1

Героическими страницами в летописи борьбы русского народа с польско-шведской интервенцией начала XVII века всегда считались обороны городов. Лучшие нравственные качества русских людей проявились в этих тяжелых осадных боях: мужество, стойкость, верность Отечеству, способность длительное время переносить тягчайшие лишения и не падать духом. Изощренная и тщательно разработанная тактика «городового взятия», теоретические выкладки западноевропейских знатоков военного искусства, совершенная по тем временам военная техника оказывались бессильными перед упорством и мужеством защитников «градов русских».

Почти три года выдерживала осаду Москва, отбивая многочисленные приступы интервентов и тушинцев, и только измена «семибоярщины» позволила полякам войти в Кремль.

Навечно осталась в памяти народной оборона Троице-Сергиева монастыря.

Троице-Сергиев монастырь, основанный в XIV веке Сергием Радонежским в глухих лесах в семидесяти верстах от Москвы (нынешний город Загорск), имел славную историю. Отсюда исходил призыв Сергия Радонежского к всенародной войне с Мамаем, отсюда пришли на Куликово поле в 1380 году богатыри-иноки Пересвет и Ослябя. Троице-Сергиев монастырь являлся крупнейшим центром русской книжности: рукописи, собранные монахами, составили обширную библиотеку. В ризнице монастыря хранились огромные ценности пожертвования и вклады нескольких поколений великих и удельных князей, богатых вотчинников. В монастыре жили и трудились многие книжники того времени, в том числе Авраамий Палицын, подробно описавший в своем «Сказании» осаду монастыря поляками в годы «Смутного времени».

Неудивительно, что именно Троице-Сергиев монастырь стал центром национально-освободительной борьбы против интервентов. Лозунги защиты «православной веры от иноверных латынян» были в то время близки и понятны русским людям, объединяли все сословия России. Стойкость и мужество защитников Троице-Сергиева монастыря вселяли надежду на победу, отсюда по всем русским городам шли страстные призывы подниматься на освободительную войну.

Троице-Сергиев монастырь был сильной крепостью. Каменные стены, постройка которых началась в середине XVI столетия, имели протяженность в шестьсот сорок две сажени (примерно тысяча четыреста метров), высоту от восьми до пятнадцати метров, толщину около шести метров и включали двенадцать башен с верхним, средним и «подошвенным» боем. Перед мощью Троицкой твердыни оказались бессильными осадные пушки иноземных наемников.

У монастыря были свои «военные слуги» — более ста пятидесяти человек, гарнизон из стрельцов, казаков и пушкарей. По описи в монастыре числилось девяносто пушек, затинных ( стенных ) и полковых пищалей, более шестисот пудов пороха. В случае опасности за оружие брались многочисленная «братия», монастырские слуги и служки, посадские люди из близлежащих слобод и крестьяне окрестных деревень. Богатый монастырь имел возможность хорошо вооружить и снарядить своих защитников. Запасы продовольствия были достаточными для длительного сидения в осаде. По подсчетам военных историков, в 1608 году, накануне нападения интервентов, общее число защитников Троице-Сергиева монастыря достигало двух с половиной тысяч человек.

Но неизмеримо большими оказались силы интервентов, двинувшиеся в сентябре 1608 года на Троице-Сергиев монастырь. Гетман Сапега привел с собой шесть — семь тысяч солдат, пан Лисовский — около шести тысяч. Пятикратное превосходство!

Пехотные роты наемников, гусарские хоругви и казачьи сотни гетмана Сапеги и пана Лисовского подошли к монастырю 23 сентября 1608 года и остановились на Клементьевском поле. Еще до их прихода воеводы Долгоруков-Роща и Голохвастов, возглавившие оборону, сожгли монастырские слободы, чтобы противнику не было где укрыться. Гарнизон заранее разделили на две части: одни ратники были закреплены за стенами и башнями, другие составили «вылазную рать». Эта рать и начала военные действия, неожиданно атаковав на Клементьевском поле передовые отряды гетмана Сапеги. Интервенты понесли большие потери и вынуждены были приступить к строительству укрепленных лагерей, чтобы обезопасить себя от новых вылазок. Гетман Сапега строил лагерь на Клементьевском поле, к западу от монастыря, пан Лисовский — в Терентьевской роще, к юго-востоку. На предложение сдаться защитники Троице-Сергиева монастыря ответили категорическим отказом. Интервентам пришлось начинать длительную осаду.

Оборона Троице-Сергиева монастыря (1608–1609)

В шестистах-семистах метрах от монастырских стен интервенты поставили девять батарей, каждая из которых насчитывала по семь осадных пушек: на Волокушиной горе — четыре батареи, на Красной горе, со стороны лагеря гетмана Сапеги, — пять батарей. Пушки были укрыты от огня монастырского гарнизона турами, сплетенными из прутьев и насыпанными землей. Кроме того, перед батареями на Красной горе был вырыт ров и насыпан земляной вал. В непосредственной близости от стен, метров за сто, выкопаны окопы, в которых укрылись пешие наемники-мушкетеры.

Солдаты пана Лисовского начали рыть минный подкоп к угловой Пятницкой башне. Место подземных работ было надежно прикрыто надолбами из вертикально поставленных бревен.

Одновременно шла подготовка к штурму. Сколачивали длинные штурмовые лестницы, рубили из бревен щиты с бойницами; поставленные на колеса, эти щиты придвигали к крепостным стенам, прикрывая прятавшихся за ними пехотинцев.

Подготовка к штурму велась по всем правилам тогдашнего западноевропейского военного искусства!

Что могли противопоставить защитники Троице-Сергиева монастыря?

Мощь крепостных стен, сложенных на века. Уничтожающий огонь многочисленных пушек и ручных пищалей. Стародавние средства отражения приступов: большие камни и бревна, которые можно было сбросить на головы столпившихся под стеной врагов, котлы с кипящей смолой, песок и золу, чтобы слепить глаза. И, конечно, мужество и стойкость воинов на стенах и в башнях…

3 октября 1608 года все шестьдесят три польские пушки открыли непрерывный огонь по западной и южной стенам монастыря. Каленые ядра полетели через стены, осаждающие хотели поджечь деревянные постройки внутри крепости. Начали пальбу из своих окопов стрелки-пехотинцы, пытаясь поразить защитников монастыря через бойницы.

Шесть недель продолжалась непрерывная бомбардировка Троице-Сергиева монастыря, но каменные стены, сложенные неизвестными русскими мастерами, выдержали — польским пушкарям не удалось пробить ни одной бреши.

Пальба из осадных орудий перемежалась попытками приступов. Вечером 13 октября, в сумерках, роты гетмана Сапеги и пана Лисовского с двух сторон двинулись к монастырю — с развернутыми знаменами, под звуки музыки. Польские военачальники надеялись, что наступившая темнота помешает защитникам монастыря вести прицельный огонь, но просчитались. Ядра и картечь из десятков пушек, тяжелые свинцовые пули из сотен пищалей встретили их на подступах к стенам. Смешался парадный строй польских рот, солдаты начали разбегаться, бросая штурмовые лестницы и щиты. Еще один залп, и польские роты в беспорядке побежали в свои лагеря, под защиту укреплений. Первый штурм был отбит.

Еще неделю интервенты то с одной, то с другой стороны пытались приблизиться к стенам. Обычно их легко отбивали пушечным и пищальным огнем, а если отдельным отрядам наемников все-таки удавалось подойти к стенам и башням — на них обрушивались камни и бревна, лилась кипящая смола. По словам современники, так «литовских людей многих побили».

Гетман Сапега надеялся теперь только на минный подкоп. Но такие действия противника предполагали и троицкие воеводы. Ратникам, выходившим на вылазки, было приказано обязательно взять «языка», что вскоре удалось сделать. В плен попал польский ротмистр, который «в распросе и с пытки» подтвердил, что подкоп ведется, но он не знает, где…

Монастырскому слуге Корсакову, знакомому с минными работами, было поручено копать колодцы — «слухи», чтобы «слушать» подземные работы противника. Этот прием русские воеводы давно знали и неоднократно использовали при обороне русских городов. «Охочие люди» по приказу воевод каждую ночь спускались по веревкам со стены и пробирались к польским заставам и лагерям, чтобы захватить «языка». Долго это не удавалось. Наконец, воеводы устроили вылазку, во время которой схватили некоего «казака», который сообщил, что подкоп ведется под угловую Пятницкую башню и 8 ноября будет заряжаться порохом. Можно было принимать контрмеры. 9 ноября внезапным ударом отряд из крепости оттеснил противника от входа в минную галерею и взорвал подкоп.

Разрушением подкопа не ограничились удачи этого дня-. Другой отряд сумел ворваться на Красную гору, захватил три польские батареи, а затем — еще две. Трофеями нападавших стали восемь крупных пушек, много другого оружия и боеприпасов. Батареи на Красной горе, угрожавшие монастырю, перестали существовать. Это был большой успех, заставивший гетмана Сапегу перейти к длительной осаде. Он рассчитывал истощить силы осажденных мелкими стычками, полной блокадой, голодом. Польские саперы «перехватили» воду, которая шла по подземным трубам в монастырь из верхнего пруда. В монастыре не хватало дров; каждая вылазка за дровами в близлежащие рощи сопровождалась боями с польскими засадами.

Тяжелой оказалась для осажденных зима 1608/09 года. Теснота (кроме гарнизона, в монастыре спасалось от интервентов все окрестное население), холод, недостаток продовольствия и воды. Началась цинга, ежедневно умирали десятки людей. Как писал Авраамий Палицын в своем «Сказании», только ратных людей и монахов было убито и умерло от болезней более двух тысяч человек. Но Троице-Сергиев монастырь не сдавался.

Через плотное кольцо блокады послали гонцов — просить у царя Василия Шуйского помощи. Но сам царь был осажден в Москве. В феврале 1609 года в Троице-Сергиев монастырь прорвался небольшой отряд из шестидесяти казаков и двадцати монастырских слуг, они привезли с собой двадцать пудов пороху. Конечно, «зелье» очень пригодилось, но не такой помощи ждали истомившиеся защитники монастыря…

Весна принесла новые опасности. От немногочисленных перебежчиков в польском лагере знали, что гарнизон Троице-Сергиева монастыря значительно ослаблен (в нем оставалось не более пятисот ратников), и гетман Сапега решил возобновить штурм. Снова были восстановлены батареи на Красной горе. Ян Сапега задумал ночной штурм. Об этом узнали в монастыре и приготовились к бою. Авраамий Палицын писал: «Хотяще к стенам градным приити тайно и ползающе, аки змиа по земли молком, везеху приступные козни: щиты рубленые, и лестницы, и туры, и стенобитные хитрости. Градстии людие вси взыдоша на стены, мужеска полу и женска, ждаху приступу».

Наступила ночь 27 мая 1609 года.

Тишину разорвал залп из множества пушек, поставленных поляками на Красной горе. Притаившиеся поблизости от стены польские роты бросились на приступ.

«Христолюбивое же воинство и вси людие градскии, — продолжает Авраамий Палицын, — не дающе им щитов и Тарасов придвигнути и лестниц присланивати, бьюще из подошвенного бою изо многих пушек и пищалей, и в окна колюще, и камение мещуще, и вар с калом льюще; и серу и смолу зажигающе метаху, и известью засыпающе скверные их очеса, и тако бьющеся через всю нощь…»

С наступлением утра интервенты отхлынули от стен, побросав все свои стенобитные хитрости. Осажденные даже успели сделать вылазку и захватить тридцать пленных.

28 июня 1609 года гетман Сапега повторил общий штурм, и снова был отбит с большими потерями. Тогда он запросил помощи из Тушина. Под Троице-Сергиевым монастырем собрались сразу три самых известных польских военачальника: гетман Сапега, паны Лисовский и Зборовский. А в монастыре оставалось всего двести боеспособных ратников…

31 июля 1609 года защитники Троице-Сергиевого монастыря отбили третий и последний общий штурм. Это было почти чудо: горстка обессилевших русских ратников остановила штурмовые колонны Сапеги, Зборовского и Лисовского!

А спустя две недели троицкие ратники решились на вылазку. Цель этой вылазки внешне кажется очень скромной: отбить у «литовских людей» большое стадо скота, неосмотрительно выпущенное поляками к Красной горе. Но именно эта удачная вылазка многим спасла жизнь, помогла продержаться до получения подмоги.

А помощь была близка. Обстановка изменилась явно не в пользу интервентов, под лагерями которых уже появились конные разъезды войска Михаила Скопина-Шуйского. В октябре 1609 года Скопин-Шуйский добрался до Александровской слободы, расположенной всего в сорока верстах от Троицы. Через кольцо блокады в монастырь прорвался отряд из девятисот русских ратников, а в начале января 1610 года — еще пятьсот ратников. Пополненный гарнизон теперь прочно удерживал крепость, предпринимая многочисленные вылазки.

Наконец, к монастырю двинулись основные силы Михаила Скопина-Шуйского. И 12 января 1610 года интервенты ушли к Дмитрову. Закончилась шестнадцатимесячная оборона Троице-Сергиева монастыря, вписав в русскую военную историю еще одну славную страницу…

Оборона Пскова (1615)

Столь же героической стала и оборона Пскова в 1615 году от шведского короля Густава II Адольфа.

Псков был единственным северным русским городом, который шведы не сумели взять, хотя и пробовали это сделать неоднократно: осенью 1611 года, летом 1612 года, в январе 1615 года. Во время последнего похода шведы были разбиты на подступах к городу и, отойдя на двенадцать верст, построили укрепленный лагерь у деревни Куя, Шведские отряды стояли в Гдове и Порхове. Фактически все дороги в Псков оказались перерезанными, продовольствие в городе было на исходе. Но весной 1615 года псковичи неожиданным ударом выбили интервентов из Куи.

Тогда к непокорному городу выступил сам шведский король Густав II Адольф. В начале июля 1615 года он с семитысячным войском высадился в Нарве, а 29 июля подошел к Пскову. Все это время к королю прибывали подкрепления наемников: английских, шотландских, французских, немецких. Всего королевская армия насчитывала тринадцать «знамен» конницы (более двух тысяч рейтар), сорок рот пехоты (шесть с половиной тысяч человек), двести артиллеристов, то есть примерно девять тысяч солдат. Это были профессиональные вояки, хорошо вооруженные, с опытными командирами и инженерами во главе. Кроме полевых пушек, у короля был «наряд большой и проломный» ( тяжелая осадная артиллерия) — к штурму города шведы готовились основательно.

Псковский гарнизон насчитывал немногим более четырех тысяч человек, но горожане, по словам современника, «меж себя крест целовали, что битца до смерти, а города не сдать». Показательно, что за все время осады «из города к королю переметчиков никоим образом не было». Продовольствия оказалось достаточно, так что осады псковичи не боялись, а приступы шведов надеялись отразить. Сколько раз уходили отсюда враги восвояси, не сумев преодолеть неприступных крепостных стен и мужества их защитников!

Утром 30 июля 1615 года передовые отряды шведского войска, опередив главные силы, появились в непосредственной близости от Пскова. И тут же были наказаны за свою неосторожность: из городских ворот вылетела псковская конница и атаковала шведов. В быстротечной сабельной рубке погиб один из самых известных шведских воевод — Горн, а сам король получил ранения. Ошеломленные шведы «отбежали» от города на семь верст, и дальнейшее развертывание осадной армии проводили осторожно, большими силами, тут же закрепляясь в лагерях. Псковичи непрерывно устраивали вылазки, нанося противнику большой урон. Только к концу августа шведам удалось завершить «обложение» Пскова.

Главный укрепленный лагерь король разбил на Снетной горе, в трех верстах севернее Пскова. Здесь стояла конница. А на Гдовской дороге, против Ильинских и Варлаамских ворот под защитой пехотинцев расположилась двадцатиорудийная батарея. Восточнее города, на Новгородской дороге, стояли лагерем немецкие ландскнехты Готтберга. Свою батарею они расположили против Петровских ворот. На Московской дороге, против Великих ворот, был укрепленный лагерь Коброна, а в Завеличье, против города, лагеря Глязенапа и Генриксона. В Завеличье, у церкви Иоанна Предтечи, была поставлена еще одна сильная батарея, которая обстреливала через реку Великую западную, самую длинную стену Пскова. Пространство между укрепленными лагерями контролировалось заставами и конными разъездами. Псков оказался в плотном осадном кольце.

Но воеводы Василий Морозов и Федор Бутурлин, которым была поручена оборона города, продолжали активные действия. В середине сентября они предприняли неожиданную вылазку из Ильинских и Варлаамских ворот и захватили батарею на Гдовской дороге, «немецких людей от наряду отбили». Около трехсот шведских солдат погибло в схватке, остальные в панике побежали к королевскому лагерю на Снетной горе. Русская конница преследовала их почти три версты. Батарею шведам пришлось восстанавливать заново, и, надо сказать, они это сделали быстро. Король Густав II Адольф торопил: именно здесь, в районе Варлаамских ворот, на северной стороне крепости, он планировал основной удар.

17 сентября началась жестокая бомбардировка. Большие пушки из-за реки Великой швыряли ядра в город, батарея на Гдовской дороге крушила Варлаамскую и Высокую башни. В стене появились бреши. Вперед кинулись штурмовые колонны шведской пехоты. Шведам удалось захватить Наугольную башню, но вскоре они были выбиты псковичами. В других местах шведы не прошли. Первый штурм захлебнулся.

Это было очень важно — выиграть время. Начиналась осень, холода, ненастье. В шведских лагерях появилось много больных, по некоторым сведениям, чуть ли не треть армии оказалась небоеспособной. Осадное «сиденье» не сулило шведам ничего хорошего, поэтому король торопил с повторным штурмом. С утра до вечера грохотали тяжелые шведские пушки из Завеличья, по городу выпустили «семьсот ядр огненных», а простых чугунных и железных ядер «без счета». Но псковичи быстро тушили пожары, а стену, выходившую к реке Великой, шведы не сумели пробить.

Хуже обстояло дело у Варлаамских ворот, где тяжелые ядра осадных пушек снова разрушили часть стены. 9 октября король вторично двинул вперед свои штурмовые колонны. По словам современника, шведы «взыдоша на стену града и на башню угольную». И опять были выбиты псковичами! Не удалась захватчикам и попытка ворваться в город по воде. Солдаты Генриксона переплыли на плотах реку Великую, выломали железные решетки, закрывавшие устье речки Псковы, проникли в город, но вскоре были атакованы и выброшены обратно.

11 октября 1615 года тяжелые осадные пушки вновь начали бомбардировку Пскова. Король явно хотел покончить с непокорным городом до наступления ранней северной зимы. Трудно сказать, как бы развертывались дальнейшие события, но шведов постигло неожиданное несчастье. Одну из пушек от выстрела разорвало, огонь попал в пороховой погреб. Раздался оглушительный взрыв, и батарея сразу замолкла. Некоторое время еще слышались выстрелы из-за реки Великой, но вскоре и там наступила тишина. Третий штурм Пскова не состоялся.

На следующий день король приказал грузить пушки на суда и готовиться к общему отходу. 17 октября 1615 года Густав II Адольф покинул лагерь на Снетной горе, признав свое поражение. Лучший полководец Европы, прославившийся впоследствии в Тридцатилетней войне (1618–1648), известный реформатор военного дела ушел из России без славы…

Третье героическое событие начала XVII столетия, оставившее наибольший след и в памяти народной, и в исторических сочинениях, — Смоленская оборона 1609–1611 годов, неразрывно связано с именем воеводы Михаила Борисовича Шеина, личности героической и трагической…

 

2

Шеины вели свою родословную от легендарного Михайла Прашинича (или Прушанина), который пришел в Великий Новгород из Пруссии в ХIII столетии.

Потомок Михаила Прашинича в седьмом колене, Василий Морозов, по прозвищу Шея, положил начало древней московской боярской фамилии: его сыновья уже именовались Шеиными. Все трое — Юрий, Василий и Иван — были боярами в начале царствования Ивана Грозного. Как и других древних боярских родов, Шеиных коснулась опричная гроза, положение их пошатнулось. Отец полководца, Борис Васильевич Шеин, не поднялся выше чина окольничего. Но в русской военной истории он оставил след. В 1579 году Борис Шеин был главным воеводой в крепости Сокол, осажденной польским королем Стефаном Баторием.

О детстве и юности Михаила Шеина не известно ничего; историки не установили даже даты его рождения. Можно только предположить, что, подобно другим отпрыскам знатных боярских родов, его рано записали в дворцовую службу. Впервые имя Михаила Шеина упоминается в 1598 году в списке сорока пяти стольников, подписавшихся под грамотой об избрании на царство Бориса Годунова. Подпись Михаила Шеина стоит на двадцатом месте, что подтверждает его довольно скромное положение при дворе.

Известно, что в том же 1598 году Михаил Шеин принимал участие в походе царя Бориса Годунова против крымского хана Казы-Гирея, был при царе рындой у «другого (второго) саадака». С этого похода и начинается военная служба Михаила Шеина, продолжавшаяся до самой его трагической смерти.

В начале XVII столетия стольника Михаила Шеина посылали воеводой в разные пограничные городки, но только в 1604 году получил он первое самостоятельное назначение — воеводой большого полка в Мценск, крепость в Тульской земле, на одном из татарских шляхов. Воеводы из соседних городков, в случае опасности нападения крымского хана, должны были идти к нему «в сход». Но крымцы в этом году на «украину» России не нападали.

Боевое крещение молодой воевода принял в 1605 году, в сражении под Добрыничами, где царские воеводы Федор Мстиславский и князь Василий Шуйский остановили продвижение войска Лжедмитрия I к Москве. В пяти полках русского войска, по подсчетам военных историков, было примерно двадцать тысяч ратников, в том числе пять-шесть тысяч стрельцов, четырнадцать полевых пушек. Лжедмитрий I вел за собой семь конных польских хоругвей, отряд польской пехоты, три тысячи донских казаков, несколько тысяч запорожцев и около тысячи примкнувших к нему конных и пеших московских людей — всего четырнадцать-пятнадцать тысяч человек.

20 января 1605 года русские полки расположились на ночлег в селе Добрыничи. Царские воеводы не знали, что навстречу им уже движутся из Севска войска самозванца. Но сторожевые заставы сообщили о приближении противника, и на рассвете 21 января полки заняли боевой строй: в центре, перед селом — стрелецкая пехота с пушками, на правом и левом крыльях — конница. Вперед выехал сторожевой полк.

Стрельцы поставили перед собой возы с сеном. Это импровизированное укрепление очень помогло в бою с польской и казацкой конницей.

Русский сторожевой полк был атакован многочисленной польской конницей и после короткого боя отступил к главным силам. Противники теперь стояли лицом к лицу.

