Спустя тысячу тысяч дней — что там, дела, семья? А я — просто так, я в парке кормлю воробьев. Но левую бровь ты подымаешь, как это делаю я, Да и — будем честны — лицо у тебя мое. И можно сказать: кого ж нам еще любить? И нужно сказать — мне некого больше ждать. Но я говорю: просто будь, продолжай быть, И пусть не коснутся твоей головы ни седина, ни беда. А надо мной перелетные ангелы, как над всякой блудной овцой, А мне каждую ночь Господь заглядывает в лицо, Посылает неровные строки, отгоняет мышь и сову, В общем, чем-то таким я и живу. Живу, до нелепости корявый свой мир любя — Тысячу тысяч дней не видя тебя. И созревает мой виноград, и осыпается сад, Иногда кажется, все это — рай, но чаще — все-таки ад. А на даче к нам приблудился коричнево-рыжий пес, Я не гоню — у него шкура цвета твоих волос.

Есть саламандры, сильфы и т. д., Живущие в огне, в звезде, в воде, Горящие, текущие струей, Парящие над маленькой землей, Несущиеся на хвостах комет, Несущие и глад, и мор, и свет, И огнь, и дух, и рцы ми, что еще, — Их тьмы и тьмы, и им потерян счет, Их легион, они везде, во всем, Мы их вдыхаем, и едим, и пьем, Они хохочут в нас, уходят вновь В свои провалы, бездны; плоть и кровь Им наша непривычна и смешна — Столь неуклюжа, бренная, она. Океанид скрывает океан, И аонид гармония и гам Врываются нам в уши — как небес Гармония, как чудо из чудес, Музыка, совершенная вполне, Но недоступная тебе и мне, Но непонятная, как ни лови, Как ни тони в печали и любви: Она непостижима, хоть умри, — Быть может, и умрешь, смотри, смотри… Так человеку, пасынку стихий, Сквозь шум земной доносятся стихи.

Кто нынче — светлейший, победный, Кого я не благодарю? Застенчивый юноша бледный, Глядящий в глаза январю. Он в шарфике, в нерповой шапке, Он строен и крепок на вид, И держит в счастливой охапке, Что сердце мое говорит. Мы с ним распрощаемся скоро — Я знаю себя наперед, — И тихий, заснеженный город В троллейбус его подберет.

Фигня, и война, и маневры, хоть плачь, хоть не плачь, Целуй мои родинки или считай мои сны, — Мой возраст уже конвоир, но еще не палач: Мне осень пока не страшна, и не жалко весны. Давай, покажу тебе фокус, давай, я солгу, Потом посмеемся вдвоем над таким пустяком: Я так далеко, я грозила, что море сожгу — И чиркаю весело спичкою над коробком.

Спускай кровати с тормозов — вперед, вперед, девчата! Вперед, наш дружный коллектив, больничный разнобой, Мы паровозиком сейчас уедем из палаты — И я, и Леля без ноги, и Барбара с ногой. За нами — капельниц лапша, и простыни, как крылья; Туда, где новая заря осветит наши дни, Чух-чух, мы весело влетим, почти что без усилья, Такая радостная я, хорошие они — Под скрежет рам и стук колес, на сбившихся матрасах, Вот так, под окрики сестер, глазеющих нам вслед, Вперед, наш белый паровоз, мы души, а не мясо, Вези-вези, нам дела нет, на свет, на свет, на свет…

Ты выглядишь не больше, чем на тридцать, На этом фотоснимке крупным планом. Мне за тебя легко не застрелиться: Любовь-морковь, привычные обманы, Всё волчьи скулежи да сучий потрох, И вниз башкой — в похмельную блевоту. …Я ружья чищу, весело и бодро Насвистываю марши для охоты. Почти не зла, спокойна, не жестока, Из пластика прихлебываю Лету — Портвейный яд подземного потока, — Причувствываясь к новому букету.

Каждому, каждому по утрам Недодавали — счастья. Родина всем мировым ветрам Сердце — и все, прощайся С берегом — лодка, с парусом — порт, С горлом — волна мелодии… Яблоко — смерть моя, горький сорт, — Вызрело в огороде. В руки бери его, нежь глаза, Ветром продуты листья Яблонь, врастающих в небеса, Яблонь — от смерти к жизни.

Нам обоим есть, что скрывать, мы поэтому дружим, Сторонимся тех, кто знает про нас, что знает, А мы думаем друг о друге: «А он не знает!» — Это значит, что надо быть теплым, как с чаем кружка, Это значит, что можно, окутав покровом тайны Свой нелегкий секрет, свой скелетик в пеленках детских, Улыбаться легко и радоваться по-детски: «Нет, не знает…» — и это, Господи, не случайно, Что такие уроды, что хуже, чем все другие, — Нас, изгоев, задразнят, наверное, на перемене, Значит, нужно вдвоем отбиваться, да, непременно, Поцелуями в сердце залечивать невралгию. Наши страшные тайны — украденные конфеты, На контрольных шпаргалки, «люблю» впопыхах за школой… Мы сообщники по безумию, правде голой, Неприличным поступкам, промахам, волчьим билетам. Мне ни чуточки не интересно и не известно Про него, а он про меня не в курсах, конечно, Что там было, гореть за что со стыда нам вечно, Не отмыться теперь… Ничего не слыхала, честно.

Мир поматросил да отпустил: Выдано, что заслужено. Кто-то любил черный винил, Кто-то — белое кружево. Кто — в кегельбан играть, кто в слова, Как это все считается? Фол с королевой. Душа жива. Шарик еще катается.

Помнишь ли, как мы тянулись К темной прохладе костела С бедных и шляхетских улиц — Майских, пустых и веселых (А из-под Божьего Тела Бьют родники, воды бродят), Где нам всего было дела — Губы омачивать в меде, Байки травить над Миндовгом, — Здесь ли в годину печали Сестры, ведомые долгом, Страшную смерть принимали? Кладбище — все в первоцветах, Каины, авели — вместе… Воздухом близкого лета Тянет из тихих предместий.

Собираешь в кулак все, что можно собрать в кулак. Собираешь в строку все, что сердцу сбивает ритм. «То Господь, — говоришь, — то Господь подает мне знак, То сияют мне золотом яблоки Гесперид». Молодым остаешься, бессмертным, тобой дышать И растаскивать по тетрадкам, горя от слез, Будут пленницы нежные слова, карандаша, Дщери нимф и харит, — умирать от любви всерьез. «Отведи, мой Господь, отведи, приведи беду», — Что бормочешь — и сам не знаешь, но Он поймет… Прорастает античная яблонька во саду, Плодоносит золотом и серебром цветет.