жертвой. Тогда кем же я была? Утешение сваливать все свои неудачи на неблагодарность остальных: никто меня не любит, они только терзают меня? Это было неправдой. Я не умела найти решения этой проблемы. Я не знала, почему я проливала так много слез. Я плакала даже у доктора потому, что звонил телефон во время сеанса, или потому, что он объявлял, что сеанс окончен, в тот момент, когда я вовсю несла свой вздор. У меня поднимался большой комок к горлу, и я давала волю теплым каплям покрывать мое лицо превосходным горько-сладким бальзамом. Иногда рыдания сотрясали даже мои плечи, грудную клетку, все мое тело.

Когда я начала производить себя на свет, считать себя независимой личностью, индивидуумом, я почувствовала потребность иметь машину, чтобы двигаться дальше, быстрее. Мне не терпелось поскорей восполнить потерянное время, увидеть все, познать все. Итак, за несколько сотен франков я купила старую машину в две лошадиные силы. За рулем я чувствовала себя умелой и в то же время защищенной. Машина стала моей лучшей подругой. Я плакала, пела вместе с ней, разговаривала с ней. Она сделала мою жизнь более удобной и менее утомительной. Я жила в квартале на окраине, и благодаря автомобилю мне не надо было ждать на оледенелых вокзальных перронах, беспокоиться насчет последнего поезда метро и т. д. Я часто говорила доктору, как хорошо я ладила с машиной, какая симпатия привязывала меня к ней. Ну и наконец, водила я, вместо того чтобы «водили меня».

Однажды перед тем как отправиться в глухой переулок, я остановила свой заржавелый и помятый драндулет на две минуты, чтобы выйти и забрать какой-то пакет. Следует сказать, что на машину приходились сносные траты из моего бюджета лишь тогда, когда она не требовала ремонта или я не платила какого-нибудь штрафа. Я обращалась с ней достаточно аккуратно и старалась не нарушать правил.

Я бегу, в спешке хватаю пакет, возвращаюсь и вижу вальяжного полицейского, готовящегося написать протокол о нарушении. Подавленная, я направляюсь к нему.

– Это по работе. Я стояла не больше пяти минут.

– Прошу, ваши документы.

Я протягиваю ему документы и в ту же минуту начинаю плакать, как ребенок. Приступ стенаний, рыданий, икоты – я не в состоянии остановиться. Полицейский возвращает мне документы с таким видом, что этим его не возьмешь. Я плачу еще громче.

– Сейчас будете платить штраф или позже?

– Позже.

– Ладно, езжайте. В другой раз будете знать, что не следует парковать машину, где вам вздумается.

Я появляюсь у доктора в жалком состоянии. Ложусь на кушетку с лицом, обезображенным слезами, у меня текут сопли, и как назло нет носового платка, стараюсь втянуть их обратно, горло, сжавшееся, как камень, болит.

Я начинаю рассказывать эту историю: парковка запрещена, надо перейти улицу, забрать пакет – это всего лишь считанные секунды, и все-таки полицейский явился туда со своим планшетом. Я жалуюсь, что у меня нет ломаного гроша… Что постоянно являюсь козлом отпущения… Что не умею заставить себя любить, что я непривлекательная, что у меня неприятная внешность. Мать постоянно твердила мне: «У тебя глаза, как дырки, проеденные молью». «Ты сутулая, у тебя слишком большие ноги, хорошо хоть, уши симпатичные».

Мое полностью сжавшееся горло причиняет мне страдания. Такое ощущение, что я не могу глотать, мне трудно дышать. Я задыхаюсь… Мне два или три года, детство, я в комнате для игр вместе с моим братом. Зима, в камине горят дрова. На полках по всему помещению одна за другой расставлены куклы. Их дарят мне все – на Рождество, на день рождения. Это самые лучшие подарки для девочки. У меня они всех размеров и всех оттенков – блондинки, брюнетки, рыжие, с голубыми и темно-карими глазами. Я никогда не играю в куклы. Мне не нравится их идиотский взгляд, фальшивые волосы, руки, которые не сгибаются, ноги без пальцев, пухлое тело. Я предпочитаю игры и игрушки мальчишек.

