ГЛАВА 1

«ЗАШЛО СОЛНЦЕ ЗЕМЛИ РУССКОЙ…»

1

Великий князь Александр Ярославич Невский умирал.

Умирал не так, как могли бы представить последний час князя-воителя знавшие его люди — не на бранном поле под стоны поверженных врагов, не в белокаменных хоромах стольного Владимира, а в тесной монастырской келье в тихом заволжском Городце, о котором даже всеведущие старцы-летописцы вспоминали от случая к случаю, не каждое десятилетие.

Лениво кружился за слюдяным оконцем первый ноябрьский снег.

Потрескивали свечи — зимние сумерки опустились рано. В келье было душно, пахло воском и ладаном. Строгими византийскими глазами смотрели с икон святые.

Такие же строгие, неживые глаза были у игумена Радиловского монастыря, который только что удалился с причтом, свершив над умиравшим князем обряд пострижения в большую схиму.

— Думай о боге, сын мой, о всемилостивом и всепрощающем! — сказал на прощанье игумен.

Но не о боге, не о райских кущах думал великий князь Александр Ярославич в последние свои часы. Перед глазами проходила заново вся жизнь — нелегкая, тревожная, слишком короткая для задуманных великих дел. Он сейчас был сам себе судьей, суровым и неподкупным.

Александр Ярославич знал, что многое успел сделать для родной земли. Навряд ли кто другой мог свершить большее!

Откатились от берегов Невы шведы.

Споткнулись на русском пороге зловещие рати рыцарей-крестоносцев, покрыв лед Чудского озера своими телами в черных немецких доспехах.

Смирились под властной рукой непокорные удельные князья, послушно становились со своими полками под великокняжеское знамя.

Притихло мятежное новгородское вече, устрашенное суровой поступью владимирских дружин.

Успокоенный дарами и данями, десять лет не посылал на Русь свои бесчисленные конные полчища хан Золотой Орды, и уже начала оживать земля, опаленная пожарами страшного Батыева нашествия.

Казалось, не так уж много и времени прошло, а уже окрепла Русь. Поднялись над речными кручами стены новых городов. Наполнились людьми села и деревни. Подросли юноши, укрепившие своей молодой силой русское войско.

Уже начали с тревогой доносить хану соглядатаи-баскаки, что в русских городах стало много непокорных, что русские забыли страх перед ханским именем и смотрят дерзко.

Так и было: на Руси появились горячие головы, готовые мечом разговаривать с Ордой.

Но Александр Ярославич понимал, что еще не время подниматься на открытый бой, что завоеватели сильны, а у него нет пока могучего воинства, которое могло бы остановить бесчисленные орды.

Великий князь ждал, смиряя нетерпеливых, храня в тайне свои думы даже от самых близких людей. Мучился от непониманья, от несправедливой народной молвы, упрекавшей его за покорность хану, но никому не доверял сокровенного. Если б мог каждому объяснить, что ждет он своего часа! Великое нелегко строить, а погубить — легче легкого. Храм, который поднимется до облаков, начинают с первого камня, заложенного в основание стены. Пока не возведены стены, рано думать о куполе. А здание единой Руси еще только начато, еще только строительные леса поднялись над многострадальной землей, и достаточно сильного порыва ветра из степей, чтобы обрушить их…

Занозами сидели в русских городах иноязычные и иноверные купцы-бесермены, которые откупили у великого монгольского хана дани с Руси и творили насилия ханским именем. С них решил начать Александр Ярославич, когда придет время.

На десятый год его великого княженья время пришло.

Нарушилось единство державы великого монгольского хана. Из своей столицы, степного Каракорума, великий хан не смог удержать власть над дальними улусами. Хан Берке, младший брат и преемник Батыя на престоле волжской Золотой Орды, стал самостоятельным государем. Не нужны были ему на Руси купцы-бесермены, отвозившие дань в ставку великого хана. И Александр Ярославич понял, что пришел час для изгнания этих бесерменов из русских городов — защиты хана Берке они не получат!

В лето шесть тысяч семьсот шестидесятое загудели набатные колокола во Владимире, Суздале, в Ростове Великом, Ярославле, в Угличе-Поле и в иных русских градах. Поднялись вечем, как не раз бывало в старину, горожане земли Русской, разбили дворы ненавистных бесерменов, вышвырнули их за городские ворота, а над самыми злыми свершили праведную месть.

Тревожными были дни после этого. На загнанных конях, до бровей забрызганные осенней грязью, прискакали в стольный Владимир удельные князья. Не передохнув, не переодевшись в чистое, спешили на великокняжеский двор. И у всех был один вопрос к великому князю: «Как ответит Орда?.. Не обрушит ли на Русь новую «Неврюеву рать»?

Кое-где по волостям, по селам бояре начали собирать смердов в полки. Застучали в городах топоры плотников, подновлявших башни и крепостные стены. Самые боязливые уже вязали в узлы заживьё, готовясь схорониться от татарской рати в лесах.

Тогда-то и отправился Александр Ярославич в последний раз в Орду к хану Берке. Многие подумали, что он поехал отмаливать вину за изгнание бесерменов. Но великий князь не верил в карательный ордынский поход. Ни к чему Берке мстить за данщиков великого хана! А если бы и захотел хан Золотой Орды послать войско на Русь, то не скоро смог бы это сделать. Верные люди принесли известие, что началась у Берке распря с Хулагу, ханом персидского улуса. Не поделили два потомка Чингисхана тучные пастбища и богатые города Закавказья, готовились скрестить сабли за обладанье ими. Не до Руси было хану Берке…

Другую беду нужно было отвести от русских земель. Хан Берке собирал ратников со всех подвластных народов для войны, и на Русь прискакал ханский гонец с ярлыком.

Долго на этот раз пришлось задержаться Александру Ярославичу в Орде. Берке никак не соглашался освободить Русь от налога кровью. Не помогали ни уговоры, ни богатые подарки.

Тогда Александр Ярославич решил столкнуть лбами двух злейших врагов Руси — Орду и папскую курию. В вечерней беседе намекнул хану Берке, что тревожится о западной границе, что немецкие рыцари только и ждут, когда русское войско уйдет на юг, чтобы захватить русскую землю. Тогда-де придется Руси посылать дани не в Орду, а в западные страны…

Хан Берке забеспокоился, обещал подумать. Но отпустил Александра Ярославича из Орды только поздней осенью, когда возвратились посланные им соглядатаи и подтвердили, что действительно сын великого князя с большим войском воюет на западных рубежах…

Еще в Орде настигла великого князя злая болезнь — лихорадка. С великими трудами добрался он до первого русского города — Нижнего Новгорода, стоявшего на устье реки Оки.

В Нижнем Новгороде больного князя выпарили в баньке — много недель не было такой благодати! — и отслужили молебен о здравии, напоили целебным настоем из семи лесных трав. Вроде бы полегчало.

Александр Ярославич велел ехать дальше: дела не ждут, время тревожное.

Но довезли его только до близлежащего Городца…

2

И вот теперь Александр Ярославич Невский умирал, и не было у его смертного одра ни сыновей, ни братьев. Только старый воевода Иван Федорович, что служил верно еще отцу его, блаженной памяти великому князю Ярославу Всеволодовичу, был рядом…

Александр Ярославич умел предугадывать будущее и радовался, когда сбывалось то, что он загадал, когда друзья и враги поступали так, как он ждал. Но в смертный час чудесный дар предвиденья тяготил его больше всего. Александр Ярославич видел будущие бедствия родной земли, которые он уже не в силах предотвратить.

Не укрепился еще на Руси новый порядок передачи власти и великого княженья от отца к сыну. На пути его наследников к стольному Владимиру стояли братья — Андрей, Ярослав и Василий Ярославичи, правители Суздаля, Твери и Костромы. Не миновать Руси новой усобицы! Андрей был старше, а Ярослав — сильней. Оба будут спорить за великое княженье, первый по праву старейшинства, второй — по праву силы. А смирить их — некому. Молодые еще сыновья… Не под силу им бремя власти… Что напутствовать им? Что присоветовать?..

Александр Ярославич застонал, с трудом повернул голову. К изголовью больного склонился воевода Иван Федорович. По морщинистым щекам воеводы катились крупные слезы, седая борода всклокочена. Воевода заботливо поправил подушку, обтер платком вспотевший лоб князя:

— Спи, княже… Бог милостив, выздоровеешь… Помнишь, в молодости твоей злее недуг был, а — обошлось… Спи… — замолчал, встретив суровый взгляд Александра Ярославича.

Великий князь заговорил тихо, едва слышно, но твердо:

— Слушай и запоминай мое слово последнее, Иван. Понесешь это слово сыну Дмитрию в Новгород… Годы наступают черные. Вижу много крови впереди. Чтоб кровь его не коснулась, пусть так деет…

Александр Ярославич помолчал, собираясь с силами, потом заговорил снова:

— …Пусть так деет: о великом княженье с дядьями спорить пока рано, не под силу ему… Пусть крепит отчину свою, град Переяславль… Пусть Новгород ему союзником будет… Скажи ему, Иван, чтобы склонял Новгород к союзу не лаской, не посулами, а мечом, против немцев обнаженным… Только это своенравным новгородцам нужно, остальное сами все имеют… Пусть собирает вокруг себя людей верных, таких, каким ты был мне, Иван… Пусть хану не верит, не приводит его рати на родную землю… Передай сыну Дмитрию: только его вижу преемником своим, над Русью вставшим… В Василия не верю, ненадежен он и слаб для власти… Дмитрию завещаю верность твою, не Василию…

Иван Федорович зашептал, склонившись в поясном поклоне:

— Все исполню, как велишь, господин Александр Ярославич…

— Похорон моих не жди, спеши в Новгород, к сыну… Помоги ему, ибо некому, кроме тебя, разделить с ним тяжесть княжеских дел…

— Все исполню, господин…

— Позови людей… Проститься хочу…

Горницу заполнили бояре, воеводы, дружинники.

— Хорошо-то как… Будто в стане воинском… — прошептал холодеющими губами великий князь.

Был год от сотворения мира шесть тысяч семьсот семьдесят первый, а месяц был ноябрь, а день тот печальный был четырнадцатым по счету…

На следующее утро скорбный поезд двинулся к стольному Владимиру. Вокруг саней, на которых отправился в свой последний путь Александр Ярославич Невский, скакали дружинники с обнаженными мечами. Так приказал воевода Иван Федорович. Князь был воителем, и честь провожать его принадлежала воинам!

Митрополит, епископы, бесчисленное черное и белое духовенство, удельные князья, бояре и воеводы, дружинники великокняжеских полков, владимирские горожане, смерды из окрестных сел и деревень встречали своего умершего владыку у Боголюбова.

Митрополит, подняв над головой сверкающий драгоценными каменьями крест, возгласил:

— Чады мои, разумейте, зашло солнце земли Русской!

— Уже погибаем! — горестно загудела толпа…

 

ГЛАВА 2

ДМИТРИЙ НОВГОРОДСКИЙ

1

По заснеженному полю цепью скакали всадники.

Впереди несся на гнедом коне юноша, почти мальчик, в синем суконном кафтане и круглой бобровой шапке, надвинутой на лоб. Большие серые глаза юноши горели охотничьим азартом, правая рука крепко сжимала нагайку с зашитым на конце свинцовым шаром. Он не видел ничего, кроме лохматой волчьей спины, мелькавшей среди бурьяна.

Ветер упруго бил в лицо, из-под копыт летели комья снега. Мелькали кочки, канавы, рыжие головки репейника. Конь храпел, колесом выгибая шею.

Быстрей, быстрей!

Далеко слева на поле выехала еще одна цепочка всадников, отрезая волку дорогу к лесу.

Свист, улюлюканье, торжествующий рев охотничьих рогов.

Зверь заметался, прижатый к крутому скату, прыгнул вверх, стараясь преодолеть неожиданное препятствие и, сорвавшись, с воем бросился прямо под копыта коня. Юноша перегнулся в седле, взмахнул нагайкой.

Волк перевернулся и замер, уткнувшись лобастой головой в сугроб.

Подскакали приотставшие всадники, окружили удачливого охотника. Один из них соскочил наземь, взял под уздцы тяжело дышавшего гнедого коня.

— С добычей тебя, княже!

Юноша гордо улыбнулся, откинулся в седле.

— Матерый волчище… Третий уже… А зима только-только началась…

Из-за кустов выехал дружинник, закричал возбужденно:

— Из-за оврага еще волчий выводок согнали! Поспеши, княже!

Юноша взмахнул нагайкой, и всадники понеслись дальше по снежной целине.

Дружинник указывал дорогу.

Кони, утопая в рыхлом снегу, скатились в овраг. С головы юноши упала в сугроб бобровая шапка. Но он, не обращая внимания на хлещущие по лицу ветки, упрямо продирался сквозь кустарник к волчьему логову. И вот уже было видно, как, прижавшись спиной к обрыву, страшно оскалилась в полукольце загонщиков старая волчица.

Юноша спрыгнул с коня, обнажил длинный прямой меч.

Загонщики расступились, пропуская поединщика.

Шаг… Еще шаг… Еще…

Волчица прыгнула. Сверкнул навстречу меч, развалил надвое волчью голову. Уже мертвая, волчица тяжестью своей сбила охотника с ног и рухнула рядом, оросив снег кровью.

Юноша легко вскочил на ноги, нагнулся к поверженному зверю, сжимая в руке меч. Потом улыбнулся, с лязгом бросил меч в ножны и обернулся к своим спутникам:

— Четвертый!..

— Князь Дмитрий Александрович, — обратился к юноше высокий плотный воин, единственный среди охотников полностью оборуженный: в кольчуге, островерхом шлеме, с мечом у пояса. — Не пора ли возвращаться? Далеконько мы сегодня заехали от городища…

Дмитрий нахмурился, проговорил недовольно:

— Вечно ты, воевода Федор, охоту рушишь! А как славно было, как славно!

Затрубили рога, сзывая охотников. Юному князю принесли шапку, отряхнули с кафтана снег. Загонщики проворно рубили березовые жерди, чтобы привязать к ним убитых волков. Ближний отрок Илька держал наготове красный княжеский плащ: проезжая дорога рядом, негоже встречным людям видеть князя Дмитрия Александровича Новгородского без подобающего одеяния!..

К городищу, укрепленному княжескому двору в трех верстах от Новгорода, всадники подъехали уже в темноте — зимний день недолог. Дмитрий подумал, что воевода Федор опять оказался прав, надо было выехать пораньше. Усмехнулся про себя, крикнул ехавшему поодаль Федору:

— Мудрый ты, воевода, аки старец… Только седины в бороде не хватает…

Федор не ответил, только засопел обиженно. Знал он и сам, что казался людям пожившим старцем, хотя только четвертый десяток идет… Видно, заботы прежде времени состарили. Легко ли в такое тревожное время быть сберегателем при молодом князе? Кругом враги… Но раз поклялся на кресте великому князю Александру Ярославичу блюсти сына его — выполнит! В их роду неверных не было. Батюшка Иван Федорович был оберегателем у княжича Всеволода, сына великого князя Юрия Всеволодовича, и сберег княжича в страшном побоище с царем Батыгой под Коломной. Потом воеводой был у отца Невского — великого князя Ярослава Всеволодовича, а ныне вот уже много лет воевода у самого Александра Ярославича. И сына своего благословил на верную службу при старшем сыне великого князя, Дмитрии Александровиче Новгородском. Не порушит Федор до смертного часа этого отцовского благословенья…

Дубовые, окованные широкими железными полосами ворота городища отворились без стука: стража узнала своего князя и в темноте.

Въехав на широкий двор, Дмитрий с удивлением заметил возле коновязей ряды боевых коней, а под навесами, у дверей поварни, возле клетей и изб — множество дружинников в доспехах, со щитами и копьями.

Навстречу князю сбежал с крыльца дворецкий Антоний, молодой и быстрый в движениях переяславский боярин. Заботливо придержал золоченое стремя, помог князю соскочить с коня. Тихонько прошептал на ухо:

— Большой воевода Иван Федорович приехал с дружиной. Более четырех сотен воев с собой привел. Пошто приехал — не сказывает, но, чаю, не с добром — хмур воевода…

Большой воевода Иван Федорович ожидал князя не в просторных сенях, где толпились бояре и дружинники, не в парадной гриднице, предназначенной для приема послов, а наверху, в удаленной от любопытных взглядов ложнице. У дверей ложницы стояли в кольчугах и при мечах старые переяславские дружинники, которые всегда сопровождали великого князя Александра Ярославича в дальних поездках.

«Почему здесь телохранители отца?» — с тревогой подумал Дмитрий.

Иван Федорович тяжело поднялся навстречу молодому князю, склонился в поклоне, коснувшись пальцами правой руки пола.

— Будь здрав, господин Дмитрий Александрович…

Дмитрию стало жутко. Он знал, что большой воевода так обращался только к одному-единственному человеку на Руси — к великому князю Александру Ярославичу Невскому, своему господину…

— Что с отцом? — крикнул Дмитрий, метнувшись к воеводе. Тот склонил седую голову, сказал тихо, печально:

— Великий князь Александр Ярославич Невский, отец твой, преставился в Городце ноября в четырнадцатый день, на Филиппово заговенье…

Закрыв ладонями глаза, вздрагивая от сдерживаемых рыданий, слушал Дмитрий печальный рассказ о мытарствах великого князя в Орде, о неожиданном его недуге, о возвращении на Русь и смерти в дальнем заволжском городке. Ничего не забыл старый воевода, до мельчайших подробностей описал последний путь Невского…

Скрипнула дверь. Уверенно, по-хозяйски шагнул в ложницу княжеский духовник Иона. Зарокотал густым басом:

— На все воля божья. Скорблю вместе с тобой, княже, о господине нашем Александре Ярославиче. Много трудов принял сей славный муж за веру христианскую, за святую Русь. Вечная ему память! Ты, княже, дела его продолжатель. Покажись людям, ждут…

Иван Федорович вытер слезы с лица Дмитрия, заботливо оправил красный княжеский плащ, подал меч — знаменитый меч Невского, которым великий ратоборец крушил немцев на льду Чудского озера и шведов на Неве.

— Иди, княже!

В просторных сенях было тесно от собравшихся здесь бояр, воевод и дружинников. Только перед княжеским креслом оставалось небольшое свободное пространство, отгороженное от людей редкой цепью телохранителей.

Первым в сени вошел духовник Иона, подняв над головой большой золоченый крест. За ним — сам Дмитрий, воевода Иван Федорович, его сын Федор, дворецкий Антоний.

— С горькой вестью приехал я к вам, — торжественно заговорил Иван Федорович. — Преставился великий князь и господин наш Александр Ярославич Невский. Осиротели мы, люди. Слушайте последнее слово великого князя. На Дмитрия Александровича возложил он бремя забот княжеских, ему поручил меч свой и вотчину свою, Переяславское княжество. Целуйте крест на верность новому господину нашему, князю Дмитрию Александровичу!

Один за другим подходили бояре, прикасались губами к кресту, который протягивал Иона.

Дмитрий пытливо вглядывался в лица старых отцовских бояр, которые приехали вместе с Иваном Федоровичем. Что думают они сейчас? Признают ли его своим господином не на словах, а от души и сердца? Будут ли верны в любых испытаниях, как были верны отцу? Ведь с ними, с этими людьми, склонившими перед ним головы в глубоком поклоне, жить ему отныне и строить Русь…

Потом пошли к кресту дружинники — молодые и старые, седобородые и пламенеющие юношеским румянцем, — переяславцы, владимирцы, новонабранные молодцы из новгородской вольницы. Скрипели половицы под тяжелыми шагами, звенело железо доспехов. Дружина послушная, как копье в крепкой руке… Но и здесь много незнакомых лиц. Примут ли отцовские дружинники в свои суровые сердца нового господина?..

А дружинники шли и шли к кресту, сменяя друг друга, и казалось, не будет им конца. Давно уже сменились люди в сенях, а перед крыльцом еще стояла толпа тех, кто дожидался своей очереди.

У Дмитрия исчезло чувство тоскливого одиночества, охватившее его при известии о смерти отца. Живы соратники Невского, а потому и дело его будет жить!..

Только поздней ночью, когда разошлись по избам и подклетям уставшие дружинники, когда удалились ближние бояре, отвесив по обычаю поясные поклоны новому господину, когда схлынула первая нестерпимая горечь утраты, Иван Федорович заговорил о делах.

Молча выслушал Дмитрий отцовские напутствия, обещал твердо:

— Отцовскую волю исполню. Не буду спорить со старейшими князьями и в Орде места над ними искать не буду. Хотя мог бы, воевода, и поспорить! За мной Новгород!

— Твердо ли за тобой?

Дмитрий самолюбиво вскинул голову, сверкнул глазами.

Но старый воевода, будто не замечая обиды князя, спокойно повторил:

— Твердо ли за тобой Новгород?

— Твердо! — не задумываясь, ответил Дмитрий. — Любят меня новгородцы. Вместе на немцев ходили, кровью скрепили дружбу. Такое разве забудется? Да и то вспомни, воевода: пятый год княжу в Новгороде без мятежа! Многие ли князья подобным похвастаться могут? Не откажутся от меня новгородцы. Так думаю, воевода.

— А как думают бояре новгородские? — прервал Иван Федорович взволнованную речь молодого князя. — Как думает посадник? Как думает новгородский архиепископ Далмат? И как они будут думать, когда придет весть о кончине великого князя Александра Ярославича? А вести такой не спрячешь…

— Так же будут думать, — упрямо повторил Дмитрий. — Плохого ни я от них, ни они от меня за эти годы не видели. Не откажутся новгородцы от своего князя!

— Молод ты, княже, — вздохнул воевода, — потому и не ждешь от людей перевета. Многого не ведаешь, не ведаешь даже, что не князь ты Великому Новгороду…

— Как не князь? — крикнул Дмитрий. — Кто же тогда князь Новгородский? Может, утаиваешь чего от меня, воевода?

— Ничего не утаиваю, княже. Нет у Новгорода другого князя. Но и ты — не князь. Не с тобой заключили новгородцы княжеский ряд, а с отцом твоим Александром Ярославичем. Ты же в Новгороде только наместник его, хоть и зовешься князем. С кончиной великого князя свободен от договора Новгород, волен призвать другого князя. Иль забыл про обычай этот?

Дмитрий стукнул кулаком по столу.

— Не отступлюсь от Новгорода! Немало у меня в Новгороде доброхотов! Неужто забудут новгородцы, как бился на рубежах их, Новгород оберегая?! А если забудет кто, мечом вразумлю забывчивых… Мечи у переяславцев острые…

Иван Федорович невольно залюбовался молодой удалью князя. Дай такому волю — с одной дружиной помчится воевать Новгород. Помчится, как, бывало, мчался отец его в юные годы — врагов не считая. Знает, видно, Дмитрий, что самые большие победы, светлые как праздник, отец его одержал в самом начале жизненного пути, когда был ненамного старше: и на берегах Невы, и на весеннем льду Чудского озера… Но времена тогда были другие. Молодого Невского подпирал могучими полками и государственной мудростью великий князь Ярослав Всеволодович, направлял его лихой меч отцовским разумом. А за Дмитрием сейчас нет никого, кроме собственной дружины да невеликого Переяславского княжества. Нет у него времени, чтобы взрослеть, чтобы по капельке набираться житейской мудрости. Сегодня же, сейчас же должен понять, что меч только завершает годами подготовленное дело, а сам ничего решить не может. Только гибель принесет Дмитрию опрометчиво обнаженный меч! Жалко Дмитрия, славный он витязь, но нужно сказать ему горькую правду…

— Не гневись, княже, но нет у тебя силы противиться всему Великому Новгороду, — строго предостерег Иван Федорович. — Только напрасно кровь прольешь. И закроет тебе эта кровь навсегда обратную дорогу в Новгородскую землю.

— Что же делать, воевода? Смириться без боя?

— Смирись! Жди своего часа. Ты молод еще, ждать можешь долго. Не вечны твои дядья Андрей, Ярослав и Василий. А за ними — старший ты!

Дмитрий хмуро молчал. Не знал он, что и Ивану Федоровичу не по душе добровольный отказ от новгородского княженья, что и воевода втайне надеялся на многочисленных сторонников покойного великого князя в новгородских волостях. Но старый опытный воевода скрывал эту надежду, чтобы горячий Дмитрий не допустил опрометчивого шага.

Почувствовав молчаливую неуступчивость Дмитрия, воевода вдруг спросил:

— А если посадник от тебя откажется, тогда что?

— Тогда твоя правда, воевода. Отступлюсь от Новгорода, — и Дмитрий безнадежно махнул рукой…

2

Рано утром Иван Федорович в сопровождении десятка дружинников выехал за ворота городища. Путь предстоял недалекий: в это время года посадник жил в своей усадьбе за Волховом. Иван Федорович в прошлые годы бывал там не однажды, приезжая с поручениями от великого князя. Старым знакомцем был ему посадник Михаил Федорович. Уважал его воевода за прямоту, за ясный ум. Да и посадник, судя по всему, относился к воеводе не без уваженья. Как-то нынче встретит старый знакомец?

Посадничья усадьба была окружена могучим дубовым частоколом — хоть немцев встречай. Над воротами поднималась сторожевая башенка, а на ней сторож в тулупе, с копьем в руке.

Когда всадники подъехали к мостику над глубоким рвом, за частоколом залаяли собаки, между зубцов показалось сразу несколько голов в лохматых корельских шапках. Иван Федорович усмехнулся: «По-прежнему осторожен посадник, быстроглазую корелу в сторожу поставил».

На башенку поднялся какой-то сын боярский — без шапки, в расстегнутом буром кафтане. Видно, сидел в тепле, в караульной избе, а вылез только на крик сторожа. Крикнул, выглянув в бойницу:

— Кто такие? По какому делу?

Пришлось назваться.

Воротный сторож кинулся вниз, отпирать засовы.

Всадники гуськом въехали в приотворенные ворота.

А от крыльца уже спешил навстречу гостям сам хозяин, еще не старый крепкий боярин, в шубе, накинутой поверх длиннополого кафтана, в красных комнатных сапогах на тонкой подошве. Ловко поддержал стремя воеводы, помог соскочить на убитый снег.

Пока шли по длинным темным проходам в жилые комнаты, посадник расспрашивал о дороге, о здоровье, ничем не выдавая своего любопытства.

Ивану Федоровичу не понравилось, что посадник не спросил о здравии Александра Ярославича. А должен был спросить: не кто-нибудь, а большой великокняжеский воевода пожаловал на его двор.

«Неужели уже знает о кончине великого князя? — терялся в догадках воевода. — Тогда умнее будет промолчать о главном, подождать, пока сам начнет…»

Посадник ввел гостя в столовую горницу, захлопотал у накрываемого челядью стола:

— Откушай, батюшка Иван Федорович, новгородской снеди. Не взыщи, коли стол прост покажется: по-мужицки едим, как деды и прадеды ели. Милости просим, воевода!

— Всем бы такую простоту иметь! Подлинное обилие у тебя на столе, вся благодать земли Русской! — польстил воевода гостеприимному хозяину.

И действительно — стол был щедр, как осенняя нива. В другое время воевода, не считавший грехом обильный стол, отдал бы честь всей этой благодати. Но сегодня кусок не шел в горло. Иван Федорович только пробовал расставленную по столу снедь, чтобы не обидеть хозяина.

За обеденным столом, за пустячным разговором просидели долго. Холопы уже трижды сменили блюда.

Беседу вели об ордынских конях, о новых вратах Софийского собора, привезенных князем Дмитрием из последнего похода на немцев, о рейнском вине, которому все-таки далеко до новгородских медов, о причуде владыки Далмата, одевшего весь свой полк в черные доспехи. О чем только ни говорил посадник, развлекая гостя, но ни разу даже не обмолвился о великом князе Александре Ярославиче. И Иван Федорович понял окончательно: «Знает!»

Наконец, холопы убрали со стола яства, принесли кувшин с имбирным квасом и сладости. Посадник подсел ближе к Ивану Федоровичу, вопросительно посмотрел из-под лохматых бровей.

Воевода заговорил медленно, многозначительно, будто не догадываясь, что сообщает уже известное:

— Приехал к тебе со скорбной вестью. В городе Городце, на дороге из Орды, преставился великий князь Александр Ярославич…

Посадник оборвал его нетерпеливым жестом:

— Гонец с этой вестью в Новгород до тебя прискакал. Не хитри, воевода, говори о деле. Что надумали с князем Дмитрием?

Иван Федорович сердито поднялся из-за стола:

— Зря попрекаешь хитростью, Михаил Федорович! Не я первый хитрить начал. И я спросить тебя могу: что надумал? Но не спрошу. Не нужны мне посадничьи секреты. Не к посаднику ехал — к знакомцу старому, с коим одному господину служили. За советом приехал…

— Не удержаться князю Дмитрию в Новгороде, хоть и люб он многим, — прямо сказал посадник. — И мне люб за смелость, за прямоту душевную.

— А если люб, зачем указываете ему путь из Нова-города? — удивился воевода.

— Зачем, говоришь? Как будто сам не знаешь! Не надобен Великому Новгороду малолетний князь. Нечем ему оборонять новгородские рубежи от немцев, одной переяславской дружиной Новгороду не обойтись. За кем полки из Низовской земли, тот и нужен Новгороду. А полки у великого князя. Кому решит ордынский хан отдать ярлык на великое княженье — Андрею ли Суздальскому, Ярославу ли Тверскому, Василью ли Костромскому, — тот пошлет своего князя в Нова-город. И я, посадник новгородский, волю веча выполню, потому что служу не князю Дмитрию, а Господину Великому Новгороду!

— Значит, Дмитрию так и передать твой совет: собирай именье да переезжай в Переяславль? — с обидой спросил воевода.

Посадник задумался, потом проговорил тихо, доверительно:

— Если как посадника меня спрашиваешь, то отвечу — воля ваша… А если как знакомца — повременить советую. Плохо подумают в Новгороде, коли Дмитрий тайком уедет. Скажут, что не дорожит князь новгородским столом, сам бросает княженье. А ведь, поди, и ты, воевода, и князь Дмитрий думаете снова в Нова-городе сесть? Повремените с отъездом…

— И на том спасибо, посадник!

Прощаясь с воеводой у крыльца, Михаил Федорович еще раз повторил:

— Передай князю Дмитрию, что люб он мне. И еще передай, что воеводствовать над новгородским ополченьем его призовем, когда война случится с немцами. Пусть надеется!

На следующей неделе Дмитрий и боярин Антоний провожали большого воеводу Ивана Федоровича в Переяславль. Так порешили на совете: воеводе укреплять город и собирать дружины с переяславских областей, а остальным ждать на городище, как обернутся новгородские дела.

Иван Федорович еще раз посоветовал:

— Будь мудрым и терпеливым, князь! Гордость смири. Если укажут вечники дорогу прочь от Новгорода, выезжай не прекословя. Доброхотов своих в Новгороде береги, не допускай их дворы до разгрома — пригодятся!

 

ГЛАВА 3

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ЯРОСЛАВ ЯРОСЛАВИЧ

1

По узким улицам Сарая, столицы Золотой Орды, злой степной ветер гнал колючий снег пополам с песком. Саманные стены жилищ покрыла седая изморозь. Дым от костров, возле которых сидели воины городских караулов, прибивался к самой земле.

«Кого сейчас сторожить? — раздраженно думал Ярослав Ярославич, проезжая мимо караульных. — Ни одна живая душа и носа не высунет из дома в такую метель!»

Сам князь тоже не собирался выезжать в такую стужу. Он с утра сидел возле казана с горящими углями в тесной комнате караван-сарая, где определили постой тверскому посольству. Но неожиданно прискакал мурза, передал строгий приказ: тотчас же ехать к хану Берке. Тут уж было не до погоды. Решалась судьба великого княженья.

Второй месяц жили в Орде братья Ярославичи — Ярослав Тверской и Андрей Суздальский, оспаривая друг у друга ярлык на великое княжество Владимирское, а с ним и власть над всей Русью. К Берке князей не допустили. Приходилось разговаривать о делах с ханскими родственниками и мурзами, без пользы раздаривать привезенное добро. Надеялись только, что сказанное дойдет до ушей самого хана.

Князь Андрей Ярославич Суздальский напирал в разговорах на свое старейшинство перед младшим братом Ярославом Ярославичем. Но, видно, не забыли в Орде прошлого своевольства Андрея, когда десять лет назад он пытался противиться хану, принимали суздальского князя холодно.

Не обнадеживали и Ярослава. В злосчастную зиму «Неврюевой рати» тверские дружины Ярослава бок о бок с суздальцами Андрея сражались с татарскими туменами и разделили горечь пораженья. Семья князя Ярослава попала в плен, а сам он бежал от ханского гнева в далекую северную Ладогу. Только через несколько лет вымолил опальный князь прощенье у хана. В Орде тверского князя стали после этого принимать с той же честью, как и прочих князей, но недоверие к нему, видно, осталось. Отправляясь в Орду за великокняжеским ярлыком, Ярослав надеялся, что в ханском дворце помнят: зачинщиком того восстания был не он, а князь Андрей, соперник нынешний. У Андрея вины перед Ордой больше…

Пока еще были подарки, в караван-сарай часто приезжали корыстолюбивые ордынцы, обнадеживали, обещали замолвить словечко перед ханом. Но все имеет свой конец. Кончилась и привезенная князем Ярославом серебряная казна. Последний драгоценный перстень с пальца, дедовское наследство, отдал князь мурзе Мустафе, ближнему человеку хана. Теперь оставалось только ждать.

Ярослав ждал, теряя уже надежды на благополучный исход посольства.

И вдруг как снег на голову — ханский гонец с приказом. Неужели удача? Забегали по караван-сараю разволнованные бояре и дружинники, конюхи поспешно седлали лошадей. «Поторопитесь! Поторопитесь!» — покрикивал Ярослав.

По дороге Ярослав нетерпеливо взмахивал плетью, горяча коня. Ехавший рядом ханский гонец угрюмо молчал, загораживаясь лохматым воротником от порывов ветра.

Посольские бояре кутались в разноцветные плащи, дрожали от холода. Дорожные тулупы князь надевать запретил, а дорогие шубы, припасенные боярами на этот случай, давно были раздарены ордынцам…

Путь был неблизкий. Хан Берке не любил свой дворец в Сарае и часто, даже зимой, выезжал с женами и родственниками в степь. На этот раз хан остановился на волжском берегу, верстах в десяти от города.

На заснеженном поле, в кольце юрт личного тумена хана Берке, высился большой белый шатер. Вокруг стояли, опираясь на длинные копья, нукеры-телохранители. Ханский гонец, сопровождавший послов, соскочил с коня. Спешилось и тверское посольство: по обычаю, к жилищу хана на лошадях не подъезжали даже высокородные эмиры и мурзы.

Тверичи побрели по сугробам, навстречу резким порывам ветра. Красный плащ князя Ярослава волочился по снегу.

В прошлые годы перед ханским шатром пылали костры, между которыми проводили князей. Татары-язычники верили, что дым освобождает от злых мыслей, и неукоснительно требовали выполнения позорного обряда. На Руси хорошо помнили князя-мученика Михаила Черниговского, преданного татарами страшной казни за отказ от очищенья огнем…

Но теперь, слава богу, от этого обычая ордынцы отказались. Хан Берке, установивший дружбу с мамлюкским султаном Египта, принял ислам. Рассказывали, что ездил он для принятия новой веры в далекую Бухару, к святому шейху ал-Бакерзи. Три дня простоял Берке у ворот ханаки, смиренно ожидая, пока примет его шейх. А на четвертый день, будучи допущенным в ханаку, одарил бухарское духовенство несметными богатствами и поклялся блюсти веру Магомета. Тогда и многие ханские приближенные стали мусульманами.

Нукер откинул полог шатра, пропустил князя и бояр внутрь.

В шатре ярко пылали факелы, струйки дыма поднимались к круглому отверстию вверху. Вдоль стен протянулись скамьи, покрытые коврами, а на них неподвижно сидели родственники хана, мурзы, темники, тысячники.

Откуда-то сбоку подскочил Мустафа, прошипел злобно:

— На колени! На колени, дерзкий раб!

Ярослав опустился на ковер, пополз на четвереньках в ту сторону, где мерцал драгоценными каменьями ханский трон. За ним, тяжело отдуваясь, ползли бояре.

Мустафа, непрерывно кланяясь, шел впереди. Ярослав видел только желтые узконосые сапоги мурзы, мелькавшие перед глазами.

Наконец мурза остановился. Ярослав Ярославич поднял голову и замер, ослепленный богатством ханского трона, привезенного Батыем из императорского дворца в Пекине. Золото, ослепительно белая слоновая кость, красные огни рубинов, серебристые переливы жемчуга, прозрачное свеченье алмазов…

Среди этого ошеломляющего блеска Ярослав не сразу заметил самого Берке, сидевшего на троне с любимой женой. Ханша была укутана до самых глаз в алый индийский шелк.

Берке равнодушно смотрел на руситских вельмож, распростертых у его ног.

Хан был уже не молод — Ярослав знал, что ему недавно исполнилось пятьдесят шесть лет. У хана была жидкая седая борода, большое морщинистое желтое лицо, волосы зачесаны назад. В одном ухе блестело золотое кольцо с восьмиугольным камнем, приносящим удачу. Одет был Берке в гладкий шелковый кафтан, перетянутый под грудью поясом из зеленой кожи с золотыми пластинками, на голове его был высокий колпак, а на ногах — башмаки из красной шагреневой кожи. У Берке не было ни меча, ни ножа, но на поясе его висели два черных, витых, украшенных золотом рога. Рослые нукеры-телохранители с саблями наголо стояли по сторонам трона.

Вперед вышел ханский визирь Шереф ад-Дин ал-Казвини, арабский мудрец, привезенный Берке из Бухары. На поясе визиря висели символы власти — красная печать и большая золотая чернильница.

Шереф ад-Дин неторопливо развернул свиток пергамента, исписанный красными и золотыми буквами, и принялся читать сухим, ничего не выражающим голосом.

Ярослав, напряженно вслушиваясь, различал знакомые слова: ярлык, Володимер, тамга, мыт…

Мурза Мустафа зашептал на ухо:

— Кланяйся, благодари хана за милость… Отдан тебе ярлык на великое княженье владимирское…

Когда визирь кончил читать, Берке молча склонил голову.

К тверичам, стоявшим на коленях перед ханским троном, подскочили нукеры, волоком потащили их из шатра.

У высокого шеста с конским хвостом на верхушке — бунчука, князя поставили на ноги. Проворные руки рабов сорвали с плеч княжеский плащ, натянули прямо поверх кафтана блестящий персидский панцирь.

Улыбающийся Мустафа пояснил, что хан жалует данника своего, великого князя Владимирского, сим доспехом.

Подошел еще один мурза, тоже дружелюбный, веселый. Протянул пергаментный свиток с золоченой печатью на красном шнуре.

— Жанибек это, посол ханский, поедет с тобой во Владимир, возвестит прочим князьям волю хана Берке, — пояснил Мустафа. — Одари его, великий князь, хорошо одари!

Нового великого князя посадили на вороного коня и повезли, как велел обычай, вокруг ханского шатра.

Следом, спотыкаясь, толпой бежали бояре.

Ярослав Ярославич, подняв над головой ханский ярлык, смотрел поверх черных юрт, поверх татарских воинов, сидевших у костров, — туда, где за белыми курганами спускалось неяркое зимнее солнце.

Ярослав ликующе повторял: «Великий князь! Великий князь!»

Обратная дорога из Орды показалась тверичам короткой и легкой. Отдохнувшие за сарайское зимованье кони стремительно мчали веселых всадников. Ехали налегке. Санный обоз Ярослав приказал бросить в караван-сарае: все равно везти было нечего, казна раздарена жадным мурзам.

Но Ярослав не жалел о растраченных богатствах. Ханский ярлык на великое княженье окупил все. Только бы добраться благополучно до стольного Владимира! А там великокняжеская казна пустой не останется…

Ордынские сторожевые заставы, выезжавшие навстречу посольству, поспешно расступались, увидев ханский ярлык. А какими дерзкими были раньше, как настойчиво вымогали подарки! Сердце Ярослава переполняла гордость.

2

А по другой дороге — окольной, через волжские города — медленно полз санный обоз суздальского князя Андрея, вечного неудачника. Мрачны были суздальские дружинники, угрюмы и молчаливы бояре. Не дался суздальцам великокняжеский ярлык… Ну да бог с ним, с ярлыком. Хуже, что своего князя не уберегли. После пира у коварного мурзы Мустафы, после чаши фряжского вина, собственноручно поднесенного им князю, занедужил Андрей Ярославич. Так больной и поехал — в санях, под тяжелыми медвежьими шкурами.

Не знали еще суздальцы, что всего один месяц жизни отпущен их князю, но худого ждали. Шептались украдкой, что, наверное, так же вот опоили ядом в Орде и отца Андрея, блаженной памяти великого князя Ярослава Всеволодовича…

Торжественно гудели колокола стольного града Владимира, встречая нового великого князя.

Гул владимирских колоколов вскоре долетел и до Новгорода.

 

ГЛАВА 4

ПРОШКА СУЗДАЛЕЦ

1

Прошку, внука кузнеца Сидорки, звали на Козьмодемьянской улице Великого Новгорода Суздальцем.

Мало кто из соседей помнил, откуда пошло это прозвище. Самому Прошке рассказал о том дед, да и то не сразу, а когда ему минуло шестнадцать лет и Прошка из длинного нескладного подростка превратился в юношу — работника, спорого помощника. Рассказал наедине, шепотом, как о чем-то потаенном, стыдном.

В тот год, когда князь Александр Ярославич Невский сзывал полки на немецких рыцарей, много собралось в Новгороде ратников из Низовской земли. И на его, Сидоркином, дворе были на постое два суздальских дружинника. Один суздалец был пожилой, степенный, все больше сидел в кузнице, вздыхал, рассказывал Сидорке о жене и детишках, оставленных на родной стороне. Зато другой, молодой и бедовый дружинник Иван, ни на шаг не отходил от кузнецовой дочки Аленки, норовил обнять в темных сенях, шептал ласковые слова. Пригож был молодой суздалец, красноречив, весел, смел. А сердце девичье — не камень. Долго ли до греха? Не уследил Сидорка, как началась у молодых любовь. Может, была бы жива мать-покойница, ничего бы и не случилось. Но отец от девичьих секретов далек…

Только перед самым походом призналась Аленка, что ждет дитя. Суздалец поклялся на иконе, что вернется, покроет грех венцом. Но сразил его на льду Чудского озера тяжелый немецкий меч. Так и родился Прошка без отца. А вскоре и мать его померла — то ли от горя, то ли от стыда великого — невенчанной женой.

Много времени прошло с тех пор. Забыли люди и об Аленкином грехе, и о виновнике его — веселом суздальце, и о самой Аленке, а прозвище у Прошки осталось, хотя многие старые соседи отъехали с Козьмодемьянской улицы, покинули Софийскую сторону. Тягостно было здесь простому человеку.

Козьмодемьянская улица тянулась поперек Неревского конца, от земляного вала до берега Волхова. Ближе ее к кремлю-Детинцу было всего три улицы: Янева, Шеркова и Розважа. Сплошняком стояли там боярские хоромы. А потом стали бояре теснить людей и на Козьмодемьянской улице. С двух сторон зажали кузницу деда Сидорки бревенчатые частоколы боярских дворов. После каждого пожара, отстраиваясь заново, прихватывали сильные соседи землю от Сидоркиного двора, пока, наконец, частоколы не сошлись вплотную. На бывшей Сидоркиной земле один сосед построил баньку, а другой — навес для коней.

Дед Сидорка ходил жаловаться к кончанскому старосте, но тот судиться с боярами не посоветовал. Да Сидорка и сам знал — с сильным не дерись, с богатым не судись. Где уж ему против таких больших людей выстоять! Собрал Сидорка в мешок нехитрый кузнецкий инструмент, взял за руку малолетнего внука и отправился искать другую долю.

Далеко искать не пришлось: умелые руки везде нужны. Кузнеца принял на свой двор богатый дружинник Онфим, который жил со своими чадами, домочадцами и работными людьми на перекрестке двух улиц — Великой и Козьмодемьянской. Вышеня, домоуправитель Онфима, отвел кузнецу избенку на заднем дворе.

Неказистым было новое жилье Сидорки: бревна почернели от дыма, пол весь в щелях, а сеней и вовсе не было — дверь выходила прямо на улицу. Узенькое оконце, затянутое рыбьим пузырем, едва пропускало свет. Но кузница была рядом, за углом, а в кузнице наготовлено железо всякое и коробья с древесным углем: знай, кузнец, работай!..

И Сидорка работал. За жилье, за хозяйское железо, за защиту от лихих людей брал домоуправитель Вишеня половину всего изделья. Но за оставшуюся половину платил хлебом или разрешал продавать на торгу. По пятницам дед Сидорка выносил на торговую площадь короб с подковами, топорами, ножами. Кормился сам и кормил внука.

Прошке на новом месте понравилось — весело! Возле кузницы стояла коптильня, подальше — изба мастера-ювелира, а еще дальше, в углу двора, избы сапожников, гончаров, плотников. И в каждой избе люди: мужики, бабы, ребятишки. Не то что на старом дедовом дворе, где все вдвоем да вдвоем. Люди были там только за воротами, на улице, а на улицу дед отпускал редко.

На черном дворе дружинника Онфима прошло Прошкино детство. Глухой бревенчатый частокол со всех сторон, кучи мусора, который выбрасывали из изб прямо во двор, непролазная грязь весной и осенью, а летом тучи пыли. От избы к избе, от коптильни к кузнице люди ходили по мосткам из толстых еловых плах. Так было во всем Новгороде.

Попробовал было пришлый гость-немчин, поселившийся неподалеку, завести другие порядки. Отрядил двух холопов собирать и отвозить мусор за городской вал. Но ничего из этого не вышло, кроме огорченья. Весной, когда растаял снег на соседних дворах, потекли сквозь щели частокола на выскобленный двор немчина зловонные ручьи, все затопили. Пришлось немчину везти мусор обратно, засыпать лужи. Долго смеялись люди, вспоминая немчинову глупость.

Вместе с другими ребятишками Прошка часто забирался на частокол, отделявший черный двор от чистого, хозяйского.

Там была другая жизнь. Под навесами ржали и постукивали копытами сытые кони. Из поварни доносились запахи неведомых яств. Поблескивали на солнце слюдяные оконца нарядных двухэтажных хором. Над островерхой крышей поднимался деревянный короб вытяжной трубы — дымника. Резное крыльцо выкрашено красным, его широкие деревянные ступеньки вымыты добела.

Иногда к Онфиму приезжали гости. Бояре в цветных кафтанах — зеленых, желтых, голубых, лиловых, с длинным рядом поперечных застежек, в красных сафьяновых сапогах, неторопливо слезали с коней. У крыльца гостей встречал сам хозяин, кланялся, под локоток бережно вел в хоромы. Боярские холопы, тоже в нарядных кафтанах, но покороче — выше колен, толпились во дворе. За поясами у холопов были длинные ножи, а в руках — топоры и копья. Без охраны бояре вечерами по улицам не ездили: город большой, лихих людей много…

Когда Прошка подрос, его мир расширился за пределы двора. Вместе с товарищами он спускался по Козьмодемьянской улице к Волхову. По реке плыли большие купеческие ладьи, сновали юркие челноки-долбленки. По мосту, соединяющему Софийскую и Торговую стороны, медленно ехали телеги с товаром, спешили всадники, толпами валил простой ремесленный люд.

За рекой, над Ярославовым дворищем, где собиралось новгородское вече, поднимались купола Николодворищенского собора, Параскевы Пятницы, Ивана-на-Опоках и других церквей. А Великая улица вела к Детинцу. Мощные стены Детинца был и сложены из булыжника, намертво спаянного известковым раствором. Поверхность стен была неровной, камни выпирали наружу. Но так издавна привыкли строить в Новгороде: без тщательной подтески камня, не на показ, а на прочность. Над стенами высились многоярусные четырехугольные башни: Владимирская, Княжая, Спасская, Дворцовая, Кокуевская, Златоустовская. Стены и башни Детинца венчали зубчатые бойницы, за которыми по деревянным мосткам день и ночь ходили ратники владычного полка.

В Детинец люди входили сняв шапки. Крестились на купола белокаменного Софийского собора, главного храма Новгородской земли. В хоромах около собора жил архиепископ, владыка духовный и первый советчик в земных делах. А в самом соборе, в глубоких подвалах, за надежными запорами, хранились договорные грамоты Великого Новгорода с иноземными государями и великими князьями, городская казна, записи судных дел. Сюда, в древний Софийский собор, построенный еще при князе Ярославе Мудром, привозили добычу военных походов.

В лето шесть тысяч семьсот семидесятое молодой князь Дмитрий Александрович привез из немецкого города Дерпта бронзовые врата невиданной красоты: все в узорах, в литых фигурках людей и разного зверья. Тяжелым было это заморское чудо. Врата привезли разобранными на нескольких телегах, а когда начали прилаживать их в Софийском соборе, то недосчитались многих бронзовых узоров. Но богат Великий Новгород мастерами-умельцами, не пришлось звать литейщиков из далекого Магдебурга, где делались эти врата. Новгородский мастер Авраам взялся дополнить потерянное.

Часами смотрели люди, как Авраам тут же, у соборных стен, отливал по восковым моделям бронзовые фигурки. И Прошка, в то время уже двадцатилетний парень, тоже ходил смотреть на работу мастера.

Но в город Прошка выходил только по воскресеньям, да еще в пятницу, когда выносил на торговую площадь свое кузнечное изделье. Остальные дни он хлопотал в кузнице. Дед Сидорка стал совсем плох, подсобить мог разве что советом. Кряхтя, усаживался в кузнице на ларь с углем, часами смотрел, как Прошка взмахивал молотом, как летели во все стороны искры. И соседи теперь обращались не к деду, а к Прохору, если нужно было кому что сделать. Для гулянья времени почти не оставалось.

2

В год, когда помер великий князь Александр Ярославич Невский, на двор к Онфиму зачастили дружинники молодого князя Дмитрия. Не обошли они и кузницу: кому понадобилось перековать коня, кому подправить железный доспех. Переяславец Фофан как-то поинтересовался, почему молодого кузнеца люди прозвали Суздальцем?

Прошка неохотно объяснил:

— Отец мой был из Суздаля… Убили его немцы на Чудском озере…

— Из наших мест ты, выходит, родом-то! — ласково улыбнулся Фофан. — Что суздалец, что владимирец, что переяславец — все из одной земли — с Низу…

После этого разговора Фофан заходил в кузницу каждый раз, когда был у Онфима. Звал кузнеца в гости на дружинный двор.

Князь Дмитрий Александрович постоянно держал в дружинном дворе на Торговой стороне три десятка воинов: для вестей, для пригляда за новгородскими делами. Остальная дружина и сам князь жили за посадом, на городище. А из Дмитриевых бояр наезжал сюда только дворецкий Антоний, глаза и уши князя. Фофан же был не просто дружинник, а доверенный человек Антония, приставленный смотреть за всем, что происходило в Новгороде. И молодого кузнеца Фофан привечал не без дальнего умысла. При встречах расспрашивал о новостях. А Прошка знал немало, везде у него были друзья-приятели: на торговой площади, на пристанях, в боярских дворах, на посадах.

Прошку и самого тянуло к переяславским дружинникам, всегда веселым, уверенным, дерзким парням. Он зачастил на дружинный двор, где его вскоре признали за своего. А когда молодой кузнец рассказал о тайной поездке в Литву боярского сына Полюда, Прошкой заинтересовался сам боярин Антоний.

Крепко запомнился Прошке этот разговор — наедине, в потайной горенке дружинной избы.

Боярин Антоний сидел возле стола, закутавшись в синий суконный плащ, прихлебывал из ковшичка горячий медовый сбитень. Боярину нездоровилось. От тишины, от неяркого дрожащего мерцанья светильника, от синих зимних сумерек за оконцем — слова боярина показались Прошке особенно значительными.

— Много врагов у князя Дмитрия Александровича, — говорил тогда боярин. — Злоумышленны бояре новгородские. С Литвой сносятся. К немцам гонцов шлют. И все потому, что не хотят под рукой великого князя быть, Русь крепить. Но их дела тайные — явными становятся, если верные люди к их лукавству приглядываются. Крепко ты нам помог, когда о Полюде рассказал. Сам князь Дмитрий Александрович о тебе знает. И еще больше помочь сможешь, если захочешь…

Прошка кивнул, соглашаясь.

— А сюда больше не ходи, — продолжал Антоний. — Фофан сам к тебе в кузницу придет, когда нужно будет. Или в городе где встретитесь, будто ненароком. Или еще что придумаем…

Так стал Прошка тайным доверенным человеком князя Дмитрия Александровича. Ходил он теперь по городу не для развлеченья, а со смыслом: ко всему прислушивался, приглядывался, осторожненько расспрашивал о новостях. Поздно вечером к заднему частоколу Онфимова двора приходил от Антония человек в неприметной шубейке, в шапке, надвинутой на глаза. Прошка пересказывал ему, что успел узнать, а то и просто совал через щель и частоколе исписанную бересту — тайную грамотку.

Жгуче-интересной, значительной стала Прошкина жизнь…

Верным спутником Прошки во всех делах был приятель Акимка, сын гончара и сам гончар, хотя больше подходило бы ему другое ремесло — такое, в котором требовалась сила. Акимка был могуч, кряжист, ломал подковы, на удивленье людям завязывал узлом железные прутья. Прошка и сам был немалого роста, но этот выше его на голову! Ума Акимка был небыстрого, слова выговаривал невнятно, а больше молчал, глядя на Прошку преданными глазами.

Акимка во всем подражал другу, даже нож за голенищем носил такой же, как Прошка, — широкий прямой клинок владимирской работы. С Акимкой Прошка чувствовал себя в безопасности, пробираясь с Антониевыми поручениями по пустынным ночным улицам. Этакий богатырь от десятка разбойных людей убережет!

А началась дружба с малого — с восхищенья Акимки огненным кузнецким ремеслом, к которому втайне тянулся сын гончара. Но так повелось в Новгороде, что сын наследовал мастерство отца, с детства впитывая хитрые ремесленные секреты, бережно хранимые от чужих. Не было бы Акимке пути из гончарной избы, если бы не Прошка. Поэтому-то и шел парень за своим старшим другом всюду.

