1

Как только была объявлена русско-германская война, Чернова, владельца кожевенного завода в селе Кевда, Пензенской губернии, вызвали в уездную земскую управу предложили всю продукцию завода сдавать в особую комиссию по снабжению действующей армии.

Чернов воспользовался случаем и начал еще злее эксплуатировать рабочих. Вместо десяти он заставил работать пятнадцать – шестнадцать часов в сутки, заработок урезал, ухудшил и без того плохую пищу. Возражать было нельзя: за каждое слово против заводчика следовало увольнение, вызов к воинскому начальнику и отправка на фронт. Но так как ни один рабочий не хотел воевать «за веру, царя и отечество», люди до поры до времени терпели издевательства Чернова.

В конце концов я не выдержал, поссорился с хозяином, и он меня выгнал. Когда я стал требовать доплатить мне задержанные шесть рублей, Чернов вызвал урядника. Тот «за дебош и угрозу хозяину» посадил меня на три дня в кутузку.

Это было в конце ноября 1914 года.

Жить дома пришлось недолго. В декабре был получен приказ, в котором предлагалось всем лицам мужского пола рождения 1894 года явиться в уездное воинское присутствие.

Пятого января 1915 года я и мои ровесники, в сопровождении сельского старосты, выехали в уездный город и все были зачислены на военную службу. Затем нас отпустили по домам, на сборы в дорогу.

Явившись десятого января на станцию Воейково, я увидел огромное количество съехавшихся новобранцев. Общее внимание привлек солдат, кричавший зычным голосом: «Становись на перекличку!» Новобранцы не знали, как строиться, и собирались группами, в каждой – люди из одной деревни. Когда шум стих, солдат-«дядька» произвел перекличку, и новобранцев начали размещать в холодных товарных вагонах.

Шум и толчея при посадке были невероятные. Залихватские пьяные выкрики, песня «Последний нонешний денечек»- все это слилось с всхлипываниями и причитаниями провожающих жен, матерей и сестер.

Не успели нас в Кузнецке высадить из вагонов, как унтер- офицеры приступили к обработке «серых». Новобранцев строили по уездам. Унтера кричали: «Чембарские сюда, стройся! Ломовские сюда!»

Кое-как построив прибывших, унтер-офицеры произвели перекличку и мелом стали отмечать на груди новобранцев номера рот.

Я попал в третью роту. Старший унтер-офицер Пуганов повел нас в казарму, помещавшуюся в народном доме. Отделению, в которое я был зачислен, отвели верхние нары. Только мы сложили вещи, – была подана команда: «Выходи на улицу». Пришлось спускаться.

На улице, расставив каждое отделение в две шеренги, взводный подводил к нам младших унтер-офицеров и ефрейторов и говорил:

– Вот вам отделенный командир.

Каждому из нас указали место в строю. Продержав на крепком морозе еще с полчаса, нас повели обратно в казарму. Входя в казарму, я и мои товарищи твердили для памяти звания своих начальников: «взводный командир – старший унтер- офицер господин Пуганов», «отделенный командир – ефрейтор господин Петров».

Наши нары находились рядом со сценой. Скатанный и подтянутый к потолку занавес был использован нами вместо портпледа: в него мы сложили некоторые вещи. Разостлав привезенные с собой подстилки, подушки с одеялами, мы легли- шестнадцать человек.

– Вот мы и солдаты, – проговорил мой товарищ и сосед по нарам Митин.

В помещении стоял собачий холод. Для того чтобы немного согреться, мы затеяли борьбу. В этот момент на сцену вышел человек лет тридцати, стройный, с лихо закрученными вверх большими усами. Поблескивали ярко начищенные солдатские сапоги; бросались в глаза добротные брюки защитного цвета. Человек был в нижней рубашке.

– Прекратить шум! – закричал он.

Шум продолжался.

– Кому говорят, серые черти!?

– А тебе какое дело? – закричал Митин, свешивая вниз голову.

Человек на сцене затопал ногами. Отделенный командир Петров, как кошка, забрался к нам на верхние нары и ударил Митина ремнем. Тот вскочил, стараясь вытянуться перед отделенным.

– Как ты смел, серый, орать на господина фельдфебеля? А?

– Я не на фельдфебеля, господин отделенный, а на того вон, что по сцене ходит, – оправдывался Митин.

– Это и есть наш фельдфебель господин Сорока, – отрезал отделенный. – Получи два наряда вне очереди…

Так мы узнали своего фельдфебеля – начальство, стоящее выше всех отделенных и взводных командиров.

Ночью меня кто-то потянул за ногу.

– Собирайся картошку чистить, – приказал дежурный по роте.

Вслед за мной он разбудил все наше отделение.

Мы вышли из казармы и направились на батальонную кухню. Ночь была холодная, снег хрустел под ногами. Дежурный по кухне посадил нас в отдаленный угол и указал на мешки с картошкой. Взяв ножи, мы с усердием приступили к работе, стараясь скорее закончить чистку и уйти обратно в роту.

Работа кипела, каждый взялся на спор очистить по мешку картофеля. Через три часа вся картошка была нами очищена.

Проверив работу, дежурный сказал:

– Идите поколите дрова, тогда пойдете в роту отдыхать.

– Мы урок свой кончили, господин дежурный.

– Молчать! – закричал он. – Марш за мной.

На дворе нам дали колуны и приказали колоть дрова. Работа продолжалась часа полтора. Посмотрев на громадную кучу дров, дежурный сказал:

– Можете итти в роту.

Когда отделение было построено, он обратился ко мне:

– Выходи из строя.

Я вышел.

– Это ты про урок говорил?

– Я.

– Вот и хорошо. Иди-ка за мной.

Дежурный довел меня до мусорного ящика, дал железную лопату и заявил;

– Хорошенько подбери весь мусор и перекидай в ящик, а когда закончишь, доложи мне.

На заре мороз усилился. Чтобы не мерзнуть, я с азартом начал бросать мусор в ящик. За час убрал все и пошел докладывать дежурному.

– Пойдем, я проверю, – сказал он.

Убедившись, что работа выполнена, похвалил:

– Молодец!

Я молчал.

– Когда тебе говорят – молодец, надо отвечать: рад стараться. Понял?

– Так точно, понял, – ответил я.

– Ни черта ты не понял, если бы понял, сказал бы…

– Так точно, понял, господин дежурный, – крикнул я.

– Молодец! – процедил тот сквозь зубы.

– Так точно, понял, господин дежурный! – повторил я.

– Баран серый! Да я же говорю тебе – молодец, как же надо ответить?

– Рад стараться, господин дежурных!! – гаркнул я.

– Ну, пойдем, – произнес тот довольный и повел меня на кухню.

Он приказал повару налить мне вчерашних щей. Повар оказался добрым малым; усадил за стол, налил большую кастрюлю жирных щей, отрезал ломоть свежего черного хлеба. Я съел все без остатка, поблагодарил повара и собрался уходить.

На прощанье повар дал мне здоровенный мосол, покрытый мясом, наказав спрятать его и не показывать дежурному.

Наработавшись за ночь, я спал крепко. Отделенному командиру Петрову пришлось долго стегать меня ремнем, прежде чем я открыл глаза.

*

Сразу же начались занятия. До обеда нас учили рассчитываться «по порядку номеров», «на первый-второй», учили поворачиваться «направо», «налево», «кругом». После обеда занимались «словесностью». Сперва обучали титулованию начальства, начиная с царя Николая и кончая «непосредственными начальниками» – взводными и отделенными командирами. В первый же день все у меня в голове перепуталось: все эти «ваши благородия», «ваши высокоблагородия», «ваши превосходительства», «сиятельства», «высочества» и «величества».

После ужина заставили разучивать солдатские песни. Унтер- офицеры пробовали наши голоса и назначали запевал.

На другой день был осмотр одежды и обуви, привезенных нами из дому. Тем, у кого сапоги признавали годными, уплачивали по восемь рублей, остальным выдавали новые. ’Кроме сапог мы ничего не получили и ходили в штатском.

На шестые сутки вечером на поверку пришел фельдфебель Петр Филиппович Сорока. После переклички он первым затянул молитву «Отче наш». А когда молитва была пропета, скомандовал «смирно», и рота притихла.

– Завтра утром придет ротный командир, его благородие прапорщик Смирнов, – начал Сорока. Он был глуховат от контузил и говорил громко, как многие глухие. – Смотрите у меня – не подкачайте. Отвечать ротному громко, ясно, отчетливо. Если кто неправильно ответит, будет стоять два часа под винтовкой с полной выкладкой. Понятно?

– Так точно, понятно, – ответили мы.

На другой день в восемь часов утра мы стояли развернутым фронтом около казармы. Взводные командиры проходили по рядам, осматривая солдат.

Наконец фельдфебель разрешил нам стоять вольно, оправиться и покурить. Сразу поднялся невероятный шум, мы начали «бег на месте», стараясь разогреть застывшие ноги. Курильщики вынули расшитые деревенские кисеты с махоркой и закурили «собачьи ножки».

Неожиданно раздалась команда:

– Становись! Бросай курить!

Недокуренные цыгарки полетели в снег.

– Смирно1 – скомандовал фельдфебель.

Справа показался незнакомый офицер. Он подошел ближе, и фельдфебель отдал ему рапорт. Мы догадались, что это был ротный командир.

Выйдя на середину, прапорщик Смирнов поздоровался:

– Здорово, молодцы!

– Здравь желаем, ваше-родь! – прокричала в ответ рота.

Пройдя по рядам, ротный вызвал к себе фельдфебеля и взводных командиров.

– Много неграмотных? – громко спросил он Сороку.

– Сто десять неграмотных, шестьдесят малограмотных, остальные кончили сельскую школу, из них три человека кончили городскую, ваше благородие, – без запинки ответил фельдфебель.

Вслушиваясь в разговор, я старался получше рассмотреть ротного командира. Это был сухой, выше среднего роста, немного сутулый человек, с большими выпуклыми серыми глазами. Рыжеватые густые усы свисали вниз, закрывая непомерно толстые губы. Продолговатое лицо его с узким подбородком не внушало симпатии.

– А ну, погоняй-ка их немного, да растряси им деревенское пузо, – сказал Смирнов, обращаясь к фельдфебелю.

Тот подал команду, и мы побежали. Вначале нам это нравилось. Подпрыгивая, мы потихоньку смеялись. Но после приятной теплоты стало жарко, от нас повалил пар, мы тяжело дышали.

Фельдфебель то и дело покрикивал на отстающих. Вот кто-то свалился в снег. Прошло полчаса бессмысленной гонки, и более половины роты лежало в снегу. Только тогда Смирнов остановил людей.

Мы с первой же встречи не взлюбили Смирнова. Зато всем нам понравились прапорщики Борисевич и Иотковский. Борисевич серьезно относился к своим обязанностям. Во время занятий он всегда! спокойно, без крика и ругани растолковывал плохо усваиваемое солдатом. Иотковский часто беседовал с нами запросто, угощая папиросами.

Сороке не по душе было хорошее обращение Борисевича и Иотковского с солдатами. Фельдфебель потихоньку ябедничал ротному на прапорщиков. Смирнов не решался делать замечаний своим помощникам, зато жестоко отыгрывался на нас.

Однажды утром, в морозный ветреный день, подойдя к роте, прапорщик Смирнов невнятно поздоровался с фельдфебелем. В ответ тот выпалил:

– Сто сорок два ряда, ваше благородие!

– Дурак глухой! – обругал его ротный.

– Рад стараться, ваше благородие! – крикнул Сорока.

Это было похоже на анекдот, и мы захихикали.

– Что за смех? – закричал Смирнов и неожиданно поздоровался с нами.

Мы ответили вразнобой, недружно. Смирнов закрутил ус, – это был признак, что он не в своей тарелке, – но смолчал.

Вышли в поле на учебный плац. Смирнов остановил роту, прошелся вдоль строя и, не подав команды «вольно», подозвал полуротных и фельдфебеля. Они начали о чем-то разговаривать.

Младшие офицеры сперва стояли спокойно, а потом стали подпрыгивать на месте; их примеру последовал фельдфебель.

Кто-то на левом фланге переставил ногу, снег захрустел. Ротный злобно крикнул;

– Смирно! Какая там сволочь ворочается?

У людей стыли ноги, замерзали руки. Раздраженные мы ждали команду «вольно, оправиться». Но офицеры продолжали разговаривать, курили и, согреваясь, подпрыгивали на месте.

Смирнов наблюдал за нами и при каждом услышанном звуке или замеченном движении густой матерщиной восстанавливал нарушенный порядок.

Ветер становился нестерпимым. У некоторых из нас появились на щеках и ушах белые полоски, пальцы ног не двигались. Тут мы не выдержали и, как по команде, нахватав в руки снегу, начали оттирать обмороженные места и топать ногами.

Ротный бросился к нам с командой «смирно». Мы продолжали свое. Тогда Смирнов пустил в ход кулаки и наконец, не помня себя, выхватил из ножен шашку.

Мы рассыпались в разные стороны. Смирнов подобрал левой рукой полы шинели и гонялся по полю, преследуя то одного, то другого солдата.

Вдруг он сделал прыжок и со всего размаха ударил шашкой рядового Колесникова. Тот со стоном упал в снег. Мы кинулись к товарищу.

Смирнов стоял молча и, сняв папаху, вытирал с лица пот. Глаза его бессмысленно блуждали. Спустя минуту, он повернулся и, не сказав ни слова, пошел по сугробам к городу.

Двое солдат раздели Колесникова и перевязали рану.

Прапорщик Борисевич тотчас же построил роту и повел в казарму.

Долго среди солдат шли разговоры о том, что будет ротному командиру за ранение Колесникова. Со дня на день мы ждали, что его отстранят от командования ротой. Но приказа так и не дождались.

Колесников поправился и вместе со всеми уехал на фронт.

 

2

За несколько дней до отправки нашей роты на фронт был получен приказ по 147-му пехотному запасному батальону. Каждой роте предписывалось выделить молодых грамотных солдат в учебную команду. В числе отобранных был и я.

Рога уехала на фронт. Остались кадровики да мы десятеро, назначенные в учебную команду.

Фельдфебель и взводные бездельничали, помногу спали, пьянствовали, Смирнов в роте не появлялся.

В ожидании отправки в команду мы тоже ничего не делали. Только каждый день по утрам подметали казарму, ходили на кухню за обедом для начальства, по субботам мыли пол.

Нам было скучно. Читать, кроме устава, ничего не разрешалось. По мнению начальства, книги только голову забивали солдатам.

Лежали на нарах и думали каждый о своей деревне, о родных и близких.

Временами я раскаивался, что не попросился на фронт.

А пойти в учебную команду согласился не потому, что захотелось быть унтер-офицером. У меня было горячее желание учиться, знать как можно больше, не пугала даже жесткая, дисциплина, которая, как говорили, была в учебной команде.

Была у меня в те дни и мысль о дезертирстве, но я отбросил ее, зная, как туго приходилось пойманным дезертирам.

Наконец пришло распоряжение явиться в учебную команду.

Фельдфебель учебной команды Авдонин встретил нас такой речью:

– Вы – будущие унтер-офицеры, а поэтому должны быть примерными. Все мои распоряжения, а также, взводных и отделенных исполнять быстро и без разговора. Провинившиеся пусть пощады не просят. Взводные и отделенные командиры, если что заметите, немедленно докладывать мне. За покупками ходить только в лавочку, что рядом, в другую – ни-ни. Понятно?

В десять часов вечера была поверка, и фельдфебель разрешил ложиться спать.

В полночь горнист неожиданно заиграл «подъем». Мы проснулись и увидели Авдонина, который стоял около нар с ремнем в руках.

– Слушай сюда, ребята, – начал он. – Вы еще серые. Это – тревога. По моей команде вы должны одеться в три счета. Как скажу «раз» – начинай одеваться… Раз!-вдруг пронзительно закричал фельдфебель.

Солдаты, все как один, бросились к одежде. В руках завертелись портянки, люди обували сапоги.

– Два! – командовал Авдонин.

Руки солдат действовали быстро,.

– Три!

После небольшой выдержки фельдфебель подошел к неуспевшим одеться и начал каждого стегать ремнем.

– В ружье!

Мы бросились к пирамидам. Второпях многие похватали чужие винтовки.

– Выходи, стройся!

На улице всех, у кого ружья были не свои, выстроили отдельно. Фельдфебель велел им рассчитаться «на первый-второй», сдвоил ряды, и по его команде они побежали вдоль улицы.