Самозванец и его польские советники главную надежду возлагали на закованную в латы тяжелую конницу с длинными пиками в руках. Удар кованой рати в сомкнутом строю должен был сокрушить правое крыло русского войска, а затем врезаться в центр, где находился стрелецкий строй. На другом своем фланге самозванец поставил запорожскую конницу, чтобы сковать боем противостоящую конницу русских воевод. В центре же находился «наряд», наемные пехотинцы и пешие казаки, которым отводилась вспомогательная роль — в случае неудачи прикрыть пушечным огнем конницу.

Бой начался яростной атакой тяжелой конницы самозванца на русский правый фланг. Здесь, впереди русской конницы, стояли отряды иноземцев-рейтар под командованием француза Маржерета. Наемники не выдержали удара и начали поспешно отступать, смяв стоящие позади них конные полки Мстиславского. Лжедмитрий I уже торжествовал победу. Немедля, он двинул свою тяжелую конницу на центр русского строя.

Но тут случилось то, чего сторонники самозванца совсем не ожидали. Стрелецкая пехота, стоявшая в нескольких шеренгах за возами, не устрашилась грозного зрелища кавалерийской атаки. Когда всадники в сверкающих латах, с белыми крыльями за спиной и яркими перьями на железных шлемах приблизились, грянул; залп из многих сотен пищалей, за ним еще и еще. Огонь велся почти непрерывно. Первые две шеренги, дав залп, опускались на правое колено, затем стреляли следующие две шеренги и тоже пригибались, давая возможность: выстрелить стоявшим позади стрельцам, а в это время первые шеренги заряжали свои пищали. Заграждение из возов охраняло их от прямой атаки конницы.

Эффект массированного залпового огня был ошеломляющим. Француз Жак Маржерет вспоминал в своих записках: «Сказанная пехота, видя поляков так близко, дала залп в десять или двенадцать тысяч аркебузных выстрелов, который произвел такой ужас среди поляков, что они в полном смятении обратились в бегство». Следом побежали казаки. «Пять или шесть тысяч всадников преследовали их более семи или восьми верст. Дмитрий потерял почти всю свою пехоту, пятнадцать знамен и штандартов, 30 пушек и пять или шесть тысяч убитыми, не считая пленных».

О том же повествует в «Кратком известии о Московии в начале XVII в.» и другой современник, голландский купец Исаак Масса: «Стрельцы из-за шанцев выстрелили из полевых пушек и затем открыли пальбу из мушкетов, и это нагнало на поляков такой страх, что они в полном беспорядке обратились в бегство».

В разрядной книге о сражении под Добрыничами записано следующее: «Литовских и польских и русских воров и черкас побили на голову, а убито польских и литовских и запорожских черкас и русских воров тысяч с 15 и больше, а живых всяких людей поймано тысяч семь…» Русское войско потеряло всего пятьсот ратников.

Дьяк Разрядного приказа, сделавший эту запись, несколько преувеличил число убитых и плененных «воров», но то, что победа была несомненной и полной, совершенно ясно. Самозванец с остатками своего разношерстного воинства бежал в Путивль.

Может быть, именно с этого дня воевода Михаил Шеин поверил в непреодолимую силу «огненного боя», в твердость русских «пешцев», занявших позиции за укреплениями, пусть такими ненадежными, как возы с сеном? Эта вера и уменье использовать лучшие качества русских «огненных стрельцов» и «наряда» крепко помогут ему в будущем…

А лично Михаила Шейна битва при Добрыничах привела к крутому повороту в жизни. По всей вероятности, он сражался на правом крыле русского войска, на который обрушился самый страшный удар польской Конницы, и проявил героизм: известно, что он спас от гибели главного воеводу — князя Мстиславского. За это ему была доверена великая честь: привезти в Москву весть о победе. В разрядной книге, сразу после записи о том, что «побили вора росстригу и литовских людей бояре и воеводы князь Федор Иванович Мстиславский с товарищами», добавлено: «Прислали к государю с сеунчом Михаила Борисовича Шеина».

Исаак Масса сообщает некоторые подробности: «С пленными послали к царю молодого дворянина, с просьбой к царю наградить этого дворянина, ибо в одном сражении он спас от смерти воеводу; и я видел, как все это было привезено в Москву 8 февраля 1605 года».

Так Михаил Шеин был впервые отмечен царской милостью: ему пожаловали чин окольничего и поручили воеводство в Новгороде-Северском, что само по себе было почетно — молодой окольничий (Михаилу Шеину было, видимо, не более тридцати лет) сменил известного воеводу князя Ивана Голицына.

В разрядной книге записи об этом стоят почти рядом: «…государь Михаила Борисовича пожаловал, велел ему быть в окольничих…»

«…в Новегородке Северском велено быть окольничему Михаилу Борисовичу Шеину, да Олександру Плещееву, да князю Федору Звенигородскому…»

Новгород-Северский был, пожалуй, самой значительной крепостью Северской земли — юго-западного края России на стыке Литвы и Дикого Поля. С той и другой Стороны исходила постоянная военная опасность (особенно от крымских татар, набеги которых прежде всего обрушивались на «Северу»), в результате чего суровые и стойкие «мужики-севрюки» как бы пожизненно находились на военной службе.

По «росписи» 1605 года в Новгороде-Северском постоянно жили двадцать пушкарей и тридцать «затиншиков» больших стенных пищалей, гарнизон в сотню городовых казаков; к городу было приписано около сотни уездных «детей боярских».

Новый воевода Новгорода-Северского сразу оказался в очень трудном положении. Соседние города и уезды один за другим переходили на сторону «царя Дмитрия», царские воеводы действовали вяло, нерешительно и наконец изменили Борису Годунову — после его смерти, в мае 1605 года, воевода Басманов капитулировал под Кромами. Бояре «целовали крест росстриге».

Воевода Михаил Шеин сохранял верность правительству до последней возможности, не торопился с присягой, несмотря на то, что остался почти в полной изоляции, и «поклонился Гришке ( Отрепьеву) только тогда, когда ему поклонились другие», за что самозванец был на него «сердит», сообщает летописец.

Есть что-то общее в политической линии, которую проводили два героя «Смутного времени» — Дмитрий Пожарский и Михаил Шеин. Это общее — верность воинскому долгу.

Лжедмитрий I поспешил отослать молодого воеводу подальше от Москвы, на «крымскую украину». В 1606 году в очередной «росписи» воеводам на «украине» записано: «В передовом полку на Ливнах окольничему Михаилу Борисовичу Шеину…»

Самозванец процарствовал недолго. 17 мая 1606 года в Москве поднялось восстание, большинство приведенных «царем Дмитрием» шляхтичей было перебито, погиб и он сам, а царем поспешно провозгласили Василия Шуйского.

Народные массы все еще верили в «своего» царя, сохраняя так называемые царистские иллюзии, поэтому южные уезды ответили на события в Москве массовыми выступлениями. Небольшой гарнизон Михаила Шеина в Ливнах, пограничной крепости на реке Быстрой Сосне, оказался среди бушующего моря. В крепости стояли «две станицы добрые» казаков, были стрельцы и пушкари, которые «стояли крепко» против крымских татар и «черкасов», но не имели никакого желания сражаться с восставшими. Михаил Шеин оказался воеводой без войска…

Что произошло дальше, мы узнаем из кратких записей разрядной книги: «И в Украинных, и в Северских городах люди смутились и заворовали, воевод почали и ратных людей побивать, а с Ливен Михайло Борисович Шеин утек, душою да телом, а животы его и дворянские пограбили».

В это время в южных уездах уже разворачивалась крестьянская война под предводительством Ивана Болотникова. В июне 1606 года царь Василий Шуйский начал готовить для похода на восставших большую армию. Судя по разрядным записям, воевода Шеин вновь оказался в Ливнах, с «наказом» в случае необходимости идти со своим полком «на сход» к князю Ивану Михайловичу Воротынскому, который стоял под Ельцом. Еще во время своего похода на Москву Лжедмитрий I сосредоточил в Ельце военные припасы и множество пушек, поэтому овладению этим городом, жители которого «передались» Ивану Болотникову, правительство уделяло большое внимание. Во время сражения под Ельцом воевода Шеин находился в передовом полку. В этом бою отрядам Ивана Болотникова, которые пытались подойти к городу, было нанесено поражение. «Воровских людей под Ельцом побили», — сообщает разрядная книга. Но этот эпизод мало повлиял на общее положение. В тылу Воротынского восстали города Новосиль и Мценск, к Ельцу двинулись крупные силы восставших во главе с Истомой Пашковым, которого современник называл «полководцем и храброборцем и большим промыслеником». Князь Иван Воротынский «был побит в прах, и все войско его расстроено, и он сам едва успел бежать в Москву».

Осенью 1606 года воевода Шеин принимал участие еще в одном сражении, на этот раз под командованием Михаила Скопина-Шуйского. Сражение произошло на реке Цахре, было длительным и упорным, и фактически сорвало прямой поход на Москву войска Ивана Болотникова — восставшим пришлось обходить Москву с запада. Разрядная книга сообщала, что на реке Пахре «воровских людей побили», но другая разрядная запись скорее свидетельствует о том, что ни та, ни другая стороны не сумели добиться победы: «Многое множество обоих падоша, не хотяше бо ни едино войско вспетитися, и не возмогоша, и тако разыдошеся».

Во время осады восставшими Москвы воевода Михаил Шеин вместе с князем Иваном Голицыным командовал полком смоленских дворян и, видимо, снова отличился: в 1607 году ему был пожалован чин боярина. Показательно, что еще до получения боярского чина разрядная книга упомянула имя Шеина в списке главных воевод царского войска: пять бояр-воевод и один окольничий — Михаил Шеин!

В мае 1607 года, в «походе царя и великого князя Василия Ивановича всеа Русии под Тулу», Михаил Борисович Шеин уже включен в число шести бояр, которые находились непосредственно с государем. Это означало признание его как большого воеводы и, по существу, сделало возможным назначение главным воеводой в Смоленск.

В Смоленск Михаил Шеин был послан из-под Тулы, сразу после ее взятия царскими войсками и пленения Ивана Болотникова в том же, 1607 году. Вот запись разрядной книги: «Из-под Тулы же послан в Смоленск боярин Михайло Борисович Шеин да князь Петр княж Иванов сын Горчаков».

В 1608 году разрядная книга уже сообщала о воеводстве Шеина в Смоленске как о свершившемся факте: «В Смоленске: боярин и воевода Михаил Борисович Шеин, да князь Петр Иванович Горчаков, да дьяк».

Это были имена будущих героев Смоленской обороны!

В первый год своего воеводства Михаил Шеин почти не занимался чисто военными делами: Польша и Россия формально еще не находились в состоянии войны, шла скрытая интервенция, польские и литовские отряды выступали как бы самовольно, без королевской санкции. Но спокойной жизнь смоленского воеводы, конечно, не была. На границе происходили постоянные стычки между «смолянами» и «литовскими людьми», те и другие жаловались своим воеводам на нападения соседей. По этому вопросу Михаил Шеин постоянно сносился с оршинским старостой Андреем Сапегой и с велижским старостой Александром Гонсевским. Сапега в своих ответных посланиях утверждал, что именитые паны вторгаются в пределы Московского государства самовольно, будто бы без ведома и даже против желания короля. От имени польского короля оршинский староста даже просил, чтобы не было нарушений перемирия со стороны московского царя, а что касается польского короля, то тот и впредь будет соблюдать все условия перемирия.

В действительности набеги на пограничные русские земли были организованы велижским старостой Александром Гонсевским и являлись частью общего плана завоевания России. Не случайно основные удары были направлены на самые северные уезды Смоленской земли — Щучейскую и Порецкую волости, через которые шла прямая дорога из Литвы к Москве.

Но были у этих набегов и другие, скрытые цели. Угрозой постоянных разорений Гонсевский и его воеводы — бывшие смоленские помещики Иван и Григорий Хрипуновы, изменившие России, — пробовали склонить на королевское «покровительство» местных дворян и крестьянское население. Так, осенью 1608 года «при шел из-за рубежа, из Литвы, с Велижа, в Щучейскую волость велижский урядник Семен Александров, брат Гонсевского, а с ним литовских людей 300 человек гайдуков, и Щучейской волости землю отводят ( присоединяют) к Велижу вдоль на 70 верст, а поперек на 20 верст; а из Щучейской волости итти им в Порецкую волость» В Щучейской волости поляки «выграбили четыре деревни, животы и статки поимали, а иных в полон взяли». Весной 1609 года начались нападения на Порецкую волость, сопровождавшиеся грабежами и угоном в плен крестьян. Пострадавшие крестьяне засыпали смоленского воеводу слезными челобитными, из которых складывается картина поголовного разорения и литовских грабежей. Вот что писали, например, крестьяне трех деревень Порецкой волости — Козыревой, Немытковой и Кондратовой: «Нас, бедных сирот твоих государевых, воевали, да сожгли, государь, в трех деревнях пятнадцать дворов и на тех дворах сожгли и ржи и ярового всякого хлеба 1000 и 30 в смоленскую меру, да на тех дворах сожжено коров и всякой дробной животины пятьсот, да взяли наших животов в полон с тех с трех деревень пятьдесят лошадей на сорок коров дойных и быков, да выдроли, государь, семьдесят роев пчел, а мы, государь, сироты твои государевы бедные, воеванные, от тех литовских людей убежали на лесы и за реки с женишками и с детишками. Нам, бедным, воеванным, жити негде, на тех пожженных деревнях жить немочно и пахать не на чем и твои государевы пошлины платить нечем».

В других крестьянских челобитных можно встретить такие строки: «Нас, бедных сирот твоих государевых, секли насмерть и мучили всякими муками из-за денег», «Воевали и били и секли и животы наши — лошади и коровы и всякую дробную скотину и платья побрали и дворы и гумна и клети с хлебом пожгли, и в хоромах всякую посуду пожгли, из денег мучили», «Утопили в реку в Касплю жонку да девку, да поимали крестьянина Свиридка Тимофеева и вымучили пятнадцать рублей денег…»

Намеренно жестокое разорение северных волостей Смоленской земли преследовало вполне определенные политические цели, о которых доносили в Смоленск служилые люди с пограничных застав: «Да пан же Олександро ( Александр Гонсевский) присылал крестьян Велижского повета в Щучейскую волость к крестьянам с грозами, а приказывает щучейским крестьянам: „Живите за мною, не бойтесь, от нас войны вам не будет, а которые крестьяне Щучейской волости не имут за нами жити, и нам де их хлеб жати и их воевати и нигде им от моих литовских людей не избыти“». Зачастую польские солдаты просто силой заставляли местных крестьян «целовать крест», то есть присягать польскому королю.

Позднее гетман Жолкевский в своих «Записках о Московской войне» выболтал подлинные цели пограничных разбоев Александра Гонсевского: оказывается, таким образом велижский староста пытался заставить население Смоленской земли перейти к Литве.

Смоленские крестьяне молили о помощи: «Да пожалуйте, государи, нам на помочь бояр и стрельцов, сколько вы, государи, пожалуете!»

Большой смоленский воевода Михаил Шеин находился в весьма затруднительном положении. Открыто посылать стрелецкие сотни и отряды конных «детей боярских» против насильников он не мог, опасаясь нарушить столь важное для России перемирие с польским королем. Дипломатические демарши воеводы успеха не имели: литовские «старосты» ссылались на своеволие панов. Михаил Шеин делал, пожалуй, единственно возможное в такой обстановке. Он поощрял создание военных отрядов из «охочих людей», посылая им предводителей из опытных в военном деле служилых людей, помогая оружием. Одному из своих начальников пограничной заставы воевода Шеин писал: «Да на порецких на охочих людей послано пуд зелья да пуд свинца. И тебе бы зелья давати по вестям порецким людям, как почаешь приходу литовских людей».

Вскоре добровольные отряды «охочих людей» уже могли давать настоящие сражения вторгавшимся в Смоленскую землю захватчикам.

Еще одна опасность угрожала Смоленску со стороны тушинцев, отряды которых заняли Дорогобуж, Белый, Вязьму. Они тоже нападали на смоленские волости. Царь Василий Шуйский, осажденный «тушинским вором» в Москве, сам просил у Михаила Шеина помощи. В Смоленск приехали царские воеводы Семен Одадуров и Яков Барятинский с целью сформировать рать для похода к Москве. Михаил Шеин пытался оказать им содействие, но неудачно: смоляне отказались покинуть свою землю. В грамоте царю в октябре 1608 года воевода Шеин объяснял это так: «И дворяне, и дети боярские, и смоленские стрельцы нам, холопам твоим ( имеется в виду сам Шеин и второй воевода Петр Горчаков ), отказали, что им на государеву службу к тебе, к государю, к Москве с твоими государевы воеводы, со князем Яковом Барятинским да с Семеном Одадуровым, не очистя Смоленского уезда от воров и дорогобужан, к Москве идти не мочно».

Что ж, смоленских служилых людей можно понять…

Михаил Шеин приказал смоленской рати идти на Дорогобуж, надеясь, что изгнание тушинцев из этого города, находившегося в непосредственной близости от Смоленска, создаст условия для дальнейшего похода к Москве. Первая половина его плана удалась. Отборная рать, состоявшая примерно из тысячи конных «детей боярских» и четырех сотен смоленских стрельцов, во главе с воеводами Барятинским и Одадуровым 11 ноября 1608 года взяла Дорогобуж, разбила находившихся там поляков и тушинцев, захватив сто двадцать пленных. Но дальше смоленские дворяне идти не пожелали и разъехались по своим поместьям, возглавлявшие же их царские воеводы с немногими людьми вернулись в Смоленск.

Дело в том, что тушинское правительство принимало всяческие меры, чтобы привлечь Смоленск на свою сторону. Свои услуги самозванцу предложил смоленский дворянин Иван Зубов. По его собственным словам, он «был у вора три дня и вору крест целовал и у вора напросился в Смоленск — смолян к крестному целованию приводити. И то деи вору он, Иван, говорил, что его, Ивана Зубова, смолняня послушают, ко кресту всех приведет. И вор деи его, Ивана, отпустил от себя в четвертый день и думным дворянином его написал». С Иваном Зубовым поехала из Тушина целая делегация, в состав которой входили смоленские дворяне, стрелец, пушкарь, некий «посадский человек» — всего шестнадцать тушинцев.

В Дорогобуже, куда тушинская делегация приехала, когда город был уже взят, представители самозванца очень способствовали разложению смоленской рати. Воевода Шеин так и писал в Москву: «От той, государь, Ивановой смуты в Дорогобуже дворяне и дети боярские и стрельцы и всякие ратные люди издрогали, из Дорогобужа разъехались, воевод князя Якова и Семена покинули, и воеводы князь Яков и Семен из Дорогобужа пришли в Смоленск».

Иван Зубов надеялся на полный успех своей миссии и в самом Смоленске: «Сказывал, что его, Ивана, дворяня и дети боярские послушают». Возможно, эти надежды и не были безосновательными, так как часть смоленских дворян склонялась к признанию самозванца, но решающую роль сыграла твердость и верность воинскому долгу Михаила Борисовича Шеина. Тушинское посольство было просто арестовано. Смоленские воеводы Шеин и Горчаков доносили в Москву: «А Ивана, государь, Зубова за воровство и за смуту мы, холопи твои, велели посадить в тюрьму до твоего государева указу». В этой решительной акции Шеин постарался заручиться одобрением церкви и смоленского посада: «И мы, холопи твои, Ивана Зубова перед твоим богомольцом перед архиепископом Сергием и перед посадскими людьми расспрашивали».

Смоленск остался верным Москве, что сыграло значительную роль в общей освободительной войне против интервентов. Опора воеводы Шеина на смоленский посад и то доверие, которым он пользовался у посадских людей, очень помогли в тяжелые месяцы Смоленской обороны. Город защищало от интервентов все население, независимо от сословия…

Михаилу Борисовичу Шеину все-таки удалось направить сильную рать на помощь Москве, причем в такой момент, когда это было особенно важно, — в мае 1609 года. В это время большой воевода Михаил Скопин-Шуйский начал свое знаменитое наступление с севера на столицу. В разрядной книге записано: «А из Смоленска послал боярин и воевода Михаил Борисович Шеин ко князю Михаилу же Васильевичу (Скопину-Шуйскому) в сход воеводу князя Якова Петровича Барятинского да Семена Одадурова, а с ними смолян, и брянчан, и серпьян. И они идучи очистили Дорогобуж, и Вязьму, и Белую, и литовских людей побили, и сошлись с князем Михаилом Васильевичем под Торжком». Помощь из Смоленска подоспела как нельзя кстати — воеводе Скопину-Шуйскому предстояли решающие сражения. Но для самого Смоленска это оказалось большой потерей.

Главной ударной силой гарнизона смоленской крепости всегда считались местные дворяне и «дети боярские» (общее число их достигало тысячи ста человек) и дворяне из близлежащих небольших городов (Дорогобужа, Вязьмы, Рославля, Брянска, Серпейска, Почепа), которых насчитывалось четыреста-пятьсот человек. Основу же гарнизона составляли четыре «приказа» ( полка) стрельцов общей численностью около тысячи семисот человек и двести пушкарей. В результате, на каждую башню и примыкавшее к ней «прясло» стены приходилось при защите города от неприятеля не менее ста хорошо вооруженных и обученных воинов. Теперь же большая часть дворян и «детей боярских» и три стрелецких «приказа» ушли из Смоленска, гарнизон сразу уменьшился более чем на две тысячи опытных воинов. Но воевода Михаил Шеин пошел на такой риск. Он считал (и не без оснований!), что решающие события освободительной войны происходили тогда на севере, под Торжком и Тверью.

Хотелось бы подчеркнуть еще одну сторону деятельности смоленского воеводы Михаила Шеина в 1608–1609 годах, на которую пока не обратили внимание военные историки. Михаил Шеин фактически выступал организатором стратегической разведки на западном направлении обороны Российского государства. Через Смоленск приходили в Москву вести о внутренних делах Польши и Литвы, о подготовке короля Сигизмунда III к большой войне.

О том, что польский король готовится к походу на Москву, чтобы посадить на русский престол королевича Владислава, воевода Шеин узнал в самом начале 1609 года. Его разведчик доносил из Польши: «Ино кажут, что скоро после сейму (што теперь ужо зачалсе тому три недели), то мают именно итти с королевичем на царство Московское; а ужо людей ратных при королевиче собралося осмнадцать тысячей конного копейника, а иные желнеры уже в Борисове, семнадцать сот, што я их и сам иных видел, ино сказали мне именно, што под весну мают итти под Смоленск и на Москву с королевичем». Сведения, как видите, очень конкретные, с указанием численности королевского войска, со ссылкой, что «сам видел»!