И на этот раз, когда неожиданно загудел вечевой колокол, сзывая людей на торговую площадь, Прошка и Акимка бежали рядом.

Народ густо валил по мосту через Волхов.

Бояре с Софийской стороны спешили на вече с вооруженными холопами, челядью и прихлебателями: тиунами, ключниками, комнатными отроками, псарями.

Прошка насторожился. Бояре приходили на вече со многими людьми, когда ожидали, что издвоится народ на вече, когда был нужен каждый лишний голос, чтобы перекричать инакомыслящих…

У ворот Детинца встали усиленные караулы из ратников владычного полка. Это тоже было необычно.

Прошка шепнул своему спутнику:

— Задумали что-то бояре! Поторопимся!

Акимка пыхтел, расталкивая людей могучим плечом.

На торговой площади бурлила толпа. Люди пришли со всех концов Новгорода, со всех улиц.

Вечевой колокол смолк.

На помост взошли бояре, господа новгородская. Посадник Михаил Федорович поднял руку, требуя тишины. Возгласил на всю площадь:

— Мужи вольные новгородские! Важная весть пришла из Владимира. Ярослав Ярославич Тверской, брат покойного Александра Ярославича Невского, с ханским ярлыком сел на великое княженье. Как решите, мужи новгородские? Кому вручите меч Великого Новгорода?

Зашумело, загомонило вече.

Каждый выкрикивал своё, стараясь перекричать соседа.

Но все чаще, все громче звучало над площадью имя великого князя Ярослава.

— Призвать в Нова-город Ярослава Ярославича!

— Молод Дмитрий, не под силу ему княжить!

— Ярослава призвать!

— Ярослава!

Посадник Михаил Федорович снова поднял руку.

Затихло вече, приготовившись выслушать приговор старейшин новгородских.

— Единым сердцем приговорили мы: владыка Далмат, тысяцкий Кондрат и я, посадник Великого Новгорода — послать по князя Ярослава, звать его на новгородский стол. А князю Дмитрию указать дорогу из Нова-города! Любо ли сие, мужи новгородские?

— Любо! Любо! — заревела толпа.

И в этом крике, от которого выше облаков взметнулись стаи ворон с церковных куполов, утонули немногочисленные голоса сторонников молодого князя Дмитрия. А может, промолчали они, памятуя наказ боярина Антония: не выступать открыто насупротив большинства вечников…

Так сказал Великий Новгород свое слово, лишавшее князя Дмитрия власти над новгородцами.

Оповестить князя о вечевом приговоре послали тысяцкого Кондрата. Больше тысячи ратников-ополченцев, натянув кольчуги и взяв в руки копья, пошли вместе с тысяцким к городищу.

Ратники шагали по дороге с веселыми криками и шутками: на дворе боярина Юрия Михайловича, давнего Дмитриева недоброжелателя, их щедро угостили перед этим походом хмельной брагой. Сам боярин Юрий Михайлович с многочисленной вооруженной челядью тоже присоединился к ратникам. Тысяцкому Кондрату он сказал со злорадством:

— Обрадуем князя Дмитрия! Сидит, поди, у себя на городище и не ведает, что пришла пора зажитье собирать, из Нова-города отъезжать прочь! Встречай, княже, гостей нежданных! Попробуй-ка всех употчевать!

Тысяцкий промолчал, втайне сочувствуя Дмитрию. Старый воин ценил в людях храбрость и ратную удачу, а этим, судя по последнему походу на немцев, молодой князь был наделен в избытке. Жаль только, что еще не пришло его время…

Посланцы новгородского веча не застали Дмитрия врасплох. Еще не разошлись вечники с торговой площади, еще распивали хмельную брагу ратники на дворе у боярина Юрия Михайловича, а из ворот Новгорода, по волховскому берегу, хоронясь за кустами, спешили к городищу те неведомые доброхоты князя Дмитрия, о которых знал только боярин Антоний. Не напрасно почти пять лет веселый переяславский боярин ходил по улицам и площадям Новгорода, не напрасно заводил дружбу со многими людьми! Не было тайны в городе, которая рано или поздно не дошла бы до Антония. Далеко смотрел боярин, загодя готовил верных людей ко всяким неожиданностям. Вот и сейчас: уйдет князь Дмитрий в свою переяславскую вотчину, а верные люди в Новгороде останутся. Пройдет время, и взойдет посев, по щепотке, по зернышку высаженный переяславским боярином на новгородской ниве…

Потому-то, как ни торопились Прошка и Акимка, не они первые принесли весть о выступлении к городищу новгородского ополченья. Боярин Антоний, встретивший парней у ворот, сказал:

— Ведаю, о всем ведаю. А вам спасибо за службу, молодцы. Ступайте в оружейную клеть, скажите ключнику, что велел я выдать обоим полный дружинный доспех…

Спустя малое время Прошка и Акимка, в кольчугах и шлемах, с копьями в руках и мечами у пояса, уже стояли вместе с переяславскими дружинниками возле крыльца княжеского терема.

3

Тысяцкий Кондрат остановил новгородских ратников поодаль от Городища, на проезжей дороге. Кивнул боярину Юрию Михайловичу: «Поехали!»

Конный ратник, подняв над головой древко с синим тысяцким прапорцем, держался позади начальных людей.

Дубовые стены городища высоко поднимались над сугробами. Ворота были накрепко закрыты. Никто не выглянул в бойницы надвратной башни.

Тихо, мертво было городище.

Юрий Михайлович усмехнулся:

— Не ждет гостей Дмитрий Александрович…

Тысяцкий постучал железной перчаткой в ворота. Без скрипа отворилась узкая калитка и тотчас же захлопнулась за спиной тысяцкого.

Кондрат въехал во двор городища.

Поперек двора в четком воинском строе стояли переяславские дружинники. Красные овальные щиты их составляли сплошную линию, длинные копья слегка покачивались над островерхими шлемами.

Дружинников было много, гораздо больше, чем ожидал увидеть тысяцкий. В Новгороде знали, что своей дружины у Дмитрия не более пяти сотен, но сейчас, окинув опытным взглядом пеший строй, плотные ряды всадников позади него и цепи лучников, притаившихся на стенах и башнях, Кондрат решил, что на городище никак не меньше тысячи воинов. «Когда только успел князь Дмитрий столько собрать?!»

Но тысяцкий ничем не выдал своего удивления. Конь его, медленно ступая по утоптанному снегу двора, приближался к воинскому строю.

Дружинники расступились, освобождая дорогу. Навстречу тысяцкому выехал воевода Федор, молча кивнул, приглашая за собой.

Князь Дмитрий Александрович сидел в кресле, поставленном в красном углу парадной горницы. На коленях князя лежал длинный, отливающий синевой меч, драгоценное отцовское наследство. Даже здесь, в затемненной горнице, было видно, как молод князь. Легкий пушок золотился на подбородке Дмитрия, щеки полыхали юношеским румянцем. Но широки и тверды были плечи, обтянутые кольчугой, а взгляд — не по-детски суров и внимателен.

— С чем пришел, тысяцкий Кондрат? — негромко спросил князь.

— Прости, княже, за горькое мое слово, — начал тысяцкий. — То слово не от меня, а от веча новгородского. Приговорил Великий Новгород звать на княженье Ярослава Ярославича, а тебе путь чист…

Приглушенный гневный гул прокатился по горнице. Угрожающе шевельнулись копья телохранителей. Воевода Федор сжал побелевшими от напряжения пальцами рукоятку меча.

Но Дмитрий по-прежнему негромко, спокойно проговорил:

— Что еще велено сказать тебе, тысяцкий?

— Ничего боле не велено, княже. А от себя, если дозволишь, скажу. Не держи обиды, князь Дмитрий Александрович, как не держал обиды отец твой! — повысил голос Кондрат. — Смирись, не проливай братской крови. Только врагам твоим будет это по душе…

Дмитрий встал, поднял на вытянутых руках меч, поцеловал холодное лезвие:

— Клянусь мечом отца моего, что не обнажу его против Новгорода, а только в защиту его. Отъезжаю в Переяславль. Но не силы убоявшись новгородской, а не желая усобной войны! Дружину мою ты видел, тысяцкий…

Кондрат поклонился князю, попятился к двери.

Воевода Федор, так и не проронивший ни единого слова, проводил тысяцкого сквозь строй дружинников.

Приоткрылась и снова захлопнулась калитка.

Боярин Юрий Михайлович метнулся навстречу тысяцкому, облегченно вздохнул:

— Слава богу, слава богу! Жив, тысяцкий! А я уже затревожился, не случилось ли худого…

— Князь Дмитрий Александрович — это не Святополк Окаянный! — сурово отрезал Кондрат. — Злодейства от Дмитрия не жди. Не такой это князь!

Обиженный боярин молчал всю обратную дорогу, сердито сопел.

А Кондрат вспоминал суровую уверенность Дмитрия, его взрослые глаза, рассудительную речь, и терзался сомнениями. «Подрос переяславский витязь. Не ошибся ли Великий Новгород, вверив свою судьбу Ярославу Ярославичу? Не выиграл Ярослав за долгую жизнь ни одного сражения… А Дмитрий с юных лет показал себя воителем… Не придется ли Господину Великому Новгороду опять звать на помощь сына Невского? Видно, и так может быть… Тогда правильно он, тысяцкий, просил Дмитрия не держать обиды, правильно! Боярину Юрию злость глаза затуманила, а тысяцкий должен о будущем Новгорода Великого думать…»

С песнями возвращалось в город новгородское ополченье. Хоть и храбрились ратники перед походом, что силой сгонят князя Дмитрия с городища, но все же довольны были, что обошлось без сечи. Мечи-то у переяславцев острые!..

4

А через неделю на льду невеликого озера Сиг, что лежало посередине зимнего пути из Новгорода в Низовскую землю, встретились две рати.

Одна рать — та, что поменьше, — выехали на озеро с южной, лесной стороны. Над первым рядком всадников развевался на ветру черный великокняжеский стяг. Остальные всадники окружали большие нарядные сани, в которых ехал новый великий князь Ярослав Ярославич.

Ярослав Ярославич спешил занять новгородский стол, так спешил, что не дождался, когда придут полки из владимирских и тверских волостей. Воевода Прокопий напрасно уговаривал великого князя не отправляться в опасный путь с тремя сотнями дружинников-телохранителей. Великий князь спешил!

Но теперь, когда на озерном льду ему встретилась многочисленная конная рать, за которой на десятках саней катили пешие воины, Ярослав Ярославич пожалел о своей неосторожности. Великий князь издали разглядел переяславский стяг, под которым мог быть только Дмитрий, его нынешний соперник. «Неужели Дмитрий решился на злодейство? — встревоженно подумал Ярослав Ярославич. — Неужели подстерегал меня здесь, чтобы мечами решить спор?»

Великокняжеские телохранители замкнули железное кольцо вокруг саней, ощетинились копьями.

Переяславская конница приближалась, зловеще отсвечивая доспехами.

Ярослав Ярославич побледнел, вытянул меч из ножен. Ждал, что заревет боевая переяславская труба, начнется злая сеча, не сулившая владимирцам ничего хорошего, — у Дмитрия воинов было намного больше…

Но мечи переяславцев остались в ножнах. К саням подъехал один Дмитрий, снял с головы шапку, поклонился уважительно, как младший старшему:

— Приветствую тебя, великий князь! Путь добрый тебе, великий князь! Прикажешь проводить до Нова-города или дозволишь ехать дальше, в Переяславль?

Ярослав Ярославич облегченно вздохнул: «Не будет сечи, отступился Дмитрий от Новгорода! А ссориться сейчас не время». И великий князь приветливо улыбнулся Дмитрию:

— И тебе путь добрый, князь. Помощи не нужно. Чай, не в ратный поход иду. Потому и войска взял с собой немного…

Переяславская дружина расступилась, освобождая дорогу.

Сани Ярослава Ярославича медленно поехали между рядами конных дружинников, между шеренгами пеших копьеносцев и лучников, которые стояли по обочинам дороги. Переяславцы угрюмо смотрели из-за красных щитов на великокняжеский обоз.

«Нелегко, ох нелегко будет смирять Александровичей, — думал великий князь, косясь на молчаливый воинский строй. — Привыкли мои племянники властвовать при отце своем Невском, с мечами не расстаются. Дружина у Дмитрия большая, к боям привычная, да и воеводы отцовские при нем остались. Подрос Дмитрий, стал опасен…»

И Ярослав Ярославич решил тут же послать гонца в Тверь, к воеводе Прокопию, чтобы тот не тревожил переяславские волости, как раньше было договорено…

Войско князя Дмитрия скрылось в лесах, подступивших к озеру Сиг с юга. Минуя враждебную Тверь, оно пробиралось по лесным дорогам к реке Шоше.

Места здесь были глухие, малонаселенные. В редких деревеньках мужики испуганно глядели на проезжавших всадников.

Прошке, городскому жителю, было жутковато в шошинских лесах. За кустами, в непролазных ельниках, чудились звериные глаза. И люди, которые выходили из лесных чащоб навстречу путникам, казались чужими и страшными. Суровые, заросшие дремучими бородами лесные мужики — звероловы, бортники, углежоги. Но боярин Антоний встречал их приветливо. Расспрашивал, кто они и откуда, записывал пожелавших в дружину. Таков был приказ князя Дмитрия. Оружия из Новгорода везли много, хватало всем…

Неделю шла переяславская рать по льду Шоши, пока наконец не открылся впереди простор Волги. Здесь князя Дмитрия ожидали разведчики, посланные навстречу большим воеводой Иваном Федоровичем. Они рассказали, что волжский путь закрыт наместником великого князя, который со своими людьми засел в укрепленном Кснятине, на устье Нерли. «Но Дмитрий. Александрович пусть идет дальше, не опасается, — передали разведчики совет воеводы, — потому что переяславские полки тоже выступили к Кснятину и защитят своего князя».

Так и случилось. К Кснятину почти одновременно подошла по Волге дружина князя Дмитрия, а по Нерли — переяславская рать большого воеводы Ивана Федоровича.

Великокняжеский наместник приказал ударить в набат, вывел своих воинов на городские стены, ожидая приступа. Но Дмитрий Александрович прошел мимо Кснятина. Под городом осталась только сторожевая застава, чтобы уберечь войско от удара в спину.

Трудный зимний поход приближался к концу. Впереди расстилался ледяной простор Плещеева озера, а за ним поблескивал на весеннем солнце золоченый купол переяславского Спасо-Преображенского собора.

Переяславцы повеселели:

— Слава богу, дома!..

Радовались Прошка и Акимка. Для них это был не только конец дороги, но и начало новой, неведомой жизни, от которой парни ожидали хорошего. Недаром же боярин Антоний так ласков с ними, недаром приказал одеть в богатые, почти как у бояр, шубы! Теперь они — дружинники князя Дмитрия, люди уважаемые…

Толпы горожан, оповещенных гонцами, встретили своего князя на берегу озера. Уезжал Дмитрий из Переяславля совсем еще мальчиком, а возвращался воином, не единожды побывавшим в боях. Было от чего радоваться переяславцам: в нынешнее тревожное время князь — защита городу и людям его…

 

ГЛАВА 5

ЧАСОВНЯ В ОВРАГЕ

1

Усадьба боярина и большого воеводы Ивана Федоровича стояла на берегу Плещеева озера, верстах в пяти от Переяславля.

Места здесь были глухие, дикие. Со всех сторон окружал усадьбу дремучий лес, через который к озерному берегу вела узкая дорожка, петлявшая между могучими соснами. С трудом пробирались по ней к усадьбе телеги и сани. А ночью, когда холопы Ивана Федоровича перегораживали дорогу рогатками, и пешему было не пройти.

Иван Федорович огородил усадьбу крепким частоколом с единственными воротами. Над воротами — сторожевая башня с бойницами, а у бойниц — зоркие сторожа.

Сторожами у ворот Иван Федорович держал лесовиков-звероловов из своей подмосковной вотчины Локотни. Они же выходили каждую ночь в дозор на дорогу, что вела к озеру.

Тыльная сторона усадьбы упиралась в глубокий овраг. Здесь тоже был частокол, но пониже: и без того наверх забраться было трудно, склоны оврага, заросшие колючими кустами, круты. Да и к самому оврагу вели через лес только неприметные тропинки, по которым ходили редкие странники-богомольцы, хорошо знавшие эти места.

В овраге, возле незамерзающего светлого ручья, стояла деревянная рубленая часовенка, и место это почиталось святым. При часовне жил монах с непонятным именем Имормыж, могучий бородатый детина, носивший круглый год — и в мороз и в летний зной — черную суконную рясу.

Два рослых молодых послушника вели нехитрое хозяйство: кололи дрова, варили кашу, деревянными лопатами отбрасывали снег от часовенки и бревенчатой кельи, поставленной неподалеку от нее.

В свою келью монах Имормыж допускал немногих. Но случалось, странники не выходили из кельи по дню, по два. Может, молились в уединении, а может, просто отлеживались в тепле, отдыхая после трудного пути по лесным чащобам. Мало кто замечал их долгое отсутствие: пришлые люди в овраге обычно не задерживались. Помолятся в часовне, наберут в скляницу святой водицы, если дело к вечеру — поставят шалаш-однодневку, переночуют — и уйдут, куда кому надобно.

А о том, что Имормыж и не монах вовсе, а особо доверенный человек воеводы Ивана Федоровича, знали совсем немногие. В келью вел из усадьбы тайный подземный ход, прорытый много лет назад, когда еще покойный великий князь Александр Ярославич Невский отсиживался в Переяславле после ссоры с новгородцами.

Давно это было. Кто и слышал о подземном ходе, давно забыл. Но вернулся князь Дмитрий Александрович, а с ним боярин Антоний, великий умелец на тайные дела, и о подземном ходе к оврагу вспомнили опять. Престарелого монаха, хранителя часовенки, повелением князя отправили на теплое житье в монастырь. В келье поселился Имормыж и послушники, тоже не духовного чина люди, а доверенные дружинники переяславского князя.

Боярин Антоний, возвратившись из Новгорода, разослал своих людей по многим городам: в стольный Владимир, в Тверь, в Кострому, в порубежный Псков. Даже в ордынскую столицу Сарай поехали его люди — с торговым караваном, в обличье купцов.

Покинули гостеприимный Переяславль и Прошка с Акимкой. Послал их Антоний обратно в Новгород, наказав так же верно служить князю Дмитрию Александровичу, как служили раньше.

Перед отъездом боярин вручил Прошке тяжелый кисет с серебряными гривнами. Из кузнеца должен был Прошка превратиться в торгового человека, возить кузнецкий товар по городам и волостям. Для того и были даны ему серебряные гривны.

Акимке было назначено состоять при Прошке подручным, привозить грамоты в Переяславль, когда нужда случится. Лучшего гонца и искать не приходилось: силен, храбр, верен.

Указали Прошке и Акимке тропу к оврагу за воеводской усадьбой, сказали тайное слово, по которому узнает их Имормыж, и благословили в дорогу…

Дмитрий Александрович жил в Переяславле тихо, неприметно. Обычаи у себя в хоромах завел древние, из Мономаховых времен. Вставал до солнца, по-хозяйски обходил погреба, медуши, скотницы, подолгу задерживался на конюшне — лошадей молодой князь любил. Потом садился думать с боярами о делах, творил суд горожанам и смердам из волостей. К полудню ложился спать. Часто парился в дровяной бане с квасом и березовым прутьем.

Боярин Антоний, тоже любитель банной утехи, припоминал к случаю слова апостола Андрея, сказанные им в Риме на удивленье тамошним жителям: «Русские люди бьют сами себя, и до того добьют, что станут еле живы, и обливаются водой студеной, и тако оживают. Творят же сие в бане, нещадно натопленной, не мучимы никем, но сами себя мучают, а мнят то не мученьем, а омовеньем тела…»

Дмитрий весело смеялся этим словам. Для русского человека баня — благодать, все здоровье — от бани.

Соглядатаи великого князя Ярослава Ярославича, подосланные в Переяславль, сообщали: князь Дмитрий весел, смирился, видно, с потерей Новгорода. Но вестей из Переяславского княжества приходило к великому князю немного. Крепкие заставы на границах, поставленные большим воеводой Иваном Федоровичем, хватали подозрительных странников и, окружив стражей, везли для расспроса в Переяславль. Под кнутом те рассказывали о делах великого князя больше, чем сами успевали узнать о Дмитрии.

Исподволь, прикрываясь утренними морозами и неожиданными снегопадами, подбиралась весна. Потемнел лед на Плещеевом озере. Сторожевые ратники на стенах, обогретые ласковым весенним солнцем, сидели днем в одних кафтанах. Начал обтаивать снег вокруг Спасо-Преображенского собора. Под кровлями изб повисли сосульки. Разъехались по своим вотчинам переяславские бояре: весной не бывает войны, замирает она до летнего зноя, просушивавшего дороги.

Но так же, как зимой, воинские умельцы-дружинники с утра до вечера обучали на поле за рекой Трубеж новонабранное войско. Тяжело ступая по мокрому снегу, выставив копья, шагали рядами пешцы. Лучники метали стрелы в большой деревянный круг, повешенный на шесте. Конные дружинники лихо рубились тупыми мечами, норовя выбить противника из седла.

Переяславское воинство готовилось к будущим боям.

Дмитрий Александрович подолгу смотрел с городской стены на ратную потеху. Часто и сам садился на коня, выезжал в поле. Добивался, чтобы воеводы и дружинники понимали его с полуслова, бросались, куда нужно, по взмаху княжеского меча. Старался лично вникать во все дела. Крепко помнил Дмитрий воинскую мудрость, отцами и дедами завещанную: могучие лесные звери, одной головы над собой не имея, при всей силе своей добычей охотника становятся. Так и войско — без крепкой княжеской руки побеждено будет…

2

В овраг за усадьбой Ивана Федоровича все чаще и чаще приходили неведомые никому люди, скрывались в келье Имормыжа. Боярин Антоний чуть не каждый день ездил теперь по дороге, тянувшейся вдоль озерного берега к усадьбе.

Большой воевода Иван Федорович хвалил молодого боярина: цены не было Антонию в тайных делах. Обо всем, что случалось на Руси и в Орде, первыми узнавали в Переяславле!

Накануне Юрьева дня весеннего пришел из Новгорода Прошка. Даже Антоний не сразу признал его в монахе, до глаз закутанном в рясу. Но только эта хитрость помогла Прошке благополучно добраться до Переяславля: великий князь поставил воинов на новгородских рубежах, никого не пропускал из Новгорода в Низовскую землю.

Послушать вестника приехал сам князь Дмитрий.

Иван Федорович проводил князя в избу, притулившуюся к частоколу в дальнем углу усадьбы. Возле дверей избы стояли два вооруженных холопа. Старый воевода умел оберегать тайну: вестников, доставленных в избу по подземному ходу, не выпускали во двор даже ночью, скрывая не только от чужих людей, но и от постоянных обитателей усадьбы.

Холопы, узнав князя и воеводу, склонились в поклоне, открыли дверь в избу.

— Сиди! Сиди! — махнул рукой воевода вскочившему со скамьи Прошке. — Разговор будет долгий…

Прошка сел, ожидающе впился глазами в князя.

Но Дмитрий сначала подошел к Антонию, спросил:

— Что нового привез вестник?

Антоний пояснил, что многое из того, что рассказал Прохор Суздалец, и раньше было известно. Но вот о женитьбе великого князя Ярослава Ярославича на дочери новгородского боярина Юрия Михайловича Оксинье он услышал впервые. Да и о недовольстве во Пскове наместником Святославом, старшим сыном великого князя, тоже…

Иван Федорович с сомненьем покачал головой:

— Не привяжет к себе этой женитьбой великий князь новгородцев! Господа новгородская себе на уме, не допустит его всевластия. А тесть теперешний, Юрий Михайлович, и без того за Ярослава стоял. Ошибся тут Ярослав…

Антоний предположил:

— А может, неустойчив стал князь великий в Новгороде, оттого и мечется?

Прохор подтвердил, что очень может быть и так. Шепчутся люди в Новгороде, что крут характером князь Ярослав, несправедлив. Вспоминают добрыми словами князя Дмитрия. А в Пскове сына Ярославова почти и не слушают, в Детинец допускают только к заутрене, по праздникам, а в остальные дни держат за стеной, на ближнем посаде. Но явного мятежа против Ярослава в Новгороде пока нет…

— Нет, так будет! — решительно сказал Дмитрий. — А мы подождем. Люб мне Переяславль, отчина моя. Жить здесь не скучно. Так, что ли, бояре?

— Разумно, княже, разумно, — поддержал Иван Федорович.

— А дружина твоя, княже, за третью тысячу перевалила! — неожиданно сказал Антоний.

Вставил свое слово и Прохор:

— Люди в Новгороде говорят, что у переяславского князя десять тысяч ратников в лесах спрятано…

Переяславцы рассмеялись.

— То-то князь Ярослав беспокоится, соглядатаев шлет! Может, который из них, от наших застав бегая, со страху и двадцать тысяч насчитал!

Прохор смотрел на веселые лица переяславцев и думал, что не ошибся, связав с ними свою судьбу. Раз так шутят, значит, чувствуют свою силу!

Князь Дмитрий поинтересовался, где Прохора товарищ, с которым он был в Переяславле.

— Акимку я в лавке оставил, — пояснил Прохор. — В нашем купеческом деле без своего глаза нельзя…

Все снова рассмеялись. Дмитрий пошутил:

— Гляди-ка, с легкой Антониевой руки парень купцом стал! Может, и прибыток с него моей казне будет. Соседи-то, поди, уже не Прошкой зовут, а Прохором?

— Бывает и так, княже, — засмущался тот.

— Торговать — торгуй, — назидательно проговорил Антоний, — но помни, что торговля твоя только подспорье в главном деле. — Служи князю честно и вознагражден будешь поболе, чем в лавке наторгуешь!

— Я помню, — заверил Прохор.

— А сейчас в Кострому пойдешь, — продолжал Антоний. — Там князь Василий, младший брат великого князя Ярослава, тоже женитьбу задумал. На свадьбу князья приедут, много интересного услышать можно. Пусть твой Аким еще поскучает без хозяина…

Не ошибся боярин Антоний, посылая Прохора Суздальца в Кострому. Вести были важные.

Сам великий князь Ярослав Ярославич на свадьбу к брату ехать не пожелал, прислал только боярина, да и то не из самых больших. Подарки тоже были скудные. Боярин князя Ярослава держался в Костроме дерзко, неуважительно. Князь Василий обиделся.

Потому не удивились в Переяславле, когда вдруг приехал из Костромы тайный посол, боярин Семен Тонильевич.

Костромской посол не понравился ни князю Дмитрию, ни его ближним людям. Был Семен Тонильевич скрытным, неразговорчивым, старался больше слушать, чем рассказывать. Смотрел недоверчиво, будто думал, что его хотят здесь обмануть. И дело Семен Тонильевич вел так, чтобы заручиться помощью князя Дмитрия, а самому ничего не обещать. Трудным собеседником оказался костромской посол!

Но переяславцам спешить не было нужды. Не переяславский посол пришел за помощью в Кострому, а костромской — в Переяславль. Напугали его подлинными вестями о намерении Ярослава посадить в Костроме своего наместника, чтобы вершить дела через голову князя Василия. Поцеловал крест Семен Тонильевич от имени своего князя ни в чем не вредить Переяславлю, а будет звать великий князь костромские полки на князя Дмитрия, то тех полков не посылать. Но на помощь Дмитрию войском посол так и не дал согласия.

Дмитрий Александрович был недоволен неуступчивостью костромского боярина. Иван Федорович успокоил его:

— Не то польза, что костромичи в рати твои вольются. Не может Василий открыто подняться против великого князя, слаб для этого. Польза в том, что одним врагом у тебя меньше, княже. И в том польза, что к тебе, а не к другому князю обратился за помощью Василий Костромской. Видно, идут слухи на Руси о твоей силе. Цени это, княже!

Приходили в Переяславль вести и из Орды. Умер Хулагу, хан персидского улуса, заклятый враг Берке. На время утихла война между Золотой Ордой и Персией. Наследник Хулагу — хан Абага — заключил мир с Берке. Но непрочным оказался этот мир. Хан Берке не оставил намерения продвинуть свои границы на юг. В персидском городе Тебризе он велел вырезать на стенах построенной им мечети свое имя. А это означало, что Берке считал Тебриз своим городом! Снова началась война. Ордынское войско ушло на Кавказ. Сам Берке возглавил тумены. На Кавказе он умер, а власть в Орде взял новый хан Менгу-Тимур. Будет ли он так же милостив к великому князю Ярославу Ярославичу, как был милостив покойный хан Берке?

В Переяславле от перемены власти в Орде ждали всяких неожиданностей.

Потом начали приходить вести из Литвы. Там разгоралась междоусобная война. Против великого литовского князя Миндовга восстали родственники и убили его, а потом передрались между собой. Прекратились набеги литовцев на русские земли.

Литовскими распрями в Переяславле интересовались мало. Какое дело князю Дмитрию до Литвы? Переяславль был прикрыт с запада и Тверью, и Волоком Ламским, и Дмитровом, и Москвой.

Не мог знать тогда князь Дмитрий, что буря литовского мятежа выплеснула на Русь человека, который станет его другом и соратником на долгие годы, что судьбы их переплетутся в тугой узел, разрубить который сможет только смерть одного из них.

Звали того человека Довмонт.

 

ГЛАВА 6

ДОВМОНТ, ЛИТОВСКИЙ ВЫХОДЕЦ

1

Непроходимыми лесами покрыта Псковская земля. Только у болотных топей и бесплодных песчаных наносов вдоль рек отступали могучие сосны, открывая путникам невысокое северное небо.

Много ручейков, речек и рек протекает по Псковской земле. Самая широкая и полноводная река, названная Великой, вливается с юга в Псковское озеро.

На этой реке и встал Псков, пригород Господина Великого Новгорода.

Псковский каменный кремль-Детинец возвели на высоком холме, при впадении в Великую речки Псковы, и назвали этот холм Кромом.

С трех сторон защищали Детинец обрывистые речные берега, а с четвертой — высокая каменная стена, которая тоже имела свое имя — Перша.

Повыше Перши был белокаменный Троицкий собор, стоявший в центре Детинца. Он был виден и из Завеличья, и из Запсковья, от Спасского монастыря, что при устье речки Мирожи. А с песчаных наносов, которые тянулись вдоль реки Великой ниже города, только кресты Троицкого собора и были видны: гряда известковых холмов скрывала дома и крепостные стены. Если человек говорил, что сам видел верх Живоначальной Троицы, это значило, что он побывал в Пскове…

— Се Псков! — сказал бородатый ратник, указывая на блеснувший вдали купол собора. — Теперь близко, княже.

Молодой воин, ехавший рядом с ним, молча кивнул. На голове воина был круглый литовский шлем, из-под которого выбивались длинные русые волосы. Голубые глаза смотрели строго и внимательно, губы твердо сжаты. Это было лицо человека, привыкшего повелевать. На простом суконном кафтане воина поблескивала золотая цепь, знак высокого княжеского достоинства.

Отстав от передних всадников на несколько шагов, за ними ехали на лошадях еще полтора десятка псковских ратников, вооруженных копьями и мечами.

А еще дальше, растянувшись по дороге, беспорядочной толпой двигались всадники в коротких литовских кафтанах, без оружия. Их было много — две или три сотни.

Литовцы не походили на пленников, хоть и были безоружны. Псковская стража не окружала их, а держалась поодаль, возле телег, на которых везли литовское оружие: панцири, шлемы, боевые топоры, рогатины.

Всадники преодолели холмистую гряду, спустились к речке Усохе. Копыта коней, разбрызгивая неглубокую студеную воду, звонко простучали по речной гальке.

Отсюда был виден весь Псков: каменная громада Перши, деревянные стены предгородья, а перед ними — дворы смердов и ремесленников, разбросанные по изрезанной ручьями и оврагами зеленой равнине.

— Се Псков! — повторил ратник.

Из городских ворот выехали всадники в цветных плащах, в высоких боярских шапках. Передний — могучий старец с серебряной витой гривной тысяцкого на груди — приветственно поднял руку:

— Будь здрав, князь Довмонт! Добро пожаловать в град Псков!

Два боярина, подъехавшие вместе с тысяцким, слезли с коней, бережно взяли под уздцы княжеского скакуна и повели к мосткам через глубокий ров.

От воротной башни предгородья вела к Детинцу длинная, узкая улица. Вдоль улицы теснились квадратные бревенчатые избы ремесленников, приземистые купеческие домины с подклетями для товаров, боярские хоромы с высокими кровлями и резными, затейливо изукрашенными крылечками. А над всем этим, поднявшись под самые облака, тяжкой глыбой нависла стена Перши. Казалось, деревянные постройки предгородья покорно склонились перед каменным величием Детинца, навсегда признав его верховодство…

Псковичи, во множестве стоявшие вдоль бревенчатой мостовой, смотрели дружелюбно, но без любопытства. Трудно было удивить торговый Псков иноземными гостями! К тому же, как сразу отметили опытные купеческие глаза, на этот раз литовцы приехали без товаров. А раз так, то торговым людям они ни к чему.

У самой стены Детинца, перед оврагом, который псковичи называли Греблей, тысяцкий повернул налево — туда, где возвышалась над рекой круглая Смердья башня.

Довмонт незаметно оглянулся.

Псковская стража заводила телеги с оружием его дружины в ворота Детинца.

Ни словом, ни жестом Довмонт не выдал своего беспокойства. «Поздно беспокоиться! Сейчас он, князь-беглец, в полной власти псковских бояр…»

Просторный двор, куда привезли на постой литовцев, стоял под самой Смердьей башней. Через бойницы башни было видно все, что делалось здесь, за частоколом, отделявшим двор от улицы. Из бойниц выглядывали псковские воины.

Довмонт понял, что осторожные хозяева на всякий случай приглядывают за ним.

Довмонт поблагодарил тысяцкого и бояр за гостеприимство, поднялся в отведенную ему горницу.

Видно было, что к его приезду готовились. На стенах горницы висели ковры, лавки покрыты красным сукном, в открытых ларях отсвечивала серебром и позолотой дорогая посуда.

Довмонт подошел к оконцу, выглянул во двор.

Псковичи уже разводили его людей по клетям и амбарам. Кони стояли под навесом, хрустели овсом. Во двор заезжали телеги с мешками, коровьими тушами, какими-то бочонками и коробами. Холопы разгружали телеги возле поварной избы, откуда уже тянуло дымком.

Все было мирно. Только в воротах стояли псковские ратники с копьями в руках — не то охраняли гостей, не то сторожили их…

Довмонт присел к столу, сжал голову ладонями. Тяжелые раздумья, страшные воспоминания согнули плечи князя. Надежна ли пристань, к которой причалила его ладья? Найдет ли он в Пскове то, что тщетно искал два последних года, — убежища от врагов и войска для мести?

Бурные и кровавые события привели Довмонта в Псков. Еще совсем недавно Довмонт, князь Нальшенайский, был при дворе великого князя Миндовга, гордился своим родством с ним: были они женаты на родных сестрах. Как вдруг, словно гром среди ясного неба, — смерть жены Миндовга и ее странное завещание…

Миндовг позвал к себе Довмонта и его жену, но, будто не замечая самого Довмонта, обратился прямо к ней:

— Сестра твоя, умирая, велела мне жениться на тебе, чтобы другая детей ее не мучила. Волю покойной я исполню…

Два года прошло с того дня, но Довмонт снова, как наяву, увидел смертельную бледность своей жены, упавшей к ногам Миндовга. Но Миндовг смотрел теперь уже не на женщину, а на него, Довмонта. Смотрел тяжело, предостерегающе…

Неслышно ступая по ковру, к нальшенайскому князю уже было двинулись телохранители Миндовга…

Сдержал тогда Довмонт свой гнев и обиду, склонился перед великим князем, благодаря за оказанную честь, но месть в сердце затаил…

Случай скоро представился. Жмудский князь Тренята, племянник Миндовга, сам предложил Довмонту помощь. Когда Миндовг послал войско за реку Днепр, на князя Романа Брянского, Довмонт и Тренята повернули свои дружины с полдороги и напали на дворец великого князя.

В яростной схватке полегли верные, как псы, телохранители Миндовга. Довмонт сам искрошил мечом двух сыновей великого князя, пытавшихся отстоять дверь во внутренние покои дворца. Миндовг, настигнутый в темном переходе воинами Треняты, бросился грудью на обнаженный меч…

Ничего не взял Довмонт из разгромленного дворца: ни драгоценностей, ни пышных одежд, ни пленников. Только отрубленную голову обидчика своего Миндовга увез он в мешке, привязанном к седлу. Без спора уступил всю власть Треняте, возложившему на свою голову поднятый из крови золотой обруч великого литовского князя.

Но Тренята недолго властвовал. Слишком много было в Литве сторонников Миндовга, сохранивших верность оставшемуся в живых младшему его сыну Воишелку… Четверо бывших конюших великого князя подстерегли Треняту в сенях дворцовой бани. Один из них тут же повез окровавленные ножи, перевязанные прядью волос с головы убитого Треняты, в город Пинск, где скрывался Воишелк.

Воишелк жестоко расправился с друзьями Треняты. Не пощадил и мачехи своей, считая ее виновницей гибели отца. Конное войско Воишелка, к которому присоединились дружины многих литовских князей, обрушилось на Нальшенайскую землю, наследственное владение Довмонта. Началась кровопролитная война.

Довмонт защищался отчаянно, до последней стрелы в колчане, но силы были неравными. Союзники Воишелка мстили не только Довмонту, но и всей Нальшенайской земле: жгли деревни, вытаптывали поля, убивали скот, оставляли позади себя дымящуюся пожарами пустыню. Самым жестоким в воишелковой рати был князь Гердень Полоцкий. Воины его не знали жалости.

Довмонт лишился всего: городов, войска, княжеского венца. Только триста воинов привел он в Псков, спасаясь от неминуемой смерти.

И вот теперь, в чужой земле, в чужом городе, в чужой горнице, принадлежавшей какому-то псковскому боярину, с горсткой обессиленных и безоружных воинов, Довмонт ждал решения своей судьбы.

Ждал, не ведая, что судьба его была решена еще вчера, на совете в хоромах близ Троицкого собора, где собрались хозяева Пскова — посадник, тысяцкий, знатнейшие бояре, духовенство. В одиноком литовском выходце, лишенном опоры в городе и вне его, а потому вынужденном быть послушным, псковские старейшины увидели удобного для себя князя. Псковский наместник Святослав, сын великого князя Ярослава Ярославича, был тих и кроток нравом, не волен в своих поступках: его руками великий князь Ярослав хотел пригнуть Псков. Пусть уж лучше осядет в Пскове иноземец Довмонт!

Доверенные люди псковской господы — тысяцкий Елеферий Твердиславич и воевода Давид Якунович — пришли к Довмонту в тот же вечер и передали условия, на которых Псков соглашался доверить литовскому князю свой меч. Довмонт должен был креститься по православному обряду в Троицком соборе вместе со всеми своими людьми и, не медля, добывать себе мечом воинскую славу, чтобы ведомо было всем, какой славный воитель новый псковский князь!

— Верно буду служить Пскову! — взволнованно сказал Довмонт. — Поклянусь на мече…

— На кресте! — поправил его тысяцкий. — Отныне не на мече, а на кресте христианском клясться будешь!..

До поздней ночи горели свечи в горнице Довмонта. Ликовали литовцы, поднимая чаши за удачу своего князя. Требование псковичей перейти в православную веру приняли как должное. И без того немалая часть воинов Довмонта была христианами. Русский же язык знали многие — веками Русь и Литва соседствовали бок о бок.

Слуги достали из дорожных сумок княжеский наряд. Не оборванцем приехал князь Довмонт, есть еще чем удивить людей на улицах!

Утром загудели колокола церквей.

Псковские бояре, в нарядных кафтанах, привели на двор белого коня, посадили Довмонта в украшенное золотыми шнурками седло. Медленно, торжественно двинулась процессия к Великим воротам Детинца. Многочисленные псковские ратники, выстроившиеся вдоль улицы, приветственно поднимали копья.

Площадь перед Троицким собором была заполнена народом. Князя встретило духовенство в златотканых ризах, бояре, заслуженные воеводы.

Довмонт уверенным шагом поднялся по широким каменным ступеням и скрылся в дверях собора…

Тихо стояли люди на площади, ожидая конца церемонии.

Снова загудели колокола.

Князь Довмонт, нареченный в крещенье Тимофеем, вышел на паперть показаться народу. На поясе у него был меч города Пскова, выкованный для этого случая искуснейшими псковскими кузнецами.

Больше не было Довмонта Литовского. Перед людьми стоял князь Довмонт-Тимофей Псковский, принявший власть над порубежным русским городом…

В тот самый час, когда вторично ударили колокола, возвещая об избрании нового князя, из ворот предгородья выехал с немногими людьми Святослав Ярославич. Печальны были тверские дружинники Святослава: их боевые товарищи-псковичи, не раз сражавшиеся в одном ряду, остались в Пскове, служить новому князю.

Те же псковские ратники, которые привели князя Довмонта с литовского рубежа, теперь провожали Святослава Ярославича до восточной границы псковской земли…

2

…Через дремучие леса, тянувшиеся от верховьев реки Великой до самой Двины, пробиралась к Полоцку конная рать. Три сотни своих дружинников, пересевших на свежих псковских коней, повел Довмонт на заклятого врага — князя Герденя. Присоединились к походу и псковские ратники, решившие попытать счастья в литовской земле. Псков никогда не был беден удальцами!

Над литовскими дружинниками начальствовал воевода Лука Литвин, а над псковичами — Давид Якунович. Но голова всему походу — князь Довмонт. Это он задумал дерзкий набег, мстя Герденю за обиды.

Владения князя Герденя начинались за рекой Полотой. Здесь не ожидали нападения: резвые кони мчали воинов Довмонта быстрее, чем разносились вести об их приближении.

Жаркими кострами пылали избы в деревнях Герденя. Дымы пожаров окутали леса. Ветер раскачивал трупы гердёневых управителей на развилках дорог.

Мужиков князь Довмонт не убивал. Вместе с женами и детишками, с нехитрым мужицким скарбом и скотиной перегоняли их псковские ратники на север, в свою землю, чтобы населить новые деревни. А как иначе? Земля тем сильнее, чем больше на ней людей. От людей богатство, а не от голой земли — без пахарей земля мертва, бесплодна. Щедро отблагодарят псковские бояре своего князя за присланный полон…

С мечом в руках Довмонт первым кидался на сторожевые заставы Герденя, добывая себе славу. Вечерами, как простой ратник, сидел у дружинных костров и засыпал тут же, закутавшись в плащ.

Но короткими были ночлеги в лесу. Довмонт спешил к Полоцку.

Многолюден и богат был Полоцк, столица князя Герденя. Нечего было и думать с небольшой ратью штурмовать его крепкие стены. Помочь могла только военная хитрость.

…Ранним утром к воротам Полоцка подошел обоз, десятка два скрипучих телег, покрытых бычьими шкурами. Несколько ратников с копьями и рогатинами брели следом за телегами. А у мужиков-возчиков и такого оружия не было: только топоры заткнуты за пояса.

Один из ратников крикнул воротным сторожам, что пришел обоз из дальней Герденевой вотчины. Даже сельцо назвал, откуда будто бы пришли.

Сторожа открыли ворота, пропустили обоз на городскую улицу.

Вдруг раздался свист. Полетели наземь бычьи шкуры, покрывавшие телеги, и на ошеломленных сторожей бросились с обнаженными мечами дружинники Довмонта.

А из ближайшей рощи под оглушительный рев боевых труб к распахнутым воротам мчалась конница. Дружинники и псковские ратники ворвались в Полоцк.

Довмонт и воевода Лука Литвин со своими всадниками бросились к Верхнему Замку, где стоял дворец князя Герденя. И здесь стража не ожидала нападенья. Только несколько воинов стояли возле крыльца, с удивлением глядя на ворвавшихся во двор всадников. Копья стражников были прислонены к стене.

— Довмонт! Довмонт пришел! — раздался испуганный крик.

Воины Герденя разбежались кто куда.

Довмонт подъехал к крыльцу дворца Герденя. Опередившие его дружинники уже ворвались внутрь. Из открытых окон дворца доносились крики, лязг оружия, стоны.

Лука Литвин удержал за рукав Довмонта, тоже рванувшегося к дверям:

— Не ходи туда, княже! Без тебя управятся!

— Герденя, Герденя ищите! — крикнул Довмонт.

— Уже ищут, княже!

Довмонт вложил меч в ножны, огляделся…

На дворе все было кончено. Оставшихся в живых стражников дружинники Довмонта загнали в угол двора и вязали ремнями.

Не слышно было шума битвы и из города, где остались псковские ратники воеводы Давида Якуновича.

Сам Давид приехал на Герденев двор, доложил:

— Сдались полочане! За Герденя биться не стали, чужой он им. Посадские старосты просят города не разорять, обещают выкуп, какой назначишь…

— И то верно, горожанам нам мстить не за что, — заметил Лука Литвин. — Им Гердень тоже не друг. Насильно в Полоцке сел. Возьми, княже, умеренный выкуп. Ни к чему в Полоцке плохую память оставлять.

Довмонт кивнул, соглашаясь.

Два дружинника подтащили к Довмонту старика-дворецкого.

— Говорит этот Герденев слуга, что самого князя нет в городе, уехал гостить к родне. Не то к Гогорту, не то к Лучайле, — сердито сказал дружинник, ткнув ножнами меча старика в спину.

Тот вздрогнул, поднял на Довмонта умоляющие глаза.

— Верно ли, что Герденя нет в городе? Правду ли сказал?

— Правду, благородный князь, правду! — заторопился старик. — Только княгиня здесь с сыновьями. Пощади…

Княгиню молодцы Луки Литвина нашли не скоро: жена Герденя пряталась в чуланчике на черном хозяйственном дворе, куда вела из дворца узкая потайная дверца. Может, и не нашли бы вовсе, если бы сами Герденевы люди не подсказали, где она.

Княгиню привели к Довмонту.

— А, княгинюшка! Заждались мы тебя. Да и сыновья без тебя скучают. Вон, на телеге связанные сидят, матушку дожидаются! — насмешливо сказал Довмонт.

Княгиня, извиваясь в крепких руках дружинников, закричала пронзительно, ненавидяще:

— Погоди, злодей! Вернется Гердень, всем вам будет лихо! Дня сегодняшнего не переживете!

Довмонт повернулся к воеводам, шепнул:

— Может, со злости грозит, а может, и вправду бабьим языком проговорилась о скором возвращении Герденя? Коли так, то уходить нужно. В чужом городе нам бой принимать не с руки. Распорядитесь, чтобы скорей снаряжали обоз. А дворец Герденев сжечь…

Длинный обоз, окруженный псковскими ратниками, потянулся к городским воротам. В середине обоза везли на простой телеге жену Герденя и его двух сыновей.

Позади клубился дым над подожженным дворцом.

Свершилась первая месть Довмонта, князя псковского!

Войско Довмонта пошло на север, вдоль берега Двины, потом переправилось через реку и скрылось в лесах. За полверсты от берега, на большой поляне, разбили шатры, распрягли усталых коней. Довмонт позвал воевод на совет.

— Думаю, если Гердень действительно близко, то с обозом от погони нам не уйти. Надо перегородить крепкой заставой брод через Двину и задержать Герденя. Ты, Лука, со своими людьми возвращайся к броду. А ты, Давид Якунович, с псковичами поведешь обоз. Сам думаю здесь остановиться, если Гердень к броду подойдет — поспешу на помощь. Верно ли рассудил, воеводы?

— Верно, княже! — одобрил Давид Якунович. — Только я с Лукой на Двине останусь. Обоз по псковской земле и без воеводы пройдет, а мне тебя оставлять перед битвой негоже.

— Ну, коли хочешь, оставайся…

…Лес возле брода подступал к самому берегу Двины. Только неширокий песчаный плёс отделял прохладную речную воду от ельника, прогретого июньским солнцем. За ельником поднимались высокие прямые сосны.

Псковскому ратнику Антону, Лучкову сыну, с верхушки сосны была видна и река, и полоска желтого песка вдоль берега, и дорога, спускавшаяся из леса к броду. Хорошее место для засады выбрал князь Довмонт.

У подножья сосны пощипывали блеклую лесную траву стреноженные кони. Дружинники сторожевой заставы, присев на моховые кочки, негромко разговаривали. Для воевод Луки и Давида поставили простой походный шатер из бурого войлока. Холопы собирали в ельнике сухие ветки для костра. Кому ведомо, сколько стоять заставе на двинском берегу?

Антон Лучков недаром славился зоркостью глаза. Иной, может, и не заметил бы, как дрогнули ветки на другом берегу реки, как показалась и тотчас же скрылась голова в круглом литовском шлеме. Но Антон усторожил врага, негромко постучал обухом топора по сосновому стволу, предупреждая об опасности.

Дружинники вскочили. Один из них метнулся к воеводскому шатру.

Давид Якунович подошел к сосне, вопросительно поднял голову:

— Чего увидел, Антон?

— Похоже, литовцы подошли. Ратный какой-то из леса выглянул…

— Смотри лучше! А вы изготовьтесь, — повернулся воевода к дружинникам.

Тихо, стараясь не звенеть оружием, воины разошлись к коням.

Опять зашевелились ветки на другом берегу. Теперь уже не один, а сразу несколько литовских воинов внимательно оглядывали брод. Из-за деревьев выехали всадники.

Антон узнал переднего — седобородого, в черном немецком доспехе. Сам Гердень! Его Антон запомнил, когда прошлым летом тот приезжал в Псков по торговым и иным делам.

А из леса к броду выезжали новые и новые отряды литовцев.

На сосну залез Лука Литвин, встал рядом на толстую ветку.

— Это князь Гогорт. А это — Лотбей. А это — Лючайло, — перечислял Лука. — Всех родичей, видно, поднял князь Гердень. Нелегко будет задержать такую рать…

Литовцы столпились на песчаной косе, не решаясь въехать в реку. Но Гердень взмахнул мечом, и всадники погнали коней к броду.

Всего литовцев было сотен семь, а то и больше…

— Нелегко будет сдержать такую рать! — передал гонец князю Довмонту слова воеводы.

Но Довмонт только усмехнулся презрительно:

— Рать, говоришь? А где Лука рать-то увидел? Герденя со своими холопами видел, Гогорта видел, Лотбея и Лючайло видел, каждого со своими! Разве это рать? Так только на охоту ездить, зайцев по полю гонять! А мы их сами погоняем! На коней!

Окольчуженная дружина князя Довмонта устремилась к броду по единственной дороге через лес. Все дружинники были в русских остроконечных шлемах, с длинными копьями и красными щитами. Всадники скакали по четыре в ряд, и никто не нарушал строя. Это было войско, послушное князю, как собственная рука, сжатая в кулак.

Довмонт был уверен в успехе. Литовцы выйдут из, реки на песчаный плес, прижатый к берегу частым ельником. Через этот ельник на конях не продраться, а по единственной дороге навстречу врагу спешила его дружина. «Если бы только Лука и Давид догадались поставить у края ельника своих лучников и обстрелять литовцев, вынудить их растянуть строй вдоль берега! — думал Довмонт. — Если б догадались! Тогда конная дружина, неожиданно ударив, разрежет литовцев надвое, погонит их вниз по реке, где к самой воде подступает крутой обрыв. Из этой западни Герденю один путь — в воду. А река там обманчива: от берега до острова Гаитова — мелководье, а за островом — глубокая стремнина. Тогда конец князю Герденю!»

Опытные воеводы Довмонта не оплошали. Когда литовцы переправились через Двину, лучники забросали их стрелами из ельника. Гердень, как и надеялся князь Довмонт, начал выстраивать своих людей вдоль берега, вправо и влево от брода.

Черные литовские стрелы застучали по еловым стволам. Но воины Луки и Давида были неуязвимы. Переползая с места на место, они из-за прикрытия поражали литовцев.

Гердень бесновался, не зная, куда направить удар своих копьеносцев: враг был невидим.

За криками и стонами раненых литовцы не услышали топота приближавшейся дружины Довмонта. Она вылетела из леса неожиданно и ударила в середину растянутого вдоль берега литовского строя. Всадники в блестящих кольчугах разили воинов Герденя длинными копьями.

Литовский строй был разрезан надвое.

Гердень повернул коня и погнал его обратно через брод. За ним устремились его телохранители. Это и спасло Герденя: остальным литовским отрядам была уготована горькая судьба.

Воины Лючайло и Лотбея, отступавшие вверх по течению реки, попали в болото и почти все утонули в трясине.

Гогорт, оттесненный от брода дружинниками Довмонта, начал отходить по песчаной косе в другую сторону. Но далеко уйти ему не удалось: дорогу преградил обрыв, подступивший вплотную к воде. Гогорт построил своих воинов и приготовился биться до конца. Навстречу дружинникам князя Довмонта угрожающе поднялись копья.

Литовцев и сейчас оставалось немало, раза в два больше, чем дружинников Довмонта. Предстоял тяжелый бой.

Довмонт остановил дружину, осмотрелся. В глаза бросилась желтая глина обрыва, поднимавшегося за спиной литовцев. «А что, если?..»

— Возьми лучников, обойди лесом и с обрыва обстреляй Гогорта, — приказал Довмонт воеводе Давиду. — Побыстрей только, пока не опомнился Гердень и не вернулся со своими…

Давид понимающе кивнул.

Мучительно медленно тянулись минуты. Литовцы осмелели, кричали, угрожающе размахивая оружием. Но вот за их спинами, над обрывом, показались псковские лучники. Засвистели стрелы. Литовцы заметались, побежали по мелководью к острову Гаитову. За ними устремились дружинники Довмонта.

Упал на мокрый песок князь Гогорт, настигнутый копьем дружинника.

Немногие уцелевшие в сече литовские воины бросились в стремнину и утонули: тяжелые немецкие доспехи тянули на дно быстрой Двины даже самых искусных пловцов.

Гердень так и не вернулся.