Он гонял людей минут тридцать и, приказав вернуться в казарму, заставил раздеться в три счета.

В конце концов мы все же научились ложиться спать и вставать по команде.

Однажды во время вечерней поверки фельдфебель, кончив читать обычное нравоучение, заявил;

– Слушай сюда, ребята. С завтрашнего дня ни один из вас в лавку к Лариной ни ногой. Она торгует дорого, будете покупать в другом месте, – там дешевле. Наружному дневальному вменяю в обязанность следить за тем, чтобы ни один человек не заходил к Лариной. Поняли?

– Так точно, господин фельдфебель, – ответили мы.

Распоряжение было по меньшей мере странное, но ослушаться мы боялись и каждый раз бегали лишний квартал за табаком, спичками и другими мелочами.

На третий день своеобразного бойкота фельдфебель получил от Лариной закрытое письмо и в тот же вечер на поверке сказал:

– Слушай сюда, ребята. Завтра можете ходить в эту лавку. Ларина теперь будет торговать дешевле.

Утром мы снова покупали все необходимое у Лариной.

За три месяца нашего пребывания в команде фельдфебель несколько раз запрещал п вновь разрешал ходить в ларинскую лавку. Дело объяснялось просто. Ларина ежедневно угощала Авдонина пивом, закуской и папиросами, но он занимался еще вымогательством. Когда торговка в назначенный срок не присылала дани, Авдонин в этот же день говорил нам:

– Слушай сюда, ребята… – и грозил: – если кого в этой лавочке залапаю…

Я и другие солдаты, узнав о фельдфебельских махинациях, возмутились. Сговорившись, мы написали анонимное письмо и послали начальнику команды, подпоручику Сытину.

Получив нашу жалобу, Сытин выстроил команду и потребовал назвать авторов. Мы не сознавались. Тогда Сытин стал упрекать нас, говоря, что будущие унтер-офицеры не должны жаловаться на своих начальников.

– Такие жалобы, – сказал он, – может писать самый паршивый солдат. От таких солдат нечего ждать хорошего, их нужно гнать из учебной команды. А за эту жалобу, – обратился Сытин к фельдфебелю, – ты покажи им, где раки зимуют…

И Авдонин показал. Если гонял бегом, то каждый раз больше прежнего. Ночные тревоги проводил чаще, – случалось, одну сделает в час ночи, а другую – в три-четыре часа утра.

Мы мечтали о возвращении в свои роты.

Наконец настал долгожданный день выпускного экзамена. Казарма была вымыта и вычищена. Приехал командир батальона генерал Лебедев. Экзаменовали сначала по теории, потом в обстановке полевых тактических занятий. Все сто двадцать человек испытания выдержали.

Я снова в третьей роте. Командиром ее, как и раньше, прапорщик Смирнов, а фельдфебелем – все тот же Петр Филиппович Сорока. Помещалась рота в другом здании – на Вокзальной улице, в бывшей школе.

Поздравив с успешным окончанием учебной команды, фельдфебель распределил нас по взводам и отделениям. Мы с Митиным остались в первом взводе. В июле после проверки наших знаний нас произвели в ефрейторы, а в сентябре – в младшие унтер-офицеры.

После отправки на фронт очередных маршевых рот в ноябре к нам прибыло пополнение из ратников ополчения Орловской и Курской губерний. Люди хорошие, серьезные, заниматься с ними было легко. Унтер-офицеры меньше тянули ополченцев, а некоторые проявляли даже уважение к «старичкам».

Из унтер-офицеров нашей роты особенно запомнился Непоклонов, вернее – история, связанная с его именем.

Это был человек, настроенный анархически. С начальством часто вступал в пререкания. При встречах на улице с офицерами старался не отдавать чести, избегал становиться во фронт даже перед начальником гарнизона генералом Фиалковским.

Фиалковского весь Кузнецк боялся. Если во время его проезда по городу какой-нибудь солдат не отдавал ему чести, генерал останавливал его и, узнав, какой части, приказывал бежать за пролеткой или санками, в которые был запряжен чистокровный рысак. Если провинившийся поспевал бежать за рысаком вплоть до канцелярии батальона, то наказание этим ограничивалось; если солдат отставал, генерал останавливал кучера и, подождав солдата, приказывал ему доложить своему ротному командиру, что он, Фиалковский, ставит провинившегося на два или на четыре часа под винтовку…

Не проходило дня, чтобы Фиалковский кого-либо не наказал. Одевался он скромно, как простой солдат, носил погоны защитного цвета. Молодые солдаты, не знавшие его в лицо, часто принимали генерала за своего брата рядового и не отдавали чести.

Однажды Непоклонов встретил Фиалковского на улице и, как обычно, прошел мимо, не встал во фронт. Генерал тотчас же приказал кучеру повернуть рысака и догнать солдата. Когда кучер окликнул Непоклонова, тот бросился бежать. Генерал за ним. Непоклонов добежал до угла, где помещался трактир, нырнул туда и стал в тамбуре меж дверями. Увидев, куда скрылся солдат, генерал остановил рысака и вошел в трактир. Двери отворялись внутрь. Открыв первую, Фиалковский прикрыл ею Непоклонова и не заметил его.

Непоклонов спокойно вышел на улицу и сказал генеральскому кучеру:

– Его превосходительство приказал мне сейчас же съездить в батальонную канцелярию и вызвать сюда адъютанта.

Кучер расправил вожжи, и через две-три минуты Непоклонов уже выходил из санок около батальонной канцелярии. Велев кучеру ждать адъютанта, он скрылся во дворе канцелярии, затем пришел в свою роту.

Генерал, не найдя Непоклонова в трактире, набросился на буфетчика, требуя сказать, куда девался только что вошедший солдат. Буфетчик, узнав, с кем имеет дело, перепугался. Он божился, уверял, что никакого солдата в трактире не было и вообще нижние чины к нему не заходят. Генерал тонал ногами, кричал, грозил арестом. И только когда несколько посетителей подтвердили слова буфетчика, Фиалковский успокоился и вышел.

Рысака около трактира не было. Посмотрев по сторонам и обождав немного, генерал тихонько поплелся пешком к батальонной канцелярии. Он увидел своего кучера, восседавшего на козлах.

– Ты, болван, что здесь стоишь? – закричал Фиалковский.

Кучер растерялся.

– Я, ваше превосходительство… по вашему приказанию… унтер-офицер сказал ехать…

– Куда ехать, зачем ехать? – горячился генерал.

– Ехать за адъютантом в канцелярию, ваше превосходительство.

– В какую канцелярию, какой унтер?! Расскажи толком! – зарычал Фиалковский.

Кучер рассказал все по порядку. Выслушав его, генерал заключил:

– Я думал, только я – старый дурак. Оказывается, хоть и молодой, ты глупее меня. Сукин сын! – выругался он и направился в канцелярию.

На следующий день командир нашего батальона генерал Лебедев получил приказ Фиалковского выстроить четырнадцатого декабря весь батальон для смотра на плацу за железной дорогой.

Копии приказа были разосланы всем шестидесяти двум ротам. Командиры рот стали приходить в казармы на час раньше обыкновенного, фельдфебели чуть свет подымали людей, требовали от взводных чистоты и порядка во взводах, те в свою очередь тянули отделенных, отделенные – ефрейторов, ефрейторы – рядовых.

С утра до поздней ночи в казармах была суетня. Все бегали, скребли, мыли полы, потолки, стены, чистили коридоры, дворы и уборные, проверяли обмундирование. Заношенные шинели, папахи, сапоги, гимнастерки и брюки заменили новыми. Порции мяса были увеличены, масла в кашу лили больше обыкновенного. Вместо двух стали выдавать три куска сахару. Выплатили задержанное двухмесячное жалованье, – каждый солдат получил рубль.

Тринадцатого декабря все роты вышли в поле для предварительного смотра. Смотр должен был провести командир батальона генерал Лебедев.

Это был старик, очень полный, с окладистой бородой. В седле он сидел некрасиво, все время держась левой рукой за луку.

Лебедева солдаты уважали. Он никогда ни на кого не кричал, редко кого наказывал. Летом, часто приезжая в лагерь, он запрещал дежурному по лагерю офицеру вызывать батальон на линию. Он сходил с пролетки, садился на стул и подолгу сидел, останавливая проходивших мимо солдат и беседуя с ними. Разговаривал, разрешая стоять вольно. Часто пробовал принесенные из батальонной кухни щи и кашу и спрашивал солдат, довольны ли они пищей.

На смотр Лебедев приехал за несколько минут до назначенного срока. Он поздоровался с батальоном. Потом два офицера помогли ему сойти с лошади, и он стал обходить роты.

После смотра ротные командиры до позднего вечера оставались в ротах, проверяли подготовку, давали последние распоряжения. Десятки раз они здоровались со своими ротами, приказывая отвечать как генералу. Целый вечер только и слышалось:

– Здравь желаем, ваш-дит-ство!

Наконец наступило утро четырнадцатого числа. Только начало светать – все роты были на ногах. Фельдфебели еще раз осмотрели солдат. С восьми часов одна за другой роты потянулись к месту смотра. К девяти часам все были в сборе. Помощник командира батальона капитан Сперанский, проверив все, скомандовал:

– Стоять вольно! Оправиться!

День был солнечный, морозный. Многие, чтобы согреться, награждали друг друга крепкими тумаками.

Наконец показался запряженный в санки серый рысак Фиалковского. Сзади скакали два верховых офицера.

Не доехав до расположения батальона, Фиалковский сошел с санок и сел верхом на ожидавшую его лошадь. Генерал Лебедев, вынув из ножен шашку, скомандовал «смирно» и мелкой рысцой поехал навстречу начальнику гарнизона. Приняв рапорт, Фиалковский приблизился к нам и поздоровался. Мы ответили вызубренными словами:

– Здравь желаем, ваш-дит-ство!

Фиалковский проехал вдоль фронта и, вернувшись с левого фланга, остановился на середине. Затем он вызвал к себе командиров и сказал им:

– Господа офицеры, в ваших ротах есть младший унтер- офицер, который позволил себе насмеяться надо мной, начальником гарнизона. Мне удалось установить, какой он роты и как его фамилия. Назвать вам его я не хочу. Мне хочется узнать, сознательный этот унтер-офицер или нет. Если честный солдат и добровольно сознается, я ему прощу, если же не сознается, я прикажу его здесь же арестовать и отдать под суд. Передайте своим ротам все сказанное мною.

Командиры рот разошлись по местам и дословно передали нам все, что сказал начальник гарнизона. Больше пятнадцати тысяч солдат стояли, раздумывая – кто же этот смельчак?

Прошло несколько минут, виновный не выходил. Генерал вторично передал приказ, – результат был тот же.

– Последний раз обращаюсь, – закричал генерал. – Или прощу или в тюрьме сгною.

Батальон молчал.

Фиалковский поднял руку. Батальон замер, насторожился, ояшдая услышать что-то грозное.

– Молодец, сукин сын! – крикнул генерал, потрясая кулаком.

Он повернул лошадь, быстро поскакал к ожидавшему его кучеру, легко соскочил с седла, сел в санки и уехал. На этом и закончился смотр.

На обратном пути весь батальон смеялся над сумасшедшим генералом. Виновник трехдневной суматохи и необычного смотра Непоклонов спокойно шагал в рядах.

После смотра все пошло попрежнему. Ходили на тактические занятия в поле, занимались словесностью, зубрили титулование начальства.

Непоклонов по ночам отлучался без увольнительной записки. Кто-то сообщил об этом ротному Смирнову, и тот ночью проверил. Непоклонов отсутствовал. На следующий день Смирнов вызвал его в канцелярию и объявил, что назначает в маршевую роту. Через двое суток Непоклонов скрылся и больше не возвращался.

 

3

В конце декабря 1915 года в нашей части и в 148-м запасном батальоне, который также был расположен в Кузнецке, произвели отбор солдат в особые войска. Из гарнизона, насчитывавшего около тридцати тысяч человек, отобрали двести шестьдесят рядовых и унтер-офицеров. Все эти люди были рослые, крепкие, красивые, грамотные. Особое внимание обращалось на вероисповедание: кроме православных никого не принимали,, несмотря на все физические достоинства.

Отобрав в своей роте восемь рядовых, Смирнов приступил к подбору младшего унтер-офицера. Митин и я были ростом выше всех остальных младших унтер-офицеров роты. Смирнов остановился на нас. Вызвав в канцелярию, он долго беседовал с нами. На вопрос, кто из нас хочет ехать в Самару в особые войска, мы оба изъявили большое желание.

– Ишь, какие вы храбрые, сволочи, – усмехнулся Смирнов.

– Мы не потому говорим, что храбрые, ваше благородие, – отвечали мы, – а потому, что товарищи с детства, из одного села и хотим ехать вместе. Если же ехать двоим нельзя, то оставьте нас обоих в вашей роте.

– Ни того и ни другого не будет. Поедет один, – сказал Смирнов.

– Покорнейше просим, ваше благородие, не разбивайте нас.

– Молчать! – закричал ротный.

Мы притихли и вытянулись.

– Кругом… марш!

Мы лихо повернулись, щелкнув каблуками, и вышли.

Через несколько минут фельдфебель объявил, что назначен в Самару Митин.

Мне очень хотелось, чтобы назначили меня, и поэтому сообщение фельдфебеля было неприятно. Митин же от радости подпрыгнул. Оба мы, деревенские парни, нигде не были дальше своего села и поэтому обоим хотелось побывать где-либо подальше и увидеть побольше.

Я загрустил и, несмотря на то, что Митин был давнишний мой самый близкий товарищ, в то время, мне кажется, я возненавидел его. Не будь его в нашей роте, думалось, поехал бы только я и никто другой.

Митин старался меня успокоить. Я послал его ко всем чертям и насупился еще больше. «Неужели не сумею вырваться из этого омута? – размышлял я. – Сколько раз мы оба просили отправить нас на фронт вместе. Смирнов и слышать не хотел об этом. Вот теперь уедет Митин, одному мне будет тошнее…»

Я лежал на нарах и думал, чем бы мне уязвить Митина, как поехать вместо него в Самару. Вдруг одна мысль осенила меня. Я бросился в ротную канцелярию. Открыв дверь, закричал что есть силы:

– Ваше благородие, разрешите войти!

– Входи, – ответил Смирнов.

– Ваше благородие, – начал я взволнованно. – Митин в Самару ехать не может.

– Почему? – спросил ротный.

– Он не православный, ваше благородие, он молоканин.

– Как молоканин? – удивился Смирнов.

– Так точно, ваше благородие. Молоканин. Если не верите, посмотрите в списки.

– Тушков, – обратился ротный к писарю, – посмотри в списках.

Тушков достал из папки документы и сказал:

– Так точно, Митин – молоканин, ваше благородие.

– Дай сюда список.

Тушков подал.

– Да, верно, молоканин, – убедился Смирнов. – А тебе очень хочется поехать в Самару? – спросил он меня.

– Так точно. Хочется, ваше благородие.

– Ну, ладно, иди собирайся на смотр в батальонную кан- . целярию.

Узнав об этом распоряжении, Митин повесил нос.

– Все равно уеду, – сказал он. – Пойду к капитану Сперанскому и добьюсь разрешения.

Проверив обмундирование восьми солдат, назначенных в Самару, я повел их к батальонной канцелярии. Все мы были признаны годными в особые части, и нам было приказано вернуться в роту, собрать свои вещи и ждать распоряжения об отправке на станцию.

Вместо разрешения ехать в Самару Митин получил от капитана Сперанского три дня строгого ареста за то, что явился к нему без позволения ротного командира.

Жалко мне было товарища, но желание ехать в Самару было так сильно, что заглушало жалость.

Все мы, отобранные, прошли на следующий день тщательный медицинский осмотр. Тех, у кого обнаруживали хотя бы незначительные физические недостатки, браковали, заменяли другими.

Сформировав из нас отдельную роту п одев в новое обмундирование, повезли в Самару. В роте не было ни одного фельдфебеля, ни ротного командира, возглавлял ее старший унтер- офицер, который также был назначен в особые войска.

В Самаре нас разместили в кавалерийских казармах, где к этому времени было уже много отобранных солдат из Харькова, Киева, Одессы, Воронежа, Саратова, Пензы и других городов.

На следующий день нашу роту выстроили около казармы, и новое начальство произвело нам первый осмотр. Из двухсот шестидесяти человек двести четыре были забракованы и отправлены обратно. Из двадцати унтер-офицеров оставили лишь пятерых.

Внешним видом и физическим здоровьем я подходил, но комиссию смущала моя работа в продолжение нескольких лет на кожевенном заводе.

