— Мальчики, пляшите! — вполголоса воскликнула Тамара, убедившись, что в мастерской нет никого постороннего.

Уж такая это девушка! Войдет в мастерскую и словно светом ее озарит: глаза ребят загораются от ее глаз, будто свечи от жарких плошек, лица расцветают улыбками от ее улыбки, ровно цветы от вешнего солнца. Сразу становится теплее, уютнее, уплывают куда-то в сторону пережитые невзгоды и огорчения, становятся несущественными, постепенно исчезают, тают, как дым в утреннем воздухе. И сама она словно с вечеринки пришла, а не ползла через кордон, не брела по грязи и снегу степным бездорожьем, где ни колесу, ни полозу ходу нету.

— Какие новости, Тамара? — закрывая дверь на засов, спросил Алексей.

— Самые хорошие, мальчики! — разматывая мокрый платок, смеется Шестакова. — Только у нас на «Туапсе» обычай такой был: прежде чем получить письмо, моряк сплясать должен. Ну, кто начнет?

Она уже сняла забрызганные грязью боты и исхлестанное мокрым снегом пальто, греет озябшие пальчики у крохотной печурки, упавшие прядки смоляных волос резко подчеркивают белизну чуть порозовевшего лица, и она кажется Яше еще более красивой, чем тогда, во время танца в катакомбах.

— Не томи, рассказывай. Танцевать все равно не будем: во дворе горе — во время ночной облавы две семьи угнали в гетто… Зямка Рубин бежать хотел — пристрелили в подворотне, сволочи…

— Вон как! — Тамара выпрямилась, отбросила с лица смоляные прядки, горячие огоньки утонули в больших бездонных глазах. — Павел велел передать благодарность вам. Москва сообщила, что наша авиация уничтожила под Первомайском крупный немецкий склад горючего… И в Кодыме парк грузовых автомобилей сожжен на сорок — пятьдесят процентов.

— Ювелирная работа! — воскликнул Алексей. — Вот тебе и Людвиг!

— Да, немец немцу рознь, — покачал головой Хорошенко.

— Один в детей ни за что стреляет, другой фашистов бить помогает. И на дереве лист на лист не приходится.

— А это читайте сами, — передала листок бумаги Яше.

— Да тут просто сводка Совинформбюро, — вертел в руках листок Яша. Потом спросил у Тамары: — Может, Владимир Александрович передал, чтобы мы размножили и распространили среди населения?

— Можно и распространить, — улыбнулась Тамара. — Но ты прочитай сводку вслух, особенно вторую часть.

— «Группа самолетов одного нашего авиационного подразделения, — читал Яша, — действующего на Южном фронте, успешно атаковала крупную мотоколонну противника. Бомбами и пулеметным огнем уничтожено 129 немецких автомашин и до двух батальонов вражеской пехоты».

— Молодцы летчики! — захлопал в ладони Хорошенко. — Это же все равно, что на фронте бой выиграть. Даже лучше: наших-то потерь совсем нет! Вот что значит авиация!

— Мальчики! — рассмеялась Тамара. — Милые вы мои! Это же ваша работа, это же летчики ударили по той дивизии, что двинулась было по Николаевскому шоссе, а вы предупредили Москву об этом. Владимир Александрович так и сказал: передай ребятам, что это же они бой выиграли.

— Мы? — изумился Яша. — Постой, постой… Это же Варвара Алексеевна о дивизии… Хлопцы! А ведь вправду это наших рук дело!

— Дайте я вас, Тамарочка, поцелую! — крикнул Алексей.

Тамара погрозила ему пальцем:

— Ишь ты, целовальник нашелся.

— Да я с радости, — покраснел Алексей. — Просто от счастья. За то, что вы такую весть нам принесли…

— Глянь на него! — захохотал Шурик. — Ай да Леха! Еще и цену своим поцелуям набавляет, хоть вместо орденов их выдавай!

Все засмеялись. Прямо опьянели от радости. Кажется, впервые после того, как в город пришли фашисты, они так смеялись. Даже злая метель за окном теперь, казалось, пустилась в пляс… Только Алексей сконфуженно и обиженно смотрел на товарищей. Его смущение заметила Тамара. Она подошла к Алексею, шепнула:

— Не злись на них.

И неожиданно поцеловала.