Победа была полной. Князь Довмонт не потерял в битве ни одного дружинника. Псковичи недосчитались лишь Антона Лучкова, павшего в ельнике от случайной литовской стрелы. Псковский летописец, восхищенный почти бескровной победой князя Довмонта, так и пометил: «…убили единого псковитина Антона, Лучкова сына, и иные все сохранены были без вреда…»

Колокольным перезвоном встретил Псков князя-победителя. Напоказ всему городу провезли по улицам богатейшую добычу. Дружина князя Довмонта выросла за несколько дней почти вдвое: многие молодцы пожелали служить такому удачливому воителю — и из детей боярских, и из простого посадского люда.

Но дороже добычи, дороже славы показались Довмонту слова тысяцкого Елиферия Твердиславича, сказанные наедине в тайной беседе:

— Теперь ты, княже, во Пскове сидишь твердо!

Вести о победе князя Довмонта дошли до Великого Новгорода, и, может быть, поэтому новгородские вечники отказали в помощи великому князю Ярославу, готовившему поход на Псков — мстить за обиду сына. Воевать одними своими дружинами великий князь не решился. Разгневанный упрямством новгородцев, он отъехал в стольный Владимир, оставив наместником своего племянника Юрия Андреевича Суздальского.

Так завязался еще один узелок вражды Ярослава с Новгородом.

— Сие нам на пользу! — сказал по этому поводу всезнающий Антоний, дворецкий переяславского князя Дмитрия Александровича.

 

ГЛАВА 7

РАКОВОРСКАЯ БИТВА

1

— Свершилось! Четыре года ждали, а все-таки свершилось! Пришел Великий Новгород на поклон к Переяславлю! — взволнованно говорил Дмитрий Александрович, расхаживая по просторной горнице переяславского дворца.

Радостны были лица его ближних людей: большого воеводы Ивана Федоровича, боярина Антония, воеводы Федора, священника Ионы. Дела предстояли большие!

Только что уехало новгородское посольство. Посадник Михаил Федорович от имени всего Великого Новгорода звал восемнадцатилетнего переяславского князя на помощь. И не просто звал, а предлагал начальствовать над войсками.

«Как начальствовал батюшка твой, блаженной памяти Александр Ярославич Невский!» — передали новгородские послы слова посадника Михаила Федоровича.

Многое было необычным в этом посольстве. Новгород признал молодого Дмитрия главным в войске через голову великого князя Ярослава Ярославича. Послы сначала приехали в Переяславль, а только после этого отправились в стольный Владимир. Боярин Павша Онаньич, посол новгородский, дважды назвал Дмитрия великим князем. Может, оговорился просто, вспоминая Невского, а может, и с умыслом говорил так…

Было о чем задуматься переяславцам!

Но самому Дмитрию было не до раздумий: он готовил дружины к походу. Над загадками новгородского посольства раздумывал Антоний. Такая уж была доля у боярина — во всем сомневаться, доискиваться потаённого смысла.

Один переяславский гонец поспешил в Новгород, к купцу с Великой улицы Прохору Ивановичу, который не так давно был просто кузнецом Прошкой.

Другой гонец поскакал в Кострому к князю Василию. С ним у Дмитрия завязалась крепкая дружба. Оба князя, переяславский и костромской, враждовали с Ярославом Ярославичем, стерегли каждую его неудачу.

Третий гонец пробирался по лесным дорогам в стольный Владимир, к тайным доброхотам Дмитрия, имена которых называть еще не время. Эти доброхоты помогли разобраться в новгородской хитрости.

Великий князь Ярослав Ярославич согласен был воевать с немцами. Об этом на Руси знали, но Новгороду были опасны не немцы, а датские рыцари, засевшие в приморских городах Колывани и Раковоре. Это от них страдала торговля Господина Великого Новгорода. На датчан приехали звать низовские полки новгородцы и, не надеясь на быстрое согласие великого князя, решили припугнуть соперничеством князя Дмитрия.

Как задумал хитроумный посадник Михаил Федорович, так и вышло. Великий князь Ярослав забеспокоился, побоялся остаться в стороне, допустить в Новгород одно переяславское войско. Обещал послать в Новгород сыновей — Святослава и Михаила, а с ними полки из Владимира, Твери и иных низовских городов. Но главным в войске остался Дмитрий Александрович. На этом новгородские послы стояли твердо. «Вот если бы ты сам, великий князь, пришел в Новгород, тогда другое дело».

Сам Ярослав Ярославич в поход не выступил.

Переяславская рать пришла к Новгороду на исходе первой недели января, в лютые крещенские морозы. Ветер с Ильменя переметал сухой колючий снег. Бороды дружинников заиндевели. Пар валил от конских спин. Пешцы бежали по сторонам обоза: в такую стужу на санях невозможно было усидеть даже в тулупах.

Посланцы новгородского веча, тысяцкий Кондрат и старосты Неревского и Людина концов, встретили переяславцев далеко за городом, на устье Волхова.

Кондрат объяснил, кивнув на своих спутников:

— Дружина твоя, княже, будет стоять на Софийской стороне. Старосты укажут, кому в каком дворе жить…

Дмитрий Александрович и Антоний многозначительно переглянулись. Редко с таким почетом встречал Новгород чужое войско! Обычно прибылые рати останавливались за городскими стенами, по деревням и загородным монастырям, а то и просто в шалашах на поле.

— Спасибо, тысяцкий! — поблагодарил Дмитрий.

— Тебе спасибо, князь! Ты первый откликнулся на призыв Нова-города, тебе и первая честь! Владыка Далмат и посадник ожидают тебя в Детинце, — сказал тысяцкий и, заметив, что Дмитрий в нерешительности обернулся к своему воеводе Федору, добавил: — Ас войском старосты останутся, доведут куда нужно…

Дмитрий пришпорил коня. Копыта звонко стучали по льду Волхова. Из-под острых шипов летели в стороны ледяные брызги.

Тысяцкий Кондрат заметил одобрительно:

— Хорошо кованы переяславские кони…

Федор объяснил, что в Переяславле куют лошадей на четыре копыта, а не на два, как в Новгороде, и оттого всадники в бою устойчивы, не скользят.

Дмитрий молчал, взволнованный и торжественный.

Приближавшийся город был его городом, второй отчиной, знакомым с детства местом. Казалось, ничего не изменилось в Новгороде за годы его отсутствия. Бесчисленные купола уличанских церквей, крутые кровли боярских и купеческих хором, вмерзшие в лед ладьи у причалов Торговой стороны, а против них — на другом берегу Волхова — высокие стены и квадратные башни Детинца. И господствовала над городом белокаменная громада Софийского собора.

У въездной Пречистенской башни князя Дмитрия с почетом встретили дети боярские, служившие при владыке Далмате.

На соборной площади Детинца, у хором архиепископа, толпился народ.

Дмитрий подумал, что и сами новгородцы ничуть не изменились за эти годы: смотрят дружелюбно, но дерзко, глаз не отводят — будто не князь перед ними, а так, воевода какой-нибудь, за серебряные гривны нанятый…

«Отчего все так? — размышлял Дмитрий. — Оттого, видно, что не имели князья в Новгороде настоящей власти. Богат и силен Новгород, мало кто из князей может сравняться по силе с господой новгородской. Тяжело, ох как тяжело подмять новгородские вольности! Ну, да сейчас не время об этом думать…»

И Дмитрий Александрович приветливо поднимал правую руку, здороваясь с новгородцами.

Посадник Михаил Федорович тоже был дружелюбен и ласков. Радушно улыбались бояре, собравшиеся в палате архиепископского дворца. Владыка Далмат благословил Дмитрия, заботливо расспросил о здоровье.

Но и здесь Дмитрий почувствовал, что к нему относились не как к князю-правителю. Понадобился Новгороду острый меч в умелых руках, вот и позвали князя из далекого Переяславля. А могли и из другого города позвать. Нужда пройдет — снова покажут дорогу из Нова-города…

«Что это я рассуждать начал, будто уже великий князь? — спохватился Дмитрий. — Рано, рано об этом думать!»

Владыка Далмат говорил назидательно о том, как любил и берег Великий Новгород покойный Александр Ярославич Невский, отец Дмитрия, сколько раз Он бескорыстно обнажал меч за Новгородскую землю, обороняя ее от шведов и немцев. «Помня о святых его подвигах, призвали и теперь новгородцы переяславского князя начальствовать над войском…»

Дмитрий мог бы вспомнить и другое: как спорил Александр Ярославич Невский со своевольными новгородскими боярами, как удалялся оскорбленный в свой Переяславль, как смирял силой оружия новгородские мятежи… Но вспоминать об этом было не время… И Дмитрий благодарил архиепископа за честь, улыбался боярам.

Хоромы для жилья князю Дмитрию Александровичу и его ближним людям отвели тут же, в Детинце. Только воевода Федор поселился на Великой улице, в новом домине купца Прохора.

Никого не удивило, что на купеческий двор зачастил и боярин Антоний: о дружбе его с воеводой люди знали.

Возвращаясь вечером в Детинец, Антоний приносил новости, которые господа старалась скрыть от переяславского князя.

Оказалось, что владыка Далмат и бояре ждали немецких послов, а до их прибытия решили похода не начинать. Переяславцам стала понятна неспешность, с которой снаряжалось в поход новгородское ополчение.

Через Прохора переяславцы узнали о том, как встретили в Новгороде других низовских князей.

Только владимирскую дружину Святослава, старшего сына великого князя, впустили в город, да и то на Торговую сторону. Остальные рати остались за городскими стенами, в воинских станах. Новгородские бояре разводили руками: «Войско собралось великое, где ж всем в Новгороде разместиться?»

Обиженные князья отъехали на городище, где безвылазно сидел наместник великого князя Юрий Андреевич Суздальский.

Немецкое посольство приехало в Новгород ночью. Ратники владычного полка с горящими факелами в руках проводили немцев к Ярославову дворищу. Хоромы, где остановились послы, тысяцкий Кондрат приказал окружить крепким караулом. Ни к чему послам знать, что делается в Нова-городе. Да и самих их от любопытных глаз спрятать полезно! Так никто и не видел послов до большого приема у владыки Далмата.

Послов принимали в парадной палате архиепископского дворца. Кроме новгородской господы — владыки Далмата, посадника Михаила Федоровича, тысяцкого Кондрата и больших бояр — здесь были низовские князья, приехавшие для участия в походе.

Посольство было большим и пышным. В Новгород приехали доверенные люди и от ливонского магистра, и от рижан, и от юрьевцев, и от мариенбургцев, и от иных городов немецкой земли.

Послы убеждали владыку Далмата:

— Нам, господине, нужен с тобою мир. И со всем Великим Новгородом! Гости наши к вам ходят, а ваши к нам, обиды и брани не имеют никакой. Пусть и дальше будет между нами мир да любовь! А. захотите идти войной на колыванцев и раковорцев, людей датского короля, мы им помогать не будем. До тех людей нам дела нет…

На том целовали немецкие послы крест.

А чтобы прочнее была их клятва, к ливонскому магистру поехал Лазарь Моисеевич — привести к кресту рыцарей, божьих дворян.

В Ригу для того же дела послали доброго мужа Семёна.

Посланные вернулись в Новгород, рассказали, что все немцы целовали крест не помогать колыванцам и раковорцам, что обмана будто бы нет.

Месяца января в двадцать третий день войско выступило в поход.

По зимним дорогам двинулись к Раковору переяславцы Дмитрия Александровича, владимирцы Святослава Ярославича, тверичи Михаила Ярославича, псковичи Довмонта, дружина наместника великокняжеского Юрия Суздальского. Великий Новгород от себя выставил три полка, по числу городских концов. Вели новгородское пешее ополчение посадник Михаил Федорович и тысяцкий Кондрат.

За войском везли на санях тяжелые осадные орудия-пороки. Задолго до похода начали готовить их порочные мастера на владычном дворе.

Старший из порочных мастеров Тогал, латынянин родом, сопровождал эти грозные орудия. Имелись в Новгороде и свои мастера, но Тогал был опытнее, лучше знал военные хитрости.

Тысяцкий Кондрат обещал ему за поход большую награду.

Полки двигались медленно, с частыми остановками. До порубежной реки Наровы шли почти три недели: воеводы давали отдых людям, пока еще была своя земля.

Первыми перешли за Нарову переяславские конные дружины, а с ними, проводниками, ладожане и ижорцы. На границе земли Вирумаа не оказалось ни укреплений, ни сторожевых застав. Видно, раковорцы не решились вывести войско в поле, притаились за каменными стенами. Редкие деревеньки за Наровой были покинуты жителями.

Скучным показался низовским и новгородским воинам этот поход: только бесконечные снега, морозный ветер да низкое серое небо над головой.

Вечером семнадцатого февраля впереди показались зубчатые стены и башни Раковора.

На широком заснеженном поле у реки Кеголы, верстах в трех от города, Дмитрий Александрович остановил войско для ночлега. Разошлись во все стороны дозорные заставы.

Ранние зимние сумерки спустились на воинский стан. В шатре предводителя войска собрались князья и воеводы. Порочный мастер Тогал развернул пергамент с чертежом Раковора. За большие деньги купил этот чертеж тысяцкий Кондрат у приезжих немецких купцов. Купил без нужды, про запас, задолго до похода, а теперь князья и воеводы только похваливали тысяцкого за предусмотрительность.

Военачальники договаривались, кому с какой стороны приступать к Раковору, где ставить пороки. Разошлись поздно, порешив завтра же начинать осаду.

Воевода Федор заботливо укрыл Дмитрия медвежьей шкурой, пожелал спокойной ночи.

Завтра твой день, княже! Возьмем Раковор приступом — вся честь твоя. А теперь спи, ни о чем не думай. Сторожевые заставы сам обойду…

Незадолго до рассвета Дмитрия Александровича разбудили негромкие голоса и звон оружия. Князь откинул медвежью шкуру, приподнялся…

Посередине шатра, на низком складном столике, горела свеча. Воевода Федор — в шубе, накинутой поверх кольчуги, простоволосый — сидел возле столика. К нему склонился, шепча что-то на ухо, воин в остроконечном шлеме.

Дмитрий узнал десятника Кузьму из сторожевой заставы.

С чем приехал, Кузьма, в такую рань?

— Беда, княже! — взволнованно заговорил дружинник. — Немцы из Ливонии идут к Раковору. Наехали мы на рыцарское войско верст за десять отсюда. По всему видно, что не с миром немцы идут — вооружены для боя…

Воевода Федор гневно взмахнул кулаком, вмешался в разговор:

— Измена это! Не надо было верить немецким послам, не надо! И рыцари ливонские, и рыцари датские — одинаково враги. Ворон ворону глаз не выклюет.

— Раз враги, говоришь, так что ж на их измену сердиться? Другого от немцев и не ждали, — усмехнулся Дмитрий и, обернувшись к Кузьме, спросил — Скоро ли здесь будут, как думаешь?

— Да если так пойдут, как до этого шли, неспешно, то в третьем часу дня жди немцев на Кеголе…

— Будем ждать! И встретим как надобно! А ты, воевода, — обратился князь к Федору, — поднимай князей, пусть строят полки…

Федор, придерживая рукой падающую с плеч шубу, быстро пошел к выходу.

Десятник в нерешительности топтался посредине шатра, глядя, как княжеский оруженосец Илюша помогает Дмитрию одеться и приладить доспехи.

— Быть тебе сотником, Кузьма. Если живы останемся, — отрывисто говорил Дмитрий, застегивая у правого плеча золотую пряжку княжеского плаща. — Скачи обратно к заставе и беспрестанно шли вести. Может, не одно рыцарское войско сюда спешит?

— Исполню, княже!..

Дмитрий вышел из шатра.

В разных концах русского стана раздавались сигналы труб. Из шатров и шалашей вылезали ратники, бежали к берегу Кеголы, скрываясь в предрассветном сумраке.

К шатру предводителя войска спешили князья и воеводы. Молчаливым полукругом встали позади Дмитрия Александровича князья Святослав, Михаил, Юрий и Довмонт, посадник Михаил Федорович, тысяцкий Кондрат, воеводы дружин и ополчения. Сегодня все они — соратники, вместе будут испытывать в жестокой битве неверную судьбу воина!

Это единодушие Дмитрий Александрович чувствовал во взглядах князей и воевод, устремленных на него, в готовности ринуться в бой по первому его слову. «Хорошо! Хорошо-то как! — подумал молодой князь. — Всегда бы так, единым сердцем!»

За падающим снегом не было видно, как выстраиваются полки. Но Дмитрию и не нужно было этого видеть. Он знал, что воины занимают привычный, бесчисленными сечами выверенный боевой строй: посередине, в челе, новгородское пешее ополчение, а справа и слева от него — крылья конных княжеских дружин.

Таким строем великий князь Александр Ярославич Невский разгромил немецких рыцарей на льду Чудского озера: дал их «железной свинье» увязнуть в центре и ударил конницей с боков! Он, Дмитрий, повторит эту военную хитрость…

«Но нужно ли повторять? — внезапно подумал Дмитрий. — Рыцари ждут повторенья. Урок Ледового побоища не мог пройти для них даром. Лучше удивить врага новой хитростью. А удивить — наполовину победить! Так, кажется, передавал большой воевода Иван Федорович отцовский завет? Немцы ждут удара справа и слева… Пусть ждут! А мы ударим с одного бока, но сильнее! А с другой стороны только для вида нападем, чтобы рыцарскую конницу оттуда враг на помощь не смог привести. Так и решу…»

Дмитрий Александрович обернулся к князьям, ждавшим его приказания:

— Ты, Святослав, переводи свои дружины на правое крыло. И ты, Довмонт, там же с псковичами встань. И сам я на правом же крыле буду. А ты, Михаил, останешься на левом крыле с одной своей дружиной. Только растяни ее пошире, пусть не догадаются немцы, что там лишь малая часть войска…

Князья недоуменно переглянулись. Не было такого раньше, что надумал переяславский князь?

Только Довмонт сразу понял замысел Дмитрия:

— А ведь верно! Не ждут немцы, что мы одним крылом на них навалимся!

— Удивим немцев! — поддержал псковского князя тысяцкий Кондрат.

Князья заторопились к своим дружинам.

Отъезжая, Довмонт еще раз ободряюще сказал Дмитрию Александровичу:

— Верно задумал, князь!

Дмитрий, улыбнувшись, помахал ему рукой. Приятно было это понимание и дружеское расположение, прозвучавшее в словах псковского князя. Мил Дмитрию псковский князь, мил… О таком товарище Дмитрий мечтал с детства. Но все это после, после… А сейчас к полкам — светает…

Русское войско стояло вдоль берега реки Кеголы, лицом к приближавшимся немцам.

Снегопад кончился. Ветер уносил на север, к Варяжскому морю, сизые клочья утреннего тумана. Стали видны кусты на другом берегу реки, чернела полоска леса вдалеке, а между лесом и берегом — изготовившаяся к бою немецкая рать. Белые стяги с красными и черными крестами лениво полоскались над неподвижным строем рыцарской конницы.

Медленно тянулись минуты. Немецкое войско не двигалось с места. Со стороны Раковора доносился торжествующий рев труб и колокольный звон — горожане радовались подмоге.

— Чего ж они стоят? Чего ждут? — обеспокоенно спрашивал воевода Федор. — Может, биться не хотят?

— Может, и вправду не хотят, — сказал вдруг Дмитрий. — Пока немецкое войско у нас за плечами, к Раковору приступать нельзя. Видно, немцы без боя задумали оборонить город. А сражаться опасаются. После Ледового побоища и взятия Юрьева спеси у них поубавилось!

Русские полки медленно двинулись через реку навстречу врагу. На перестрел от рыцарского войска Дмитрий приказал остановиться.

Рыцарский строй, отсвечивавший железом доспехов, оставался неподвижным. Впереди конных рыцарей, составив вплотную большие черные щиты и выставив длинные копья, вытянулись в сплошную линию пешие немецкие латники.

Дмитрий ждал атаки немецкой «железной свиньи».

С наступавшими немцами новгородцы биться умели. Нужно было только сдержать их первый, самый страшный натиск. Потом сомкнутый строй рыцарской конницы рассыпался, закованные в железо неповоротливые всадники тонули в толпе новгородских ополченцев, а крылья русских конных дружин завершали разгром…

Но сейчас немцы стояли неподвижно.

Нападать первыми на их железные ряды было то же, что прорубать мечом крепостную стену. Даже лошади были закованы в броню.

Туловище и руки рыцаря защищала кольчуга, а поверх кольчуги — латы. На ногах — железные сапоги. Шею прикрывал кольчужный капюшон, спускавшийся на грудь.

В кованом рыцарском шлеме прорезались только узкие щели для глаз и дыхания. Попасть стрелой в эти щели можно было только случайно. У каждого рыцаря — щит, длинное тяжелое копье, меч, кинжал, боевой топор. Мечи и кинжалы привязывались к широкой рыцарской перевязи ремнями, чтобы не потерять оружие в бою…

Воевода Иван Федорович, перечисляя как-то молодому Дмитрию предметы рыцарского вооружения, дважды загибал все пальцы на обеих руках. Непомерной тяжестью давили доспехи на плечи рыцаря. Выбитый из седла, он уже не мог без посторонней помощи влезть на коня. В немецких замках у ворот строили помосты со ступенями, и только с этих помостов рыцари садились в седла. Неповоротлив рыцарь в бою, если оторвать его от строя, окружить со всех сторон.

Но сейчас перед русским войском стояла сплошная железная стена…

Стрелы русских лучаиков ломались, ударяя о доспехи и щиты врага. Немецкие же стрелы, которые пускали из-за спин своих пеших ратников арбалетчики, пронизывали легкие русские кольчуги. Особенно большие потери были в новгородском ополченье: кольчуги и железные нагрудники не все ратники имели…

Падали на снег русские воины, орошая его кровью.

К Дмитрию подъехал князь Довмонт:

— Нельзя так стоять! Побьют ратников без толку!

Дмитрий сердито оборвал его:

— Сам вижу, что стоять худо! Но и идти на копья — не лучше!

А тяжелые арбалетные стрелы летели и летели из немецкого строя, находя новые жертвы…

«Удивить — значит победить! — билась в голове Дмитрия настойчивая мысль. — Удивить… А что, если…»

И Дмитрий подозвал воеводу Федора:

— Поспеши в обоз. Скажи мастеру Тогалу, чтобы привез на этот берег пороки. Да каменных ядер возьми побольше! Потревожим рыцарей!..

Федор быстро справился с поручением. Вскоре через головы новгородского ополченья полетели тяжелые каменные ядра, сбивая с коней рыцарей, проламывая латы, калеча лошадей.

Рассыпалась сплошная линия щитов впереди рыцарской конницы. Пешие немецкие латники, бросая копья, попятились назад, торопясь скрыться за спинами всадников.

И не выдержали немцы!

Взревели, возвещая атаку, боевые рожки. Двинулась вперед на новгородский лицевой полк железная немецкая «свинья».

Князь Дмитрий, сын Невского, навязал немецким военачальникам свою волю, повернул по-своему ход битвы!

С оглушительным лязгом оружия и воинственными криками рыцарская конница врезалась в строй новгородского ополчения. Попятились новгородцы под страшным напором. Все дальше и дальше, разрезая их строй, пробивался немецкий железный клин.

Всадники в рыцарских доспехах, мерно поднимая и опуская тяжелые мечи, плыли над головами пеших новгородских ратников, как черные варяжские ладьи по бурным волнам. И, как ладьи, тонули в волнах новгородского ополченья.

На помощь новгородцам Дмитрий Александрович двинул с левого крыла немногочисленную конную дружину князя Михаила Тверского.

Как и ожидал Дмитрий, это не было неожиданностью для немцев. Отряд рыцарей, прикрывавший фланг немецкого войска, неторопливо выехал навстречу тверичам и задержал их. Дружинники князя Михаила отчаянно рубились, но прорваться через заслон не могли.

А к месту схватки уже спешили другие рыцарские отряды. Еще немного, и тверичи будут смяты.

Дмитрий оглянулся.

За его спиной плотными рядами стояла заждавшаяся переяславская рать. Правее ее — конные дружинники князя Довмонта, отличавшиеся от остального русского войска темным цветом доспехов: на псковичах были и литовские, и шведские, и немецкие панцири. А еще дальше, на самом краю, застыли в ожидании владимирцы князя Светослава.

Вот она, прибереженная сила, которая переломит ход сражения!

Дмитрий снял остроконечный позолоченный шлем, торжественно перекрестился, кивнул воеводе Федору:

— С богом! Вперёд!

Взметнулось голубое переяславское знамя.

Повторяя сигнал, поднялись стяги псковских и владимирских полков.

Русская конница устремилась вперед, нацелившись в бок рыцарскому войску. Древний воинский клич: «Русь! Русь!» — прогремел над полем битвы.

Впереди конницы мчался с мечом в руках Дмитрий. Почти рядом с ним, отставая лишь на половину лошадиного корпуса, — Довмонт Псковский.

Спохватившись, немецкие воеводы начали поворачивать рыцарей навстречу русским всадникам. Но — не успели. Дружинники Дмитрия, Довмонта и Святослава с налету врубились в немецкий строй.

Все смешалось.

Битва распалась на множество яростных единоборств. Перед каждым русским витязем был свой противник: или рыцарь в латах с длинным прямым мечом, или оруженосец в кольчужном доспехе с секирой и кинжалом, или конный лучник-кнехт в круглом железном шлеме.

Сам Дмитрий схватился с рыцарем. Перегнувшись в седле, князь ускользнул от сокрушительного удара рыцарского меча, наотмашь рубанул по железному, украшенному перьями шлему. Рыцарь удержался в седле, попытался было снова напасть, но подоспевший телохранитель Дмитрия свалил его ударом боевого топора.

А Дмитрий уже рубился с другим рыцарем.

Обгоняя князя, продвигались переяславские дружинники. Теперь Дмитрий видел впереди только их спины, поблескивавшие железом кольчуг.

Подъехал воевода Федор, укоризненно посмотрел на расколотый в сече щит князя, на его погнутые и исцарапанные доспехи.

— Поостерегся бы лучше, княже. Не простой, чай, ратник, а предводитель войска…

Рыцари отчаянно отбивались, и неизвестно еще было, на чью сторону клонилась чаша победы, пока не подоспело пешее новгородское ополчение.

Проворные, не отягощенные доспехами новгородцы сновали между сражавшимися всадниками, вырывали рыцарей из седел железными крючьями на длинных древках, вспарывали ножами незащищенные животы рыцарских коней. Поверженные рыцари неуклюже ворочались на истоптанном, испятнанном кровью снегу, не в силах подняться. Тяжкая неуязвимость латного доспеха оборачивалась теперь против них самих.

Третий час кипела битва. Уже не торжествующе, а тревожно трубили трубы в Раковоре.

Немецкое войско медленно пятилось обратно к лесу, из которого вышло утром на бой. Но псковская дружина Довмонта, по приказу Дмитрия, обошла сражавшихся и отрезала рыцарям дорогу к отступлению. «Теперь не уйдут!» — подумал Дмитрий, видя, как псковские ратники Довмонта выстраиваются между полем битвы и лесом.

Немцы заметили опасность.

Отдельные кучки рыцарей, вырываясь из сечи, скакали не к лесу, а вдоль берега Кеголы — к видневшемуся вдалеке Раковору. Затем в ту же сторону начало отступать и все немецкое войско.

Русская конница устремилась следом. За ней спешило пешее новгородское ополчение, оглашая поле радостными криками.

Конные дружинники, настигая рыцарей, вынуждали повернуть коней, задерживали их короткими злыми схватками и, отколов от строя, гнали на расправу ополченцам. То здесь, то там в кольце пеших новгородцев неуклюже кружились рыцари, отмахиваясь мечами, пока не падали в снег, выбитые из седла ударами длинных копий.

Новгородцы добивали поверженных рыцарей тонкими, как шило, ножами-убивцами, мстя за своих павших.

Многие знатнейшие мужи Ливонской земли нашли в тот день смерть на берегу реки Кеголы.

Дружины Дмитрия, Довмонта и Святослава неотступно преследовали рыцарское войско. Уже совсем близко были зубчатые стены Раковора, сложенные из огромных гранитных плит.

Князь Дмитрий надеялся ворваться в город, пока ворота были открыты для отступавших рыцарей. «Кто сможет остановить мчащуюся, как вихрь, русскую конницу? Уж не те ли неуклюжие раковорские ратники, что толпятся в воротах?! Куда им, зажиревшим горожанам, биться с русскими витязями!»

Дмитрий взмахивал мечом, торопя дружинников…

2

Раковор спасло приближение еще одного рыцарского войска. Когда совсем уж близко были городские ворота, Дмитрия догнал десятник Кузьма, торопливо заговорил что-то на ухо…

Протяжно запели переяславские трубы, останавливая войско.

К Дмитрию спешили князья и воеводы. На их лицах было недоумение и обида. Довмонт закричал еще издали:

— Почему задержал войско, княже? Упустим победу!

Дмитрий молчал, сурово сдвинув брови. Потом кивнул на десятника Кузьму:

— Повтори князьям весть, что привез с заставы…

— Вторая немецкая рать подходит к Раковору, — начал Кузьма. — Опять от ливонской стороны идут через лес. Дозоры немецкие уже грабят наши обозы за рекой…

— Откуда еще рати немецкой взяться? — засомневался Святослав. Но Дмитрий оборвал его:

— Не время спорить! Поспешите к своим дружинам. Стройте полки для боя. Пойдем встречать немцев…

Русское войско двинулось навстречу новому врагу.

Снова в центре боевого строя шло новгородское ополчение, поредевшее, но готовое к бою. Снова вправо и влево от пешцев вытянулись крылья дружинной конницы.

Только Юрий Суздальский со своим полком остался заставой против городских ворот.

Войско возвращалось к полю битвы по дороге немецкого отступления.

А вдалеке, по ту сторону поля, выползала из леса свежая немецкая рать.

Снова стояли друг против друга два войска.

Только теперь между ними была не снежная нетронутая белизна, как утром, а бранное поле, залитое кровью, покрытое еще не остывшими телами. И таким страшным показалось немцам это поле, что они, дойдя до его края, в нерешительности остановились.

Встали у кромки поля и русские полки, набираясь сил перед новой сечей. Нелегко досталась первая победа: поредели дружины, устали кони, перетрудившиеся руки воинов без прежней уверенности держали копья и мечи, кровь сочилась из недавних ран.

Тишина, опустившаяся над полем, поразила Дмитрия. Будто и не было здесь двух больших, изготовившихся к бою ратей. Воины переговаривались шепотом, кони ржали тихо и приглушенно. Не звенело оружие, смолкли боевые трубы. Ветерок лениво шевелил поникшие стяги.

Дмитрию вдруг показалось, что никакого боя еще не было, что только-только наступил тот утренний час, когда он впервые повел дружины против железной немецкой «свиньи». В наступавших сумерках не видно было убыли в русских полках. Воинский строй стоял твердо и несокрушимо.

«Чего же я жду? — думал князь. — Через час будет совсем темно…»

Что-то удерживало Дмитрия от приказа, которого ждали стоявшие рядом князья и воеводы. Только спустя много лет, пережив не единожды радость побед и горечь поражений, Дмитрий поймет, что это что-то было воинской мудростью, даром, которым отмечены только истинные полководцы. А в тот февральский вечер на реке Кеголе молодой переяславский князь мучился сомнениями.

Наконец Дмитрий подозвал десятника, спросил:

— Как шли немцы, налегке или с обозом?

Князья недоуменно переглянулись. Об обозе нужно думать после боя, когда враг разбит, когда пришло время делить добычу…

Кузьма обстоятельно рассказал, что немцы двигались налегке, полностью изготовленные к бою. Обозов за ними не было. Даже шубы с собой не взяли. Стучат, поди, зубами. Вечер-то студеный!

— Без шуб, говоришь, немцы? — весело переспросил Дмитрий. — Мерзнут, говоришь? — И решительно добавил: — Ну, мы им мешать не будем, пусть мерзнут!

И опять раньше других понял князя Дмитрия Довмонт.

А ведь верно! Не выстоять немцам всю ночь в железных доспехах, померзнут! Выбор у немецких воевод невеликий: или тотчас на бой иди, или убирайся восвояси. А времени для раздумий у них нет — скоро совсем стемнеет!..

Воевода Федор захлопотал, отдавая распоряжения сотникам и десятникам русского воинства.

Из новгородского обоза, стоявшего за рекой, в полк привезли шубы, тулупы, войлоки. Воины накидывали их поверх кольчуг: и тепло, и мигом можно скинуть наземь, если понадобится сражаться!

Обозные мужики даже шатры раскинули позади полков, чтобы ратники могли поочередно отдыхать в тепле. За шатрами разожгли костры. В медных котлах над огнем забулькало горячее варево.

Воины повеселели, перекидывались шутками:

— Так можно и постоять: и тепло, и не голодно…

— А каково немцу? Железо — оно холодит…

— Выморозит их наш князь, как тараканов из избы…

— Студена ночка, хороша ночка…

— Для немцев не больно хороша!..

Впереди, затаившись между телами павших, за каждым движением врага следили дозорные Кузьмы…

Когда рассвело, немецкого войска уже не было на том краю поля. Рыцари ушли под покровом темноты, так и не решившись напасть на русские полки.

Помчались в лес на свежих конях переяславские дозоры, но врага не было ни за два, ни за четыре, ни за шесть часов пути.

Три дня стояло русское войско на поле битвы.

Тяжелыми оказались потери, особенно в пешем ополчении. Павших новгородцев длинными рядами укладывали вдоль берега Кеголы. Среди убитых опознали добрых новгородских бояр Твердислава Чермного, Микифора Редитина, Твердислава Моисеевича, Михаила Кривцова, Ивача, Бориса Ильдетинича, брата его Лазаря, Ратшу, Василья Воиборзова, Осипа, Жирослава Дорогомиловича, Парамона, Полюда и иных многих…

Шестеро скорбных новгородских ратников понесли к обозу тело посадника Михаила Федоровича. Прямым и твердым был посадник в жизни, не слукавил и в свой смертный час В пешем строю, будто простой воин, бился он в челе новгородского полка и погиб, сраженный секирой кнехта.

Тысяцкого Кондрата не нашли среди убитых: не то немцы, отступая, уволокли его с собой, не то снегом засыпало где-нибудь в овражке. Не нашли и Радислава Болдыжевича, и Данилу Мозонича, и порочного мастера Тогала. Горька участь пропавших без вести. Не осталось близким их даже родной могилки.

А из простых ратников едва половина осталась в новгородском ополчении, да и те почти все поранены.

Много полегло и псковичей. Неистовый князь Довмонт не щадил ни себя, ни своих воинов. Но и честь немалую взял Довмонт в этом бою. Имя его называли ратники рядом с именем предводителя войска — князя Дмитрия Александровича: «Славные витязи! Истинные ратоборцы оба!»

Остались навечно в неласковой раковорской земле многие переяславцы и владимирцы, тверичи и суздальцы. Как бились плечом к плечу, так и теперь лежали рядами под серым чужим небом, завещав вечную скорбь родным и близким.

Хмур был Дмитрий. Не утешили молодого князя ни униженные просьбы раковорских послов о мире, ни богатейший выкуп, привезенный из города в русский стан, ни обещанья датских королевских людей впредь не пакостить новгородской заморской торговле, ни славная военная добыча — пятьдесят саней, доверху наполненных рыцарскими доспехами и стягами, ни даже громкая слава полководца, добытая переяславским князем в битве под Раковором. Слишком дорогой оказалась победа!

Мирно стало на Наровском рубеже. Надолго ли?

 

ГЛАВА 8

ТИХОЕ ЛЕТО В ПЕРЕЯСЛАВЛЕ

1

В мае над Плещеевым озером поднимались закаты невиданной красоты. Розовая озерная вода сливалась где-то вдали, за дымкой вечернего тумана, с розовым же небом. Длинные узкие ладьи переяславских рыбаков, подплывающие к низкому песчаному берегу, будто парили в воздухе.

Вечерами на озерном берегу собиралась чуть ли не половина города: люди встречали кормильцев.

Переяславская светлая сельдь и нежные снетки славились по всей Руси. Целыми обозами возили их переяславцы во Владимир, к великокняжескому столу. Правда, теперь, когда наступило размирье между великим князем Ярославом Ярославичем и переяславским господином Дмитрием Александровичем, обозы во Владимир не ходили. Но и без великого князя было много покупателей на переяславскую сельдь: и в Рязани, и в Ростове, и в далекой Костроме. Богаты русские реки рыбой, а все же такой сельди, как в Плещееве озере, не было нигде.

Славился Переяславль рыбой, но не в ней было главное богатство. Переяславское княжество поднялось на плодородных опольях, раскинувшихся вокруг Плещеева озера. Расступились здесь леса, словно испугавшись светлой озерной воды, освободили землю для пашен и садов. Путники, выйдя из дремучих дмитровских лесов, в изумлении останавливались на краю ополья: благодатная равнина, покрытая зеленью всходов, расстилалась до самого горизонта.

Сеяли переяславцы и овес, и рожь, и белый боярский хлеб — пшеницу. Щедро здесь вознаграждала земля труд пахаря. Сам-пять и сам-десять возвращалось зерно в сусеки. Видно, это про переяславское ополье была сложена народная пословица: «Брось оглоблю на землю — за ночь травой зарастет!»

А где хлеб — там и богатство.

Потому-то издавна приходили на переяславскую землю люди из других городов и княжеств. Много было словен из новгородских волостей. Приходили кривичи из Смоленской земли, селились в Пневичах. А много еще до Батыева нашествия прибилось беглецов с юга, из Рязани и Чернигова. Спасались они в Залесской земле от половецких набегов, от конечного разоренья и бусурманского плена.

Новопришельцы становились старожильцами, все реже вспоминали прежние места. Новгородцы, смоляне, рязанцы и черниговцы, поселившиеся в Переяславской земле, стали зваться одинаково — переяславцами, бок о бок сражались с врагами за свою новую родину, гордились подвигами своих князей.

А с князьями Переяславлю повезло: что ни князь, то градостроитель или славный ратоборец.

Заложил Переяславль в лето шесть тысяч шестьсот шестидесятое князь Юрий Долгорукий, устроитель земли Залесской. Он и белокаменный собор Спасо-Преображенья начал возводить. Завершил строительство, собора владимирский самовластец Андрей Боголюбский.

Новыми деревянными стенами окружил Переяславль в лето шесть тысяч семьсот третье великий князь Всеволод Большое Гнездо, самый могучий правитель на Руси. Это о нем говорили, что мог Всеволод расплескать Волгу веслами своих воинских ладей, а шеломами вычерпать полноводный Дон.

Из Переяславля водил храбрые низовские полки на шведов и немецких рыцарей прославленный воитель Александр Ярославич Невский. Даже переселившись в великокняжеский Владимир, он по-прежнему считал Переяславль любимой вотчиной, держал переяславцев близко к сердцу.

А нынче на переяславском княжеском столе сын Невского — Дмитрий, победитель немцев под Юрьевом и Раковором.

Слава князю Дмитрию Александровичу!

Торжественно и празднично встречал Переяславль своего князя, вернувшегося из похода.

Чайки, всполошенные радостным перезвоном колоколов, с криками метались над озером. Приодевшиеся горожане заполнили улицы. На соборной площади, за длинными столами из неструганых досок, пировали дружинники и добрые люди посада: старосты, торговые гости, умельцы-ремесленники. Над кострами жарились туши коров и баранов. Бурлила в котлах наваристая переяславская уха. Княжеские холопы щедро наделяли людей хмельным пивом, черпая его ковшами из больших дубовых бочек.

Молодые переяславцы толпились у возов с немецкими доспехами. Осторожно трогали рукой рыцарские латы, прямоугольные щиты с латынянскими крестами, тяжелые мечи и секиры, грозные булавы, утыканные железными шипами.

На паперти Спасо-Преображенского собора грудой лежали немецкие стяги, отбитые князем Дмитрием на реке Кегоде. Возле них тоже стояла толпа. Отбить вражеский стяг — великий подвиг!

Дружинники рассказывали посадским людям о походе ко граду Раковору, о сече с немецкой «железной свиньей», о доблести молодого князя Дмитрия. Старики вспоминали Александра Ярославича Невского, вот так же возвращавшегося с победой в родной Переяславль…

Но быстро отшумели праздничные пиры. Разъехались по своим вотчинам обласканные князем бояре. Ремесленные люди вернулись в мастерские: к кузнечным горнам, к кожевенным чанам, к гончарным кругам. Смерды-пахари, собранные в город для встречи князя, разбрелись по деревням. Рыбные ловцы с рассвета до позднего вечера пропадали на озере

Тихо, безлюдно стало на улицах Переяславля.

И князь Дмитрий затосковал. Нелегко было сызнова привыкать к безмятежному переяславскому житью. Дни были похожи друг на друга, как листья с дерева: перемешай их, и не различишь — все одинаковые.

Княжеские дела не отнимали много времени. Все делалось как бы само собой, почти без участия Дмитрия. Большой воевода Иван Федорович держал в крепких руках войско, судную избу, городовое дело. Тиун Лаврентий Языкович, тоже старый и опытный слуга, сидевший в Переяславле еще с отцовских времен, хлопотал по хозяйству, управляя княжеским двором, селами, рыбными промыслами, бортными угодьями, соляными варницами. Сельские тиуны и старосты вовремя привозили хлебные и иные оброки. Покойно было князю при таких помощниках. Но покой-то и тяготил Дмитрия.

Наступило лето. Просохли лесные дороги. Князь Дмитрий часто уезжал из Переяславля, гостевал то в деревне бортников, на речке Вьюлке, то в своем селе на Нерли, то в шалаше дровосеков за Трубежем.

В глухие затрубежские места подговорил заехать сотник Кузьма, новый любимец князя, неизменный спутник в дальних поездках. Смерды в немереных лесах за Трубежем рубили дрова, вязали их в плоты и сплавляли вниз по реке к соляным варницам.

Вместе с плотогонами князь Дмитрий приплыл к Соли-Переяславской, что возле Плещеева озера.

Тиун при варнице, узнав в высоком молодце, соскочившем с плота на берег, самого князя, оробел до холодного пота. Беспрерывно кланяясь, позвал в тиунскую избу — обсушиться у очага. Но Дмитрий пошел к варницам.

Старик-солевар показал князю колодец-сруб, откуда черпали соляной раствор. В черную глубину колодца была опущена деревянная труба-матица, а через нее, до самого соляного слоя, еще одна труба — обсадная.

— Рассол в сием месте на сорок сажен от земли, — рассказывал солевар. — Колодезник Захар, твоей милости работный человек, сруб и трубы ладил два лета.

— На сорок сажен? — удивился князь.

— И боле того бывает — на шестьдесят и восемьдесят сажен. Здесь рассол близко. Благодатна твоя земля, княже!

Холопы-водоливы вычерпывали рассол длинными бадьями, выдолбленными из дерева, сливали в деревянный же желоб. Искрящийся на солнце рассол стекал по желобу к избе-варнице, которая приткнулась к обрыву берега.

В избе, возле большого железного короба-црена, подвешенного на цепях над огнем, суетились солевары, перемешивали кипящий рассол деревянными весельцами.

— Нынче вторая варя, — пояснил старший солепар. — А как соль родится, сызнова рассолу добавим, третью варю варить будем. И так до десятого разу. А потом соль из црена выгребем и на полати — сушить…

Солевар указал на дощатый навес, стоявший рядом с варницей.

Под навесом, обдуваемая озерным ветром, досушивалась на деревянных полатях соль. Холопы собирали ее совками в рогожные мешки и уносили в амбар.

— Хитрое ваше мастерство, — задумчиво сказал Дмитрий. — Хитрое…

Возвращаясь вечером в Переяславль, Дмитрий думал о том, что он, оказывается, совсем мало знал о своей земле и о людях, населявших ее.

Кто окружал князя с раннего детства? Бояре, воеводы, начальные люди дружины, дворовая челядь… Даже тиуны и старосты редко переступали порог княжеских хором. А бесчисленные черные люди — все те, кто сеял и убирал хлеб, разводил скотину, ковал оружие, ловил рыбу к княжескому столу, приносил из леса мед, меха и дичину, ткал холсты и валял сукна, строил городские стены и хоромы, — казались князю жалкими, неразличимыми, осужденными богом на тяжелый неизбывный труд. Дмитрий понимал, что без муравьиного труда этих безвестных людей не стояло бы его княжество, не поднимались бы гордые башни городов, не могли бы выступить в славные походы окольчуженные дружины. Но то, что кто-то кормит и одевает его самого, бояр и войско, казалось Дмитрию таким же бесспорным и естественным, как лучи солнца, безвозмездно согревающего в пути, как лес, щедро предлагающий прохожему грибы и ягоды, как река, утоляющая жажду…

Сегодня, встретив старого солевара, который спокойно и уверенно рассказывал о секретах своего ремесла, Дмитрий поначалу удивился. Удивился и почувствовал непонятную робость, подобную той, которая приходила к нему в беседах со старыми отцовскими воеводами. Да, он — князь, он сын великого Невского! Но эти люди знали больше, чем он, видели больше, чем он, накопили за свою долгую жизнь еще недоступную ему мудрость. И чем-то похожи были отцовские соратники на старого солевара, гордящегося своим мастерством…

«Не так уж просты черные люди! — думал Дмитрий. — Есть, видно, мудрость не только в ратных делах, но и в том, чтобы творить руками своими все потребное человеку…»

Сотник Кузьма, будто подслушав мысли князя, негромко сказал:

— Цены нет тому солевару. Приумножают такие мастера княжеское богатство. Обернется соль в серебряные гривны, а гривны — в мечи да кольчуги. Выходит, работный человек твоему княжескому делу служит.

Дмитрий вспомнил слезящиеся от дыма глаза солеваров, согнувшиеся под тяжестью мешков с солью спины холопов, разъеденные рассолом руки водоливов и подумал, что надо бы прибавить харчей работным людям, а старшего над ними — наградить. «Скажу о том Лаврентию!» — решил князь.

— А в Заболотье у тебя есть знатные бортные мастера, — продолжал Кузьма. — В других местах люди мед лесной готовым берут, из дупла дикого дерева, а в Заболотье мастера сами короба-борти делают, разводят улейных пчел. Добычливо сие вдвойне…

2

В Заболотье князь Дмитрий не был ни разу. Лежала та земля, покрытая лесами, на полуденную сторону от Плещеева озера. Из болот вытекали речки Шерна, Дубна, Киржач и Пекша, вливаясь где-то за пределами Переяславского княжества в полноводную Клязьму.

На Пекше, среди дремучих лесов, безвылазно сидел в своей невеликой вотчинке старший брат Дмитрия Александровича — Василий. Дмитрий никогда не бывал у брата, да и самого его видел только однажды, после первого своего возвращения из Новгорода. Василий, вотчина которого была на переяславской земле, приехал на поклон к новому правителю княжества.

Одет был Василий в простой черный кафтан и черную же суконную шапку, словно и не князь родом, а монах-затворник из лесного скита. Говорил тихо, просительно. В бороде седина, а в глазах — робость.

«Будто старец немощный, — подумал тогда Дмитрий. — А ведь годы-то Василия только-только на четвертый десяток перевалили! Сломил, видно, брата Василия батюшкин гнев. Сколько лет прошло, а выпрямиться не может…»

А с Василием случилось вот что.

В лето шесть тысяч семьсот шестьдесят пятое, на шестой год великого княжения Александра Ярославича Невского, пришли из Орды на Русь ханские люди-численники, изочли и переписали всю Русскую землю, обложили христиан тяжелой данью. Смирились люди перед такой бедой. Только Великий Новгород, оставшийся от Батыя невоеванным, не пожелал дать число. Как пришла туда весть злая из Низовской земли, что просят ордынцы даней и от Нова-города, поднялись новгородцы вечем, убили верного слугу великокняжеского — посадника Михалка.

Молодой Василий Александрович, княживший тогда в Новгороде, встал на сторону мятежников, воспротивился воле отца.

Страшен был гнев великого князя. На Новгород двинулись сильные низовские полки — карать своевольников.

Василий с ближними людьми отъехал в Псков, но и там достала его тяжелая десница отца. Имя великого князя открыло ворота неприступного псковского Крома перед воеводой Иваном Федоровичем, посланным с дружиной вернуть беглецов.

Василия заковали в цепи и повезли во Владимир, на отцовский суд.

Розыск по новгородскому мятежу ужаснул бы и самого отважного.

Дымно чадили факелы в подземной избе-порубе, дюжие пытошные мужики вволакивали Васильевых бояр, дружинников, тиунов.

— Чтоб никому не повадно было князя на зло подговаривать! — угрожающе говорил великокняжеский дьяк, сверкая глазами на помертвевшего от страха Василия.

С тех дней поселился в душе князя Василия неизбывный страх. Одного желал теперь он от жизни — тишины. Забился в леса, в пожалованную отцом вотчину на реке Пекше. Искал утешенья в молитвах, принимал на своем дворе божьих людей — странников. С ними ел за одним столом, в праздник и в будни, только постное: рыбу леща, грибки, разный овощ. Мечтал о монашеской схиме, даже слезную грамоту послал было отцу, чтобы отпустил в монастырь. Но великокняжеский гонец привез в ответ резкую отповедь: «Князи русские схиму принимают лишь на смертном одре. Жди, пока позову…»

И Василий ждал, смирившись, телом грешным пребывая в миру, а душой робкой — в отреченье от всего земного. К брату Дмитрию, новому переяславскому князю, Василий приехал с одной мольбой: оставить его жить так, как жил раньше, — в тишине и покое.

Дмитрий встретил брата приветливо, обласкал, пообещал испросить для него у великого князя Ярослава Ярославича какое-нибудь княженье. Негоже старшему сыну Невского быть без княжеского удела…

Обещал это Дмитрий не без задней мысли. Хитроумный Антоний считал, что вытребовать у великого князя удел для Василия будет проще простого. А потом можно будет править им от имени смиренного брата.

Но Василий отказался от предложенной чести. На все уговоры упрямо повторял, не поднимая глаз:

— Отпусти меня… Оставь в тишине жить… Немощен я духом, править не могу…

Так и уехал Василий в свою заболотную глухомань. А уехав, надолго исчез из его памяти.

Еще раз вспомнил Дмитрий о старшем брате вскоре после возвращения из раковорского похода. В Переяславль пришло известие о смерти юрьевского князя Дмитрия Святославича, тоже великого смиренника. Два года назад он принял постриженье в иноческий чин от ростовского епископа Игнатия — может, просто устал от княжеских забот, а может, соблазнился примером матери своей Евдокии, удалившейся в монастырь…

Антоний подсказал: «Не время ли о Василии вспомнить? Юрьев свободен для нового князя…»

Но Василий не приехал в Переяславль, сославшись на нездоровье. Гонец, вернувшийся из Заболотья, подтвердил, что князь Василий действительно плох, принимал его лежа в постели.

Дмитрий собирался сам поехать к брату, да так и не собрался. Сначала ожидал из Пскова дорогого гостя, князя Довмонта. Сговорено было еще на реке Кеголе, что приедет псковский князь в Переяславль. Помешала новая война. К Пскову приступила немецкая рать, десять дней стояла под городскими стенами. Только с новгородской помощью Довмонт отогнал немцев за реку Великую, а потом и за порубежный Изборск. До гостей ли тут?

А когда в Переяславле перестали ждать Довмонта, пришли тревожные вести из Новгорода. Новгородцы, вторично побив немцев, заключили с ними мир без согласия великого князя. Ярослав Ярославич поспешил в Новгород, потребовал ответа у посадника: «Почему разратились с немцами, а меня не спросили?»

Акимка, присланный в Переяславль новгородским купцом Прохором, рассказал Дмитрию и боярину Антонию, что великий князь гневался не только на посадника, но и на бояр его Жирослава Давидовича, Михаила Мишинича и Олферия Збыславича. Вече, может быть, и отступилось бы от опальных бояр, да немцы снова зашевелились на наровском рубеже, помощь великого князя нужна была до зарезу. Но тот потребовал слишком многого: лишить опальных бояр вотчин и сел! На это Великий Новгород не мог согласиться. Это было нарушеньем новгородских вольностей, ибо, по обычаю, великий князь в боярских вотчинах не властен. Не выдали новгородцы своих бояр на поток и разоренье, только били челом Ярославу Ярославичу: «Отдай гнев свой, княже, а от нас не езди, потому что не добро еще умирились с немцами!»

Но великий князь не послушал, увел низовские полки к Броннице…

— После отъезда великого князя издвоились люди в Нова-городе, — закончил Акимка. — Одни вечники хотели послать челобитье, чтобы Ярослав вернулся с полками, а другие иных князей предлагали звать, Дмитрия из Переяславля или Василья с Костромы…

Вскоре приехал из Новгорода и сам Прохор. Оказалось, что сторонники Ярослава пересилили на вече, отправили посольство в Бронницу. Великий князь тотчас возвратился и принялся творить суд по своей воле. Бояр Жирослава Давидовича, Олферия Збыславича и Михаила Мишинича выслали в дальние вотчины. Тысяцким стал Ратибор Клюксович, сторонник Ярослава. Только недавно поставленного вечем посадника Павшу Онаньича сумели отстоять новгородцы, хотя великий князь гневался и на него. Те, кто были против Ярослава, примолкли, потому что без великокняжеских полков Новгороду не обойтись, а он обещал собрать к зиме войско…

Много забот было у Антония. К часовне за оврагом его тайные гонцы протоптали широкую тропу — хоть на телеге подъезжай. Возвращаясь в Переяславль из своих поездок, Дмитрий знал, что боярин уже ждет его с целым ворохом новостей.

И сегодня, вернувшись из Соли-Переяславской, князь Дмитрий опять долго советовался с Антонием.