29 января 1609 года воевода Шеин получил от своего человека в Польше предостережение: «А и теперь вы бережитеся, чтоб на вас тайно не пришли желнеры, бо мыслят урватца к Смоленску, чтобы здобыч взять».

Попытку Александра Гонсевского в апреле 1609 года завязать прямые переговоры со Смоленском воевода Шеин тоже использовал для сбора разведывательных сведений. 15 апреля из Велижа возвратился его посланник Юрий Буланин, ездивший к Гонсевскому «с листом», и привез много интересных сведений о планах короля Сигизмунда III и о тайных целях велижского старосты. По его донесению, король Сигизмунд III, королевич Владислав и «радные паны» находятся в Кракове, а к «Николину дню» собираются отпустить королевича в Вильно и отправить будто бы с посольством к царю Василию Шуйскому, а на самом деле он пойдет с войском, чтобы сесть государем на Московское царство. Сам Гонсевский домогается переговоров не для того, чтобы урегулировать пограничные конфликты и подтвердить условия мирного договора, а чтобы склонить смолян на сторону короля и тем самым облегчить поход Владислава. Вести прямые переговоры с Гонсевским и «съезжаться» с ним на рубеже воевода Шеин категорически отказался, пока поляки и литовцы русскую землю «пустошат и кровь крестьянскую проливают», возлагая тем самым на польского короля всю ответственность за шляхетские отряды, служившие «тушинскому вору».

Все это смоленские воеводы доносили царю, как и сведения, полученные разведчиками из Дубровны, Орши, Копыси, Мстиславля. Разведчики приносили сведения от «сходников», которые «сходясь» с ними в условленном месте, сообщали обо всем, что удалось узнать в Литве. В частности, таким образом стало известно, что Юрий Мнишек просил короля о посылке войска в помощь «тушинскому вору», обещая взамен Смоленск, но потерпел неудачу. «Воевода Сандомирской на сейме королю от царя от Дмитрея присягнул в том, что мает вернуть и болши отдать Смоленск и Землю Северскую, просил у короля людей и король ему людей не дал». Это была информация стратегического характера, значение которой для планирования дальнейшей войны с «тушинским вором» трудно переоценить!

Не меньшее значение имели разведывательные данные, полученные через смоленского воеводу Михаила Шеина о том, что польские и литовские отряды, служившие под знаменами «тушинского вора», отрицательно относятся к возможному воцарению в России королевича Владислава и не выполнят приказ короля, если он прикажет им присоединиться к своей армии. Оказывается, посольство из Тушина побывало у Сигизмунда III и «послы от жолнерей короля и панов рад просили, штоб королевича на царство Московское не слали, и сказываючи им так: иж мы деи при Димитрее царику поприсегнули при нем головы покласть, хотя и против своей братии…» Эта информация тоже была особой важности.

Неудивительно, что сам Михаил Шеин превосходно разбирался в общей обстановке.

Александр Гонсевский во время обмена грамотами пробовал оправдаться, выдавая интервенцию Польши и Литвы за внутреннюю смуту, сводя ее лишь к самочинным действиям «царя Дмитрия». Ответ Михаила Шеина был кратким, но точным и убедительным: «Князь Роман Ружинский, князь Адам Вишневецкий и иные паны и ротмистры со многими польскими и литовскими людьми водят с собою вора, называючи тем же именем, как прежний вор росстрига назывался царевичем Дмитрием, и государя нашего землю пустошат и кровь хрестьянскую проливают». Понятно и требование Михаила Шеина к королю: «Вору и иным таким ворам не верити и за них не вступатись, и людьми и казною и иным никаким вспоможеньем не помогати».

Заканчивая рассказ о разведывательной деятельности воеводы Михаила Шеина, следует сказать, что сам поход короля Сигизмунда III на Смоленск не мог быть и не был для него неожиданным: смоленский воевода знал о королевском походе заранее и успел подготовиться к его отражению.

 

3

Смоленск был большим и богатым торгово-ремесленным городом, с многочисленным населением. Общую численность горожан историки определяют в двадцать, двадцать пять и даже сорок тысяч человек (только на посаде было до шести тысяч домов). Некоторые иностранные источники называют даже цифру восемьдесят тысяч жителей, но она, несомненно, преувеличена. Как бы то ни было, Смоленск являлся одним из самых крупных городов тогдашней России. Смоленские посадские люди платили в казну налогов восемь тысяч рублей — больше, чем Великий Новгород. Через Смоленск шла основная торговля с Западом, проходила торная дорога из Москвы на Минск и далее на Вильну и Варшаву.

Но еще большее значение имел Смоленск как ключевая крепость на западной границе Российского государства. Кто владел Смоленском, тот был здесь хозяином положения. Когда в Боярской Думе обсуждался вопрос о строительстве новой смоленской крепости, высказывались разные мнения: одни бояре настаивали на сооружении неприступной твердыни, другие выражали опасения, что в случае захвата ее Польшей и Литвой последствия для России будут самыми тяжелыми. Эти разногласия высветились в споре Бориса Годунова, фактического правителя государства, с боярином князем Трубецким. Борис Годунов образно назвал Смоленск «ожерельем земли Русской», но князь Трубецкой возразил: «А как в том ожерелье заведутся вши, и их будет и не выжить?»

Частицы правды были и в том, и в другом мнении. Во время польско-шведской интервенции начала XVII века Смоленск сыграл выдающуюся роль, надолго задержав прямое наступление короля Сигизмунда III на Москву, а затем, попав в руки поляков, потребовал огромных и многолетних военных усилий от России, чтобы вернуть себе «ожерелье»…

Строительство смоленской каменной крепости началось в 1586 году, но велось медленно — внимание правительства отвлекла война со Швецией. И только в 1595 году после заключения мира было решено приступить к интенсивному строительству. По существу, это была вторичная закладка крепости, Как сообщает Новый летописец, «царь же Федор Иванович, помысли Смоленский поставити град каменный, посла шурина своего Бориса Федоровича Годунова и повеле места осмотрети и град заложить». Борис Годунов «прииде во град Смоленск и объеха место, како быти граду, и повеле заложити град каменный».

То, что в Смоленск поехал Борис Годунов, фактический правитель государства, само по себе свидетельствует, какое значение уделило московское правительство созданию новой крепости.

Сохранилось «Подлинное дело о строении города Смоленска», согласно которому 5 декабря 1595 года князю В. А. Звенигородскому, С. В. Безобразову, дьякам П. Шипилову и Н. Перфирьеву и городовому мастеру Ф. С. Коню было приказано «делать государеву отчину город Смоленск каменный». Фактическое же строительство каменной смоленской крепости началось в 1596 году и закончилось в 1602 году.

Сын тверского плотника, городовой мастер Федор Савельевич Конь был выдающимся военным инженером своего времени, превосходно знавшим западноевропейскую фортификацию (он побывал за границей). До этого Федор Конь руководил постройкой Белого города в Москве.

Даже в наши дни объем строительных работ кажется огромным — общая протяженность стены смоленской крепости достигала шести с половиной километров (длиннее была только обводная стена столицы Византии — города Константинополя!) и включала тридцать восемь башен. По подсчетам историков, для постройки потребовалось триста двадцать тысяч свай, тридцать две тысячи кубических сажен бутового камня, шестьсот двадцать тысяч больших белых облицовочных камней, сто пятьдесят миллионов штук кирпича, триста двадцать тысяч бочек извести, миллион возов песку, триста двадцать тысяч пудов полосового железа, пятнадцать тысяч пудов прутового железа, миллион гвоздей, пять тысяч бревен шестисаженных, тридцать семь тысяч бревен четырехсаженных, сто тысяч бревен трехсаженных, пятьсот тысяч досок и множество других материалов. Более пятнадцати тысяч человек было постоянно занято на строительных работах и подвозке материалов в течение шести лет. Это была поистине общегосударственная стройка. Летописец отмечал: «Град же Смоленск совершен был при царе Борисе, а делаше его всеми городами Московского государства. Камень возили изо всех городов…»

Мощные стены могли противостоять ядрам любых осадных пушек: мелкие ядра просто отскакивали от стен, а крупные лишь наполовину «влипали», оставаясь памятными знаками ратной доблести смолян. Смоленск выдержал пять больших осад, но ни разу стены не были пробиты неприятелем. Высота стен достигала в различных местах от тринадцати до девятнадцати метров, ширина — пяти-шести метров (фундамент — шести с половиной метров). Фундамент был углублен на три-четыре метра, что усложняло подземные минные работы против крепости. Башни имели приблизительно двадцать один метр в высоту, а Фроловская проездная башня у Днепра — даже тридцать три метра.

В цоколе стены, облицованном белым камнем, прорезали бойницы нижнего, так называемого «подошвенного» боя, а в трех ярусах башен разместили артиллерию. Весь обстрел, таким образом, как бы разбивался на три ступени: «подошвенный бой» в нижнем этаже, затем амбразуры «среднего боя» и, наконец, «верхний бой» между зубцами. Подножие стены простреливалось продольным огнем из башен. К началу осады смоленская крепость, имея достаточные запасы оружия и боеприпасов, была вооружена ста семьюдесятью пушками.

Федор Конь нашел противоядие и такому страшному средству взятия крепостей, как подземные минные подкопы. Из-под стены прорыли особые ходы — «слухи» или «послухи», которые позволяли обнаружить минные работы противника. В записках Маскевича это обстоятельство выделялось особо: «Московитяне были осторожны: ни один подкоп не мог утаиться от них: ибо смоленские стены выведены опытным инженером так искусно, что при них под землею находятся тайные ходы, где все слышно, куда ни проводили подкопы».

Стены и башни, выходившие на ровное место (главным образом — с южной стороны крепости), дополнительно защищали глубокие рвы.

Но любая крепость может успешно защищаться лишь тогда, когда она занята достаточно многочисленным и боеспособным гарнизоном. А как раз ратных людей, после ухода к воеводе Скопину-Шуйскому двухтысячного отряда, у Михаила Шеина осталось мало. Поэтому первое, что он сделал, когда в июле 1609 года получил от своих разведчиков донесение, что «короля чают под Смоленск к спасову дни, а не будет к спасову дни, и король будет подлинно под Смоленск к оспожину дни», начал срочно собирать ратников. 25 июля были отозваны обратно в Смоленск стрелецкие сотни, находившиеся в Порецкой волости. Были разосланы грамоты местным помещикам и крестьянам — «садиться в осаду» в Смоленске. В середине августа Михаил Шеин приказал «Смоленского уезда с станов и с волостей и с дворянских и детей боярских поместий и с вотчин и с церковных земель собрати даточных людей для осадного времени с сохи по 6 человек с пищальми и с топоры» (в «сохе» тогда числилось до восьмисот «четвертей», то есть тысяча двести десятин пашни). Речь шла не о населении, которое должно было укрыться за стенами, а именно о ратниках, имеющих оружие. Не случайно, конечно, на первый план были выдвинуты ратники с огнестрельным оружием. Одновременно вооружалось и посадское население.

Через несколько дней была составлена «Осадная городовая роспись», по которой «осадная рать» (была еще «вылазная рать», предназначенная для вылазок и помощи «осадной рати» во время приступов) распределялась по стенам и башням. Эта «роспись» сохранилась и дает возможность определить состав и вооружение гарнизона Смоленска: «Всего по городу — по воротам, и по башням, и по стене — 39 человек дворян и детей боярских, да с ними посадских торговых людей 48 человек, а с ними у наряду подъемных и стенных людей и загороденские слободы слобожан и Смоленского яму охотников 1 862 человека».

Обращает на себя внимание тот факт, что среди «начальных людей» именовались не только дворяне и «дети боярские», то есть «государевы служилые люди», но и «посадские торговые люди»; последних оказалось даже больше. Вообще в обороне Смоленска посад играл важную роль. Историки даже считают, что обороной руководил совет, состоявший из воевод и представителей посада, которые совместно принимали важнейшие решения. Так, при подходе королевской армии к Смоленску было принято совместное решение сжечь посад, находившийся за пределами каменных крепостных стен, чтобы враги не нашли там укрытия. Об этом говорится в письме смоленского архиепископа царю Василию Шуйскому: «Боярин твой государев и воевода, Михаил Борисович Шеин с товарищи, приговори с смольняны со всякими людьми, смоленские посады велели выжечи для приступу литовского короля». Совместно с посадскими людьми принималось и решение отклонить королевские предложения о сдаче города: «Мы, твоя государева сирота, посоветовав с твоим государевым богомольцом, преосвещенным Сергием архиепископом смоленским, да с твоим государевым боярином и воеводы, с Михаилом Борисовичем Шеиным, да со князем Петром Ивановичем Горчаковым, да с дьяком с Никоном Олексеевым, и с служилыми людьми, и с стрельцы и пушкари, и со всякими жилетцкими людьми, литовскому королю и радным панам отказали…»

Воеводы, руководители гарнизона и посадские люди действовали «за один», поэтому в числе героев Смоленской обороны по праву можно назвать посадских старост Луку Горбачева и Юрия Огопьянова, а позже (старосты в Смоленске избирались ежегодно) — Оксена Дюкарева и Данилу Лешина.

Посадские люди составляли в «осадной рати» явное большинство, но возникает вопрос, насколько они были боеспособны?

На этот вопрос можно найти ответ в уже упомянутой «Городовой осадной описи». Возьмем, например, посадский гарнизон башни Бублейка, что стояла неподалеку от Копытцких ворот. Старшими на этом участке стены были Истома Соколов и посадский человек Иван Светила Рыжок, гарнизон самой башни возглавлял посадский сотник Ананий Семенович Белянинов, и было под его началом «посадских людей и их детей и племянников 47 человек» — хлебники, иконннки, плотники, сапожники, шапошники, портные, пуговичники, калачники, рукавичники, дворники, лучники, сусленники и прочий посадский ремесленный люд. Но посмотрим на вооружение посадского отряда: двадцать четыре самопала, пятнадцать бердышей, четыре рогатины и другое холодное оружие, то есть больше половины ратников были с «огненным боем»! Но и это еще не все, башня имела мощную артиллерию, которую тоже обслуживали посадские люди: «В подошвенном бою 4 пищали затинные, а к ним затинщики Ивашко скорняк да Дружиика седельщик. В среднем бою выше того пишаль сороковая, пушкарь к ней Жданко Остафьев сын Торачечник, да туто ж затинная пишаль, а к ней заттншик Никонко портной мастер. В верхнем бою пишаль сороковая, пушкарь к ней Михалко сапожник…»

Оборона Смоленска (1609–1611)

Подобная картина прослеживается по всем тридцати восьми башням смоленской крепости. Комендант любой западноевропейской крепости того времени мог бы позавидовать такой насыщенности огнестрельным оружием!

Военные историки подсчитали общую численность гарнизона Смоленска к началу осады: посадских людей — две с половиной тысячи человек, даточных людей из крестьян — полторы тысячи человек, дворян и «детей боярских» — девятьсот человек, стрельцов и пушкарей — пятьсот человек. Всего, таким образом, в распоряжении воеводы Михаила Шеина находилось пять тысяч четыреста ратников (немалая часть которых имела огнестрельное оружие) и сто семьдесят крепостных пушек.

Армия была сформирована воеводой за считанные недели, что явилось полной неожиданностью для короля Сигизмунда III. Гетман Жолкевский писал в своих записках, что поляки «надеялись, что военные люди вышли из Смоленска и что Смоленск намерен был сдаться». О том же говорил сам король на заседании сейма. По свидетельству Маскевича, он «предлагал воевать с Москвою, говоря: стоит только обнажить саблю, чтобы кончить войну!». Не рассеяли королевского заблуждения и показания первых пленных. Один из них утверждал, что «в Смоленске годных к бою только 200 бояр и 300 стрельцов». Другой пленный сообщил, что в Смоленске «мало имеют людей, годных к бою, имеют лишь 500 стрельцов; пушек имеют довольно, но некому стрелять». Правда, пленные сообщали, что кроме служилых людей «этот боярин ( М. Б. Шеин) начальствует над посадскими людьми и над чернью», но эту силу, составлявшую восемьдесят процентов смоленского гарнизона, высокомерные шляхтичи вообще не приняли во внимание: чернь, по их представлениям, должна была разбежаться при первых же выстрелах!

Тем горше оказалось разочарование короля.

Начало похода на Смоленск подробно освещается в записках Маскевича, лично принимавшего в нем участие в чине поручика. Вот отрывок из записок:

«Января 14 (1609 год) был сейм в Варшаве. На этом сейме король, по совету некоторых сенаторов, предлагал воевать с Москвою, говоря: стоит только обнажить саблю, чтобы кончить войну. Сейм не изъявил согласия. Король же, не покидая своих замыслов, набрал войско квартное и, умножив число своих ротмистров, велел ему итти к Москве.

Войско выступило в поход с королем около Троицына дня. Я был в хоругви князя Порыцкого.

Сентября 29 в Михайлов день ( 19 сентября ) пришел под Смоленск с войском блистательным и красивым; оно состояло из отрядов, бывших на жалованье, из дружин дворовых и панских (коих было немало) и из волонтеров, всего считалось 12 000, кроме пехоты, татар литовских и казаков запорожских.

Полевой гетман коронный Станислав Жолкевский за день до прихода войска прибыл к Смоленску и, внимательно осмотрев место для лагеря, заложил его над Днепром при долине, между тремя каменными монастырями — Троицы, Спаса и пресвятой Богородицы, которые русскими были уже оставлены; в одном монастыре, пресвятой Богородицы, остановился гетман коронный Жолкевский, в другом, Троицы, литовский маршал Дорогостайский, в третьем, Спаса, канцлер литовский Сапега. Последний недолго в нем гостил: вытесненный стрельбой русских, он велел построить для себя дом в долине над Днепром и там едва нашел покой.

Пехота немецкая, прибывшая из Пруссии в числе 2 000 человек, под начальством Людвига Вайера, старосты Пуцкого, расположилась лагерем против крепости; впоследствии она большею частию погибла (с нею вместе стояла и польская пехота, которой, впрочем, было немного).

В третий день по прибытии к Смоленску король с гетманом и сенаторами обозревал местоположение крепости; между тем охотникам велено было тревожить крепость, чтобы скрыть от московитян, в чем состояло дело.

Осажденные, видя, что наши уже копают шанцы и располагаются надолго, сами зажгли посады и все убрались в крепость».

Прервем на время повествование поручика Маскевича, чтобы рассмотреть вопрос, представляющий большой интерес для истории Смоленской обороны — об общей численности армии, приведенной королем Сигизмундом III под стены города.

Список воинских частей и отрядов, приложенный к «Дневнику похода польского короля на Московское государство», в общем подтверждает данные Маскевича о численности королевского войска в сентябре 1609 года: в нем было двенадцать тысяч пятьсот человек, в том числе семь тысяч конницы и четыре тысячи семьсот пехоты. Кавалерия насчитывала тысячу шестьсот пятьдесят девяти казаков, три тысячи пятигорцев, конных рейтар, литовских татар и волонтеров, две тысячи пятьдесят польских гусар (тяжелая конница), тысячу пятьдесят всадников в «квартных ротах»; пехота — три тысячи пятьсот польских и литовских солдат, тысячу сто тридцать немецких наемников. Но в это перечисление не входили запорожские казаки, которых было примерно десять тысяч. Таким образом, общая численность королевской армии превышала двадцать две тысячи человек, что обеспечивало четырехкратный перевес над осаждёнными. Такое соотношение сил, по канонам тогдашнего военного искусства, вполне обеспечивало успешнее подавление сопротивления крепости.

Но здесь следует обратить внимание на одно немаловажное обстоятельство: пехота, которая являлась главной ударной силой при взятии крепостей, составляла не более сорока процентов польской армии, мало было и артиллерии — всего тридцать пушек, из которых только четыре тяжелых осадных орудия. Король рассчитывал взять Смоленск без штурма, одной демонстрацией своего многочисленного, «блистательного и красивого» войска. Это была авантюра, за которую Сигизмунд III жестоко поплатился. Его армия надолго застряла под стенами Смоленска, проиграв войну стратегически.

Это фактически признавал и гетман Жолкевский в своих записках: «Сперва мы посылали письма, желая их склонить к сдаче замка; но это было напрасно, по: тому что Михаил Борисович Шеин, тамошний воевода, не хотел входить с нами в переговоры и совещания. Это была правда, что не мало бояр и стрельцов вышло с князем Яковом Барятинским к войску Скопина, и что Барятинский, оставив в Белой несколько сот смоленских стрельцов, с боярами присоединился к войску Скопина под Торжком. Но, несмотря на это, в Смоленске осталось также не малое число стрельцов и бояр. Полагаясь ha сию толщину стен, приготовления и военные снаряды, которые были не малы: на триста почти пушек, кроме других орудий; достаточное количество пороха, ядер и множество съестных припасов, осажденные не хотели входить ни в какие переговоры».

Когда стало ясно, что добровольно Смоленск не сдастся, король приказал гетману Жолкевскому собрать военный совет, на котором «спрашивал мнения всякого, кто только мог понимать что-нибудь, каким образом брать крепости». Увы, никакого реального пути советники не нашли, гетман же предложил королю блокировать Смоленск небольшими силами, а самому двигаться с армией на Москву. Но Сигизмунд III побоялся оставить у себя в тылу сильную крепость; кроме того, речь шла личном престиже короля. Он приказал начинать осадные работы…

Но вернемся к дневнику поручика Самуила Масковича, очевидца и непосредственного участника осади города:

«Осаждали Смоленск таким образом: на западной стороне, с проезда от Польши, расположен над Днепром между тремя монастырями довольно обширный и укрепленный лагерь, в котором находился сам король с гетманов; на Днепре ниже монастыря Троицы навели мост; перед лагерем на горе, против крепости, поставили в шанцах между турами три легких орудия, которые немало вредили крепости, стреляя через стену; при них было 300 человек полевой пехоты под начальством ротмистров Дорбского и Борпяла. Еще ближе к крепости в долине, также между турами в шанцах, стояли орудия осадные; из них били по стенам, но сначала без успеха, пока привезли из Риги пушек большого калибра. От этих орудии немецкая пехота провела к крепости траншеи и посредством их так приблизилась к стене, что оставалось до нее не более 15 сажен. Отсюда она много вредила осаждённым, которые не смели даже показываться из-за стен, и неоднократно подкапывалась под крепость. Всею немецкою пехотою в шанцах начальствовал пан Вайер, сверх того там было 500 королевских венгров с Граевским и 200 Мазуров.

