Очередные дон Карлос и донья Клара Ввязываются в эту историю С кларнетом и бусами из кораллов. Клара, лаская пальцами блестящие клапаны, Вздыхая в просторной студии, обставленной Строго в соответствии с канонами минимализма, То есть — аскетично и монохромно, Плюс немного хрома и никеля (XXI век предполагает хай-тек), Вспоминает: ах, как чудесно играл он каприсы Штадлера, Бедный, любимый дон Карлос, Как же так получилось, Как могли мы так глупо расстаться, Забрав на прощанье самое ценное, Что было у нас друг для друга? Карлос, накрутив на запястье Нитку кораллов, перебирая бусины, Сосредоточенно размышляет, Что скажут друзья и коллеги, В особенности по оркестру, В особенности Хуанито, Второй кларнет, молодой красавчик, И что теперь с этим делать. Наверно, придется Вспоминать непутевую юность, Брать в руки гитару, Заводить хрипловатым голосом Любимые coplas romanceadas, Те, что певали мать, и тетка, и бабушка — Весь ведьмовской кагал Старых кварталов Города Пресвятой Троицы и Порта Госпожи нашей Святой Марии Добрых Ветров. Что ж ты наделала, mi tristeza, вздыхает дон Карлос, Мы могли танцевать креольские вальсы и байлесито, Muy bonita Clara, тонкая, ясноокая, Как же так получилось, любимая, Как же так получилось… В этот момент нитка перетирается, И отшлифованные розовые горошины Сыплются ему на колени.

Печаль моя светла и бесполезна: Ни мир не переделать, ни себя. Распахнутая, искренняя бездна Глядит в меня, жалея и скорбя. И в утреннем троллейбусе скрипящем С такими же усталыми, как я, Так просто помолчать о настоящем На зябкой грани инобытия. О сколько дней — прекрасных, не последних — Нам в мире этом радостно отбыть… Нас — изумительных, сорокалетних — Еще любить, любить, любить, любить! Пока мы горько-красным красим губы, Оборки расправляем наугад, И кутаемся в розовые шубы, И дышим, и рифмуем невпопад.

Счастьем мог быть, но на сердце лег плитой. Время мое источено пустотой — Жадным червем, превращающим жизнь в труху. Счастьем мог быть, а бормочет мне чепуху. Странная в мире моем настает пора — Дом выдувают насквозь чужие ветра, Листья летят, как воздушные корабли, Ноги пружинят, вверх несут от земли. Даже на кухне, сковородой гремя, Моя кастрюли, пищу творя нам днесь, Я ощущаю: где-то моря штормят, Я не с тобою, я не сейчас, не здесь. Вымело сор из избы моей лубяной. Больше я не пою про «Побудь со мной». Светлая наледь, осень моя при мне, И полыхает герань на моем окне.

Я тебя попрошу… Только я разучилась просить. Доверять — неподъемно, а не доверять — несносимо. Ты не бог, дай мне хлеба, чтоб есть, и вина, чтобы пить. Вороненое лезвие — к венам? — да нет, снова мимо. Полуночной молитвой спасешь ли свой рай от беды? …Я б тебя пожалела, но я разучилась, и баста. Поворачивай сани, и — на тебе, вот, — за труды — Обгорелую корку когда-то возможного счастья: Хочешь ешь, хочешь брось, мне теперь навсегда все равно, Я так рано сгорела, я так невозможно устала… Что ты смотришь в меня, что ты видишь, какое кино? Все, не будет кина, кинщик пьян, уходите из зала.

Белеет смерть, как нежная черемуха, Как рисовая пудра на лице. Равно боишься взлета или промаха, Небытия, грозящего в конце. Флакон сердечных капель с горлом узеньким — Так легкий звон отмеривай в стакан, Когда к тебе полночной грозной музыкой Тоска подступит, словно океан, Бессонница, безсолница, безлунница… Одно — глаза усталые сухи, И знаешь: из безмолвия проклюнутся Звенящие и темные ростки. Пробьются, как бамбук сквозь плоть казнимого, Зашелестят, проявятся вчерне. И все, что в жизни есть невыносимого, Опять переживаемо вполне.

Осторожно, вылетит птичка, выплывет рыбка, Улыбайся, вылетит пуля, так ей и надо. Мне, пожалуйста, верхнюю полку, облако, зыбку, Колыбель поездную, Боже, дурному чаду, Проездной сироте — промелькну, проживу, уеду, — Где бы я ни была — но куда-нибудь, где я буду. Осторожно! Снимают! С поезда — на портреты, На недобрую память, нежность в губах Иуды.

А он бы хотел, чтобы я научилась лгать, Чтобы ходила и притворялась живой. А он душу мою обронил в снега, А мне бы насмерть застыть волчьей зимой. — Добрый человек, дурочку пожалей, Некуда пойти, негде укрыться ей, Все стены, стены в розах, обступают, шипы на них — Колкие, злые… — Дурочка-дурочка, кто твой жених? — А вот поеду на санках к золотому крыльцу — Там мой жених, — буду бить его по лицу, Чтобы не запирал меня больше у этих роз, Чтобы новое сердце мне из-за моря привез, Пустое, холодное, тихое — ни словца. Чтоб не помнить мне с этим сердцем его лица.

По бутылке к обеду прикупим Густо-красного, словно рубин, Отсчитаем замызганных рупий И покинем пустой магазин. Чтоб до ночи сидеть и не плакать, Вспоминая про это и то, Говорить о мужьях и собаках — О живых и о тех, за чертой, Обо всем, что когда-то болело, А потом безвозвратно ушло, На такие юга улетело, Что не вспомнишь — добро или зло, И бренчит мелочевкой в карманах, Не желанное даже врагу, Выкликая: «Креветки, рапаны!» На пустынном твоем берегу.

Это в груди рушатся башни, башни… Синие башни древнего Вавилона. Это мой в твидовом пиджаке ангел вчерашний, Защитник вчерашний в ночь улетает с балкона, Оставляет мне только горькие сигареты, Только сладкие слезы о том, что жизнь — по нолям, И что терпкие, дымкие имена — Анахит, Марета — Дают кораблям и никогда — дочерям.

…Нет, ты меня не ждал, ни боже мой. Какая б ни была судьба лихая, Я не должна была к тебе домой Влететь, веселым мраком полыхая, На твой порог, незваная, шагнуть, Перетряхнуть все памятки и беды… Нет, только не к тебе — к кому-нибудь, С кем схожие бессмысленные среды, С кем общая вода для равных жабр И общий воздух, взрезанный крылами… Но вот я здесь — как гром или пожар, Как темное, стремительное пламя. И шлем волос, как принято писать, И в розах шаль, и горе за спиною, Мне хочется то плакать, то плясать, И весь мой ад и мой сурок со мною. Да из какой непрошеной среды — Замученная, пестрая, как птица, Мошенница, словесной чехарды И взоров нагловатых мастерица.

Положи мне любовь полосатой конфеткою в рот — Леденцом красно-желто-зеленым спаси мою душу. Светлый ангел больничный, мне свой отдававший компот, Помнишь, я не боялась ни бо…? А сегодня я трушу. Говоришь, это облако — дом твой, кораблик, причал, У тебя там в буфете кулек золотых карамелек. Говоришь, в моем сердце заело пружинку-печаль — Это часто бывает у нас, дурачков, пустомелек. Легкий дом твой, кораблико-облако, снег-молоко, Это солнца осколки в кульке из тетрадной обложки, Это мне невесомо и счастливо, это легко, И не тянет к земле — спотыкалку твою, хромоножку…