– Где этот завод, на котором ты работал, – в городе? – спросили меня.

– Никак нет, не в городе, а в селе, – ответил я.

– Сколько человек было всех рабочих?

– Человек двадцать.

– Ничего страшного нет, подойдет, – сказал один офицер.

– Я то же думаю, – поддержал его другой.

– Можешь итти, – приказал толстый полковник.

Повернувшись по всем правилам, я вышел.

Всех нас, кузнецких, в числе пятидесяти шести человек зачислили в первую роту второго особого полка.

Командовал полком полковник генерального штаба Дьяконов. Командиром первого батальона был подполковник Иванов, командиром первой роты – капитан Юрьев-Пековец. Он был отозван с германского фронта, где командовал полком.

Какое было назначение нашего полка, мы не знали. Одни говорили, что полк направят в Петроград охранять царя, другие пророчили посылку на турецкий фронт, третьи – в Салоники. Официально об этом объявлено не было.

Целый месяц полк учили отдавать честь, ходить гвардейским маршем, отвечать начальству. Вечером учили петь песни. Никаких тактических занятий не производилось, не занимались даже изучением устава полевой службы.

Во второй половине января 1916 года полку был произведен смотр командующим военным округом генералом Сандецким, который также забраковал многих солдат и унтер-офицеров.

Когда всех забракованных заменили солдатами самарского гарнизона, полк сформировали окончательно. Вскоре был получен приказ об отправке его во Францию.

Около двух недель мобилизованные самарские портные и фуражечники перешивали шинели, гимнастерки, брюки и фуражки, подгоняли их соответственно росту солдат. После перешивки обмундирование было занумеровано, номер записан за каждым солдатом. Все уложили в ящики, которые были сданы в хозяйственную часть. Мы остались в том обмундировании, в каком приехали в Самару.

*

Второго февраля полк с музыкой двинулся на станцию. Несмотря на морозный день, все улицы Самары были полны народа. Из толпы слышались выкрики:

– Наверное на своем фронте места нехватает для таких молодцов, вот и вздумали отправить во Францию…

Солдаты действительно выглядели молодцами. Высокого роста, крепкого телосложения, старше тридцати лет не было никого.

Топот более семи тысяч ног заглушал звуки хрипучего оркестра. Впереди полка с развернутым знаменем шел великан- знаменщик, старший унтер-офицер Василий Сабанцев, уроженец Вятской губернии.

На станции нас ожидал состав товарных вагонов-теплушек. Выстроив людей возле вагонов, ротные командиры скомандовали «смирно». С левого фланга послышалось монотонное пение. Полковой поп шел с хвоста эшелона к голове, кропя вагоны и солдат «святой водицей». При выступлении из казармы он дал каждому из нас по евангелию и строго наказал читать каждый день по два часа с таким расчетом, чтобы прочесть все до Харбина. Там поп обещал проверить каждого солдата, как тот усвоил «священное писание».

Поезд отошел вечером часов в шесть. Полк разместили в четырех эшелонах, следовавших один за другим с небольшими промежутками. Головным двигался наш первый батальон.

В Челябинске нам выдали программы занятий. В них было указано между прочим, что на чтение евангелия ежедневно полагается два часа. Солдаты никак не склонны были заниматься в дороге. Они предпочитали евангельской «премудрости» долгие задушевные разговоры об оставленном доме, о неизвестном будущем, предпочитали песни, пляски, картежную игру.

Но и начальство не проявляло рвения и интереса к занятиям; раздав программы, оно выполнило лишь некоторую формальность.

Однако блюсти дисциплину нуяшо было. И на станции Иннокентьевская (недалеко от Иркутска) командир нашего батальона подполковник Иванов попытался подтянуть солдат. По его приказу на глазах всего эшелона, выстроенного вдоль состава, несколько солдат – любителей картежной игры – получили по шесть пощечин…

С этого времени началось «близкое» знакомство солдат со своими старшими командирами, которые должны были вести их в бой на фронте в далекой Франции. Понятно, что впечатление от этого знакомства было неприятное. Но это оказалось только «цветиками», а «ягодки» были впереди.

На станции Манчжурия эшелон стоял две недели. Китайцы потихоньку от начальства продавали нам спирт. Не видя спиртных напитков с самого начала войны, некоторые любители с жадностью набрасывались на них. В первый же день стоянки многие были пьяны, вечером в вагонах слышались песни, пляски. Спирт развязал языки, то и дело раздавались угрозы по адресу начальства. Офицеры в вагоны не заглядывали. Люди становились смелее и продолжали пить.

Но вот наступило утро. Горнист заиграл подъем. Была подана команда: «Выходи, стройся!» Появился подполковник Иванов со своей свитой. Он приказал нам, старшим вагонов, выйти на пять шагов вперед и потребовал выдать всех, кто ночью пил спирт и ругал офицеров. Это требование Иванов повторил три раза, но мы молчали. Наконец он отсчитал из нашей группы семь человек и в последний раз предложил назвать тех, кто пил. Одни продолжали молчать, другие старались доказать, что у них в вагонах солдаты спирта не пили.

Неизвестно откуда была принесена скамья, п появился фельдфебель с пучком лозы. Стоявшему с правого фланга младшему унтер-офицеру Чннякову Иванов приказал раздеться донага и лечь на скамью. Два подпрапорщика взяли в руки по лозине и принялись поочередно наносить удары Чинякову. Иванов считал. Избиваемый кричал, просил о помиловании, клялся богом и всеми святыми, что спирт у него в вагоне не пили и офицеров не ругали, но крики не остановили гнусного издевательства и положенные тридцать ударов Чцняков получил полностью.

Такая же участь постигла и второго унтер-офицера – Емельянова. Он молча перенес истязание, по окончании порки надел белье и, заскрипев зубами, молча отошел на свое место.

Третьей жертвой был Сидоров. Прежде чем лечь, он подошел к батальонному командиру, вытянулся в струнку и, попросив разрешения говорить, сказал:

– Ваше высокоблагородие! Докладываю вам, как честный солдат русской армии, что у меня в вагоне ни одной капли спирта не было, а также не было ни одного пьяного солдата моего отделения. Это может подтвердить наш взводный командир господин Молчанов.

Иванов обратился к Молчанову, тот подтвердил сказанное Сидоровым. Однако Сидорову все же было приказано лечь на скамью, и он тоже получил тридцать ударов.

Когда был избит последний унтер-офицер, Иванов вызвал взводного Молчанова. Обращаясь к батальону, подполковник сказал:

– Семь мерзавцев получили по тридцать ударов за то, что они не выдали пьяниц и хулиганов, а вот этот негодяй старался защищать одного из мерзавцев. Таким негодяям не должно быть места среди взводных командиров. Такие люди являются внутренними врагами отечества. Он будет разжалован в рядовые. Наказываю его пятьюдесятью ударами.

Гибкие лозины со свистом опускались на вздрагивающее тело Молчанова. После двадцати пяти ударов он потерял сознание, но палачи аккуратно выполнили приказ, закончив порку на пятидесятом ударе.

Оставив полумертвого, истекавшего кровью Молчанова лежать на скамье, Иванов скомандовал батальону: «По вагонам, бегом». Мы сорвались с мест,-словно тысячи чертей двинулись на нас. Через минуту возле состава не осталось ни одного человека, кроме Молчанова. Только когда полковой врач отдал распоряжение, пострадавший был внесен в вагон и приведен в сознание.

Избиение рядовых солдат на станции Иннокентьевская и зверская расправа с унтер-офицерами на станции Манчжурия еще больше озлобили людей против офицеров.

Далее нас привезли в Харбин, где мы стояли пять суток. Здесь было гораздо теплее, чем в Сибири, и солдаты прогуливались по станции. Водка и спирт в Харбине продавались свободно. Пьянствовали многие офицеры. Не отставали и солдаты. По ночам из вагонов летели пустые бутылки, и на месте стоянки образовалась куча битого стекла.

Где-то в городе солдаты избили любимца Иванова – фельдфебеля четвертой роты Гука, прославившегося мордобойством. В другом месте досталось поручику Бибикову. Солдаты вырвали у него шашку н поломали ее. Несмотря на принятые Ивановым меры, установить личность солдат, избивших Бибикова и Гука, не удалось.

На другой день после отъезда из Харбина эшелон прибыл на станцию Куа Чен-цзы. Здесь было много японских солдат, которые встретили нас любезно, угощали сигаретами и мандаринами. Нас пересадили в японский поезд. Длинные товарные вагоны типа американских оказались неприспособленными к перевозке людей, и нам пришлось располагаться на полу на цыновках.

Во время проезда от станции Куа Чен-цзы до порта Дайрен наши офицеры были вежливы, не ругались, иногда даже перекидывались с нами несколькими словами. Кормили лучше. Начальство старалось показать японцам, что у него все гладко. Не раз японские офицеры в сопровождении русских осматривали наши вагоны. Все японцы говорили по-русски.

Наконец нас привезли в порт Дайрен. Утомительный путь закончился. Последние километры поезд шел тихо вдоль берега. Солдаты сбились в дверях, всматриваясь в бушующие волны Желтого моря. Многие из нас, в том числе и я, первый раз в жизни видели море.

На месте остановки поезда нас ожидал японский почетный караул. Японский военный оркестр заиграл марш. По команде ротных командиров мы выскочили из вагонов п выстроились. С правого фланга показалась группа русских и японских офицеров во главе с полковником Дьяконовым и японским генерал- губернатором.

Маленький, с выпяченными вперед желтыми зубами, генерал- губернатор долго стоял на правом фланге полка перед развернутым полковым знаменем, которое держал знаменщик Василий Сабанцев. Голова Сабанцева была на одном уровне с древком знамени, и трудно было понять, на что смотрит генерал – на знамя или на знаменщика. Богатырская фигура Сабанцева, рост которого равнялся трем аршинам и двум вершкам, удивляла всех. Японский генерал был ошеломлен.

Подойдя вплотную к Сабанцеву, он приподнялся на носки и долго глядел на подбородок вытянувшегося в струнку знаменщика, при этом генерал так запрокинул голову, что его фуражка еле-еле держалась на голове, а поднявшийся вверх козырек фуражки был на одном уровне с поясным ремнем Сабанцева.

Осмотрев подбородок Сабанцева, генерал, постепенно опуская вниз голову, тщательно начал осматривать руки и шинель знаменщика, которая была сшита в Самаре по особому заказу, так как ни одна готовая шинель с военных складов Сабанцеву не годилась.

Дольше всего генерал смотрел на ступни ног знаменщика. А на эти ноги действительно стоило посмотреть. Длина следа у Сабанцева, без всякого преувеличения, была равна девяти вершкам, или сорока сантиметрам. Сапоги для него также были сшиты по специальному заказу. Хозяйственной части полка было немало хлопот. Прежде чем сшпть сапоги, пришлось делать специальные колодки, так как ни одни колодки у самарских сапожников и в магазинах города не подходили.

Осмотрев сапогп, генерал покачал от удивления головой и рассмеялся. Он снова приподнялся на носки и, вытянув вверх руку, хотел потрепать подбородок русского великана. Но не тут-то было. Вытянутая рука японца лишь пальцем могла касаться второй сверху пуговицы на шинели знаменщика, и, несмотря на все попытки, генерал не мог достать до подбородка Сабанцева.

Сопровождавшие генерала японские офицеры в свою очередь долго с удивлением, улыбаясь, осматривали великана Сабанцева.

Официальная часть встречи русских с японцами на этом была закончена. Офицеры уехали на автомашинах в город, откуда возвратились лишь на следующий день к вечеру с опухшими от пьянки лицами.

Оставшись одни, мы бродили по порту, беседуя с японскими солдатами, которые так же, как и их генерал, немало удивлялись Сабанцеву. Они подходили к нему группами, закидывали назад голову и старались тщательнее рассмотреть его. Многие пытались достать его руки, которые он вытягивал в стороны, держа на уровне плеч, но этого ни одному японцу не удалось.

Японские офицеры и гражданские фотографы беспрерывно щелкали фотоаппаратами, стараясь заснять Сабанцева, и в конце концов так ему надоели, что он плюнул и спрятался подальше от любопытных.

В продолжение двух суток имущество нашего полка и разный другой груз были погружены на французский транспорт «Сантай». Высокие, крепкие, но изнуренные тяжелой работой и плохим питанием (они ели на ходу), китайцы подвозили к судну тюки и ящики на двухколесных тачках. Некоторые из рабочих не всегда были в силах перекатить тачку с грузом через мостик. Наблюдавшие за работой японцы бшш их резиновыми палками.

Любуясь морем, я сидел на груде ранцев и думал: «Что же меня ожидает впереди? Что придется увидеть и перенести на этом судне среди громадных пугающих просторов Великого и Индийского океанов? Может быть, мы потонем в водной пучине вместе со своими палачами, может быть, судьба выкинет меня на необитаемый остров во время кораблекрушения, а может быть, мы благополучно доберемся до берегов Франции… Может быть, скоро кончится воина, и я вернусь на родину. Снова пойду работать на кожевенный завод, – но только не к Чернову, а в большой город, на большой завод…»

Переведя взгляд с «Сантая» на китайских рабочих, я вдруг подумал: «А может быть, там, в Европе, мне тоже придется возить тяжелые тачки и подвергаться избиению резиновой палкой? Нет, этого не может быть! Я еду к друзьям, к союзникам, помогать им в войне против Германии и Австрии. По окончании войны буду с почетом отправлен в Россию…»

Труба полкового горниста оборвала мои мысли. Погрузка подходила к концу. Полк снова был выстроен на берегу против покачивающегося на волнах «Сантая».

Японский почетный караул кричал «ура», мы отвечали криком «банзай». Долго и любезно прощались наши офицеры с японским начальством.

По перекинутым мосткам под звуки оркестра мы поднялись на судно. Вскоре мостки были убраны, якоря подняты, «Сантай» дал третий гудок, и тихо, под канонаду японской береговой артиллерии, начал отходить от берега.

Прощальные крики с набережной замирали. «Сантай» развивал полный ход. Порт Дайрен постепенно скрылся из виду.

 

4

До tofo как попасть на «Сантай», я никогда не видел ни одного, даже речного парохода. Поэтому, очутившись на громадном океанском корабле, чувствовал себя как-то радостно и вместе с тем жутко.

«Сантай», рассекая волны, шел вперед полным ходом. Высокие мачты плавно покачивались из стороны в сторону, машины грохотали внутри судна, трубы выбрасывали огромные клубы черного дыма.

Я стоял на палубе и смотрел на отдалявшийся берег. На душе-стало тоскливо. Казалось, я уже никогда больше не увижу землю, города, железную дорогу, поля, реки, леса… Но такое настроение продолжалось недолго. Увидев, как товарищи старательно устраиваются на новом месте, я тоже спустился в трюм и начал раскладывать свои солдатские пожитки на нарах второго яруса, где было отведено место моему отделению.

Наш первый батальон был размещен в трюме носовой части корабля. Коек не было, нар нехватало, поэтому некоторым солдатам пришлось устроиться на полу.

Походные кухни, повозки и другое имущество хозяйственной части погрузили куда-то на самое дно. Верхняя палуба судна была забита жцвым рогатым скотом и птицей, предназначенной для офицерской кухни.

В первый день в трюме было очень тепло, и мы после холодных японских вагонов, после ночей, проведенных в дайренском порту, несмотря на тесноту, хорошо отдохнули. Но на следующие сутки в трюме стало так жарко, что нечем было дышать. Люди начали выбираться наверх, обосновываться на палубе на открытом воздухе. Над палубой был натянут брезент, бояться дождя не приходилось.

Через два-три дня, все, кто нашел свободное место наверху, выбрались из трюма. Каждый старался приспособить себе что- нибудь похожее на койку, используя для этого все предметы, какие находились на пароходе. Кое-кто устроил себе ложе над быками, овцами и курами, некоторые на ящиках и тюках. Но большинство спало просто на полу.

Пресной воды давали нам ограниченное количество, всех мучила жажда.

На палубе ежедневно производились строевые занятия, причем много времени уделялось отданию чести. Тех, кто вяло выполнял команду, ставили под винтовку, давали им внеочередные наряды, заставляли ходить гусиным шагом.

Строевые занятия чередовались со словесностью. Людей по- прежнему принуждали зубрить титулование начальства, вдалбливали им «понятие» о внешних и внутренних врагах. Ежедневно два часа уходило на читку евангелия. Вечером пели песни и плясали.