То, что было намечено, шло успешно. Удельные князья один за другим склонялись не помогать Ярославу войском в зимнем походе. Раньше других сообщил об этом через своего боярина Семена Тонильевича младший брат великого князя — Василий Костромской. Воевода Федор, ездивший в Ростов и Белоозеро, привез обещанье Бориса и Глеба Васильковичей: «Сами в Новгород не пойдем, а если великий князь заставит грозою, пошлем с сыновьями малые рати!» О том же писал в грамотке Роман Владимирович Углицкий. Младший брат Дмитрия — Андрей Александрович Городецкий — тоже прислал гонца. Он советовал переяславскому князю поберечь дружины, не класть воинов в немецкой земле, умножая славу великого князя Ярослава. «А сам я, — писал Андрей, — войско свое из Городца не выпущу!» Долго молчали князья дмитровские и галицкие Давид и Василий Константиновичи, наконец и от них пришли грамоты. Об этих-то грамотах и рассказывал Антоний:

— Давид с Васильем великого князя боятся, силы за собой не чувствуют. Обещали только, что с посылкой рати спешить не будут, а там как получится… Хитроумные князья! Но, мнится мне, Ярослав от них ратной силы все же не дождется…

— Так кто же за Ярославом остался? — задумчиво произнес Дмитрий и, загибая пальцы, стал перечислять: — Ну, сын его Святослав из Твери… Ну, Юрий Суздальский, наместник новгородский… Ксения, княгиня ярославская, и зять ее князь Федор. Эти великого князя боятся, куда угодно по его слову пойдут… Ближние к Владимиру города выставят ополченья… Вот, пожалуй, и все…

— Новгородцы большего ждут, — заметил Антоний. — Недовольны будут, если великий князь не приведет, как обещал, все низовские полки.

Князь Дмитрий согласился с Антонием. Конечно же недовольны. Не для того гоняли новгородцы своих больших бояр с челобитьем, чтобы получить малую рать! Понимает, поди, и великий князь возможное новгородское недовольство, склоняет князей к походу. Неизвестно пока, как дело обернется. И Дмитрий сказал осторожно:

— Подождем, присмотримся к хлопотам Ярославовым…

3

В ожиданье прошел первый осенний месяц — сентябрь.

Таясь, пробирались в Переяславль гонцы из других городов. Удельные князья подтверждали ранее договоренное.

Брели по лесным тропинкам бродяги-странники, скрывались в келье Имормыжа. И случалось, что их тайные вести расходились с речами княжеских гонцов. Не было у князей твердости, качались они, будто озерный камыш на ветру.

Накануне покрова в Переяславль приехал долгожданный гость — князь Довмонт Псковский.

Исстари день покрова считали в народе праздником свадеб. Девушки-невесты молились перед иконой богородицы: «Покров-праздничек, покрой землю снежком, а меня женишком!» И если играли после веселую свадьбу, то верили, что покров помог.

Князь Довмонт не без умысла приехал именно в это время. Еще на Кеголе было договорено с Дмитрием Александровичем скрепить дружбу родственными узами. Как договорились, так и сделали: Мария, сестра Дмитрия, обвенчалась в переяславском соборе с князем Довмонтом Псковским.

В Переяславле об этой свадьбе говорили по-разному. Кое-кто из старых бояр неодобрительно покачал головой: «Могла бы дочь Невского и получше найти себе мужа, чем этот литовский выходец!» Ревнителям дедовских обычаев не понравилась поспешность, с которой играли свадьбу: во вторник — смотрины невесты, а в воскресенье — уже венчанье! Да и свадебный пир, вместо положенной недели, скрутили за три дня. Довмонт спешил, и князь Дмитрий понимал друга: в это тревожное время нельзя надолго оставлять пограничный Псков. Допировать еще успеем…

Недолго пробыл князь Довмонт в Переяславле. Но, приехав по черному осеннему пути, уезжал уже по первому снегу. Такое случалось в начале октября. «На покров до обеда осень, а после обеда — зима!» Год, когда снег выпал сразу после покрова, считался в народе счастливым.

Дмитрий с дружинниками проводил молодых до Нерли. Проводил для почета, а не для безопасности: с Довмонтом было две сотни вооруженных всадников, литовцев и псковичей. Видно, неспокойно чувствовал себя Довмонт в неоглядных русских лесах, если взял такую большую охрану. Но Дмитрий одобрил осторожность друга. На пришельца многие смотрели не с добром, а о великом князе и говорить нечего. Люто возненавидел Ярослав Ярославич литовского выходца, сменившего в Пскове его сына Святослава.

На прощанье Мария прижалась к брату, оросила слезами его красный княжеский плащ. Но видно было, что молодая жена Довмонта плакала больше по обычаю, чем от сердца. Псковский князь понравился девушке. А о самом Довмонте и говорить нечего: не сводил с Марии восхищенного взгляда.

Легко на сердце было и у Дмитрия. Он поверил, что сестра будет счастлива. «Дай бог им мир да любовь! — думал переяславский князь. — Мне бы вот так же…»

Ближние люди давно намекали Дмитрию, что пора бы привезти княгиню в Переяславль. Рано женились князья на Руси: лет в тринадцать, в четырнадцать. Случалось, что и в десять годков вели княжича под венец. Дмитрию же сравнялось девятнадцать, а он еще не женат.

С отъездом сестры у Дмитрия в Переяславле из родичей остались только братья, малолетний Даниил да Василий, забившийся, как медведь в берлогу, в свое Заболотье. «Недосуг жениться, недосуг! — не раз повторял Дмитрий на уговоры бояр: — Вот закончу с новгородскими делами, тогда…» Но время шло, а делам не было конца. Одиночество стало тяготить. И все же о свадьбе думать рано…

— Венчаться буду в стольном Владимире, в Успенском соборе! — неожиданно вслух сказал Дмитрий, провожая глазами обоз Довмонта.

Антоний понимающе улыбнулся:

— Так и будет, княже. Чаю, недолго осталось ждать…

Накануне Филиппова дня великий князь Ярослав Ярославич разослал гонцов в Кострому, Ярославль, Ростов, Углич, Белоозеро, Суздаль, Переяславль, Городец и другие города — звать удельных князей в поход на немцев.

Дмитрий принял великокняжеского гонца приветливо, посетовал на трудности пути: «Зимой через наши леса ехать опасно. Видно, защитил бог посла рукою своею крепкою, не дал погибнуть». Гонец понял намек. Что и говорить, в зимнее время нелегко войску в случае нужды дойти до Плещеева озера!

На просьбу великого князя поспешить в Новгород с полками Дмитрий ответил уклончиво. Сказал, что много переяславцев полегло в раковорской битве, а новонабранное войско еще не обучено, выводить его в поле неразумно. «Подумаю со своими боярами, кого можно послать. О решенье сообщу великому князю позднее…»

С тем и уехал владимирский гонец из Переяславля.

Другие князья тоже отвечали гонцам неопределенно. Жаловались на неурожай, на падеж коней, на собственное нездоровье. Наотрез никто не отказывался, но и войска не посылали.

Антоний довольно потирал руки:

— Посмотрим, как вывернется великий князь! Надеяться ему будто бы не на кого…

Ярослав рассылал гонцов с новыми грозными грамотами. Князья опять обещали подумать, клялись в верности, но не трогались с места. «Не воевать же вместо немцев со своими князьями!» — в отчаянье думал Ярослав.

На исходе ноября великий князь решился на последний, вынужденный шаг. Он попросил помощи у великого баскака Амрагана.

После Батыева погрома, когда князья русские признали власть Орды, во всех городах были посажены ханом баскаки, следившие за сбором дали, за верностью князей, за исполнением ими ханских повелений. В стольном Владимире, при великом князе, сидел баскак великий, старший над остальными баскаками.

Своего войска баскаки не имели, только охрану, две-три сотни нукеров-телохранителей. Баскаки были сильны не войском, а именем ханским. По слову баскака приходили из Орды тумены, обрушивались внезапно, как степной вихрь карали непокорных и снова уходили в степи — до следующего зова. На этом держалась власть Орды над землями, где после завоевания прежние князья-правители были оставлены вассалами хана.

Но у Амрагана, в отличие от других баскаков, была и военная сила. Совсем недалеко от Владимира, в Мещере, стояли юрты зятя Амраганова, знатного мурзы Айдара, предводителя многотысячного войска.

Об этом войске вспомнил Ярослав Ярославич, когда растаяла надежда на помощь удельных князей.

Великий баскак Амраган долго не раздумывал. Поход сулил богатые подарки от Ярослава, даровой корм лошадям, военную добычу. «Храбрые воины Айдара пойдут с тобой, князь! — сказал баскак Ярославу. — Но позаботься о награде, ибо поход дальний и трудный…»

Нескончаемыми черными потоками двинулась конница мурзы Айдара из мещерских лесов через Клязьму. Воеводы великого князя показывали татарам удобные дороги на север.

Не войной пришли в этот раз татары на владимирскую землю. Городов не осаждали, деревень не жгли, людей не рубили своими страшными кривыми саблями, но все крестьянские дворы, стоявшие близ проезжих дорог, были ограблены ими дочиста. Татары выбивали топорами двери клетей и амбаров, выгребали из сусеков запасенный на зиму хлеб, выносили из изб и укладывали на телеги домашний скарб.

Смерды в разоренных деревнях сжимали кулаки от бессильной ненависти. Жаловаться было некому: ордынцев позвал сам великий князь!

…Так когда-то наводили на Русь половецкие рати озверевшие в усобицах князья, платя степнякам за помощь русской кровью и русским богатством, отдавая на разграбленье земли князей-соперников…

Старики пророчили новые беды: «Черные годы опустились на землю Русскую! Трепещите, люди!»

Как стая саранчи, пожиравшей все на своем пути, прокатилась конница мурзы Айдара от Клязьмы до Волги. Возле города Кснятина мурзу ожидали великий баскак Амраган и Ярослав Ярославич. Здесь собрались полки, которые великий князь сумел вытребовать для похода: владимирцы, суздальцы, тверичи, ярославцы, понемногу ростовцев и белозерцев.

Дальше великокняжеское войско и тумены Айдара двигались вместе и возле Новгорода тоже остановились рядом: мурзы Айдара — против Неревского конца, воеводы великого князя — против Людина.

Замер Новгород в тревожном ожиданье.

Ярослав Ярославич повел себя властно и неуступчиво. Устрашенные новгородцы ни в чем не перечили. Чужая грозная сила, притаившаяся в черных татарских кибитках за городскими стенами, была сейчас на стороне великого князя.

Из пригородных вотчин и деревень потянулись в татарский стан обозы с говядиной, битой птицей, овсом. Так распорядился посадник Павша Онаньич, и бояре с ним согласились. «Пусть досыта едят нехристи, пусть хоть подавятся новгородским добром, лишь бы сами по амбарам не шарили!»

Прибытие татарского войска нагнало страх не только на новгородцев. Устрашились и немцы, спешно снарядили посольство от всех своих городов.

Немецкие послы били челом великому князю и баскаку Амрагану: «Мир даем по всей вашей воле, пленных возвращаем, а от земель по Нарове отступаемся навечно!»

Неслыханные по богатству подарки получили от немцев баскак Амраган, мурза Айдар, темники и тысячники ордынского войска.

— Мирись, князь! — приказал Ярославу баскак Амраган. — Ибо сказано: обогатившись, не тряси переметной сумой на дороге войны, рискуя потерять уже добытое…

Немалые дары получили татары и от Новгорода: за то, что согласились уйти добром, не разоряя новгородских волостей.

Вскоре ушли по своим городам низовские полки. С Ярославом на городище осталась только владимирская дружина.

Великий князь считал, что желаемое уже достигнуто: Новгород покорен, настало время пригнуть до земли новгородских вечннков! Не обеспокоил Ярослава и ханский ярлык, неожиданно привезенный из Орды давнишним знакомцем, мурзой Мустафой.

«Менгу-Тимурово слово князю Ярославу, — торжественно прочитал Мустафа, развернув пергаментный свиток с красной печатью на шнуре. — Дай немецкому гостю путь на свою волость! Да будет дорога везде чиста рижанам и иных немецких городов торговым людям!»

Ярослав знал, что этот ярлык — нож вострый для всей новгородской торговли, что поедут теперь немецкие купцы с товарами в Низовскую землю, минуя Новгород. Знал, но не принял во вниманье, решив: «Стерпят!»

 

ГЛАВА 9

НОВГОРОДСКИЙ МЯТЕЖ

1

Гудел, захлебываясь, вечевой колокол.

К торговой площади бежали новгородцы: по узким улицам, в одиночку и ватагами, по мосту через Волхов — густой разволнованной толпой.

Спрашивали на бегу:

— Пошто сзывают?

— Может, немцы опять заратились?

— Разбой, разбой на Ильмени! — доказывал кто-то. — Ладьи колыванских купцов разграбили!

Высокий, плечистый сын боярский сердито возразил:

— Не слушайте его, люди! На князя Ярослава вече!

— На Ярослава? Давно пора!

— На Ярослава!..

Под вечевым колоколом уже собрались посадник Павша Онаньич, кончанские старосты, начальные люди новгородского ополчения, бояре.

Люди узнавали среди бояр Жирослава Давидовича, Олферия Сбыславича и Михаила Мишинича, высланных великим князем в дальние вотчины. Когда только успели вернуться?

А тысяцкого Ратибора не было видно нигде, хотя место тысяцкого тут же, рядом с посадником. Не пожелал, значит, пожаловать на торговую площадь ведомый доброхот великого князя!

Павша Онаньич обратился к людям:

— Слушайте, мужи новгородские! Князь Ярослав порушил старые грамоты, держит Господин Великий Новгород не по обычаю. Гибнут вольности новгородские, дедами нашими и прадедами в битвах завоеванные. Я, посадник ваш, бью челом вечу на князя Ярослава!

Толпа отозвалась гневным ревом.

На помост один за другим взбегали вечники, срывали с голов шапки, выкрикивали вины князя Ярослава:

— Закладчиков своих держит в Торжке, торгуют те закладчики беспошлинно…

— Судит князь не по правде…

— Отнял весь Волхов своими рыбными ловцами…

— Соколов и ястребов завел бесчисленно много, потравил всю дичь в полях…

— Двор с хоромами взял насильством у Олексия Мордкина, населит своими людьми…

— Серебро поймал на Микифоре Манушине, и на Романе Болдыжеве, и на Ворфоломее…

— Немцам торговлю отдал…

— На Святую Софию руку поднял, по владычные вотчины со своими псарями въехал…

Боярин Жирослав Давидович со слезами рассказывал, как держал его князь Ярослав на городище в тесноте и истоме, а потом велел, как последнего холопа, отвезти на простой мужицкой телеге в дальнюю деревеньку:

— Бью челом вечу на князя Ярослава!

Монах-писец, примостившийся тут же на помосте, торопливо записывал речи вечников.

Павша Онаньич склонялся к нему и громко, чтобы все слышали, наставлял: «Пиши, ничего не пропуская! Чтоб ни одна вина князя Ярослава не была забыта!»

Когда вечники выговорились, посадник взял у монаха записанное, прочитал вслух народу.

Грозно прозвучали в тишине слова вечевого приговора:

— А посему уже не можем терпеть, княже, насилья твоего! Уйди из Нова-города прочь, а мы добудем себе другого князя!

Снова оглушительным ревом взорвалось вече: «Любо! Любо! Послать грамоту Ярославу! Указать путь из Великого Новгорода'»

Несогласных не было. Немногочисленные сторонники великого князя попрятались. Но о них вспомнили, когда новгородская господа стала покидать площадь.

В толпе раздались крики:

— На поток и разоренье дворы доброхотов Ярослава!

— Жечь двор тысяцкого Ратибора!

— Жечь Гаврилу Киянинова!

Размахивая топорами и длинными засапожными ножами, люди побежали на Софийскую сторону. Тяжелым бревном-тараном выбили ворота Ратиборова двора, ворвались за частокол.

— Бей!

— Круши!

С треском вылетали окна нарядных хором, рассыпая по двору осколки дорогих фряжских стекол.

Февральской метелью кружился пух из перин и подушек, располосованных ножами.

Металась под ногами перепуганная домашняя птица.

Посадские молодцы выволакивали из клетей и амбаров мешки с зерном, выкатывали бочонки с маслом и медом, выкидывали через двери куски сукна, кожи, связки беличьих и соболиных шкурок, кузнечное изделье, посуду.

— На поток!

Славился богатством двор тысяцкого. А теперь в хоромах и амбарах — пусто, одни обломки валялись на затоптанном полу. Холопы и работные люди Ратибора разбежались кто куда. Тиун Аниська, попытавшийся было загородить дорогу к боярской казне, к серебру и долговым запискам, растерзан толпой и брошен, как ворох тряпья, под черную лестницу.

Жарким пламенем занимались хоромы, хозяйственные постройки, навесы скотных дворов. Люди пятились от пожара, прикрывая руками лица.

Неподалеку, за Козьмодемьянской улицей, поднимался к небу еще один столб дыма: жгли усадьбу боярина Гаврилы Киянинова, тоже любимца великого князя.

Страшен в гневе новгородский посадский люд. Когда на улицах и площадях раздавался грозный крик «На поток!», то в ужасе замирали боярские сердца, тряслись руки в ожиданье неминуемой беды. Одна надежда была во время мятежей — на владыку Далмата. Из ворот кремля выезжали ратники владычного полка, одетые в черные доспехи, оттесняли конями мятежников от боярских хором, а тех, кто противился, рубили мечами…

Но на этот раз архиепископ Далмат не стал вмешиваться, оставил свой полк за кремлевскими стенами.

— С нами владыка Далмат! — радостно кричали люди. — С нами!..

Великий князь Ярослав Ярославич и тысяцкий Ратибор, прискакавший с вестью о мятеже, стояли на воротной башне городища. Сполошный гул вечевого колокола сюда, ко двору князя, доносился едва слышно. Щурясь от яркого весеннего солнца, Ярослав смотрел на видневшийся вдалеке мост через Волхов. По мосту колеблющейся черной полоской текла толпа: сначала — на Торговую сторону, а спустя малое время — обратно к Софийской стороне.

Над Неревским концом Софийской стороны поднялась струйка дыма, постепенно густея и расплываясь в небе. Неподалеку занимался еще один пожар.

Тысяцкий Ратибор закрыл руками глаза, простонал:

— Мой двор жгут, княже… Там, видно, и Гаврилины хоромы запалили…

— Нечего о хоромах убиваться! — сердито прикрикнул на него Ярослав. — Об ином нужно думать: тебе — о голове, чтоб цела осталась, а мне — о новгородском княженье!

Великий князь помолчал и добавил со вздохом:

— Напрасно, ох, напрасно отпустил на Низ полки…

На башню поднялся Андрей Воротиславич, тысячник владимирской дружины. Впрочем, теперь Андрея называли тысячником больше по старой памяти, чем за дело: едва семь сотен дружинников осталось под его началом на городище. Все они с раннего утра были на стенах и в сторожевой заставе возле Волхова. А сам Андрей Воротиславич, отомкнув оружейные клети, раздавал копья и мечи дворовым людям: конюхам, псарям, сокольникам, поварам, мастеровым, комнатной челяди.

— Еще сотню ратных людей снарядил, княже! — похвастал он Ярославу.

Но великий князь, вместо похвалы за старанье, только презрительно усмехнулся:

— Сотню?! Мне не сотня надобна! Тысяча! Пять тысяч! Десять тысяч ратников — и того будет не много, чтобы смирить мятежный Новгород!..

Вечером на городище приехали послы новгородского веча. Как и предсказал Ратибор, новгородцы выбрали послами бояр Петрилу Рыгача и Михаила Пинищинича, известных крутым и непреклонным нравом. А вот третий посол, игумен Юрьева монастыря Никифор, заставил призадуматься и великого князя, и его советчиков.

Игумен Никифор молчал, пока Петрила Рыгач читал вечевой приговор. Молчал, когда Михаил Пинищинич начал укорять великого князя за насилия и неправды. Молчал и тогда, когда Ратибор, вспыливши, пригрозил казнями неразумным, подбившим новгородцев на мятеж.

Ни одного слова не промолвил Никифор, но его молчанье, угрюмое и откровенно враждебное, встревожило Ярослава больше, чем дерзкие речи остальных послов. За молчаливым чернецом стояла новгородская церковь! Одно присутствие здесь игумена означало, что архиепископ Далмат на стороне вечников.

«Нужно быть осторожным, — думал Ярослав. — Нужно успокоить новгородцев. А потом… Потом видно будет, что делать!»

И Ярослав заговорил миролюбиво, будто совсем был не обижен ни на приговор веча, ни на самих послов:

— Отложим гнев, мужи честные, ибо гнев — плохой советчик. Возвращайтесь с миром в Новгород. Передайте посаднику, что завтра же пошлю на вече сына своего, Святослава. А от себя скажу, что обещаю исправить все неправды, о которых тут говорилось. Зла ни на кого держать не буду. Близок сердцу моему Великий Новгород…

Петрила Рыгач стал возражать, что вечники уже сказали свое слово, что великому князю нужно отъезжать немедля. Но тут неожиданно вмешался игумен Никифор:

— Пусть будет как хочет князь. Пусть узнает, что не кромольники немногие и не мятежники злонамеренные ему дорогу прочь указывают, а весь Господин Великий Новгород! Да не прольется кровь христианская!

Поклонившись великому князю, Никифор смиренно добавил:

— А тебе, княже, владыка Далмат свое благословенье шлет. Молиться будет владыка, чтоб путь твой до Владимира был легок и благополучен…

Новгородские послы уехали.

Ближние люди Ярослава — и сын Святослав, и наместник новгородский князь Юрий, и тысяцкий Ратибор, и тесть — боярин Юрий Михайлович, тоже спасавшийся от мятежников на городище, — в один голос советовали великому князю: «Уступи! Смирись! Обещай все, что пожелают вечники!»

Ярослав в сомнении качал головой:

— Будет ли толк от смиренья? Не уроню ли только напрасно честь великокняжескую? Не верится мне, что новгородцы согласятся на мир…

Но советники уговорили Ярослава попробовать уладить дело миром.

Великий князь не напрасно сомневался, посылая Святослава и Андрея Воротиславича разговаривать с вечниками. Проку от этого посольства не было. Послов великого князя новгородцы встретили угрозами, обидными выкриками, непристойным смехом. В нарушенье всех обычаев, вечники собрались на торговую площадь вооруженными, с копьями и мечами. Вечевой приговор был по-прежнему резким и недвусмысленным: «Княже, поди прочь, не хотим тебя. Если сам не уйдешь — прогоним силой!»

Еще неделю просидел Ярослав Ярославич на городище, надеясь только на чудо. Советники великого князя гадали, как могут повернуться события. «Может, одумается новгородская господа, когда мятеж захлестнет боярские дворы?» — подсказывал Ратибор. «Может, пригрозят немцы рубежам и побоится Новгород остаться без княжеской защиты?» — размышлял вслух Гаврила Киянинов. «Может, склонят на сторону великого князя новгородскую церковь обещанья пожаловать вотчины у Зубцова?» — говорил Андрей Воротнславич…

Но чуда не произошло. Вече оставалось непреклонным. Немцы не нарушали мирного договора. А владыка Далмат отписал в ответной грамоте, что церковь примет дар ради спасенья души, но не ради мирских помыслов великого князя. «Богу — богово, кесарю — кесарево, — наставлял архиепископ. — А от распри между вечем и великим князем церковь в стороне».

Ждать больше было нечего.

Со всех сторон, как медведя в берлоге, обложили городище новгородские сторожевые заставы.

Боярин Петрила Рыгач привез последнее предупрежденье: «До николина дня отъезжай, княже, из Нова-города. Пожелаешь вешней водой плыть — дадим ладьи. Пожелаешь снарядить обоз по суше — дадим лошадей. А не пожелаешь отъехать добром — пойдем на тебя ратью!»

Отплывая от городища, Ярослав не удержался, погрозил кулаком столпившимся на берегу новгородским ополченцам:

— Не навсегда уезжаю! Вернусь — все обиды вспомню!

Погрозил, сам не веря в скорое возвращенье. Войско! Где взять войско? Ярослав вспомнил, как трудно было собрать полки для зимнего похода. Не помоги тогда баскак Амраган, может, и похода не было бы…

«Захотят ли удельные князья идти ратью на Новгород? — думал Ярослав и с тоской признавался: — Не захотят!»

2

Долог путь от Новгорода до Владимира. Водная дорога с севера в Низовскую землю проходила по реке Мсте до озера Мстино, потом через волоки на реку Тверцу, с Тверцы к Волге, а Великим Волжским путем до города Кснятина, что стоит близ устья Нерли. Оставив здесь ладьи, великий князь пошел дальше лесными дорогами через ростовские и суздальские земли, в обход Переяславля. Почти месяц длилось это невеселое путешествие.

Стольный Владимир встретил великого князя дождями — обложными, тоскливыми. Клочковатые тучи проплывали так низко, что, казалось, задевали за кресты Успенского собора. Струйки мутной дождевой воды текли по стеклам великокняжеских хором. Из-за этого все, что виднелось за окнами, казлось Ярославу ненадежным и зыбким: и сложенные из туфовых плит стены Детинца, и потемневшие кровли боярских хором, и купола церквей.

Тоскливо, зыбко было и на душе у великого князя. С трудом продравшись через леса по размокшим дорогам, возвращались гонцы, привозили грамоты из дальних и ближних городов. Приехал и посланец от тысяцкого Ратибора, который отправился жаловаться на новгородцев хану Менгу-Тимуру.

Бояре великого князя, читая грамоты, недоуменно разводили руками. Все перемешалось на Руси! Союзники не откликались на просьбы о помощи, а заклятые враги являли дружбу!

Удельные князья, когда-то по первому зову становившиеся под великокняжеское знамя, присылали вместо полков увещеванья не проливать христианскую кровь, мириться с Новгородом. Борис Васильевич Ростовский даже о дьяволе вспомнил, за грехи наши вражду посеявшем…

А ордынский хан Менгу-Тимур, от которого не очень-то помощи ожидали, сразу обещал прислать войско и даже назвал Ярослава «любимым чадом своим». Тысяцкий Ратибор написал из Орды, что по улусам уже собирают воинов для похода на Новгород.

Как это понять?

Дмитрий же Переяславский, давно точивший меч на великого князя, вдруг отказал новгородскому посольству, которое звало его на княженье. И не просто отказал, а будто бы сказал послам: «Не хочу брать новгородского стола над Ярославом Ярославичем, ибо старший он в княжеском роде!»

Откуда такое смиренье? Неужто сын Александра Невского забыл о главенстве над Русью? Что-то не верится…

А смиренник Василий Костромской, в княжестве которого владимирские тиуны раньше хозяйничали как дома, вдруг показал зубы. Его ближний боярин Семен Тонильевич поспешил в Новгород, объявил от имени князя Василья: «Ведомо мне стало, что брат мой Ярослав идет на Новгород со всею силою своею. А хан ордынский посылает по Ярославову лживому слову рать свою на вас же. Жаль мне вас, отчину мою. Батюшка мой блаженной памяти Ярослав Всеволодович любил Великий Новгород, и я вас люблю, чада мои, в обиду не дам!»

Если б князь Василий только боярина в Новгород послал, было б еще полбеды. Так нет же, сам отправился вместе с послами новгородскими Петрилой Рыгачом и Михаилом Пинищиничем в Орду, подговаривать хана против старшего брата! Тысяцкий Ратибор рассказал после, что Василий бил челом Менгу-Тимуру: «Новгородцы пред тобою правы, а Ярослав виноват. Дани с Новгорода для тебя собраны сполна, а Ярослав те дани не шлет». А новгородские послы бояре Петрила и Михаил на той злокозненной челобитной крест целовали, хана и мурз без счета одаривали серебряной казной, рыбьим зубом и соболями. Менгу-Тимур поверил, вернул войско. А вместо войска прислал во Владимир мурзу с наказом, чтобы князь Ярослав больше не лукавил, дани с Новгорода не утаивал, иначе будет ему худо…

«С чего это брат Василий так осмелел? — терялся в догадках Ярослав. — С кем из князей сговорился? Может, ханскую защиту себе выговорил?»

Снова рассылал великий князь гонцов, обещал; уговаривал, грозил, умолял. Но в ответ получал лишь обещанья, зыбкие как пересохший песок на речном плесе. Порой Ярославу казалось, будто он рубит мечом воду: размах широкий, удар могучий, а следа — не остается.

Слепой гнев переполнял великого князя. Бояре-советники в страхе отводили глаза, со всем соглашались, разговаривали с Ярославом робко и успокаивающе, будто с безнадежно больным.

Новгород оставался непокорным.

Удельные князья с затаенным злорадством следили за отчаянными усилиями великого князя.

Ярослав Ярославич понимал, что решается судьба не только новгородского стола, но и великого княженья. Удержать власть над Русью может только сила, и эту силу он должен показать, смирив Новгород!

В первую неделю успенского поста великокняжеское войско выступило в поход. С Ярославом пошли к Новгороду владимирские дружины, пополненные боярскими отрядами, городское ополченье, суздальский полк князя Юрия.

На Волге к войску присоединились тверичи князя Святослава Ярославича и смоленская рать князя Глеба Ростиславича.

Глеб Смоленский решился на поход не ради Ярославовой выгоды. Он давно приглядывался с опаской к своему брату Федору, нашедшему приют в Ярославле. Князь-изгой Федор Ростиславич женился на княжне Марии, единственной наследнице покойного Василия Всеволодовича Ярославского, и вместе с вдовой княгиней Ксенией управлял княжеством. Федор не раз грозил брату: «Хоть через год, хоть через десять, а верну отчину свою город Смоленск!» Поэтому Глеб искал случая услужить великому князю, надеясь с его помощью смирить брата. Случай представился; Ярослав с благодарностью принял помощь войском…

Великий Новгород готовился к обороне. Тысячи горожан строили острог по обе стороны Волхова, свозили под защиту городских стен товары, хлеб и именье из сел и боярских усадеб. Каждый конец Великого Новгорода выставил по полку пешцев, полностью оборуженных для боя. Бояре-вотчинники и их слуги составили многочисленный конный полк. Крепкие сторожевые заставы выступили к Ракому и Бронницам.

Когда владимирские конные разъезды появились у Ильменя, все новгородцы, от мала до велика, вышли с оружием в руках к городищу, преградили путь великокняжескому войску. И такой грозной и многолюдной показалась Ярославу новгородская рать, что он не решился напасть первым.

Два дня стояли друг против друга противники. На третий день великий князь увел свое войско от Новгорода и, встав в Русе, прислал посольство.

«Князь Ярослав не желает кровопролития, — убеждали послы посадника Павшу Онаньича и бояр. — Что сделал вам Ярослав нелюбья, от всего отрекается и обещает впредь того не делать. И виноватых в мятеже князь искать не будет, о чем дает крепкое поручительство!»

Ответ новгородцев был коротким и дерзким: «Тебя, княже, не хотим!»

Теперь оставалось или воевать, или возвращаться с позором во Владимир. Разгневанный Ярослав приказал войску выступить к реке Шелони.

Сюда же, к броду возле села Голина, пришли новгородские полки. Давно не выставлял Великий Новгород такой многочисленной рати. На берег Шелони собрались воины со всех новгородских волостей, городов и пригородов: псковичи, ладожане, корела, ижора, вожане.

С северной, новгородской стороны к реке Шелони примыкали луга, покрытые пожелтевшей осенней травой. На этих лугах разбили свои воинские станы новгородские полки: на открытом месте, не таясь, уверенные в своей силе.

Когда из леса, стоявшего на другом берегу реки, появились передовые разъезды князя Ярослава, от шатров и шалашей, из-за возов, стоявших рядами на лугу, к Шелони побежало такое множество новгородских ратников, что дозорные в страхе остановились.

— Вся Новгородская земля здесь! — сообщили они великому князю.

Ярослав Ярославич сам поехал к броду.

На противоположном берегу Шелони, сколько мог окинуть взгляд, сплошными рядами стояло новгородское войско. Грозно поблескивало железо доспехов, качались над шлемами воинов длинные копья. Позади пешего строя застыла готовая к бою конница. А возле самой воды, в кустах ивняка, притаились густые цепи лучников.

Андрей Воротиславич встревоженно шепнул великому князю:

— Не осилить нам такой рати. На каждого владимирца — пять новгородцев, а то и боле…

— Но и отступать нельзя, — строго оборвал князь. — Лучше быть побежденным в бою, чем прослыть ушедшим от боя…

Конница князя Глеба Ростиславича Смоленского, развернув боевые знамена, ринулась к броду. От множества всадников вспенилась Шелонь. Казалось, нет силы, которая могла бы остановить этот бешеный порыв.

Но новгородские лучники натянули тетивы. Дождь стрел полился на атакующих всадников. Падали кони, подминая воинов. Вода окрасилась кровью.

Уцелевших смоленских всадников встретила в копья новгородская пешая рать, опрокинула и погнала обратно в воду.

Потом пытали счастья лихие владимирцы и упрямые суздальцы, отчаянные тверичи и снова смоляне, разъяренные первой неудачей.

Холодные воды Шелони равнодушно принимали павших воинов великого князя Ярослава Ярославича.

Новгородская рать непоколебимо стояла у брода.

Неделю продолжались яростные схватки. Наконец Ярослав, послушав воевод, отвел войско в лес. Только сторожевая застава владимирцев осталась на берегу Шелони.

Загоняя насмерть коней, из великокняжеского лагеря поскакали бояре с тайным порученьем. Путь их лежал в далекий Киев. Не добыв Новгорода мечом, Ярослав решил просить помощи у Кирилла, митрополита Киевского и всея Руси

«На коленях молите Кирилла, чтобы помог вразумить непокорных! — наказывал великий князь послам. — Что угодно обещайте, чем угодно клянитесь, лишь бы помог! И торопитесь, торопитесь!»

Послы великого князя Ярослава Ярославича торопились. Они сделали почти невозможное: преодолев полторы тысячи верст пути, дремучие леса и болота, бесчисленные реки, литовские засады и бродячие загоны ордынцев, через три недели привезли грамоту митрополита Кирилла…

В тяжком молчанье выслушали грамоту митрополита Кирилла новгородские власти: владыка Далмат, посадник Павша Онаньич и вечевые бояре.

«Мне поручил бог Русскую землю, а вам слушать бога и меня, митрополита! — требовал Кирилл. — Вы крови не проливайте, миритесь. А князь Ярослав всего лишается, что не по правде взял у Нова-города. Я, митрополит Киевский и всея Руси, за него поручаюсь. Если будете крест целовать, что кончаете усобную распрю, то отпускаю грехи ваши и молюсь за вас перед богом. А если упорствовать будете и требуемого не сотворите, то положу на вас тягость и не благословенье свое. Аминь!»

— Аминь! — покорно повторил владыка Далмат, осеняя себя крестом.

— Аминь! — повторил посадник Павша Онаньич и добавил, безнадежно махнув рукой: — Над Господином Великим Новгородом только бог властен… Ныне смиряется Новгород перед богом и митрополитом…

Мир подписали по всей воле новгородской. Ярослав Ярославич лишился черной и печерской дани. Княжьи люди были отставлены от суда. Не наказанными остались мятежники, которым Ярослав грозил раньше опалой и казнями. За реку Шелонь новгородцы пропустили великого князя с одной владимирской дружиной. Остальные полки вернулись в Низовскую землю.

Великий князь недолго пробыл в негостеприимном Новгороде. По первому снегу он уехал во Владимир, оставив на городище наместника Андрея Воротиславича. Отъехал будто бы по своей воле, а на самом деле от бессилия, от невозможности властвовать в Новгороде как хотел.

Уехал озлобленный и растерянный, не понявший, что этим отъездом показал всем свое пораженье, свою неспособность крепко держать в руках великокняжескую власть.

И кто знает, не тогда ли начали говорить люди, что на Руси есть Ярослав Ярославич с великокняжеским ярлыком, но нет великого князя?..

 

ГЛАВА 10

ОРДЫНСКИЕ ХИТРОСПЛЕТЕНЬЯ

1

Лето шесть тысяч семьсот семьдесят девятое начиналось событиями малозначительными.

В своей заболотной вотчине преставился князь Василий, старший Александрович. Как жил незаметно князь-затворник, так и умер незаметно: в тишине и одиночестве. Смерть его отметили разве что только всезнающие монахи-летописцы.

Той же весной, в среду, на пятой неделе поста, было знамение в небе. Померкло солнце, и стало сумрачно, как поздним вечером, и ужаснулись люди. Но не допустил бог гибели христианского мира. Снова наполнилось светом солнце. В церквах отслужили благодарственные молебны за избавленье от беды.

На псковском рубеже начали было пакостить немцы, взяли несколько сел с людьми и именьем. Но приходили они на этот раз в малом числе. Князь Довмонт на пяти насадах, с дружинниками и шестью десятками псковских охочих мужей, догнал немцев на речке Мироповне, отбил пленных и добычу. Конные рыцари спаслись бегством, а пешие кнехты, побросав копья, спрятались в камышовых зарослях. Воины Довмонта подожгли сухой камыш. Многие кнехты погибли в огне, а остальных псковичи побили стрелами на песчаной косе.

В иных же местах было в то лето тихо: ни усобных войн, ни разбоев на торговых путях. Замерла Русь, как лес перед грозой. Повисли над ней тучи неразрешенной вражды. Чем-то закончится противостояние великого князя Ярослава Ярославича и Господина Великого Новгорода?

Пробирались по лесам тайные гонцы: из Костромы в Переяславль, из Переяславля в Городец, из Городца в далекое северное Белоозеро. Ободрившиеся недоброжелатели князя Ярослава сговаривались между собой, что-то замышляя. Но об этом великому князю знать было не дано.

Ярослав Ярославич безвылазно сидел за стенами владимирского Детинца, за крепкими караулами. Людям не показывался, послов не принимал. По Руси поползли слухи, которым многие верили: Ярослав-де нездоров, властвовать больше не в силах, позвал сына Святослава из Твери, чтобы передать великое княженье…

Владимирские сторожевые заставы перекрыли речные пути, встали на Клязьме, Нерли, Колокше, Пекше, Поре, Судогде. Встали они большими ратями, как на войне, но границ княжества не переступали. Стольный Владимир так же отгородился этими заставами от Руси, как сам Ярослав отгородился стенами Детинца от великокняжеских дел.

Но земля не может жить без великого князя. Кто-то должен собирать ордынские дани, кто-то должен отвозить их в Орду, чтобы уберечь от разорительных татарских вторжений. Хан Менгу-Тимур долго ждать не будет. Недаром великий баскак Амраган уже дважды ездил в Детинец к князю Ярославу. О чем они говорили, понятно любому: баскак грозил ханским гневом и требовал дани, а Ярослав жаловался на удельных князей, задержавших уроки со своих городов. Но Орде нужны не жалобы, а серебряные гривны. Если не может великий князь Ярослав собрать серебро, то зачем он ордынскому хану? Самое время перекупить у Менгу-Тимура ярлык на великое княженье…

В начале лета Василий Ярославич Костромской, Дмитрий Александрович Переяславский и Глеб Василькович Белозерский, сговорившись, поехали в Орду судиться о великом княженье. Под надежной охраной вслед за князьями потянулись обозы с серебряной и меховой казной — подарки хану и мурзам.

Почуяв беду, стронулся наконец с места и Ярослав Ярославич.

Великокняжеский караван из трех десятков насадов и больших ладей поплыл вниз по Клязьме, к Нижнему Новгороду. Оттуда прямой Волжский путь вел к Сараю, столице Золотой Орды.

Днем и ночью, сменяя друг друга, налегали на тяжелые весла владимирские дружинники. Ярослав торопился предстать перед ханом раньше, чем его соперники.

Остался за кормой Нижний Новгород, последняя русская крепость на южном рубеже. Дальше была чужая земля. Медленно проплывали мимо пустынные волжские берега. Люди здесь не селились из-за опасности ордынских набегов. Изредка на песчаные отмели выезжали кучки всадников в татарских войлочных колпаках, грозили каравану копьями. Ярослав Ярославич приказывал кормчему держаться подальше 6 т берега. От разбойных людей, которых много бродило по степи, не защитит даже ханский знак — пайцза…

Серебряную дощечку-пайцзу Ярославу вручил перед отъездом великий баскак Амраган. У темников пайцзы были золотые, с тигриной головой. У тысячников пайцзы тоже золотые, но уже без изображенья царственного зверя. А просто серебряные малые пайцзы, подобные той, какую дал Ярославу баскак, имели сотники ордынского войска. Но и на этой пайцзе были выбиты грозные слова ханского приказа: «Силою вечного неба. Покровительством великого могущества. Если кто не будет относиться с благоговеньем к указу Менгу-Тимура, тот подвергнется ущербу и умрет. Пусть посол получит все необходимое: безопасность, пищу, коней и провожатых!»

Были еще пайцзы бронзовые, чугунные и даже деревянные, но они для самых малых ханских людей или для купцов.

Против устья Суры, что впадает в Волгу на границе Булгарской земли, навстречу великокняжескому каравану выехали на лодках татарские караульные. Дружинники Ярослава осушили весла. Суда остановились, лениво покачиваясь на речной волне. К насаду Ярослава подплыло несколько татарских лодок.

Легко перемахнув через борт, на палубу вскочил молодой мурза в полосатом шелковом халате, с саблей у пояса. За ним густо полезли, оттесняя к корме дружинников, воины в войлочных колпаках, с саблями и короткими копьями в руках.

Звон оружия, топот, угрожающие гортанные выкрики оглушили великого князя. Дрожащей рукой Ярослав достал из-за пазухи серебряную пайцзу и высоко поднял над головой.

Сразу стало тихо. Татарские воины остановились, сорвали с голов войлочные колпаки. Мурза, низко кланяясь, приблизился к Ярославу, осторожно взял пайцзу, прочитал надпись. Потом, разочарованно вздохнув, вернул серебряную дощечку великому князю:

— Велик хан Менгу-Тимур! Да будет легка дорога спешащим припасть к источнику мудрости…

Дальше плыли с татарскими провожатыми.

На великокняжеском насаде провожатым остался старый татарин, десятник из караула. Звали его Кутук. Несмотря на жару, десятник кутался в шубу с рыжим лисьим воротником. На шубе были пришиты лоскутки разноцветной ткани, медные и серебряные пуговицы, узорные бронзовые пластинки.

Саблю в поцарапанных кожаных ножнах, круглый щит и колчан десятник положил на корме, за ларем с корабельной снастью. Рядом пристроил два кожаных мешка и одеяло, сшитое из бараньих шкур. Здесь Кутук и спал, вылезая из своего угла к обеду да вечером — поужинать с дружинниками.

Ел десятник все, что предлагали — похлебку, разные каши, солонину, хлеб, вяленую рыбу, — и так обильно, что люди удивлялись. «Куда только влезает в него, нехристя, столько добра? С виду мал и тощ, а вот поди же ты…»

Насытившись и обтерев губы засаленным рукавом, десятник бродил по палубе, гордо тыкал себя пальцем в грудь:

— Кутук — хороший люди! Кутук сильный!

Показывал пайцзу, висевшую на шнурке на шее, повторял:

— Кутук сильный!

Пайцза у десятника была бронзовая, с короткой полустершейся надписью. Наверно, поэтому он держался в стороне от великокняжеского шатра, который находился под незримой защитой серебряной пайцзы. Но если на палубе появлялся тысячник Андрей Воротиславич или кто-нибудь из посольских бояр, Кутук ходил следом, надоедливо дергал за рукав:

— Дай подарки! Дай!

Попрошайничество десятника никого не удивляло: знали, что подарки в Орде требовали все.

Великие дары вымогали у князей и их послов сами ханы, их жены и родственники, мурзы, темники, тысячники, сотники. Сколько ни раздавали им казны, все оказывалось мало. В прошлые приезды из Орды бояре жаловались великому князю, что от малых даров мурзы отказывались и попрекали: «Вы приходите от великого человека, а даете так мало?» Даже рабы — ничтожество, прах земной! — и те просили подарки с великой надоедливостью, обещая при случае замолвить доброе слово своему господину. С чего же было сердиться на бедного десятника Кутука? Ведь Кутук был рад малому, кто что даст: старой рубахе, ножичку, медному колечку, иголке, пуговице от кафтана, бляшке с конской сбруи.

Пуговицы и бляшки Кутук тотчас пришивал на шубу костяной иглой и, выпятив грудь, гордо расхаживал по палубе.

Было в этом татарском десятнике что-то жалкое и одновременно страшное. Десятки и сотни тысяч таких вот кутуков составляли ордынскую силу: слепую, жестокую, нерассуждающую, готовую по первому слову ханов и мурз собираться в бесчисленные тумены, мчаться куда угодно, убивать, жечь, грабить, втаптывать в землю копытами коней целые народы, угонять в степи печальные вереницы пленников. Любой из дружинников Ярослава мог искромсать в поединке невзрачного, низкорослого Кутука. Но сотня таких, как он, сокрушила бы и богатыря…

Так велся счет в те черные для Руси годы: на одного русского воина — десятки ордынских всадников, на русскую тысячу — сокрушающие все своей многолюдностью конные тумены. Потому-то и ездили русские князья в Орду, потому-то и отвозили богатые подарки, оторванные не от избытка, а от бедности, от нищего народа, согнувшегося под ордынскими данями и боярскими поборами. Отгородиться от татар мечом еще не пришло время…

Леса, обступавшие волжские берега, давно сменились зелеными равнинами. Затем потянулись желто-серые, выжженные горячим июльским солнцем солончаки. Кутук принялся чистить мокрым песком бляшки и пуговицы на шубе, многозначительно приговаривая:

— Сарай скоро! Красива кафтан — хорошо! Нет красива кафтан — нет хорошо!

Посольство переоделось в нарядные кафтаны.

Ярослав Ярославич приказал поднять на корме великокняжеский стяг. Разноцветные флажки-прапорцы затрепетали на ветру и над другими ладьями.

2

Издали Сарай был похож на множество желтых глиняных кубиков, рассыпанных по равнине. Приземистые одноэтажные дома то вытягивались в длинные улицы, то в беспорядке теснились друг к другу. Над плоскими крышами поднимались вверх тонкие минареты мечетей: со времени хана Берке в Орде установилась мусульманская вера.

В центре города стоял большой дворец, украшенный разноцветными изразцами. Большое золотое полнолуние, венчавшее дворцовую крышу, ослепительно блестело на солнце. Рядом с ханским дворцом были дома его родственников и мурз, тоже украшенные изразцами. Здесь Менгу-Тимур и его приближенные жили в зимние месяцы.

Улицы Сарая выводили прямо в степь — крепостных стен вокруг города не было. Столицу Золотой Орды защищали от врагов не укрепления, а воинственные орды, кочевавшие по бескрайним просторам степей. Подобраться к Сараю незамеченным было невозможно.

И сейчас, будто охраняя город, сплошным кольцом окружили Сарай белые и черные островерхие юрты. Юрт было даже больше, чем домов. Казалось, два мира сошлись на берегах Волги: оседлость и кочевая стихия.

Великокняжеский караван подошел к пристани, сложенной из толстых бревен. Пестрая разноязычная толпа бурлила на берегу. В толпе перемешались войлочные колпаки, белые и зеленые чалмы, лохматые шапки. Но еще больше было людей с непокрытыми головами, обритыми или заросшими бурыми от пыли волосами.

Игумен Вассафий, сопровождавший посольство, перекрестился в испуге:

— Столпотворенье! Вавилон! Спаси нас, господи!

Взмахивая нагайками, через толпу пробирались городские стражники, а с ними писец-хорезмиец в чалме, полосатом халате и с чернильницей, привязанной к поясу желтым шнуром.

Коверкая русские слова, писец сказал, что великому князю Ярославу отведен дом для постоя, что корм его людям и овес лошадям будет даваться по-обычаю, пока хан не призовет его для разговора…

Конюхи подвели лошадей для великого князя и бояр.

От первой поездки по Сараю в памяти князя Ярослава осталось лишь мелькание пестрых одежд, разноязыкий говор, едкая удушающая пыль, забивавшая нос, рот, глаза.

«Истинно Вавилон! — думал князь. — Смешенье народов! Как живут здесь люди?!»

Ярослав Ярославич пришел в себя только в полутемной прохладной комнате, отгороженной от городского шума глиняными стенами. Судя по тому, что дом стоял неподалеку от ханского дворца, здесь жил какой-нибудь знатный мурза. Сейчас хозяина в доме не было, как, впрочем, и в соседних домах. В летнюю пору мурзы уезжали в степь, по своим улусам.

Пуст был и ханский дворец.

Ярослав Ярославич напрасно торопился в Сарай. День проходил за днем, но хан Менгу-Тимур не звал великого князя для разговора. Наведывался к великому князю только писец-хорезмиец, осторожно расспрашивал, зачем тот приехал к хану, охотно принимал подарки, но сам на вопросы отвечал уклончиво: «Хан Менгу-Тимур в летней ставке, а где та ставка — не знаю… Когда призовет князя к себе, тоже не знаю… Может, скоро, а может, и не скоро. Дел у хана много…»

По утрам к дому подъезжала скрипучая крытая повозка, запряженная волами. Рабы выгружали посольский корм: бараньи туши, мешки с рисом, кожаные бурдюки с молоком. Больше никто не нарушал покоя татарских воинов, стоявших в карауле у ворот.

Ярослав Ярославич томился, мрачно расхаживал по пустым комнатам. Присесть по-людски — и то нельзя было в доме мурзы! В комнатах — только ковры с набросанными поверх них жесткими подушками да невысокие круглые столики.

Не порадовала и встреча с мурзой Мустафой. Тот явился сразу же, как только узнал о приезде великого князя в Сарай. После смерти своего покровителя, хана Берке, мурза прозябал в бедности и ничтожестве. Другие люди вершили теперь дела в Орде, другие люди черпали богатство из неиссякаемого сундука ханской щедрости. Мустафа произносил их имена с бессильной злобой, с тайной завистью неудачника.

А первым среди удачливых был темник Ногай…

— Берегись Ногая! — настойчиво предостерегал мурза. — Ногай коварен и свиреп, ко многим неугодным ему смерть пришла раньше назначенного часа…

О Ногае великий князь слышал и раньше. Ордынские купцы, приезжавшие во Владимир, с почтеньем говорили о всесильном темнике, звезда которого поднялась почти вровень с ханским престолом… Но кто был Ногай и как достиг он такого невероятного могущества, на Руси не знали. Поэтому Ярослав слушал мурзу внимательно, надеясь почерпнуть из его рассказов полезное для себя.

Мустафа говорил о возвышении Ногая подробно, со знанием всех его дел: сразу было видно — давно присматривается мурза к удачливому темнику, может, еще с тех времен, когда сам был при хане Берке.

…У Джучи, первенца Чингисхана, было пять законных сыновей. Они владели улусами и занимали ханские троны. Остальные сыновья Джучи, рожденные наложницами и рабынями, не имели права на ханский титул. Таков обычай, которого не нарушал самый дерзкий.

Отец темника Ногая — Буфал — был седьмым, незаконным сыном Джучи. Поэтому он не оставил в наследство своему сыну Ногаю ничего, кроме частицы крови великого Чингисхана, потрясателя вселенной. Дорогу к могуществу Ногай прорубил своим удачливым мечом.

Восхождение Ногая по дороге славы началось почти десять лет назад, во время войны хана Берке с ханом Хулагу, правителем персидского улуса. В первой же битве на берегах быстрой Куры молодой Ногай увлек за собой кипчакскую конницу и сокрушил правое крыло вражеского войска. Берке, обрадованный победой, вручил Ногаю бунчук темника. Кипчакский тумен, который Ногай повел в бой, стал его улусом.

Умер хан Хулагу, огорченный пораженьями, но войну продолжил его сын Абага. Золотоордынское войско во главе со знатным ханом Сунтаем, внуком Джагатая, снова двинулось на Кавказ. Тумен Ногая шел впереди и первым напал на врага. В яростной схватке закружилось множество всадников, клубы пыли окутали поле битвы. Ни одна сторона не могла взять верх. Но военачальники Абаги заметили приближавшееся войско Сунтая и приказали своим воинам отступить. Битва прекратилась. Сунтай не разобрал издали, что произошло. Он решил, что бой прекратился потому, что Ногай разбит, и сам отступил. Пять туменов ордынского войска ушли за Сунтаем, не приняв участия в сраженье.

Никто бы не упрекнул Ногая, если бы он тоже отступил. Но Ногай не отдал победу. С одним кипчакским туменом он бросился за Абагой, настиг его и разгромил.

Хан Сунтай, внук Джагатая, был посрамлен, а Ноглй снова возвеличился. Берке поставил Ногая над несколькими туманами и выделил земли для кочевий между Доном и Днепром.

У удачливых всегда много завистников. Зависть страшней открытой вражды. Богатырь, победивший в единоборстве льва, может назавтра погибнуть от укуса неприметной змеи. Ногай избежал подобной участи. Повергнув к ногам хана Берке несметную военную добычу и знатных пленников, он снова поспешил на Кавказ, где не утихал пожар войны. Запутанные переходы ханского дворца в Сарае и изощренное вероломство мурз показались Ногаю опаснее, чем сабли врагов.

Из Сарая темник Ногай увозил ханскую милость, большую золотую пайцзу с головой разъяренного тигра и бунчуки новых туменов. Путники на дорогах падали в пыль, увидев над головой молодого темника множество развевающихся на ветру рыжих конских хвостов: нукеры-телохранители везли бунчуки за своим господином. Теперь за Ногаем незримо стояли десятки тысяч всадников, стояла сила, внушавшая почти такое же уваженье, как ханский титул!

Снова были походы по диким ущельям и горным кручам, снежные лавины, бешеный круговорот потоков, кровопролитные сраженья. И победы: большие и малые, бескровные и оплаченные дорогой ценой. Снова тянулись в Сарай обозы с добычей. Снова хан Берке, уже старый и больной, называл Ногая верным мечом своим и посылал бунчуки, подчиняя удачливому полководцу новые тумены.

Только однажды изменило Ногаю воинское счастье. У города Джеган-Муран в Азербайджане Ногай был встречен многочисленным войском царевича Юшмута, младшего брата Абаги. Иранские пехотинцы, вооруженные длинными копьями, отбили атаку ордынской конницы. Ногай сам повел кипчакский тумен. Но черная персидская стрела поразила темника в левый глаз. Верные нукеры на руках унесли раненого Ногая в обоз. А его войско, устрашенное потерей предводителя, отступило в Ширван.

Хан Берке поспешил на помощь к своему любимцу. Но Абага и его брат царевич Юшмут не приняли боя. Они отошли за Куру и разрушили все переправы.

Четырнадцать дней стояли друг против друга на берегах Куры два чингисида — Берке и Абага, внуки одного деда, сыновья родных братьев, а ныне — смертные враги. Больной Берке, чувствуя приближенье смерти, жаждал решающего сраженья. Но глубока и быстра Кура. В бешеных водоворотах тонули воины Берке, пытавшиеся переправиться через реку на плотах и вязанках хвороста. Берке повел войско вверх по реке, к Тифлису, подыскивая более удобное место для переправы. Но по дороге он умер.