…Передать динамит в котельную офицерского собрания Яша не успел. Зинь не явился ни в тот, ни в следующий день. А когда Гордиенко пошел к нему на квартиру, его встретила рано поседевшая Зинева мать:

— Ой, нема Зинця, нема мого ясного! Люди добрые, посмотрите, что я имею заместь сына!

Она показала официальную бумажку из полиции. Мадам Тормазан предлагалось немедленно забрать тело своего сына из полицейского участка.

Пришибленной птицей металась она по комнате. То хватала косынку, чтобы повязать растрепавшиеся серые с желтизной косы, то совала ее себе в рот, чтобы хоть как-то приглушить рыдания.

Яше стало не по себе. Он хотел было незаметно уйти, но в дверях столкнулся с дедом: голова совсем белая, а вместо лица — кусок желтого воска, изрезанного нитками морщин.

— Ой, горе! — простонал дед, в отчаянии поднимая к выцветшим глазам потрескавшиеся, изъеденные угольной пылью ладони. — Нечем привезти Зиня. Был Зинь жив — всем был нужен, а теперь никто не дает подводы, никому нет дела до мертвого тела…

Эти слова будто кипятком ошпарили Яшу: был жив — нужен был, а теперь…

Яша не сказал деду ни слова (а что можно было сказать!), выскочил на улицу, кинулся к знакомому извозчику:

— Семен Иванович, дайте бричку на полчаса.

— Что тебя так приперло?

Яша рассказал о Зине.

Извозчик вначале сочувственно присвистывал, но когда Яша сказал, что надо съездить в полицию за трупом, начал выкрикивать такие затейливые ругательства, что все одесские биндюжники позеленели бы от зависти.

— Пропади они пропадом — этот шарабан и эти клячи, но я в полицию не поеду! Ты меня еще в сигуранцу или в гестапо пошли! На моей шее семеро голодных внуков — отцы и матери завеялись куда-то еще в дни обороны, — и я не хочу, чтобы эти сироты остались еще и без деда.

Он слез с брички и, зло чертыхаясь, швырнул Яше кнут:

— Можешь ехать хоть в самое пекло, но я — в стороне!

Яше некогда было раздумывать. Он взобрался на облучок и тронулся к Зиневу дому.

— Смотри, хлопец! — крикнул Яше вслед извозчик. — Загубишь коней — сирот оголодишь! Нам без них — хоть в море топись!

Только когда Зинева мать села в бричку, Яша понял, что сделал глупость — не надо было ему впутываться в эту историю, подвергать себя риску. Но теперь уже лошадей не бросишь и Тормазаниху из брички не высадишь. «Эх, попадет мне от Владимира Александровича, по самую завязку попадет!» И тут же вспомнил горькие слова старого Тормазана: «Был Зинь жив — всем был нужен, а теперь…» и мольбу извозчика: «Загубишь коней — сирот оголодишь!..» Яша стеганул кнутом по коням:

— Но, дохлые!

Кто-то на улице после комендантского часа ударил Зиновия Тормазана камнем по голове. Полицейские нашли его в луже крови. Документов при Зине не обнаружили, в сознание он не приходил, так двое суток и провалялся среди неопознанных тел, пока знакомый полицейский не признал. Этот же полицейский и подошел к бричке, как только она подъехала к участку.

Яше показалось, что полицейский ждал бричку. Он даже не дал ей остановиться, на ходу вскочил на подножку так, что рессоры прогнулись, и бричка мягко накренилась, как шлюпка на воде.

— Поезжай мимо, парень. Здесь останавливаться конному транспорту запрещено, — громко сказал он Яше, отбирая из рук вожжи.

— Она за телом сына, — показал Яша на убитую горем женщину, горбившуюся на заднем сиденье.

— Знаю.

Это был пожилой мужчина с рыбацким, выдубленным ветрами лицом и тусклыми глазами под колючими рыжими бровями. Такая же рыжая щетка усов прикрывала тонкие, плотно сомкнутые губы. Мышиного цвета полицейская униформа мешком сидела на его худом костистом теле. Когда отъехали с полквартала, полицейский, не глядя на Яшу, спросил:

— Якова Кондратьевича сын, что ли?

— Да.

— Не ввязывайся другой раз не в свое дело. Пусть Тормазаниха сама хлопочет, она — мать, пожилая женщина, с нее взятки гладки. А тебя, дурня, либо в полиции заставят работать, либо в Германию угонят.