Корабль вошел в воды Индийского океана. Жара была невыносимая. Муштра продолжалась, а питание было плохое. Кормили негодным соленым мясом и соленой рыбой. Чай был только утром. От соленой пищи еще сильнее мучила жажда, но пресной воды выдавали все меньше. Мы вынуждены были пить морскую воду.

Во время качки мы не находили себе места. Судовой лазарет вскоре был переполнен. Полковой врач просил командира полка Дьяконова отменить занятия, но он отказал. Дьяконов ежедневно был пьян. Каждый вечер он выходил из каюты, садился на открытом воздухе за стол, уставленный бутылками с пивом, вызывал к себе первую роту и, выстроив ее около себяс полукругом, заставлял петь и плясать под гармошку.

Мне особенно «везло». Мало того, что я был запевалой, – нелегкая дернула сказать, что и на гармошке играю. Помногу пришлось играть, так что мозоли на пальцах появились. Пробовал гармошку расстраивать, ломать, но это не избавляло or мучений.

Наконец я решился на крайнюю меру. За два дня до прибытия с Сингапур ночью неожиданно разыгралась буря. Волны с ревом заливали палубу, сметая с нее легкие вещи. Воспользовавшись случаем, я бросил гармошку в море и утром заявил подпрапорщику Кучеренко, что ее снесло волной. За ротозейство Кучеренко поставил меня на два часа под винтовку, но я был рад, что отделался от злополучного инструмента.

Число больных росло. После поповской обработки ночью умерших выбрасывали в океан.

На одиннадцатый день судно прибыло в Сингапур. К берегу пристали вечером – часов в шесть. Часть берега, где остановился «Сантай», оказалась огороженной передвижными деревянными щнтамн, тут же были выставлены английские полисмены. Начальство разрешило нам сойти с корабля на огороженный участок, но предупредило, что если кто из нас попытается удрать в город, тот будет строго наказан. Английские полисмены были заменены постовыми из русских солдат.

Только на следующий день утром солдаты, считавшиеся более благонадежными, были отпущены под командой в город.

Началась разгрузка и погрузка «Сантая». Выгружали товары, взятые в Дайрене, брали уголь.

Черные от угольной пыли рабочие носили уголь на судно в корзинах на бамбуковых коромыслах. Они были нагие, если не считать кушака, повязанного у пояса, и широкой соломенной шляпы на голове. Они не ходили, а бегали. Жара стояла нестерпимая. Пот катился с них градом. Более слабые под непосильным грузом падали на ходу. Англичане-надсмотрщики, одетые в легкие белые костюмы и белые пробковые шлемы, ударами бамбуковых палок поднимали их на ноги.

Наблюдая, как японцы издевались над китайцами в Дайрене, я не особенно удивлялся этому, считая японцев злыми азиатами. Но когда увидел зверское отношение к людям со стороны англичан, о культурности которых мне приходилось читать в книгах, их поведение возмутило меня до глубины души.

Характерен и такой факт.

Отпущенным в город солдатам пришлось обменивать русские деньги на сингапурские доллары, так как наши деньги в магазинах не принимались. Мы не знали об условиях обмена, я этим воспользовались местные менялы: они брали за доллар по полтора рубля, тогда как полагалось по одному рублю семнадцати копеек. Когда выяснилось, что на следующей стоянке сингапурские доллары приниматься не будут, мы поспешили выменять неизрасходованные. На этот раз менялы платили за доллар по рублю, причем только кредитными билетами, категорически отказываясь вернуть золотые монеты.

Несмотря на все принятые начальством меры, люди самовольно уходили в город и возвращались оттуда на рассвете. Солдаты приходили одни или в сопровождении английских полисменов, которым было приказано всех русских направлять в порт.

*

Вечером под звукп английского оркестра корабль отчалил от берега. Этот вечер и ночь мы, отлучавшиеся в город без разрешения, чувствовали себя плохо – ждали наказания. Однако и следующий день прошел спокойно. Мы решили, что начальство не расправляется с нами потому, что стесняется французского судового экипажа или боится еще больше ожесточить людей.

Прошло четыре дня, и все наши предположения разлетелись в прах.

По распоряжению Дьяконова весь полк был выстроен на палубе. Полковой адъютант прочел приказ. В нем говорилось, что такие-то и такие-то унтер-офицеры разжалованы в ефрейторы, в рядовые, а некоторые кроме того подлежат наказанию по тридцать – сорок ударов. Вслед за унтер-офицерами перечислялись наказания для ефрейторов и рядовых. Разжалованных и подвергнутых наказанию оказалось сто сорок человек, среди них был и я.

Тут же заработали ножницы, срезая нашивки на погонах унтер-офицеров и ефрейторов. Перед ротами были поставлены ящики, заменившие скамейки. В руках подпрапорщиков и 'фельдфебелей появились просмоленные веревки длиною около метра. Начальство, видимо, упустило из виду захватить с берега розги.

Через десять минут началась порка. Дьяконов, окруженный офицерами, смотрел на истязание и хохотал. По окончании расправы избитых собрали в одно место и окатили из брандспойта соленой морской водой, которая причиняла людям новые страдания, разъедая свежие раны.

Позже, в тот же день, как будто ничего не случилось, продолжались занятия, а вечером наша первая рота была вызвана к пьяному полковнику петь песни и плясать…

Ночью во всех углах судна шел напряженный, еле слышный разговор. Солдаты возмущались зверской расправой и строили планы мести. Но мстить было невозможно. Весь полк, за исключением офицеров, подпрапорщиков и фельдфебелей, был без оружия, а несколько допотопных берданок, которые выдавались караулу у полкового знамени, у кассы, были без патронов.

Путь до острова Цейлона солдаты провели в тяжелом душевном состоянии. Вслух почти не разговаривали, опасаясь шпионов и предателей. Не было ни песен, ни плясок, кроме обязательных, которые по ночам веселили командира полка.

Солдаты ходили как тени. Питание еще более ухудшилось. Пресную воду опять стали давать уменьшенными порциями, так как запас был совершенно недостаточный. Этим воспользовался между прочим французский боцман: он продавал солдатам лед и драл с них за это огромные деньги.

Положение наказанных осложнялось тем, что в судовой лазарет их не принимали. Ротные фельдшера не лечили, а если некоторые и оказывали помощь, то под большим секретом. Здоровые солдаты старались облегчить страдания больных товарищей. Всевозможными путями они доставали из лазарета иод п другие медикаменты. Забирались по ночам в сумки фельдшеров и все, что находили, употребляли на лечение больных.

Французские матросы в свою очередь стремились помочь, чем могли. Из своей судовой аптеки они приносили разные мази п потихоньку передавали нашим солдатам. Самодеятельная медицинская помощь принесла свои плоды: больные стали выздоравливать.

Но не все перенесли экзекуцию. Через три дня после порки опустили в океан труп солдата девятой роты Сергеенко, затем так же схоронили Кривопалова и Васильева. В следующие дни опускали за борт по два-три покойника. Пока доплыли до острова Цейлона, в море было сброшено одиннадцать трупов. И каждый раз ни один из офицеров при погребении не присутствовал. Не участвовал в похоронах и полковой поп. Свое отсутствие он объяснял тем, что умершие солдаты неповиновением начальникам прогневали бога, за что их души и пошли в ад…

*

На десятый день после выхода из Сингапура судно прибыло на остров Цейлон в порт Коломбо. Нашим глазам представилась невиданная картина: сотни судов были разбросаны по огромной гавани, баркасы и моторные лодки быстро шныряли по воде.

Порт Коломбо был очень мелок, большие океанские суда здесь не могли подходить близко к берегу, как в Сингапуре, и стояли в открытом море. «Сантай» – крупное океанское судно-также остановился далеко от берега. Быстро был спущен в воду тяжелый якорь. Пароход протяжно заревел, выбрасывая клубы дыма. Матросы забегали по палубе. Машины стали работать все тише и тише.

Через некоторое время к судну подошел баркас, в котором было человек десять англичан, военных и штатских. Все они перебрались на «Сантай» и любезно приветствовали Дьяконова и других русских офицеров. Переговорив между собой, англичане и большинство наших старших офицеров спустились в баркас и отправились на берег.

Затем к «Сантаю» подошел второй баркас, ведя за собой девятнадцать громадных барж. По приказанию начальства мы все сошли на баржи, и баркас потянул пх к берегу. Там стояли тысячи мужчин и женщин.

Высадившийся на берег полк в течение нескольких минуг построился по-ротно во взводных колоннах. Когда была подана команда «смирно, равнение направо», показался полковник Дьяконов с английским генералом. Поравнявшись с полком, генерал что-то сказал на английском языке. Мы, предупрежденные до этого, ответили стройно, как и полагается отвечать на приветствие полному генералу.

Пройдя вдоль фронта, генерал на обратном пути остановился на правам фланге и внимательно посмотрел на громадную фигуру знаменщика Сабанцева.

Генерал и полковник Дьяконов сели в автомашину и двинулись тихим ходом, вслед за ними пошел полк. По гладко вымощенным улицам города, утопавшим в тропической зелени, стройно проходили колонна за колонной, рота за ротой. На тротуарах стояло множество любопытных. Всякое двияжение было прекращено.

По распоряжению ротного командира в нашей головной роте грянула веселая русская песня. Ее подхватили другие колонны, и вскоре город наполнился песенным гулом.

От жары и поднятой пыли мы быстро утомились. Петь становилось все труднее, но из автомашины, шедшей впереди, не переставали итти распоряжения полковника продолжать пение.

Весь пройденный путь – в город и обратно в порт – равнялся примерно двадцати километрам. Это расстояние мы прошли без отдыха часа за четыре. Горло у каждого из нас так пересохло, что мы готовы были броситься в море и без конца пить соленую воду.

В порту англичане приготовили для нас несколько котлов с холодным ананасным напитком. На каждом котле висел ковш. Солдаты, не дожидаясь команды, бросились пить. Ковшей нехватало, и люди стали пить, кто как мог – пригоршнями, фуражками, а кое-кто и прямо из котла, прильнув губами к широкой поверхности содержимого. Напиться удалось не всем. Начальство, не обращая внимания на нашу жажду, торопило нас на судно. Незаметно для англичан подпрапорщики и фельдфебели награждали солдат пинками и тумаками, чтобы они проворнее садились на ожидавшие их баржи.

Только на «Сантае» мы все вдоволь напились пресной воды, подвезенной на судно во время нашей прогулки.

В тот же день вечером, часов в девять, первой роте было приказано почистить сапоги, подтянуть покрепче ремни и выстроиться на палубе. Подпрапорщик Кучеренко, обойдя роту и тщательно осмотрев каждого, повел нас к лесенке, около которой стоял баркас с двумя баржами.

Мы снова приехали в порт и двинулись за город на виллу представителя русской чайной фирмы Высоцкого. Там были офицеры нашего полка во главе с Дьяконовым. На террасе, выходившей в прекрасный сад, кроме офицеров было много мужчин в штатском и женщин. Вся эта разодетая компания сидела за громадным столом, заставленным бутылками, графинами и закуской.

Нас выстроили в саду, недалеко от ярко освещенной террасы. После команды «смирно» наши офицеры подводили дам к перилам. Дамы хлопали в ладоши и что-то кричали по-английски. Некоторые из них бросали нам цветы. Но многие из нас были неделикатны.

– На чорта нам ваши цветы! – вполголоса говорили солдаты. – Если бы вот по стакану водки да закуски фунта по три- это было бы другое дело…

На террасе было шумно. Слышались тосты и хлопанье пробок. Лакеи беспрерывно подносили вино и закуски. У нас текли слюнки и подводило животы. Мы ругали начальство, все же целую ночь были вынуждены потешать разгулявшихся господ песней и пляской. На рассвете, когда перепившиеся офицеры ушли отдыхать, каждому из нас выдали по двадцать пять штук дешевых сигарет и приказали отправиться обратно на «Сантай».

Измученные, голодные вернулись мы на судно, проклиная начальство и представителя фирмы Высоцкого.

На следующий день были разрешены отпуска в город. Команда за командой покидали корабль. Старшие получили строжайшие указания, как мы должны вести себя в городе.

Солдаты были отпущены за покупками до определенного часа, когда обязаны были собраться в условленном месте. Люди вздохнули полной грудью. Только теперь бросились им в глаза прелести цейлонской природы, которые они вчера, во время безрадостной четырехчасовой прогулки, не заметили.

На улицах, под громадными пальмами продавали прохладительные напитки, приготовленные из ананасов, бананов и других фруктов. Солдаты с жадностью набрасывались на все. Они выпивали сразу по нескольку бутылок фруктовых вод, съедали по два-три килограмма бананов, с наслаждением ели таявшие во рту ананасы.

Покупки были сделаны скромные. Люди приобрели бритвы, часы, мыло, но больше всего покупали съестного. В городе было много английских солдат и в особенности матросов. Они приглашали нас в кафе и рестораны, угощали вином, пивом п закусками. Мы не оставались в долгу.

Солдатские головы хмелели. Мимика и жестикуляция вполне удовлетворяли людей, не понимающих языка друг друга. Разговоры становились громче. Русские пели песни, англичане подтягивали, хлопали в ладоши, подплясывали.

Вечером на корабль не вернулось п половины отпущенных солдат. Взводные ходили по городу, собирая своих людей. Те, кого они приводили на место сбора, некоторое время ожидали остальных, но потом расходились. И когда взводные возвращались с очередной группой, на месте сбора они никого не находили, и история повторялась. В конечном счете старшие являлись на судно с третьей пли четвертой частью команд.

Поздно вечером и ночью оставшиеся в городе все же ухитрились добраться до судна, стоявшего далеко от берега. Иногда утром могучий гудок «Сантая» начал подавать сигналы к сбору, все люди оказались налицо.

В двенадцать часов дня корабль поднял тяжелый якорь и, дав три прощальных гудка, двинулся дальше.

За самовольные отлучки в город, за опоздания и за приход на судно в нетрезвом виде ни один солдат наказан не был.

Десять дней пути от Цейлона до порта Джибути прошли спокойно. В Джибути стояли сутки. Порт был маленький, природа скудная, на берегу высились гигантские ветряные мельницы, которые размалывали соль. В сравнении с Сингапуром п Коломбо Джибути казался захудалой деревней.

«Сантай» погрузил уголь, воду, продукты и тут же дал полный ход.

В пути от Сингапура до острова Цейлона и дальше до Джибути несколько раз по ночам гасили огни на судне. Было строго запрещено в это время курить на палубе, зажигать огонь, петь песни й громко разговаривать. Были получены сведения, что по океану шныряют германские подводные лодки, которые имеют задание топить суда с русскими войсками.

На третий день по выходе из Джибути ночью тоже было отдано распоряжение не курить, не петь, громко не разговаривать, потушить все огни. Высоко на главной мачте в подвешенной корзине поместили наблюдателя с подзорной трубой. Охранявшие «Сантай» миноносцы суетились вокруг с особенной быстротой. Они то заходили далеко вперед, то уплывали вбок, то неожиданно появлялись сзади. Всем нам были выданы спасательные пояса и приказано надеть их на себя и не снимать до особого распоряжения.

Ночью разыгралась сильная буря. Гремел гром, беспрерывно мелькали огненные змейки молний. Судно бросало из стороны в сторону. Волны горами шли навстречу судну, разбивались и заливали палубу соленой водой. Солдаты, спавшие на палубе, промокли до костей. Многие предметы смыло в море. Мы убегали от страха в трюм, но тут же возвращались; в трюме тошнило. Всю ночь никто не спал, и наутро, когда буря утихла, мы чувствовали себя крайне изнуренными.

Наконец мы вошли в Суэцкий канал. По обеим сторонам канала были расположены английские войска, – недалеко отсюда находился англо-турецкий фронт. Пройдя Суэцкий канал, «Сантай» приплыл в Порт-Саид. Здесь стояло так много разных кораблей, что их мачты создавали впечатление леса в воде.

Как только наше судно бросило якорь, к нему начали подходить баркасы с вереницами груженых барж. Все подвозимое немедленно погружалось в трюм «Сантая». Казалось, этому не будет конца: «Сантай» глотал все новые и новые партии грузов, а баркасы с баржами все подходили и подходили. Только на следующее утро погрузка была закончена. «Сантай» вздохнул во всю мощь своих громадных машин. Три протяжных гудка огласили окрестность, и вдали откликнулось тройное эхо.

От Порт-Саида наш корабль шел быстрее обыкновенного. Это был последний переход, скоро должен быть Марсель.

Охрана «Сантая» была усилена, его сопровождали пять военных кораблей. Были приняты меры предосторожности и непосредственно на судне.