Многие думали, что после пораженья в бою с царевичем Юшмутом и смерти хана Берке закатится звезда темника Ногая. Вышло же наоборот. Пользуясь безвластием в Сарае, Ногай увел с Кавказа все свои тумены. Следы его затерялись в бескрайних степях между Доном и Днепром. Никто не знал, где он скрылся и что намерен делать дальше. Ногай не приехал в Сарай даже в тот великий день, когда Менгу-Тимура, внука Батухана, трижды подняли на белом войлоке, обнесли на руках вокруг шатра и вручили ему золотой ханский меч. Нойоны-тысячники, прибывшие от Ногая с поздравлеиьями и подарками, объяснили любопытствующим:

«Ногай нездоров, еще не оправился от раны!»

В следующие годы Ногай приезжал к хану редко, больше в летнюю пору, когда Менгу-Тимур кочевал в степи. Приезжая, приводил с собой для безопасности большое войско, два тумена или три. А если звали его в гости ханские родственники, то отнекивался нездоровьем или военными делами…

— Как Менгу-Тимур терпел такое своевольство? — удивлялся Ярослав, слушая рассказы Мустафы.

Тот сокрушенно разводил руками:

— Как терпел, спрашиваешь? А как же не терпеть? У Ногая — сила! Никто не знает, сколько туменов под рукой у Ногая. Одни говорят — пятнадцать туменов, другие — двадцать… У самого Менгу-Тимура стольких туменов нет! Ногай все бродячие орды на свою службу поставил. Мурз соседних улусов делает своими тысячниками, а если противятся — рубит головы и ломает хребты. В Дешт-и-Кипчаке темник Ногай — полный хозяин…

Торопливо, захлебываясь словами, Мустафа рассказывал все, что знал о Ногае, о самом хане, о его приближенных, о слухах, которые разносились по базарам Сарая. Умолкал на мгновенье, чтобы перевести дух, но, встретив недовольный взгляд Ярослава, продолжал говорить. Понимал мурза, что больше нечем ему отплатить за подарки, кроме рассказа о том, что теперь интересовало богатого русского князя

Мимоходом упомянул мурза и о Жанибеке, который когда-то провожал Ярослава на великое княженье, а потом приезжал во Владимир и Новгород с ханским ярлыком. «Содрали с живого кожу, а голову Жанибекову подняли на шесте перед ханским дворцом!» В голосе Мустафы прозвучало злобное торжество. Ярослав понял, чему радовался мурза. Погиб его соперник, искатель ханских милостей, а он, Мустафа, хоть и прозябает теперь в безвестности, но — жив…

А для великого князя смерть старого знакомого Жанибека была огорчительна. Ярослав надеялся на его заступничество перед ханом.

Мустафа ушел, а великий князь задумчиво сказал Андрею Воротиславичу:

— Туманно все в Орде, неустойчиво. От мимолетной прихоти хана зависит — вознести человека или растоптать в прах… У кого искать помощи? Мустафа бессилен, Жанибека нет… Вели завтра же послать верных людей на базары, на пристани. Пусть слушают, что говорят меж собой ордынцы. А особо пусть прислушиваются, что говорят о соперниках моих, Василии да Дмитрии…

3

Василий Ярославич Костромской, Дмитрий Александрович Переяславский и Глеб Васильевич Белозерский приехали в Сарай только на исходе июля. Сухопутная дорога через мордовские леса и безлюдное Дикое Поле оказалась много труднее, чем прямой Волжский путь.

Костромского и белозерского князей ханский писец проводил в караван-сарай на окраине города.

Ярослав Ярославич остался доволен таким пренебреженьем ордынцев к своему младшему брату. Пусть поживет на отшибе, вместе с купцами да бродягами! Чай, не великий князь!

Но встреча, устроенная Дмитрию Александровичу, удивила и встревожила владимирцев. К переяславскому посольству выехал высокий сумрачный монах, доверенный управитель преподобного Феогноста, епископа Сарая, и после короткого разговора с князем Дмитрием повел прямо к епископскому подворью.

Дом епископа Феогноста, обмазанный желтой глиной, как и другие дома в Сарае, но большой, двухэтажный, с нарядным крыльцом, был обнесен высокими стенами. Единственные ворота захлопнулись за переяславским посольством, скрыв его от любопытных взглядов.

Было над чем задуматься великому князю!

Сарайский епископ Феогност не оказывал подобной чести ни одному русскому князю. Самого Ярослава он допустил лишь для благословенья и короткой исповеди. А от разговора о делах мирских уклонился, повторив приличествующие случаю слова: «Богу — богово, кесарю — кесарево. Аз, убогий, лишь о душе пекусь, будучи пастырем над христианами, в землю иноверную заброшенными…»

Но еще больше задумался бы Ярослав Ярославич, если бы мог знать, что Дмитрий не только первый князь, принятый на епископском подворье, но и единственный на Руси, кому епископ присылал тайные грамоты из Орды. О многом позаботился в свое время великий князь Александр Ярославич Невский. Среди прочих была забота о том, чтобы престарелого сарайского епископа Митрофана заменил в Орде верный человек. Таким человеком был Феогност. Он ждал случая помочь наследнику Невского — князю Дмитрию. Теперь случай представился…

Келья епископа Феогноста показалась Дмитрию кусочком Руси, чудом, перенесенным из прохладного сумрака заокских лесов в пыльный зной ордынской столицы. Стены и потолок были обшиты свежим еловым тесом. В келье пахло смолой, нагретым деревом — теми непередаваемыми лесными запахами, с которыми сроднился каждый русский человек. Перед иконой богородицы, заступницы Владимирской земли, мерцал огонек лампады. Под ногами лежал не пестрый восточный ковер, а домотканые льняные половички. И обставлена была келья по-русски: деревянный стол, до белизны выскобленный ножом, тяжелые деревянные скамьи, лари для посуды и домашней утвари, а под иконой в красном углу — епископское кресло, тоже деревянное, с большим резным крестом над спинкой. И оконце было прорезано так, как привыкли это делать на Руси: узкое, со свинцовыми переплетами. Только за стеклами были не ласкающие глаз белоствольные березки, а минареты мечетей, вонзившиеся в безоблачное южное небо…

Беззвучно ступая босыми ногами, в келью вошел доверенный отрок-послушник, поставил на стол сулею с холодным квасом, прибрал порожнюю посуду. Постоял у двери, ожидая, не прикажут ли чего, — беседа епископа с молодым переяславским князем затянулась, — и вышел, тихо притворив за собой дверь.

Феогност, проводив его взглядом, продолжил:

— Может, и справедливо рассудили вы с князем Васильем, что пришло время столкнуть Ярослава с великого княженья. Только хану сейчас не до ваших споров с Ярославом. Менгу-Тимур занят походом на Константинополь…

— Поход на Константинополь?!

— Воистину так! Еще весной Менгу-Тимур отъехал в степь, к излучине Дона. Туда назначено ханским родственникам и мурзам приходить с туменами. А ордынский обычай тебе, княже, ведом: на место сбора войска ордынцы чужих не допускают. Так что встречи с ханом не жди…

— Что же делать, отче? — обеспокоенно спросил Дмитрий. — Без самого хана спора о великом княженье не решить…

Епископ Феогност задумчиво теребил седую бороду. Неладно выходило дело. Если Дмитрий вернется из Орды ни с чем, великий князь найдет случай отомстить…

— Подумаю. А ты отдохни с дороги. Устал, поди? Да и то, третий час говорим! С богом!..

Дмитрию не сиделось на епископском подворье. Чужой и непонятный город, шумевший за стенами, привлекал его. В сопровожденье боярина Антония и нескольких дружинников-телохранителей князь Дмитрий ездил по улицам Сарая, заглядывал в лавки купцов и мастерские ремесленников.

Разделялся город по верам людей, населявших его. Отдельно жили мусульмане, отдельно — христиане. Базары у них тоже были разные, у каждого народа свой. В одном конце города поднимались минареты мечетей, в другом — кресты христианских церквей.

Отдельно стояли дома и лавки иноземных купцов, обнесенные высокими стенами из-за опасения разбоев. У ворот купеческого квартала стояла своя стража.

Казалось, Сарай состоял из нескольких разных городов, живущих каждый своей особой жизнью…

Неподалеку от ханского дворца поблескивал на солнце пруд. Вода в пруду была желтая, грязная, пригодная разве что только для гончарных или кожевенных работ. Питьевую воду жители Сарая набирали из реки и в больших глиняных кувшинах развозили по домам на повозках. И, что самое удивительное, чистой водой торговали на базарах, будто хлебом или молоком…

Сарай князю Дмитрию не понравился: толчея, пыль, смрад. В городе не было ни садов, ни зеленых лужаек, милых русскому глазу. Дома прятались за глухими глиняными стенами. Люди на улицах смотрели неприветливо. Только сопровождавшие князя вооруженные дружинники заставляли их уступать ему дорогу.

А на окраине города, где стоял караван-сарай, ветер гнал из степи тучи раскаленной пыли, перемешанной с кизячным дымом. Оглушительно ревели верблюды. Ржали кони, привязанные к кольям кибиток. Скрипели огромные деревянные колеса повозок.

«Невесело здесь Василью Ярославичу!» — сочувственно подумал Дмитрий, подъезжая со своими спутниками к караван-сараю.

Костромской князь встретил Дмитрия хмуро, неприветливо. Да и с чего ему было радоваться?

О делах разговаривать было не с кем: и хан Менгу-Тимур, и его ближние люди уехали невесть куда и невесть когда возвратятся. Только битикчи, старший писец ханского великого дивана, остался во дворце…

Подошел Глеб Василькович Белозерский, тоже невеселый, болезненно-бледный. Привыкший к прохладному северному лету, он с трудом переносил неистовую сарайскую жару. В разговоре Белозерский князь почти не участвовал, во всем соглашаясь с Василием Ярославичем.

Решили для начала послать подарки ханскому битикчи. Быстро сговорились, какие именно подарки пошлет каждый, чтобы не возвышаться друг перед другом. Дмитрий стал прощаться.

Провожая переяславского князя до ворот караван-сарая, Василий попросил:

— Разузнай у епископа, как поскорее управиться с делами. Он-то знает… Поторопимся, князь… Ты ведь благоденствуешь на епископском подворье, а мне здесь — худо…

В голосе Василия прозвучала откровенная зависть.

Пыль, ворвавшаяся в приотворенные ворота с неожиданным порывом ветра, запорошила глаза. Василий зажмурился, достал из-за пазухи тряпицу, принялся вытирать слезящиеся глаза.

Дмитрий ждал, что еще скажет князь Василий.

— Поезжай! Поезжай! — наконец махнул тот рукой. И опять пожаловался: — Худо мне здесь…

Дмитрий легко вскочил в седло.

Невысокий, полнотелый Василий смотрел на него теперь снизу вверх, горькие морщины избороздили лоб, редкие волосы растрепаны ветром.

Дмитрий вспомнил, как прозвали в народе костромского князя — Квашня, и вдруг подумал, что тот ему не соперник. Если в тридцать лет смотрит как старик — значит, не жилец на этом свете!

Дмитрий стегнул плетью коня и помчался прочь от караван-сарая. За ним в клубах пыли скакали Антоний и дружинники.

Только через три дня епископ Феогност позвал Дмитрия на беседу в ту же келью, пропахшую смолистыми лесными запахами. Тот же тихий отрок затворил дверь за спиной переяславского князя.

— Запомни два имени, сын мой! — сразу начал Феогност. — Джикжек-хатунь, любимая жена Менгу-Тимура, и темник Ногай, предводитель туменов Дешт-и-Кипчака…

— Жена хана? — удивленно переспросил Дмитрий.

Епископ улыбнулся, подтвердил:

— Да, Джикжек-хатунь! Здесь Орда, а не Русь. В Орде все по-иному, чем у нас. Ханские жены не только детей растят, не только домашними делами заправляют. Вспомни, от кого получал грамоты отец твой, Александр Ярославич Невский, от великого хана Гуюка или от ханши, матери его? От ханши! Кому приписала молва смерть деда твоего, великого князя Ярослава Всеволодовича? Тоже не хану, а ханше, опоившей его ядом…

Заметив сомненье на лице Дмитрия, епископ Феогност поднялся с кресла, подошел к ларю и достал несколько пергаментных свитков.

— Погляди сам, — сказал он, отчеркивая ногтем строку на одном из пергаментов. — «Мнение хатуней, мурз и темников сошлось на том, чтобы избрать на ханство Менгу-Тимура, сына Тукана, внука Батухана…» Видишь, даже в приговоре курултая ханши поставлены на первое место! А вот ярлык самой Джикжек-хатуни, — продолжал он, разворачивая другой свиток. — «Джикжек-хатуни слово царевичам улусным и мурзам и баскакам и таможенникам…» Запомни, сын мой: путь к сердцу Менгу-Тимура лежит через юрту Джикжек-хатуни!

— Где искать ее юрту?

— Джикжек-хатунь сейчас на летних пастбищах, по сию сторону Волги. Мои люди укажут туда дорогу. И среди слуг ханши есть христиане, сохранившие верность церкви. Найдется кому и передать подарки, и посоветовать, чтобы ханша следующие подарки приняла из твоих рук. В том я, смиренный служитель божий, тебе помогу…

— Спасибо, отче! — поклонился Дмитрий. — Сделаю все как ты сказал…

Потом епископ Феогност заговорил о Ногае.

Непомерно возвысился за последние годы правитель Дешт-и-Кипчака, не сразу и поймешь, кто теперь сильнее: Менгу-Тимур или темник Ногай. Ногай сам, помимо хана, ссылается с иноземными государями, называет себя родственником царя Берке и главным предводителем войска. Пока еще открыто в ханские дела не вмешивается, но недалеко то время, когда Ногай станет хозяином всей Золотой Орды…

— Тебе нужно, княже, заручиться поддержкой Ногая. Если не теперь, то в будущем это будет полезно. Я помогу тебе. Честолюбец замыслил породниться с самим византийским императором, сватает за себя царевну Ефросинью, побочную дочь Михаила Палеолога. Без благословенья церкви этому браку не бывать! Поэтому Ногай сам ищет моей дружбы…

Нелегко было Дмитрию разобраться в хитросплетеньях ордынских дел даже при таком опытном кормчем, как епископ Феогност. Но разобраться было нужно: путь к великому княженью лежал через Орду…

Подарки Джикжек-хатуни повез боярин Антоний.

…Равнодушно скользнув взглядом по золотым и серебряным кубкам, связкам соболей, блюду с серебряными гривнами и украшенному самоцветами ларцу, Джикжек-хатунь велела служанкам унести дары из юрты.

Тогда Антоний достал главный подарок — ожерелье из светлого речного жемчуга, будто вобравшего в себя прозрачную голубизну северного неба.

— Возьми, благородная Джикжек-хатунь, жемчуг из русской земли.

Ханша задумчиво перебирала жемчужины смуглыми пальцами.

— Говорили мне, что жемчуг родится только в южных морях. Значит, и в твоей стране холода есть жемчуг? — вдруг спросила она, поднимая глаза на Антония.

На удивленье красив был молодой боярин! Высокий, прямой, с могучей грудью, обтянутой нарядным голубым кафтаном. Румяное лицо окаймляла кудрявая русая бородка, а под густыми бровями — серые проницательные глаза…

Ханша проговорила с улыбкой, глядя прямо в лицо Антонию:

— Господин твой так же молод, как ты?

Не таков был Антоний, чтобы не воспользоваться мимолетным интересом ханши, не повернуть случай на пользу своему господину! Доверительно приглушив голос, он поведал ханше о злоключениях молодого князя Дмитрия, лишенного дядей Ярославом законного права на отцовский великокняжеский престол, о ратных подвигах отважного Дмитрия, которые не принесли ему ничего, кроме славы.

— Сама ведаешь, благородная Джикжек-хатунь, каково остаться малолетнему наследнику без защиты могучего отца и сколько опасностей его подстерегает…

Ханша непроизвольным движеньем прижала к себе мальчика, сидевшего рядом с ней на шелковых подушках, гневно сдвинула брови. Антоний догадался, что Джикжек-хануть представила себе, как вырывают ханские братья власть у ее сына, наследника Менгу-Тимура, как покидает она, униженная и беззащитная, дворец в Сарае, чтобы пропасть в тумане неизвестности, — и порадовался к месту сказанному слову.

— Пусть ко мне придет князь Дмитрий! — сказала на прощанье ханша. — Пусть расскажет о своей земле, где родится светлый жемчуг!

Епископ Феогност остался доволен разговором с Джикжек-хатунью, похвалил Антония за находчивость: «Твой хитроумный намек ханша крепко запомнит. Сама пуще огня боится, как бы родственники Менгу-Тимура не воспрепятствовали ее сыну взойти на ханский престол!»

Князю Дмитрию епископ посоветовал не медлить, завтра же ехать к ханше.

И Дмитрий поехал.

Поехал с намереньем очернить князя Ярослава в глазах всесильной Джикжек-хатуни, унизить, погубить. Поехал, понимая, что изощренное коварство не прибавляет славы витязю, но был готов и на это…

На епископское подворье князь Дмитрий возвратился хмурый и печальный. Неохотно отвечал на вопросы епископа. «Да, встретила хорошо…» «Да, и об отце, покойном Александре Ярославиче, помянула добром…» «О Ярославе говорила с недружелюбием…» «Конечно, намекнул ей, что Ярослав не по праву стал великим князем». «Обещала мне милость и ласку…» «Одарила на прощанье вот этим кольцом с своей руки…»

— Чем же ты недоволен, сын мой? — удивился епископ Феогност. — Вроде бы все удалось, как задумали…

Дмитрий поднял на него тоскующие глаза:

— Тяжко мне, отче! Страшное дело я сотворил, направляя злобу ханши на князя Ярослава. Прощаясь со мной, ханша сказала, что Ярослав живым на Русь не вернется… грех на мне!

Дмитрий закрыл ладонями лицо, плечи его вздрагивали.

— Ради чего бился ты за великое княженье? — неожиданно спросил Феогност. — Ради славы? Ради гордыни? Ради богатства великокняжеского?

— Ты же знаешь, отче! Не раз о том говорили! — обиженно вскинулся Дмитрий.

— Ради чего?

— Хочу продолжить дело родителя моего, Александра Ярославича Невского! Хочу удельных князей смирить! Вернуть Новгород под руку великого князя! Рубежи укрепить, чтобы не воевали недруги русские земли! Полки великие собрать, коим и Орда страшна не будет!

Дмитрий гордо выпрямился, сжал пальцы в кулаки, будто собираясь броситься в драку с невидимым врагом. С грохотом упала тяжелая скамейка, отброшенная ногой князя.

В дверь испуганно заглянул отрок и скрылся, встретив недовольный взгляд епископа.

— Верю, сын мой, что возвеличишь ты делами своими Русь и святую церковь! — торжественно проговорил епископ Феогност. — Властию, данной мне богом, отпускаю грех твой, ибо совершен сей грех ради богоугодного дела! Да пребудет душа твоя в мире и покое! Аминь!

Перекрестил Дмитрия и добавил негромко, буднично:

— Ступай, отдохни, княже. Смятенье души твоей — от гордыни. Смири гордыню — обретешь покой. А о душе твоей я позабочусь…

4

…Тянулись дни, однообразные, как выжженные солнцем солончаки. Опять были поездки по пыльным улицам Сарая, бесконечные пустые разговоры со сладкоречивым битикчи, надоедливые жалобы Василия Костромского и Глеба Белозерского на ордынское лукавство, назойливая алчность мурз. И жара — удушливая, иссушавшая тело и мозг.

Июль сменился августом, таким же знойным.

Возвратился из Дешт-и-Кипчака игумен Иона, духовник Дмитрия, посланный с подарками и епископской грамотой к Ногаю. Темник не пожелал встретиться с переяславским князем, но подарки принял и — спасибо хлопотам епископа Феогноста! — прислал ярлык со словами дружбы.

Ярлык Ногая читали все вместе: епископ Феогност, Дмитрий, Антоний, Иона:

«Ногаево слово Дмитрию-князю. Да будет доброжелательство между нами. В час беды найдешь в Дешт-и-Кипчаке убежище».

— Еще одна удача, — заключил епископ, сворачивая пергаментный лист с печатью на красном шнуре. — Когда-нибудь пригодится, княже, этот ярлык. Больше тебе в Орде делать нечего…

В день нерукотворного образа, покровителя путешествующих, переяславское посольство покинуло гостеприимное подворье епископа Феогноста. Следом за ним уехали со своими людьми Василий Костромской и Глеб Белозерский.

Великий князь Ярослав Ярославич промедлил еще месяц, ожидая возвращения хана из похода. Но после воздвиженья стронулся с места и он.

Битикчи привез на пристань небогатые подарки, а среди них — кувшин с вином, знак вниманья любимой жены хана Джикжек-хатуни.

— Пусть это вино, привезенное из-за моря, облегчит князю тяготы дальнего пути, — напутствовал битикчи.

Ярослав Ярославич кланялся, растроганный неожиданной милостью ханши…

А вскоре на Русь пришла скорбная весть. Сентября в шестнадцатый день преставился по пути из Орды великий князь Ярослав Ярославич, державший великое княженье семь лет.

Похоронили Ярослава Ярославича не в стольном Владимире, а в отчине его, городе Твери, в соборной церкви Кузьмы и Демьяна.

Той же зимой Василий Костромской, последний из оставшихся в живых Ярославичей, получил от Менгу-Тимура ярлык на великое княженье.

 

ГЛАВА 11

ПОСЛЕДНИЙ ЯРОСЛАВИЧ

1

Нет тиуна злее, чем тиун, выслужившийся из кабальных холопов и капризной милостью господина поставленный над бывшими товарищами. Гнёт такой тиун подневольных людей до земли, глумится над нищетой, вымещая на безвинных свои прошлые обиды и униженья.

Нет правителя своевольнее и жестокосерднее, чем рядовой удельный князь, волей случая вознесенный из своей вотчинной глухомани на великокняжеский престол. Кружится у него голова от непривычной высоты, уши доверчиво открываются сладкому шепоту льстецов, старые друзья кажутся излишне дерзкими, а самое малое противоречие вызывает слепую нерассуждающую ненависть. Мечется такой правитель в хитросплетеньях княжеских дел и человеческих отношений, отталкивая и оскорбляя верных союзников, приближая и осыпая милостями затаившихся до времени врагов, торопясь в считанные дни свершить то, чего годами добивались его опытные предшественники, и, встретив неожиданное препятствие, впадает в отчаянье, клянет все и вся, хватается, как утопающий за соломинку, за любое, самое подлое, оружие…

…Так вламывается в чащу разъяренный медведь, топча и расшвыривая лапами муравейники, ломая кусты, с корнем вырывая молодые березки, продираясь все дальше и дальше, пока наконец не упрется лобастой головой в неколебимый дуб и не заревет от бессильной злобы, сдирая кору ломающимися когтями…

Таким неодолимым препятствием на пути к власти стал для Василия Ярославича Великий Новгород.

Стольный Владимир встретил нового повелителя колокольным звоном и радостными криками посадских людей. Откуда мог знать тогда Василий, что горожане радовались не столько ему, сколько избавленью от великого князя Ярослава Ярославича, за семь лет правления так и не снискавшего любви владимирцев?

На торжественное богослуженье в Успенском соборе съехались все сколько-нибудь заметные князья: Дмитрий Александрович Переяславский, сын Невского и сам уже прославленный воитель; хмурый и завистливый Андрей Городецкий, следующий по старшинству Александрович; новый тверской князь Святослав Ярославич, еще не снявший траура по своему отцу, покойному Ярославу Ярославичу; старейший среди князей русских Борис Василькович Ростовский, который сидел в своем уделе с самого Батыева погрома; князь-приймак Федор Ростиславич Черный, Ярославский, приехавший во Владимир со своей тещей-соправительницей княгиней Ксенией; ордынский доброжелатель Глеб Василькович Белозерский, женатый на ханской родственнице; тишайший Роман Владимирович Углицкий, коего бог даже потомством обделил; галицкие братья-соправители Давид и Василий Константиновичи; Юрий Андреевич Суздальский, бессменный наместник покойного великого князя в Новгороде; Федор Рязанский, сын князя-мученика Романа Ольговича, злодейски убитого в Орде. Приехал почтить нового великого князя и новгородский посадник Павша Онаньич с большими боярами.

На соборной площади, радуя глаз, выстроились нарядные дружины удельных князей, каждая под своим стягом. Но выше всех гордо развевался на ветру великокняжеский стяг с ликом богородицы, заступницы Владимирской земли.

Так и сам великий князь возвышен богом над иными князьями, предназначенье коих — быть у него под рукой, в повиновенье…

Неделю продолжались пиры и гулянья. Скоморохи от великих трудов сорвали голос, выговаривали прибаутки хриплым шепотом. Ученые медведи, оглушенные праздничным ревом толпы, ложились под заборы и зажимали уши лапами. Поднять их невозможно было ни пинками, ни палками. Руки князей и бояр устали поднимать заздравные чаши, нутро не принимало больше ни пряных медов, ни фряжских вин, ни изысканных яств.

Пышно праздновал Василий Ярославич свое восшествие на великокняжеский престол!

Обмякшие духом князья легко согласились на положенную с их уделов долю ордынского выхода, обязались в назначенный срок привезти серебро в великокняжескую казну. Поклялись на кресте поставить свои дружины под великокняжеское знамя, а самого Василия слушать и почитать, как дети родного отца.

Василий торжествовал, забыв, что точно так же, под колокольный звон и хмельную радость пиров, принимал семь лет назад великокняжескую власть его неудачливый предшественник, Ярослав Ярославич. Все теперь казалось Василию легко достижимым. Даже племянник Дмитрий Александрович Переяславский, которого Василий втайне боялся, вдруг представился ему просто дерзким юнцом, который должен смириться перед величием великокняжеского титула.

И все-таки разговор с Дмитрием великий князь отложил на последний день праздника.

Василий Ярославич дождался, пока уехали со своими дружинами Андрей Городецкий, младший брат Дмитрия, и Глеб Василькович, свидетель договора Василия с Дмитрием накануне поездки в Орду. Василий обещал тогда, если удастся перекупить у хана ярлык на великое княженье, отдать переяславскому князю Новгород. Но теперь лишаться богатой Новгородской земли вроде бы и ни к чему, ярлык на великое княженье получен одной волей ханской, без помощи Дмитрия…

И еще одно сделал Василий, готовясь к трудному разговору с переяславским князем: посадил в соседней горенке, за приоткрытой дверью, восемь доверенных дружинников-телохранителей в кольчугах и с оружием. Мало ли на что может решиться в гневе переяславский князь? Конечно, было бы лучше снять с Дмитрия меч у крыльца, но такого бесчестья ни один князь не потерпит…

Неудержимым гневом блеснули глаза Дмитрия, когда великий князь объявил о своем решенье не отдавать Новгород. Рука невольно потянулась к мечу.

Василий испуганно попятился, покосился на дверь, за которой притаились дружинники.

Боярин Семен Тонильевич, стоявший до этого позади великого князя, рванулся было вперед, чтобы загородить своего господина.

Но Дмитрий пересилил себя, склонил голову перед великим князем. Только сказал укоризненно:

— Воля твоя, великий князь… Решенья твоего оспаривать не буду, хоть и обидно мне…

— Вот и хорошо, вот и ладно! — заторопился Василий. — Миром сие дело покончим! А я тебя своей милостью не оставлю. Земли, пограничные с переяславским уделом, велю на тебя отписать. Богатые земли, с рыбными ловлями и бортными угодьями.

Заискивающе улыбаясь, великий князь подошел к Дмитрию, осторожно похлопал по плечу:

— Люб ты мне! Вон ведь ты какой молодой да пригожий! Жениться надумаешь — сам твоим сватом буду, подарки невесте пришлю богатые… — И добавил, притворно вздохнув: — А с Новгородом одни заботы… Зачем тебе Новгород?

— Воля твоя, великий князь, — повторил Дмитрий.

В тот же вечер Дмитрий Александрович уехал в Переяславль.

Владимирский боярин, пристав великого князя, с почетом проводил переяславцев до самой Пекши. В селах, где останавливался Дмитрий, корм его людям и овес лошадям выдавался щедро, без счета. Видно, великий князь хотя бы этим старался загладить нанесенную обиду…

Вскоре другой владимирский боярин привез в Переяславль обещанную грамоту на земли по реке Пекше, отныне и навечно переписанные в вотчину Дмитрию Александровичу.

Великий князь подробно расспросил боярина, как принял его Дмитрий, и, услышав, что переяславский князь будто бы остался доволен пожалованьем, окончательно успокоился.

Человек, который очень желает чего-то, легко принимает желаемое за действительное. Так случилось и с Василием. Он не обратил вниманья на осторожные намеки боярина о военных приготовленьях в Переяславле. Крепкие заставы на переяславских границах при желанье можно было объяснить простой осторожностью, всегда отличавшей сына Невского, а бряцанье оружия на улицах Переяславля — обычным смотром боярских дружин.

Великого князя заворожили ласковые слова, на которые не поскупился Антоний и которые владимирский боярин, стараясь подчеркнуть успех своего посольства, постарался передать со всеми подробностями…

— Пришло время круто поговорить с Господином Великим Новгородом! — заявил Василий Ярославич на боярском совете. — Ты, Семен Тонильевич, будешь послом.

Сумрачный, до бровей заросший лохматой черной бородой, Семен Тонильевич поднял руку, медленно сжал в кулак узловатые пальцы:

— Вот как задавлю своевольство новгородское! Приказывай, великий князь!

С Семеном Тонильевичем в Новгород отправилась такая многочисленная дружина, что не сразу можно было понять, посольство это или военный поход.

А сам великий князь собирал тем временем во Владимире боярские отряды и вооружал городское ополченье. Василий Ярославич не хуже других знал, что крутой разговор нужно подкреплять военной силой.

Снова замерла в тревожном ожиданье Русь, почувствовав надвигавшуюся усобицу.

2

О новгородских делах Дмитрий Александрович узнал из первых рук. По сухой июльской дороге пригнал из Новгорода в Низовскую землю обоз с железным товаром купец Прохор. Сам купец остановился на переяславском посаде — отдохнуть.

На следующее утро Прохор и его приказчик Акимка, согнувшийся под тяжестью короба с клинками, кольчугами, большими и малыми ножами, появились на княжеском дворе. Это никого не удивило. По обычаю, проезжие купцы приносили лучшие свои товары князю.

Акимка с товаром остался у тиуна Лаврентия Языковича, а самого Прохора доверенный отрок Илька проводил по запутанным переходам дворца в княжескую горенку.

Здесь собрались давние знакомцы Прохора: Дмитрий, большой воевода Иван Федорович, боярин Антоний, священник Иона. Поэтому Прохор говорил откровенно, ничего не скрывая, даже не думая о том, понравится или нет Дмитрию его правда.

Переяславцы слушали внимательно, изредка прерывая рассказ купца короткими вопросами.

— Поначалу владимирский посол Семен Тонильевич держался непонятно, — рассказывал Прохор. — На вечевую площадь Семен приехал с немногими людьми. Выслушал речи вечников, благодарил даже, что не нарушил Великий Новгород обычая, призвал к себе великого князя. Потом заперся со своей сильной дружиной на городище. Сам никуда не выезжал, к себе никого не пускал. В городе остались наместники Василия, которые приехали вместе с посольством. Эти-то наместники и начали свару. Перво-наперво стали грамоты оспаривать, написанные прежним великим князем Ярославом Ярославичем. Не по делу-де вынудили новгородцы те грамоты у князя Ярослава, испокон веку не было, чтобы отнимали суд у князя и дани черные и печерские! Посадник Павша Онаньич с боярами трижды ездил на городище, но Семен Тонильевич новгородских больших людей даже за ворота не впустил. А на четвертый раз, допустив во двор, объявил с крыльца, что слово великого князя нерушимо, как потребовали наместники, так тому и быть!.. Был и я с тем посольством, — добавил Прохор. — Дружинников владимирских набился полон двор. Сам Семен Тонильевич кулаком машет, грозит гневом великого князя. Посаднику и слова толком не дал сказать…

— А вече что? — спросил Дмитрий.

— Возмутилось вече. Единой душой поднялись вечники на князя Василия. Да я же записал для памяти все, что вечники говорили! — спохватился Прохор и достал из-за голенища свернутую трубочкой бересту.

Антоний быстро пробежал грамотку глазами и, пропустив обычное перечисление обид и неправд, причиненных великим князем Новгороду, зачитал главное:

— «Ты, великий князь, старые грамоты, что Ярослав Ярославич с Новгородом написал, отспариваешь и новые грамоты писать велишь. Ты сам такое удумал, а нас не спросил. Если не захочешь на прежних вольностях крест Нова-городу целовать, то ты нам не нужен, а мы князя добудем!»

Прохор добавил, что после веча Семен Тонильевич и все владимирцы отъехали из Новгорода в Низовскую землю, пригрозив вернуться с полками. А господа новгородская, посадник Павша Онаньич и бояре, собрали посольство в Переяславль, звать Дмитрия Александровича на княженье. Опасаются только, что откажет Дмитрий, как отказал в позапрошлое лето…

Дмитрий промолчал.

Хоть и проверенный человек Прохор, но и ему всего знать не следовало. О том, что переяславское войско готово к походу, было известно лишь считанным людям. А о том, что войско предназначалось именно для новгородского дела, знали совсем уж немногие: сам Дмитрий, Иван Федорович, Антоний. Даже Федору и другим воеводам не было сказано, куда они поведут полки. Люди боярина Антония нарочно распускали слухи, что князь Дмитрий задумал воевать с Литвой.

Но для себя Дмитрий уже решил выступить немедленно, как только прибудет новгородское посольство. Многое изменилось с позапрошлого лета! Тогда Новгороду нужны были великокняжеские полки для защиты от немцев, а теперь новгородские границы в безопасности. Князь Довмонт Псковский заслонил Великий Новгород удалым своим мечом. Попробовали было немцы сунуться в русские земли, подступили к Пскову на кораблях и сухопутьем, в конной рати. Но Довмонт, не дожидаясь полков из Новгорода, с дружиной и мужами-псковичами вышел на них и убил многих, а иных живыми взял. Уцелевшие немцы побежали без памяти за реку Опочку. Было это совсем недавно, месяца июня в восьмой день, на память великомученика Феодора Стратилата. А сейчас Прохор привез известие еще об одной победе Довмонта. Немцы начали вдругорядь нужу творить в псковских волостях на речке Желче. Князь Довмонт отбил их, переправился на плотах через узмень между Чудским и Псковским озерами и повоевал Чудскую землю…

«Надо думать, не скоро немцы от этих уроков опомнятся, — размышлял Дмитрий. — Спасибо князю Довмонту! Его стараньями Новгороду великокняжеские полки пока не нужны. Да и в самом Новгороде доброхотов переяславских за эти годы изрядно прибавилось. На что уж врагом был Юрий Михайлович, тесть покойного Ярослава, но и тот ищет дружбы с переяславским князем! Вот и Прохор подтверждает: многие люди в Новгороде ждут меня, открыто об этом говорят… И еще больше будет доброжелателей, когда сам приду в Новгород с сильными полками!»

Прохору князь Дмитрий на этот раз не сказал ничего определенного:

— Возвращайся домой. Скрепляй людей, что за меня стоят, и добрым словом, и надеждой. Серебро и еще что понадобится — возьми у Антония. А Акимку с товаром проводи в Кострому. Пусть сидит там, торгует да глаза открытыми держит. В отчине князя Василья о многом доведаться можно. Приказчиком к Акимке дам своего человека… — И, улыбнувшись, Дмитрий пошутил: — Даты не опасайся, Прохор! Деньгу тот человек не сворует…

Переяславцы рассмеялись, глядя на смущенное лицо Прохора.

Только на прощанье Дмитрий все же шепнул купцу:

— Может, и я скоро за тобой в Новгород поспешу…

Тихим августовским вечером по Нерли приплыли на простых купеческих ладьях новгородские послы. Далеко обогнув Переяславль, они высадились за городом на озерном берегу, против усадьбы большого воеводы Ивана Федоровича.

В тот же вечер князь Дмитрий, возвращаясь с охоты, будто случайно завернул к воеводе и остался у него ночевать.

На рассвете новгородские ладьи тихо отчалили от берега и скрылись в тумане, опустившемся на Плещееве озеро.

Лазутчики, засланные великим князем Василием в Переяславль, ничего не заметили. Да и что было замечать? Что могло показаться необычного в купеческом караване, проплывшем в сумерках по озеру? Каждый день проплывали такие караваны мимо Переяславля. И к частым отлучкам Дмитрия люди привыкли. Князь молод, непоседлив, любит быструю езду и охотничьи забавы.

Безмятежно спали владимирские соглядатаи в ту ночь, не помышляя о гневе великого князя Василия, который обрушится на них, когда тайное станет явным.

А гнев великого князя будет оправданным: ведь именно в ту тихую августовскую ночь был выдернут первый камень из плотины, до поры до времени сдерживавшей огромную толщу противоречивых стремлений, честолюбивых надежд, застарелой ненависти и перепутанных межкняжеских отношений, которые прорвутся тонкой струйкой через образовавшуюся щель, а затем, вдребезги разнеся преграду взаимных обязательств и обычаев, захлестнут всю Русь кровопролитной усобной войной…

3

Понеслись, подгоняя друг друга, ошеломляющие события.

На многих судах отплыло от песчаной косы, намытой речкой Трубежем, переяславское войско.

Через день передовые ладьи переяславцев заметили уже на Нерли.

Помчались во Владимир гонцы с тревожными вестями: «Дмитрий идет по Нерли к Кснятину!»

Боярин и воевода великого князя Семен Тонильевич с конным войском, ведя в поводу запасных лошадей, поспешил к устью Нерли, чтобы перехватить переяславцев.

Семен Тонильевич приказал перегородить Нерль плотами, скованными железной цепью. На плотах за дощатым забором встали владимирские лучники. В прибрежных кустах притаились спешенные копьеносцы. Конные засадные дружины замерли в ожиданье в прибрежных лесах.

Семен Тонильевич торжествовал, предвкушая кровавую баню, которую он устроит князю Дмитрию. Нерль в том месте была неширокой, насквозь простреливалась с берегов. Скрыться Дмитрию было некуда: крутые обрывы подступали к самой воде.

Ждать пришлось недолго.

Из-за поворота реки показались переяславские ладьи.

Ладей было пока немного, десяток или полтора, но над передней развевался приметный княжеский стяг.

Переяславцы заметили плоты, перегородившие реку, остановились поодаль.

На берегах зашевелились кусты, оттуда густо полетели стрелы. Но воины Дмитрия, пригнувшиеся за высокими бортами ладей и прикрытые овальными щитами, были недосягаемы для лучников.

Переяславские стрелы, выпущенные наугад в заросли кустарника, тоже не причиняли вреда.

Семен Тонильевич ждал, пока подойдет остальное переяславское войско, и придерживал до поры засадные дружины. Но ладей на реке не прибавлялось.

Бой замирал. Владимирские лучники разбросали почти все стрелы и ожидали, когда из обоза принесут новые.

К вечеру, едва скрылось солнце за лесом, переяславские ладьи неожиданно повернули и скрылись за речным поворотом.

Конные разъезды владимирцев, посланные в разведку вдоль берега Нерли, сообщали, что больше ладей князя Дмитрия не видно на несколько часов пути.

Только теперь Семен Тонильевич понял, что его обманули, как безусого юношу, впервые попавшего в ратное дело. Послав по Нерли немногие ладьи под своим стягом, Дмитрий прошел где-то в ином месте. Но где?

…Тверской князь Святослав Ярославич, откликнувшийся на просьбу великого князя Василия, перегородил крепкой заставой Волжский путь.

Но переяславское войско не вышло и на Волгу…

Только спустя много времени, когда было уже поздно посылать рати вдогонку, во Владимире узнали путь князя Дмитрия: дремучими лесами к Волоку Ламскому, а оттуда, минуя враждебную Тверь, к новгородской крепости Торжку. А ведь если хорошенько подумать, можно было заранее догадаться, как пойдет Дмитрий! Кружным путем через Шошу и Волок переяславский князь возвращался когда-то из Новгорода в свою отчину…

Разгневанный Василий сам поспешил с войском в Переяславское княжество. Владимирцы жгли села и деревни, разносили в щепки бортные деревья, угоняли в плен тысячи смердов.

В день воздвиженья владимирские полки подступили к Переяславлю и остановились против города, на другом берегу реки Трубеж.

Столица князя Дмитрия казалась грозной и неприступной. Над крутым валом поднимались стены из могучих, в обхват, дубовых бревен. Высокие башни ощетинились самострелами. Из бойниц выглядывали многочисленные лучники.

Со скрипом отворились тяжелые створки городских ворот. К Трубежу выехали переяславские дружинники, с головы до ног закованные в тяжелые немецкие доспехи, с длинными копьями в руках. Они остановились у самой воды, пропустив вперед воеводу Ивана Федоровича, оберегателя города.

Иван Федорович крикнул владимирским боярам, выехавшим навстречу ему к другому берегу Трубежа, что князя Дмитрия Александровича в городе нет, но все переяславцы крест целовали стоять насмерть и города не отдавать. А будет князь великий к Переяславлю приступати — прольется кровь христианская!

Великий князь Василий Ярославич не решился на приступ. Брать такой город приступом дело нешуточное! А для осады не было времени. Не стоять же под стенами Переяславля до зимы! Князь Дмитрий использует задержку, чтобы укрепиться в Новгороде…

Смущало Василия и явное неодобрение удельных князей. Понятно, не о Дмитрии заботились удельные владетели, а о неприкосновенности наследственных княжений, но Василию от этого было не легче. Борис Василькович Ростовский, выражая мнение других князей, не постеснялся даже упрекнуть великого князя в нарушении древних обычаев: «Новгородцы сами призвали Дмитрия, одни они перед тобой виноваты, с ними и воюй. А разорять Переяславль за вину новгородцев будет неправдой. Честь великокняжеская от такого дела будет в уроне…»

Но главным было все-таки не неодобренье князей, а грозная решимость переяславцев биться насмерть…

И Василий уступил.

Владимирское войско двинулось к Волге и, соединившись с тверскими дружинами, неожиданно появилось под Торжком.

Новгородские наместники, сидевшие в Торжке, не ожидали нападения. Дымное зарево поднялось над посадами. Загорелись и обрушились деревянные стены города. Владимирцы и тверичи ворвались в Торжок.

Купеческие амбары с красным товаром, серебряная казна, запасы хлеба, драгоценные меха, приготовленные для зимнего пушного торга, стали добычей победителей.

Пленных горожан отправили на ладьях в Низовскую землю.

Вскоре отбыл во Владимир и сам великий князь, оставив в Торжке своих воевод с приказом не пропускать в Новгород хлебные караваны.

Семен Тонильевич тем временем разорял новгородские волости за рекой Медведицей. Летучие загоны владимирской конницы доходили до верховьев Мологи, сжигая села и боярские усадьбы. Но это была скорее месть, чем военная необходимость: в лето шесть тысяч семьсот восьмидесятое октября в девятый день, князь Дмитрий Александрович благополучно пришел в Новгород и сел на новгородском столе.

С первыми снегопадами замерла война. Обе стороны готовились к зимним походам. И походы эти вскоре начались.

Летописцы, внимательно следившие за усобной войной, не успевали заносить на пергаментные листы быстро сменявшиеся события.

Сначала сам великий князь с владимирским баскаком Амраганом и затем его мурзой Айдаром воевали новгородские волости. Многочисленные отряды татарской конницы и великокняжеские дружины рыскали по лесным дорогам, нападали на деревни, грабили города, захватывали пленных и, отягощенные добычей, отступали обратно за Волгу.

Потом Святослав Тверской, союзник великого князя, тоже с помощью татар, сменил уставшие владимирские полки. Война охватила огромное пространство. Бои вспыхивали под Волоком, под Бежичами, под далекой северной Вологдой.

А за Дмитрием Александровичем даже уследить было трудно.

Переяславский князь метался со своими удалыми дружинами по Новгородской земле, громил великокняжеские заставы, отбивал обозы с добычей, внезапными налетами освобождал пленных, перехватывал и вешал на перекрестках дорог великокняжеских гонцов.

Война принимала жестокое, невиданное доселе обличье.

Василий приказал своим тиунам схватить новгородских купцов во Владимире, Твери и Костроме, отобрать товары, а самих их заковать в железо. Воеводы великого князя, засевши в Торжке, накрепко заперли хлебный путь в Новгород. Дорог стал хлеб в новгородских волостях, черные люди начали помирать с голоду.

В отместку князь Дмитрий осадил со своими дружинами и новгородским пешим ополчением город Тверь, столицу князя Святослава Ярославича.

Во Владимир к великому князю приехали большие новгородские послы Семен Михайлович, Лазарь Моисеевич и Стелан Душилович. Приехали не просить о милости, а требовать своего, чувствуя за плечами силу. «Ты бы, великий князь, Нова-города не добивался, а что новгородское взял, то все бы отдал без утайки, — настаивали послы. — А что новгородских гостей грабили, поймали и заточили, ты бы всех гостей отпустил в Новгород со всем товаром безо всякой зацепки. Тогда жить тебе с Нова-городом в мире и в любви. Дай мир по правде новгородской!»

Но великий князь Василий мира не дал, приказал снаряжать новую рать на помощь тверскому князю.

Дмитрий Александрович, отступив от несокрушимой Твери, принялся штурмовать Торжок. Долго оборонялись воеводы великого князя. Много новгородцев нашли смерть под стенами Торжка. Но все же пересилил Дмитрий великокняжеских воевод. Переяславцы и новгородские ополченцы ворвались в город, сбили замок с хлебного пути.

Великому князю Василию нужно было все начинать сначала.

Снова собрались на новгородских рубежах владимирские и тверские полки. Снова потекли из-за реки Оки татарские тысячи, призванные великим баскаком Амраганом. Войне не видно было конца.

Но дрогнула сердцем корыстолюбивая новгородская господа, бояре и торговые гости. От войны им были только убытки. Порушилась торговля с Низовской землей. От непроданных товаров ломились амбары и подклети. Тиуны присылали слезные грамоты из вотчин, дотла разоренных наездами татарских загонов и ватагами владимирцев. Серебряная казна, собранная посадником Павшей Онаньичем с посадских дворов, растратилась на войну.

Сначала осторожно, а потом все настойчивей и настойчивей заговорили недовольные князем Дмитрием бояре: «Отовсюду нам горе! Отсель князь великий Василий с полками, а отсель князь тверской с полками же, а отсель баскак Амраган с бессчетными татарами. Вся Низовская земля на нас!»

Престарелый архиепископ Далмат, владыка новгородский, тоже тяготился военными заботами. Все чаще начал вспоминать в разговорах божью заповедь, что проливать кровь христианскую — великий грех…

Под предлогом защиты наровского рубежа от немцев владыка Далмат отозвал новгородское ополчение. Не приходили больше из Новгорода к войску обозы с оружием переяславского князя и хлебными запасами. Правда, явно отступиться от князя Дмитрия новгородская господа не решилась. Но намекнуть — намекнула, что было бы к лучшему, если переяславский князь своей волей отъедет из Новгорода…

В лето шесть тысяч семьсот восемьдесят первое Дмитрий Александрович возвратился в Переяславль, сохраненный в целости большим воеводой Иваном Федоровичем. Вместе с ним покинул Новгород посадник Павша Онаньич, который не пожелал примириться с всевластием великого князя.

Василий Ярославич вступил со своими полками в Новгород.

4

Горько пожалела новгородская господа о своем малодушии. Василий начал сводить счеты с новгородцами, объявил крамольниками многих добрый бояр. Потянулись по улицам Новгорода скорбные обозы: забитых в колодки бояр великокняжеские дружинники повезли в низовские города, в крепкое заточенье. Тысяцкого Ратибора бросили в подземную тюрьму на Городце, а его новый двор по приказу Василия разграбили и сожгли.

Владимирские дружинники, звеня оружием, ходили дозорами по новгородским улицам.

Новый посадник Михаил Мишинич делал все по слову великого князя Василия Ярославича.

Не миновала беда и архиепископа Далмата. По наущенью великого князя к больному Далмату пришли посадник и вечевые бояре, сказали дерзко: «Немощен ты и слаб, не под силу держать тебе Новгородскую землю. Кого благословишь, отче, на свое место духовного пастыря и учителя?» Далмат смирился, назвал два имени: игумена Давида и священника Климента.

После долгих споров бояре остановили свой выбор на Клименте. С охранной грамотой великого князя Климент поехал в Киев, чтобы принять благословенье от митрополита Кирилла…

Трудным был для Руси следующий год. Оскудела земля от войны, от татарских разбоев, от великокняжеских поборов. Удельные князья заперлись в городах, собирали дружины, а на кого — неизвестно.

А потом пришла новая беда.

Великий князь Василий Ярославич поехал в Орду с данью. С великими трудностями была собрана эта дань: по полугривне с сохи, а в сохе числили два мужа-работника. Но Менгу-Тимур принял великого князя сурово, упрекнул в нераденье: «Ясак мал, а людей в твоей земле много. Пошто не от всех даешь?» Напрасно Василий отнекивался прежними переписными книгами, татарами же составленными. Менгу-Тимур не стал и слушать, повелел послать новых численников по всем русским городам, чтобы не утаивали людей, обкладывали данью без изъятья.

Ордынец хуже волка, где пройдет — только кости обглоданные на земле валяются. Численники с крепкой охраной разбрелись по русским землям, чиня неправды и насилия. Почти вдвое выросла дань после переписи, придавив людей своей невыносимой тяжестью. Проклинали на Руси великого князя Василия, не сумевшего отвести беду…

Лето шесть тысяч семьсот восемьдесят третье было отмечено тревожными знамениями, великими пожарами и неожиданными смертями. Будто сам дьявол ополчился на Русскую землю, ужасая людей непознаваемыми делами.

Летописцы не успевали записывать известия о несчастьях и смертях.

Мая в третий день случилось дивное знамение в солнце. Огородилось солнце кругами — синими, зелеными, желтыми, багряными и червлеными, а посередине кругов — крест.

Того же лета был гром страшен, убило молнией во Владимире дьякона на обедне в соборной церкви Богородицы, а люди со страха все попадали на землю.

По зимнему времени луна погибла без остатка, а потом явилась вновь багровая, как в крови.

В лесу под Муромом убили медведя о трех ногах, а голова у медведя плешивая, будто костяная.

В Новгороде невесть из-за чего загорелись избы возле Немецкого двора, и погорело все от Торга до Словенского конца, и сгорело семь церквей деревянных да четыре каменных, а пятая каменная немецкая от копоти стала черной.

Того же лета погорел град Тверь весь без остатка, только едина церковь божьей заступой невредима бысть среди огня.

В полдень отпала стена у новгородской Святой Софии, распалась каменьем в ту сторону, что обращена к Неревскому концу.

Преставился епископ владимирский Серапион, учителен зело в божественном писании. Сидел Серапион на владимирской епископии токмо единый год, телом здрав был…

Страшно было все это. Люди не знали, что и думать. Неужто бог отвернулся от многострадальной Русской земли?

Среди многих несчастий не показалась удивительной даже неожиданная кончина великого князя Василия Ярославича, сорока лет от роду, на шестом году великого княженья. Схоронили Василия в родной Костроме, в церкви святого Федора.

Шел январь, а зима была от сотворения мира шесть тысяч семьсот восемьдесят четвертая.

В Кострому на похороны великого князя собрались Борис Василькович Ростовский, Глеб Василькович Белозерский, Михаил Иванович Стародубский, Федор Ростиславич Ярославский и прочие князья. После поминального пира, посовещавшись недолгое время, князья решили отдать великое княженье Дмитрию Переяславскому, сыну Александра Ярославича Невского. Соперников у Дмитрия не оказалось.

А вскоре приехали послы из Новгорода, чтобы позвать нового великого князя на новгородский стол.

Так вдруг свершилось, до обидного легко и просто, все, о чем долгие годы мечтал, чего добивался мечом и неустанными трудами Дмитрий.

Кончилось время князя Дмитрия, сына Невского, переяславского витязя, удачливого полководца и дерзкого соперника великих князей Ярославичей. Начиналось время великого князя владимирского Дмитрия Александровича.

Каким-то оно будет, его время?

 

ГЛАВА 12

ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЕ ЗАБОТЫ

1

Стольный Владимир был многоликим городом. С юга, со стороны Муромской дороги, город поднимался над пойменными лугами реки Клязьмы как могучий и грозный исполин.

Слева от города, на холме, хорошо видном из-за реки, покойно и величаво стоял древний Вознесенский монастырь, отгородившийся от мирских соблазнов дубовыми стенами. Просторное Раменское поле, обтекая монастырский холм, вплотную подходило к валам и стенам Нового города.

У берега Клязьмы крепостная стена Нового города неожиданно спускалась в овраг, к Волжским воротам, а затем снова взбегала на кручу, приоткрывая взгляду дома богатых горожан, стоявшие среди яблоневых садов по склонам оврага. А еще выше поднимались княжеские дворы, нарядные храмы Спаса и Георгия, причудливые кровли боярских теремов. Только здесь, через Муромский спуск, город позволял заглянуть внутрь себя, потому что дальше каменная стена Детинца, протянувшаяся по гребню речного обрыва, скрывала постройки Среднего города. Только белокаменные громады Успенского, Дмитриевского и Рождественского соборов высились над стеной Детинца. В ясные солнечные дни блеск золоченых куполов был виден за десятки верст. А над деревянной стеной Ветчаного города, примыкавшего к Среднему городу справа, только кое-где виднелись верхи посадских церквушек.

Поэтому со стороны Клязьмы казалось, что весь город наполнен пышными хоромами и величественными соборами, утопает в садах и нежится в богатстве.

Для путника, приближавшегося к Владимиру с запада, по Дмитровской дороге, город начинался с величественных Золотых ворот, белокаменного чуда, равного которому не было на Руси.

За гигантской торжественной аркой Золотых ворот дорога переходила в городскую улицу, перерезавшую из конца в конец боярский Новый город. Она тянулась мимо старых княжеских дворцов, выстроенных еще при Юрии Долгоруком и Андрее Боголюбском, мимо боярских теремов с высокими кровлями и резными крылечками, мимо деревянной церкви Пятницы — к Торговым воротам Среднего города.