Возле камина в люльке, покрытой органди, спит кукла, которую я презираю больше всех остальных. Это пупс. Такой, как девочка, но без длинных кудрявых волос на голове и без платья. Его зовут Филипп. Мать все время выдумывает имена для подаренных мне кукол. Я не понимаю, зачем эти предметы нужно называть настоящими именами, зачем надо говорить: «Будет называться Дельфиной или Катериной, Пьером или Жаком».

Несколько дней назад я отдала Филиппа моему брату, «официально» – в присутствии Нани. С этого дня пупс принадлежит ему. Таким образом я отделалась от него и одновременно завоевала доверие брата, который старше меня и вечно дразнит, пугает, щиплет, смеется надо мной, а ночью будит, чтобы я сопровождала его в туалет: ему страшно идти туда в темноте. При этом он грозится, что если я скажу, что он боится темноты, то выдерет мне волосы, побьет или позовет старьевщика. К тому же он любимец матери. Под предлогом того, что он очень худой, она балует его, постоянно печется о его здоровье, заботится о его настроении.

Из всех игрушек любимой является плюшевая обезьяна на колесах. У нее потешная голова, стеклянные глаза цвета лесного ореха, длинный хвост трубой, который двигается, если его потянуть. Ее приятно гладить.

Однажды мой брат внезапно начинает нервничать, хочет вырвать из моих рук ракетку для пинг-понга, которая принадлежит ему, но которой в эту минуту играю я. Я не хочу ее отдавать. Тогда он хватает за хвост обезьяну и быстрым движением бросает ее прямо в огонь. Почти сразу из камина доносится запах горелой шерсти. Моя обезьяна горит!

Настоящий шквал гнева сотрясает меня, я будто ощущаю землетрясение, меня охватывает убийственная ярость. Я беспомощна перед ростом и силой брата, поэтому я кидаюсь на пупса, выхватываю его из люльки и начинаю изо всех сил топтать ногами. Самое главное – раздробить ему голову, разбить лицо, чтобы от него ничего не осталось. Я прилагаю всю свою силу, чтобы истребить его, уничтожить, убить.

Заходит мать и дает мне две сильные пощечины. Я начинаю реветь, дрыгать ногами. Мать влепляет мне еще одну пощечину. Это еще больше приводит меня в ярость, я помешалась, я хочу кусаться, все рвать, разбивать. Я слышу, как мать говорит Нани:

– Ее надо под душ, только так она успокоится.

Я не верю, что они поставят меня под душ. Даже тогда, когда они крепко хватают меня за руки и тащат в ванную комнату, я не верю, что они исполнят свое намерение. Я реву еще громче, бешусь, мечусь, хочу вернуть свою обезьяну. Я ощущаю происходящее как настоящую пытку, у меня нет возможности ответить им ударом. Все неправильно, я не сделала ничего плохого, я не заслужила такого обращения. Это все по вине брата – я хочу причинить ему зло, я хочу отомстить ему.

Струя холодной воды ударяет мне прямо в лицо, у меня перехватывает дыхание. Мать держит мою голову. Нани подталкивает меня вперед, сводит мне руки за спиной, брат, стоя у края ванны, наблюдает. Эта ситуация просто невыносима, она недопустима. Это должно прекратиться. Я понимаю, что все трое слишком сильны по сравнению со мной, и, чтобы они закрыли воду, которая попадает мне в рот, нос, горло, мне ничего не остается, как замолчать и прийти в себя.

Для того чтобы укротить гнев, который проникает сквозь все поры моей кожи, сквозь волосы, пальцы, сквозь все мое существо, я прилагаю огромные усилия. Из глубин поднимается невиданная сила, которая сдерживает мою ярость: воля и еще одна сила – скрытность – приходят мне на помощь. Вся моя энергия мобилизована для того, чтобы поймать насилие, запереть, похоронить как можно глубже. Чтобы достичь этого, я должна сконцентрироваться так, что мне становится дурно. Все болит, но особенно горло, откуда ничего не должно исходить.