Много говорили о какой-то знаменитой германской подводной лодке, свирепствовавшей в Средиземном море. Французские матросы рассказывали, что она потопила не один десяток торговых и военных судов. Для уничтожения этой лодки союзный флот принимал меры, но неуловимый пират продолжал наводить страх на суда союзников, в особенности торговые,

*

Во время пути от Порт-Саида к Марселю занятия в полку усилились. Каждый день с рассветом роты выстраивались на палубе, п начиналась муштра до самого обеда, после обеда да вечера людям забивали мозги словесностью.

Солдаты выглядели плохо. Недостаток пресной воды, скверное питание, качка, морская болезнь, ненужные изнурительные военные занятия – все это сильно отразилось на здоровье. Люди до того были забиты, что на вопросы начальства нередко отвечали невпопад. Начальство награждало нас за это звонкими пощечинами.

Среди солдат нарастал ропот. Все были озлоблены, ждали только удобного момента отомстить озверевшему начальству.

Однажды наши спросили боцмана: а сколько вина выдается матросам? Тот ответил: литр в день. Потом он сообщил, что и русским солдатам французское правительство отпустило виноградного вина из расчета по литру в день ца каждого, что бочки с вином находятся в трюме судна, но выдавать его запретил русский колонель (полковник). Далее из слов боцмана выяснилось, что наши офицеры уже давно преспокойно пьют это вино.

Вскоре обо всем этом узнали многие солдаты. Некоторым удалось тайком пробраться в трюм н лично убедиться, что там действительно было большое количество бочек, наполненных виноградным вином. Нашлись специалисты по вскрытию бочек без шума. Они первыми устроили ночную пирушку в трюме. За ними последовали другие, и на следующую ночь было вскрыто и выпито семь бочек. Все это проделывалось сначала только первой ротой, остальные участия в попойках не принимали. Конечно, многие были сильно пьяны, но более или менее трезвые принимали меры к тому, чтобы дебоширства не было.

За два дня до прихода в Марсель Дьяконов отдал приказ: всем побрить головы, усы и бороды, скатать шинели, выдать всему полку перешитое в Самаре обмундирование, а старое сдать в хозяйственную часть, искупаться на палубе и надеть новое белье, вычистить сапоги и пряжки поясов. Подпрапорщикам предлагалось приготовить роты к смотру, назначенному на следующие сутки.

Полк зашумел. У каждого нашлось дело. Всюду можно было видеть груды обмундирования. Заработали сотни бритв. Водокачки беспрерывно подавали воду для купающихся.

К вечеру все как-то преобразилось. Каждый был чисто выбрит. Сапоги у всех ярко начищены. Гимнастерки и брюки – новые, из хорошего сукна. Новые с блестящими пряжками пояса подтянуты туже обыкновенного.

Вечером, после поверки, люди снова спускались в трюм. Каждая группа, человек десять-двенадцать, «обрабатывала» отдельную бочку. Зная, что на «Сантае» они проведут еще только две ночи, солдаты старались попить вволю. Осторожность стали соблюдать меньше, каждый стремился поведать своим товарищам н землякам в других ротах об открытии винного погреба. Когда наступила ночь, казалось, люди хотели выпить все, что им полагалось за сорок три дня пребывания на корабле. Только с.пьяных глаз начальство не замечало, что творится кругом.

*

На утреннюю поверку большинство солдат вышло с помятыми лицами и воспаленными глазами. Подпрапорщики недоумевали, почему такой скверный вид у людей. Офицеры на поверке в ротах не присутствовали: после ночных попоек они вставали поздно.

В десять часов был смотр всему полку. При появлении полковника Дьяконова оркестр, состоявший из восьми допотопных, со многими заплатами, инструментов, захрипел марш. Ротные подали команду «смирно». Люди замерли.

Полковник спустился по лестнице на палубу и направился к первому батальону. Как и всегда, вначале он подошел к первой роте, принял рапорт от ее командира Юрьева-Пековца и поздоровался с нами. Мы ответили нестройно и хриплыми голосами. На это Дьяконов, по видимому, обратил внимание. Он не подошел ко второй роте, остановился перед фронтом нашей, помолчал немного, потом произнес речь. Он сказал, что полк завтра будет высаживаться в Марселе. Он говорил, как нужно вести себя во Франции, чтобы не запятнать честь и славу русской армии. Первая рота всегда должна быть примерной – как в мирной обстановке, так и в бою. Он назвал нас «боевыми орлами» и поблагодарил за службу, обещая всегда и всюду чутко относиться к нуждам солдат.

Мы молчали. Полковник хотел итти ко второй роте, но в этот момент солдат второго взвода Петрыкин громко п отчетливо сказал:

– Ваше высокоблагородие! Разрешите задать один вопрос.

Дьяконов разрешил.

– Ваше высокоблагородие! Вы сказали сейчас, что первая рота должна быть примерной ротой полка, и обещаете чутко относиться ко всем нашим нуждам. Я должен сказать, что первая рота была передовой и будет в дальнейшем, если вы действительно сдержите свое слово и будете входить в нужды солдат. Но я осмеливаюсь сказать вам, что вашим обещаниям трудно верить. Нам кажется, что ваши обещания останутся только обещаниями. Это я говорю потому, что вы во время нашего пути не только не старались облегчить наше тяжелое положение, но, наоборот, запретили даже выдавать то, что положено было нам, русским солдатам, от французского правительства…

Дьяконов, наверное, первый раз за всю свою службу в армии услышал такие твердые слова упрека из уст рядового солдата. Его передернуло, он позеленел от ярости, глаза налились кровью, пенсне его готово было соскользнуть на пол. Взбешенных!, он подошел к Петрыкину и приказал ему:

– Два шага вперед, марш!

Петрыкин выполнил приказание и, вытянувшись, замер перед полковником.

– Что я запретил выдавать? – заревел Дьяконов.

– Вино, ваше высокоблагородие! – громко ответил Петрыкин.

– Раз! – крикнул полковник, ударяя смельчака по левой щеке. – Два! – и он ударил его по правой щеке.

Кровь потекла из носа и рта Петрыкина, но он не упал и первый момент продолжал твердо стоять на месте, вытянув руки по швам. Затем вдруг его словно взорвало. Он еле успел произнести фразу: «Бабушка мне говорила: «Семен, не спускай никому!» – и тут же, размахнувшись, так хлестнул по уху полковника, что тот отлетел на несколько шагов и, падая, сбил с ног офицера. Пенсне Дьяконова, соскочив с носа, разбилось вдребезги. Он лежал бледный, не шевелясь.

Несколько офицеров бросилось на помощь полковнику, другие, обнажив шашки, кинулись к Петрыкину. Он отбежал на свое место в строй. Офицеры пытались подойти к нему, но моментально были окружены живым кольцом солдат, кричавших: «Долой оружие! В ножны шашки!» Один офицер с перепугу выстрелил из нагана. На выстрел сбежались солдаты других рот. Узнав в чем дело, все единодушно шумно выражали сочувствие Петрыкину.

Офицеры, схватив на руки Дьяконова, быстро скрылись с ним в свои каюты.

Долго волновались люди, оживленно толкуя о необычайном событии и стараясь предугадать, чем все это кончится для Петрыкина.

 

5

Утром на горизонте показались форты Марселя. Было ясно и тепло, видимость хорошая. В порту сновали моторные лодки, баркасы и маленькие пароходы.

«Сантай» величаво приближался к городу. Вся судовая команда была на ногах. Капитан стоял на мостике и давал распоряжения. Работа кипела. Машины для спуска якорей были приготовлены, палуба чисто вымыта.

Солдаты чувствовали торжественность и ответственность момента. Они прибыли в чужую страну и обязаны не ударить лицом в грязь, не посрамить чести русской армии.

Предстоял смотр нашего полка марсельским генерал-губернатором. Солдаты подтянулись, привели себя в порядок, не дожидаясь особого распоряжения начальства.

Люди продолжали беспокоиться за судьбу Петрыкина, думали, что его арестуют. Но этого не случилось. Заметно настороженные, сдержанные офицеры явились в роты. Без шума, без крика давали они последние указания. О Петрыкине никто из них даже не заикался.

Мы выстроились па палубе без вещей с одними шинельными скатками на плечах. Полковой оркестр играл французский гимн. «Сантай», буксируемый баркасом, медленно подходил к берегу, где стояла огромная толпа. Впереди мы увидели эскадрон конных гусар в красивой форме с саблями наголо. С правой стороны эскадрона – музыканты с серебряными, ярко блестевшими на солнце трубами.

С берега неслись сильные, стройные звуки оркестра, люди кричали «ура», подбрасывая вверх фуражки и шляпы. Мы с судна отвечали на приветствия французов.

Вот «Сантай» подошел к берегу, быстро отдал концы, п тут же были переброшены мостки.

Через несколько минут весь полк выстроился на французской земле. Солдаты с любопытством смотрели на полковника Дьяконова. Как-то он чувствует себя после заслуженной пощечины? Необычно торопливо, почти не глядя на солдат, он обходил ряды.

Наконец показался генерал-губернатор Марселя. Полковник Дьяконов подал команду: «смирно, равнение направо!» – и с обнаженной шашкой пошел навстречу генералу и сопровождавшей его свите.

Затем по команде полк повернулся направо и пошел вдоль берега в две шеренги между двух складов, из которых на ходу нас вооружали французскими трехзарядными винтовками.

Получив винтовки, полк выстроился в колонны и двинулся в город.

В большом городском саду «Мирабо» был разбит лагерь для русских. От порта до сада – километров семь – восемь, и люди, отвыкшие от ходьбы, пришли в лагерь усталые.

Только мы успели составить ружья в козлы, как у палаток появились французские солдаты, которые стали раздавать нам продукты п виноградное вино. Каждый получил по сотне хороших крепких сигарет. Все полученное уничтожалось с большим аппетитом, за исключением сыра, который, несмотря на его хорошее качество, многим не нравился, и его не ели.

Огромная толпа французов, преимущественно женщин, сопровождала нас от порта до сада. Окружив лагерь, люди стали бросать нам через каменную стену разные подарки: коробки сигар и сигарет, шоколадные плитки, апельсины, бутылки с вином.

Среди французов нашлись хорошо говорившие по-русски. Мы беседовали с ними. Французы и француженки протягивали руки, предлагая помочь выбраться из сада в город. Но мы, предупрежденные, что отлучаться никуда нельзя ввиду предстоящего смотра, отказывались от заманчивого предложения. Согласился на это только один Петрыкин, который, перебравшись с помощью французов через стену, ушел в город, и больше мы его не видели.

На другой день нас накормили хорошим завтраком и напоили вкусным кофе. В восемь часов утра полк двинулся на главную площадь Марселя. От лагеря до площади было километров десять, и на этот раз нас сопровождала огромная толпа марсельцев, всячески выражавших нам свои симпатии. Преподнесенными цветами многие солдаты украсили винтовки. Можно было наблюдать, как женщины брали солдат под руку, а ружья несли сами, держа на плече прикладом вверх.

Флагами и гирляндами цветов были убраны улицы города. Мостовая, по которой мы проходили, тоже пестрела цветами. В окнах щелкали фотоаппараты. Киносъемщики вереницей ехали за полком на автомобилях, беспрестанно накручивая ручки аппаратов.

Не доходя двух кварталов до главной площади, полк остановился. Вольная публика покинула наши ряды. Отставшие роты подтянулись. По команде мы взяли винтовки наперевес и тронулись к площади, где генерал-губернатор Марселя с большой свитой военных и штатских ожидал русские войска.

По площади на красивых сытых конях разъезжали жандармы, оттесняя публику.

Полк старался итти молодцевато. Французский военный оркестр играл марш. Ротные командиры подавали команду «в ногу». Люди вытягивали носки сапог и крепче ударяли тяжелой подошвой по ровной асфальтовой мостовой.

Впереди полка шел с развернутым знаменем Сабанцев. Он и французов удивлял своим громадным ростом. За Сабанцевым шествовал солдат, который вел на цепи большого бурого медведя, вывезенного из России.

Ответив на приветствие генерал-губернатора, полк, не останавливаясь, прошел дальше под громкие крики «ура» многих тысяч марсельцев.

Команду «стой» мы услышали на одной из ближайших улиц. Было разрешено стоять вольно п курить. Тотчас же нас снова окружили французы и дарили всякую всячину. Отдых продолжался минут тридцать.

Далее полк сделал остановку около какого-то завода. Здесь стояли столы с обильной закуской и большим количеством бутылок. Сотни женщин, одетых в белые халаты, стояли около столов с подносами в руках. На подносах мы увидели бокалы с вином, какао и кофе, прохладительные напитки и закуски.

Выяснилось, что угощение приготовлено на средства рабочих завода. Представитель рабочих сказал приветственную речь, поздравил с благополучным завершением дальнего, трудного пути и пожелал нам так же благополучно вернуться на родину по окончании войны.

После угощения хозяева дружески попрощались со своими гостями. Каждый рабочий старался пожать руку тому или иному солдату и на прощанье сунуть ему в карман бутылку вина или что-нибудь из закусок.

Пробыв в Марселе трое суток, полк по железной дороге выехал в лагерь Майлли. Здесь мы разместились в деревянных бараках. Для каждого солдата была приготовлена железная койка с матрацем, подушкой, двумя одеялами и спальным мешком, сшитым из двух простыней.

Вскоре смотрели в кино картину, как наш полк высаживался в марсельском порту с «Сантая».

Вслед за нами в Майлли прибыл первый особый полк, который формировался в Москве. Вместе с ним приехал командир первой особой бригады генерал-майор Лохвицкий.

Первое время в Майлли нам было как-то грустно. Вид бараков, хотя и очень удобных, напоминал кузнецкую и самарскую казармы. Но потом жилось в лагере хорошо. Кормили сытно, вдоволь. Ежедневно мы ходили в поле километров за восемь на тактические занятия. В смысле военной подготовки нам пришлось узнать много нового, чего в русской армии не применялось. Новая военная тактика интересовала нас, и мы охотно изучали ее.

Не нравились только частые смотры. Обычно смотры производили французские генералы: командир корпуса Безелер, командующий четвертой армией, в которую мы входили, Гуро, гл а в н о командуют ий фельдмаршал Жоффр и президент Пуанкаре. Приезжали также представитель русского командования во Франции генерал Жилинский, русский посол в Париже Извольский и другие лица.

Частые смотры, перед которыми обычно усиливалась муштра, так надоели, что мы кляли их на все лады.

За время пребывания в лагере многих из нас отправляли в разные города для прохождения военных курсов: снайперских, бомбометчиков, минометчиков, курсов по изучению легких траншейных пушек, стреляющих посредством сжатого воздуха. Кое-кто изучал аппарат Вермореля, бросающий огневую жидкость на расстояние пятидесяти-шестидесяти метров.

Кроме наших полков в лагере стояли французские и бельгийские части, подразделения цветных колониальных войск. Вечерами по окончании занятий нас, русских, командами отпускали в расположенное рядом торговое местечко Майлли за покупками. Часы отпуска мы проводили вместе с французскими, бельгийскими и колониальными солдатами, вместе заходили в кабачки и, подвыпив, группами бродили по местечку, распевая песни каждый на своем языке.

 

6

Простояв в лагере Майлли два месяца, первый и второй полки выступили на фронт, на Мурмелонский участок. Полки были хорошо вооружены. В большом количестве они имели пулеметы, минометы, траншейные легкие пушки. При каждом батальоне – взвод бомбометчиков, у них ручные гранаты и автоматические револьверы. Трехзарядные винтовки были заменены десятизарядными. Каждой роте выдали много ружей- пулеметов, заряжавшихся круглой касеткой в двадцать пять патронов.

Солдаты, побывавшие на русско-германском фронте, говорили:

– Если бы нашему брату дали такое вооружение там, то немцы давно были бы разбиты и нам не пришлось бы приезжать во Францию.

Перед выступлением на фронт почти у каждого из нас оказалась «крестная мать», а у некоторых даже по две. Это были француя‹енки, которым, по их просьбе, из среды русских солдат назначили «крестников». Женщины обещали заботиться о нас.

Из Шалонской снайперской школы я привез с собой хороший аттестат. По приказу командира полка меня снова произвели в младшие унтер-офицеры, и я принял под свое командование снайперское отделение.

До города Мурмелона войска ехали по железной дороге. В Мурмелоне был однодневный отдых. Потом ночью мы выступили на передовые позиции, находившиеся в семи километрах от города.