Через эти внутренние ворота путник попадал на торговую площадь, в самый центр столицы.

Справа к торговой площади примыкала невысокая внутренняя стена Детинца, сложенная из белого камня, с многочисленными бойницами и церковью Иоакима и Анны над воротами. За стеной поднимались купола соборов, кровли епископского двора и великокняжеского дворца, возведенного владимирскими мастерами при великом князе Всеволоде Большое Гнездо.

На противоположном конце площади стояла Воздвиженская-на-Торгу церковь, белокаменные стены которой ярким пятном выделялись среди купеческих домин и торговых рядов.

Деревянные постройки Ветчаного города с площади были не видны: их скрывала от глаз восточная стена Среднего города с проездной Ивановской башней.

Редкий гость проходил дальше торговой площади, поражавшей своим многолюдством, многоцветием красного товара, многоязычным купеческим гомоном. Да и зачем было идти дальше Среднего города? Здесь находился и торг, и великокняжеские власти в Детинце.

Иным представлялся Владимир с востока, с холмов, по которым спускалась к Серебряным воротам города Суздальская дорога. Отсюда можно было заглянуть за деревянные стены Ветчаного города, похожего на большую деревню.

Все постройки Ветчаного города были деревянными, низкими, невзрачными. Они вытянулись вдоль единственной улицы, которая шла от Серебряных ворот к Ивановским воротам Среднего города.

А между улицей и крепостными стенами — скромные дворы посадских людей, избы ремесленников, гончарные мастерские, кузницы, навесы скотных дворов, клети с узкими прорезными оконцами, амбары из неошкуренных осиновых жердей, колодезные журавли на углах узких извилистых переулков. Под стать жилищам были и церкви, тоже деревянные, потемневшие от времени и непогоды, с покосившимися крестами на шатровых кровлях, покрытых дранью. Теснота, зловонье, струйки дыма из очагов, поставленных прямо во дворах. Летом — пыль, а осенью — непролазная грязь. Вместо тенистых веселых садов — узкие полоски огородов, где посадские люди выращивали для домашнего обихода немудрый овощ: репу, горох.

Бедность, убожество…

И так — до самой стены Среднего города, отгородившей от посада другой, княжеский и боярский, Владимир.

Только с севера, со стороны Юрьевской дороги, с дальних полей, полого поднимавшихся за рекой Лыбедью, город открывался весь сразу, во всей многоликости его частей. Отсюда видно было, что в стольном Владимире соседствовали богатство и бедность, пышный блеск княжеского Детинца и скромность посада и что неприметный Ветчаный город составлял чуть ли не половину столицы. А если пересчитать обитателей его, то их оказывалось намного больше, чем жителей Нового и Среднего города, вместе взятых.

Но не каждый знал, с какого места нужно смотреть на Владимир, чтобы охватить его целиком, как не каждый способен проникнуть разумом в сущность явлений, разнородных и противоречивых, свести их в единое целое, проникнуть в сокровенный смысл происходящего, очистив главное в жизни от шелухи выспренных речей, несбыточных надежд, легковесных обещаний. Однако в этой способности и заключается государственная мудрость, без которой нельзя обойтись настоящему правителю…

2

Дмитрий Александрович не сразу разобрался в хитросплетениях великокняжеских дел, а когда разобрался — пришел в уныние. Властвовать было не над кем, кроме прежних переяславских отчинников да Владимирского княжества, полученного по ханскому ярлыку!

Князья разъехались по своим уделам, и вытащить их оттуда было невозможно ни щедрыми посулами, ни грозными грамотами. А когда в лето шесть тысяч семьсот восемьдесят пятое новый великий князь стал настоятельно требовать войско для похода на корелу, удельные владетели прикрылись именем хана Менгу-Тимура. В Орду поехали Борис Ростовский с княгинею и детьми, брат его Глеб Белозерский с сыном Михаилом, Федор Ярославский, Андрей Городецкий и иные многие князья с боярами и дружинниками. Менгу-Тимур принял удельных князей с честью, и они, выслуживая ханскую милость, вместе с татарскими туменами ходили войной на Кавказ, к ясскому городу Дедилову. А в покинутых удельных столицах остались баскаки Менгу-Тимура, оберегая их от великого князя надежней крепостных стен и многолюдных полков: за баскаками стояла вся неисчислимая ордынская сила!

Старший из ростовских князей, Борис Василькович, умер в Орде. Ростовское княжество перешло к его брату, Глебу Васильковичу, хотя у Бориса были прямые наследники — сыновья Дмитрий, Василий и Константин. Князья еще раз показали свою приверженность к старым удельным обычаям, по которым княженья переходили не к сыну, а к следующему по старшинству брату.

Помнится, боярин Антоний намекнул великому князю Дмитрию, что, может быть, не без дальнего прицела брат его Андрей Александрович Городецкий водит дружбу с ростовскими князьями, не случайно вместе с ними отправился в Орду. Не мнит ли себя наследником великого княженья?

Промолчал Дмитрий, но слова верного боярина запомнил крепко. Завистлив и непостоянен был брат Андрей, обидчив без меры, в каждой малости видел униженье своего княжеского достоинства. Ничего хорошего ждать от него не приходилось. И предостереженье о его честолюбивых замыслах — не первое. Еще до смерти великого князя Василия Ярославича заводил Андрей разговоры с приятелями о том, что не всегда старшинством в роде определяется подлинное княжеское достоинство. В пример отца приводил, Александра Ярославича Невского, который взял великое княженье над своим старшим братом. Об опасных разговорах князя Андрея верные люди вовремя сообщили в Переяславль, однако за другими заботами Дмитрий Александрович оставил то сообщенье без внимания.

Но теперь — иное. Теперь было для кого сберегать великое княженье. Молодая жена Евпраксия, дочь переяславского боярина, подарила Дмитрию долгожданного наследника. Родился княжич Иван в год, когда сам Дмитрий Александрович стал великим князем. Люди увидели в том доброе предзнаменование, радовались за великого князя. А брат Андрей у себя в Городце от огорченья целую неделю из хором не выходил, рычал на людей лютым зверем. Об этом тоже верные люди сообщили.

Сам по себе Андрей был не опасен. Городец, отчина Андрея, был городом небольшим, с Переяславлем сравниться не мог. Плохо, что за спиной Андрея — удельные князья. Епископ Феогност, давний доброжелатель Дмитрия, предостерегал из Сарая, что Андрей сговаривается с владетелями Ростова, Ярославля, Белоозера и Галича. «Следи за братом, великий князь! Чаю, недоброе задумал!»

Глеб Василькович Ростовский, его сын Михаил и племянник Константин Борисович возвратились из Орды следующим летом, июня в тринадцатый день. Привел Глеб Василькович с собой в Ростов немалый обоз с военной добычей. С князем приехали в Ростов знатные ордынские мурзы. Можно было догадаться, что не только с военной добычей возвратился Глеб Василькович, но и с новой ханской милостью.

С великим князем Глеб Василькович повел себя гордо и заносчиво. Гонцов во Владимир не послал, захваченным богатством не поделился. Как будто бы стал теперь сам по себе, от великого князя в отколе!

Вскоре, тоже без ведома великого князя, Глеб Василькович женил своего сына Михаила на дочери князя Федора Ярославского. Месяца июля в пятнадцатый день в Ярославль съехались на свадебные торжества удельные князья. О чем они беседовали, уединившись в потайной горнице княжеского двора, не знали даже люди всеведущего боярина Антония. Но смысл содеянного и без того был понятен: удельные князья скрепляли союз родственными узами. Глеб Ростовский и Федор Ярославский теперь сватовья, а князь галицкий и дмитровский Давид Константинович, зять Федора, — их общий родственник. Попробуй тронь их! Все встанут заедин на великого князя!

Да и хан Менгу-Тимур навряд ли останется в стороне, если придется туго его любимцам и служебникам. Вскоре после свадьбы Глеб Василькович снова отправил своего сына Михаила в Орду, помогать хану в войне с Дунайской Болгарией. И князь Федор с ярославцами тоже пошел в Орду. Повели князья ратников Русской земли в дальние страны, воевать за чужое дело, расплачиваться русской кровью за ханскую милость…

На филиппово говенье, декабря в тринадцатый день, неожиданно умер на сорок первом году жизни Глеб Василькович. В Ростове сели на княженье его племянники Дмитрий и Константин Борисовичи, а в Белоозере — сын Михаил.

Однако смерть Глеба, давнего приятеля ордынского, о котором даже летописцы писали без утайки, что служил тот князь татарам с самой юности, — ничего не изменила. Новые ростовские князья по-прежнему держались за Орду. Врагов у великого князя Дмитрия Александровича не убавилось. Год от году они становились сильнее.

В Смоленске умер брат Федора Ярославского — князь Михаил Ростиславич Смоленский. Князь Федор присоединил к своим ярославским владеньям смоленские земли, став правителем двух сильных княжеств.

Андрей Александрович, в дополнение к своей отчине Городцу, получил с благословенья ростовских князей богатое Костромское княжество, оставшееся без хозяина после смерти бездетного Василия Ярославича Квашни. На службу к Андрею перешел со своими людьми костромской воевода Семён Тонильевич. Одно это приобретение стоило сильной крепости — заклятым врагом великого князя был воевода Семин, опытным военачальником и большим искусником в тайных делах.

Поцеловал Семен Тонильевич крест на верность князю Андрею, новому своему господину, и исчез из Костромы. Видели его то в заволжском Городце, то в Суздале, где Семен гостил больше недели на дворе нового суздальского князя Михаила Андреевича, то в Дмитрове. Побывал воевода и в Твери, где затаился, отгородившись со всех сторон сторожевыми заставами, сын покойного великого князя — Святослав Ярославич Тверской.

Тверской князь явной дружбы с ростовскими князьями не заводил, в Орду не ездил, время от времени посылал со своими боярами во Владимир подарки и грамоты, но веры в его подлинное дружелюбие у Дмитрия Александровича не было. Если дружба, то зачем принимать на своем дворе ведомого недруга великого князя Семёна Тонильевича и давать ему свободный проход через тверскую границу?

Много бессонных ночей провел боярин Антоний, распутывая следы Семена Тонильевича. Устраивал засады на лесных тропах, подсылал в Кострому и в Городец своих людей под личиной странников, бродячих торговцев, беглых холопов. Но хитер был костромской воевода, предусмотрителен, ловок, как бес.

Однажды сотник Фофан с переяславскими дружинниками застал воеводу Семена на ночлеге в деревушке у истоков реки Вори. Дружинники тихо окружили избу, где спал Семен Тонильевич, повязали сторожей. Навалившись толпой, высадили двери избы, ворвались внутрь. Упала со стола и погасла свеча. В кромешной тьме началась жестокая рубка: телохранители костромского воеводы отчаянно защищали своего господина. А когда все было кончено, когда смолкли стоны и лязг оружия, Семена Тонильевича в избе не оказалось: прополз воевода в темноте к чердачной лестнице, поднялся наверх, разворошил соломенную крышу и прыгнул с ножом в руке на конного переяславского дружинника, сторожившего избу со стороны леса. Рухнул дружинник в снег, зажимая ладонями порезанную шею. На его крик прибежали товарищи, но Семен Тонильевич уже мчался на коне. Кинулись за ним переяславцы, однако было уже поздно: ночь скрыла беглеца от погони…

После этого случая Семён Тонильевич стал еще злей, еще непримиримей. Повесил в Костроме, на торговой площади, двух верных людей боярина Антония, владимирских доброхотов. На речке Лухе, что впадает в Клязьму между Гороховцом и Стародубом, перехватил великокняжеского гонца, люто пытал и, ничего не добившись, бросил с камнем на шее в темную осеннюю воду.

Дмитрий Александрович пожаловался тогда на злодея князю Андрею, но тот отговорился незнанием, взял своего слугу под защиту. «Может, напраслину возвели великому князю на боярина Семена? — с насмешкой сказал он великокняжескому гонцу. — В то время на Клязьме-реке Семена будто бы и не было…»

Дмитрий Александрович понимал, что взять Семена Тонильевича можно было только войной, а начинать войну еще не время. Островок великокняжеских владений — Владимирское и Переяславское княжества — со всех сторон окружали враждебные города: Ростов, Кострома, Ярославль, Белоозеро, Галич, Городец, Суздаль, Дмитров, Тверь…

Где взять полки для победоносной войны?

«Только в Великом Новгороде! — в один голос твердили ближние люди великого князя. — За кем Новгород, тот господин на Руси!»

Дмитрий Александрович и сам думал так. За северными лесами и болотами, за каменными стенами крепостей, недосягаемых для татарских сабель, затаилась нерастраченная новгородская сила, лежало немереное богатство. Эта сила и это богатство могли подкрепить общерусское дело или пойти во вред ему. Но как взять их у своенравной новгородской господы?

Клятвам новгородских послов и крестоцелованью посадника Михаила Мишинича великий князь не верил. Не единожды клялись новгородцы в верности, а затем поднимали мятежи. Свежо еще было в памяти вероломство новгородских бояр когда они отступились от Дмитрия, ими же приглашенного, в самый разгар войны с великим князем Василием Ярославичем. Наместник великого князя, живший в Новгороде с горсткой дружинников, бессилен перед вече. Да и самому великому князю сидеть возле Новгорода, на загородном городище, тоже бесполезно. Одной дружиной новгородцев не устрашишь, а прибыльные рати из низовских городов за стенами княжеского двора не спрячешь. Сидеть и ждать очередного мятежа и дерзких речей вечников: «Поди, княже, прочь, ты нам не надобен»?

В прошлые годы позорно отъезжали неволей из Господина Великого Новгорода и великий князь Ярослав Ярославич, и великий князь Василий Ярославич, и сам Дмитрий, тогда еще только переяславский отчинник. Повторять сей позор не было охоты. Если уж брать в свои руки Новгород, то крепко, навечно.

Сила новгородского боярства — в богатстве и вотчинах, а богатство — от торговли. Перекрой торговые пути, и застонут бояре! Но в руках великого владимирского князя пока что только один конец новгородской торговли, южный, что ведет в низовские города. Другой конец выходит к Варяжскому морю. Тот, кто переймет торговлю и с этой стороны, — станет господином над Новгородом…

Так родился у Дмитрия Александровича замысел испросить у новгородских властей приморский город Копорье, лежавший впусте вот уже четвертый десяток лет.

3

На неприступном утесе, окруженном оврагами, раньше был русский погост. Потом немецкие рыцари построили на его месте деревянную крепость, чтобы закрепиться в Водской пятине Великого Новгорода. За недолгое немецкое сидение много крови пролилось в Копорье. В подземную тюрьму за крепостными стенами рыцари бросали, заковав в железо, пленных новгородцев — на мученья и голодную смерть. У двора начальника крепости — командора — черным зловещим глаголем стояла виселица. Трупы казненных неделями раскачивались на ветру. Водчан-язычников, не пожелавших принять католическую веру, рыцари сжигали на костре под заунывную молитву капеллана. В лето шесть тысяч семьсот сорок девятое молодой князь Александр Ярославич Невский взял копьем городок Копорье, перебил рыцарский гарнизон и сжег деревянные стены. Ветры с Варяжского моря развеяли пепел пожарища по окрестным, лесам. Злые осенние дожди размыли земляные валы, занесли песком глубокие рвы. Больше на копорском утесе люди не селились. Местные жители — водчане стороной обходили проклятое место.

Но воевода Федор, ездивший к морю по поручению великого князя, нашел, что лучшего места для новой крепости, чем в Копорье, нет. Не только крутизна утеса и овраги, прикрывавшие Копорье со всех сторон, определили выбор воеводы. Здесь не было боярских вотчин, которые так ревниво оберегали новгородские власти, и легче было испросить у Новгорода землю под постройку крепости. Расчет воеводы оправдался. В лето шесть тысяч семьсот восемьдесят седьмое посадник Михаил Мишинич и новгородский архиепископ Климент скрепили печатями грамоту о передаче Копорья великому князю.

Дмитрий Александрович сам отправился ставить новый город.

В лесах под Копорьем застучали топоры смердов, потянулись к городу обозы с могучими сосновыми стволами. Тысячи людей под началом переяславских и владимирских градодельцев возводили деревянные стены и башни, насыпали земляные валы, чистили старый ров. Внутри крепости выросли дворы воеводы и дружинников, просторная столовая изба, амбары и клети для оружия, товаров, осадного запаса.

Город строили с великим береженьем: ливонская граница была рядом, да и по морю можно было ждать в любую минуту немецкие корабли. Дмитрий Александрович окружил Копорье воинскими станами. Переяславские, владимирские и московские ратники живой стеной прикрыли строящийся город от врагов. Крепкие сторожевые заставы были поставлены на пограничной Нарове, на морском побережье, на берегах Ижоры и Луги, у озера Тесово, через которое проходила дорога к Новгороду.

Торопился Дмитрий, требовал закончить работу до осенних дождей. Мастеровые люди не подвели князя. Быстро умели на Руси строить крепости! За считанные летние месяцы над утесом поднялся рубленый город. На многие вёрсты вокруг были видны со сторожевой башни леса, отлогие холмы, долины бесчисленных речек, а вдали — песчаные дюны морского побережья.

Есть град Копорье!

В новой крепости остался годовать воевода Фёдор с четырьмя сотнями переяславских ратников. С ним же осталась артель переяславских каменщиков: великий князь приказал сделать под воеводским двором тайное хранилище для серебряной казны.

— Здесь, в Копорье, хочу хранить богатство, — сказал воеводе Дмитрий Александрович. — Неустойчиво нынче на Руси, ненадежно. Враги со всех сторон. Надобно иметь крепкое место, где укрыться от беды. И чтобы казна была под рукой — на новые дела, на крайний случай. Таким крепким местом для меня будет Копорье…

Великий князь приказал воеводе готовить камень для крепостных стен и по зимней дороге свозить в Копорье. «В следующее лето будем строить град каменный, для осады неприступный. Только тогда станем на Варяжском море крепко!»

С тем и отъехал князь. Дел накопилось за месяцы его отсутствия невпроворот. Боярин Антоний присылал гонцов в Копорье, торопил: «Ростовские князья, что ходили с ханом воевать Литву, возвратились на Русь с полоном многим и корыстью великою. Без великого князя Владимиру оставаться немочно…» Беспокоило и отсутствие подлинных вестей из Орды. Менгу-Тимур послал сарайского епископа Феогноста в Константинополь, к императору Михаилу Палеологу. Видно, большим доверием пользовался Феогност в Орде, если стал ханским послом. Но грамоты из Сарая больше не приходили к великому князю Дмитрию Александровичу, некому было предупредить о замыслах хана. При таких делах благоразумнее жить в столице…

Однако, вопреки тревожным ожиданьям, на Руси было спокойно и осенью, и зимой, и весной следующего года.

Когда просохли дороги, Дмитрий Александрович опять поехал в Копорье. Там кипела работа. Поднимались к серому северному небу круглые башни и стены из дикого камня-валуна.

Строили днем и ночью, при свете факелов. Воевода Федор, сберегатель Копорья, неизвестно когда и спал, почернел от забот, не жалел ни себя, ни людей. Так, в трудах и заботах, проходило лето.

Крепость росла на глазах.

В Новгороде забеспокоились. На исходе августа в Копорье приехал посадник Михаил Мишинич с боярами. Дмитрий Александрович принял его приветливо, но за крепостные стены не пустил. Шатер для постоя был отведен новгородским гостям у подножья утеса, поодаль от города.

Посадник хмуро поглядывал на могучие стены Копорья, на множество людей, подвозивших к городу каменные глыбы, на великокняжеских дружинников, которые стояли заставами вокруг города, заворачивая любопытных.

Спустя малое время новгородцы заторопились домой. Дмитрий Александрович их не задерживал. Чем меньше чужих глаз, тем лучше. Неизвестно еще, от кого раньше придется оборонять Копорье — от немцев или от новгородских боярских полков! К тому же и сам великий князь возвращался во Владимир, уверившись, что воевода Федор делает все как подобает…

Вовремя возвращался Дмитрий в столицу — в Орде сменилась власть. В лето шесть тысяч семьсот восемьдесят восьмое в степях за Волгой умер хан Менгу-Тимур. Честолюбивая ханша Джикжек-хатунь не сумела удержать власть. Вместе с сыном, молодым Тулабугой, ей пришлось отъехать в дальние улусы, а ханом стал младший брат Менгу-Тимура — Тудаменгу. Для Дмитрия Александровича перемены в Орде сулили новые опасности. При ханском дворе больше не было у него покровителей. Красавица Джикжек-хатунь бессильна, а Ногай затаился до времени в своих кипчакских степях. Нужно было спешить обратно во Владимир…

4

Небольшой конный отряд ехал рысью по голубому льду реки Колокши. Морозные ветры смели с ледяного простора снег, уложили его волнистыми сугробами в прибрежных кустах. Недобро шумели по обе стороны Колокши дремучие владимирские леса. С великим князем были только ближние люди — воевода Иван Федорович, боярин Антоний, священник Иона, сотник Фофан — да полтора десятка телохранителей. Войско, отягощенное обозами, отстало на несколько дневных переходов.

Ехали молча: великий князь был хмур и недружелюбен, в русой бороде — иней, будто преждевременная седина. Сколько раз Дмитрий вот так же спешил навстречу неведомой опасности? Пожалуй, и не перечесть… Немудрено, что в свои тридцать лет Дмитрий казался людям зрелым и многоопытным мужем — суровым, немногословным, рассудительным, страшным в гневе, — жизнь научила. Привычка постоянно быть на виду, под оценивающими людскими взглядами, сделала движенья великого князя медлительными и величавыми, голос — многозначительным и властным. Порой даже старые друзья и соратники, знавшие его с отроческих лет, в присутствии Дмитрия Александровича терялись и чувствовали непонятную робость. А чужие трепетали, встретив грозный взгляд холодных серых глаз, как бы отгораживавший великого князя от простых смертных невидимой стеной. Поднявшись над людьми, великий князь обрек себя на вечное одиночество…

Из-за поворота реки навстречу выкатились сани-розвальни. Низкорослая крестьянская лошадка осторожно перебирала ногами, скользя на льду. На розвальнях, уткнувшись бородой в сено, лежал ничком мужик. Руки его, посиневшие от холода, были связаны веревкой.

Возница, заметив приближавшихся всадников в нарядных шубах, натянул вожжи, испуганно закричал на лошадь. С саней соскочил боярский тиун и рухнул на колени, к ногам княжеского коня.

Дмитрий Александрович взглянул на связанного мужика, на секиру тиуна, холодно поблескивавшую вороненой сталью, и спросил:

— Кого везешь?

— Беглого человека боярского, княже. Сшел из вотчины неведомо куда, а нынче объявился. Подговаривал других холопов идти за Волгу…

— Передай боярину своему, чтоб не жалел батогов. Чтоб другим бежать неповадно было, — равнодушно проговорил великий князь, отворачиваясь от саней.

Отвернулся и забыл о мимолетной встрече на льду реки Колокши. Державные думы и большие заботы занимали мысли великого князя. А среди многих дум — главная, не дававшая ему покоя все последние годы: «Почему обессилело, почему оскудело войском Владимирское великое княжество?»

Дмитрий Александрович искал и не находил ответа на мучивший его вопрос. Могло ли прийти ему в голову, что между ответом, от которого зависело будущее всей Руси, и случайной, уже забывшейся встречей на Колокше, была прямая связь?

Эту связь не сумел проследить не только сам великий князь, но и его многоопытные советники, потому что все они искали разгадку своих затруднений в узком кругу привычных истин: в межкняжеских сварах и злой воле ордынских ханов, в верности одних и вероломстве других правителей, в численности полков и удачливости военачальников. О том, что судьба державы зависит от множества таких вот мужиков, покорно сидящих в своих деревнях и приносящих плоды трудов своих или отъезжающих с семьями и немудрым скарбом в неведомые лесные глухомани, собиравшихся по первому зову под княжеские знамена или угрюмо молчавших, когда гонцы от воевод начинали поднимать деревни на войну, — мало кто догадывался. Не было места для мужика в мыслях сильных мира сего, как не было сомнений в том, что лишь князья — сила и соль земли Русской — направляли движенье жизни по пути, предначертанному богом…

А раз так, то нужно только быть мудрей и смелей, чем соперники, лучше уметь водить рати и привлекать союзников, вовремя поймать и зажать в крепком кулаке жар-птицу удачи, — и искомое будет достигнуто…

Так думал великий князь Дмитрий Александрович.

Так думали удельные князья, с вожделеньем поглядывавшие на золотой великокняжеский стол.

В этом были корни трагедии лучших представителей княжеского рода, которые видели беды Руси и пытались искоренить их остриями своих мечей.

 

ГЛАВА 13

ДОРОГА НА КЕН-ОЗЕРО

1

Подклеть старого двора боярина Мокея Михайловича сложена из могучих дубовых бревен. В стене прорублено оконце, такое узкое, что железные прутья в нем кажутся лишними: и без них сквозь оконце мог бы протиснуться разве что малый ребенок. Но забрать оконце железом приказал сам Мокей Михайлович, и кузнец выполнил боярскую волю. Еще приказал боярин обить двери подклети железными полосами и навесить засов с тяжелым замком. Из подклети вынесли старую рухлядь: помятые березовые короба, рассохшиеся бочки, поломанные тележные колеса, негодную сбрую. Вдоль стен поставили лавки из неструганых досок. И стала подклеть вотчинной тюрьмой, скорбным местом.

Тюрьма редко пустовала. Боярин Мокей Михайлович был крут и злопамятен, держал людей в строгости. Но подолгу здесь мало кто засиживался. Отмается смерд-недоимщик или проворовавшийся холоп неделю-другую на хлебе да на воде, подживет у него ободранная батогами спина, и — снова на работу. Долго держать работника в тюрьме для боярина голый убыток. Дело смерда и холопа трудиться, приумножать богатство своего господина.

Сменялись люди в тюрьме. И только Данила, пашенный холоп из деревни Дедково, что на реке Колокше, сидел с зимы без отпуску. Схватил его боярский тиун в декабрьскую стужу, а теперь уже весна в разгаре, сосульки за оконцем повисли, оттаявшая земля прелью пахнет.

Все бока отлежал Данила на жестких досках. Зарос, как старец, лохматой бородой. Незнакомые люди, которых боярские холопы заталкивали в подклеть, даже пугались поначалу: не леший ли волосатый затаился в углу, глазищами сверкает? И то верно — испугаться можно, тюрьма не красит. Одежонка у Данилы давно поистрепалась, а на исхудалом лице только глаза и видны — упрямые, отчаянные.

Данила страдал и за вину, и за упрямство. Когда привезли его на боярский двор и по наказу великого князя начали бить батогами нещадно, — чтобы другим неповадно бегать было! — боярин Мокей Михайлович самолично изволил спуститься в подклеть. Присел на стульчик, услужливо подставленный тиуном, молча смотрел, как холопы взмахивали окровавленными прутьями. Сидел и ждал мольбы о пощаде. Но Данила только скрипел зубами от боли, смотрел на боярина дерзко, будто не виноват ни в чем. Обиделся тогда боярин на мужицкое неразумное противленье, огорченно вздохнул:

— Вижу, каков ты есть вор и крамольник! Посидишь в крепком заточенье, на цепи, может, в голове-то и прояснится. Да батогами велю тебя бить каждую третью неделю, чтоб дерзости своей, не забывал. Так-то, крамольник…

Тиун, кровопийца лютый, тех боярских слов не забыл. Каждую третью неделю приходил в подклеть с батогами, спускал дерзкому мужику кожу со спины. На шею Даниле надели колючий ошейник, склепанный из двух железных полос: чтоб мужику и между батогами жизнь не казалась медом! Спать в таком ошейнике было невмоготу. Куда ни повернись — железо давит. На ногах тоже железная цепь. Куда уж как бережлив боярин Мокей, а на железо не поскупился…

Иногда тиун заходил в подклеть без батогов — просто поговорить. Спрашивал, насмешливо прищуривая глаза:

— Ну, что надумал, сердешный? Ничего не надумал? Ну, думай дальше. Батогов-то у боярина много, целый воз для вашего брата, для крамольников, из леса привезли…

Данила отмалчивался. Тиун, постояв в дверях, советовал с притворной заботой:

— А ты подумай, повинись. Может, и простит боярин-то…

Данила думал. Что еще оставалось теперь делать мужику, кроме как думать? Стены в подклети крепкие, а за дверью — холоп с копьем. Не убежишь!

Данила вспоминал жизнь свою, будто разрубленную надвое секирою тиуна в тот злосчастный декабрьский вечер. Да полно, надвое ли? Вся жизнь, наверно, осталась по ту сторону тюремных стен. Пусть не сладкая, пусть отягощенная заботами, но все-таки — жизнь, а не нынешнее медленное умиранье…

«За что такое лихо?» — думал Данила. Ведь он не вор и не крамольник. Не бродил татем по лесам, не проливал христианскую кровь, не бунтовал против властей, богом данных. Был Данила таким же смердом-хлебопашцем, как деды его и прадеды, кормился от земли. К земле прирос сызмальства, потому что знал: земля без пахаря — круглая сирота, а пахарь без земли — сирота вдвое. С землей, с пашней были связаны все думы и труды Данилы, повторявшиеся из года в год, как повторялось весеннее пробужденье, летний расцвет, осеннее щедрое плодоношение и зимняя спячка природы. Так жили люди на Руси — неразлучно с землей-кормилицей.

Каждый месяц имел свои особые приметы, важные для землепашца.

В январе, на переломе зимы, ждали богоявленья. Коли утром в богоявленье по воду пойдешь да будет туман — жди осенью хлеба много. Снег пошел хлопьями — к урожаю, а ясный день — к недороду. Звездистая ночь на богоявленье к урожаю на горох и ягоды, а если собаки много лают — к обилию зверя и птицы. Потом Аксинья — полухлебница, полузимница. Иди на Аксинью по сусекам, меряй хлебушко. Коли меньше половины старого хлеба съедено — доживешь до осени безбедно, потому что до нового хлеба половина сроку осталось. Только редко так бывало: мужицкий сусек — не боярский амбар, где хлеб за хлеб заходит…

В феврале — сретенье, когда зима с летом встречается. То морозы сретенские, то сретенские же оттепели. Тут гляди в оба: какова погода на сретенье, такова и весна будет. А там недалек и Василий-капельник. Сосульки повисли под крышами, весна на носу.

В марте, первом весеннем месяце, замечай приметы на лето. Коли снежок задулинами, то будет урожай на овощи и ярицу. День Евдокии выпадет ясным — на огурцы и грузди изобилие, а случится снег с дождем — быть лету мокрому, неугодливому. Какова Евдокия, таково и лето, с Евдокии погоже — все лето пригоже! На Герасима-грачевника прилетают грачи. Здесь тоже свои приметы. Коли грачи на гнезда прямо летят — будет дружная весна, реки быстро пройдут. На фофанов день береги лошадь. Заболеет на Фофана лошадь — все лето работать не станет, мужик по миру пойдет. На Матрену-наставницу летает птица овсянка, высвистывает: «Покинь сани, возьми воз!» Зимняя дорога рушится.

В апреле земля преет, сверчок в избе просыпается, медведь выходит из берлоги. С Радиона-ледолома мужик принимается чинить соху, а с Егорья-вешнего пашню под яровые зачинает. В тот же день бабы пастуха водой из бадейки окачивают, чтоб все лето не дремал. А стадо в первый раз на пастбище выгоняют вербою, с вербного воскресенья прибереженной.

Май — месяц холодный и голодный. Хлебушек старый на исходе, а зелень разная еще не поспела. Тяжко мужику в мае. Старики советуют: «В месяц май коню последний овес отдай, а сам на печь полезай, коли ветром с голодухи качает!» Но непогода в мае к добру. Май холодный — год хлебородный, в мае дождь — будет рожь. На борисов день начинают петь соловьи, посевы зачинаются. На Ирину-рассадницу бабы капусту высаживают на грядки, приговаривают: «Не будь голенаста, будь пузаста! Не будь пустая, будь тугая! Не будь красна, будь вкусна! Не будь мала, будь велика!» На Иова-росенника горох нужно сеять, на николин день — овес да пшеницу, на Фалалея-огуречника — огурцы, а на Олену-длинные косы — лен. И так до еремеева дня, когда весенние заботы кончаются, летние начинаются.

Месяц июнь — конец пролетья, начало лета. Зеленый покос, после страды весенней отдохновенье. Цветенье в природе, покой на душе.

Июль — макушка лета, сенозорник, страдник. В июле на дворе хоть и пусто, да в поле густо, оттого и радостно. На андреев день озими в наливах дошли, а батюшка-овес до половины дорос. С ильина дня зачинается жниво. Первый сноп, первый урожайный праздник.

В августе мужику три большие заботы — жать, пахать да сеять, а малых забот не счесть. Страдный месяц август. Вода в августе холодит, да серпы греют, да косы жару подбавляют. Успевай поворачиваться! Защипывай горох. Готовь гумна и овины. Сей озими. После первого спаса жнивью — конец. Сноп последний, именинный, обовьют лентами и провезут по деревне.

В сентябре лето кончается, зима начинается. На воздвиженье весь хлеб с полей сдвинулся, в гумна стучится. А с Феклы-заревницы молотьба начинается, по всем дворам цепы стучат, бабы меленки готовят под новый хлеб. Слава богу, управились!

Октябрь — грязник, ни колеса, ни полоза не любит. Иссыта-сытый, хмельной и бражный октябрь! В октябре и воробей под кустом пиво варит. С покрова — свадебная пора, первое зазимье. Конец хороводам, начало посиделкам. Девки от покрова без последнего ума, не спят ночами, причитают: «Батюшка покров, покрой землю снежком, а меня хорошим женишком'» День Козьмы да Демьяна с первым ноябрьским морозом приходит, а с матренина дня зима крепко на ноги встает, землю выстуживает.

Ноябрь тяжел оброками боярскими. После юрьева дня мужики сызнова хлеб по сусекам пересчитывают, сколько самим на прожитье осталось. Юрьев день всем делам черту подводит.

В декабре вся земля русская под снегом коченеет, а обозы по легкой санной дороге спешат на торг. Замкнулся годовой круг. Начинай все сначала, жди богоявленья с приметами на весну и лето.

Так жили испокон века.

Оброки и прочие боярские тягости в прошлые спокойные года выполняли по старине, по обычаю. Справные мужики, у которых свои лошади, распахивали сообща боярское поле, сеяли и жали хлеб, снопы возили на боярский двор, сено косили десятинами и ставили стога, за садом боярским ходили, пруды прудили, ловили неводом рыбу на боярский обиход, а на велик день и на петров день шли с поклоном к господину, приносили подарки, кто чем богат. Без споров отдавали боярину самое лучшее: бобровые шкуры, мед сотовый, дичину, холсты тонкотканые, а то и серебряную деньгу. Знали, что тиун хоть и принимает все с христовым именем, но запоминает крепко, что у кого было в руках! А пешеходцы-безлошадники от пашенной повинности были свободны: на себе ведь соху не потащишь. Те на боярском гумне рожь молотили, солод мололи, а бабы пряли из господского льна холсты. Всей деревней приводили боярину к престольному празднику корову-яловицу или трех баранов, как тиун скажет. По нынешним временам оброки тогда были не шибко тягостными…

В страшную зиму Батыева нашествия мужики из деревни Дедково прятались с семьями в дмитровских лесах, в такой глухомани, что и сами не могли после найти то место. Скотину увели с собой в лесные станы, хлеб схоронили в земляных ямах. И уберегли главное мужицкое богатство лес-заступник да земля-кладохранительница! Правда, летучий татарский загон, невесть зачем нагрянувший на Колокшу, сжег избы, но ущерб от того был невелик: лесу вокруг сколько угодно, а любой мужик — сызмалетства плотник. К осени снова стояла деревня Дедково на светлом речном берегу.

Нелегким было лето после нашествия. Мужики строились сами, возводили всем миром боярский двор, тоже пожженный татарами, посылали артели плотников в город Владимир — помогать великому князю Ярославу Всеволодовичу поднимать из пепла столицу. Последний свой достаток отдавали на общерусское дело: на войско, на строенье городов, на восстановленье храмов божьих, разоренных иноверными языцами. Надеялись, что минет тяжкая година — и заживут люди по-прежнему.

Но в лето шесть тысяч семьсот шестьдесят пятое приехали на Русь ордынские численники, посланные ханом Золотой Орды — Берке, переписали мужицкие дворы, обложили народ данью. Вдвое, втрое умножились оброки. В ордынский выход — «цареву дань» — собирали по полтине с сохи, а в сохе числили два мужика-работника. Как поднять этакие платежи? За две полтины на торгу отдавали добрую лошадь… А торговые сборы — мыт да тамга? А извозная повинность — подводы да ям? А дары и почестья хану, родственникам его, мурзам и баскакам? А корма ордынским послам? А запросы ханские на военные нужды? А прочие ордынские тягости, перечислить которые пальцев на руке не хватало: поминки, выходное, памятное, становое, выездное и даже мимоезжее?..

Кряхтели дедковские мужики, но платили, потому что знали — для всей Руси эта тяжкая ноша, только данью можно откупиться от нового разоренья.

Помогала земля-кормилица. Полосой прошли урожайные годы, как будто пашня, обильно политая кровью, спешила отблагодарить людей, не покинувших ее в лихую пору. Увеличенные оброки становились привычными. Оказалось, что и под Ордой жить все-таки можно! Пусть не обильно, не вольно, в опасности и тревоге, но — можно. Сел на великое княженье Александр Ярославич Невский. Прекратились усобицы, пришла на Русскую землю тишина. А в тишине богатство земли множится…

То были годы, когда отрок Данила жил на отцовском дворе.

А потом и эта жизнь стала рушиться. При новых великих князьях, братьях покойного Александра Ярославича, началось на Руси нестроение. Что ни год, то усобица, а то и рать по всей земле. Молодые мужики больше за воинскими стягами ходили, чем за сохой. Прорва ненасытная — война! Сколько ни работали, все на нее уходило. На мужицких поясах не хватало дырок. Прокалывали новые дырки, потуже затягивали голодные животы и — работали. Не век же продолжаться усобной войне! Были и раньше на Руси усобицы, так же разоряли народ. Но потом побеждал сильный князь, и устанавливалась тишина. Ждали тишины и от великого князя Ярослава Ярославича, и от великого князя Василия Ярославича…

Терпенье кончилось, когда великий князь Василий Ярославич призвал на Русь баскака Амрагана и его зятя Айдара с татарскими туменами. Пошли тысячи ордынских всадников по владимирской земле, разоряя по пути деревни, дочиста выгребая зерно из сусеков, закалывая и тут же пожирая скот. Потом еще и еще приходили. От татарских разбоев некуда было деться. Не жизнь пошла в деревнях по Клязьме, Нерли, Удоде и Колокше, а чистое озорство, разбой…

К тому времени Данила выделился от отца, поселился с женой и сынишкой Димкой в новой избе на краю деревни. Была у Данилы лошадь, корова, три барана, а за рекой шесть четей пашни. Хозяйство небольшое, но все ж таки жить можно. И отец Данилы начинал с малого, когда пошел в отдел.

Но корову увели татары вместе со всем деревенским стадом, летовавшим на дальних лугах. В Дедково прибежали общинные пастухи — исхлестанные плетьми, с безумными глазами, — упали в ноги людям, покаялись в невольной своей вине: «Не уберегли скотину, татары угнали…» Мужики похватали топоры и рогатины, кинулись в погоню. Однако следы некованых татарских коней уже затерялись на лесных дорогах.

Потом у Данилы татары отняли лошадь и порезали овец — прямо на виду, открыто, нагло. Данила стоял у крылечка, сжимая кулаки от бессильной ярости, и смотрел, как хозяйничали на его дворе чужие люди, выбивали двери амбара и клети, ссыпали в переметные сумы зерно, вязали в узлы домашний скарб, выводили за ворота лошадь. Данила был ограблен дочиста. Татары даже железные пробои выдернули из косяков, даже ячменный солод, замоченный на пиво, выгребли из кадушки. Потом вороги вскочили на своих лохматых коней и с визгом поехали прочь, волоча на арканах бараньи туши. Хорошо хоть жена с сыном успела вовремя спрятаться в орешнике, пересидела беду…

Но в третий татарский приход не убереглась и она. Данила был тогда на боярской работе в лесу, а когда возвратился, не нашел ни двора, ни семьи. Проезжие татары сожгли постройки, а жену увели с собой, неизвестно куда. Мальчонку взяли на прокорм соседи. Остался Данила один как перст. Тогда-то и решил уйти он в дальние края, за лучшей долей.

2

Провожали Данилу всем миром. Соседи собрали харчи на дорогу, дали одежонку, топор, рогатину. Напутствовали, чтобы присмотрелся, как где люди живут, нет ли земель вольных, от татар безопасных. «Может, и мы следом стронемся… На чужой стороне житье — не мед, но и здесь стало невмоготу…»

Много людей уходило тогда из Владимирской земли. Шли владимирцы за Волгу, в глухие лесные места. На Вятку шли, на Ветлугу, на Унжу, на Сухону, на Белоозеро, а кто и дальше — к самому Студеному морю. Искали люди покоя, которого не было на владимирских опольях.

Лесными нехожеными тропами, таясь от княжеских людей. Данила пробрался в Кснятин, город на Великом Волжском пути. Сюда приставали новгородские караваны, плывущие на север, в Каргополь. К одному из таких караванов прибился Данила. Кормчий с охотой взял молодого мужика: на волжском просторе лишний человек в ладье не помеха, а когда пойдут малые реки да волоки, крепкие мужицкие руки ой как понадобятся! Для Данилы же это было удачей. Княжеские сторожевые заставы пропускали караван беспрепятственно.

Новгородские ладьи с хлебом плыли вниз по Волге, затем Шексной до Белоозера, а там через волоки перевезлись в озеро Воже. Дальше была хмурая река Свидь, впадающая в озеро Лача, возле которого стоял Каргополь. Здесь был конец пути для караванщиков, но не для Данилы. Не нашлось в Каргополе места для беглого мужика. Равнина по берегам мелководного озера Лача — Каргопольская Суша — была уже занята пашнями, а в городе сидел новгородский наместник. За свободной долей нужно было идти еще дальше.

Даниле снова повезло. На торгу в Каргополе он познакомился с мужиками-звероловами, которые привезли на продажу мед и бобровые шкуры. Разговорились. Седобородый зверолов сочувственно кивал головой, слушая рассказ о странствованиях владимирца. Посоветовал:

— Если полной воли ищешь — ступай, парень, на Кен-озеро. По Онеге через пороги с нами сплавишься, а там высадим тебя возле устья реки Кены, до озера сам пойдешь. Ничего, ничего, дойдешь, — успокоил зверолов Данилу, заметив сомненье на его лице. — Хоть и лесом идти, но лето нынче сухое, болота подсохли. Держись только берега Кены. Река сама выведет куда нужно…

Ночевал Данила вместе с новыми знакомцами. На берегу Онеги, возле ладьи, разожгли костерок, повесили над огнем медный котел с ухой, на чистой холстине нарезали хлеб. Старик достал из-за пазухи кисет с солью, густо посыпал ржаные ломти.

— Ешь, парень…

А вокруг — простор, глаз не отведешь. Вода в озере Лача матово-серая, задумчивая, неподвижная, а в Онеге — медлительная и голубоватая, как бледное северное небо. Время было уже за полночь, но — светло, будто ранним вечером. Лениво плескалась рыба в реке. В лесу за рекой пересвистывались птицы. Благодать!

— Стоит Каргополь с незапамятных времен, — неторопливо рассказывал старый зверолов, прихлебывая уху деревянной ложкой. — И деды наши, и прадеды не помнили, когда на это место первые люди пришли. Называется город по-местному Каргун-пуоло, то есть медвежья сторона. Медведей на Онеге было видимо-невидимо, по ночам лапами в избы стучались. А иные сказывали, что имя Каргополю дал некий князь. Пришел он с дружиной на Оиегу, схлестнулся в жестоком бою с чудью белоглазой, местными уроженцами. Много полегло ратников, пока пересилил князь. Ушла чудь в глухие леса, сгинула навек. А над полем битвы не один день воронье кружило, трупы хладные терзало. Отсюда и пошло названье — Воронье поле, или Карго-поле по-здешнему…

— Видно, нет на Руси местечка, где бы людская кровушка не проливалась, — вздохнул Данила.

— Ну, это ты зря, парень! — возразил старик. — Места у нас тихие, не в пример Низовской земле Ни татарин, ни немец сюда не доходил. Кровь проливаем больше звериную, чем человеческую. Не с ворогом бьемся, а с лесом да буйными реками…

— А Онега-то будто бы тихая, — начал Данила и смущенно замолчал, услышав дружный смех.

Старик строго глянул на своих развеселившихся товарищей, укоризненно покачал головой:

— Грешно над незнаньем людским смеяться! А ты, парень, запоминай, — продолжил он, обернувшись к Даниле. — Это здесь Онега тихая, возле Лача-озера. А дале, как сомкнутся берега, будто бешеная становится. Первый порог верст за десять от Каргополя, называется Мертвая голова. Там из воды на самой быстрине белый камень, будто череп, торчит. Много ладей о него разбилось. Ну, да сей год воды много, большая нынче вода. Над многими камнями поверху пройдем, а от Мертвой головы как-нибудь увернемся — кормчий у нас бывалый…

Рано утром ладья звероловов поплыла вниз по Онеге. Остались позади шатровые кровли каргопольских церквей, поднявшиеся над избами посада как могучие северные ели над мелколесьем. Берега постепенно становились выше, а теченье — быстрее. У Надпорожского Погоста река неожиданно повернула направо, и впереди открылся порог. Вода резво побежала под уклон. Две пенистые струи отходили от берегов и смыкались посередине реки, разбиваясь об огромную каменную глыбу.

Мертвая голова!

В дно лодки били короткие злые волны, клочья пены перехлестывали через борта. Вода кругом будто кипела, бешено кружилась. Ладью неудержимо несло к Мертвой голове.

— Поберегись! — протяжно закричал кормчий.

Звероловы бросили весла, приподнялись и, когда ладья, казалось, уже готова была врезаться в каменную глыбу, — резко оттолкнули ее в сторону заранее приготовленными жердями. Мертвая голова осталась позади.

А река, узкая и извилистая, продолжала бесноваться в обрывистых берегах. Ладью отчаянно бросало из стороны в сторону, брызги летели в лицо. И вдруг неожиданно — широкий спокойный плес.

Слава богу, прошли!

Данила разжал пальцы, намертво вцепившиеся в борт ладьи, облегченно вздохнул.

— А ты ничего, смелый! — одобрительно заметил кто-то из звероловов. — Иные на порогах криком кричат иль плачут, с жизнью прощаясь…

Дальше были еще пороги — такие же ревущие, клокочущие, грозные. Но нигде больше не испытывал Данила слепого, всепоглощающего ужаса, подобного тому, какой овладел им возле Мертвой головы. Он сидел на корме, рядом со старым звероловом, и с любопытством поглядывал на убегающие берега.

На родине Данилы, в Низовской земле, многие села и деревни стояли на опольях, а здесь люди тянулись только к воде. К береговым обрывам прилепились редкие деревушки. На берегу же были и покосы, и небольшие поля с грудами камней, выбранных из пашни терпеливыми землепашцами. Тропинки тоже прижимались к самой воде, то взбегая на обрывистые кручи, то опускаясь на песчаные плесы. По ним, тяжело ступая натруженными ногами, шли мужики, тянули бечевой ладьи вверх по теченью.

— С низовьев к Каргополю на веслах пути нет, — поясняли Даниле звероловы. — Хороша наша Онега, да сурова. Слабому здесь делать нечего…

На второй день пути ладья тихо причалила к мысу, из-за которого вливалась в Онегу спокойная прозрачная Кена. Данила соскочил на ребристый, накатанный волнами песок плеса.

— По тропинке шагай, вдоль бережка, — еще раз напутствовал старый зверолов. — От реки не уходи. Ты в здешних местах человек новый, заблудишься. А выйдешь к озеру, остановись на истоке Кены. Ладьи туда со всех деревень приозерных подходят, долго ждать людей не придется.

Помолчав, старик добавил:

— А коли на новом месте тяжко придется, найди знакомца моего, старого Прохора. Большого ума человек. Уважают его. Старожильцы говорят даже, что на Кен-озере все люди — прохорята, Прохоровы дети. Скажешь Прохору, что дед Пафнутий послал…

— Спасибо, дедушка! Спасибо, люди добрые! — кланялся Данила. — Не знаю, как и отблагодарить вас. Без вас бы…

Звероловы переглянулись. Дед Пафнутий, строго сдвинув брови, оборвал парня:

— Не кланяйся! Не перед иконой, чай! А благодарности твоей нам не надо. Другому кому сделай хорошее — вот и благодарность твоя. В здешних местах человек человеку помогать должен, иначе не проживешь. Запомни это, парень!

С тем и пошел Данила навстречу своей новой судьбе…

3

Много красных мест повидал Данила за время странствий, но таких, как на Кен-озере, не встречал еще нигде. Сплошной стеной стояли по берегам леса, отделенные от синей воды только узкой полоской золотистого озерного песка. Там, где лес отступал от берега, зеленели луга, густые и сочные. Над отмелями покачивались острые стебли тростника. С криками носились над волнами белые птицы — чайки. Кое-где на берегу чернели пашни: люди осваивали нещедрую на урожаи северную землю. Небольшие деревеньки — в два, в три двора — стояли на возвышенных местах, куда не доходило половодье. И обязательно рядом впадала в озеро речка, приносящая прохладную лесную воду. Высокие, сложенные из могучих, потемневших от времени и непогоды бревен, домины крестьян-старожильцев будто вросли в землю. Строили здесь крепко, на века, леса не жалели. Новопришлые люди тянулись к обжитым местам, ставили избы рядом: нарядные, желтевшие свежим тесом. Но все-таки людей на Кен-озере было немного. Десять, а то и двадцать верст нужно было пройти на ладье, чтобы навестить недальних соседей. Те, кто искал тишины, находил ее здесь.

Даниле не понадобилось просить заступы у старого Прохора. В первой же кенской деревеньке его приняли как своего, обласкали, стали приучать к хитрому рыболовному промыслу, а землепашествовать владимирский мужик и сам умел, на земле вырос. Приняли Данилу не как кабального работника, не как холопа, а как доброго соседа, который, окрепнув, отплатит помощью за помощь.

Но многое отличалось здесь от родной Владимирщины.

Дома на Кен-озере ставились на подклетях; наверх, в сени, вела крутая лестница. Под одной крышей были собраны и жилая изба, и скотный двор, и гумно, и амбар. Над низенькой дверью, прорубленной в бревнах, нарисован красный круг — солнце. Солнце же рисовали яркими красками и на потолке. Видно, не баловало солнышко северян, если звали его в каждый дом! Данила же привык к низкой бревенчатой избе, крылечко у которой лежало вровень с землей. Потому домины северных мужиков показались ему похожими на боярские хоромы.

На просторных владимирских опольях землю пахали двузубой тяжелой сохой или плугом, запрягая медлительных волов или двух лошадей сразу. Борозда получалась тогда ровная, глубокая. А у Кен-озера пахари ковыряли землю легонькой однозубой сошкой, обходя камни и пни, приподнимая сошку на руках, если натыкались на корневище. Соху-однозубку тянули бойкие низкорослые лошадки с лохматыми гривами и густыми длинными хвостами, чтобы способней было отгонять лесного гнуса. Но хоть и легка северная сошка, но труд землепашца был не легче, чем дома. Выдирать пашню из-под леса, из-под камней-валунов — страда невыносимая…

И рыбу ловили здесь не так. Ну, сети, верши, удочки, езы-частоколы поперек малых речек — это знакомо. Но чтобы ловить рыбу из-под земли?! О таком расскажи — не поверят. Но ведь было! Поехал как-то раз Данила с соседями на сенокос, к лесному озерку. До полудня мужики ходили с косами по лугу. Торфянистая земля пружинила под ногами, ровным полукругом ложилась срезанная косами трава. А когда притомились, кто-то сказал:

— Ушицы из свежей рыбки неплохо бы похлебать…

Мужики тут же, на лугу, пробили толстым колом яму. Черная вода поднялась вровень с краями. В нее опустили удочку… и принялись вытаскивать прямо из-под земли серебристую, трепещущую рыбу! Изумленному Даниле старожильцы объяснили, что раньше и здесь было озеро, только заросло сверху мхом и травами…

Но что особенно отличалось от владимирских мест, так это лес. Привычные березы, осины и тополя встречались только возле озера. А дальше, в глубине, начиналась тайга. Через густые кроны елей и лиственниц с трудом пробивался солнечный свет; извечный полумрак царил здесь даже в ясный полдень. По стволам гигантских деревьев взбирались серо-голубые лишайники, длинными пучками свешивались с ветвей и тихо покачивались в воздухе, будто бороды сказочных великанов. Земля в тайге покрыта лохматым ковром из мхов, опавшей хвои и ягодных кустарников; на ней в хаотическом беспорядке разбросаны сухие ветви, сучки и целые деревья, поваленные свирепыми северными ветрами. Корни мертвых деревьев угрожающе растопырились во все стороны. Местами стволы упавших деревьев нагромоздились друг на друга, образуя непроходимые завалы, ветви их переплелись, как руки врагов в смертельной схватке. Таежные заросли сменялись черными гарями, следами страшных лесных пожаров. Гари поросли кустарником, над которым кое-где высились голые обугленные стволы деревьев. На многие десятки верст тянулись непроходимые болота, где только птицы безопасно перелетали с кочки на кочку, защищенные глубокими трясинами и от зверя, и от человека.