С другой стороны, к северу от крепости, за Днепром., на горе стоял лагерь панов Потоцких, в котором было более 2 000 всадников; бдительная стража охранял? этот лагерь. Пред ним, против крепости, за Днепром, на пепелище городского посада, устроены были шанцы литовского маршалка Дорогостанекого. У него было 700 человек пехоты и 6 орудий, из них стреляли в крепость через стену: ибо гора, на которой стоит замок, склоняется к Днепру так, что из-за реки можно было пересчитать в крепости все дома. Однажды, среди белого дня, шесть московитян, переправясь чрез Днепр в лодке, пешие осмелились ворваться в шанцы Дорогостайского и, схватив знамя, возвратились в крепость невредимыми.

На восток, вверх по Днепру, при монастыре Святого Духа, расположились казаки; их считалось до 10 000, иногда же более, а иногда менее, смотря по тому, сколько их отправлялось за съестными припасами. Гетманом у них казак был деятельный, по имени Зборовский.

С четвертой стороны, на полдень, по горам и долинам, стояла сильная стража из королевского стана, бессменно днем и ночью, имея сообщение с стражею казацкою».

Маскевич довольно точно описал диспозицию осадного королевского войска под Смоленском. Добавить к этому описанию можно было бы, пожалуй, только то, что батареи Вайера стояли «в шанцах» и с восточной стороны Смоленска, перед лагерем запорожских казаков, была сосредоточена немецкая и польская пехота для первого приступа.

И еще два небольших отрывка из записок Маскевича, представляющих интерес для читателей. Первый отрывок — описание самой смоленской крепости, такой, какой она предстала перед глазами офицера-иностранца:

«Крепость лежит на возвышении, к Днепру очень отлогом. Стена крепостная толщиною в 3 сажени, а вышиною в три копья; башен около ней четырехугольных и круглых 38. В наружной стороне каждой четырехугольной башни будет сажен 9 или 10, а башня от башни отстоит на 200 сажен. Окружность крепости более мили…»

Второй отрывок — личная характеристика Михаила Борисовича Шеина, особенно интересная потому, что она принадлежала врагу: «Воеводою у них был Шеин, воин храбрый, искусный и в делах рыцарских неусыпный».

Весьма высокую оценку Михаилу Борисовичу Шеину давал и гетман Жолкевский: «Шеин исполнен был мужественным духом и часто вспоминал отважную смерть отца своего, павшего при взятии Сокола в царствование короля Стефана; также часто говаривал перед своими, что намерен защищать Смоленск до последнего дыхания. Может быть, что поводом к этому был мужественный дух его, однако участвовало тут и упорство; ибо не имея надежды на помощь, при таком недостатке в людях и видя ежедневно смерть их, все еще упорствовал в своем намерении».

Между этими записями — почти два года героической обороны Смоленска, к рассказу о которой мы и переходим.

 

4

Итак, военная хроника осады Смоленска.

Литовский канцлер Лев Сапега подошел к Смоленску с несколькими хоругвями конницы и ротами пехоты 19 сентября (29 сентября по новому стилю) 1609 года.

Боев на подступах к городу не было: воевода Шеин, сберегая живую силу, увел своих ратников за крепостные стены, Через два дня к Смоленску пришел король Сигизмунд III с остальной армией. Интервенты расположились в укрепленных лагерях, замкнули город в кольцо осады и начали готовиться к штурму. Так как тяжелой осадной артиллерии, чтобы разрушить стены, У короля не было, интервенты планировали неожиданный ночной приступ к Копытинским и Авраамиевским воротам, которые предполагалось взорвать подрывными снарядами — петардами. После того как взрывы петард проломят ворота, сюда по сигналу трубачей должны ворваться отборные немецкие и польские роты. Такой тактический прием успешно использовался в Западной Европе при осадах крепостей, и король надеялся ворваться в Смоленск без длительной бомбардировки и трудоемких осадных работ.

Однако русский воевода Михаил Шеин знал уязвимые места крепости и заранее принял меры по укреплению воротных башен. Перед ними были поставлены деревянные срубы, наполненные землей, с узкими проходами, не позволяющими быстро подойти к воротам, даже если сами ворота окажутся взорванными петардами. Но до прямого нападения на ворота дело даже не дошло, сбои в королевском плане штурма начались раньше…

О том, как провалилась попытка ночного штурма, подробно повествует гетман Жолкевский. По его словам, король считал, что «хитрости могут произвести хороший успех», и 24 сентября, «устроив войско в порядок, мы сделали приступ с петардами к двум воротам, пан Вайер к Копытинским, но это осталось без успеха, а Новодворский к Авраамиевским. Перед воротами к полю неприятель построил срубы, наподобие изб, так что за сами срубы не было прямого прохода, но должно было обходить кругом подле стены, небольшим тесным закоулком, который мог пройти один человек и провести лошадь. Дошедши до этого сруба, пришлось Новодворскому с петардою идти этим узким закоулком, и то наклоняясь, по причине орудий, находившихся внизу стены. Он прикрепил петарду к первым, другую ко вторым воротам, и выломил те и другие; но так как при этом действии происходил большой треск, частая пальба из пушек и из другого огнестрельного оружия, то мы не знали, произвели ли петарды какое-нибудь действие, ибо невозможно было видеть ворот за упомянутым выше срубом. Поэтому те, кто были впереди, не пошли в тот узкий закоулок, не зная, что там происходило, тем более что условились с Новодворским, чтобы трубачи подали сигнал звуком труб, но трубачи короля, которых Новодворский взял с собою, при всеобщем смятении неизвестно куда девались. Сигнал не был подан войску, таким образом, конница, полагая, что петарды не произвели действия, отступила; так же и королевская пехота, которая была уже у ворот, отступила от них. Это происходило до рассвета…»

Несколько иную картину ночного боя рисует поручик Маскевич. Оказывается, дело было не в трубачах короля, которых гетман обвиняет в срыве ночного приступа. По его свидетельству, поляки ворвались-таки за ворота, но были выброшены обратно ратниками Шеина, которые заблаговременно собрались у опасного места, а подкрепления к пану Новодворскому не могли быстро подойти как раз из-за тех фортификационных сооружений, которые русский воевода соорудил на подступах к воротам.

«„Петарда, совершив свое действие, отворила“ ворота, — повествует Маскевич, — наши в несколько десятков ворвались было в крепость с кавалером Новодворским, который управлял действиями петард, но нашим не было подкрепления, враги обратились назад и вытеснили их из крепости. В ту же ночь всю пехоту вывели на другую сторону замка, чтобы криком и шумом обратить На себя внимание московитян; оно так и случилось, да в пролом некому было идти, и мы, потеряв несколько своих, ни с чем возвратились В лагерь, когда уже рассветало. Московитяне меж тем взяли свои меры, завалив все ворота каменьями и песком, пред каждым из них устроили палисады из срубов, наполненных также песком и каменьями, и приставили к ним многочисленную стражу».

При некоторых расхождениях в деталях, оба польских источника сходятся в одном: попытка неожиданного штурма потерпела полную неудачу, и королю Сигизмунду III пришлось переходить к длительной осаде. «После сего королю заблагорассудилось придвинуть к стене орудия, а после испытать действия мин или подкопов», — замечает Жолкевский. Сам гетман весьма сомневался в успехе этих действий, и когда «прибыл Оловченко с запорожскими казаками, то гетман советовал лучше, окружив Смоленск укреплениями, идти к столице, как к главе государства», но король снова не согласился, и оттого «времени было потеряно много, лучшие орудия испортились, пехота в шанцах частию заболела, частию же разбежалась; некоторые были убиты и ранены».

Конечно, такие печальные для польского войска результаты первых месяцев осады пришли не сами по себе, а явились следствием яростного противоборства защитников Смоленска. Польские батареи начали бомбардировку города с трех сторон: со Спасской горы, из-за Днепра и от речки Чуриловки. Крепость отвечала массированным огнем, который быстро подавлял польский «наряд». Огневое превосходство было явно на стороне защитников Смоленска, дальнобойные пищали с Богословской башни доставали даже до лагеря короля.

Что же происходило в это время в самом Смоленске?

Если суммировать действия воеводы Михаила Шеина, их можно определить как максимальную мобилизацию всех сил для обороны города. В борьбу вовлекалось все городское население, устанавливалась жесточайшая дисциплина, без которой успешная оборона просто невозможна. 6 ноября 1609 года был обнародован следующий приказ воеводы Шеина: «И посадским старостам велети прокликати бирючю по всем торшком и по крестцом и по всем слободкам и по улицам, что те люди, которым по росписи велено быти на городе со всяким боем, и те б люди стояли все сполна по своим местом с своим боем безотступно с великим бережением по смотру, а ково по росписи на городе не будет и тому быти казнену смертью».

Крутые меры воеводы нашли поддержку у смоленского посада. Поляки присылали в город «прелестные грамоты», предлагая сдаться. По этому поводу «с торговыми людьми сход был под стеною по боярской присылки и по мирской». Этот сход наотрез отказал полякам, после чего они «пущи стали по городу бити и по хоромам». Пробовали королевские люди воздействовать на упрямых смолян и другими способами. 13 ноября, судя по дневнику королевского похода, они выставили из своих шанцев игумена Троицкого монастыря и других пленных. «Эти пленные долго убеждали русских, бывших на стене крепости, сдаться, но напрасно. После долгой перебранки корчемными словами, разошлись. Затем русские стали необычайно часто стрелять».

Но, пожалуй, не перестрелка определяла ход борьбы в последние месяцы 1609 года, а минная война, которая велась ежечасно, упорно, с огромными усилиями. Одновременно королевская армия готовила все необходимое для общего штурма.

Снова возвращаемся к свидетельству участника осады Смоленска поручика Маскевича: «Обложив крепость, король решился взять ее приступом, и так как петарды были бесполезны, потому что московитяне все ворота укрепили, то велено было приготовить до 80 лестниц такой ширины, чтобы пять и шесть человек могли всходить рядом, а длиною, как самые высокие в лесу деревья. Устроены были подвижные подъемы, наподобие виселиц, которыми войско, шедшее на приступ, катило лестницы перед собою, укрепив их срединою к перекладине подъема.

Не пренебрегали и подкопами; несколько раз пытались провести их в разных местах от лагеря под стены в надежде, что не тот, так другой подкоп будет иметь успех; но московитяне были осторожны, ни один подкоп не мог утаиться от них, ибо смоленские стены были выведены опытным инженером так искусно, что при них под землею находятся тайные ходы, где все слышно, куда ни проводили подкопы. Пользуясь ими, московитяне подрывались из крепости под основание стен и либо встречались с нашими, либо подводили мины под наши подкопы и, взорвав их порохом, работы истребляли, а людей заваливали и душили землей, так что мы иногда откапывали своих дня через три и четыре. Оттого подкопы наши долго оставались без действия.

Из легких орудий также трудно было сделать в стене пролом, пока не привезли из Риги пушек большого калибра…»

Первая встреча смолян с польскими саперами, работавшими под руководством двух наемных иноземных инженеров, произошла 16 января 1610 года. Смоленские умельцы докопались до польской минной галереи, установили против пролома тяжелую пищаль, с немалыми трудами притащив ее по узкому подземному ходу, и в упор расстреляли картечью саперов. Затем подкоп начинили порохом и взорвали.

Еще одна подземная встреча произошла 27 января. И снова смоляне затянули под землю полковую пищаль, зарядив ее на этот раз полым ядром «со смрадом» (кроме пороха, в ядро положили серу и другие едкие вещества). После выстрела вся польская часть галереи заполнилась вонючим дымом — нечто вроде подземной химической войны! Этот подкоп тоже был взорван.

14 февраля смоляне взорвали еще один неприятельский минный подкоп. Во время этого взрыва погиб французский инженер, руководивший саперными работами.

Минную войну король Сигизмунд III явно проигрывал.

В первые месяцы осады интервенты не испытывали недостатка в продовольствии, ничто не угрожало им и извне — царь Василий Шуйский был блокирован в Москве, а Михаил Скопин-Шуйский только еще готовился к походу на столицу. Тот же Маскевич с удовлетворением писал: «В съестных припасах нам не было недостатка, неприятель нас не беспокоил, имея довольно дела с цариком под Москвою. В то же время пан Гонсевский, начальствуя отдельным отрядом до 500 всадников, кроме казаков запорожских, стоял под Белою, в 18 милях от Смоленска, и осаждал крепостицу. Запорожские казаки оказали королю большие услуги своими набегами на русские крепости, которых множество опустошили в короткое время; считали их более 40000, с каждым днем число их умножалось».

Положение изменилось к весне 1610 года. 12 марта рать Михаила Скопина-Шуйского торжественно вошла в Москву, и сразу началась подготовка к походу на Смоленск, что очень обеспокоило Сигизмунда III. В самой Смоленской земле разворачивалось партизанское движение против интервентов, выезды фуражиров из польского лагеря за продовольствием стали опасными. Михаил Скопин-Шуйский послал в смоленские леса тридцать ратных людей, которые начали создавать крестьянские партизанские отряды. Некоторые из таких отрядов насчитывали сотни и даже тысячи человек и представляли серьезную опасность для интервентов. В одной Щучейской волости восставшие крестьяне «побили литовских людей человек с полтораста».

Но защитникам Смоленска по-прежнему было нелегко. Много людей погибло или было ранено во время ежедневных обстрелов, в минной войне, в многочисленных вылазках за пределы крепости. Такие вылазки были вынужденными: в городе не хватало дров, питьевой воды, сена, начался массовый падеж скота. За все приходилось платить кровью. Например, только в ноябре 1609 года польский хронист зафиксировал шесть вылазок из города, которые сопровождались крупными боями. Чувствовалась и нехватка продовольствия, цены на рынке выросли в несколько раз, среди бедноты уже через полгода после осады начался голод. Недоброкачественная вода из городских ручьев вызывала массовые заболевания, в зимние месяцы 1610 года в Смоленске ежедневно хоронили по тридцать-сорок человек, а голодной весной этого года уже по сто-стопятьдесят человек.

Рассказывая о воинском подвиге защитников Смоленска, «Повесть о победах Московского государства» не забыла упомянуть и о тяготах и жертвах осады: «В городе Смоленске государев воевода боярин Михаил Борисович Шеин с осажденными смольнянами сильную нужду терпел и неослабевающую надежду сохранял; часто из города вылазки делал, с королевскими людьми непрерывно сражался и много поляков и литовцев перебил; иногда же из пушек и из пищалей, установленных в башнях и на крепостных стенах, бил их, и от многих королевских штурмов отбивался, и с неослабевающей твердостью город оборонял».

Эта запись относится к 1610 году. А следующая на эту же тему датируется неизвестным автором повести 1611 годом: «В Смоленске тогда боярин Михаил Борисович Шеин с защитниками смоленскими в большой нужде находился и смолнян ожидал, с польским королем стойко сражался. Король же беспрерывно к городу приступал, много подкопов под стены делая, не давая горожанам передышки. В Смоленске из-за осадных бедствий много людей умерло. По стенам города начали люди молиться об избавлении от голодной смерти и от осадной нужды».

Героических защитников Смоленска поддерживала надежда на скорое вызволение: победы воеводы Скопина-Шуйского гремели по всей России. Знали в Смоленске и о том, что следующий поход молодого полководца будет к Смоленску.

Но вот дошли из Москвы вести о неожиданной смерти Михаила Скопина-Шуйского, а потом — похоронным звоном обрушилась на защитников Смоленска горькая весть о разгроме под деревней Клушино царской армии, посланной им на помощь.

Надеяться больше было не на что.

Но Смоленск стоял: упрямо, гордо, жертвенно. За ним была Россия, раздираемая боярской смутой, он же сам волей истории оказался единственным препятствием для широкого наступления польского короля на русские земли. Изнемогая в неравной борьбе, Смоленск, как ядро на ноге преступника, удерживал короля на полпути к Москве!

Подвиг и жертвенность Смоленска навсегда остались в памяти русского народа. Но для самого города и его героических защитников приближались трагические дни…

 

5

Неудачная осада Смоленска стоила гетману Жолкевскому поста главнокомандующего королевской осадной армией. Его обвиняли в больших потерях при штурмах, в провале минной войны, в неспособности подавить смертоносную смоленскую артиллерию. В конце концов главное командование королевским войском под Смоленском было передано воеводе Яну Потоцкому. Он начал готовиться к штурму города.

В конце мая 1610 года прибыли, наконец, большие пушки из Риги. Две самые крупные пушки имели даже собственные имена — «Баба» и «Василиск», остальные называли «братьями». Поляки спешно возводили для их размещения шанцы против западной стены, в районе Копытенских ворот и Богословской башни.

Что могли противопоставить смоляне этому сокрушительному «стенобитному снаряду»?

Горячие головы предлагали сделать вылазку и разрушить батарею, но осмотрительный воевода Шеин не согласился. Батарея находилась довольно далеко от городской стены, польская пехота и конница могли отрезать атаковавших от города и уничтожить. Для гарнизона Смоленска, ослабленного длительной осадой, это стало бы невосполнимой потерей. К тому же близлежащие Копытенские и Пятницкие ворота, прочно засыпанные камнем и землей, открывать было опасно — защитники города хорошо помнили, как легко поляки выбили петардами не укрепленные дополнительно ворота. К тому же Ян Потоцкий проводил непрерывные военные демонстрации с восточной стороны. По его приказу казаки постоянно имитировали атаки Крылошевских и Авраамиевских ворот, поднимая ночью пальбу, подбегая с воинственными криками ко рвам. В результате на восточной стене приходилось постоянно держать сильные отряды.

Оставалось одно: дополнительно укрепить опасные места на западной стене и пушечным огнем мешать саперным работам неприятеля. Такое решение и принял воевода Шеин.

Нижние и средние бойницы западной стены были завалены камнями, сами же стены дополнительно укреплялись деревянными срубами, заполненными землей. Позади стен и башен возводилась из клетей еще одна, дополнительная линия укреплений на тот случай, если «стенобитные снаряды» проделают бреши в городской стене. Одновременно смоляне резко усилили обстрел новых шанцев. Немецкая пехота, устанавливающая пушки, несла большие потери. Вскоре немцы были вынуждены вести саперные работы только ночью, под покровом темноты. Таким образом, защитникам Смоленска удалось выиграть несколько недель: штурм города поляки смогли начать только в середине июля.

18 июля 1610 года огромные ядра осадных пушек пробили брешь в Грановитой башне. На рассвете следующего дня немецкая и венгерская пехота бросилась на штурм и ворвалась в пролом. Одновременно с восточной стороны к крепости побежали казаки со штурмовыми лестницами, отвлекая силы осажденных. Казаков удалось остановить и погнать прочь «огненным боем», а вскоре были выбиты и немцы из Грановитой башни.

Всю оставшуюся часть дня поляки долбили западную стену из тяжелых осадных орудий. К вечеру они пробили большую брешь — почти в две сажени. Одновременно пехотинцы спешно рыли траншеи к месту пролома, чтобы с наименьшими потерями добежать до него.

Следующий штурм Ян Потоцкий проводил очень большими силами. Впереди снова шла немецкая и венгерская пехота, за ней казаки, а позади всех шествовали рыцари в блестящих доспехах, чтобы поспеть в случае успеха к захвату трофеев.

Но до трофеев дело не дошло. Правда, немцам и венграм удалось ворваться через пролом и снова захватить Грановитую башню, но из соседних башен по ним открыли такой сокрушительный огонь, что большинство штурмующих повернули обратно, а ворвавшиеся были перебиты в рукопашной схватке. Рыцари так и не приняли участия в штурме.

Третий штурм начался 11 августа. Ян Потоцкий специально собрал перед ним всех ротмистров и заставил их дать подписку с обязательством вести свои роты на приступ. И вновь впереди шли пехотинцы. Казаки неоднократно подступали к проломам, но их отбивали пушечным и ружейным огнем, летящими со стены камнями. Спешенные польские гусары добежали только до рва, где были рассеяны пушечным огнем. Польское войско понесло в этот день огромные потери — около тысячи человек. Смоленск же опять устоял. Ян Потоцкий вынужден был прекратить штурмы.

А в Москве в это время происходили важные события, которые должны были повлиять на положение Смоленска. Царь Василий Шуйский был свергнут, власть перешла к «семибоярщине», которая поспешила начать мирные переговоры с польским королем. В сентябре под Смоленск приехали послы от князя Мстиславского, возглавлявшего боярское правительство, с приказом воеводе Шеину «бить челом» королю, то есть сдать город.

Казалось бы, свержение Василия Шуйского освобождало воеводу от присяги, более того, «законное правительство» прямо требовало от него сдачи. Но была у воеводы присяга выше, чем присяга царю, — верность России. Воевода отказался «бить челом» королю, в чем нашел полную поддержку у смоленского посада. Защитники города собрались «на общую думу» и велели передать королю, что «не хотят отложиться от жителей столицы и поддаться чужому государю». Впрочем, от переговоров с интервентами воевода Шеин не отказался, выигрывая время для передышки, даже сам выехал на встречу с гетманом Львом Сапегой к Днепровским воротам. Но там он лишь повторил решение защитников Смоленска.

Наконец, выведенный из терпения король прислал в крепость гневные «универсалы», в которых давал только три дня для ответа, иначе все смоляне «будут казнены смертию».

Ровно через три дня защитники Смоленска ответили взрывом батареи рижских пушек, под которую успели прорыть минный подкоп. Королю пришлось затребовать новые осадные орудия из Слуцка. Это обеспечило Смоленску передышку еще на два месяца.

21 ноября 1610 года интервенты закончили подготовку к новому штурму. Под стену был проведен подкоп, в который заложено огромное количество пороха —. I около тысячи пудов! Взрыв разрушил одну из башен и часть стены. Трижды бросались интервенты на; приступ, отдельные их отряды даже проникали в город, и трижды вынуждены были отступить, бросая убитых и раненых. Причины неудачи и этого штурма можно понять из донесения пана Новодворского, которого польские воеводы послали осмотреть пролом. Новодворский сообщил, что «русские в большом числе защищали вал; вышиною в два копья, за валом стояло их несколько рядов, готовых к битве, наконец, не дозволяли пушки, о трех сторон направленные к отверстию».

Причиной очередной неудачи стало, конечно, не неумение саперов Яна Потоцкого (на него работали опытные военные инженеры из многих стран Западной Европы!), а предусмотрительность и военное искусство воеводы Михаила Шеина. Он заранее предвидел подобную ситуацию и позади городских стен возвел еще одну оборонительную линию, тот самый «вал вышиною в два копья», о котором доносил Новодворский. Кроме того, воевода предусмотрел огневое прикрытие возможных проломов в крепостной стене перекрестной стрельбой из соседних башен. К началу приступа у опасного места были сосредоточены и достаточные военные силы («несколько рядов»), и «пушки, с трех сторон направленные к отверстию».