Наша часть сменила французов. Первый батальон занял первую линию окопов, второй – вторую и третью, третий остался в резерве.

От нашей передовой линии немецкие окопы находились на расстоянии семидесяти-восьмидесяти метров. Фронт был сильно укреплен. Проволочных заграждений насчитывалось до сорока рядов. Местами они вплотную подходили к германским. Окопы были очень глубокие, с боевыми ступенями, с частыми траверсами. Стенки окопов обтянуты проволочной сеткой, чтобы не осыпалась земля, на дне лежали деревянные решетки, предохраняющие от грязи.

Во всех трех линиях имелись хорошо оборудованные глубокие землянки со спуском до пятидесяти ступеней. Стены и потолки землянок забраны тесом, подпираемым прочными столбами и балками. Вдоль стен стояли койки. Офицерские землянки были со всеми удобствами, как в хороших квартирах, кое- где были даже ванные и биллиарды.

Так началась траншейная жизнь русской особой бригады. Для каждого взвода отвели определенный участок и землянку. Каждой роте, взводу, отделению и солдату дали определенное задание. Каждый знал свою боевую задачу, что ему нужно делать и где находиться на случай артиллерийского обстрела или атаки немцев.

Первая рота организовала команду разведчиков из семи охотников. Старшим назначили унтер-офицера Котова, помощником – ефрейтора Калмыкова. В первую же ночь нашего пребывания на позиции Калмыков с тремя солдатами отправился к окопам противника. Они привели двух немецких солдат, снятых с секретного поста, принесли захваченные ими две винтовки с патронами и два ящика ручных гранат . За эту вылазку Калмыков и его товарищи первыми в полку получили георгиевские кресты. Самого его произвели в младшие унтер- офицеры, а троих рядовых – в ефрейторы.

Первых георгиевских кавалеров начальство окружило вниманием. Их водили к командиру бригады генералу Лохвицкому, к командиру корпуса, к командующему армией, возили даже в Париж.

Во французской армии было принято за правило: если требовалось достать от неприятеля «языка», то определялся участок, на котором по сведениям разведки находились немецкие секреты, и по этому участку предварительно стреляла артиллерия. Снаряды ложились так густо, что совершенно отрезали немцам путь к отступлению, и они вынуждены были сидеть в своих секретах. В этот момент французские охотники и забирали их. Когда французы узнали, что русские привели двух немцев без артиллерийской стрельбы, они были поражены этим.

Через полтора месяца первый батальон ушел в резерв, сдав свой участок третьему батальону. Штаб полка находился в Мурмелоне, а резервный батальон стоял неподалеку в лесу. Солдаты из резерва ежедневно ходили в город за покупками, а иногда просто покутить. Несмотря на близость фронта, Мурмелон жил полной жизнью. Торговали магазины, были открыты кафе и рестораны.

В общем Мурмелонский участок фронта оказался спокойным. За два с половиной месяца пребывания здесь наших частей немцы ни разу нас не атаковали, не было и значительных перестрелок. Солдаты ели да спали, многие располнели. Втихомолку в землянках пили вино, которое приносили из резерва, играли в карты, часто получали посылки от своих «крестных». Моя «крестная мать», некая Бланш Сан-Мари, жила в Ницце. Она аккуратно присылала сигареты, табак, шоколад и нередко что-нибудь из белья.

Потом русские полки были заменены французскими и ушли с тыл на двухнедельный отдых.

В лагере, куда нас привезли на автомашинах, с первого же дня начались занятия. Нашлись офицеры, которые снова почувствовали себя безнаказанно, особенно командир первого батальона Иванов, произведенный в полковники.

Вызывающе вел себя Иванов в нашей первой роте. Он никак не мог забыть рядового Петрыкина, который смело напомнил «их благородиям» о человеческом достоинстве «нижних чинов». Было совершенно ясно, что Иванов решил мстить нам за оглушительную оплеуху, которую получил на «Сантае» командир полка Дьяконов.

Иванов ввел суровый режим в роте. Подъем у нас был на час раньше, занятия кончались на час позже, чем в других ротах. Кормили хуже, в город не пускали, свет в наших бараках тушили раньше обыкновенного. Ежедневно, как только рота выходила в поле, Иванов подъезжал к нам верхом и, не поздоровавшись, начинал пытку.

Он спрашивал о Петрыкине ротного командира и, когда тот отвечал: «Не могу знать, господин полковник», Иванов вызывал из строя других офицеров, и те отвечали то же, что и ротный. После опроса подпрапорщика, фельдфебеля, взводных и отделенных унтер-офицеров полковник обращался к солдатам, требуя указать местопребывание Петрыкина. Каждый раз Иванов получал один и тот же ответ: «Не можем знать, ваше высокоблагородие».

Тогда полковник принимался подолгу гонять роту бегом. Мы были при полной амуниции. От топота пятисот ног, от шума котелков и шанцевого инструмента гул раздавался по всему учебному плацу. Доведя нас до полного изнеможения, Иванов командовал «ложись», но лежать позволял только минуту и снова подавал команду «встать, бегом марш». Измученные солдаты вставали вяло, а некоторые продолжали лежать. Полковник приказывал подпрапорщику записывать фамилии этих солдат, и после занятий они стояли под винтовкой.

За две недели так называемого отдыха люди сильно похудели, обросли бородами, стали грязными и обтрепанными. Многих направили в госпиталь.

Наконец был получен приказ по бригаде: выступить через два дня на передовые позиции. Участок не указывался. Переход был назначен пешим порядком.

Занятия прекратились. Все лишнее имущество было сдано в обоз, солдаты получили полное количество патронов, ручных гранат, консервы, сигареты и галеты.

На пятые сутки к вечеру мы прошли город Реймс, который немецкая артиллерия превратила в груду развалин. Немцы не пощадили даже знаменитого готического собора, построенного в XIII веке. Немало исторических ценностей увезли они отсюда, когда город был в их руках. Немцы не оставляли Реймс в покое, и тяделые снаряды частенько продолжали залетать сюда. Попадали снаряды и в собор, который был приспособлен под склад боевых припасов, – поэтому французы обложили его снаружи пятиметровым слоем мешков с землей.

После небольшого привала в Реймсе нас вывели в расположение траншей, вырытых в густом винограднике.

Ночью мы были уже на передовых позициях, где сменили французскую часть.

Командование отдало строгий приказ, чтобы никто не показывался из окопов и громко не разговаривал. Все распоряжения передавались шопотом. Солдаты старались ходить в траншеях без шума. Были приняты все меры, чтобы немцы не узнали, какая часть стоит против них. В двенадцать часов ночи все роты были на своих участках. Взводы, выставив наблюдательные посты, расположились в землянках.

Прошло два-три часа после смены французов. Кругом царила тишина. Неожиданно со стороны неприятельских окопов отчетливо прозвучал голос. На чистом русском языке кто-то крикнул оттуда:

– Здорово, молодцы второго особого полка!

Солдаты, находившиеся в окопах, кинулись к брустверам, стремясь увидеть немца через бойницы. Многих из нас немало удивило, что, несмотря на всю предосторожность нашего командования, противнику уже известно, какая часть размещена на передовой линии. Но рассуждать мы не стали и, зная, как коварен враг, насторожились.

После некоторой паузы тот же голос из немецких окопов заговорил снова, произнося слова раздельно:

– Здорово, молодцы второго особого полка! Добро пожаловать! Сдавайтесь! Все равно разобьем французов, куда вы тогда денетесь?

Кто-то из наших не стерпел вызывающего тона немца. Через проволочные заграждения в ответ врагу полетела крепкая брань. Солдаты зашумели винтовками. Из землянок быстро вышли люди нашего взвода и заняли места у бойниц.

Доложили о случившемся ротному командиру. Он подтвердил приказание – без команды не стрелять.

Немец больше не проронил ни слова.

Позже, в эти же дни пребывания на фронте, у нас произошел другой случай, взволновавший всю роту. В секретном посту за первой линией дежурил снайпер моего отделения Корпачев. Часа в два ночи старший команды разведчиков Котов, выйдя из соседнего поста за проволочные заграждения, стал продвигаться ползком вдоль фронта по направлению к Корпачеву. Поравнявшись с его постом, Котов залег в высокой траве в пятнадцати шагах впереди. Корпачев, услышав шорох, тихонько окликнул: «Кто идет?» Ответа не последовало. Он окликнул второй раз и, взяв ручную гранату, снял с детонатора предохранительный колпачок. Знакомый звук снимаемого колпачка понудил Котова быстро ответить: «Свой, Котов». Корпачев узнал по голосу Котова, успокоился и, надев колпачок на гранату, положил ее на место.

Котов приполз на пост и тут же начал придираться к Корпачеву, обвиняя его в намерении убить своего унтер-офицера. Солдат объяснил, что ему трудно было разобрать в темноте, кто ползет, и он лишь на всякий случай приготовил гранату.

– Я окликнул вас два раза, господин взводный, – говорил Корпачев Котову,-полагается спросить только один раз и, если нет ответа, открывать огонь.

Солдат был прав, но, возвратившись в окопы. Котов и ротному командиру сказал, что Корпачев хотел убить своего унтер-офицера. Ротный вызвал Корпачева, обругал ни в чем неповинного человека и в заключение приказал:

– Доложи взводному командиру, чтобы он поставил тебя под винтовку с полной выкладкой на передней линии на шесть часов – по два часа в день.

Корпачева поставили на боевой ступени в неприкрытом сверху окопе. Он был высокого роста, и затылок его и штык оказались на виду у немцев. Почти тут же, едва он успел взять винтовку на плечо, над головой его цокнули немецкие пули. Он соскочил со ступени, переждал немного и снова встал на место. Немцы не унимались, и в первый день стояния под ружьем Корпачеву поминутно грозила смертельная опасность.

К счастью, все обошлось благополучно. Корпачев старался держать голову пониже, чтобы не быть мишенью для противника. Кстати, немцы реже стали стрелять по нему. Корпачев рассказал, что когда его поставили под винтовку в третий раз (дело было вечером), он явственно слышал, как из ближнего немецкого секрета приглушенным голосом крикнули ему:

– Стой, стой, стрелять не будем.

Подпрапорщик и Котов неоднократно проверяли, как выполняется распоряжение ротного относительно Корпачева. Но товарищи по отделению все же ухитрялись облегчить ему участь. Выставив наблюдателей, которые должны были предупредить о появлении начальства, они давали ему возможность посидеть время от времени на боевой ступени.

Полностью отбыв наказание, Корпачев сказал мне:

– Клянусь тебе честью, – не я буду, если в первом же бою не убью этого гада п шпика Котова.

*

Шли дни за днями. Немцы не наступали, французское командование также что-то выжидало.

Иногда на нашем участке возникала артиллерийская стрельба. Какой-либо ротный командир, получив от своих передовых постов сведения о приближающихся немцах, не утруя5дал себя проверкой донесения и тут я«е звонил по телефону командиру ближайшей батареи, требуя открыть огонь по определенному месту.

В это время немцы рыли подкоп под французские позиции и закладывали фугасы большой разрушительной силы. Фугасы взрывались и уничтожали значительные полосы траншей, в землянках гибло много солдат.

За время нашего пребывания на Реймском участке немцы произвели две газовые атаки. Первая нанесла нам большие потери. Мы как следует не были подготовлены к обороне в этих условиях, не умели правильно обращаться с французскими противогазами. Во вторую атаку жертв было меньше. Наученные горьким опытом, мы своевременно заметили расстилавшийся по земле зловонный дым, шедший от немецких окопов. Быстро дали газовый сигнал по всему участку, и меры предохранения были приняты.

Запомнился еще один эпизод, который произошел в дни нашего пребывания на Реймском участке. Командир четвертой роты капитан Семенов и фельдфебель Гук решили провести самостоятельную вылазку. С пьяных глаз они не поставили об этом в известность ни штабы полка и батальона, ни соседние роты.

В час ночи сто с лишним солдат под командой ротного командира вышли из окопов первой линии и направились к расположению немцев. Ночь была темная. Линия фронта неровная. Пройдя свои проволочные заграждения, разведка сбилась с пути и напоролась на заграждения второй роты. Думая, что это немецкие заграждения, разведчики тут же начали прорезать проходы.

Секретные посты второй роты услышали характерные звуки и сообщили дежурному по участку, а тот – ротному командиру. Немедленно стрелки вышли из землянок и заняли свои места на боевых ступенях. Пулеметы были наведены в ту сторону, откуда слышался шум перерезаемой проволоки. Минометчики тоже стояли наготове. Снайперы расположились в секретных проходах, чтобы не допустить противника до передней линии. Рота замерла, с волнением ожидая сигнала к бою.

Вдруг шипя взвилась красная ракета, разорвалась в воздухе и повисла на шелковом парашютике, покачиваясь и ярко освещая окружающую местность. Это был условный сигнал. Разом затрещали пулеметы и винтовки, послышался стон минометов, шипение траншейных пушек, полетели ружейные и ручные гранаты.

Ракеты взлетали одна за другой. Тысячи пуль со свистом неслись в сторону мнимого противника. За проволочными заграждениями послышались крики раненых и стоны умирающих, но и по крикам в этом громе и суматохе никто не узнал, что бьют своих.

Стрельба продолжалась около часа. К счастью, командир второй роты решил отбить атаку «противника» своими силами, не прибегая к помощи артиллерии. Этим он спас разведку Семенова от полного истребления. Встретив сильное сопротивление мнимых немцев, она ползком отступила и благодаря простой случайности добралась до своих окопов, не нарвавшись на огонь подлинного противника.

Пьяная затея капитана Семенова и фельдфебеля Гука обошлась четвертой роте в двадцать семь убитых и тридцать шесть раненых.

*

В октябре нашу бригаду сменили французские войска, и мы ушли на отдых в лагерь Майлли. Расположились в тех же бараках, в которых помещались по приезде из Марселя.

Командир батальона полковник Иванов возобновил попытки узнать о местопребывании Петрыкина. Мы ничего не могли сказать о его судьбе. Тогда Иванов заявил, что вынужден принять крутые меры.

Придя как-то в нашу роту, он приказал подпрапорщику Кучеренко отобрать восемь солдат-и направить в четвертую роту в распоряжение фельдфебеля Гука. Позже, месяца через три, нам стало известно, что товарищи оказались жертвой гнусной мести зверя-полковника.

Иванов добился суда над ни в чем неповинными солдатами. Обвиняемые были приговорены к расстрелу. Привести приговор в исполнение сначала было предложено французам, потом неграм, но те и другие отказались.Обязанности палачей выполнили унтер-офицеры, окопавшиеся в запасном батальоне в лагере Майлли.

Очевидцы рассказывали, что рано утром приговоренных привели к месту казни и заставили самих вырыть себе могилу. Затем полковой поп предложил им исповедаться и причаститься. Солдаты ответили отказом, бросив по адресу попа несколько крепких русских слов. Раздался залп, некоторые были только тяжело ранены. Из ямы, куда повалились расстрелянные, слышались стоны. По команде офицера в яму был дан второй залп, и стоны прекратились.

Не стоит и говорить, как потрясла нас зверская расправа. Пожалели мы тогда, что так легко отделался полковник при стычке с нашей ротой. Эта стычка произошла как раз в дни нашей стоянки в резерве в лагере Майлли, вскоре после того, как были арестованы расстрелянные потом восемь солдат.

Был полковой праздник. Утром мы ходили в церковь, а после обеда нас отпустили в городок, откуда большинство солдат вернулось подвыпившими, в приподнятом настроении.

Часов в семь вечера в нашу первую роту пришел полковник Иванов в сопровождении ротных командиров первого батальона.

Собравшейся в бараке роте был прочитан приказ о том, что солдаты, замеченные в картежной игре на фронте, подлежат порке. Эффект был совершенно неожиданИый для начальства. Мгновенно рота заволновалась. Рядовой второго взвода Михаил Крюков быстро потушил электрический свет, солдат третьего взвода Василий Краснов крикнул:

– Не дадим бить! Довольно! Бей Иванова!

Послышался шум разбираемых из пирамид винтовок. Солдаты напирали на струсивших офицеров. Иванов получил несколько крепких ударов. Еще момент – и он наверное был бы поднят на штыки.

Голос нашего ротного командира Юрьева-Пековца изменил дальнейший ход событий.

– Братцы! Если не жалеете меня, пожалейте мою жену и детей! – закричал он и заплакал навзрыд.

Люди обмякли и расступились. Растерянный, бледный Иванов под солдатский свист и улюлюканье медленно вышел из барака. На другой день он заболел и не выходил на занятия.