Человек в тайге беззащитен. Огромные завалы бурелома и хвороста, густые заросли молодого ельника, ямы и каменные глыбы преграждают путь, заставляют плутать. Острые сучья царапают лицо, рвут одежду. Самый гордый, в жизни ни перед кем не склонявший головы, перед тайгой кланяется беспрерывно: перед упавшим поперек тропы стволом дерева, перед ветвями, низко опустившимися к земле. Не поклонишься тайге — не пройдешь дальше! В тайге всегда опасно. Мертвые деревья угрожающе скрипят над головой. За стволами деревьев, в кустарниках подстерегают неосторожного дикие звери: медведи, рыси, кабаны, росомахи. Тайга не знает пощады — раненый обречен на смерть. Неисчислимые тучи комарья вьются в воздухе, с остервененьем бросаются на все живое. Даже медведь не выносит их укусов и, придя в неистовство, с отчаянным ревом мчится по тайге, не разбирая дороги, натыкаясь на кусты, царапая и кусая себя, чтобы наконец броситься с головой в таежную речку, единственное спасенье от непобедимого своей бесчисленностью врага…

А ведь люди жили в тайге неделями, охотясь за диким зверем!

Иной была на Кен-озере жизнь, иными были и люди — суровые, гордые, не знавшие горькой холопской доли или забывшие о ней в вольных северных краях. Нещедра здешняя земля, но весь урожай — твой, ни зерна не нужно отдавать боярину. Вернулся с рыбалки — тоже все твое, никто не требует третью или пятую рыбу на господский обиход. А о лесном звере и говорить нечего. Соболей и бобров, добытых удачливыми охотниками, никто другой не считает! Правда, в середине зимы, когда станут реки и покроется льдом Кен-озеро, новгородский наместник из Каргополя приезжает в прибрежные деревни. Но и он не оброки просит, а подарки, кто сколько даст. О татарских же разбоях люди на Кен-озере знали только понаслышке, от таких же низовских беглецов, как и сам Данила…

Незаметно, в трудах и заботах, прошло несколько месяцев. Данила прижился на Кен-озере. Присмотрел землю под пашню. В подклети у старожильца Лавра уже лежали на сохранении пять четвертей ржи, доля Данилы за помощь соседям. И рыба вяленая была у владимирца, и солонина, тоже заработанная летом. Будет чем прокормиться первое время, когда вернется сюда с сыном. А остаться жить на Кен-озере Данила решил твердо. Ждал только зимней дороги, чтобы идти в Низовскую землю за сыном…

И вот дошел… до боярской тюрьмы! Остается теперь только вспоминать волю да скрипеть зубами от обиды. «Эх, Кен-озеро, Кен-озеро! Сторонка желанная, недоступная!»

Избавленье пришло поздней осенью. Неожиданно, в неустановленный день, пришел тиун, разомкнул железный ошейник. С лязгом упала на земляной пол тяжелая цепь.

— Велено тебя отпустить, — объявил тиун. — Благодари боярина, простил твою дурость. Но чтобы со двора — никуда!

Вскоре Данила узнал от людей о причине боярской милости. Великий князь Дмитрий Александрович окончательно рассорился с братом своим, князем Андреем Городецким, велел боярам собирать войско. Вот и решил рачительный Мокей Михайлович отправить на войну дерзкого мужика. «Все равно боярский хлеб без пользы ест, а убьют в сече — невелика потеря», — пояснил он тиуну, приказав снять цепи с Данилы…

По первому снегу из ворот боярского двора вышел небольшой обоз. За санями шагали десятка два холопов и крестьян из окрестных деревень. Среди них был и Данила.

Отправляя людей на войну, Мокей Михайлович приказал одеть их в полушубки и валенки. Оружие — копья, рогатины, круглые щиты — до времени сложили в сани, под присмотр тиуна. И харчи тоже везли в санях, увязанными. Если кто по дороге бежать задумает, то бежать — не с чем. Без оружия и хлеба в лесах пропадешь!

Так думал тиун. Но — ошибся. После первой же ночевки он недосчитался Данилы и еще одного молодого мужика. Не иначе, крамольник подбил его на бегство!

Тиун тут же послал верного человека на боярский двор — известить Мокея Михайловича о случившемся. Боярские слуги поспешили в Дедково, где жил в приймаках сын Данилы, но опоздали. Мальчик исчез.

Больше ни Данилы, ни его сына во владимирских местах не видели.

 

ГЛАВА 14

ТАТАРСКИЕ САБЛИ АНДРЕЯ ГОРОДЕЦКОГО

1

Великокняжеский сторожевой полк стоял в Гороховце, на реке Клязьме. Здесь, у южного края Городецкого княжества, находились волости, неподвластные местному правителю Андрею Александровичу. Больше ста лет назад, еще при князе Андрее Боголюбском, гороховецкие земли были пожалованы в вотчину владимирскому Успенскому собору, а сам Гороховец объявлен городом святой богородицы. Тиунам и доглядчикам Городецкого князя туда пути не было.

Великий князь Дмитрий Александрович и большой воевода Иван Федорович считали, что лучшего места для сторожевого полка, чем Гороховец, не найти. Церковные волости, оберегаемые ханским ярлыком от нападений удельных князей, отрезали пути к Орде.

Воевода Фофан спрятал своих ратников за дубовыми стенами и валами Гороховецкого городища, а конные разъезды послал по всем дорогам, ведущим в степи. Холодную осеннюю Клязьму бороздили владимирские воинские ладьи. Речные сторожа с пристрастием допытывались у встречных караванщиков, не плывут ли с ними люди князя Андрея Городецкого и иных князей. Подозрительных тут же забивали в колодки и везли во Владимир, на великокняжеский розыск.

Сам Дмитрий Александрович спешно собирал войско, крепил стены городов, готовясь к осаде. Опасность была грозной. Младший брат великого князя — Андрей, давний супротивник, — лукавил в Орде, перекупал у нового хана Тудаменгу ярлык на великое княженье Владимирское. Сарайский епископ Феогност уже сообщил с тайным гонцом, что неверный Тудаменгу, приняв от Андрея неслыханные по богатству дары, будто бы склоняется передать ему власть над Русью…

Но без боя Дмитрий Александрович решил великого княженья не уступать. Полки во Владимире и в Переяславле собрались уже немалые, а князь Андрей пока что был в Орде один, без союзников, с любезным сердцу Семеном Тонильевичем. Удельные князья сидели по своим городам, ждали чего-то. Воеводе Фофану было велено не пропускать в Орду ни их самих, ни их послов. Потому-то и бороздили владимирские ладьи реку Клязьму. И на Волге, против Нижнего Новгорода, тоже стояли великокняжеские заставы.

Но слишком много неприметных тропинок в лесах, чтобы можно было все перекрыть накрепко. Глухой ноябрьской ночью служебник лукавого князя Федора Ярославского пробрался мимо владимирских караульных в Орду.

«Князь великий Дмитрий Александрович собирает рати и крепит грады, не хочет ханскому слову покориться и сступиться с великого княженья по ханскому слову», — писал в грамоте Андрею князь Федор.

Андрей Александрович, прочитав грамоту, кинулся к битикчи, старшему писцу великого ханского дивана.

— Вижу, дерзок стал князь Дмитрий! Слишком дерзок! — говорил битикчи, укоризненно качая головой. — А дерзким аллах укорачивает жизнь, дабы не вводить в соблазн иных неразумных… Угодно будет аллаху, и на дерзкого Дмитрия обрушится карающая десница ханского гнева…

Городецкий князь понимающе улыбнулся, поманил пальцем Семена Тонильевича, который стоял поодаль с кованым ларцом в руках. Тот, неслышно ступая по ковру, приблизился к собеседникам, поставил ларец на низенький круглый столик, откинул крышку. В ларце тускло желтели золотые цепи, кольца, браслеты, разноцветными искорками блестели камни-самоцветы. Сонные глаза битикчи оживились. Он опустил руку в ларец и стал медленно перебирать драгоценности.

— Пусть аллах не замедлит обрушить карающую десницу на дерзкого, — подсказал Андрей, пододвигая ларец ближе к битикчи.

— Пусть будет так! — согласился битикчи…

Андрей Александрович, беспрерывно кланяясь, попятился к. выходу.

На следующий день битикчи сам приехал к городецкому князю. Его сопровождали двое мурз — в боевых шлемах, обвешанные оружием, со свирепыми лицами. Битикчи представил своих спутников:

— Это славный Кавгадый, предводитель двух туменов. А это Алчедай, полководец ханский, обладатель трех бунчуков темников. Они пойдут с тобой на князя Дмитрия.

Семен Тонильевич широко перекрестился:

— Услышал господь молитвы наши! Конец князю Дмитрию!..

2

На исходе декабря татарские тумены двинулись из степей к русским границам. Поток всадников на лохматых конях-степняках казался нескончаемым. Пять туменов отборного войска вели за собой ханские полководцы Кавгадый и Алчедай. Кто может выстоять против такой силы? По пути к войску приставали новые и новые бродячие орды, соблазненные будущей добычей.

Среди этого множества татарских всадников затерялась горстка дружинников Андрея Городецкого. Да и сам он ехал в окружении нукеров-телохранителей Кавгадыя и Алчедая, не то почетным гостем, не то пленником. Но показывать гордость было еще не время. «Пусть татарские сабли смахнут с великокняжеского стола ненавистного брата, тогда будет иное, — думал городецкий князь, покачиваясь в седле рядом с ханскими полководцами. — Не навечно же придут татары в русские леса! Чужаки возвратятся в свои степи, оставив у моих ног покорную Русь!»

Еще раньше, опередив на несколько переходов войско, на север поехали ханские послы. Серебряные посольские пайцзы заставили расступиться владимирских караульных. Ордынцы беспрепятственно миновали Клязьму и разъехались по удельным городам.

Обратно послы возвращались вместе с удельными князьями. И снова владимирские заставы пропускали их: князья спешили в Орду по зову Тудаменгу. А что это было именно так, свидетельствовали ханские ярлыки, которые князья охотно предъявляли на заставах.

Воевода Фофан не успевал посылать гонцов с тревожными вестями. В Орду отъехали Федор Ростиславич Ярославский, Михаил Иванович Стародубский, Константин Борисович Ростовский и иные многие князья. Все они проследовали с большими дружинами.

«Может, недоброе задумали? — гадал Фофан. — А может, снова хан, как случалось в прошлые годы, вытребовал княжеские полки для похода на Литву?» Но наверняка знать, почему удельные князья едут в Орду, воевода Фофан не мог, как и не мог догадаться, что путь князьям предстоял гораздо более близкий, чем указан в ханских ярлыках. Союзники Андрея Городецкого ехали на этот раз не в Орду, а к лесному городу Мурому, возле которого, готовясь к походу в русские земли, уже собирались тумены Кавгадыя и Алчедая.

Андрей Александрович встречал союзников в пестром татарском шатре. Возле кресла городецкого князя стояли, положив ладони на рукоятки кривых сабель, ханские полководцы Кавгадый и Алчедай, своим присутствием как бы подтверждая и освящая именем Тудаменгу каждое слово князя Андрея. А тот говорил гордо и высокомерно:

— Брат мой, недостойный Дмитрий, примет кару за дела свои, — цедил сквозь зубы Андрей. — Милостью господина нашего, хана Тудаменгу, наделены мы великим войском. Радуйтесь, князья, что успели к источнику щедрости. Хан Тудаменгу не забудет вашего усердия!

Кавгадый и Алчедай важно кивали, подтверждая слова русского князя.

Вторжение было неожиданным. Ордынские конные отряды окружили сторожевые заставы владимирцев и вырубили их до последнего человека. Некому было послать вести о начале войны. Враг был всюду. Татарскую конницу вели по лесным дорогам надежные проводники, выделенные князем Андреем.

Два дня отчаянно сражался на стенах Гороховца полк воеводы Фофана против несметной татарской силы, и, поняв бесполезность сопротивленья, оставшиеся владимирские ратники пробились через кольцо врагов и скрылись в лесах.

Тем временем тумены Кавгадыя уже ворвались во Владимирское княжество. Возле речки Судогды они напали на владимирское ополченье, посланное великим князем в подкрепленье Фофану. Пешие горожане, плохо вооруженные и непривычные к ратному делу, полегли в короткой злой сече. Конные боярские отряды рассеялись в окрестных лесах.

Известие о поражении на речке Судогде застало Дмитрия Александровича в Переяславле. Только что из княжеской горницы разошлись военачальники переяславских дружин: назавтра был объявлен поход. Слушать гонца остались самые близкие люди, которым Дмитрий верил как самому себе — большой воевода Иван Федорович, боярин Антоний, старый тиун Лаврентий Языкович. Гонец — сотник переяславской дружины, приставленный на время войны к ополчению, — закончил свой короткий рассказ и молчал, выжидательно глядя на великого князя.

— Много ли ратников в живых осталось? — спросил Дмитрий.

— Из пешцев мало кто уцелел, княже. Полегли или в полон попали. Разве от конного татарина убежишь? А бояре с конными холопами утекли в леса…

Гонец опять замолчал, но, встретив вопросительный взгляд великого князя, добавил с неожиданной злостью:

— Только ты, княже, на беглецов не надейся! Навряд ли бояре со своими людьми сюда придут! Все больше в другую сторону, к Мещере, бояре подавались, в безопасные места…

Дмитрий переглянулся с боярином Антонием. Все было понятно без слов. Войска, чтобы оборонять столицу, уже не оставалось!

— Ты через Владимир ехал? Что люди в городе?

Гонец нерешительно переступил с ноги на ногу, сказал с сомненьем:

— Ворота городские заперты, стража на стенах стоит. Но мечется народ во Владимире. Когда проезжал, слышал крамольные речи. Говорили люди, что не надобно с Андреем биться, иначе вырежут всех татары. По моему разуменью, крепкой надежды на владимирцев нет…

Дмитрий Александрович махнул рукой, отпуская гонца.

— Что будем делать, други?

Большой воевода Иван Федорович и боярин Антоний подавленно молчали. Священник Иона начал было утешать: «Бог даст, обойдется…» Но великий князь оборвал его:

— О деле говори, отец Иона!

Резкость великого князя была понятна. Не утешенья искал Дмитрий в этот тяжелый час, а жестокой правды, мудрого совета. Слово было за Иваном Федоровичем — самым старым, самым многоопытным.

— На сей раз проиграли мы, княже! — решительно сказал Иван Федорович. — Биться в поле против орды с оставшимися полками безумию подобно. Уходи в безопасное место, пережди, пока отступят татары. Тогда с Андреем один на один рассчитаешься, без посторонних. А в Переяславле оставь меня с дружиной. Город отстою. Мыслю, налегке идут татары, скорой ратью…

— Уходи, княже, в безопасное место, — поддержал воеводу Антоний. — В Копорье уходи. Там серебряная казна, там ратники Федора. Пересидишь беду за каменными стенами — сильным вернешься!

Дмитрий Александрович понимал, что совет ближних людей — единственно верный, но медлил с решеньем. Нестерпимо больно было отказываться от всего, что с такими трудами достигнуто, снова превращаться в князя-изгоя. Что-то он не додумал, чего-то не предусмотрел, властвуя вот уже шестой год над Владимиром…

«Не с того ли рассыпалось великое княженье, как ветхий жердевой амбар под ветром, что не было у него крепкой опоры? — размышлял Дмитрий. — Но где ее искать, эту опору? В князьях? Нет, удельные князья боятся сильного великого князя пуще татарина… В боярах? Тоже нет! Ни до чего им нет дела, кроме собственных вотчин да богатства. На общерусское дело их палками не выгонишь, засели в своих селах, как медведи в берлоге… В городах? Но бессильны пока горожане, хоть и тянутся в душе к великому князю. Ослабли сами города после Батыева погрома, до сих пор подняться не могут… Тогда кто же? Знаю, что дружинники, слуги военные, землю из рук моих получившие, тверды в своей верности. Но сколько их? Горстка малая! Больше нужно дружинников на землю испомещать, своих отчинных владений на то не жалеть, пустить в раздачу все новоприбылые земли. Но немалое время потребуется, чтобы сильное сословие слуг военных окружило крепкой стеной великокняжеский стол. Не на годы тут придется счет вести — на десятилетия! Поэтому верно советуют Иван и Антоний: переждать беду. Под великим князем нет крепкой опоры, но ведь и за Городецким Андреем, как уйдут татары, тоже — голо! Сейчас-то удельные князья за него, а надолго ли? Переждать! Переждать! Пусть тяжело, пусть обидно, пусть стыдно перед людьми, но иначе нельзя!..»

И Дмитрий Александрович объявил свою волю:

— Быть по сему! Отъезжаю с семьей в Копорье. Готовь обоз, Лаврентий. А ты, Антоний, посылай гонцов в Псков, к князю Довмонту, и в Новгород, к доброхотам моим. И воеводу Федора в Копорье извести, что — еду, пусть ждет! И поспешайте, поспешайте! Если понадоблюсь, я — у княгини…

…Великая княгиня Евпраксия не была избалована вниманием мужа. Все в хлопотах, все в разъездах князь Дмитрий! Звали его великокняжеские заботы то в столицу, то в неспокойный Новгород, то к ордынскому рубежу, а последние годы — к Варяжскому морю, в новый град Копорье. В отчем Переяславле Дмитрий бывал наездами, не подолгу. Приедет, приголубит жену, приласкает детей и снова — в дальнюю дорогу, на долгие месяцы.

Но Евпраксия на судьбу не роптала. Мужа дал ей бог молодого, пригожего, ласкового. А что в переяславском дворце все одна да одна, так на то женская доля: мужа ждать, о детишках радеть, дом вести…

Дети скучать не давали. Четверо их было, хоть со дня светлого свадебного пира только-только пошел восьмой год. Старшему, Ивану, уже шестое лето сравнялось. Весь в отца: рослый, сероглазый. Младшенький Александр — тот в мать, помягче брата, поласковее. Но тоже к мужеским забавам тянется, потешным мечом в горенке размахивает. А сойдутся вдвоем, бой настоящий! Хоть и затуплены мечи по наказу княгини, но все же боязно, глаз да глаз нужен! С сыновьями всегда так: сызмалетства тревоги, а вырастут — тревоги втрое. Иное дело дочери. Двое их у Евпраксии, погодки Анюта и Дуняша. Румяные, пухлявые, спокойные. Младшенькой третий год пошел, только-только от груди отняла. Жить бы да радоваться: все, слава богу, здоровы… Вот только бы муж любимый, Дмитрий, почаще навещал. Нынешней зимой больше месяца живет в Переяславле, а видит его Евпраксия все равно не часто. Сегодня тоже засиделся за делами допоздна. Сумерки во дворе, а его все нет.

Княгиня подняла голову от рукоделья, привычно окинула взглядом ложницу. Анюта и Дуняша катали по ковру мячик, сшитый из разноцветных шелковых лоскутков. Сыновья затеяли шумную возню. Иван, повалив младшего брата на пол, прижал его коленом и требовал, возбужденно сопя:

— Проси пощады, татарин! Проси!

Евпраксия видела, что младшенький вот-вот готов расплакаться, и приподнялась со скамейки, чтобы вмешаться в ребячью ссору. Но за дверью послышались знакомые тяжелые шаги.

Вошел Дмитрий Александрович. Лицо его было хмурым, озабоченным. Евпраксия поняла, что явился он не с доброй вестью, однако, скрывая тревогу, сначала поклонилась, по обычаю, в пояс, как приветствуют хозяина дома:

— Будь здрав, господин наш Дмитрий Александрович!

Дмитрий подошел, ласково провел ладонью по волосам жены, шепнул на ухо, чтоб дети не слышали:

— Сегодня ж ночью отъезжаем из Переяславля. Татары идут! Соберись сама в дорогу, собери детей. Когда обоз приготовят, Лаврентий зайдет за тобой. С богом! — предупреждая вопросы, закончил Дмитрий. — А мне недосуг, дел разных перед отъездом невпроворот…

Глубокой ночью от княжеского дворца тронулся обоз, окруженный молчаливыми дружинниками. Сильные кони быстро пронесли сани по пустынным улицам. Предупрежденная стража распахнула створки городских ворот.

Прощай, Переяславль!

3

А черная татарская волна катилась по Руси.

Катилась, захлестывая и сметая с лика земли села и деревни, погосты и починки. Катилась, разбиваясь брызгами о крепкие стены городов и обтекая их, как обтекает бешеная половодная вода гранитные утесы. Ордынцы на этот раз пришли налегке, без осадных машин-пороков, и под крепостями не задерживались.

Татарские всадники лютовали под Владимиром, под Суздалем, под Юрьевом, под Переяславлем, под Тверью. От нашествия пострадали и владенья Константина Борисовича Ростовского, давнишнего друга и союзника князя Андрея: татары не разбирали ни своих, ни чужих. Из Ростовского княжества они увели тысячи пленников, вырезали или угнали весь скот.

Напрасно Константин Борисович жаловался на разоренье темнику Алчедаю, чьи люди воевали к северу от Клязьмы. «То дикие люди, из кочевых орд, — насмешливо улыбаясь, объяснил толмач-переводчик. — Где им понять, какая земля за князя Андрея, а какая за ханского ослушника Дмитрия? Тебя же, князь, никто не тронет. Ты под защитой ханского ярлыка…»

То был год от сотворенья мира шесть тесяч семьсот восемьдесят девятый, под которым летописцы скорбно сообщали: «Татары испустошили грады и волости. Села и погосты, монастыри и церкви пограбили, книги и всякое узорочье с собой увезли. Многих же людей побили, а иные от мороза померли, хоронясь в лесах. Все то зло сотворил князь Андрей со своим Семеном Тонильевичем, добиваясь княженья великого не по старейшинству…»

Князь Андрей Александрович с конной дружиной и отборной татарской тысячей из тумена Кавгадыя гнался за обозом Дмитрия. Каждый всадник вел за собой двух запасных коней. Переходы были длинными и стремительными. В придорожных селах татары почти не задерживались для грабежей: за поимку великого князя тысячнику и сотникам была обещана большая награда. Сам Андрей был уверен в успехе. Ведь погоню вел боярин Семен Тонильевич, лютый враг Дмитрия, исходивший Русь из конца в конец и знавший все тропинки в лесах!

Прямые следы Дмитрия обнаружились за Тверью. Люди, допрошенные Семеном Тонильевичем, единодушно показали, что великокняжеский обоз свернул на новгородскую дорогу, к городу Торжку.

Но в Торжке настигнуть великого князя не удалось. Он уже миновал город и скрылся в новгородских лесах, где найти его было не легче, чем иголку в стоге сена. К тому же начавшийся снегопад замел следы…

Андрей скрипел зубами от злобы. Спасся на этот раз брат Дмитрий! Семен Тонильевич поехал дальше, в Новгород, чтобы упредить новгородские власти о гневе Городецкого князя, если в Новгороде примут беглецов с честью. Андрей приказал заворачивать коней.

Возвращался Андрей по разоренной, опаленной пожарами земле. Пепел кружился над безлюдными полями. Вороны терзали трупы на дорогах. Сытые волки лениво отбегали за придорожные кусты и ждали, пока проедет рать, чтобы продолжить свой страшный пир.

Тяжким был этот путь даже для очерствевшего сердцем князя Андрея. Бешеный азарт погони уже прошел. Андрей хмуро поглядывал на дело рук своих и опускал голову, встречая тоскующие взгляды пленников. Что-то похожее на чувство вины шевелилось в душе Андрея, но он отгонял это чувство, повторяя: «Ничего! Ничего! Сомну князя Дмитрия, и установится на Руси тишина и благолепие, как в стародавние удельные времена! Любая цена, заплаченная за это, не будет велика!»

Стольный Владимир встретил нового правителя настороженно, но покорно. Как и было договорено с владимирскими боярами, за городские стены вошли с Андреем только Кавгадый, Алчедай, избранные из тысячников да небольшой отряд нукеров-телохранителей. Остальная орда стояла в кибитках на Раменском поле. Старики припомнили к случаю, что там же, против Золотых ворот, раскидывал когда-то станы хан Батый, готовясь приступать к Владимиру. Но тогда татар встречали копьями да стрелами, а ныне Кавгадыю и Алчедаю бояре кланяются в пояс и приносят подарки…

И новый великий князь ныне не на крепостной стене стоял, к битве с иноверными языцами изготовляясь, а бок о бок с ними, будто брат кровный, въехал под колокольный звон через Золотые ворота…

Невеселым был величальный пир, устроенный по обычаю в хоромах Детинца. И яств было много, и медов хмельных, и дудочники дудели, и скоморохи сыпали шутками-прибаутками, и медведи ученые плясали вразвалку, а — невесело! Будто два идола языческих, восседали по сторонам великокняжеского кресла Кавгадый и Алчедай. Им подносили на серебряных подносах дары: отдельно от боярского Нового города, отдельно от посада, отдельно от удельных князей. А сколько золота и серебра отвалил за помощь сам Андрей Александрович, можно было только гадать. Но, видно, отдано было богатство немалое, потому что ордынцы сидели умиротворенные, щурили раскосые глаза, словно сытые коты…

Спустя малое время татарское войско, отягощенное добычей, потянулось обратно в свои степи. Татары уходили неторопливо, без опаски. Кое-где пограбили села близ дорог, но делали это как-то лениво, вроде бы неохотно. Видно, ублажены были неслыханной добычей и прихватывали еще, что попадалось под руку, больше по привычке своей разбойной.

Пережила многострадальная Русь и эту татарскую рать, стали возвращаться люди на пепелища. Жизнь входила в обычную колею. Только по хоромам владимирского Детинца расхаживал теперь, по-хозяйски стуча сапогами, не Дмитрий Александрович, а его младший брат Андрей. Куда отъехал Дмитрий, люди не знали. Иные говорили, что сел он в Великом Новгороде и собирает полки, а иные выдавали за верное, что бежал Дмитрий от татарской рати за Варяжское море и будто бы намерен наймовать в свейской земле за копорское серебро рыцарскую дружину. Первое ли верно, второе ли — кто знает? И так, и так выходило, что вскорости ожидать возвращенья Дмитрия нельзя. Оставалось приноравливаться к новому господину, великому князю Андрею Александровичу.

Не было к Андрею во Владимире ни любви, ни уваженья. Да и за что любить-уважать такого князя? Раздул усобную войну, рати татарские привел на старшего брата, на крови и слезах народных поднялся!

Сам Андрей хоть и гордился на людях, но чувствовал себя неуверенно. Вести от Семена Тонильевича задерживались. «Как встретили Дмитрия в Новгороде? — мучился сомнениями Андрей. — Не поставило ли вече под его знамя новгородское ополчение? Если так, то беда!» Татары ушли, и ничего, кроме немногочисленных городецких дружин, не мог теперь противопоставить Андрей своему брату-сопернику…

Как бы возликовал Андрей Городецкий, ханской милостью восшедший на великокняжеский стол, если бы мог чудом перенестись из владимирского Детинца на синий лед Ильмень-озера!

4

…Ночной угрюмый лес остался позади. Сани Дмитрия Александровича легко скользили по озерному льду. За спиной, над зубчатой стеной прибрежного леса, поднималось багровое январское солнце. Длинные черные тени бежали впереди коней. Переяславские дружинники, изнуренные ночным переходом, сонно покачивались в седлах. Позади были сотни верст трудного пути по заснеженным лесам, по волчьим тропам. Путники знали, что светлый озерный простор — не надолго, что за Ильмень-озером снова пойдут леса до самого Копорья, но все-таки радовались перемене.

Веселый перестук копыт на льду разбудил Дмитрия Александровича. Он откинул медвежью полсть, приподнялся в санях. Тотчас же подъехал Антоний. Бобровый воротник и борода переяславского боярина заиндевели, щеки побагровели от мороза, но смотрел он по-прежнему бойко, весело, поклонился великому князю с завидной легкостью.

— Будь здрав, господин наш Дмитрий Александрович! С Ильмень-озером тебя, с последней третью пути!

Дмитрий Александрович, невольно жмурясь от солнечного света, возразил:

— Не на версты дорогу считать надобно, а на опасности. С Ильмень-озера для нас начинаются самые опасные места.

— Ничего, проскочим! — бодро ответил Антоний, стряхивая рукавицей с бороды блестки инея. — До того берега, осталось всего ничего. Ну, бог — милостив, а лес — заступлив!

— Ты проскочи, а потом уж радуйся, — ворчливо начал великий князь л умолк, заметив мчащихся к обозу всадников передовой заставы.

Беда надвигалась с двух сторон: от Голина и от Ракомы спешили наперерез великокняжескому обозу многочисленные конные рати. Великий Новгород сделал наконец свой выбор, открыто став за Андрея Александровича! Какая теперь разница, что послужило причиной: то ли Семен Тонильевич красноречием своим склонил новгородцев к измене, толи древний обычай соблюли новгородские бояре, признав нового великого князя после ханского ярлыка, то ли обиды прошлые от Дмитрия вспомнили?

Новгородское конное войско окружало обоз, и не было никакой возможности с двумя сотнями дружинников прорваться через густые, ощетинившиеся копьями, ряды боярских дружин.

Дмитрий Александрович не боялся за свою жизнь. Не было еще на Руси случая, чтобы в усобных войнах намеренно проливали княжескую кровь! Поднести на пиру кубок с отравленным вином, подослать тайных убийц — такое случалось между князьями. Но все это — не при белом свете, не на людях. Поэтому Дмитрия страшило другое: позорный плен. Попасть беззащитным пленником в руки брата Андрея означало конец всему. Не выпустит Андрей опасного соперника из крепкого заточенья до самой смерти, досыта упьется его позором.

Гнетущая тишина повисла над Ильмень-озером. Не ржали кони, не звенело оружие. Казалось, не живые всадники окружили великокняжеский обоз, а безмолвное воинство мертвого царства. С той стороны, где за спиной новгородских всадников поднималось солнце, они казались черными и зловещими, а с противоположной стороны, облитые ярким светом, — сверкающими и праздничными. Будто черная ночь и светлый день сошлись одновременно на льду Ильмень-озера, окружив Дмитрия Александровича, но и ночь, и день были одинаково враждебны ему…

Безмолвный новгородский строй расступился, пропуская нескольких всадников в высоких боярских шапках и богатых шубах. Кони, едва слышно позванивая нарядной сбруей, осторожно переступали копытами на скользком льду.

Дмитрий Александрович про себя отметил, что новгородские послы даже не облачились в боевые доспехи. «Видно, надеются на свое многолюдство, думают взять меня без боя, голыми руками, — с горечью подумал великий князь. — А послов подобрала господа одного к одному, все недоброжелатели мои, знакомцы старые. Только вот переднего не вспомню, хоть и видел его будто бы…»

Решив не показывать страха перед новгородской ратью, Дмитрий остался сидеть в санях. Даже простую дорожную шубу не скинул с плеч. Сдержанно ответил на поклон новгородцев, спросил:

— К чему рать вывели, будто на немцев? С Новгородом у меня мир…

— И мы пока что не с войной на тебя идем, княже! Выслушай вечевой приговор… — начал новгородский посол.

— Не признаю я что-то тебя, — неожиданно прервал его великий князь. — Назовись, коль говоришь от имени всего Великого Новгорода!

Посол обиженно засопел, но ответил вежливо, с поклоном:

— Посадник я новгородский, Яков, Дмитриев сын…

— Одного только посадника знаю, Семена Михайловича, мною поставленного!

— Посадник я новгородский, — упрямо повторил посол и добавил с вызовом в голосе: — Господину Великому Новгороду виднее, одного иметь посадника, или двух, или трех, — на все воля веча! Но речь нынче не о том, — спохватился посол. — Новгородцы приговорили сказать тебе… — И Яков Дмитриевич, достав из-за пазухи пергаментный лист, громко прочитал: — «Княже, не хотим тебя. Иди от нас добром. Если придут за тобой татары и отведут в Орду яко ханского крамольника, мы тебе не помогаем. А от Копорья отступись, передай город нашим наместникам. На том согласны пропустить тебя к Варяжскому морю иль куда еще пожелаешь…»

Дмитрий Александрович облегченно вздохнул: он ожидал худшего. «Дайте только дойти до Копорья, бараны чванливые! — злорадно подумал он. — За каменными стенами да с серебряной казной по-иному говорить с вами буду! Ошиблись тут мудрецы новгородские, щуку в реке утопить захотели!»

Но радость великого князя оказалась преждевременной. Посол свернул пергамент, передал грамоту стоявшему рядом Антонию и произнес несколько слов, вдребезги разбивших надежды великого князя:

— Чтоб был договор наш крепок, приговорило вече взять у тебя заклад, дочерей твоих и бояр, что в обозе с тобой, с женами их и с детьми. Коль скоро выйдут из Копорья мужи твои, заклад твой отдадим. На том вече стоит твердо…

Дмитрию Александровичу пришлось смириться с позорным требованием новгородцев.

В голос запричитала великая княгиня Евпраксия, когда дочерей понесли на руках к новгородскому строю. Следом печальной вереницей потянулись семьи переяславских бояр. Женщины и дети шли, поскальзываясь на льду, а рядом с ними топала сапожищами новгородская стража. Новгородцы краснели от стыда и смущенно отводили глаза: «Достойно ли воинам караулить баб да ребятишек?!»

Переяславских бояр повели в другую сторону. «Не забудь в несчастии слуг верных своих!» — крикнул кто-то из них Дмитрию.

Дмитрий Александрович сидел в санях, опустив голову. Никогда еще не изведывал он такого тяжкого позора! А Антоний — быстрый, никогда не унывающий Антоний! — уже деловито сговаривался с послами, по какой дороге идти к морю, кого послать в Копорье, чтобы передать крепость новгородским наместникам…

Дмитрий сейчас почти ненавидел своего верного слугу за бесстрастность разумной речи, за готовность тут же, не горюя и не переживая стыда, действовать, хитрить, изворачиваться. Ненавидел и восхищался Антонием, понимая, что половиной своих прежних успехов обязан именно ему.

Переговоры закончились. Ушли с Ильмень-озера новгородские конные рати. Тронулся в путь и великокняжеский обоз, за которым — для присмотра! — ехали ратники посадского полка.

Великокняжеский обоз больше недели пробирался по лесным дорогам. Черные еловые лапы качались над головой. И думы великого князя были черными, безрадостными. Кто он теперь? Князь без княжества, без войска, без союзников… Жалкий неудачник, не нужный никому…

Возле пограничной реки Наровы Дмитрий Александрович вылез из саней и молча, опустив голову, пошел пешком к чужому берегу. Новгородские проводники-соглядатаи остались за рекой. Они выполнили приказанное, проводили Дмитрия до рубежа и своими глазами убедились, что он покинул Новгородскую землю. Один из них, седобородый ратник, в прошлые годы ходивший с юным переяславским князем на немцев, проговорил сокрушенно:

— Притих Дмитрий Александрович, согнулся… Выпрямится ли когда-нибудь в прежний рост?..

— Этот выпрямится! — уверенно сказал другой новгородец.

И он оказался прав, потому что, так же неизбежно, как за грозовой ночью следует ясное утро, в душе сильного человека безнадежное уныние сменяется верой в удачу и жаждой новой борьбы. А Дмитрий Александрович был сильным! Много раз он падал, низвергнутый коварными ударами, но снова поднимался, еще более страшный для врагов.

Новгородская земля только-только осталась позади, а князь. Дмитрий уже думал о будущих боях. «Нет, за Варяжское море мне плыть ни к чему! — рассуждал он. — Правитель силен поддержкой верных людей, а все мои верные люди — на Руси. Их же много, моих верных людей! Как мог я забыть о них, поддавшись малодушию?! В Пскове — друг душевный и родственник князь Довмонт. В Переяславле — старый воевода Иван с ратниками. Даже в Новгороде, гнезде осином, есть годами проверенные многие доброхоты. А дружина моя, жизнь готовая отдать за своего князя? А горожане переяславские, готовые принять меня и поддержать в любую тяжкую годину?.. Нет, великий князь Дмитрий Александрович не одинок. Пусть новгородские власти думают, что сбежал за море, пусть! Пусть торжествует князь Андрей избавленье от соперника! Радость их будет недолгой. Великий князь возвратится, берегитесь!»

…У развилки дорог Дмитрий Александрович неожиданно приказал заворачивать не к Варяжскому морю, а в другую сторону — к Чудскому озеру. Боярин Антоний, опять понявший на лету замысел своего господина, одобрительно сказал:

— Верно решил, княже! За морем нам делать нечего.

А спустя малое время Антоний подал совет, показавшийся великому князю единственно разумным. Боярин предложил:

— Надо бы недельку-другую в глухом месте переждать. Пусть в Новгороде успокоятся, отошлют в Переяславль заклад твой, дочерей твоих да бояр с семьями. Руки у нас будут тогда развязаны. А тем временем с князем Довмонтом сговоримся, новгородских доброхотов о новостях расспросим, воеводу Ивана Федоровича предупредим, чтоб ждал в Переяславль да готовился. Ну, да все это я быстренько сделаю, если дозволишь, княже.

И засмеялся, снова вполне довольный собой и своим князем…

5

Переяславцы остановились в лесной деревушке верстах в пяти от Наровы, на датском берегу. Местных жителей-чудинов заперли в избе, приставили караульных: чтоб никто раньше времени не мог известить о великокняжеском стане ни новгородскую пограничную стражу, ни раковорские городские власти. Заботясь о тайности, замели следы саней еловыми лапами, а поперек лесной дороги, по которой прошел к деревушке обоз, свалили несколько деревьев. За завалом в укромном месте притаилась переяславская сторожевая застава. Другие заставы перегородили тропинки, сбегавшие к реке.

В лесной глухомани Дмитрий Александрович почувствовал себя в полной безопасности и ждал, когда вернутся посланные в Новгород и Псков люди боярина Антония. Новгородским лазутчикам, заранее посланным в Магольм, Раковор, Колывань и даже в заморский город Або, что стоит на устье речки Аура-Йоки в сумьской земле, и в голову не пришло, что великий князь был совсем рядом, у наровского рубежа!

Где-то далеко кипели страсти, спешили гонцы с тайными грамотами, воеводы водили по дорогам конные дружины и пешие ополченья, а здесь, в лесной деревушке, стояла тишина. С февралем пришла ясная солнечная погода. Ослепительно блестел снег на еловых лапах. Над плоскими крышами чудских изб поднимались столбы белого дыма. Дружинники отдыхали после тяжелого похода, отсыпались в тепле, неторопливо прогуливались по утоптанным дорожкам, которые вились между сугробами. Лошади хрустели сеном у жердевых коновязей. Сена было вдоволь: и невелика будто бы чудинская деревушка, всего дворов восемь, а корма наготовлено на целый конный полк. И хлеба было вволю в закромах, и солонины в бочках, и квашеной капусты. В переяславских деревнях жили беднее. Рачительный Лаврентий Языкович даже огорчался, глядя на бесхозное мужицкое добро:

— Без господина живут чудины эти… Какая польза от них? Тиуна бы сюда расторопного! А то зажирели здешние мужики без оброков…

Однажды караульные привели от реки человека. Неизвестный — рослый, кряжистый мужик в лохматой заячьей шапке, надвинутой на брови, — спокойно стоял у крыльца избы, где находился Дмитрий Александрович. Стоял и улыбался, встречая недоверчивые, настороженные взгляды дружинников.

На крыльцо выбежал десятник, крикнул:

— Ведите его в избу! Сам Дмитрий Александрович пожелал с ним говорить!

Дружинники сорвали с человека полушубок, шапку, широкий кожаный пояс с ножом-тесаком и, крепко взяв под локотки, потащили в избу.

Дмитрий глянул на вошедших и заулыбался — удивленно и обрадованно:

— Акимка?!

— Я, княже. Не гневайся, что Прохор Иванович сам к тебе не пришел. Нынче Прохор в Копорье, в близких друзьях у копорского наместника Гаврилы Кияниновича. Передать велел, что в Копорье от него больше пользы предвидится. А вести через меня пересылает…

Вести были и грустные, и обнадеживающие — пополам. Оказалось, новгородское конное войско поспешило в Копорье сразу с Ильмень-озера. Воевода Федор подчинился грамоте великого князя, сдал крепость без боя, впустил новгородского наместника. Ныне и воевода, и иные переяславцы сидят в Копорье под крепким караулом. Собирались будто бы переводить их в Ладогу, но Акимке еще не ведомо, когда повезут их туда и повезут ли вообще. Серебряную казну наместник держит в Копорье, отправлять в Новгород до весеннего водного пути опасается: на дорогах неспокойно. Переяславский заклад — дочерей княжеских и бояр — новгородские власти отпустили, блюдя договор с великим князем. А еще Прохор передавал, что сможет, если понадобится, открыть великому князю ворота Копорья — в воротных сторожах есть у него свои люди…

Из Пскова в великокняжеский стан приехал воевода Лука Литвин, самый доверенный слуга князя Довмонта. Псковский князь советовал своему родственнику спешить в Переяславль. «А за Копорье не печалься, — передал Лука Литвин слова своего господина. — Вызволю, брат мой старейший, и пленников твоих, и казну. На том крест готов целовать, что жизни не пожалею, служа тебе, великому князю!»

Дмитрий Александрович приказал трубить поход. «Домой, в Переяславль! Сегодня же! Сейчас же!» — торопил он боярина Антония.

И опять закрутились события, направляемые волей великого князя Дмитрия Александровича.

В тот же самый час, когда переяславцы покидали лесную деревушку у Наровы, из ворот псковского Крома выехала на рысях дружина князя Довмонта. Выехала и резво побежала вниз по реке Великой, предоставляя любопытным полную волю гадать, куда и на кого так поспешно двинулся с ратью князь Довмонт.

Между озерами Псковским и Чудским, на Узмени, псковичей ожидали воевода Лука Литвин и новгородец Акимка. Дальше дружину Довмонта повел Акимка.

О таком проводнике, знавшем новгородские леса и болота не хуже, чем собственный двор, можно было только мечтать. Трудно было скрыть следы сотен копыт, но ни одна новгородская застава так и не заметила движенья войска князя Довмонта. Для копорского наместника Гаврилы Кияниновича появленье Довмонта у крепости было полной неожиданностью.

Еще накануне вечером в Копорье было все спокойно. Наместник Гаврила Киянинович обошел, как обычно, караулы на стенах, строго наказал воротным сторожам:

— Как солнышко зайдет, запирайте засовы накрепко! И чтоб до света никого не пускать!

Потом вернулся к воеводской избе, глянув на ходу, не дремлют ли караульные у земляной тюрьмы-поруба. Но караульные с копьями в руках стояли браво, несонливо, стерегли переяславцев усторожливо. Бодрствовал сторож и у двери подклети, где сидел воевода Федор. Наместник зашел на минутку в подклеть, приветливо кивнул воеводе:

— Не надо ли чего прислать? Может, кваску?..

Не злобился Гаврила Киянинович на переяславского воеводу, хоть и держал его в заточенье. Знал его много лет, еще с того времени, когда молодой Дмитрий был новгородским князем. Ничего плохого Гавриле Кияниновичу воевода не делал. Так за что же будет утеснять его наместник? Пленника в харчах не ограничивали, выводили по утрам гулять во двор. Случалось, Гаврила Киянинович и к своему столу его приглашал. Судьба переменчива, кто знает, не поменяются ли когда-нибудь местами воевода и наместник? Не случится ли такое, что Гаврила окажется в заточенье, а Федор его стеречь будет? Бывало подобное, бывало…

Потому-то и забежал Гаврила Киянинович к переяславскому воеводе перед сном с приветливым словом.

Правда, потом наместник вспоминал, что Федор был в тот вечер какой-то взволнованный, будто бы повеселевший, но тогда вниманья на сие не обратил. Мало ли что могло обрадовать переяславца? Может, весточку с родной стороны получил: из Новгорода с хлебным обозом приехал Акимка, подручный Прохора Ивановича, перекинулся парой слов с воеводой. Но предосудительного в том Гаврила Киянинович не усмотрел. Акимка был свой, новгородский…

Поужинал Гаврила Киянинович, помолился богу и спокойно отошел ко сну. «Слава господу, еще день прожит без хлопот!»

Разбудил наместника топот многих ног и лязг оружия.

Гаврила Киянинович приподнялся, глянул на слюдяное оконце. Оно едва светилось, час был еще ранний. С грохотом распахнулась дверь в ложницу. Через порог задом пятился Никанор, комнатный холоп Гаврилы Кияниновича, жизни сберегатель. Он отбивался мечом от чужих воинов в темных кольчугах, стараясь задержать их в дверном проеме.

— Беда, боярин! Беда! — не оборачиваясь, выкрикивал холоп.

Гаврила Киянинович соскочил с постели, метнулся к столу, на котором оставил меч. Но тут Никанор упал навзничь, широко раскинув руки, а в ложницу вломились воины и скрутили безоружного наместника.

Потом Гаврилу Кияниновича выволокли на крыльцо. Зябко поводя плечами под домашним кафтаном, наместник смотрел, как между избами гоняются за его ратниками всадники, как падают со стен караульные, не успевшие поднять тревоги, а из-под воротной башни вливается в город чужая конница.

Предводитель конной дружины подъехал к крыльцу, откинул забрало шлема.

Князь Довмонт Псковский! Так вот кто сокрушил Копорье!

А ратники Довмонта уже хлопотали у тяжелого деревянного щита, закрывавшего лаз в земляную тюрьму. С лязгом покатились разбитые замки. Ратники помогали пленным переяславцам выбраться наружу, смеялись, ласково похлопывали по спинам. А когда все перелславцы оказались на свободе, в ту же земляную тюрьму начали сталкивать обезоруженных новгородцев.

На крыльцо вышел воевода Федор — уже не пленником, а хозяином города, в синем воеводском плаще поверх доспехов, с мечом у пояса.

В толпе псковских дружинников, окруживших князя Довмонта, наместник увидел Прохора Ивановича и Акимку, и тоже — не пленниками. Князь Довмонт обнял Прохора, прижал к груди, благодаря за что-то, а Акимка стоял рядом и улыбался.

Только теперь Гаврила Киянинович понял причину вчерашней радости переяславского воеводы. Акимка упредил Федора о скором вызволении! Прохор и Акимка — изменники!

Но сожалеть было уже поздно. Гаврилу Кияниновича отвели в ту же самую подклеть, где раньше сидел-маялся воевода Федор. Приникнув к узенькому оконцу, наместник смотрел, как псковичи грузили на сани великокняжескую казну, доверенную ему Великим Новгородом, и с ужасом думал, что отвечать за нее придется головой…

Распахнув дверь ударом сапога, в подклеть стремительно ворвался князь Довмонт. За ним, поддерживая рукой длинный плащ, спешил воевода Федор. Подскочив к Гавриле Кияниновичу, воевода вцепился руками в воротник его домашнего кафтана и сильно встряхнул:

— Говори, злодей, куда девал остальных товарищей моих? Боле пяти десятков переяславцев недостает!

Наместник силился что-то ответить, но голова моталась от сильных рывков, зубы стучали.

— Да оставь ты его, Федор! — послышался негромкий, спокойный голос Прохора. — Совсем душу вытрясешь из боярина! Остальных-то переяславцев в Ладогу увезли. Пусть боярин грамотку напишет, назад их потребует. А я со своими людьми быстрехонько до Ладоги добегу, все как надо исполню. Свидишься скоро со своими товарищами.

— Пиши, боярин! Пиши! — сердито повторил Федор, толкая наместника к столу. А Прохор уже расстилал на столе полоску бересты и совал в руки Гаврилы Кияниновича заостренную железную палочку — стило.

Гаврила Киянинович, покорно вздыхая, принялся выдавливать на бересте корявые буквы. Грамотку скрепили печаткой, снятой с пальца наместника…

Противникам великого князя Дмитрия Александровича явно не везло. Всего на два дня опоздал посадник Яков Дмитриевич, спешивший на помощь копорскому наместнику с сильной новгородской ратью. Он застал Копорье почти пустым: ни переяславских пленных, ни серебряной казны в городе уже не было. Ратники Якова Дмитриевича разогнали немногочисленных сторожей из местных жителей-водчан, нанятых князем Довмонтом караулить ворота и земляную тюрьму, освободили наместника и его людей. Больше в Копорье посаднику делать было нечего — опоздал!

Давая выход своей ярости, Яков Дмитриевич приказал разрушить город. В жарком пламени пожара рухнули постройки. Каменные стены и башни новгородцы дробили железными ломами и раскидывали обломки по окрестным полям. Валы срывали лопатами, пересыпая землю в ров.

Снова опустел копорский утес. Только через полтора десятка лет вернулись на него люди, чтобы поднять из развалин новую крепость…

…Но не пришлось Андрею Александровичу обосноваться в Новгороде. Грамота Семена Тонильевича сорвала его с места. «Поспеши в стольный Владимир, господин, — настаивал тот, — ибо брат твой старейший князь Дмитрий вернулся в Переяславль и собирает рать многую, и отовсюду сходятся к нему люди многие!»

Андрей вытребовал у новгородских властей войско для охраны и вместе с обоими посадниками, Семеном Михайловичем и Яковом Дмитриевичем — двинулся в Низовскую землю. Новгородцев он отпустил только возле Владимира, почувствовав себя в безопасности.

Закипала на Руси новая усобица. От города к городу, от села к селу скакали гонцы, сзывая людей в рати. Из Переяславля были гонцы и из Владимира, от бывшего великого князя Дмитрия Александровича и от нового великого князя Андрея Александровича. И те, и другие грозили великокняжеским гневом; и те, и другие ссылались на ханские ярлыки, а какой ярлык сильнее — Менгу-Тимура или Тудаменгу — простые люди не знали. Выходило, что два великих князя теперь на Руси, Дмитрий и Андрей Александровичи!

И все-таки больше городов склонялось на сторону Дмитрия. Привыкли уже люди к старшему Александровичу, да и простить не могли Андрею татарской рати. По всему выходило, что пересиливал опять князь Дмитрий.

Так и сидели: Дмитрий — в отчем Переяславле, Андрей — в стольном Владимире. И не было ни у того, ни у другого силы, чтобы окончательно склонить Русь на свою сторону.

Первым не вытерпел противостояния Андрей Александрович. Дождливой июльской ночью он покинул столицу и отъехал со своим приспешником Семеном Тонильевичем в Орду. Снова жаловался Андрей хану Тудаменгу на старшего брата, обвиняя его тяжкими винами: не желает будто бы Дмитрий повиноваться ханскому ярлыку и даней будто бы платить не хочет…

Снова двинулись из степей к русским границам неисчислимые татарские тумены…

Но дадим слово летописцу, бесстрастно описавшему причины и исход новой татарской рати:

«В лето шесть тысяч семьсот девяностое князь Андрей Александрович привел другую рать татарскую на брата на великого князя Дмитрия, Турантемиря и Алына, а с ними в воеводах Семен Тонильевич.

И татары, придя в Русь, много зла сотворили в Суздальской земле, яко же и прежде в мимошедшее лето сотворили христианам.

А князь великий Дмитрий с княгинею и с детьми, и со всем двором, и с дружиною, и с казной, не терпя насилья татарского над землей своею, ушел к темнику Ногаю в Кипчакскую Орду. Ногай же послушался его и держал его в чести…»

…Перевернулась еще одна страница истории многострадальной Русской земли. Два великих князя спорили за власть над Русью, и за каждым из них стояла теперь своя Орда!

 

ГЛАВА 15

ДРУГ ТЕМНИКА НОГАЯ

1

Дмитрия Александровича разбудили глухие удары, сотрясавшие войлочные стены юрты. Только что великому князю снился родной Переяславль, светлая гладь Плещеева озера, долбленые рыбацкие челны на песчаной косе, голубая лесная прохлада. Но открыл глаза, и близкие сердцу виденья исчезли без следа. Не ласковое русское небо, а опостылевший бурый войлок татарской юрты поднимался над княжеским изголовьем.

Струйки кизячного дыма тянулись к круглому отверстию, прорезанному в крыше юрты. Возле очага, сложенного из диких камней-валунов, сидел на корточках татарин в длиннополом засаленном кафтане, лениво шевелил маленькой железной лопаткой тлеющий навоз. Тусклые язычки пламени лизали закопченный медный котел.

Дмитрий Александрович представил, как бы горели в очаге сухие березовые дрова, — ярко, неукротимо, с веселым треском, — и горько вздохнул. Где их здесь найдешь, березовые-то дрова? В степи все люди, не исключая знатных мурз, варят пищу на кизячном огне. Добрую заботу проявил темник Ногай, когда подарил русскому князю вместе с юртой, табуном молочных кобылиц и шкурами для ложа вот этого истопника-татарина. Ведь никто из княжеских холопов не умел поддерживать огонь из этакой нечисти…

Через вход, полузавешенный пестрым цветным пологом, в юрту вливался изнуряющий степной зной. Дмитрий Александрович обтер платком мокрый от пота лоб, болезненно поморщился. Глухие удары отдавали в затылке тупой, ноющей болью.

Так начиналось каждое утро в Орде. С первыми лучами солнца ханские нукеры, свободные от караула, готовили из кобыльего молока любимый напиток степняков — кумыс. Кожаные бурдюки с молоком подвешивали на шестах у юрты и часами били деревянными колотушками. Молоко шипело и пенилось, бродило как живое, раздувая шершавые бока бурдюков, а на четвертый день светлело, выделяя на дно мутную гущу. Прозрачный напиток татары выливали в другие — маленькие бурдюки и складывали их в глубокие ямы для охлаждения. Острый, хмельной, освежающий кумыс татары ценили превыше всех напитков и поглощали в огромных количествах.

За месяцы ордынского гостеванья Дмитрий Александрович привык к кумысу и даже находил его приятным. А боярин Антоний всем говорил, что кумыс оставляет на языке вкус миндального молока и полезен для здоровья.

Дмитрий Александрович не знал, от сердца хвалил Антоний татарский напиток или говорил просто так, для утешенья людям. Может, и для утешенья, потому что многие переяславцы поначалу бледнели, поднимая чаши с кумысом. Но пить приходилось всем без исключенья. Тех, кто пробовал отказываться, татары заставляли силой: бесцеремонно хватали за уши, запрокидывали назад голову и раздирали рот. А другие татары, глядя на это насильство, веселились, рукоплескали, били в бубны и танцевали перед гостем, пока тот, давясь и захлебываясь, не осушал кубок до дна. К тем же, кто пил кумыс с удовольствием, татары относились дружелюбнее.

Дмитрий Александрович наказывал своим людям не чваниться, не уклоняться от угощенья. Говорил назидательно:

— Того требует мое княжеское дело. А коли считаешь питие кумыса грехом, так тот грех духовник Иона отмолит по возвращении в Переяславль!..

