С каждой войны — найди, кого знать и ждать, Кто под крылом твоим будет и жив, и цел. Сердцу наказано долю не выбирать, Так вот и бьётся, взятое на прицел. Войн же у нас — что кровавых ягод в горсти, Мирному миру не привыкать к беде. В каждой погибели ищешь, кого спасти, В каждой воде — следы Его на воде.

За нами мёртвых больше, чем живых. Мы — пасынки расстрелянного века, Мы слеплены из точек болевых, Нам не видать ни мёда и ни млека. В разрывы сердца ломится весна И на погостах расцветает пышно. И музыка отчаянья слышна — Затем, что больше ничего не слышно.

То, что прожито нами, что было у нас двоих — От политинформаций на первом уроке до Ковылянья через весь город зимой на своих двоих С тяжеленным портфелем, в продутом насквозь пальто, Потому что трамваи встали… Вот это вот Несчастливое детство, шпана с заводских окраин… Пирожковую помнишь, где был раньше Гормолзавод? Мы ходили мимо неё, а вышло, что шли по краю. Катафалки трамваев катились едва-едва, Дребезжа и звеня, контролёрши ругались матом. На язык ложились, как леденцы, слова, И в тетрадях строки затаивались компроматом. Помнишь ветки черёмух, стадион за моим окном, Панораму города — крыши, трубы и горы? То, что прожито нами, где порознь, где вдвоём, То, что было впервые — с последующим повтором… Эта дикая жизнь, как на свалке — кусты репья, И как жалкий и чахлый — там же — цветок картошки Меж дырявых кастрюль и разбросанного тряпья, — Заповедник нашего детства, хлебные крошки. И дешёвые лифчики в старушечьих кружевах, И немодные клёши, извлечённые из нафталина, — И банальные, пошлые, выспренные слова: Их, как глину, мяли, не зная, что сами — глина. И тулупчики куцые, очередь в «Молоко» — Допоздна стояли, — и сетка со стеклотарой… Это всё так близко и так уже далеко — Сколько нам намотать пришлось по Земному шару! Всё равно возвращаемся: набережная, пруд И аллея, что дед посадил на моё рожденье. Всё равно уезжаем. Но прошлое ждёт нас тут, Говоря: всё, что было позже, — лишь наважденье.

По каким мы ни шлялись притонам, Сучка-молодость, сладкая тварь, Не дружили с умом и законом, Составляли дворовый словарь. Кровь кипела, дремучая, злая, И гремело, и мучило вновь: Голова ль ты моя удалая, Беспонтовая эта любовь! Как держались металлом усталым, Как за веком неслись мы вперёд… Нам сегодняшним — тёртым, видалым — Не огонь остаётся, а лёд. Холода расплескались по коже, Воздух нежен, как нежен левкой… Оглянись, незнакомый прохожий, И запомни меня вот такой.

На ошмётках дней, на огрызках звёзд Зажигала моя любовь. Подвывал, как проклятый, чёрный пёс, Расходилась дурная кровь И в виски колотилась отчаянно, Злую песню орала так, Что казалось — р-раз! — и уйду на дно,                 Или вовсе снесёт чердак. «Затанцую до смерти!..» — шла вразнос. Истеричка, психушка, шизь, Друг твой, брат твой — лишь этот лохматый пёс, Одинакова ваша жизнь: У обоих зенки затравлены — И скулёж на один мотив. Так же сед затылок твой, сны мутны, Клык твой левый — он так же крив.

Потому что знает кошка, чьё она стащила мясо, Потому что северянин-ветер кружит над тайгой, Потому что смотрит в оба светлоокая неясыть, Потому не разминуться, не разняться нам с тобой. Громы-громы грохотали, и стрижи вились над домом, И в горах гроза, красуясь, лиловела облаком, И солдатка под гитару песню мучила с надломом Хрипловатым, шлюховатым, слезогонным голоском. И неслись в ночи деревья, обнимая быстрый поезд, Самый быстрый, самый скорый, самый радостно-сквозной, И на полочке плыла я, ни о чём не беспокоясь, В материнской этой люльке, в беглой лодке проездной — От родимого порога, под которым корни вьются, От черёмуховых, белых, пенно-кипенных аллей, И судьба меня катила, словно яблочко по блюдцу, Приговаривая слепо: «Ты ли, что ли, всех милей?» Русачок мой, дрожкий хвостик, барабанящая лапка, Что тебе мои печали, неразумный ангел мой, По тебе ли, Ванька, Сенька, эта выкроена шапка, Или уж петляй, как заяц, перелесками домой… Это Людвиг ван Бетховен пролетел в ночи совою, Он скогтит тебя, прихватит жёстким клювом, как крючком, Он свои расплещет крылья над бедовой головою, Чтоб звенел сосновый ветер колокольным шепотком: — Что тебе, моя добыча светлоглазая, живая, Наиграть-наколыбелить под таёжный сладкий дым? Потому и сердце ноет, будто ранка ножевая, Будто финочкой блестящей поработали над ним.

