Когда в дорогу этакие ливни, Вода потоком в окнах электрички, То, по примете, будет путь неплох, И этот дождь несёт тебе удачу. Деревню за деревней ты минуешь — Лоси, Пролески, Вязынка, Дубравы, И клёкотом недремлющих старух Твоя сопровождается дорога Под мерное дрожание колёс: «А я сойду по ягоду в Боярах — Бог даст, и распогодится, но лишь Грозой бы не побило весь черничник». И тропкой бабка, углубляясь в лес, Тихонько тянет сумку на колёсах, В ней три картошки, молоко и хлеб: «Как минуло мне девяносто два, Так стало тяжко вдруг ходить с корзиной…»

Снятся собственные страхи В безобразной простоте — Нет, не головы на плахе, Нет, не тело на кресте, Нет, не то, и нет — не это, Не крюки, не пистолеты, Не двуногое зверьё, Не успение моё. А — протянутые руки Да обыденные муки, Что ни другу, ни врагу Пожелать я не могу.

Мы выйдем живыми из этих плохих историй — И сердце, как ни старайся, не разорвётся, Но прошлое станет прошлым, и этой болью Наполнятся заброшенные колодцы. Мы выйдем живыми в поле, где каждый воин, Где зубы дракона взросли и несметно горе. Мы держимся на последних остатках воли, Мы жили в обиде — так хоть не сдыхать в позоре. Не праздновать труса — но прорываться с боем, Не падать всё ниже, а пасть на полях сражений. Погибшим или живым — но уйти героем, Не знающим окончательных поражений.

Кто в мире бесконечно одинок? Ночной курильщик, вышедший из дома, Не чующий ни времени, ни ног. Дыхание — легко и невесомо. Слова темны, а истина — во лжи. И мир не тот — на что ж мы уповали? За домом лес. А там — чужая жизнь. Чужая жизнь. Тебя в неё — не звали.

Тирлибом-чилибом, что тебе от меня, мой друг? В невозможной этой, скрюченной пустоте Я глотаю слова и буквы, и замкнут круг, Выдыхаю стихи, а они всё не те, не те… Ах, нелепая хохмочка — жизнь, бестолковый фарс, Что ты значишь вот в этом мире, где, глянь-поглянь, Чертят огненный путь «Томагавки», «Ынха» и «Ярс», Как столкнутся клювами — выйдет не мир, а дрянь. Что тебе моё белое перышко в голове, Неуместная роль, запоздалый и грустный свет, Лебединые косточки в вышитом рукаве — Всё вот это, что есть у меня, а у прочих нет.

Не будем про дурно и грязно, А будем про, скажем, кино — Почти что смешно, безопасно Почти что, и даже умно. Какие бы ни были годы, А беды остались всё те — Не надо про трудные роды, Про бедность, про жизнь на черте, Про вечную пляску на грани, Которой не видно, когда Стоишь, поливая герани, Из леечки льётся вода, И музыка тихо играет, Сюжетец кружит не спеша, И медленно так умирает Твоя золотая душа.

В существовании бездарном, Где каждый день наперекос, Позором площади базарной Порой надышишься до слёз: Чужим измученным уродством, И балаганной дурнотой, И воровством, и сумасбродством, Беды бессмыслицей простой.

Что тебе, Микки, зачем эти странные письма? Дымный английский, за окнами лес неимущий, Дождь и туманы раскинулись над Беларусью, Сердце почти что остыло, и холодно в доме. Что тебе, бедный бродячий americanenglish? В ваших краях двух шагов не пройдёшь без машины, Мне, пешеходке, что делать в твоём roadmovie? В кабриолете, в котором катался бы Гэтсби, Если б был жив… Только кончено, кончено, умер. Ты говоришь мне про пальмы, жару, чапарели — Вижу за окнами лес под косыми дождями, Кутаюсь в шарфы и пледы, лелею простуду. Так далеко, что вовеки руки не коснёшься… Что я могу? Провожать поезда, самолёты, Всех уходящих, взлетающих в небо и к Богу, Кто возвращается, кто никогда не вернётся, Кто ожидает меня на промозглых перронах. Ты говоришь — «Малибу», только я не умею Жить, как в кино… нет, я просто из старого фильма, Очень советского, где чёрно-белая плёнка, Голод, война и упрямо сведённые брови.