Повторные приступы в такой ситуации были явно обречены на неудачу, и Ян Потоцкий, получив донесение Новодворского и посоветовавшись с сенаторами, решил отложить штурм до другого, более счастливого случая.

А в Смоленск пришла вторая блокадная зима, еще более тяжелая, чем первая. Голод, болезни, холод (дров в городе почти не осталось) уносили жизни тысяч людей. Гарнизон Смоленска изнемогал, но не сдавался. Тайно пробираясь через кольцо осады, смоленские гонцы приносили в русские города грамоты «господам братьям всего Московского государства» с просьбой о помощи. Для всех русских людей Смоленск стал героическим примером «стояния» за родную землю. По Москве передавалось из рук в руки «подметное письмо» неизвестного автора:

«Поревнуем городу Смоленску, как в нем наша же братия, православные христиане, сидят и великую скорбь и тесноту терпят! Сами знаете, с какого времени сидят. Если бы таких крепкостоятельных городов в российском государстве хоть немного было, неповадно было бы входить в землю нашу врагам!»

В грамоте ярославцев в Казань писалось: «В смертной скорби люди сетуют и плачут и рыдают, а тем и утешаются, божиим милосердием, что дал бог за православную веру крепкого стоятеля Гермогена патриарха да премудрого боярина Михаила Шеина и всех правоцлавных крестьян, смоленских сидельцев, что, узнав, Они-то все оманки и ласканья ничего не послушали и учинили смерть на память и на славу и на похвалу в роды и роды. А на Москве смоленские люди тем помочь учинили великую, что король не опростався».

Может быть, именно сознание того, что, защищая Смоленск, он тем самым обороняет от иноземцев все государство Российское, и поддерживало твердость воеводы Михаила Шеина в самые тяжелые месяцы осады?

Зиму 1610/11 года смоляне выдержали. Отбили они и несколько весенних приступов. По словам современника, «Шеин последними людьми бьющеся беспрестанно и к городу поляков не допускаша». Общий итог был явно не в пользу польского короля. Пастор Мартин Бер писал: «Король осадил Смоленск и простоял под ним около 2 лет. Во время столь продолжительной осады пали на приступах многие храбрые немцы, служившие Сигизмунду; из целого полка их осталось не более 400 человек. Осажденные могли и долее обороняться, но между ними появилась тяжкая болезнь, происшедшая от недостатка в соли и уксусе; при взятии Смоленска нашлось не более 300 или 400 здоровых людей, которые Уже не могли защищать его обширных укреплений…»

Гарнизон Смоленска не был побежден интервентами. Летом 1611 года крепостные стены и башни просто некому стало защищать (есть сведения, что в распоряжении воеводы Михаила Шеина осталось не более двухсот боеспособных ратников). Этот факт необходимо отметить, начиная повествование о последнем штурме Смоленска.

О бедственном положении гарнизона знали в польском лагере, и именно из этого исходил Ян Потоцкий, разрабатывая план нового штурма. Крепость предполагалось атаковать сразу со всех сторон, чтобы осажденные вынуждены были растянуть свои ничтожные силы по всей шестикилометровой городской стене. Вот тут-то и должны были пригодиться «лестницы такой ширины, чтобы пять или шесть человек могли всходить рядом». А у воеводы Шеина на каждого ратника, если даже всех их поставить на стены, приходился примерно тридцатиметровый участок.

Казалось, успех штурма заранее обеспечен, но Ян Потоцкий пустил в дело все средства своего осадного арсенала. Город подвергся жесточайшей бомбардировке. Авраамиевские ворота были проломлены, сильно пострадала и примыкавшая к ним стена. Осадные пушки обрушили ядра на земляной вал за проломом, прокладывая дорогу своей пехоте. У Крылошевских ворот со стороны Днепра была взорвана пороховая мина, тоже разрушившая стену.

Ночью 3 июня 1611 года интервенты начали общий штурм.

В проломленные Авраамиевские ворота ворвались гусары и казаки под командованием самого Яна Потоцкого. В пролом у Крылошевских ворот вошли пехотные роты пана Дорогостайского. В город, истребляя немногочисленные заставы смолян, вливались отряды гетмана Яна Сапеги, немецкая пехота. По многочисленным лестницам, в темноте, стараясь не привлекать внимания смолян, поднимались в разных местах на стены отряды казаков, тихо проникали в городские улицы.

Смоленские ратники, отбиваясь из последних сил, сходились к Мономахову собору, чтобы укрыться за его каменными стенами. Отдельные очаги сопротивления еще долго гремели выстрелами — последние защитники Смоленска дорого продавали свои жизни. Один из таких очагов возглавил воевода Михаил Шеин, который заперся с пятнадцатью ратниками и семьей в Коломенской (позднее названной Шеиновской) башне на западной стене города.

Смоленск, два года державший под своими стенами всю королевскую армию, пал…

Трудно восстановить Цельную картину ночного боя, даже непосредственные участники и современники допускали в своих описаниях много разночтений и противоречий, порой встречалось и намеренное умалчивание, но все же в совокупности они воссоздают трагедию Смоленска, отчаянный героизм его защитников.

Обратимся к этим описаниям — они ведь подлинные документы эпохи и потому, наверное, более интересны, чем красочные живописания позднейших литераторов.

В записках гетмана Жолкевского последний штурм Смоленска представлен таким образом.

Король Сигизмунд III решил «попытать счастья, ибо передававшиеся из крепости извещали, что уже весьма мало осталось людей, способных к защите, что одни вымерли, а другие удручены болезнями. На валах, где прежде было множество людей, теперь, по причине недостатка их, видно было уже не много стражи; как после говорил и сам Шеин, что не оставалось всего на все и двухсот человек, годных к обороте».

Что ж, здесь гетман пишет правду, именно так и было, и дальнейший рассказ о взятии Смоленска только подтверждает почти полное отсутствие живой силы у обороняющихся;

«В полночь Каменецкий приступил с своей стороны к стене, и потихоньку влезли на оную посредством лестниц, влез и сам Каменецкий, на стене не было кому и приметить их; и когда уже взошло наших большое количество и стали расходиться по стенам и башням, тогда показалось только малое число московитян при воротах Авраамовских; они же хотели было защищаться, но, увидев большое число наших, бросились бежать вниз.

Немецкая пехота с своей стороны влезла также на валы почти в одно и то же время, но там, в недалеком расстоянии, находился сам Шеин с несколькими десятками человек, как бы между пробитою стеною, чрез которую влезли немцы, и приметив их, начали перестреливаться с ними. Но услышав пальбу в той стороне, где был Каменецкий, пришел в беспокойство и поспешил зажечь порох, подложенный под помянутый свод. И в самом деле зажженный им порох взорвал большой кусок стены, так что проломом сим открылся довольно удобный вход в крепость, которым и воспользовался маршал с теми, кои при нем находились. Таким образом Смоленск был завоеван обратно…»

Здесь гетман допускает явную неточность, приписывая взрыв стены воеводе Шеину. По некоторым данным, мина была заложена уже упоминавшимся ранее «петардщиком» паном Новодворским.

Взрыв каменного собора, о котором пойдет речь дальше, гетман приписывает пожару, охватившему город. «Огонь достигнул до запасов пороха (коего достаточно было бы на несколько лет), который произвел чрезвычайное действие: взорвана была половина огромной церкви (при которой имел пребывание архиепископ), с собравшимися в нее людьми, которых даже неизвестно куда девались разбросанные остатки, и как бы с дымом улетели».

Гетман Жолкевский умалчивает о настоящей причине взрыва, но все-таки отдает должное героизму и самопожертвованию последних защитников Смоленска, которые предпочли смерть плену: «Когда огонь распространился, многие из московитян, подобно как и в Москве, добровольно бросились в пламя за православную, говорили они, веру…»

В записках Маскевича подробно повествуется о подкопе под стены, будто бы послужившем главной причиной падения смоленской крепости. Маскевич, отмечая прошлые неудачи поляков в минной войне, пишет, что «впоследствии подкопы были удачны, когда повели их к тому месту, куда били орудия и где московитяне уже не могли подслушивать. В сем том месте во время штурма взорвало порохом не малую часть стены и засыпало внутри крепости ров, который провели московитяне, не доверяя стенам и опасаясь их падения от пушечных выстрелов. Ров заровняло и пешим весьма легко было пройти в крепость…»

Здесь Маскевич поправляет гетмана Жолкевского, который выдвинул неубедительную версию, будто крепостную стену взорвали сами горожане.

В записках иезуита Яна Велевицкого основное внимание уделено заключительному, самому трагическому эпизоду смоленской обороны — взрыву Богородицкого собора.

«13 число июня (3 июня) было достопамятно не только для Польского королевства, но для всего мира христианского: в этот день король польский Сигизмунд III завоевал и отнял у русских город Смоленск, после осады, продолжавшейся почти два года.

Русские, доведенные до крайнего отчаяния, и видя невозможность противиться неприятелю, уже врывающемуся в крепость, стеклись в большом множестве в один храм, в котором были сложены все сокровища; потом подложили серный порох, зажгли его и взорвали храм на воздух, при чем погибли все находившиеся там люди и все бывшие в нем сокровища. Вместе с тем, русские сделали все то, что люди обыкновенно делают в отчаянном положении, а особенно они заботились о том, чтобы истребить все, могущее служить к обороне крепости. Не желая, чтобы вещи эти достались в руки наших, они сожгли их. Но, наконец, по взятии в плен главного вождя ( М. Б. Шеина), а также всех военных снарядов и большей части гарнизона русские принуждены были сдаться».

Иезуит отмечает, что после 27 июня 1611 года, когда в Кракове стало известно о падении Смоленска, два дня «был триумф, и во всех храмах происходили благодарственные молебствия; те же триумфы и те же молебствия происходили во всем королевстве Польском».

Русский источник, «Повесть о победах Московского государства», сохранил имя героя, поставившего последнюю точку в смоленской трагедии. «Король же польский, жестоко штурмуя город, велел подкоп большой вести под сруб кожевенного колодца и под стену и начал еще сильнее нападать. И вот, когда подкоп подвели, велел он туда много бочек с порохом закатить и взорвать. И охватили город тревога и смятение. Архиепископ же смоленский Сергий в соборной церкви был. Набежали в церковь все люди: и многие смоленские боярыни, и дворянские жены с детьми, и жители других городов, и простые люди с женами и детьми, и набралось народу полная церковь. И был благодаря тому злому подкопу взят город Смоленск. Поляки и литовцы по городу православных христиан преследовали и много крови пролили. Архиепископ же велел церковные двери затворить, и накрепко запереть. Но королевские люди двери вырубили и начали людей рубить и живых хватать. Архиепископ же взял честной крест и пошел навстречу иноверцам. А они, окаянные, голову ему рассекли и живого схватили, людей же много порубали и в плен забрали. Один же посадский человек, по имени Андрей Беляницын, видя, что иноверцы избивают народ, взял свечу и пошел под церковь, и запалил бочки с порохом, весь пушечный запас. И был взрыв сильный, и множество людей, русских и поляков, в городе и за городом побило. И ту большую церковь, верх и стены ее, разнесло от сильного взрыва. Король же польский ужаснулся и в страхе долгое время в город не входил. И в то время была сеча злая в Смоленске, православных христиан поляки избивали…»

Только дымящиеся развалины, обильно политые кровью, достались королю Сигизмунду III. «Крепость почти вся выгорела, мало осталось строений, сгорели также и пороховые запасы», — сокрушался гетман Жолкевский.

Триумф короля оказался горьким.

 

6

Какова же дальнейшая судьба воеводы Михаила Шеина?

Как нам уже известно из записок гетмана Жолкевского, воевода с несколькими десятками ратников, пытаясь остановить немецких пехотинцев, ворвавшихся в пролом возле Авраамиевских ворот, начал перестрелку, но вынужден был отступить перед превосходящими силами противника. Большая часть его ратников погибла в схватке. «Сам Шеин, запершись в одной из башен, с которой, как сказано, стрелял в немцев, так раздражил их, убив более десяти, что они непременно хотели брать его приступом; однако нелегко бы пришлось им это, ибо Шеин уже решился было погибнуть, но находившиеся при нем старались отвратить его от этого намерения. Отвратил же его, кажется, от сего больше всех бывший с ним — еще дитя — сын его…» Наконец, воевода вышел из башни «с сыном и со всеми при нем находившимися», и было их всего пятнадцать человек…

Плененного воеводу сразу доставили в ставку короля Сигизмунда III. На хороший прием он, конечно, не Мог рассчитывать: воевода Михаил Борисович Шеин олицетворял собой ту упрямую силу, которая на два года задержала королевскую армию, подорвала личный престиж Сигизмунда III, нанесла шляхетству огромные потери, Но то, что произошло с прославленным воеводой, превзошло самые недобрые ожидания. Даже в то жестокое время плененных командующих не пытали.

Для Михаила Шеина поляки сделали исключений.

Официальная разрядная книга, описывая жестокости, допущенные в отношении Михаила Шеина, объясняла их так: «Король Смоленск взял, и боярина Михаила Борисовича Шеина в Смоленске взял с женою и с детьми, и пытал его многими разными пытками, и сослал его с женою и с детьми в Польшу, и велел разослать по разным городам; и теснота и голод им был великий за то, что он против короля в Смоленске сидел многое время, и королевских польских и литовских и немецких людей на многих приступах многих побил, а королю города не Сдал, а на королевские прелести ни на какие не уклонился, стоял в твердости разума своего».

Допрос Михаила Шеина, сопровождавшийся пытками, был учинен по двадцати семи «статьям». Сенаторы спрашивали воеводу, почему не сдал Смоленск, на что надеялся? Шеин отвечал, что надеялся, что король отступит от смоленской крепости, встретив «крепкую оборону». Сенаторы пытались узнать у воеводы имена тех, кто помогал ему в Смоленске и тоже был против сдачи города? Ответом было гордое молчание, воевода не выдал своих верных соратников, принял всю вину на себя. Поляки допытывались, где «закопаны деньги», но и о смоленской казне они ничего не узнали. Отверг воевода и все попытки обвинить его в связях с «тушинским вором».

Так ничего и не добившись, едва живого от пыток воеводу заковали в кандалы и увезли в Польшу. Король Сигизмунд III взял к себе его сына, а жену и дочь отдал гетману Льву Сапеге. Семья Шеиных долгое время была разлучена.

Но король продолжал мстить своему непокорному пленнику, на этот раз — позором. В Варшаве, на торжественной церемонии по случаю победы, воеводу Михаила Шеина и других пленных смолян возили по улицам в открытой карете, на показ народу, а затем заставили присутствовать на приеме в королевском дворце, где бывший царь Василий Шуйский, тоже привезенный в Польшу, припадал к стопам короля в знак полной покорности.

Затем следы пленного воеводы затерялись почти на три года. В 1614 году к королю поехал с грамотой русский посол Желябужский. Среди прочих поручений, ему было велено узнать о судьбе Шеина и, если удастся, повидаться с ним, передать от имени царя Михаила Романова милостивые слова: «Служба ваша, раденье, и терпенье ведомы, и о том мы, великий государь, радеем и помышляем, чтобы вас из такой тяжкой скорби высвободить».

Желябужскому удалось выполнить поручение царя. Он разговаривал с гетманом Львом. Сапегой и от него узнал, что «Шеин с женою и дочерью — в его, Сапегиной, вотчине, вотчина в Слонимском повете, а сын — в Варшаве».

Удалось Желябужскому и лично встретиться с воеводой — на обратном пути в Москву он ехал через Слонимский повет. «Скаска» об этой встрече дополняет представление о личности смоленского воеводы.

В плену, в разлуке с сыном, Михаил Шеин оставался патриотом своей отчизны, пытаясь принести ей хоть какую-то пользу. Он внимательно, присматривался к положению в Польше, а затем с Желябужским передал государю свои наблюдения. Воевода, на себе познавший жестокость и коварство шляхетства, советовал в отношениях с поляками быть осторожными. Тогда речь шла об обмене пленными, и Михаил Шеин предостерегал: «Как будет размена с литовскими людьми, то государь бы и бояре приказали послам накрепко, чтоб береглись обману от литовских людей; послали бы сходиться между Смоленском и Оршею на старом рубеже».

Внимательно присматривавшийся к внутреннему и международному положению Польши, опытный воевода считал, что именно теперь наступил благоприятный момент для возвращения Смоленска и советовал не медля начинать военные действия: «У Литвы с Польшею рознь большая, а с турками мира нет; если государевы люди в сборе, то надобно непременно Литовскую землю воевать и тесноту чинить, теперь на них пора пришла; да приказывал, чтоб никак пленниками порознь не разменивались».

Но правительство Михаила Романова предпочло продолжать переговоры с польским королем, которые, как известно, закончились полным провалом. В 1610 году сейм санкционировал подготовку к новой войне, а весной 1617 года королевич Владислав выступил с войском в поход. Через Луцк и Могилев королевское войско двинулось к Смоленску. Королевич Владислав приказал взять с собой воеводу Михаила Шеина.

Историк С. М. Соловьев приводит очень интересные данные об изменившемся отношении поляков к прославленному воеводе: первый гнев уже прошел, и выдающемуся русскому полководцу отдавали должное: «Говорят, что в Смоленске очень занимали королевича и всех его окружавших разговоры Шеина с мальтийским кавалером Новодворским, принимавшим деятельное участие во взятии Смоленска; Новодворский рассказывал, как он брал, а Шеин — как он защищал город; оба соперника так подружились, что поклялись друг другу в вечном братстве». [28]

Поход королевича Владислава на Москву провалился, начались мирные переговоры, которые завершились подписанием 1 декабря 1618 года перемирия сроком на четырнадцать лет и шесть месяцев. Одним из условий перемирия был размен пленными.

Однако возвращение воеводы Михаила Шеина на родину затянулось еще на полгода по обстоятельствам, от него не зависящим. В плену оказался и отец царя, митрополит Филарет Романов, что поляки старались использовать для давления на московское правительство. Вместе с Филаретом Романовым они «придерживали» и воеводу Шеина. Не лишним будет заметить, что и сам по себе воевода Михаил Борисович Шеин представлял влиятельную личность. Один польский хронист даже сравнивал Шеина с Гектором, сыном троянского царя Приама.

В результате размен состоялся только 1 июня 1619 года на речке Поляновке. Описание этого размена сохранилось: «Митрополит Филарет приехал к речке Поляновке в возке, а Шеин, Томила Луговской, все дворяне и пленные шли за возком пеши. На Поляновке сделаны были два моста, одним должен был ехать Филарет со своими московскими людьми, а другим Струсь с литовскими пленниками. И как скоро Филарет, Шеин, Луговской и все дворяне по мосту пошли, то бояре велели всем литовским пленникам идти по своему мосту». Обмен пленными проводился поспешно из-за вечернего времени: «Пересматривати по росписи всех пленных на лицо некогда, время уже вечернее, и если на обеих сторонах пересматривати, то дело втянется в ночь».

На русском берегу митрополита Филарета от имени царя и всего Российского государства приветствовали боярин князь Федор Иванович Шереметев и князь Данила Мезецкий. Отдельной «чести» удостоился и Михаил Борисович Шеин, его приветствовал от имени царя окольничий Артемий Измайлов, спросил о здоровье и произнес речь: «Служба твоя, раденье и терпенье, как ты терпел за нашу православную веру, за нас, великого государя, и за все православное христианство московских великих государств, ведомы, и о том мы, великий государь, радели и промышляли, чтоб вас из такой тяжкой скорби высвободить!»

Еще одна торжественная встреча ждала Михаила Борисовича Шеина неподалеку от Москвы. Запись об этой встрече, сохранившаяся в разрядных книгах, интересна потому, что содержала официальную оценку службы воеводы Шеина:

«Июня в 10 день государь царь и великий князь Михайло Федорович всеа Русии велел стольнику князю Степану Ивановичу Великого-Гагину ехати Звенигородскою дорогою, где встретить боярина Михайла Борисовича Шеина, да думного дьяка Томила Луговского и стряпчих и дворян и всяких людей, которые вышли из Литвы, и стольнику князю Степану Великого-Гагину говорити от царя и великого князя Михайло Федоровича всеа Русии боярину Михайлу Борисовичу Шеину:

„Великий государь царь и великий князь Михайло Федорович всеа Русии велел тебе боярину Михайлу Борисовичу Шеину говорить: был ты на государеве службе в Смоленске, и сидел от короля в осаде долгое время и нужу всякую и утесненье терпел; и как божьими судьбами сделалось, как король город Смоленск взял, и тебя взяли в полон и свели в Литву и Польшу, и в Литве за православную и крестьянскую веру страдал и нужи всякие терпел; а ныне от таких великих бед ты освободился и идешь к нам, и мы, великий государь царь и великий князь, жалуем тебя, велели спросить о здравии“».

По тем временам царское «жалованье» и «здравие» было великой честью!

В Москве боярин и воевода Михаил Борисович Шеин был принят царем и награжден за свою службу шубой и кубком — награда не слишком щедрая, если учитывать его подлинные заслуги перед Россией.

Потом несколько, лет Шеин был в большом почете. Но как бы не у дел, исполнял только придворную службу: сопровождал, царя во время загородных «походов» на богомолье, по нескольку раз в год (чаще многих других придворных!) обедал у царя и патриарха Филарета по торжественным дням, присутствовал при приемах иностранных послов — шведских, французских, голландских, турецких. В 1625 году Михаилу Шеину был пожалован почетный титул наместника Тверского. Несколько раз, в отсутствие царя, он «ведал» Москвой, что считалось знаком высокого доверия. Но для деятельного, привыкшего к беспокойной воинской службе человека всё эти поручения были, наверное, тягостными. Так продолжалось до того момента, когда в 1628 году воевода получил назначение в Пушкарский приказ. Чтобы оценить значимость этого назначения, нужно представить себе огромный объем работы по воссозданию боеспособности армии, столь необходимой для возвращения Смоленска. А этот вопрос постоянно находился в центре русской внешней политики.

 

7

После «Смутного времени» Россия в военном отношении была крайне ослаблена, причем речь идет не: только о прямых военных потерях, но и о разрушении той экономической базы, без которой невозможно создание боеспособной армии. Поместное землевладение оказалось разоренным, дворянам и «детям боярским» не на что было выходить на службу «людно и оружно». Городская экономика была подорвана, посадские люди не могли платить сполна государственное «тягло», средства на военные нужды отсутствовали. С большим трудом к началу тридцатых годов правительство сумело довести численность армии до ста тысяч человек, — такими были военные силы к концу прошлого столетия.