О событиях в первой роте узнала вся бригада. Всюду говорили, как намяли бока Иванову. Многие считали, что у полковника надолго отбита охота наказывать солдат за малейший пустяк.

Иванова ненавидели солдаты не только его батальона, но и других. Он придирался ко всем, в том числе к людям из первого полка, где его прозвали «гнусавым Мишкой».

Бригадный командир генерал Лохвицкий, узнав об инциденте в первой роте, вынужден был издать приказ, в котором категорически запрещал наказывать солдат розгами.

*

Простояв в Майлли месяц, бригада в ноябре снова выступила на фронт. Наш участок был расположен перед фортом Бремон и деревней Курси, занятыми немцами. Форт Бремон находился на большой возвышенности, и оттуда немцам далеко были видны французские позиции.

Нам предложили хорошо изучить свой участок, точно запомнить расположение землянок и ходов сообщения. За три месяца пребывания здесь с этой задачей мы справились действительно хорошо, узнали каждую пядь, крепко запомнили, где находятся пулеметы, минометы, секретные, замаскированные от неприятеля ходы сообщения, тайные склады гранат и патронов.

В феврале 1917 года наша бригада ушла в резерв, сдав участок французским войскам. Оба русских полка разместились по соседству в деревнях, окрестности которых очень походили на местность в районе форта Бремон и Курси. Очевидно, учитывая это, командование производило здесь тактические занятия и маневры, уроки которых могли пригодиться нам в дальнейшем.

В последних числах февраля бригаду неожиданно подняли ночью и вывели на новое место стоянки – километров за десять в лес, где находился громадный замок.

Во время этой стоянки мы также усиленно готовились к предстоящему сраяхению. На заключительном занятии присутствовал командир корпуса, французский генерал Безелер, который остался очень доволен действиями наших частей.

 

7

Был конец марта, когда бригада выступила из замка и, не дойдя километров десять до передовых позиций, остановилась в деревне. В ясную погоду отсюда хорошо был виден форт Бремон.

Здесь мы получили первые неофициальные сведения о февральской революции в России. Сообщил нам об этом русский эмигрант из Парижа, тайно пробравшийся в располоя^ение наших частей. Пришла и долгожданная почта с родины. Правда, цензура постаралась – в каждом из писем было вычеркнуто не менее двух третей. Но все же было радостно и приятно, что о нас помнили и беспокоились в родных селах и городах.

Весть о революции взбудоражила всю бригаду. Солдаты, которым лично удалось слышать эмигранта, открыто говорить боялись. Точно ничего не зная о событиях, люди все же собирались группами и подолгу тихо толковали. О настроениях солдат шпики доложили высшему начальству. Командир бригады генерал Лохвицкий созвал офицеров на тайный совет. Через некоторое время ротные командиры объявили солдатам, что разговоры о революции – вздорные слухи. В России ничего не случилось. Никаких официальных приказов нет. Есть только предположение, будто царь из-за сильной усталости добровольно отказался от престола и передал царствование своему брату Михаилу. Но и эти сведения не официальные…

Вот все, что мы смогли узнать от своих командиров о февральской революции.

Накануне пасхи, в субботу вечером, полковые попы отслужили молебны, и нам было сказано, что в два часа ночи бригада идет в наступление. Первому полку дана задача взять деревню Курси, второму – захватить форт Бремон.

Мы начали готовиться к предстоящему бою. Каждый старался облегчить свой ранец, раздавая лишние вещи местным жителям, которые угощали нас за это виноградным вином.

Когда мы ушли на позиции, в деревне осталась только хозяйственная часть полков. Из нашей роты, между прочим, остался солдат – поводырь медведя, вывезенного вместе с нами нз России. Медведь был всеобщим любимцем. Он бывал даже на передовых линиях и жил в землянках вместе с солдатами. Мишка набаловался пить вино и часто «проверял» солдатские фляги. Особую страсть он питал почему-то к белому виноградному вину.

Он знал все ходы сообщения п частенько пробирался в тыл, к французским артиллеристам, которые угощали его вином. Однажды Мишку так напоили, что, миновав переднюю линию, он забрел к проволочным заграждениям, запутался в колючей проволоке и поднял страшный рев среди ночи. Пришлось вырезать проволоку, чтобы освободить зверя от неожиданных пут.

Во время газовой атаки Мишке хотели надеть противогаз» Он искусал несколько человек, а маску надеть не дал. Почувствовав же запах газов, он выбежал из землянки и быстро забрался на высокую сосну, где и просидел несколько часов. Газовая волна уже давно прошла, а Мишка не спускался с дерева. Слез он только к обеду.

Девять дней уже французская артиллерия била по намеченным объектам. Круглые сутки слышалась канонада. Немцы в долгу не оставались. Их снаряды падали всюду, не миновали, конечно, и расположения наших частей.

Днем в окрестностях Бремона и Курси кружили французские и немецкие аэропланы. Часто происходили воздушные бои. Делала свое дело зенитная артиллерия. Небо покрывалось дымовыми шариками, осколки рвавшихся в воздухе снарядов падали вниз, нередко нанося тяжелые ранения нашим солдатам.

В двенадцать часов ночи нас выстроили для выступления на передовые линии. Командиры полков и батальонов еще раз объяснили боевую задачу.

Была темная весенняя ночь. Артиллерийская канонада усилилась. Роты шли ощупью, курить и громко разговаривать не разрешалось. В три часа утра головные батальоны – второй и третий – дошли до первой линии окопов. Первый батальон занял вторую линию. На этом участке мы в свое время простояли около трех месяцев, тем не менее местность показалась незнакомой, так кругом перерыли ее артиллерийские снаряды. На каждом шагу лежали трупы убитых.

Снаряды продолжали уродовать человеческие тела. Картечь с треском рвалась над головами. Над нашим расположением все время кружил немецкий аэроплан. Благодаря ему немцы взяли точный прицел. Вскоре однако показался французский самолет и меткими выстрелами из пулемета сбил неприятельского разведчика. После этого немецкая артиллерия била не так точно.

В четыре часа утра наши части пошли в наступленпе.

С большими потерями второй батальон под командой талантливого грузина подполковника Готуа выбил немцев из передней линии их окопов, и они отступили на вторую линию – ближе jk форту Бремон. Однако продолжать атаку батальон не мог, он потерял больше половины людского состава. Кроме того немцы открыли ураганный пулеметный и ружейный огонь, пх легкая артиллерия жестоко била по участку, занятому вторым батальоном, и по пространству между ним и расположением нашего первого батальона. Из-за сильного артиллерийского обстрела мы лишены были возможности приттп на помощь товарищам.

Наконец и первый батальон ринулся в бой. В окопах остались команда бомбометчнков, отделение с аппаратами Вермореля под командованием французского поручика Кюри, хорошо говорившего по-русски, а также снайперское отделение. И вот впереди занимаемого нами окопа разорвался немецкий тяжелый снаряд. Он развалил стенку окопа, и меня засыпало землей.

Когда солдаты освободили меня от земли, я узнал, что полковника Иванова легко ранило в щеку и он немедленно отправился в тыл. Поручик Кюри раненный лежал в землянке. Много бомбометчиков и снайперов было убито.

Собрав всех оставшихся в живых, я повел их на соединение с батальоном. Когда мы добрались до него, выяснилось, что он уже потерял треть своего состава.

Вскоре среди нас появился перевязанный после ранения поручик Кюри. По распоряжению подполковника Готуа он объединил особые команды первого и второго батальонов и получил задание выбить немецких пулеметчиков, которые своим огнем задерживали наше продвижение.

Отобрав самых лучших бомбометчиков, Кюри выслал их вперед по ходам сообщения. Бомбометчик Марченко первыми же гранатами вывел из строя два немецких пулемета. Вслед за этим на немецкую засаду бросились другие наши бойцы, и через несколько минут засада сдалась. Немцы отступили на третью линию своих окопов, что была расположена за каналом перед фортом Бремон.

Целый день гремела канонада. Немцы три раза переходили в контратаку вплавь через канал, но вернуть потерянные позиции им не удалось. Ночью первый батальон окопался около самого канала. Расстояние, отделявшее нас от немцев, было примерно тридцать – сорок метров. Всю ночь трещали пулеметы, рвались ручные гранаты, канал беспрестанно освещался ракетами. Артиллерия молчала, и мы воспользовались затишьем – углубили своп новые окопы, слив их в одну сплошную линию.

Не отрываясь от лихорадочной работы, солдаты делились впечатлениями и новостями. Рассказывали, что на второй линии окопов на боевой ступени был обнаружен застывший в стоячем положении труп старшего команды разведчиков Котова. Голова его, рробитая пулей в затылок, склонилась на бруствер, руки сжимали винтовку. Повпдимому, Корпачев сдержал свое слово, прикончил ненавистного человека.

Наш ротный командир Юрьев-Пековец был легко ранен и отправлен в тыл, где вместе с полковником Ивановым вначале отлеживался в землянке бригадного командира. Потом оба они уехали в Париж для «длительного лечения».

Поручика Кюри вторично ранило – на этот раз тяжело. Его отправили в тыл на носилках. Все жалели хорошего командира, чуткого человека.

Временно первой ротой стал командовать подпоручик Чистяков.

От раскаленного стрельбой воздуха в окопах стояла духота. Всем хотелось пить, но воды не было. Подвезти воду и продукты из резерва не представлялось возможности. Немцы ни на минуту не переставали обстреливать весь участок, занятый нами. Некоторые смельчаки пытались ночью достать воду из канала, но попытки их стоили им жизни. Только немногим удалось налить несколько фляг, и эту воду делили по глотку.

Всю ночь люди не смыкали глаз, ожидая новой атаки. Утро наступило пасмурное. Густой плотный туман низко опустился над фронтом. Немцев за каналом не было видно, только слышался шум голосов.

До четырех часов дня на участке царило спокойствие. Обе стороны чувствовали усталость после боя и бессонной ночи. В половине пятого раздались первые выстрелы немецкой артиллерии. Через несколько минут стоял сплошной гул. Земля дрожала от взрывов, покрываясь новыми воронками. Легкие снаряды с пронзительным свистом били по нашим окопам. Тяжелые снаряды с ровным клокотанием пролетали над головой и с грохотом рвались далеко в резерве. Французская артиллерия почему-то молчала. Немцы усиливали огонь. Держаться на берегу канала в окопах без землянок стало невозможно. Взводные унтер-офицеры хотели связаться с командиром батальона, но никто не знал, где он. Телефонисты позвонили в штаб полка. Оттуда сообщили, что вместо раненого Иванова командиром первого батальона назначен подполковник Петров, который скоро прибудет на позиции. Взводные, прождав некоторое время, позвонили в штаб вторично, но определенного ответа не последовало.

Контуженный подпоручик Чистяков пе решился взять на себя ответственность за отступление. Только начальник пулеметной команды поручик Быховский, не желая подвергать разгрому свою команду, отвел ее на вторую линию, точно так же поступили наши взводные. Вечером, когда мы успели уже неплохо обосноваться в хорошо укрепленных бывших немецких землянках, по телефону было получено запоздалое распоряжение батальонного командира Петрова о том, чтобы мы отступили от канала на вторую линию.

Все три часа нашего отдыха в землянках немцы усиленно обстреливали оставленные нами окопы на берегу. Они, видимо, не заметили нашего отступления. Если бы мы продолжали сидеть у канала, у нас не осталось бы в живых ни одного человека.

Поздним вечером, прикрываясь дымовой завесой, немцы перешли канал. Обнаружив, что в оставленной нами линии нет ни одной живой души, они стали продвигаться вперед. Наш батальон приготовился к встрече. Немцы вскоре остановились и залегли за всевозможными укрытиями. Стрелять в них из пулеметов и винтовок было бесполезно, а бросать гранаты не позволяло расстояние.

Солдаты волновались: французская артиллерия продолжала молчать.

На всем участке было только два офицера – Быховский и Чистяков. Все распоряжения отдавались взводными.

Переждав, немцы двинулись вперед. Артиллерия и сильный пулеметный огонь из-за канала прикрывали их наступление. Цепи шли одна за другой. Было заметно, что за ночь немцы получили подкрепление.

В этот момент в наших окопах появился поп второго полка, до этого скрывавшийся в ближайшей землянке. В руках у него был крест, которым он усердно благословлял солдат. Когда я заметил, что поп, помахав крестом, направляется обратно в землянку, я сказал ему:

– Вы бы, батюшка, не уходили, остались с нами. Видите – люди волнуются. А вы бы дух подымали…

Поп уловил мою иронию и смущенно зачастил:

– Нет, нет, солдатики… Я не могу здесь оставаться. Это не входит в мои обязанности. Какой я вояка, какой я вояка…

Он скрылся в землянке.

Немцы приближались. Но огня мы не открывали. Взводные решили подпустить их как можно ближе. Немецкая артиллерия стала обстреливать участок позади нас. Бить по линии, занятой нами, она не могла, боясь нанести урон своим частям, близко подошедшим к нам.

Вот немцы бросились в атаку. Наши взводные подали команду «огонь». Грянул залп винтовок, затарахтели по всему участку легкие пулеметы, в сторону наступавших полетели сотни гранат. Справа от первого батальона застрочили десятки тяжелых пулеметов команды Быховского.

Немцы были ошеломлены. В ходах сообщения, куда они проникли, образовалась пробка. Выбраться наверх нельзя, их ожидала верная смерть от огня наших снайперов. Оставляя убитых и раненых, немцы бросились назад к каналу. Очутившись за полосой, поражаемой ручными гранатами, они остановились.

В этот момент из сотен орудий ударила французская артиллерия. Снаряды ложились по обе стороны канала. Немцы попали в смертельную ловушку. Те, кто бросился к русским окопам, падали, сраженные пулеметным и ружейным огнем, а те, кто отступал, гибли от артиллерийских снарядов.

Наш батальон вновь занял окопы на берегу канала. Продвигаться дальше не решались. Начальства не было. Рассчитывать на поддержку второго батальона нельзя, – он сильно потрепан. Связь с третьим батальоном была потеряна.

Поведение начальства казалось по меньшей моей странным. «Почему с нами нет ни одного штаб-офицера? – задавали вопрос солдаты. – Где этот подполковник Петров, назначенный нашим батальонным командиром?»

С десяти часов вечера на участке установилась тишина. Артиллерия с обеих сторон молчала, не было пулеметной и ружейной стрельбы. Воду в канале брали свободно. Наш артельщик Харлашка сумел доставить нам на переднюю линию вино и обед, за что мы были ему очень благодарны. Маленькая доза вина и несколько ложек теплого супа подбодрили нас, и на душе стало немного веселей.

С двух часов немцы начали изредка посылать в нашу сторону снаряды. Я сидел в новом окопе около кавала рядом с солдатом своего отделения Горчаковым. Горчаков раньше был рабочим Тульского завода. Солдаты любили его и называли Василием Михайловичем. Он любил петь и часто напевал вполголоса.

Ночь была холодная. Василия Михайловича пробирала дрожь. Я отдал ему свою палатку. Укрывшись ею и осторожно, чтобы немцы не заметили огня, покурив со мной, Василий Михайлович потихоньку, как и всегда, замурлыкал. Он пел, я слушал. Иногда мы перекидывались несколькими словами о погибших товарищах, потом Василий Михайлович снова мурлыкал.

Так прошло около часа. Вдруг возле нашего окопа разорвался тяжелый снаряд. Осколки с визгом полетели в разные стороны. Мы оба плотно прижались к стенке. Минуту спустя, я сказал Горчакову:

– Ну, Василий Михайлович, вставай, пока благополучно.

Горчаков не отозвался. Я бросился к нему и, схватив за плечи, начал трясти. Он был мертв. Осколок снаряда перебил ему шею.

Забыв всякую предосторожность, я плакал навзрыд. Мой плач услыхал младший унтер-унтер-офицерОченин. Он подошел ко мне и, увидев мертвого Василия Михайловича, тяжело вздохнул. Мы зарыли его тело в неглубокой яме рядом с окопом.

На рассвете немцы усилили артиллерийский огонь. Мы вынуждены были отступить и укрыться в землянках.

Французская артиллерия стала громить форт Бремон. В ясном небе кружило несколько аэропланов. Немцы возобновили атаки. Ночью нас сменила бригада альпийских стрелков.

*

В ротах осталось по тридцать – сорок человек. Люди были сильно изнурены трехдневным боем, бессонными ночами и отсутствием питания. Оборванные, грязные, еле волоча ноги, мы плелись в тыл. У каждого из нас было что-либо немецкое: винтовка, карабин, брезентовый или из тюленевой кожи ранец, маузер, револьверы других систем, отнятые у пленных офицеров.