На 90-е в обиде, Мы все хлебнули кабака — И тосковали, как Овидий, Без Родины и коньяка. Нам бацали музло за деньги — «Централ» и «Мурку», сколько хошь, Мы допивались помаленьку И шли на ветер и на нож. Нас — Бог сберёг, судьба дурная, Но щедрая нипочему, А вы, кого люблю и знаю, Навеки канули во тьму. А вы, кто нынче немы, глухи, Кто кровью заплатил за стих… По вам заплачут потаскухи — Из тех, кто всё ещё в живых.

В клоповник у универмага, Где я давно уж не бываю, Неспешным и вальяжным шагом Идёт поэтка молодая, Возьмёт сто пятьдесят «Собески» И собеседника любого — И станет задвигать про фрески, Про джаз, про друга голубого: Он меряет её корсеты, А ей так жаль его, бедняжку!.. У ней кольцо в пупке, пуссеты В ушах и юбочка в обтяжку, Она одета пышно, бедно, Глазами рыщет наудачу — Таким и умирать не вредно, Ведь всё равно по ним не плачут. А мы… Что мы? Мы жили-были В пути от гастронома к дому. И как-то по-другому пили. И гибли тоже по-другому.

…А музыка — зелёненький цветок На белом шёлке, парусное платье, Не парусина, нет, но шепоток, Но шелкопряд, но нежное объятье Летучих нитей, прячущих крыла: Чтоб в коконе душа созреть могла. …Ах, камушки, ах, бисеринки, ах, Игра с водой, текучий, струнный рокот, Крылатый всплеск и мотыльковый взмах, И горловой, кровавый, нежный клёкот — Что в нас трепещет, чем взрастаем мы, Какою песней слышимся из тьмы, Какой мелодией взлетаем к свету? Да будет скорбь, я нынче говорю — И музыку печальную творю. Да будет скорбь — для нас иного нету. И расцветают чёрные цветы, Гранат и мак растут из темноты.

…Потому что мне теперь всё равно, Я сама себе теперь золотой, Я костяшка — ноль плюс ноль — в домино, Кубик Рубика, игрок с пустотой. Мне везде — эгалите, либерте, И любовь твоя мне не приговор, Потому что я не пойман — не вор, Потому что папа мой — Прометей. Золотой я — не прошу ни рубля, Только всякую динь-динь-дребедень, Потому что жизнь моя — дзинь-ля-ля, Шерри-бренди моя жизнь, трень да брень.

Нам больно жить и страшно умирать. Октябрь палачом стоит и дышит В затылок, продолжается игра В слова, стихи, страницы вечных книжек — Не нами ли написаны они? А? Желчью, кровью, муторным несчастьем… Истерзанные пасмурные дни Идут в расход и рвут тебя на части, И ты скулишь — не гений, не пророк, Поэт безлюдных улиц, доходяга, Выбрасывая горсти жалких строк На белую и мёртвую бумагу: Чем — кровью, желчью, ревностью, бедой Октябрьской — ты их вывел, приневолил? Когда стоял, бессмертный, молодой, Ещё живой и плачущий от боли…

Что мы знаем? Попытку молитвы и стихотворства, Заугольный портвейн, оттого что душа болит, Повседневный угар — где мальчишество, где позёрство: Наигрался — умри, и другой твой путь повторит. И как ни было б стыдно за жизнь кое-как, халтуру, Всё одно — полетишь наверх легче мыльного пузыря. И простятся тебе твои игры в литературу, И простится им — всем — твоя кровь, пролитая зря.

Ни меча между нами, ни мужа — вообще ничего, Только что тебе чёрные-рыжие, с проседью, косы? Это годы и беды сгущаются над головой — Что тебе говорить, и какие к тебе-то вопросы?! И цветы на подушках под утро в солёной росе, И в груди, что стучало, стихает, почти каменея. Уходите вы все, говорю, отпустите вы все — И ты тоже иди, к той, другой, чёрт с тобой, да и с нею… Ожидание сводит с ума, и дарёный коньяк Неудачен, как часто бывают такие презенты. Мимо — эта весна, я желаю вам всяческих благ, Уходите, оставьте, какие ещё сантименты, Вспоминалки, шпаргалки, пластинка заезжена в хлам, Что-то в сердце хрипит — и игла подскочила, и снова: Besame, besame… что там дальше — неведомо нам, Не слыхать остального.