— А где Зинь? — нетерпеливо спросил Яша.

— Зиновий жив. Сегодня очухался, в себя пришел. Теперь его матери не отдадут. Отправили в больницу на Херсонскую улицу. Туда без пропуску ходу нет, там все подследственные лежат. Пусть Тормазаниха прошение Борисову подаст на пропуск.

Полицейский огрел лошадей кнутом и, ткнув вожжи Якову в руки, соскочил с брички.

— Проваливай отсюда! — закричал он на Яшу. — Следующий раз появишься здесь, тарантас отберу и тебя в каталажку запру. Таких одров на живодерню гнать, а не на проезжую улицу! Порядка не знаешь, собачий сын!

Яша стегнул кнутом по сухим, как витринные муляжи, крупам лошадей и повернул в переулок. «Ой, не одобрил бы Владимир Александрович эту авантюру!..»

— Ну, что? Допрыгались, доигрались?! — накинулся на Яшу Бойко. — Я ж тебя предупреждал: не связывайся с Тормазаном.

Заложив руки за спину, Петр Иванович нервно ходил по комнате.

— Вот теперь прижмут твоего Тормазана, он и расколется. Что тогда будет?

— Тормазан никого, кроме меня, не знает, и я ему ничего ни об отряде, ни о вас не говорил, — успокоил его Яша.

— Ну, а если? Если тебя арестуют?

— Будьте уверены, не выдаст.

— А если в бреду расскажет?

— Если что, то за меня не волнуйтесь, я-то уж никого не выдам.

— Вот так, наделаете глупостей, а мне, командиру, расхлебывать.

— Да что вам расхлебывать, вы сном-духом о Тормазане не знаете.

— Видишь, какой ты! — укоризненно сказал Бойко, останавливаясь перед Яшей. — Товарищ попал в беду — и ты уже готов откреститься от него. Так подпольщики не поступают.

Яша даже рот раскрыл от удивления: это его-то Бойко упрекает! Нет, Яша, конечно, и не думает оставлять Зиня в беде, но чем, собственно, можно помочь теперь Зиню?

— Надо выручать Тормазана, — продолжал Бойко уже почти спокойно. — Да, да, выручать. Конечно, не сейчас, а когда он немного очухается, чтобы можно было переправить его в катакомбы. Вот тогда ты да Николай Шевченко со своими десятками и нападете на больницу. Охрана там небольшая, от полицейского участка далеко, и, если операцию провести с умом, выручить твоего дружка нетрудно будет.

Яша знал Николая Шевченко — смелого, немного замкнутого инженера, о котором еще до войны ходила молва, что он бежал в Советский Союз из-за Днестра. Так же, как и Гордиенко, Шевченко был командиром десятки, и Яше не раз приходилось бывать в его свечной мастерской. По условиям конспирации Яша не знал людей, входивших в десятку Шевченко, но, судя по тем заданиям Бадаева, которые Яша передавал молчаливому инженеру, это были смелые ребята.

— Но когда Зинь начнет поправляться? — забеспокоился Яша. — Не будут же его держать до полного выздоровления! Раз к подследственным отправили, будут допрашивать. Пока мы соберемся, его замучают, в тюрьму запрячут.

— Ты — умница, Яша. У тебя золотая голова! Надо в больнице иметь своего человека. Верно? Это я поручу Садовому. У него там знакомый врач, и с больничным завхозом Алексей когда-то был по петушкам. Только надо бы Садовому пропуск добыть, чтобы охрана к нему не цеплялась. Может, сведешь его со своим знакомым из полиции?

Яша отрицательно покачал головой. Нет, с Фимкой он никого знакомить не будет — есть на то строгий запрет Бадаева. Именно Фимке, которого никто из подпольщиков, кроме Яши, и знать не знал, многие разведчики и связные были обязаны ночными пропусками. Бежавшие из плена и гетто, из эшелонов, увозивших молодежь в Германию, получали различные справки, виды на жительство, а иногда даже ордера на жилплощадь. Яша передавал эти документы Бойко, тот — командирам десяток, но где брал их Яша, никто, кроме Бадаева, не знал, никто и не допытывался.

— Нет, не сведу, — покачал головой Яша. — Пропуск постараюсь достать, а сводить не буду.

— Ради товарища-то можно бы и свести, они бы ловчее столковались, — заметил Бойко.

— Нет, — решительно сказал Яша и вышел из комнаты.