Пулькой, шариком заледеневшим Пробивает мне сердце весна, Торопливая и недоспевшая, Вся из морока, зелени, сна. Как нас маяли в жгучих объятиях — Да потом отпустили навек! Шла, весна, бы ты к чёртовой матери — Весь он в марте повытаял, снег. Жарко теплятся наши светильники — Нынче некому их погасить: Кавалеры набросили пыльники, О любви позабыли просить, Проваландались, прокуролесили, Оглоушили чарки до дна, Разошлись городами и весями, В грязных рюмочных пропили нас. Позабыли нас с девками подлыми, Дочудили до пьяных чертей. Нас, единственных, светлых и подлинных, Уступили, отдали не тем. Кровь к щекам: будто в карты проиграна!.. Что, весна, не дрожи, не блажи! Всё отобрано, выжжено, выбрано, — Что в кармашек дружку положить? Что зашить за подкладку атласную, А, весна? Чем любовь отдарить? Губы красные, злые, напрасные, Что мне вами теперь говорить?

Ах, любовные речи источены до обмылка И смешны, когда — возраст, давление, не судьба. Да, мне нравился тот, который лысел с затылка,              А теперь — который со лба. Ах, по будням брести, в сотый раз не склоняя выи, Королевой в изгнании, пешкой навеселе. Да, мне были по вкусу рыжие, заводные,              А теперь ищу посветлей. В нас, пока не состаренных, бьётся живая сила: Где изба занялась, где уводят в ночи коня… Да, мне раньше хватало, когда я сама любила,              А теперь хочу — чтоб меня.

Все чувства на замок и сердце — на цепь (Так бритву подбирают по руке), Как будто поднимаюсь я на насыпь, Окатыши сжимая в кулаке, Как будто бы я вдаль иду по шпалам, По железнодорожному пути — И жизни всей, наверно, будет мало, Чтоб в одиночку по нему идти.

Плохо, плохо и страшно до тошноты, И кому ты расскажешь про это «больно»? Улыбайся, молчи, поливай цветы, Только пальцы — стаккато — перед контрольной. Биполярный, бульварный, какой уж есть, И немного бессмертный — на краткий срок свой, Не тебе, не благая, не жди, не весть, Но в неровный столбец уместились строки, Но в неровный полёт сорвалась душа, И метаться ей — дурой, летучей мышью, То горюя, то в глупостях мельтеша, Доверяя обиды четверостишьям: О, вершина робких твоих побед — Золочёное кладбище антологий! Значит, жизнь не кончена, не допет Ни бравурный марш, ни романс жестокий.

Судьба — бульварщина, pulp fiction. И смерть-красотка кажет фиксы, И жизнь-уродка молча ждёт, Сидит, как Золушка за печкой, Рисует со стрелой сердечко,              Кастрюли-сковородки трёт. То фартук красными руками Поправит, то, как в мелодраме, Заезжий принц стучится к ней, Слегка подвыпивший и старый, Седой подросток, шут с гитарой,              В полуслезах и в полусне. Он обнимает, он бормочет, Он навсегда остаться хочет; Она с надеждою глядит На свежую побелку в спальне, И грезит о дороге дальней,              И тихо плачет, и молчит.

Неприкосновенные запасы Слов раздать за здорово живёшь… Фартануло — или мимо кассы? Вечность — полуправда, полу-ложь. Чёрный человек, мы были глухи, Не приходишь — ну и бог с тобой. А приходят хитрые старухи Отпевать меня за упокой. И бормочут, чёрной ниткой душат, В ноздри сыплют горький порошок… Чёрный человек, тебя послушать Мне и то бы было хорошо.

Тамбурин, сямисэн или бубен цыганский — А танцуй, вытанцовывай горе своё! Погребальный напев или стон каторжанский — Всё одно, лишь бы в сердце сошло забытьё. Всё одно, всё едино, могло ли иначе С нами быть… Как могло бы — не думай, не вой! …Слышишь, песню поют — а как будто бы плачут Над больной, над бедовой твоей головой…

Пока я лечу, и бегу, и еду, Пока на попутках в ночи кружу, Я — соль твоих глаз, дорога к обеду И самому горькому кутежу. Глотай пустоту — без меня и смысла, Что выбрал, то выбрал, давай, живи! Я путаю лица, дороги, числа, Не помню ни зависти, ни любви. И — н-на тебе! — пламя свободы, пекло, И жидкий огонь тебе пить до дна, Гляди, осыпается горстью пепла Твоя негасимая купина.