Но не следовало обольщаться столь впечатляющей цифрой, ведь речь шла о наступательной войне, о взятии такой сильной крепости, как Смоленск!

Военные историки считают, что лишь не более половины дворян и «детей боярских» были пригодны к полковой службе, остальные же выполняли городовую службу по обороне своих уездов. Стрельцы и городовые казаки несли в основном гарнизонную службу, были расселены по многочисленным городам. Активная часть армии, которую можно было бы вывести в поход, не превышала двадцати тысяч человек, из которых половина выставлялась ежегодно на «крымскую украину» — снимать полки с южной границы было опасно из-за постоянной угрозы крымских набегов.

Не удовлетворяли имеющиеся военные силы и с качественной стороны. Западноевропейские государства уже перешли к постоянным армиям, состоявшим из профессиональных воинов-наемников. Повышенные требования предъявлялись к обучению войск. Грозной боевой силой стала пехота, вооруженная огнестрельным оружием, умеющая воевать строем и маневрировать на поле боя.

Неправильным было бы считать, что русское правительство не видело эти тенденции в развитии военного искусства. Как уже упоминалось, еще в 1621 году подьячим Онисимом Михайловым был составлен «Устав ратных, пушечных и других дел, изысканный от многих мудрых и искусных людей». Военные историки, анализировавшие текст Устава, выявили знакомство Онисима Михайлова с трудами древнеримского инженера Витрувия, изобретателя пороха Варфоломея Шварца, составителя шкалы калибров артиллерии Георгия Гартмана, основателя баллистики Никколо Тарталья и других военных теоретиков. Он был осведомлен о различиях так называемого байернского, австрийского и нюрнбергского «веса» ( калибра) каменных и железных ядер, о требованиях западноевропейских военных уставов. Широко использовались Онисимом Михайловым рукописные книги Пушкарского приказа. Из этого следует, что русская военная мысль соответствовала уровню своего времени, а трудности же были в ее практической реализации.

Возможность приступить к военной реформе появилась только во второй половине двадцатых годов XVII века, когда разрушения «Смутного времени» были в какой-то степени преодолены и развитие русской экономики создало необходимые материальные предпосылки. В это время правительство приняло решение о созданий солдатских, рейтарских и драгунских полков, обучении их иноземному строю. Не хватало оружия для солдат и рейтар — правительство начиная с 1627 года организует покупку оружия за границей: в Англии, Дании, Голландии, Швеции. Почти не было офицеров, которые могли бы обучать солдат, — правительство приглашает на русскую службу иностранцев. Тем не менее дело продвигалось медленно и трудно. Фактически к формированию первых двух солдатских полков приступили лишь в 1630 году.

В апреле 1630 года всем городовым воеводам были разосланы грамоты о наборе в солдатскую службу беспоместных «детей боярских», которые были бы «собою добры и молоды и в службу годились». Солдатам устанавливалось жалованье (пять рублей в год) и кормовые деньги (алтын в день), выдавались из казны пищаль, порох и свинец. Но «дети боярские» не торопились в солдатскую службу, к сентябрю их записалось всего шестьдесят человек: издавна повелось, что служба в «пешцах» была уделом «черных людей», служба в коннице считалась много почетней. Тогда правительство объявило о найме в полки казаков и иных «вольных охочих людей». Все они должны были быть в Москве «в ратном учении» у полковников-иностранцев. Начало постоянной армии было положено.

Собственными силами обойтись не удалось, и в январе 1631 года в Швецию отправился старший полковник Александр Лесли — нанимать «пять тысяч охочих солдат пеших». Потом туда же поехали стольник Племянников и подьячий Аристов — купить десять тысяч мушкетов с зарядами и пять тысяч шпаг. Если в Швеции не удастся нанять солдат и купить все необходимое оружие, посланникам велено было ехать дальше: в Данию, Англию и Голландию. В феврале за границу послали полковника «фан-Дама», чтобы нанять целый «регламент добрых и ученых солдат».

Показательно, что пушек за границей не покупали, посланники получили приказ только «нанять немецких мастеровых охочих людей к пушечному новому делу», да и то лишь четверых: кузнеца, станочника, колесника и мастера, который умел бы лить пушечные железные ядра. Все остальные мастера были на Пушечном дворе в Москве. Пушкарский приказ, возглавляемый боярином Михаилом Шеиным, полностью обеспечивал русскую армию «нарядом», в том числе и осадным, «стенобитным».

В 1632 году было сформировано еще четыре солдатских полка. Все шесть пехотных полков приняли участие в Смоленской войне 1632–1634 годов под командованием Михаила Шеина и других воевод. В том же году началось формирование рейтарского полка. Рейтары набирались из дворян, беспоместных и малопоместных «детей боярских» и «вольных людей». В рейтары дворяне и «дети боярские» шли охотнее.

Затем, уже в ходе войны, сформировали еще два солдатских и один драгунский полки. Драгуны могли вести бой и в конном, и в пешем строю, численность их была установлена в тысячу шестьсот человек при двенадцати малых пушках. Всего, таким образом, до войны и в ходе ее были сформированы десять полков нового строя, общей численностью до семнадцати тысяч человек. Накануне же войны всех «ратных людей» насчитывалось около шестидесяти семи тысяч человек. Правда, в походе на Смоленск из них смогло принять участие меньше половины.

Думается, небесполезно знать об организации и численности этих новых полков, потому что именно они составили ударную силу воеводы Михаила Шеина во время Смоленской войны.

Солдатский ( пехотный) полк состоял из восьми рот по двести солдат в каждой, в том числе сто двадцать мушкетеров и восемьдесят копейщиков. Всего в полку насчитывалось тысяча шестьсот солдат. В так называемый командный состав роты входили: полковник, полковой большой поручик, майор, капитаны, поручики, сержанты, капралы, лекарь, подьячий ( писарь), толмачи (переводчики), барабанщики. Рейтарский полк имел две тысячи ратных людей, двенадцать рот во главе с ротмистрами. Рейтары были хорошо вооружены, они получали из казны карабины, по два пистолета, латы и шашки.

Казалось бы, армия для похода на Смоленск создана сильная и неплохо вооруженная, способная к «стройному бою», чего всегда добивался прославленный воевода Михаил Скопин-Шуйский. Но следует учитывать и некоторые слабые стороны новых полков. Солдаты и рейтары не прошли достаточного военного обучения, особенно в тех полках, которые были созданы накануне и в ходе самой войны. Не было у них и опыта войны в линейном строю, по новой тактике. Среди офицеров было много иностранных наёмников, которым русские солдаты и воеводы не очень-то доверяли — воспоминания об их измене в сражении под Клушином были еще достаточно свежи. Роты, составленные целиком из наемников, не отличались высокий боевым духом: они больше думали о грабежах и военной добыче, чем об упорных сражениях. Линейная тактика явилась новинкой для русских воевод, ее трудно было увязать с привычными приемами боя дворянской конницы и пеших «даточных людей». Все эти недостатки только что сформированной армии должны были, конечно, серьезно осложнить руководство военными действиями. Так оно и получилось…

Срок Деулинского перемирия истекал 1 июня 1632 года, и именно к этому сроку правительство намеревалось завершить подготовку к войне с Польшей за Смоленск. Однако 20 апреля 1632 года неожиданно умер польский король Сигизмунд III, и русское правительство; решило использовать ситуацию межцарствия в Польше, чтобы решить исход войны быстрым ударом на Смоленск. Войско на «литовском рубеже» было уже сосредоточено. Еще в июне 1631 года царь Михаил Федорович «указал быть на своей государевой службе против литовских людей боярам и воеводам: князю Дмитрию Мамстрюковичу Черкасскому и Афанасию Михайловичу Лыкову». Но надо же было так некстати случиться, что именно в апреле 1632 года между воеводами начался местнический спор!

Князь Лыков «бил челом» царю, что он не может быть «в товарищах» у князя Черкасского, что он старше его и служит государю сорок лет, из которых «лет с тридцать ходит своим набатом (является первым воеводой в полку), а не за чужим набатом и не в товарищах». Царь не принял челобитной, «за бесчестье» князя Черкасского была взыскана с князя Лыкова очень крупная по тем временам сумма — тысяча двести рублей. Но обоих князей пришлось «отставить от службы». Вместо них 23 апреля были спешно назначены другие большие воеводы — боярин Михаил Борисович Шеин и князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Им велено было собраться с полками в Можайске и Вязьме, затем взять Дорогобуж и вместе идти под Смоленск; видимо, правительство рассчитывало взять Смоленск с ходу, воспользовавшись смутой в Польше.

«Засечные черты» Российского государства в XVI! веке

Может быть, так бы и произошло, но в события вмешалась еще одна враждебная России сила — крымские татары. Сосредоточивая военные силы на «литовском рубеже», правительство невольно ослабляло оборону южной границы. Численность «украинных полков» постоянно сокращалась: если в 1629 году в них было около двенадцати тысяч ратников, то в 1630 году — девять тысяч, а в последующие годы — всего по пять тысяч ратников. Этим и воспользовался крымский хан. Уже в мае «на украине» появились первые татарские и ногайские отряды, а в июне выступил в поход сам хан. Численность его войска сами ордынцы определили так: «прошло татар в Русь тысяч с 20 и больше». В походе Участвовали и турецкие янычары с «огненным боем». По Изюмскому и Муравскому шляхам, традиционным путям крымских набегов, орда вторглась в пограничные области России. Первое крупное сражение произошло под Ливнами, в Савинской дубраве. Отряды «детей боярских» и казаков разгромили крымские авангарды — потери степняков достигали тысячи человек. Остальные степняки, разделившись на мелкие отряды, принялись грабить и опустошать курские и белгородские земли. В начале августа десятитысячная орда подступила к Новосилю. Город устоял, но Новосильский и Мценский уезды были разорены, татары захватили множество пленных. Часть пленных русским воеводам удалось отбить, но опасность не ослабевала. Двухтысячные отряды татар «воевали» в Орловском и других уездах. Нападали мурзы и на другие участки южной границы, причем численность их отрядов достигала нескольких тысяч всадников. Только в августе пришла в Москву весть, что крымский хан с «большими ордами» отошел в степи. Однако возможность повторного нападения нельзя было исключить, и обстановка военной тревоги на южном рубеже оставалась. Но самое главное: было упущено летнее время — самое удобное для похода осадного войска с тяжелой артиллерией и огромными обозами. Надвигалась осенняя распутица…

Без учета крымского фактора невозможно понять ту медлительность в развертывании военных действий против Польши, на которую указывали военные историки. Нельзя было выступать в поход, пока южная граница оставалась под непосредственной угрозой!

Судя по всему, Михаил Шеин все лето провел в Москве. 5 мая он обедал за царским столом на именинах царевны Ирины, 12 июля — на именинах самого царя. Заболел «черным недугом» князь Дмитрий Пожарский, и «в товарищи» к Шеину срочно назначили окольничего Артемия Измайлова.

Решение о войне с Польшей было окончательно принято Земским собором в июне 1632 года, но практическую реализацию этого решения пришлось отложить из-за «крымских дел». Конкретный «наказ» о начале военных действий воевода Шеин получил только в августе.

В разрядной книге за 1632 год записано: «Августа в 9 день государь царь и великий князь Михаил Федорович всеа Русии, советовав с отцом своим с великим государем святейшим патриархом с Филаретом Никитичем Московским и всеа Русии и говоря с бояры, указали послати на польского и литовского короля Владислава и на польских и литовских людей, за их многие к Московскому государству неправды, бояр и воевод со многою ратью. Под Смоленск боярина и воеводу Михаила Борисовича Шеина да окольничего и воеводу Артемия Васильевича Измайлова, да дьяков Александра Дурова, да Дмитрия Карпова, а сбиралися с людьми в Можайске».

В «наказе» специально оговаривалось, что «немецких людей всех ведает боярин Михайло Борисович Шеин». Это было важно, потому что именно полки «иноземного строя» должны были составить главную ударную силу армии.

«Наказ боярину и воеводам Михаилу Борисовичу Шеину да окольничему Артемию Васильевичу Измайлову» интересен тем, что в нем содержится стратегический план войны — так, как его представляли в Разрядном приказе.

Самому Шеину, как уже говорилось, было приказано «сбираться со всеми ратными людьми в Можайске»; это был большой полк. Передовой полк под начальством окольничего князя Семена Прозоровского и Ивана Кондырева формировался во Ржеве, сторожевой полк Богдана Ногова — в Калуге. Кроме того, на южном фланге, «на Севере», собирались резервы во главе с воеводой Федором Плещеевым; в случае крымского нападения он должен был оказать помощь «украинным полкам». Перед каждым из воевод стояли свои задачи, после решения которых всем приказано «в сход быти» с Михаилом Шеиным. Таким образом, воевода Шеин не только возглавлял большой полк, выступивший к Смоленску, но являлся главнокомандующим всей действующей армией.

Воеводе Шеину было предписано, «собравшись со всеми людьми» (имеется в виду большой полк, находившийся под его непосредственным командованием), идти на Вязьму, а оттуда «послать тотчас под Дорогобуж и под Белую голов, а с ними детей боярских, и атаманов, и казаков, и татар резвых людей, чтоб под Дорогобужем поиск учинити, и Дорогобуж изгоном взять, и языков добыть, а стада отогнать, и в Дорогобуж ни с каким запасом не пропустить».

Впрочем, составители «наказа» допускали, что с ходу Дорогобуж не удастся взять, и в этом случае «головам и атаманам… у Дорогобужа долго не стоять», оставить для осады «из ратных людей из дворян голов добрых, и с ними ратных людей», а самому Шеину «со всеми людьми с русскими и с немецкими идти под Смоленск».

Подробно излагалась в «наказе» и диспозиция русского войска под Смоленском: «Стати им таборы, где пригоже, в крепких местах, и остроги поделать и рвы выкопать, и всякими крепостями укрепитца, чтоб в тех острогах в приход польских и литовских больших людей сидеть было безстрашно и надежно». Если же «польские и литовские и русские люди, которые в Смоленску, города не сдадут и учнут в осаде сидеть», воеводам велено было «туры поставить и из наряду бить, и подкопы подвести, и всякими мерами промышлять с великим раденьем, чтоб Смоленск взять».

Дьяки Разрядного приказа предусмотрели и демарш польского короля с целью деблокады Смоленска. «А будет придут на них польские и литовские люди с ними биться, чтоб над ними поиск учннити, а себя и людей уберечь»; велено было отбиваться под прикрытием укреплений: «укрепя обоз, и изготовя наряд, и у наряду пеших людей с вогненным боем». Если же «пойдут из-за рубежа под Смоленск для Смоленского очищения многие люди», то Михаилу Шеину надлежало «отписать от себя» в Ржев и в Калугу воеводам, «велеть им со всеми людьми идти к себе в сход».

Если польский король, минуя Смоленск, поведет свое войско к Дорогобужу или Вязьме, Михаил Шеин должен был, «устроя по острожкам около Смоленску осаду, как в осадное время быть и сидеть бесстрашно и надежно, со всеми людьми с конными и пешими идти за ними и над польскими и литовскими людьми промышлять на походе и на станах». При любых ситуациях Смоленск приказывалось осаждать — ведь он оставался главной целью войны. Шеину велено было «осадити накрепко, чтоб в Смоленск и из Смоленска литовских и иных никаких людей с хлебом и с иными ни с какими запасами и с солью не пропустить, чтоб людям, которые будут в Смоленску в осаде, тесноту учинити».

Общий план войны, таким образом, прослеживается по «наказу» достаточно ясно. Главной целью было взятие Смоленска, из него двигались основные силы во главе с воеводой Михаилом Шеиным. Другие воеводы наносили вспомогательные удары севернее и южнее смоленского направления, чтобы прикрыть фланги. Михаил Шеин надеялся взять Смоленск «крепкой осадой», для чего предусматривалась полная блокада города и меры против попыток короля очистить крепость. Планировалось начать осадные работы на случай, если город придется брать штурмом.

Как практически реализовался этот план?

Приказ выступить из Можайска воеводы Михаил Шеин и Артемий Измайлов получили лишь 10 сентября 1632 года. Войско с тяжелым «нарядом» и огромными обозами двинулось к Вязьме. Осень стояла дождливая, дороги развезло, дневные переходы составляли всего несколько верст, и в Вязьме полки сосредоточились только 26 сентября, а артиллерия и обозы даже позднее. Во всяком случае, Михаил Шеин и Артемий Измайлов задержались в Вязьме до 20 октября. Вероятно, самый тяжелый, «осадный наряд» по какой-то причине пришлось здесь оставить, так как тяжелые пушки прибыли под Смоленск только к весне следующего года, что непосредственно повлияло на характер военных действий под городом. Михаил Шеин вынужден был почти четыре месяца простоять в осаде, прежде чем перешел к активным приступам. Вот когда роковым образом откликнулись пропущенные из-за крымского нападения летние месяцы, удобные для выдвижения «осадного наряда».

Тем не менее война началась успешно для русского войска. «Легкие отряды резвых людей» под командованием Федора Сухотина 18 октября овладели Дорогобужем. Еще раньше, 12 октября, отряд из Калуги под командованием князя Ивана Гагарина захватил Серпейск. Окольничий князь Семен Прозоровский овладел сильной крепостью Белой. В ноябре — декабре того же года были захвачены Невель, Рославль, Стародуб, Почеп, Себеж, Трубчевск, Новгород-Северский и другие крепости — всего двадцать три города. Это обеспечило безопасное движение главных сил русской армии к Смоленску — фланги были надежно прикрыты. 5 декабря Михаил Шеин и Артемий Измаилов выступили из Вязьмы и в январе 1633 года окружили Смоленск.

В исторической литературе численность русской армии под Смоленском определяется в тридцать — сорок тысяч человек, что представляется значительно завышенным. Разрядные книги называют другие цифры.

«Дворян и детей боярских, которым государево жалованье по разбору дано», у Шеина и Измайлова насчитывалось четыре тысячи восемьсот восемьдесят шесть человек; «с немецким полковником с Самоилом Шарком рейтар дворян и детей боярских» две тысячи семьсот человек; «понизовых городов и дворян и детей боярских» двести восемьдесят девять; «донских и яитцких и окраинных городов атаманов и казаков одна тысяча восемьсот девяносто два»; «мурз и татар одна тысяча двести двадцать восемь»; а всего конницы — десять тысяч девятьсот девяносто пять человек.

Пехота состояла из четырех полков иноземного строя во главе с полковником Александром Лесли, Яковом Шарло, Анцом Фуксом и «англицким полковником Томасом Сандерсоном». Эти полки насчитывали три тысячи шестьсот пятьдесят три человека, «да с полковниками же с неметцкими людьми русских солдат, что ведают в Иноземском приказе», шесть тысяч девятьсот тридцать восемь человек — всего десять тысяч пятьсот девяносто один пехотинец. Иноземцы-наемники, которых в России называли просто «немцами», составляли примерно одну треть пехоты, остальные солдаты пехотных полков набирались из «менших приказных людей», «детей боярских, и новокрещенов, и татар, и казаков, и казачьи братьи, и всяких вольных людей».

Таким образом, воеводы Михаил Шеин и Артемий Измайлов привели к Смоленску двадцать одну тысячу пятьсот восемьдесят шесть человек войска, из которых только половину составляла пехота, способная штурмовать сильную крепость.

Правда, позднее к войску присоединились полк Семена Прозоровского численностью в три тысячи девятьсот шестьдесят пять «дворян и детей боярских, новокрещенов и татар» и полк Богдана Ногова в тысячу шестьсот восемьдесят шесть человек, тоже состоявший из одной конницы. Недаром разрядные книги специально отметили, что дополнительно «пеших стрельцов послано из Калуги 100 ч.». При штурме города эти подкрепления существенной пользы принести не могли.

А что касается сторожевого полка «на Севёре», где было «с воеводами с Иваном Еропкиным да Баимом Болтиным дворян и детей боярских и казаков и стрельцов 1556 ч.», то он в военных действиях под Смоленском участия не принимал, так как постоянная опасность со стороны Крымского ханства вынуждала держать резервы на юге.

Правда, в июне 1633 года в помощь Михаилу Шеину начали формировать еще два солдатских полка и четыре роты «поляков и литвы». Полки возглавили немецкие полковники Вилим Кит и Юрий Матисон (Майтесон), и было с ними «общего в двух полках неметцких людей и русских солдат 4024». Тогда же было решено послать К Смоленску «московских стрельцов с двумя головами, да с десятью сотниками, 1000 ч.»

Казалось бы, в общей сложности получается внушительная тридцатитысячная армия, о которой писали историки. Но следует принимать во внимание следующее обстоятельство.

С апреля 1633 года начинаются многочисленные набеги крымских татар и ногаев на южные области (один из ногайских отрядов насчитывал три тысячи четыреста всадников с тремя мурзами!), а в начале лета крымские татары предприняли широкомасштабное наступление. По Изюмскому шляху ворвалась на «украину» тридцатитысячная орда крымского «царевича» Мубарек-Гирея «со многими знаменами и с огненным боем». Орда перешла реку Быструю Сосну и, выделив полуторатысячный отряд для осады Ливен, двинулась дальше на север. Два раза татары подступали к Туле, но взять крепость не смогли. Однако линию пограничных укреплений — «засеку» — они преодолели, по Серпуховской дороге прорвались к реке Оке и даже за укрепления «берега», достигнув Московского уезда. Другие крымские «загоны» рассеялись по всем пограничным землям, опустошили Серпуховским, Оболенский, Тарусский, Алексинский, Калужский, Каширский, Коломенский, Зарайский, Рязанский, Пронский, Белевский, Волховский, Ливенский уезды. Только пленных они захватили примерно шесть тысяч человек — огромные опустошения!

Ордынское вторжение сыграло роковую роль в войне за Смоленск. В полках Михаила Шеина было много дворян и «детей боярских» из южных уездов, которые при известиях о «татарском разорении» стали самовольно уезжать, чтобы защитить свои поместья. Само московское правительство признавало, что они, «видя татарскую войну, что у многих поместья и вотчины повоеваны, и матери, и жены, и дети в полон пойманы, из-под Смоленска разъехались, а остались под Смоленском с боярином и воеводою немногие люди». Литовский гетман Радзивилл цинично заявил по этому поводу: «Не спорю, как это по-богословски, хорошо ли поганцев напускать на христиан, но по земной политике вышло это очень хорошо!» Польский король впоследствии послал крымскому хану «казну» на двадцати телегах в благодарность «за московскую войну».