Я стою посереди ванной, совершенно мокрая, вода выключена. Все трое молча смотрят на меня. Я знаю, что больше это не повторится, горло зажато в тиски, остатки вытесненных рыданий заставляют меня отрывисто дышать. Слезы потихоньку льются и смягчают багровое от гнева лицо.

На кушетке в глухом переулке мой плач прекратился. Я, шокированная, открывала в себе свое насилие.

Я, которая проповедовала толерантность, я, которая не тронула своих детей и пальцем, я, которая всегда отвечала на несправедливость и самоуправство лишь молчанием или слезами! Я была полна насилия, я была само насилие, воплощение насилия.

Недавно полицейскому возле моей машины я бы с удовольствием набила рожу, и, когда я поняла, что так или иначе он наложит на меня штраф, мое горло сжалось, затем затвердело, как болезненный комок; слезы начали литься, чтобы боль перестала быть такой невыносимой, я подавила гнев, не зная при этом, что он находится во мне.

Это внезапное открытие моего собственного насилия является, я думаю, самым важным моментом моего психоанализа. В этом новом свете все выстраивалось в должном порядке, становилось более связным и понятным. Теперь я была уверена, что подавленная сила, которую заставили молчать, заковали в цепи, но которая постоянно бушевала во мне, словно ураган, была самой лучшей пищей для внутреннего Нечто.

В который раз я удивлялась красивой и сложной организации человеческого разума. Моя встреча со своим насилием произошла тогда, когда для этого настал час. Раньше я его не вынесла бы, я была бы неспособна присвоить его себе. Как, распознав галлюцинацию, я могла не обратить внимания на тот факт, что девочка, которую я видела в виде ангелочка, отреагировала на одну агрессию другой агрессией? Но ведь она со всей силой била своего отца, пока ее не пристыдили. Этого урока ей было недостаточно, через несколько месяцев пришлось прибегнуть к душу. На этот раз наказание оказалось достаточно суровым, чтобы насилие было секвестрировано на целых тридцать пять лет!

В юности мое насилие вновь выходило наружу несколько раз. Но я не знала, что речь идет о нем, я считала себя жертвой нервного кризиса, чувствуя, как он поднимается к горлу. Тогда я где-нибудь закрывалась и сама, самым постыдным образом, рвала на себе одежду или разбивала какой-нибудь предмет. Лишь однажды мать застала меня, когда я бросила об стену серебряный сосуд. Она рассмеялась и сказала: «Когда ты выйдешь замуж, я покажу твоему будущему мужу этот сосуд, пусть он увидит, какой милый характер у его супруги!». В другой раз я схватила тяжелый браслет и бросила его о стену с такой силой, что его звенья отпечатались на штукатурке, потом, подобно бумерангу, браслет отлетел и ударил меня по руке, видимо, сломав мне кость. Много месяцев я таскала свою больную руку, никому ничего не говоря, пряча опухоль, как постыдное клеймо.

После этого – ничего, кроме спокойствия и печальной кротости.

Итак, мое бессознательное достаточно расчистило себе дорогу, ибо от истолкования галлюцинации до обнаружения насилия я познакомилась с личностью, которая была я сама и которая не была ангелом. У меня было достаточно времени свыкнуться с моей гордостью, с моим желанием независимости и даже авторитарности, с моим эгоцентризмом. Я поняла, что эти черты характера могли быть как дефектами, так и достоинствами в зависимости от того, как я управляла ими.

Они были, как дикие кони, тянущие за собой упряжку. От меня зависела правильность управления ими. Они не пугали меня, я повелевала ими.

Теперь мое насилие было как чрезвычайный и опасный дар, грозное оружие с золотой и перламутровой инкрустацией, которым я должна буду манипулировать с очень большой осторожностью. Я сгорала от нетерпения попробовать себя. Я знала, что хотела использовать его только для созидания, а не для разрушения!

Знакомясь с собственным насилием, я знакомилась и с собственной жизнеспособностью, весельем, великодушием.

Я была уже почти сконструирована.