Я отобрал у немецкого полковника парабеллум с сотней патронов. У него, между прочим, были обнаружены открытки с карикатурами на царя Николая Романова. На одной открытке царь был изображен в лаптях, в грубых деревенских самотканных штанах и рубахе с многочисленными разноцветными заплатами; он сидел верхом на заморенном осле, держал подмышкой маленький артиллерийский снаряд; из карманов его штанов и из-за пазухи торчали запечатанные сургучом бутылки с водкой. На другой открытке Николай, в том же костюме, изображался стоящим против японского императора и принимающим от него одну единственную винтовку. Подобных карикатур было несколько, и мы немало посмеялись, разглядывая их.

Пройдя от фронта километров пятнадцать, мы остановились в небольшой деревне. Пообедав у походных кухонь и немного отдохнув, пошли дальше, в глубокий тыл. Ночью прибыли в деревню, находившуюся километрах в тридцати от передовой линии.

Солдаты с возмущением говорили о поведении начальства. Оказалось, что и в других частях многие офицеры участия в бою не принимали. Похоже было, что в свое время при комплектовании офицерского состава наших полков брали во внимание не храбрость и смелость, не военные таланты, а холопскую преданность престолу, «благородное» происхождение, способность держать солдат в ежовых рукавицах.

К началу нашего наступления командир бригады генерал Лохвицкий находился на возвышенности, километрах в семи- восьми от передних линий. Вместе с ним были командир первого полка генерал Нечеволодов и командир нашего второго полка Дьяконов. Здесь обосновались штабы полков и бригады. С возвышенности прекрасно были видны и форт Бремон, и деревня Курси, и весь участок фронта, по которому русские полки должны были наступать.

Когда было получено донесение, что второй полк выбил немцев из занимаемых ими двух передних линий против форта Бремон, а первый полк занял деревню Курси, – генеральская свита отправилась в землянку, где помещался штаб нашего полка. Начальство решило «отметить» удачный день.

Три дня держались полки на занятых ими немецких позициях. Три дня кутили старшие офицеры. И только перед сменой русских частей французскими офицеры оставили землянку и выехали в Париж продолжать «пожинать лавры победы над врагом». Исполнять обязанности командира нашего полка вместо Дьяконова остался подполковник Готуа. Этот офицер не участвовал в попойке у Лохвицкого. Во все время боя он не смыкал глаз, руководя действиями своего батальона, и сам лично неоднократно брал немцев под обстрел из легкого пулемета «Льюис», который он носил за спиной.

 

8

Через десять дней стоянки в деревне, в которую мы прибыли после боев у форта Бремон, нас перевели в более глубокий тыл. Здесь нам выдали новое обмундирование. На всех гимнастерках, брюках, шинелях и подошвах хромовых сапог стояло клеймо «Лондон».

Вылечившиеся солдаты начали возвращаться из лазаретов. Из запасного батальона что находился в Майлли, пришло пополнение. Но занятий в ротах производить было некому. Большинство офицеров отсутствовало.

Возобновились разговоры о революции в России. Видя, что от солдат правды дольше не скроешь, начальство огласило приказ, в котором сухо и казенно было сказано о февральском перевороте и объявлялось, что начальников теперь надо называть по-новому: господин генерал, господин полковник и так далее.

Солдаты немедленно организовали ротные, полковые и отрядный (бригадный) комитеты. Начались солдатские собрания. Начальству был предъявлен целый ряд претензий.

Вернувшиеся из лазаретов рассказывали, что там их плохо лечили, плохо обращались с ними. Людей, еще не вылечившихся, заставляли колоть дрова, в то время как раненые французские солдаты, вполне поправившиеся, не работали, отдыхали. Под нажимом солдат для проверки этих фактов были созданы комиссии из врачей, фельдшеров и солдат. Эти комиссии полностью подтвердили жалобы, и меры были приняты.

В конце апреля вернулось большинство раненых. А старших офицеров все еще не было. Не было и командира полка Дьяконова, командира первого батальона Иванова и командира первой роты Юрьева-Пековца. Они продолжали «лечиться» в Париже. Большинство младших офицеров не считало нужным присутствовать на солдатских собраниях.

Наконец приехал полковник Иванов. Он вступил во временное командование полком вместо подполковника Готуа, который получил действительно заслуженный отдых.

Иванов собрал всех солдат первого батальона и долго говорил, как нужно держать себя воинам свободной республики. Ни на один острый вопрос он не дал вразумительного ответа, и люди разошлись, не желая слушать болтовню полковника.

Такие собрания и с тем же «успехом» он проводил во втором и третьем батальонах.

Иванов стремился сколотить около себя опорную группу солдат, думал поднять свой авторитет. Он не скупился на награды. Унтер-офицеры и рядовые первого батальона больше других получили георгиевских крестов, медалей и французских крестов «круа де герр». Но это не помогло Иванову.

Полковой комитет вынес постановление: провести демонстрацию в день Первого мая. Солдаты на общих ротных собраниях одобрили это постановление.

Двадцать восьмого апреля был получен приказ бригадного командира генерала Лохвицкого,: все тяжелые станковые и легкие пулеметы предписывалось передать французским инструкторам для проверки и ремонта.

Солдаты сразу сообразили, что здесь пахнет не проверкой, а разоружением, и все, как один, заявили, что пулеметы исправны, ремонтировать их нечего, а проверить их они сами сумеют не хуже инструкторов. Несмотря на все уговоры офицеров и в особенности Иванова, ни один пулемет мы не сдали, и французские инструкторы уехали не солоно хлебавши.

По решению общих собраний рот и команд в тот же день во всех местах, где стояли пулеметы, были выставлены круглосуточные вооруженные караулы, которые без письменного разрешения комитета никого к оружию не допускали.

Тридцатого апреля Иванов на общих собраниях батальонов прочитал приказ бригадного командира, запрещавший устраивать первомайскую демонстрацию. Иванов объяснял, что французские граждане не могут спокойно смотреть на красные флаги, ибо они напоминают им французскую революцию, во время которой было пролито много крови их братьев и отцов. Солдаты выступили против приказа, доказывали Иванову, что если русские солдаты имели право умирать на французской земле, то имеют такое же право устраивать на ней демонстрации и митинги, что население знает о предстоящей демонстрации и не возражает против нее.

Во всех батальонах Иванову было заявлено, что демонстрация будет проведена вопреки приказу бригадного командира.

*

Ранним утром первого мая продолжались приготовления к празднику. Люди были в необычно приподнятом настроении. Они старательно чистили винтовки, пулеметы, легкие траншейные пушки, наводили блеск на сапоги, медные пряжки поясов. Портные дошивали красные знамена, плотники заканчивали поделку древков для знамен и флагов. Музыканты начищали инструменты и украшали их красными лентами. По взводам ходили члены первомайской комиссии, проверяя готовность к демонстрации.

Заботливый артельщик первой роты Харлашка встал раньше всех. Походная кухня блестела, сбрую лошадей он украсил красными флажками, в гривы и хвосты коней вплел ленты. Кухня была на полных парах. Харлашка затопил ее с таким расчетом, чтобы сразу после митинга раздать солдатам специально приготовленный первомайский обед.

Прежде всех на место сбора батальона выехал Харлашка с красным бантом на груди. Затем одна за другой стали подходить роты.

Когда весь батальон собрался, вынесли развернутое полковое знамя. Знаменщик Василий Сабанцев встал с ним впереди, окруженный другими солдатами с красными знаменами в руках. Музыканты полка с инструментами, подаренными жителями Парижа, выстроились позади знаменосцев. Особая делегация в составе председателей ротных комитетов пригласила офицеров принять участие в демонстрации совместно с солдатами. Но все офицеры, за исключением капитана Савицкого – командира минометной команды и поручика Быховского – командира пулеметной команды, категорически отказались.

Руководил выступлением батальона член полкового комитета Сапронов. По его команде «шагом марш» ровно, не сбиваясь с ноги, мы пошли под звуки походного марша. За стрелками шагали пулеметчики, которые забрали с собой все до единого пулеметы. За ними двигались минометчики. Шествие замыкали четыре ротных походных кухни с Харлашкой во главе.

Около деревни, в которой помещался второй батальон, был хороший, ровный плац. Здесь и должен был состояться митинг.

Линейные встретили нас около деревни и провели на плац. Вскоре подошли второй и третий батальоны. Полк выстроился в форме буквы «П». В центре расположения полка у всех на виду была поставлена крестьянская арба на высоких колесах. Это была импровизированная трибуна.

После команды «смирно» председатель отрядного комитета Балтайс взошел на трибуну и, поздравив полк с праздником Первого мая, сделал доклад о февральской революции в России.

После Балтайса выступали солдаты. Они проклинали мрачное прошлое, выражали глубокую веру в новую, радостную жизнь. Почти каждый оратор заканчивал речь требованием немедленной отправки всех русских солдат на родину. Собравшиеся горячо и долго аплодировали этим ораторам.

Присутствовавшие на митинге французы – жители ближних деревень и солдаты, находившиеся в отпуску, также дружно аплодировали ораторам, хотя и не понимали русской речи. Совершенно ясно было, что наши красные знамена отнюдь не’ «напоминали французам тяжелого прошлого», как уверял полковник Иванов, а, наоборот, воскрешали в памяти воспоминания о прежней героической борьбе трудящихся Франции за свободу и звали к новым боям против буржуазии. Французские солдаты брали под козырек, видя красные знамена, а мирные жители почтительно снимали кепи. Когда же наши ораторы, сказав по-русски «Долой войну!», произносили этот возглас по-французски, французы кричали «ура» и подбрасывали вверх свои фуражки.

В самый разгар митинга на дороге к деревне показался конный отряд – около пятидесяти всадников. Как только он свернул с дороги и направился к нам по мягкой весенней траве, мы сразу узнали полковника Иванова, который ехал впереди отряда, состоявшего, как оказалось, из офицеров второго полка.

После переговоров Иванова с представителями полкового комитета Балтайс сообщил с трибуны, что из Парижа приехал назначенный вместо Жилинского генерал Палицын для смотра второго полка и полковник Иванов просит скорей закончить митинг с тем, чтобы он и другие офицеры могли занять свои места в ротах и командах для встречи генерала.

Выслушав Балтайса, солдаты зашумели, и со всех сторон раздались крики: «Не допускать. Обойдемся без них. В бою обошлись, а здесь тем более».

Полк еще шумел, когда показался автомобиль с генералом Палицыным. Из автомобиля вышел старик лет шестидесяти пяти, с седой бородой, грузный, сутуловатый, с обрюзгшим лицом. Адъютант Палицына, подойдя к Балтайсу, сказал ему, что генерал желает побеседовать с героями форта Бремон.

Балтайс передал полку слова адъютанта. Солдаты закричали: «Просим, просим».

Кто-то подал Палицыну лошадь, и он в сопровождении офицеров подъехал к нам. По команде Балтайса полк взял винтовки на караул. Палицын поздоровался. Полк дружно ответил: «Здравия желаем, господин генерал».

Затем Палицын остановил у трибуны лошадь и, не сходя с седла, начал говорить. Говорил он тихо, редко, несвязно. Трудно было понять его. Речь свою закончил в таком смысле:

– Русская армия – теперь не царская армия, а армия революции, армия свободного народа и свободной страны. Но это не значит, что мы не должны воевать. Мы должны теперь, вместе с союзниками, приложить все усилия и разгромить врага окончательно. Победим и будем устраивать жизнь по- новому.

В рядах солдат послышались выкрики;

– Иди сам воюй, старый чорт, а с нас хватит!

– Мы уже навоевались-за три года…

– Ты лучше скажи, когда в Россию поедем?

Балтайс спросил, кто хочет высказаться. И генералу пришлось выслушать много неприятных вещей. Люди говорили о бесчеловечном отношении офицеров к солдатам, о возмутительных условиях жизни русских войск во Франции, о плохой связи с Россией, о тоске по родине.

Один солдат сказал:

– Мы здесь оторваны от родины, не знаем, что там творится. Газет из России не получаем, французские читать не умеем, да и не верим им. Солдат нужно обеспечить духовной пищей на родном русском языке.

Палицын обратил внимание на выступление этого оратора и, когда вторично взял слово, говорил:

– Да, братцы, я знаю, что у вас мало духовной пищи. Постараюсь просьбу вашу удовлетворить, сделаю так, чтобы у вас на каждый полк было не по одному священнику, а по два, и вы…

Генералу не дали договорить, и он наверное слышал, как кричали по его адресу:

– Долой старого дурака!

Он съежился и, зажав уши руками, поворачивал голову из стороны в сторону.

Полк продолжал шуметь. Генерал быстро повернул лошадь к автомобилю, сошел с коня, сел в машину и покатил прочь. За ним поскакали верховые офицеры. Вслед им долго несся оглушительный свист солдат.

Балтайс объявил митинг закрытым, и батальоны пошли по своим деревням. До поздней ночи в полку царило необычайное оживление.

В последующие дни общественно-политическая активность солдатской массы продолжала нарастать. Собрания рот, заседания полковых и отрядного комитетов устраивались почти ежедневно. Но нельзя сказать, что это было похоже только на митинговщину, на заседательскую суетню.

В конце мая после долгих споров с командованием удалось добиться согласия генерала Лохвицкого на посылку делегации в Россию. Делегатам был дан наказ немедленно по прибытии в Петербург сообщить там подробно о событиях и настоять на возвращении всех нас на родину. Делегация выехала в Россию – и словно в воду канула.

Наши полки перевели на другое место стоянки – тоже в деревни, где разместили по крестьянским дворам и чердакам. Солдаты остались недовольны этим и в знак протеста отказались выходить на занятия. Через отрядный комитет мы настойчиво требовали перевода в другой лагерь. В конце концов это было сделано, и мы перебрались в ля-Куртин. Здесь были хорошие каменные двухэтажные казармы, рассчитанные каждая на одну роту, баня, прачечная и водопровод. Рядом железнодорожная станция и торговое местечко с театром, несколькими кино, кафе и магазинами. Вокруг – лес и кольцо гор, недалеко – река, близ реки отличный плац для занятий.

В ля-Куртине были размещены также пятый и шестой полки. О местонахождении в тот момент четвертого я не помню. Но вот что рассказывали о судьбе третьего полка.

В то время, когда наша первая особая бригада находилась в лагере Майлли, вторая была в пути. Путь ее лежал тоже через Дальний Восток и Индийский океан.

В дороге солдаты третьего полка, так же как и мы, подвергались издевательствам со стороны офицеров. Кормили их плохо, пресной воды давали недостаточно. В Марсель полк прибыл в состоянии, близком к мятежу.

Несколько дней солдаты находились в саду «Мирабо», откуда их в город не пускали. Потом неожиданно поздним вечером полк был отправлен в порт и погружен на пароход. Дальше он попал в Салоники, а оттуда был брошен на фронт. Людям не дали даже отдохнуть с дороги, немедленно послали на передовые позиции в бой. Солдатам пришлось сражаться в совершенно незнакомой местности, без какой бы то ни было ориентировки и учета неприятельских сил. В первом же бою полк был почти полностью уничтожен.

Так погибли тысячи отборных русских солдат вдали от родины. Семьям убитых в Россию было сообщено, что их отцы, сыновья и братья пропали без вести.

*

Когда мы обосновались в лагере ля-Куртин, правительство Керенского прислало к нам из России группу молодых офицеров. По приезде они всячески рекламировали себя революционерами. Некоторым из них удалось войти в состав ротных, полковых и отрядного комитетов. Однако прошло немного времени, и мы убедились, что «революционеры» в золотых погонах по сути дела стоят за политику старого офицерства.

Особенно резко разногласия между ними и солдатами проявились при обсуждении вопроса о предоставлении русским солдатам отпусков с бесплатным проездом по железным дорогам Франции, на одинаковых правах с французскими солдатами. Посланцы Керенского были против отпусков.

Отрядный комитет большинством голосов вынес постановление предоставить отпуска. Генерал Лохвицкий, назначенный к этому времени командиром дивизии, созданной из первой и третьей бригад, не соглашался на это. Комитет отправил делегацию к фельдмаршалу Жоффру. Тот разрешил, и наши солдаты начали выезжать в отпуск во все города Франции.

Все эти и подобные им удачные действия своих ротных, полковых и отрядного комитетов солдаты встречали с неописуемым восторгом. В то же время солдаты все яснее видели пропасть между ними и офицерством, которое все больше отдалялось от них.