Учитывая эти обстоятельства, можно предположить, что дополнительные войска только-только восполнили урон, понесенный войском Михаила Шеина из-за ухода служилых людей и казаков. Фактически силы воеводы под Смоленском навряд ли превышали двадцать тысяч человек, что было меньше королевской армии, направленной на помощь Смоленску, к которой следует прибавить четырехтысячный гарнизон самой крепости, действовавший очень активно. Именно эту численность гарнизона Смоленска указывает в своих записках иезуит Ян Велевицкий. Так что не русские полки, а королевская армия насчитывала тридцать тысяч человек, в то время как у воеводы Шеина было в полтора раза меньше ратников.

Но и это еще не все.

Русские полки пришли в январе 1633 года к Смоленску фактически без осадной артиллерии. По осенним дорогам подвезти тяжелые пушки было почти невозможно, трудно это оказалось сделать и зимой. Чтобы представить себе все тяготы создавшегося положения, познакомимся с сохранившимся в разрядных книгах перечнем «наряда», посланного под Смоленск:

«…Пищаль Инрог, ядро пуд 30 гривенок, на волоку весу в теле 450 пудов, под нею 64 подводы…

Пищаль Пасынок, ядро пуд 15 гривенок, на волоку весу в теле 350 пудов, под нею 52 подводы…

Пищаль Волк, ядро пуд, на волоку весу в теле 350 пудов, под нею 52 подводы…

Пищаль Кречет, ядро 30 гривенок, на волоку весу в теле 250 пудов, под нею 42 подводы…

Пищаль Ахилес, ядро 23 гривенки, на волоку весу в теле 250 пудов, под нею 42 подводы…»

Дальше следуют в «росписи» остальные «именные» пищали и «верховые пушки». Грановитая, Галанская, Коваль, Гладкая, Вепрь и многие другие и в каждой «весу в теле» двести пятьдесят, сто пятьдесят, сто, семьдесят пудов.

Далее более мелкие пушки: «И всего под 140 пищалей и под 3 пушки верховых отпущено 525 подвод…» А дальше, «под зельем, и подо всяким пушечным запасом» — «посошных людей с лошадьми и с телегами 1 000 ч.»

«Пушечные запасы» сами по себе представляли огромную тяжесть. По той же разрядной книге, под Смоленск отправлено «4 112 пуд зелья, 7149 пуд свинцу, 2998 аршин холстов на стрельчие мехи, 680 пуд льну as пыжи, 30 пуд дробу…»

А продовольствие? По подсчетам военных историков, его было отправлено для снабжения войска под Смоленском около двухсот пятидесяти тысяч пудов!

Медлительные, нескончаемые, тяжеловесные обозы, многие тысячи подвод и саней тянулись по осенний и зимним дорогам к Смоленску. Неудивительно, что «стенобитный наряд» и тяжелые ядра начали прибывать под Смоленск только в марте 1633 года. Этим, в конечном счете, и определялась тактика воеводы Шеина в первые месяцы Смоленской осады.

Еще в конце ноября с дороги, из Дорогобужа, воевода писал царю, причем «многижда», что «государевых запасов нет, что купить не у кого, а из Вязьмы запасов привозят понемногу, телег по 10 и по 15, и того запасу на один день не становится, а пешие русские люди с голоду бегают, а немецкие люди с голода заболели и помирают». Для снабжения армии деньгами были поставлены князь Дмитрий Пожарский в чудовский архимандрит Левкий, для «хлебных и мясных запасов» — князь Иван Борятинский и Иван Огарев. Больших усилий стоило им выправить положение. Продовольствие и «государеву казну» для раздачи жалованья ратникам воевода Шеин получил, но тяжелый «наряд» ему пришлось ждать почти четыре месяца.

Все эти подробности необходимы для того, чтобы реально представить условия, которые сложились под Смоленском в начале осады. Остается только удивляться энергии и настойчивости воеводы Шеина, который уже 10 февраля мог доложить в Москву: «Город Смоленск совсем осажден, туры поставлены, да и острожки поставлены, из города выдти и в город пройти немочно»!

 

8

Смоленск был «обложен» по всем правилам тогдашнего осадного искусства. Свой стан Михаил Шеин и Артемий Измайлов разбили в пяти или шести верстах от города, на левом берегу Днепра, и сильно укрепили его. Через реку были перекинуты два моста, чтобы облегчить маневрирование силами. Ближе к городу, с восточной и юго-восточной сторон, придвинулись солдатские полки, здесь расположились станы полковников Карла Якова и Александра Лесли. Подошедшие позднее полки князей Прозоровского и Белосельского укрепились за высокими валами к западу от Смоленска. Солдатский полк Матисона встал против города на другой стороне Днепра, на Покровской горе.

Штурмовать город Шеин решил с восточной и южной сторон — здесь солдаты рыли траншеи к городским стенам и ставили туры для осадных пушек. Конные разъезды рейтар и «детей боярских» перекрыли все выходы из города, вели разведку за Днепром — воевода опасался демарша королевской армии.

Русские воеводы надеялись, что Смоленск сдастся раньше, чем король придет ему на помощь. Для этой надежды были основания. Смоленские горожане отказались взять в руки оружие, поэтому стены крепости оборонял только польский гарнизон. От многочисленных перебежчиков Шеин знал, что хлеб в городе есть, но нет сена и соломы, начался конский падеж и осталось в кавалерии только полтораста лошадей, которых кормят печеным хлебом и дробиной. В городе нет дров — жгут деревянные крыши, лишние избы и клети. Вода в колодцах плохая, многие жители болеют и умирают от нее, а князь Соколинский, командовавший польским гарнизоном, не разрешает выходить за водой из города, опасаясь измены. Из всех городских ворот только двое остались незасыпанными — Малаховские и Днепровские, но ключи от них Соколинский хранит у себя и уже повесил несколько человек, пытавшихся перебежать в русский лагерь.

Осада Смоленска (1632–1634)

Не было, казалось бы, и большой угрозы русским станам извне, со стороны Литвы. Смоленский воевода Гонсевский бежал перед осадой в Оршу, затем, соединившись с отрядами гетмана Радзивилла, встал в селе Красном, в сорока верстах к западу от Смоленска. Гетман и беглый смоленский воевода построили острог, но предпринимать активные военные действия не решались. В середине февраля они послали несколько человек с письмами к смоленским «сидельцам» и при этом велели, если тех схватят русские, говорить, что в Красном с гетманом и воеводой шестнадцать тысяч войска, а из Литвы уже идет на помощь гетман Сапега с большой ратью, а за Сапегой будто бы спешит к Смоленску сам король.

Но героев среди схваченных русскими разъездами лазутчиков не оказалось, и они сообщили, что в Красном не более девяти тысяч войска (а по мнению историков — еще меньше: тысяч пять-шесть), и под Смоленск с такими силами гетман и воевода не пойдут, даже из Польше им этого делать не советуют. Единственное, что они смогли сделать, это провести в город в ночь на 26 февраля подкрепление, триста казаков, а затем — еще 600 польских солдат. Всего же к Смоленску приходило три тысячи «литовских людей», но они были отбиты и более трехсот солдат взято в плен. Русские воеводы усилили стражу, особенно на Покровской горе, через которую польские солдаты проникали в город. Общего положения эти операции не изменили — Смоленск оставался в крепкой осаде.

5 марта 1633 года под Смоленск прибыл, наконец, «большой наряд». Русские пушкари и солдаты начали спешно ставить пушки на заранее подготовленные позиции, за турами. Батареи были сооружены в рекордно короткий срок, всего за десять дней.

15 марта началась бомбардировка крепости с восточной стороны, куда заранее подвели траншеи из солдатских лагерей Александра Лесли и Карла Якова. Двенадцать дней грохотали тяжелые «именные» пищали, сокрушая стены, обрушивая башни, вызывая в городе пожары. Русская артиллерия была тогда одной из лучших в мире, пищаль «Инрог» ( «Единорог»), например, со своей батареи могла поражать любое место в городе. После недельного перерыва бомбардировка возобновилась и продолжалась с 4 по 10 апреля. За это время русские пушкари сбили три башни, в стенах появились проломы. Под личным наблюдением Михаила Шеина русские саперы копали минную галерею: воевода хотел взорвать стену перед решительным штурмом.

Но штурм пришлось отложить. Не было больше пороха, «пушечные запасы» задерживались из-за весенней распутицы. Только 23 апреля порох наконец подвезли. За это время поляки успели заделать проломы, соорудили позади городской стены земляные валы. Все пришлось начинать сначала: бомбардировку города, снаряжение порохом подкопа.

26 мая в результате взрыва в подкопе двухсот пятидесяти пудов пороха была разрушена часть стены. Русские солдаты бросились к пролому, но за стеной оказался земляной вал, занятый неприятелем. Приступ был отбит.

10 июня под стеной взорвали еще одну русскую мину. Но на этот раз пролом оказался небольшой, и польские пушки, поставленные против него, встретили штурмующих ядрами и картечью. Потеряв много людей убитыми и ранеными, русская пехота отступила.

Польские военачальники пытались мешать приступам, нападая на русский острог на Покровской горе, занятый полком Матисона. Известно, что с начала июня до конца августа, когда под Смоленск пришел с главными силами новый польский король Владислав IV, на Покровской горе произошло четырнадцать сражений!

Продолжался обстрел крепости из осадных орудий, причинявший обороняющимся значительный урон. Ян Велевицкий писал, что «иногда в продолжение одного дня было бросаемо в крепость около 3 500 неприятельских бомб». Приступ следовал за приступом, так что высказанные позднее Шеину упреки в нерешительности не имеют под собой оснований. Наоборот, тот же Ян Велевицкий указывал, что осада Смоленска велась по всем правилам военного искусства и с большим упорством. Он дает общую оценку осады:

«А какова была осада Смоленска русскими, можно было видеть из следующего: крепость Смоленская была окружена 16-ю сильными укреплениями и четырьмя по правилам военного искусства расположенными лагерями, так, что осада Смоленска превосходила даже осаду Бремена и Утрехта, по мнению людей, бывших как при первых двух осадах, так и при осаде Смоленска».

Другое дело, что смоленская крепость, сооруженная талантливыми русскими градостроителями, была почти неприступной для открытых штурмов, что подтвердила знаменитая Смоленская оборона 1609–1611 годов. Подкрепления и боеприпасы к Михаилу Шеину почти не поступали, из-за нехватки пороха приходилось откладывать даже подготовленные штурмы. Летом 1633 года, в период решительных боев за город, на помощь Шеину пришел один рейтарский полк Самуила Шарля Дееберта да с ним всего сто пудов «зелья» — количество крайне небольшое, если учесть, что для взрыва одного подкопа в мае было использовано двести пятьдесят пудов пороха. К тому же русским воеводам все время приходилось посматривать на запад: новый польский король Владислав IV собирал армию для похода на Смоленск. Русские полки, разбросанные по нескольким станам и множеству укрепленных острожков, связанные тяжелой осадной артиллерией, потеряли подвижность. К тому же оголять батареи, траншеи и шанцы было опасно из-за возможных вылазок польского гарнизона из города. Воевода Шеин был лишен возможности вывести в «поле», для открытого сражения, достаточные силы. Оперативная инициатива как бы заранее отдавалась наступающему польскому королю: он мог ударить по любому из русских станов. Осаждавшие с подходом королевского войска сами оказались как бы в осаде, причем враг угрожал и извне, со стороны королевской армии, и изнутри, из самого Смоленска.

Вряд ли можно позавидовать воеводе, оказавшемуся в таком положении. Но Михаил Шеин и его ратники продолжали сражаться. И как сражаться!

События следующих месяцев под Смоленском мы имеем возможность оценить как бы с двух сторон: из вражеского лагеря глазами иезуита Яна Велевицкого, и из русского стана, из описаний действий воеводы Шеина, сделанных в Москве во время осады (впоследствии произошла полная переоценка действий Шеина, о чем будет говориться дальше).

Король Владислав IV, по словам Яна Велевицкого, прибыл под Смоленск 25 августа ( 4 сентября ) и остановился в Глухове на речке Боровой в семи верстах от города с войском, совершенно готовым к бою. Дальше события развивались так. «На следующий день король приказал построить мост через Днепр, и по окончании его главное начальство над лагерем поручил Сапеге, воеводе Оршинскому, а сам ночью перевел войска через мост, а потом чрез высокие леса повел его большим кругом, чтобы оно явилось неожиданно и напало на неприятельские укрепления с той стороны, с которой русские ничего не опасались. Все это заняло целую ночь». Направлялся король к Покровской горе, к самому удобному, как он считал, пути в Смоленск. Сильно укрепленный стан князя Прозоровского он хотел просто обойти и, захватив Покровскую гору, отрезать его от главных сил воеводы Шеина, стоявших восточнее Смоленска. Но неожиданное нападение не удалось. «Перед самым рассветом (как потом оказалось) один рядовой солдат из королевского войска перебежал к русским и объявил им, как велико войско неприятеля и с какой стороны они должны ждать его».

Шеин решил дать сражение в «поле», но так, как это делал в свое время воевода Скопин-Шуйский, — прикрывшись полевыми укреплениями от атак действительно опасной польской тяжелой конницы. Такая тактика часто приносила успех русским воеводам и явилась неприятной неожиданностью для короля Владислава IV, не рассчитывавшего на серьезное сопротивление.

Ян Велевицкий повествует:

«Русские расставляют свое войско, укрывая одну его часть в рвах и за валами, а другую ставят в открытом поле; перед боевою линиею они устраивают тройную засеку из срубленных огромных ветвистых дубов».

Наступило 28 августа, день первого сражения короля Владислава IV под Смоленском, который принес ему и первые разочарования. Потери оказались огромными, а результат — ничтожным…

«Король показался неприятелю уже среди белого дня, и увидя его приготовленным к бою, он приказывает стрелять из пушек на неприятельское войско; а пехоте польской, раздав предварительно по два червонца на каждого солдата, приказывает топорами рубить засеку. Не менее и неприятель стрелял из пушек, на оба фланга нашего войска делал нападения, чтобы ввязаться в рукопашный бой; вслед за тем он бросился с фронта на пехоту, разрушавшую засеку; а когда, несмотря на то, засека была разрушена, все почти неприятельское войско, оставив на флангах только некоторые отряды конницы и пехоты, ударило на наш фронт… Началось сражение, и неприятель сначала отбивал с обеих сторон королевские отряды, но когда напала королевская конница, состоявшая из копейщиков, то неприятель тотчас начал отступать». Но русские ратники не были разбиты, они отступили «в укрепление Измайловское» и продолжали сражаться. Король начал осаждать это укрепление, в помощь ему сделали вылазку из Смоленска войска гарнизона и даже овладели частью укрепления.

А вот дальше в повествовании иезуита начинается не совсем понятное. Он принимается вдруг оправдывать короля, приводя разные причины, помешавшее ему одержать будто бы заслуженную победу: поляки «непременно овладели бы целым укреплением, если бы германская пехота короля вовремя подоспела на помощь. Видя это, польские всадники тотчас слезли с лошадей, чтобы подать помощь жителям Смоленска, но король, не желая подвергнуть опасности этот цвет польской аристократии, приказал дать знак к отступлению, заняв только насыпь, ров и дорогу, ведущую в Смоленск». Попутно выясняется, что смоленский воевода пан Воеводский, возглавивший вылазку, предстал перед королем «покрытый кровью в сражении и простреленный пулею через плечо». В результате этого ожесточенного сражения королю удалось провести в город обоз с продовольствием, что, по утверждению иезуита, «было в тот день единственным его намерением».

В результате укрепленная позиция на горе Покровской осталась за русскими ратниками, а воевода Шеин на следующий день «укрепил гору Покровскую двумя новыми шанцами».

Что-то не похоже все это на победу короля…

Русские же источники прямо утверждали, что в этом сражении, продолжавшемся с утра до позднего вечера, много польских и литовских людей было побито, у них взяты знамена и семьдесят два членских. Два дня король не возобновлял военных действий, поджидая подкрепления, в его лагерь приходили «разные отряды, особенно пешие, которым король производил смотр».

Да и в последующие дни поляки больше маневрировали, чем воевали. Пану Казановскому было приказано 1 сентября «выбрать место для лагеря, более близкое к неприятелю», и он это сделал с пятитысячным отрядом «на горе Ясенской».

3 сентября «пришло в королевский лагерь 50 знамен казаков запорожских, или, как пишут другие, 15 000 казаков». Король Владислав IV имел теперь минимум двукратное численное превосходство над войском Михаила Шеина. К тому же начались измены наемников-иноземцев — в королевском лагере с радостью принимали «немецких и французских перебежчиков».

Вплоть до 9 сентября в лагерь Владислава IV подтягивались «королевские пушки» и «остальные войска, пешие и конные». Вечером 10 сентября король «вывел войска из лагеря к горе Покровской несколько другою дорогою».

11 сентября здесь произошло второе большое сражение, еще более ожесточенное и кровопролитное. «С наступлением дня король расставил войско. Левым крылом, где стояли воины польские, он предводительствовал сам. Правое крыло он вверил Радзивиллу, расставив по обеим сторонам запорожских казаков». Тут не лишним будет напомнить, что главным силам королевского войска на Покровской горе противостоял только полк Матисона, насчитывавший не более двух тысяч немецких и русских солдат. Какую-то помощь мог прислать из своего стана воевода Шеин, но навряд ли она оказалась бы значительной. Маловероятно, что Матисону помогал из своего стана князь Прозоровский: в тот же самый час «воины литовские пошли прямо против укрепления Прозоровского».

Сражение разворачивалось постепенно. Сначала король «действовал легкими войсками, причем прошло около двух часов времени. Наконец, неприятель начал стрелять из пушек со стены укрепления, которые только что были возведены на этой горе. Королевская пехота, а также и конница, слезши с коней, вместе сделав нападение (это нападение было самое отчаянное в продолжение целой войны), заняла три укрепления, а потом произвела ужасный штурм при помощи складных лестниц и понтонных мостов. Сам король везде присутствовал, исполнял обязанности полководца и простого воина. Теперь, в течение нескольких часов, занята была гора Покровская, на ней поставлено войско, а наши солдаты целый день стреляли с этой горы на неприятеля…»

Выходит, сражение на Покровской горе не было закончено, если солдатам пришлось еще стрелять целый день?

Дальнейшее повествование иезуита Велевицкого подтверждает наши сомнения. «Король, приказав ночью с возможной скоростью вырыть рвы» (опять-таки, от кого были эти рвы, если гора занята?), на следующий день «начал осаду одного шестиугольного укрепления. И, наконец, вечером неприятель был выбит из укрепления. И, таким образом, казалось, что почти была кончена осада Смоленска…»

Но почему-то нет в записях Велевицкого упоминаний ни о пленных, ни о взятых знаменах и пушках, что знаменовало бы победу королевского войска. В чем же дело?

А дело в том, что воевода Шеин после двухдневного сражения сумел лично провести полк Матисона в свои лагерь со всеми людьми, пушками и пушечными запасами. Ночной марш был проведен столь искусно, что королевские караулы даже не заметили его. Остатки полка были спасены.

На свое донесение о выводе полка с Покровской горы воевода получил от царя довольно невразумительный ответ, который трудно было принять за одобрение: «Мы все это дело полагаем на судьбы Божии и его праведные щедроты, много того в ратном деле живет ( бывает ), приходы недругов живут, потом и милость Божия бывает…»

13 сентября королевские войска начали активные действия против полков князей Прозоровского и Белосельского, укрывшихся в укрепленном лагере западнее Смоленска. Литовские войска и запорожцы начали обстреливать лагерь из пушек. До приступов дело не дошло, видимо, неприятель просто хотел блокировать эту западную группировку русского войска, помешать ей прийти на помощь русским солдатским полкам, продолжавшим осаду Смоленска с востока и юга. Не было свободного прохода в город и с севера, со стороны Покровской горы, дорога интенсивно обстреливалась русскими пушками. Это видно из записи Яна Велевицкого, который отмечает, что 14 сентября «король с несколькими знаменами конницы вступил в Смоленск», но вечером того же дня отошел обратно, причем иезуит специально оговаривает, что отступление удалось совершить без потерь: «К вечеру, среди града ядер, невредимо возвратился к своим на гору Покровскую». Для действительного освобождения Смоленска от осады требовалось захватить русские укрепления, находившиеся в непосредственной близости от городских стен.

Почти каждый день под Смоленском шли бои. 14 сентября, по сообщению Велевицкого, «король начал из пушек обстреливать укрепления француза Шарлета, а потом припустил на него штурм, но без успеха». Воевода Шеин ответил демаршем против самого королевского лагеря. «В тот же день русские начали осаждать наш лагерь в Глуховском поле, но были отбиты с большим уроном». 15 сентября король снова «вступил в Смоленск», на этот раз — для организации согласованных ударов из города и из своею полевого лагеря. Он «несколько ворот, заваленных землею, приказал очистить, Чтобы наши по данному знаку легче могли напасть на неприятеля». В частности, планировался двойной удар (из крепости и с «поля») на укрепление, в котором начальствовал француз Дам. Два дня продолжалась тщательная подготовка к этой операции, и — снова неудача.

18 сентября начался штурм «укрепления Дама», и с внешней, и с внутренней стороны, в котором принял участие сам король. Но передадим слово Яну Велевицкому:

«Полки Ваерия и Абрамовича сделали дружный на пор, и королевское знамя было уже воткнуто на глав ном бруствере укрепления; но знаменщик был убит, сам Ваерий тяжело ранен, а семь полков русских отбили наших. Присланные королем в помощь всадники и гусары отразили русских и осада укрепления была возобновлена воинами Ваерия и Абрамовича, совокупно с запорожскими казаками». Общий итог боя оказался для короля ничтожным:, «были заняты два небольших шанца, наиболее близкие к укреплению Дама».

«Эта битва с обеих сторон была самая ужасная, — продолжает Велевицкий, — и в ней погибла половина неприятельской пехоты, находившейся в крепости; много было убитых и с нашей стороны, особенно между казаками. Король, оставив на месте небольшой отряд конницы и сильно укрепив четыре шанца, отступил, когда было уже поздно к ночи».

Видимо, потери защищавшихся были действительно очень тяжелыми, потому что они сами покинули ночью укрепление и отступили к лагерю князя Прозоровского.

А дальше происходят, на первый взгляд, совсем странные события: сам Прозоровский отошел на соединение с главными силами воеводы Михаила Шеина («поспешно зажегши свой лагерь»), были оставлены и другие укрепления возле города, которые королевским солдатам так и не удалось захватить во время ожесточенного дневного сражения. Ян Велевицкий зафиксировал только результат этого неожиданного маневра, сообщив, что около полуночи королевские войска возвратились, извещенные, видимо, лазутчиками об отступлении русских, и овладели «семью шанцами, а именно: шанцем Прозоровского, самым большим; шанцем русской конницы; шанцем француза Дама; шанцем германца Крейза; шанцем англичанина Зандера и тремя меньшими шанцами, построенными в виде четырехугольника».

Попробуем разобраться в этой неожиданной ситуации.

С захватом поляками Покровской горы была прервана связь между лагерем князя Прозоровского и главным лагерем Шеина по правому берегу реки Днепра. Активные действия короля и гарнизона крепости против русских укреплений под самым Смоленском грозили прервать связь между двумя лагерями и по левому берегу реки; двухдневное ожесточенное сражение показало, что у короля достаточно сил, чтобы этого добиться, следующие штурмы могли стать успешнее. В этой обстановке воевода Михаил Шеин принял решение оттянуть свою западную группировку в главный лагерь, что и было сделано 19 сентября 1633 года. С военной точки зрения, такой маневр был не только оправданным, но единственно необходимым: «обложение» Смоленска фактически уже не существовало, а для дальнейшей войны полки целесообразно было собрать вместе. Именно так был понят маневр князя Прозоровского в Москве. В царской грамоте, присланной воеводам Шеину и Прозоровскому в ответ на их донесение, говорилось: «Вы сделали хорошо, что теперь со всеми нашими людьми стали вместе!»

Отступление полков с западной стороны Смоленской осады было проведено скрытно и искусно, король Владислав IV, несмотря на большое количество кавалерии в своем войске, не сумел ни помешать ему, ни захватить пленных.

Но существовала и другая причина отступления, которая устанавливается из записок Яна Велевицкого, — это массовые измены иноземцев-наемников. «Многие голландцы, французы, немцы, шотландцы и другие переходили к нам в большом количестве». Первый такой массовый побег произошел накануне того, как князь Прозоровский покинул свой лагерь. Продолжались измены и в последующие дни. Например, когда король напал на укрепление «француза Шарлета», прикрывавшее главный лагерь Михаила Шеина, приступ был отбит, но на следующее утро «французы перед рассветом вышли из этого шанца и вместе со своим предводителем убежали, отчасти в лагерь Леского ( польского воеводы), отчасти в большой лагерь Шеина». А когда воевода Михаил Шеин сам предпринял атаку «на лагерь Лесного», то начальник артиллерии, голландец, перешел в стан короля. Возможно, собирая все полки в главном лагере, Михаил Шеин хотел поставить под свой непосредственный контроль «немецких полковников» и их ненадежное воинство.

Итак, осада Смоленска фактически была снята, король Владислав IV перенес свою ставку на Покровскую гору. Вставал вопрос: что делать дальше?

Самым логичным было бы отступить по свободной Московской дороге, спасти русское войско от уничтожения или плена (численное превосходство королевской армии было явным). Опытный воевода Михаил Шеин не мог этого не понимать, но два обстоятельства вынуждали его стоять под Смоленском.

Во-первых, в царской грамоте содержался приказ не отступать. «И вы бы всем ратным людям сказали, — указывалось в грамоте, — чтоб они были надежны, ожидали себе помощи вскоре, против врагов стояли крепко и мужественно». Твердое обещание царя прислать на помощь войско во главе с известными воеводами Дмитрием Черкасским и Дмитрием Пожарским вселяло надежду, что обстановка под Смоленском вскоре изменится Воевода Михаил Шеин не мог, конечно, предполагать, что это обещание окажется невыполненным. В помощь Смоленску царю удалось собрать не более десяти тысяч ратников. Поляки тем временем взяли Дорогобуж, где находились склады провианта, и когда, по словам Велевицкого, распространилась молва, что приходят новые вспомогательные войска русских, — навстречу им вышли воевода подольский Казановский и воевода смоленский Гонсевский «с почти 8000 людей». Поход на выручку осадного войска под Смоленском так и не состоялся…

Во-вторых, воеводу Михаила Шеина по рукам и ногам связывал «осадный наряд», тяжелые пушки, которые невозможно было вывезти по осенним дорогам, при непрерывной угрозе нападений польско-литовской конницы Потеря «наряда» считалась в России не только тяжким воинским преступлением, но и позором. На это Михаил Шеин не мог пойти. Знал об этом и польский король. По словам Велевицкого, «перебежали к королю и донесли ему, что Шеин не трогается еще с места потому, что не может вывезти огромных своих пушек».

Как решил действовать в этих обстоятельствах король Владислав IV?

Ответ на этот вопрос содержится в записках Яна Велевицкого:

«Таким образом, неприятель сосредоточился в одном только лагере Шеина. С этого времени все наши усилия клонились к тому, чтобы пресечь привоз съестных припасов в лагерь Шеина и таким образом голодом принудить неприятеля к сдаче. Ибо взять лагерь Шеина приступом казалось невозможным, так как он сильно был укреплен, и с нем находилось огромное количество пушек».

Под Смоленском повторялись события двадцатилетней давности: воевода Михаил Шеин снова оказался в осаде, правда, теперь не за каменными стенами Смоленской крепости, а за земляными валами и деревянными острогами. Но и эти временные укрепления, обороняемые «крепкодушным» воеводой, оказались неприступными для неприятельских штурмов. А попытки штурмов предпринимались, и неоднократно.

2 и 3 октября «казаки делали нападения на лагерь Шеина, но без успеха».

7 октября «король приказал занять холм, лежавший близ лагеря Шеина», и поставить на нем батарею. Это была Жаворонкова гора, которая господствовала над местностью и позволяла обстреливать весь лагерь Шеина. Опасность была очевидной, и русские воеводы приняли решение штурмовать Жаворонкову гору, пока поляки не закрепились на ней.

Ян Велевицкий повествует, что 9 октября утром «неприятель явился со всеми своими силами, и пешими, и конными. Хотя и с нашей стороны было немало отрядов, чтобы удержать неприятеля, однако они начали отступать, так как неприятель открыл ужасную стрельбу. Поэтому король тотчас вывел все свое войско в поле и прислал помощь своей пехоте, а с другой стороны и военачальники приводили ей подобную же помощь. Началась ужасная битва, продолжавшаяся до ночи; неприятель во что бы то ни стало хотел сбить нас с холма, а мы столь уже упорно отбивали все его нападения. Хотя победа была на нашей стороне, и хотя было убито много знатных русских, однако и с нашей стороны многие были убиты, а еще большее число ранено, так как неприятель непрерывно поддерживал самую ужасную стрельбу. С таким усилием неприятель старался занять вышеупомянутый холм, ибо он хорошо понимал всю опасность, грозившую лагерю Шеина, если бы мы остались в обладании этим холмом». По польским источникам, русские потери достигали двух тысяч человек.

На следующий день король Владислав IV сам «тщательно осматривал расставленные на занятом нами холме пушки, а также сделанную там насыпь и выкопанные рвы, и везде давал приказания». Королевское войско поручило важное преимущество: польские пушки стреляли в лагерь Шеина с господствующей высоты, нанося осажденным большие потери. Ответный огонь русского «наряда» был малоэффективен. Казалось бы, король одержал победу. Однако впечатление, произведенное предыдущей «ужасной битвой», было так велико, что польские военачальники отказались от попыток взять русский лагерь штурмом. Это признавал и Ян Велевицкий: «В лагере нашем под Смоленском в течение этого месяца отчасти были деланы не столько сильные нападения на лагерь Шеина, отчасти мы бросали ядра в неприятельский лагерь; при том все наши старания клонились к тому, чтобы пресечь неприятелю все пути, которыми он мог или получать съестные припасы, или привозить дрова».

Надо признать, что меры по полной блокаде русского лагеря были приняты королем Владиславом IV быстро и умело. Он приказал «запорожским казакам разбить свой лагерь в бок от лагеря Шеина», а сам с главными силами совершил обходный маневр, вышел в тыл лагерю и занял село Жаворонки на Московской дороге, отрезав Михаилу Шеину путь к отступлению и к получению помощи от московских воевод. Русский лагерь был окружен плотной сетью конных разъездов, которые перехватывали гонцов с грамотами в Москву, и, как подчеркивает Велевицкий, «из них мы узнали многое о состоянии лагеря Шеина».

А положение в лагере было тяжелым. К началу ноября уже обнаружился недостаток в продовольствии и фураже. У Михаила Шеина кончилась «казна», и он, чтобы заплатить жалованье наемникам, вынужден был занимать деньги у иноземных полковников, состоявших на русской службе. Упадок духа, ссоры и даже прямые потасовки с применением оружия — вот чем характеризовалась обстановка в ротах наемных солдат, которых к тому же оставалось немного — число перебежчиков росло. В декабре положение еще более ухудшилось, начался голод, болезни. Но воевода продолжал обороняться. «Частые стычки», «вылазки из лагеря» — вот какими записями наполнено повествование Яна Велевицкого. И, наконец, многозначительная запись: «Поляки в течение этого месяца все более и более стесняли лагерь Шеина и предлагали ему различные условия сдачи…»

Речь шла даже не о сдаче, а о перемирии на достаточно почетных для воеводы условиях: король предлагал разменяться пленными, а потом оба войска, русское и польское, должны отступить «каждое в свои пределы». Почему Владислав IV предлагал такое перемирие, можно только гадать: то ли упорное сопротивление русских полков и большие потери в королевском войске были тому причиной, то ли преувеличенные слухи о сборе русских ратных людей в Можайске (польские лазутчики преувеличивали их численность в три раза!). В конце ноября одному из гонцов Шеина удалось пробраться с этими предложениями в Москву. Царь послал со своим псарем Сычевым ответную грамоту с согласием принять королевские условия, но гонец до воеводы Шеина не добрался: лагерь был уже в «тесной осаде». И потом, в декабре 1633 и январе 1634 годов, поляки перехватили несколько царских гонцов. У одного из них нашли зашитый в сапог тайный «наказ» начать переговоры с Владиславом IV, ибо бояре «желают мира». Но и этот «наказ» до Шеина не дошел.

1 февраля 1634 года в Москву пришла последняя «отписка» Шеина из-под Смоленска, в которой воевода доносил, что «ему и ратным людям от польского короля утесненье и в хлебных запасах и в соли оскудение большое».

Положение сложилось трагическое. Почти все возможности для сопротивления королевскому войску, Плотно обложившему лагерь Михаила Шеина, были исчерпаны, а из Москвы не приходили ни разрешение на перемирие, ни военная помощь.

Вероятно, единого мнения по этому вопросу в правительстве царя Михаила Романова не было. После получения последней отчаянной грамоты от воеводы Шеина разрешения на перемирие не последовало, наоборот, в Можайск по царскому приказу поехал окольничий князь Григорий Волконский «для совета» с воеводами Черкасским и Пожарским. Ему надлежало выяснить, могут ли они оказать помощь русским полкам под Смоленском. Волконский вернулся в Москву 6 февраля и подтвердил: «Да, могут!» Но только 8 и 11 февраля из Разрядного приказа были посланы грамоты в Можайск и Калугу о начале похода к Смоленску. Однако эти распоряжения опоздали. Исчерпав все возможности для продолжения борьбы и не зная, придет ли помощь, воевода Михаил Шеин подписал перемирие с королем Владиславом IV. Это произошло 16 февраля 1634 года после длительных переговоров на Жаворонковой горе.

Как оценить поведение Михаила Борисовича Шеина?

Пожалуй, ему выгоднее было бы заключить перемирие с королем гораздо раньше, когда положение не было таким безнадежным, и в Москве, кстати, были согласны, о чем гонец Сычев должен был известить воеводу. Но гонец не дошел до русского лагеря, и Михаил Шеин продолжал героически обороняться. Иначе он поступить не мог, не такой он был человек, чтобы сдать град без приказа (а укрепленный лагерь был для Шеина градом!). Военная целесообразность вступила в противоречие с нравственными принципами, и последние одержали верх. Как оказалось, на горе самому воеводе…

Немаловажно выяснить, могла ли подойти помощь русским полкам, осажденным в Смоленске?

Известно, что 3 марта 1634 года ратные люди воевод Черкасского и Пожарского находились все еще в Можайске, не вышло войско и из Калуги, и если прибавить время, необходимое в зимних условиях для похода к Смоленску, то воевода Михаил Шеин мог получить реальную помощь лишь месяца через полтора-два после заключения перемирия. Столько времени Шеин никак не мог продержаться…

 

9

В исторической литературе условия перемирия оцениваются как сравнительно благоприятные для русского войска, если учитывать его тяжелое положение в осажденном со всех сторон лагере и большое численное превосходство королевской армии. «Русские комиссары», которые от имени воеводы Михаила Шеина вели переговоры с поляками, «добились максимума в тех условиях, в которых находилась армия Шеина. Все русские ратные люди могли свободно отступить от Смоленска, сохранив холодное оружие и мушкеты с зарядами». К тому же заключенное под Смоленском перемирие не связывало рук московскому правительству, имело ограниченный характер и позволяло остальным русским ратям продолжать военные действия. По словам Яна Велевицкого, «мир этот не распространялся на целое государство Московское и на царя его, а только на войско Шеина».

И все-таки это было поражение. Михаил Шеин потерял всю осадную артиллерию, планы возвращения Смоленска были окончательно похоронены. Король Владислав IV постарался обставить вывод русского войска из-под Смоленска унизительными условиями. По свидетельству того же Велевицкого, «все оружие, военный снаряд и все вообще принадлежности войны должны быть выданы», исключение делалось только для личного оружия русских ратников — «король оставляет оборонительное и наступательное оружие тем, которые сражались в рядах», а также «12 полевых орудий и пороха на десять зарядов, а ружейного пороха на 20 зарядов» и «известное число ружейных пуль». Солдаты и «начальные люди» должны были под присягой обещать не предпринимать «никаких неприязненных действий в продолжение целых четырех месяцев», что фактически исключало участие полков Михаила Шеина в дальнейшей войне.

Далее «выходящие из лагеря солдаты должны идти со свернутыми знаменами, с погашенными фитилями, в тишине, без барабанного боя и без всякой музыки», преклонить знамена перед победителями. «Сам Шеин с воеводами и полковниками, когда увидят короля или когда покажут им, слезут с коней и низко ему поклонятся, после чего опять сядут на своих лошадей».

Воеводе Михаилу Борисовичу Шеину пришлось выполнить все эти унизительные процедуры, испить чашу позора.

19 февраля 1634 года в среду на первой неделе великого поста молчаливые колонны русских полков выступили из лагеря и пошли по Дорогобужско-Московской дороге. Суровы и печальны были лица ратников, руки крепко сжимали мушкеты. «Двадцать зарядов», на которые расщедрился польский король, были ничтожным боезапасом для большого сражения, но позволили бы жестоко наказать неприятеля за вероломное нападение. Польские и литовские солдаты, стоявшие вдоль дороги, угрожающе размахивали оружием, осыпали «московитян» насмешками и издевательскими выкриками, но открыто напасть не решились. Русская армия была побеждена, но не сломлена духом. Однако из двух тысяч иноземных наемников, оставшихся в лагере, половина тут же перешла на службу к королю Владиславу IV. У Шеина оставалось всего восемь тысяч пятьдесят шесть ратников.

Победители получили огромные трофеи. По свидетельству Велевицкого, «взято 107 пушек, некоторые из них удивляли величиною и художественною работою», а общая стоимость захваченного военного имущества «простиралась до суммы 600 тысяч злотых».

В Москве о перемирии узнали в начале марта. Царь послал навстречу Шеину Моисея Глебова, которому поручалось узнать об условиях перемирия и сказать всем ободряющие слова: «Служба их и радение, и нужа, и крепкостоятельство против польского короля, и против польских и литовских людей, и что с ними бились не щадя голов своих, государю и всему Московскому государству ведомо».

Казалось бы, царь Михаил и его окружение отдали должное мужеству и стойкости ратников воеводы Шеина, высоко оценили их подвиги. Действительно, если учитывать все неблагоприятные обстоятельства, в которых воевода Шеин был не виноват, его трудно было в чем-нибудь обвинить. Как и в прежние годы, он служил России «прямо и честно», и это подтвердил царь устами своего посла.

Но дальше начинается что-то странное…

Еще до возвращения Михаила Шеина в Москву царем были назначены бояре и другие «служилые люди» для допроса смоленских воевод: бояре и князья Андрей Шуйский и Андрей Хилков, окольничий Василий Стрешнев и дьяки Тихон Бормосов и Дмитрий Прокофьев. На Михаила Шеина и Измайлова с сыном было заведено «судное дело». Из этого дела в архивах сохранился только отрывок, содержавший сам приговор, перечисление «измен» смоленских воевод.

В чем же обвинялись воеводы Шеин и его «товарищи»?

В вину им был поставлен «мешкотный переход» к Смоленску, в результате чего «литовские люди» сумели укрепить город. Выше уже говорилось о причинах, задержавших поход; вряд ли можно обвинять в этом только воеводу Шеина.

Воеводу обвинили также в том, что он небрежно и неумело действовал против неожиданных нападений польского короля на осадные войска, устраивал приступы к Смоленску не тайком и не ночью, а днем, что привело к излишним потерям, не слушал советов русских и иноземных полковников о «промысле» под Смоленском, иногда даже запрещал вступать в сражения с королевскими людьми, не посылал рать против Гонсевского и Радзивилла, которые стояли в Красном с малыми силами, а когда подошел сам король, то Шеин и Измайлов будто бы «над литовским королем и над литовскими людьми промыслу своего никоторого не показали и с литовским королем и с литовским» людьми не бились. Конкретный анализ военных действий под Смоленском не подтверждает этих обвинений. Совсем уж несправедливым кажется обвинение воеводы Шеина в том, что он во время прошлого плена целовал крест королю Сигизмунду III и королевичу Владиславу и во всем полякам «радел и добра хотел, а государю изменял». Поведение Шеина в плену, его заботы о пользе России целиком опровергают такую возможность. Шеину было поставлено в вину даже точное соблюдение царского «наказа», чтобы ратные люди ничего не брали даром и не обижали жителей Дорогобужского и Смоленского уездов. Дело было повернуто так, будто Шеин и это совершал на пользу королю Владиславу IV «которые служилые люди от великой скудости и от голоду езжали в Смоленский и Дорогобужский уезд для своих и конских кормов, тех ты приказывал бить кнутом без милости, а Смоленский и Дорогобужский уезды уберег литовскому королю со всеми запасами»!

Пожалуй, единственное обвинение, которое можно действительно считать серьезным, — потеря «наряда», но в этом случае судьи почему-то сосредоточили свое главное внимание на двенадцати пушках, которые Шеин имел право увезти с собой (напомню, речь шла о малых полевых орудиях), но будто бы «подарил» гетману Радзивиллу.

Суд был скорым и крутым: уже 18 апреля царь Михаил со всеми боярами «слушал» дело о Шеине и его «товарищах». Воеводы Михаил Шеин, Артемий Измайлов и его сын Василий были приговорены к смертной казни, а поместья их, вотчины, дворы московские и все имущество «взяты на государя».

28 апреля 1634 года воевода Михаил Борисович Шеин и двое Измайловых, Артемий и его сын Василий, были казнены на Красной площади. Царский дьяк Дмитрий Прокофьев громогласно объявил собравшимся москвичам их «вины» и «измены». Но пространная речь дьяка мало кого убедила, воевода Шеин пользовался в народе доброй славой как «крепкодушный» воитель за землю Русскую. По словам современника, «когда на Москве Шеина и Измайлова казнили, и за то учинилась в людях рознь великая, да на Москве же были пожары большие, выгорела Москва мало не вся; в Можайске ратные люди так же погорели и разъехались». За этим свидетельством нетрудно увидеть народные волнения, захватившие не только Москву, но и Можайск, где были сосредоточены основные полки для продолжения войны. «Ратные люди» ответили на приговор отъездом со службы.

На причины столь неожиданного и трагического для Михаила Шеина оборота дела указывает другой современник, автор Хронографа: «Бояре московские, уязвляемые завистию, начали клеветать на него, в Москве на него много наветов». Неожиданное подтверждение этому содержится в самом тексте приговора: накануне похода на Смоленск воевода Шеин будто бы похвалялся своими военными заслугами, отзывался о других боярах «с укоризною», считая их ниже себя «службою и отечеством».

Однако объяснять казнь воеводы Шеина только «умалением» родовой чести других бояр было бы неверно. Для воеводы, вернувшегося с остатками осадной армии, сложились крайне неблагоприятные обстоятельства. Война была проиграна, это стало ясно всем. Нужно было найти виновного, чтобы смягчить неблагоприятное впечатление от деятельности самого правительства царя Михаила Романова, не сумевшего как следует подготовиться к войне, крайне медленно развертывавшего военные силы, не обеспечившего своего «большого воеводу» осадной артиллерией, продовольствием и денежными средствами. И виноватый был найден — воевода Шеин.

То, что неудача Михаила Шеина под Смоленском не была конечным поражением России, показали дальнейшие события. Король Владислав IV, стараясь развить успех, сразу после ухода Шеина из-под Смоленска двинулся с главными силами к крепости Белой. Небольшой гарнизон, насчитывавший примерно тысячу человек, отбил неприятельский штурм. Началась осада Белой, закончившаяся для поляков полной неудачей. 3 июня 1634 года был подписан Поляновский мир, по которому за Польшей остался Смоленск и другие западные города, но король Владислав IV вынужден был отказаться от своих притязаний на русский престол и обязался вернуть «избирательную грамоту». Схватка закончилась как бы вничью, неулаженные взаимные претензии отложены на будущее. Тугой узел русско-польских противоречий, связанных со Смоленском и другими западными русскими землями, будет развязан только во второй половине XVII столетия.

* * *

ЩЕИН, Михаил Борисович (?-28.4.1634) — полководец и государственный деятель России. В 1602–1603 годах участвовал в подавлении выступлений крестьян и холопов; в 1606–1607 годах — восстания под предводительством И. И. Болотникова. Окольничий с 1605 года, боярин с конца 1606-начала 1607 года. С конца 1607 года — воевода Смоленска. Возглавил Смоленскую оборону. При взятии поляками Смоленска 3 июня 1611 года раненый Шеин попал в плен и был увезен о семьей в Польшу. Вернулся в 1619 году и сразу стал одним из ближайших к патриарху Филарету лип. В 1620–1621 и 1625–1628 годах возглавлял один из сыскных приказов, в 1628-1632 — Пушкарский приказ. В 20-х — начале 30-х годов участвовал в многочисленных дипломатических переговорах.

О апреле 1632 года назначен командующим армией в русско-польской войне. После вынужденной капитуляции русских войск 15 февраля 1634 года был обвинен в многочисленных преступлениях и ошибках и казнен.

Советская историческая энциклопедия. 1976. Т. 16, С. 237.