Но кумыс — еще полбеды. Жить русскому человеку в Орде вообще было сложно и опасно: Непонятные запреты, рожденные языческой верой татар, подстерегали неосторожного на каждом шагу. Нельзя было вонзать нож в огонь или хотя бы касаться его лезвием, потому что, по верованьям татар, сие грозило огню усекновением главы. Нельзя было опираться на плеть, которой погоняли коней, ибо от того сила коня могла уйти в землю. И уздечкой ударить коня тоже было нельзя, чтобы не испортить его. Нельзя было проливать на землю молоко или иной напиток. Нельзя касаться стрел и лука бичом. Нельзя ступать ногой на порог юрты, чтобы не причинить зла хозяину. Мужчине нельзя доить коров, а женщине — молочных кобылиц, ибо иначе вымя их оскудеет. Нельзя стирать рубахи и иную одежду, потому что боги будто бы гневаются, если мокрую одежду повесить сушить, и убивают дерзких громом…

Всяких запретов было так много, что и запомнить их мало кто мог. Но за нарушенье любого запрета ожидала суровая кара, от которой не спасали ни ссылки на незнанье, ни княжеское заступничество. Переяславцы жили в постоянном страхе. И — не напрасно! Боярин Никифор Мелентьевич споткнулся о порог и был удавлен тетивой лука тут же, возле юрты, у всех на глазах. Сотника Глеба, не доведя вины его до великого князя, обезглавили саблей и бросили тело на растерзание псам. Дружинников Семена и Петра неведомо за что захлестали насмерть бичами. Тиуну Лаврентию Языковичу татары отсекли правую руку. И дело-то было пустяковое: по стариковской своей забывчивости тиун полез доставать ножом из костра кусок мяса, который сам же туда уронил. Спасибо, лекарь-араб оказался тогда рядом, быстренько окунул обрубок руки в чашу с кипящим бараньим жиром, остановил кровь. Лаврентий Языкович больше недели пролежал в беспамятстве, однако — выжил…

Полог юрты приподнялся, впустив волну знойного воздуха. Мягко ступая по ковру остроносыми татарскими сапогами, к ложу подошел боярин Антоний, молча поклонился. Халат на боярине тоже был татарский — шелковый, полосатый, перепоясанный наборным поясом с кривой саблей.

Нарядных халатов ласковому боярину мурзы надарили без счета, выхваляясь друг перед другом щедростью. Антоний шутил, что всех своих благодетелей и по именам не запомнил, не говоря уж о том, кто какой халат подарил. И неудивительно: ходил Антоний в гости к разным мурзам чуть ли не каждый день, пил с ними кумыс, осторожно выпытывая между кубками правду об ордынских делах. Много он узнавал такого, что было скрыто в Орде от постороннего глаза.

Дмитрия Александровича особенно интересовало, на чем держится порядок в Орде, почему здесь все люди повинуются старшим и выступают в походы по первому зову. Рассказы Антония он выслушивал с большим вниманьем, не раз хвалил за усердие. После его рассказов многое становилось понятным.

— Хан имеет удивительную власть над всеми татарами, даже над самыми знатными, — говорил Антоний после очередной беседы с мурзами. — Хан указывает, где кочевать и где селиться темникам, темники указывают место тысячникам, тысячники — сотникам, сотники же десятникам. И все они повинуются хану без всякого противоречия. Простые татары распределены между вождями. Они обязаны сами идти в поход, когда позовут, давать продовольствие, сколько потребуют, пригонять молочных кобылиц и отдавать их в пользование начальным людям на год, на два или на три, как те прикажут. И вообще, хан и мурзы берут из их имущества все, что пожелают, сколько угодно, и то признается как законное. Также и личностью своих людей они распоряжаются во всем, как им будет благоугодно…

— Нет, стало быть, в степи свободных людей, все под ханом или под мурзами, — задумчиво отметил Дмитрий Александрович. — Не в том ли причина?

— Истинно, княже! — подтверждал Антоний. — Простому степняку некуда податься, все Дикое Поле мурзы между собой поделили, пастбища разграничили. А над мурзами — хан…

В другой раз Антоний рассказал о передвижениях по степям кочевых орд. Весьма важно было сие для русских воевод. Оказалось, зимой татарские кочевья и стада тянулись на юг, к Теплому морю, и между русскими рубежами и ордынским войском лежала голодная заснеженная степь. А вот летом, следом за молодой травой, татары двигались на север, к Рязанщине, к Северщине, к мордовским лесам. Летом на границах следовало смотреть зорко!

Нет, не напрасно пировал Антоний у мурз, не напрасно щеголял в дареных татарских халатах! Дмитрий Александрович понимал это, но сегодня все же не смог удержаться от упрека:

— Опять с утра вырядился во все бусурманское…

Антоний промолчал. Но великий князь и сам уже понял, что напрасно обидел верного слугу. Забыл, видно, от расстройства, что нынче с утра ехать к ханскому сыну Тудану. В благодарность за щедрые дары Тудан обещал показать зрелище, недоступное взгляду иноземцев, — выступление в поход ордынского войска. Вспомнил великий князь и то, что Тудан просил приехать в татарской одежде, чтобы поменьше было потом разговоров в Орде. Хоть Тудан и сын хана, но тоже под Ногаем ходит, осторожничает. Так что Антоний опять прав.

Дмитрий Александрович поднялся с ложа, примирительно потрепал по плечу Антония:

— Вели собираться. В сей же час едем.

Комнатный отрок Илюша принес в юрту серебряный таз с водой для умыванья. Таз был прикрыт от чужих глаз белым льняным полотенцем. Нести его на виду у татар Илюша опасался, потому что использовать чистую воду не для питья считалось в Орде предосудительным.

Дмитрий Александрович умывался, щедро разбрызгивая воду по ковру. Антоний, подавая своему господину полотенце, пошутил:

— А мурзы утром так моются: наберут в рот воды, польют немножко на ладони и размазывают грязь по щекам, по голове. Этакого таза на полвойска татарского хватило бы, и не на один раз…

Вытирая лицо, Дмитрий Александрович повернулся к татарину-истопнику. Тот исподлобья поглядывал на князя, узенькие щелочки-глазки блестели злобно и презрительно. Дмитрий Александрович раздраженно отбросил полотенце, закричал, замахиваясь на татарина:

— Пошел вон, собака!

Татарин упал ничком на ковер, втянул голову в плечи. Караульные дружинники, вбежавшие на крик, выволокли его из юрты.

— Соглядатай Ногаев, не иначе, — жестко сказал Антоний. — Ты не гневайся, княже! Раб это, прах земной, гнева твоего недостоин. Прикажешь плетьми высечь за дерзость?

Но Дмитрий Александрович только махнул рукой, успокаиваясь:

— Да пропади он пропадом! Все тут соглядатаи! Шагу нельзя ступить, чтоб Ногаю не нашептали. И о том, что к Тудану едем — узнают. Ну, да теперь поздно о том раздумывать…

— Мыслю, не без ведома Ногая ханский сын позвал нас в гости, — неожиданно заметил Антоний. — Давно отучил Ногай своих мурз своевольничать. Видно, нужно ему для чего-то, чтобы ты увидел ордынское войско.

— Поздно о том раздумывать! — оборвал его князь.

Илюша натянул на широкие плечи своего господина полосатый халат, подал войлочный татарский колпак. Дмитрий Александрович вышел из юрты.

Полтора десятка телохранителей — тоже в татарских кафтанах, с луками и кривыми саблями — стояли наготове возле коней. «Постарался Антоний, обо всем позаботился», — удовлетворенно отметил великий князь, вдевая ногу в стремя.

Всадники неторопливо поехали через ордынское становище.

Они ехали мимо высоких юрт мурз и темников, покрытых белым войлоком, мимо черных приземистых кибиток простых воинов, мимо плетеных передвижных жилищ, поставленных на широкие телеги с большими деревянными колесами. Между кибитками бегали стаи одичавших лохматых собак. Татары, сидевшие на корточках возле телег, провожали всадников недобрыми взглядами, о чем-то перешептывались.

Дмитрий Александрович подумал, что переодеванье в татарские одежды было бесполезным: чужаков в Орде узнавали с первого взгляда. Жители степей — невысокие, коренастые, с широкими плечами и короткой шеей, с круглыми скуластыми лицами, обтянутыми смуглой кожей, с узкими раскосыми глазами — были совсем не похожи на людей из оседлых стран. Волосы — черные и жесткие, как конская грива, — были у татар выбриты надо лбом на два пальца ширины, а сзади, за ушами, заплетены в две косички. Несмотря на жару, татары сидели в волчьих и лисьих шубах, вывернутых мехом наружу. Эти же шубы, но вывернутые шерстью внутрь, они носили и зимой. Вокруг костров важно прохаживались тучные, медлительные женщины. Они казались намного выше и крупнее мужчин. Женский головной убор — бокка, сделанный из обтянутых шелковой тканью прутьев или коры, увеличивал их рост больше чем на локоть. А татарских девушек только с большим трудом можно было отличить от мужчин, потому что они одевались в короткие кафтаны, кожаные штаны и лихо проносились на конях.

На самом краю становища чернели жалкие шалаши рабов, едва прикрытые дырявыми шкурами от палящего солнца и дождя. Рабов никто не сторожил. На много дней пути вокруг становища простиралась степь, не дававшая беглецам никакого укрытия. Встреча с первым же сторожевым дозором сулила беглецам неминуемую и мучительную смерть…

Среди рабов было много пленников из русских земель. С болью и затаенной надеждой смотрели они на Дмитрия Александровича и его спутников, узнавая своих. Но разве великий князь в силах чем-либо помочь им? Кто он сейчас для Ногая: гость или пленник? И что ждет его завтра?..

2

Белая юрта Тудана стояла на вершине холма. Рядом был разостлан пестрый хорезмийский ковер, над которым колыхались три бунчука из хвостов рыжих кобыл — знак того, что Тудан властвовал над тремя туменами конного войска. Сам хозяин и Дмитрий Александрович сидели на шелковых подушках. Боярину Антонию в знак расположенья Тудан тоже приказал дать подушку, но поменьше и победнее, чем себе и великому князю. Темники и мурзы, примостившиеся на корточках у края ковра, смотрели на Антония с уваженьем и завистью. Заслужить подобную милость Тудана — нелегкое дело! Многие тысячники, поседевшие в боях и походах, не удостаивались даже права сидеть возле ханского ковра.

Рабы принесли большой медный котел с вареной бараниной, поставили перед гостями плошки с солью. Старый татарин отрезал куски мяса и, повинуясь знакам своего господина, подносил их гостям на кончике ножа.

Самый большой и жирный кусок достался Дмитрию Александровичу, куски поменьше — темникам и боярину Антонию. А остальным мурзам были розданы совсем маленькие кусочки, с жилами и костями. Таким был татарский обычай. Не только доля в военной добыче, но и кусок мяса на пиру выделялся в соответствии с достоинством человека.

Дмитрий Александрович заметил, что некоторые мурзы, съев часть мяса, складывают остальное в четырехугольные кожаные мешочки — каптаргаки, висевшие у пояса. Это никого не удивляло и не приводило в смущенье. Мясо нужно или съесть без остатка, или унести с собой, чтобы не обижать хозяина.

Насытившись, мурзы вытирали жирные пальцы о траву или о голенища сапог. А рабы уже несли деревянные чашки с похлебкой. Края чашек обросли толстым слоем черного застывшего жира. Дмитрий Александрович подумал, что их ни разу не мыли, и брезгливо поморщился. Однако его чашку старый татарин ополоснул в котле с похлебкой, вылил ополоски обратно в котел. Это была честь, которой немногие удостаивались…

Дмитрий Александрович с поклоном принял чашку и, скрывая отвращение, выпил соленое мутное варево.

Потом темники и мурзы пили хмельной кумыс из оловянных кубков. Пили жадно, захлебываясь от торопливости.

Тудан благосклонно кивал сотрапезникам, гордо поглядывал на великого князя. Пир удался на славу, все были сыты и пьяны…

А тем временем к холму съезжалась ордынская конница и выстраивалась десяток к десятку, сотня к сотне, тысяча к тысяче. Клубы пыли заволокли небо. Глухо стучали копыта ржали кони, звенело оружие.

Дмитрий Александрович внимательно рассматривал татарских всадников. Они сидели на крепких низкорослых лошадях-бахматах, отличавшихся от лошадей другой породы густыми гривами, падающими почти до земли, длинными толстыми хвостами и необыкновенной выносливостью. На молодом бахмате можно было скакать непрерывно много десятков верст и продолжать путь после короткого отдыха. Вооружение татарских воинов было простым, но надежным и единообразным. Каждый имел хороший дальнобойный лук, два колчана со стрелами, нож за поясом, топор, веревку, чтобы связывать пленных. Десятники и сотники носили панцири, железные или медные шлемы. Зловеще блестели обнаженные кривые сабли. Целый лес копий поднимался над войском. Некоторые копья были с острыми крючками на концах, чтобы стаскивать врага с седла. Воины держали в руках щиты, сплетенные из прутьев и обтянутые толстой бычьей кожей.

Но не оружие ордынской конницы поразило Дмитрия Александровича. Его собственная дружина была вооружена надежней и лучше, гибкие русские кольчуги и закаленные прямые мечи славились даже в заморских странах! Великого князя поражала и вселяла тревогу невероятная, казавшаяся сверхъестественной согласованность в действиях огромной конной массы, послушной воле полководца, как сабля в опытных руках.

Тудан резко взмахнул рукой. Обнаженные до пояса нукеры ударили в большой барабан. Взметнулся вверх лоскут красной шелковой материи, привязанный к длинному шесту. Повторяя сигнал, над темной массой всадников заалели флажки тысячников и сотников. Войско пришло в движенье. Отряды всадников врассыпную кинулись в разные стороны и скрылись в тучах пыли. А когда пыль улеглась и снова очистилась степная даль, изумленному взгляду Дмитрия Александровича открылся сомкнутый клин татарского войска, выстроившегося для похода.

Снова загрохотал барабан. Рядом с бунчуками затрепетал на ветру еще один лоскут красного шелка. Ордынская конница двинулась вперед, накатываясь на шатер неотвратимо, как морские волны.

Первый ряд составляли сто отборных всадников, одетых в персидские доспехи, с длинными копьями в руках. Каждый из них вел в поводу двух заводных коней. Второй ряд насчитывал сто двадцать всадников, третий — сто пятьдесят, и так, увеличиваясь числом, ряды татарских воинов достигали тысячи и более человек. Деревья в лесу не стояли так густо, как татарские всадники в поле, и казалось, будто зловещая туча поднималась на горизонте, росла и надвигалась, готовая поглотить все, что окажется на ее пути.

Из гущи всадников отделялись отряды, мчались направо и налево, размахивая саблями, потом резко останавливались, будто натолкнувшись на невидимую преграду, и возвращались обратно, растворяясь в сомкнутом строю туменов.

Вот передние уже в сотне шагов…

Нукеры снова ударили в барабан. Шесты с красными шелковыми флагами упали наземь, а вместо них взметнулся синий лоскут. Татарская лава остановилась, всадники начали поворачивать коней. Снова все заволокло желтой степной пылью. За пыльным маревом Дмитрий Александрович с трудом различал неуловимо быстрые перестроения ордынских туменов. Спустя малое время его взгляду открылись спины бесчисленных татарских воинов, изготовившихся к отражению удара с другой стороны…

Тудан, стоявший все это время в одиночестве впереди гостей, обернулся к Дмитрию Александровичу. Глаза ханского сына горели злобным торжеством, побелевшие от напряженья пальцы сжимали рукоятку сабли. Казалось, он готов броситься в яростную сечу, рубиться и крушить, упиваться стонами, втаптывать в окровавленную пыль поверженных…

— Смотри, руситский князь, на непобедимое войско! — кричал Тудан. — Смотри и запоминай! Кто в силах остановить его? Даже горы рассыплются в прах, если встанут на пути моих туменов! Смотри!

Дмитрий Александрович молчал, ошеломленный этой вспышкой слепой, неистовой ярости. Вот оно, подлинное лицо врага! Врага, который до поры зовется союзником, но готовит смертельный удар! Врага, потому что для него и Русь, и сам князь Дмитрий — чужие!

Дмитрий Александрович приложил ладонь к пылающему лбу. В голове билось только что найденное слово, объяснявшее всё.

Чужие!

В этом слове вдруг сосредоточилось все, что он узнал за долгие месяцы жизни в Орде, что передумал в бессонные ночи. Как же не понял он раньше, что бессмысленно искать здесь помощи, что Русь и Орду так же невозможно примирить, как совместить лес со степью, огонь с водой, любовь со страхом, милосердие к гонимому зверю с азартом охотника?!

Чужие!

Тудан что-то говорил, указывая рукой на ордынскую конницу. Боярин Антоний вслух восхищался славным войском, врученным под начало столь же славного полководца. Мурзы восторженно цокали языками, выражая свое изумленье. А Дмитрий Александрович повторял про себя: «Чужие! Чужие! Чужие!»

Повторял, чувствуя непонятное облегчение, которое бывает у человека, решившегося после мучительных раздумий на отчаянно опасный, но единственно возможный шаг…

Да, в Орде все было для него чужим. Расположение Ногая — мимолетно, а вражда между оседлой Русью и кочевой стихией — вечна и неизбывна. И не потому так, что татары сами по себе хуже других народов, совсем нет!

У степняков много чему можно поучиться. Нет среди них ни взаимного человекоубийства, ни драк, ни ссор. Повозки и юрты, хранящие немалые сокровища, не запираются на замки, потому что нет в степи ни воров, ни разбойников. Среди них нет взаимной зависти, каждый довольствуется тем, что имеет, и не посягает на добро соседа. Нельзя сказать, чтобы у них было много пищи, особенно в голодные зимние месяцы, но они охотно делятся с сородичами всем, что имеют. Ложь считается у них позором, недостойным мужчины и воина. Но все эти черты, способные украсить любой народ, направлены только к своим. А к чужим татары поворачиваются совсем другой стороной.

С чужими они вспыльчивы и раздражительны, потому что презирают всех, кто отличается цветом кожи, одеждой, обычаями и занятиями. В обращении с чужими обитатели степей коварны и обманчивы, считают ложь — доблестью, а изощренную хитрость — заслугой. Они порой льстивы на словах, когда хотят добиться желаемого, и жалят как скорпионы, добившись своего. Даже знатные вельможи и правители из других стран не встречают в Орде должного почета. Любой ордынец, какого бы он ни был звания, считает себя выше их, старается идти впереди их и занимать первое и главное место. Униженно выпросив подарки, он тут же оскорбляет презреньем и грубостью одарившего его человека. Убийство чужих считается у степняков ни за что. Беззащитных пленных они режут спокойно и безразлично, как коз или баранов. Подростки обучаются меткой стрельбе из лука, пронзая стрелами не годных к труду рабов. По отношению к чужому позволительно сделать все плохое, что только возможно, потому что он — чужой.

Для темника Ногая он, великий князь Дмитрий Александрович, тоже чужой, потому что Ногай — плоть от плоти враждебного Руси степного мира. Ни безграничная власть, которая выше любой королевской, ни постоянные сношения с христианскими государями, ни женитьба на дочери византийского императора не изменили степняка Ногая. Он — хищник, затаившийся до времени, но всегда готовый к смертоносному прыжку!

Дмитрий Александрович вспоминал встречи с правителем Дешт-и-Кипчака, вспоминал рассказы о нем и находил в этих воспоминаньях подтвержденье своим сегодняшним мыслям.

…Император Византии, заискивая перед Ногаем и желая подарками отвратить набеги на свои владенья, присылал ему, не скупясь, одежды, яства, целые бочки ароматных вин. Съестные припасы, напитки, золото и серебро в кубках Ногай принимал охотно. Но другие разнообразные вещи он только трогал руками и спрашивал, полезен ли сей головной убор для головы, чтобы голова не испытывала ничего дурного и не болела, может ли жемчуг защищать от молнии и грома, способствуют ли драгоценные одежды здоровью тела. А потом он отбрасывал драгоценные одеяния или, поносив немного для соблюдения приличий дружбы, снимал их и надевал обычную овчину, которой дорожил гораздо больше, потому что все иное было для него чужим…

3

Вернувшись от Тудана и вспоминая грозную силу ордынского войска, Дмитрий Александрович думал, что ни князь Андрей, ни другие его соперники не устоят даже перед малой частью этого войска. Но ордынское войско, даже посланное ему в помощь, остается чужим. Не ради него, изгнанного великого князя Руси, пойдут воевать тумены Ногая, а ради каких-то, еще не совсем понятных, замыслов своего повелителя. И с такой же готовностью и безразличием, с какой татарские воины рубили бы противников великого князя, будут они уничтожать его друзей и тысячи безвинных русских людей, если на то будет приказ Ногая.

Так было в прошлые годы, отмеченные нашествиями Кавгадыя и Алчедая, Турантемиря и Алына. Не один великий князь Дмитрий страдал от них. Страдала вся Русь! Не о русских князьях радели ордынцы, посылая конные тумены, а о военной добыче, о пленниках, об истощении страны, попавшей под их власть, чтобы не могла она подняться, не могла сбросить с плеч своих ненавистное иго.

Но Дмитрий Александрович не повторит злодейских ошибок младшего брата, не подставит Русь под татарские сабли! Один, со своими переяславскими витязями, справится с князем Андреем Городецким. «Пусть Ногай только удержит волжского хана от помощи Андрею, о большем просить не буду!» — решил великий князь.

Антоний одобрил решенье Дмитрия Александровича:

— Нечего делать татарам на нашей земле. Сами разберемся со своими делами. Мыслю, и Ногаю такое может понравиться. Бережет он войско, зря в походы не гоняет…

Ногай согласился с просьбой Дмитрия Александровича замирить волжского хана, а самому не посылать тумены на Русь. Если можно запрячь руситского князя в свою повозку, не тревожа себя военными хлопотами, почему бы это не сделать? Так подсказывали Ногаю его советчики, так думал и он сам. А чтобы Дмитрий, подобно норовистому молодому коню, не вырвался из упряжки, можно оставить заложником в Орде его сына Александра. Тревога за родную кровь привяжет князя к Ногаю крепче, чем железные цепи…

Вскоре битикчи Ногая привез Дмитрию Александровичу ярлык на великое княженье и серебряную пайцзу со словами: «Ведомо будет всем вместе и каждому в отдельности. Князя Дмитрия держу близко от сердца. Да не будет вреда ему ни в чем. Ногай, правитель Дешт-и-Кипчака, сказал».

В лето шесть тысяч семьсот девяносто первое великий князь возвращался из Орды. Горьким было расставанье с любимым сыном, но впереди была надежда. Не в первый раз оставляли русские князья своих детей заложниками, многие спустя некоторое время возвращались домой невредимыми. Даст бог, и с Александром все будет благополучно…

Личная тысяча нукеров Ногая проводила Дмитрия Александровича до Оки.

Замерла в тревоге Русь, ожидая нового ордынского вторженья. Но татарская конница осталась за Окой. К стольному Владимиру пошли с великим князем переяславские дружины, накопленные большим воеводой Иваном Федоровичем.

Под своды владимирских Золотых ворот новый великий князь въехал бок о бок с послом Ногая. Всего пять десятков татарских воинов было в посольской охране, но надежней тысяч сабель оберегал Дмитрия Александровича ярлык могучего правителя Дешт-и-Кипчака. Люди узнали: Ногай за великого князя Дмитрия, сопернику его Андрею Городецкому конец!

Андрей прислал во Владимир посольство с богатыми дарами и с мольбами о прощенье. Великий князь не стал осквернять своего имени братоубийством. Отдав Андрею в удел богатый Нижний Новгород, он замирился с ним. Из уст в уста передавали люди слова великого князя, сказанные им на паперти владимирского Успенского собора:

— Да не прольется больше крови на Русской земле! Да настанут годы мирные, без усобных войн и татарских ратей!

И многие поверили этому, как верит путник, изнемогающий от жажды, что за поворотом лесной дороги его ждет еще не видимый глазу прохладный чистый родник…

 

ГЛАВА 16

СМЕРТЬ КОСТРОМСКОГО ВОЛКА

1

Тихо было на Костроме в то лето, от сотворенья мира шесть тысяч семьсот девяносто первое.

За дубовым частоколом княжеского двора осталась только горстка дружинников из коренных костромичей, которые теперь даже не знали, чьи они: своего князя в Костроме не было. Бывший костромской владетель Андрей Александрович отъехал в Нижний Новгород, а нового великий князь не поставил. Единственной властью в городе стал тиун, однорукий Лаврентий Языкович. Но он в городские дела почти не вмешивался. Собирал тиун для великого князя мыт с проходивших по Волге караванов; принимал, пересчитывал и складывал в подклеть соборной церкви серебро для ордынского выхода.

Жить без князя и без наместника костромичам было поначалу непривычно. Но шли недели. По-прежнему подплывали к пристаням купеческие ладьи, и их было не меньше, чем в прошлые годы. На торгу не случалось ни разбоя, ни воровства. Посадские старосты вершили судные дела по старине, по обычаю, как повелось с первого костромского князя Василия Ярославича Квашни. В положенное время сменялись сторожа у городских ворот. Люди успокоились. Видно, забыл новый великий князь за державными своими делами про град Кострому, оставил жить как ей хотелось.

А Костроме хотелось жить мирно, без усобиц…

Вернулся на свой костромской двор боярин Семен Тонильевич, который оказался не у дел после замиренья братьев-соперников, Дмитрия и Андрея Александровичей. Вернулся и зажил тихо, неприметно. Со двора без нужды старался не выходить, чтобы не напоминать о себе, не мозолить глаза людям. Но на своем дворе гостей принимал охотно.

Гостей сперва было много. Костромские бояре искали совета у давнего своего знакомца, близкого человека двух прежних великих князей. Но что мог присоветовать им Семен Тонильевич? Будто в незнакомом лесу оказался боярин, и не было с ним надежного проводника, который помог бы разобраться в хитросплетениях дорог и звериных троп…

Миролюбие Дмитрия Александровича казалось боярину непонятным и необъяснимым. «Что задумал Дмитрий? — гадал Семен Тонильевич. — Почему не карает врагов? Сила-то на его стороне…»

Разговорам о желании править без крови Семен Тонильевич не верил. Не было еще великого князя на Руси, чтоб не шел грозой на неугодных ему. Даже Александр Ярославич Невский оружием смирял непокорных!

Но как подтвердить эти опасные мысли? Дмитрий Александрович пока что никого не казнил и не подвергал опале…

Поэтому в разговорах с гостями Семен Тонильевич осторожничал, сокрушенно вздыхал, разводил руками:

— И сам не знаю, бояре, что деется ныне на Руси, чего ждать!

Гости уходили, недовольные скрытностью хозяина. А потом вдруг перестали наведываться к Семену Тонильевичу, забыли дорогу к его двору. Будто чужим стал боярин в своем родном городе. Не сразу удалось ему вызнать, что виновен в том великокняжеский тиун Лаврентий, который намекнул боярам о немилости Дмитрия Александровича к тем, кто дружит со злодеем Семеном.

Семен Тонильевич удвоил осторожность, затаился на своем дворе, как в осажденной крепости. Приказал заколотить досками ворота, а сторожам велел ходить всю ночь у частокола с копьями и рогатинами. Вызвал из пригородной вотчины, что на речке Костроме, еще три десятка военных слуг. Вечерами собственноручно проверял засовы на дверях хором. Укладывался в постель, положив рядом обнаженный меч. Недоброй казалась ему тишина, дремотно обволакивавшая Кострому.

Но ничего тревожного не происходило. Верные люди по-прежнему доносили Семену Тонильевичу, что никакие рати не двигаются на Кострому, что никто не бродит ночами возле его двора, замысливая недоброе.

Наступила осень. Мутно-серые тучи поползли из-за Волги, проливаясь на землю обложными дождями. Дороги развезло. Даже из близких к Костроме деревень обозы добирались с великими трудами, по непролазной грязи.

«Пропустил время великий князь Дмитрий, если замысливал месть! — радовался Семен Тонильевич. — От Переяславля до Костромы — двести верст осеннего бездорожья. Какое войско решится теперь на поход?!»

Отъехал восвояси великокняжеский тиун Лаврентий Языкович, прихватив с собой костромское серебро. Бояре проводили его до Нерехты и вздохнули с облегченьем: «Слава те господи, убрался из Костромы чужой глаз!»

Пришлых людей в Костроме больше не оставалось. Только к берегу под городской стеной приткнулись две или три новгородские ладьи. Кормчие объяснили любопытным, что ожидают здесь своих товарищей, которые вот-вот прибегут на ладье из Ярославля. А потом караван по последней осенней воде поплывет в Орду.

О новгородцах в Костроме поговорили день-другой и забыли: дело-то ведь обычное. Купцы всегда собирались в караваны. Так легче уберечься от речных разбойников, которых за последние лихие годы развелось множество — и своих, и ордынских.

На берег новгородцы почти не сходили. Сторожили по очереди товары, спрятанные под дощатыми палубами. Вечерами варили похлебку на костре, разложенном возле самой воды.

Накануне покрова Семен Тонильевич убавил сторожей во дворе, приказал тиуну собраться в дорогу. В эту пору он всегда навещал пригородную вотчину, чтобы самолично пересчитать осенние оброки. Боярин не видел причины изменять обычаю и в этот год. Тихо ведь на Костроме…

Но это была роковая оплошность. Семену Тонильевичу изменило чутье, которое помогало ему, как лесному зверю, избегать неведомых опасностей. Боярин недооценил ненависти давнишнего соперника, переяславца Антония. Если бы мог он знать, что только противодействие великого князя, не желавшего развязывать явную усобицу, до поры до времени спасало его от гибели! Дмитрий Александрович не послал войско в Кострому, но против тайного похищенья своего ненавистника не возражал. Для великого князя Семен Тонильевич был очевидным носителем того зла, которое многие годы омрачало его правление. И великий князь согласился с хитроумным и казавшимся бесхлопотным планом, придуманным боярином Антонием и воеводой Фофаном, тоже пожалованным за верность и отвагу боярством.

В последнюю неделю сентября две сотни отборных переяславских дружинников на ладьях новгородского купца Прохора Ивановича поплыли по Волге к Костроме. Дощатые палубы, покрывавшие ладьи от носа до кормы, надежно спрятали воинов от посторонних глаз.

Дождливой осенней ночью три ладьи миновали город и поднялись вверх по речке Костроме. Они остановились неподалеку от устья, в неприметном заливчике, со всех сторон прикрытом зарослями ивняка. Здесь высадился на берег сам боярин Антоний с сотней дружинников.

На высоком мысу, у которого речка Кострома вливалась в Волгу, притаилась переяславская сторожевая застава. С мыса были видны и костромские пристани, и крепостная стена на гребне высокого берега, и воротная башня, от которой сбегала к Волге извилистая дорога.

Остальные новгородские ладьи пристали к берегу под самой крепостной стеной. Купец Прохор легко сговорился с костромскими мытниками не досматривать товара. Сколько полновесных серебряных гривен ушло из кисета купца после этого разговора, знал только он сам да старшина мытников, быстроглазый мирянин Федька. Но серебра жалеть не приходилось.

Медленно тянулись дни.

Переяславцы изнывали от духоты и безделья в тесных трюмах.

Боярин Фофан, показывая пример дружинникам, безвылазно сидел в крохотной каютке кормчего, поставленной на корме ладьи. Выходить на свежий воздух он разрешал только глубокой ночью, когда запирались городские ворота и на берегу не было людей.

Ночью же приплывал в рыбацком челне Акимка, каждый раз подтверждая наказ боярина Антония: «Ждать!»

И переяславцы дождались.

Сначала к берегу подошла ладья из пригородной вотчины Семена Тонильевича. Подошла и приткнулась к берегу неподалеку от новгородского каравана. Кормчий и гребцы, оставив сторожа, отправились в город.

На следующее утро у пристани появился тиун Семена Тонильевича, которого Прохор знал в лицо. Боярские холопы под присмотром тиуна захлопотали возле ладьи.

Нетерпеливо сжимая кулаки, боярин Фофан смотрел сквозь щели каютки, как холопы грузили в ладью короба и кадушки, разбирали весла, скоблили ножами скамьи, расстилали на песке и латали парус. Семен Тонильевич явно готовился к отъезду!

Вечером тиун увел холопов в город. Возле ладьи остались сторожа с копьями в руках, строго покрикивали на прохожих. В сторону новгородского каравана они даже не смотрели. Видно, никаких подозрений купеческие ладьи у них не вызывали. Не заметили сторожа и Акимку, который, как обычно, приплыл ночью от боярина Антония.

После короткого разговора с Фофаном новгородец поспешил обратно.

Решающий час, ради которого томились в ожидании переяславцы, приближался.

2

…Семен Тонильевич в то утро проснулся до света. Легко соскочил с постели, протопал босыми ногами по деревянным половицам, привычно перекрестился на образ Николы, висевший в красном углу ложницы.

Перед иконой тускло мерцала лампада. В ее дрожащем свете бородатый лик святого казался живым. Семен Тонильевич ужаснулся: глаза Николы-заступника смотрели сейчас мимо него, в сторону. Тревожно заныло сердце, перехватило дыханье от предчувствия беды. Господи, что ж это такое?!

Семен Тонильевич вплотную придвинулся к иконе.

Нет, серые глаза святого с черными точечками-зрачками были по-обычному спокойными и безжизненными. «Слава богу, почудилось!» — с облегченьем подумал боярин. Но чувство тревоги не отпускало. «Не отложить ли поездку?» — засомневался было Семен Тонильевич, но тут же, устыдившись малодушия, решительно подошел к двери и крикнул:

— Сенька! Тишка! Одеваться!

Протирая сонные глаза, в ложницу вбежали холопы, принялись хлопотать вокруг боярина.

— Сенька, беги к тиуну, — застегивая медные пуговицы дорожного кафтана, распорядился Семен Тонильевич. — Передай: сей же час выезжаем!

Тиун ожидал своего господина у крыльца. Тут же стояли военные слуги, назначенные сопровождать боярина. Они кутались в плащи, зябко поеживались от рассветного холода, смотрели невесело.

Ветер посвистывал в резных узорах кровли, развевал полы плащей.

Семен Тонильевич подошел к коню, привычно вдел ногу в стремя. Тиун и комнатные холопы бережно подсадили боярина в седло. Сторожа у ворот суетливо отмыкали тяжелые засовы, откатывали бревна, подпиравшие изнутри воротные створки.

— С богом!

Всадники поехали по пустынной улице. Непросыхающая осенняя грязь чмокала под копытами коней. Со скрипом приотворилась калитка в частоколе. Нечесаный простоволосый посадский выглянул наружу и, заметив боярина с десятком вооруженных всадников, испуганно захлопнул калитку.

Семен Тонильевич обернулся к своему воинству, хотел поторопить спутников. Но те и без боярского понуканья взмахивали плетками, подбадривая коней. Только вот кони были, как на подбор, старые и ленивые. Видно, тиун пожалел хороших лошадей, правильно рассудив, что до берега путь близкий, безопасный. И все же Семену Тонильевичу эта хозяйственность тиуна не понравилась. Да и ратники могли быть помоложе и побойчее…

«Домоседы, слуги вотчинные! — с досадой подумал боярин. — Им бы на печи лежать! Копья как бабьи коромысла на плечах качаются!»

На мгновенье Семен Тонильевич засомневался, не напрасно ли оставил лучших детей сторожить костромской двор, но опять пересилил себя: «Боязлив ты стал, Семен Тонильевич! В родном городе тени боишься! До ладьи ведь рукой подать…»

У воротной башни боярина ждал верный человек. Подбежал, поклонился, прошептал успокаивающе:

— Весь берег обошел. Чужих — никого. Поезжай безопасно, господин!

Тяжелые створки городских ворот распахнулись, пропуская всадников.

Внизу, под береговой кручей, матово поблескивала Волга. Противоположный берег скрывался в рассветном тумане. Порывы ветра гнали по реке невысокие волны. Пахло мокрым деревом, смолой, рыбой — теми привычными речными запахами, без которых нельзя было представить приволжский город.

Семен Тонильевич вдохнул полной грудью бодрящий речной воздух, решительно направил коня к спуску.

Ладья отчалила от берега тихо, без плеска. Негромко поскрипывали уключины весел. Ратники гребли ровно, сильно. Полоска взбаламученной воды между кормой ладьи и берегом становилась все шире. Кормчий уверенно правил поперек теченья, к устью Костромы.

Семен Тонильевич, успокаиваясь, до глаз закутался в теплый суконный плащ.

Резкие порывы ветра разогнали тучи. Над прибрежным лесом показалось солнце — огромное, багрово-красное. Солнечные лучи окрасили волжскую воду в кровавый цвет.

Семен Тонильевич обернулся, чтобы еще раз взглянуть на родной город, и невольно вскрикнул. От костромского берега, нагоняя его, спешили большие черные ладьи. Весла ладей мерно опускались в кровавую воду, отбрасывая назад клочья пены. На палубах блестели кольчуги и острия копий.

Гребцы на ладье Семена Тонильевича налегли на весла.

— И — раз! И — два! — выкрикивал кормчий, торопя гребцов.

Устье Костромы приближалось. Семен Тонильевич подумал, что на извилистой речке его легкой ладье нетрудно будет уйти от больших стругов.

— И — раз! И — два!..

На высоком мысу, возле устья Костромы, вспыхнул костер. Густые клубы дыма поднялись над соснами. Кто-то из ратников испуганно спросил:

— Что за огонь? Зачем?

Но Семену Тонильевичу некогда было задумываться над этим.

Вперед! Только вперед!

Ладья скользнула за мыс, в устье речки. Сразу стало темнее: сосновый лес, стоявший по обоим берегам, заслонял восходящее солнце.

Преследователи отстали. Их судов уже не было видно за поворотом. «Нет, еще не оставила удача костромского волка!» — усмехнулся Семен Тонильевич, вспомнив прозвище, данное ему переяславцем Антонием.

Вдруг гребцы разом бросили весла.

— Что?! Что?! — гневно прокричал боярин.

Кормчий молча указал рукой вперед.

Навстречу, выстроившись поперек речки, медленно приближались еще три большие воинские ладьи. Множество копий поднималось над их черными бортами. А позади, из-за поворота, уже выплывали отставшие было преследователи. На передней ладье, выпрямившись во весь рост, стоял переяславец Фофан.

— К берегу! Правь к берегу! — приказал Семен Тонильевич после краткого колебанья. Кормчий понимающе кивнул: в лесу было спасенье! Только бы добраться до прибрежных кустов, до лесной чащобы! Найти в лесу человека, знающего здешние места, нелегко. А Семен Тонильевич костромские леса знал…

Но судьба оставила боярину только несколько мгновений надежды. Не успел острый нос ладьи коснуться берегового песка, как из-за кустов выбежали переяславские дружинники с копьями наперевес. Их было много — гораздо больше, чем ратников Семена Тонильевича, — и все они были вооружены для боя: в кольчугах, островерхих шлемах, со щитами.

Боярин Антоний предусмотрел все, даже возможную попытку Семена Тонильевича бежать в лес.

Семен Тонильевич плохо помнил, что было дальше.

Кажется, его люди сразу же побросали оружие и столпились на корме, подняв руки. Сам боярин выхватил меч и бросился на переяславцев. Он не ждал пощады и искал почетной смерти в бою.

Дружинники оттеснили Семена Тонильевича от ладьи и окружили. Семен Тонильевич остервенело крутился в железном кольце, бросался грудью на острия копий, но смерть не находила его. Переяславцы исполняли строгий наказ боярина Антония: брать костромского волка живьем…

Растолкав плечами дружинников, в круг вошел новгородец Акимка. Он держал перед собой сеть, сплетенную из крепких просмоленных веревок.

Семен Тонильевич метнулся навстречу, пытаясь достать нового противника мечом, но Акимка проворно отскочил в сторону и набросил на него сеть. Костромской боярин упал, беспомощный и безоружный. Дружинники навалились на него, скрутили руки за спиной и понесли через кусты к лесу.

Так, на плечах переяславских дружинников, проделал Семен Тонильевич свой последний путь, и путь этот оказался недолгим: от берега реки до избы звероловов, где ждали пленника Антоний и Фофан.

3

Дружинники внесли Семена Тонильевича в избу, осторожно положили на неровный щелястый пол. Акимка разрезал ножом сеть, опутавшую боярина, грубым рывком поставил его на ноги.

— Вот он, вражина!

В избе было темно. Нещедрый утренний свет, пробивавшийся через узенькое оконце, едва освещал убогую обстановку: скамьи возле стен, сколоченный из потемневших досок стол, лари с какой-то рухлядью, кадушку и деревянный ковшичек возле нее.

За столом сидели Антоний и Фофан.

Антоний долго молча смотрел на Семена Тонильевича, потом махнул рукой дружинникам:

— Ступайте!

Акимка притворил дверь и прислонился к косяку, не сводя с Семена Тонильевича настороженного, ненавидящего взгляда. В правой руке новгородца зловеще поблескивал широкий прямой нож.

Семен Тонильевич почему-то решил, что этим вот ножом его убьют, и зябко повел плечами. Но страха — не было. Все как будто перегорело в его душе, и даже смерть казалась безразличной. Семен Тонильевич чувствовал, что никакие муки не заставят его сдаться на милость победителя, и злорадно думал: «Поговорим, Антоний, поговорим! Только ты навряд ли будешь доволен этим разговором!»

Антоний встал, подошел вплотную к костромскому боярину, заглянул в лицо.

Семен Тонильевич смотрел дерзко, непреклонно. Губы боярина были твердо сжаты — не разлепишь! Скулы, обтянутые смуглой кожей, окаменели в напряженном ожидании. Глубокие морщины шли от глаз к вискам, скрываясь в разлохмаченных черных волосах. Голова Семена Тонильевича была гордо откинута назад, и черная с проседью борода дерзко поднялась над широкой грудью.

Таким и представлял себе давнишнего врага Антоний, и был бы даже огорчен, увидев его слабым и покорным. Что-то похожее на жалость шевельнулось в душе Антония. Он любил сильных, гордых людей, даже если они были такими лютыми врагами, как костромской боярин. Поэтому Антоний не стал унижать своего пленника грубостью и заговорил с ним мирно, уважительно:

— Вот и свиделись с тобой, боярин! Долго искал я встречи, долго. За прошлое винить не буду. О другом говорить будем. Спрашивать тебя буду, а ты — отвечай. Как на исповеди отвечай, ибо смерть стоит за твоими плечами. Что замыслил твой господин, князь Андрей? Какие новые козни строит супротив господина нашего, великого князя Дмитрия Александровича?

Но Семен Тонильевич был непреклонен. Все вопросы боярина Антония остались без ответа, и за самим собой костромской боярин никакой вины не признавал, ссылаясь на службу князю Андрею.

— Не испытывай меня, боярин! — твердил он. — Верой и правдой служил я господину своему, князю Андрею Александровичу, и буду служить истинно до смерти. А ежели с братом, великим князем, были у него свары и обиды, так пусть сами они в том разбираются. Я же, малый человек, лишь в том виновен, что служил господину своему от сердца!

Фофан, наливаясь гневом, ударил кулаком по столу:

— Лжешь, боярин! Ты князя Андрея на смуту подговаривал! Ты приводил поганых ордынцев на господина нашего, великого князя Дмитрия Александровича! Не прикрывай службой злодейства своего!

Но Семен Тонильевич держался, не отступая:

— Ив том невиновен. А хотите истину уведать, спросите господина моего князя Андрея Александровича. Он — голова, а я руки, голове той послушные…

И уговаривали его переяславцы, обещая помилованье, и смертью грозили, и службу предлагали почетную при великом князе — Семен Тонильевич упрямо отказывался от всего. А под конец даже упрекать начал переяславцев и божьей карой грозить им за несправедливые к нему поступки.

— Суетен ваш совет, бояре, изменить моему господину, злом за милость отплатить! — презрительно говорил он. — Грех будет на душе вашей, понеже князья наши о дружбе согласились, крест целовали жить в мире и любви. Какой же мир, если хотите убить слугу господина моего, князя Андрея Александровича? Подумайте о том, бояре…

Наконец, отчаявшись сломить упрямство пленника, Антоний спросил напрямик:

— Ежели отпустим тебя, что делать будешь?

— Служить буду господину моему, как прежде служил! — дерзко ответил Семен Тонильевич.

Антоний присел на скамью, устало закрыл глаза. Он понимал, что из разговора с Семеном Тонильевичем ничего хорошего не получилось. Как и час назад, до плененья костромского боярина, они оставались непримиримыми врагами. Только смерть одного из них могла разрубить тугой узел вражды.

И Антоний кивнул заждавшемуся Акимке:

— Кончай боярина…

Акимка ударил Семена Тонильевича по голове тяжелым литым кулаком, опрокинул на пол, волоком потащил из избы.

Антоний вышел следом за ним и молча глядел, как Акимка и подбежавшие дружинники несли барахтающегося, отчаянно кричавшего Семена Тонильевича в овраг. Потом из оврага донесся последний, глухой стон и все смолкло.

Акимка вышел из-за кустов, вытирая лезвие ножа пучком травы.

Антоний и Фофан сорвали шапки с головы, перекрестились:

— Господи, прости грехи наши! Не корысти ради свершили сие, не по злобе, но единственно служа княжескому делу…

Так пролилась первая кровь в новое княженье Дмитрия Александровича. Пролилась, разбросав на Руси семена ненависти и взаимной вражды.

Князь Андрей сгоряча развязал открытую усобную войну. С городецкими и нижегородскими дружинами он занял Торжок. Сюда же приехали новгородские бояре с посадником Семеном, которого ничему не научили прошлые горькие пораженья в войне с великим князем. Новгородцы целовали крест не искать себе иного князя, кроме Андрея, и быть с ним вместе в добре и во зле. Андрей же обещал Великому Новгороду вольности и защиту от врагов.

Но гнев — плохой советчик. Не вовремя поднялся на старшего брата строптивый владетель Городца и Нижнего Новгорода. Не было за ним ничего, кроме неистового желанья отомстить великому князю за обиду. Многочисленные великокняжеские полки двинулись на Торжок.

А злодейка судьба приготовила для Андрея еще один удар. Новгородская рать посадника Семена покинула его и поспешно двинулась на север. Не до помощи Андрею было новгородцам: немецкий воевода Трунда с многими рыцарями на ладьях и шнеках ворвался Невою в Ладожское озеро, принялся грабить корелу. Преодолев за две недели полтысячи верст, посадник Семен запер устье Невы, перехватил немецкий караван, возвращавшийся с добычей. Только немногие рыцари спаслись от смерти, уйдя налегке от новгородской погони. Но то была радость для Господина Великого Новгорода, а не для князя Андрея. Он остался один на один со старшим братом. Скрипя зубами от бессильной злобы, Андрей направил мирное посольство во Владимир.

Великий князь Дмитрий Александрович принял мирные предложения брата, но на позорных для того условиях. Андрей не только отступался навечно от Новгорода, но и обязался послать войско для похода на бывших своих союзников. Городецкие и нижегородские дружины присоединились к великокняжеской рати, воевавшей в Новгородской земле.

Запросил мира и Великий Новгород, смиряясь перед силой.

Смерть Семена Тонильевича осталась неотмщённой.

 

ГЛАВА 17

ПЕРВЫЙ СРЕДИ КНЯЗЕЙ

1

Случилось сие великое дело в лето от сотворенья мира шесть тысяч семьсот девяносто третье.

Безоблачное небо дышало зноем. Над головами шумели вековые сосны. В успокаивающем шелесте ветвей даже чуткое ухо с трудом различило бы негромкие голоса, треск валежника, приглушенное конское ржанье, звон оружия. Издали же сосновый лес над Окой казался тихим и безлюдным.

Великий князь Дмитрий Александрович, князья Даниил Московский и Михаил Тверской стояли за кустами у самого берегового обрыва, а внизу, на пойменных лугах, высушенных июльским солнцем, чернели кибитки ордынского войска.

Неугомонный Андрей, князь Городца и Нижнего Новгорода, опять привел на старшего брата татарскую рать!

Всю Орду на этот раз ему поднять не удалось. Только ханский сын — салтан Алгуй — откликнулся на призыв Андрея и привел свои конные тысячи к Оке.

Войско салтана Алгуя остановилось на приокских лугах, не подозревая, что в лесу у реки затаились великокняжеские рати.

Ордынцы не привыкли к открытому сопротивлению. Они готовились, как во время прошлых набегов, распустить во все стороны летучие конные загоны для грабежей и захвата пленников. На это и рассчитывал Дмитрий Александрович, выступая навстречу врагу. Он спрятал войско в лесу и ждал, пока с салтаном Алгуем останутся немногие люди, чтобы напасть на татарский лагерь и разгромить его.

«Довольно ордынцам безнаказанно разорять Русскую землю! — решил великий князь. — Пришла пора заслонить Русь от татарских сабель!»

Дмитрий Александрович долго копил ратную силу, собирал людей в полки. Ни у одного из нынешних князей не было такого многочисленного и хорошо вооруженного войска, как у него. Появились и союзники, на которых можно положиться, которые готовы были вместе с ним сражаться против ордынцев. Даниил Московский и Михаил Тверской присоединились к великому князю.

Да, правители Москвы и Твери за последнее время выросли и возмужали!

Давно ли, кажется, провожал Дмитрий Александрович на московское княженье своего шестнадцатилетнего братца Данилушку? А теперь стоит рядом и смотрит глазами зрелого мужа рослый молодец, четверть века проживший на белом свете. Такого и Данилушкой-то назвать неудобно: заматерел, посуровел. Даниил Александрович Московский…

Князь Михаил Тверской — тот помоложе, четырнадцать лет недавно сравнялось, но тоже мыслит и рассуждает по-взрослому. Правитель! Да и советчики старые отцовские, что великому князю Ярославу Ярославичу служили, постоянно с молодым князем. Подсказывают Михаилу мудрые решенья, предостерегают от опрометчивых поступков.

Не юноши ныне Даниил и Михаил — князья. Силу свою почувствовали, да и другим уже имели случай силу показать. Великий литовский князь Домант попробовал было захватить тверскую пограничную волость Олешню. Даниил Московский и Михаил Тверской даже помощи не стали просить у великого князя. Собрали под своими знаменами москвичей, тверичей, волочан, новоторжцев, дмитровцев, зубчан и ржевцев, нагнали литовскою рать и разбили наголову. Князь Домант пал в сече, многие воины его были убиты, а остальные разбежались по лесам, бросив добычу и пленных. Прогремела эта победа по Руси как гром среди ясного дня, заставила кое-кого призадуматься.

Забеспокоились ростовские князья, давние ордынские любезники. Новая сила появилась на Руси. Против кого будет она направлена?

Пока что Дмитрий Александрович сумел направить эту силу против салтана Алгуя. Московский и тверской князья по первому зову привели к Оке свои дружины…

Великий князь Дмитрий Александрович хмурился. Ему не нравился покой, царивший в татарском лагере. Утром несколько конных отрядов ушло вдоль берега в сторону Гороховца, но остальное войско стояло без движенья. Сторожевые разъезды Алгуя подъезжали к береговому обрыву и, запрокинув головы, подолгу смотрели на верхушки сосен, на кусты, свисавшие над кручей.

«Не учуяли бы спрятанного войска, — тревожился Дмитрий Александрович. — Тогда снова неудача. Против всей ордынской рати выстоять трудно…»

Даниил, нетерпеливо дергая за рукав старшего брата, спрашивал:

— Не пора ли нам ударить, княже? Сколько же стоять-то без дела?

Но Дмитрий Александрович отрицательно качал головой:

— Рано еще, Даниил, рано…

После полудня вверх по Оке ушла еще одна конная ордынская рать. Но воинов в становище Алгуя оставалось все-таки много.

Михаил Тверской, утомленный ожиданьем, прилег тут же в кустах на разостланный плащ, закрыл глаза. Возле него присел на корточки дядька-оберегатель, пожилой тверской боярин. Он заботливо обмахивал платком лицо молодого князя, отгоняя лютых июльских слепней.

Сквозь кусты продрался, ломая ветки, боярин Атоний, шепнул на ухо Дмитрию Александровичу:

— Застава перехватила гонца от князя Андрея. Говорит гонец, будто дружина Андреева из Нижнего Новгорода сюда спешит, в подкрепленье ордынцам. И сам Андрей будто бы с дружиной идет. А пока в становище Алгуя из русских только бояре Андреевы да проводники…

Подошел Даниил, стал рядом, прислушиваясь.

— Андрей с войском подходит, — пояснил великий князь.

— Тогда немедля битву начинать надобно! — загорячился Даниил.

Его поддержал Михаил Тверской, разбуженный разговором:

— Решайся, великий князь! Не пропустить бы время!

Дмитрий Александрович глубоко задумался.

Не сраженья он боялся. Сражений за долгою жизнь было многое множество: и с немцами, и с датчанами, и с литвой, и со своими князьями-соперниками. Но биться в поле с татарами предстояло первый раз!

Велик страх перед ордынским неисчислимым воинством, которое казалось людям непобедимым. Ни одной удачи еще не было на счету русских полков в битвах с Ордой. Привыкли люди отсиживаться от татарских ратей за стенами городов, хорониться в лесах, отъезжать от беды в дальние лесные волости.

«Не пора ли ломать эту рабскую привычку? — думал Дмитрий Александрович. — Не ему ли, сыну Невского, великому владимирскому князю, предначертано богом открыть счет победным сраженьям с Ордой? Не ему ли суждено приободрить народ, задавленный ордынским игом, и снова вдохнуть в него веру? Ради такого святого дела стоит рискнуть всем, даже собственной жизнью».

Дмитрий Александрович переступал черту, за которой ждала его смерть или вечная слава — слава первого победителя ордынского войска!

Много будет и после сражений…

Спустя какие-нибудь пятнадцать лет Даниил Московский под Переяславлем-Рязанским встанет против ордынской рати и одолеет ее, и погонит к Дикому Полю, нещадно истребляя насильников. Еще через полтора десятка лет Михаил Тверской выйдет с мужами своими, тверичами и кашинцами, навстречу татарскому полководцу Кавгадьно, и побегут татары, побросав стяги, восвояси. Будет и Вожа, и кровавое Куликово поле, прославившие князя-воителя Дмитрия Ивановича Донского, тоже потомка Александра Невского. Будет хмурая осенняя Угра, равнодушно уносящая трупы воинов хана Ахмата, а вместе с ними и последние следы ордынской власти над Русью. И станут уже называть Русь — Россией. Но все равно в истории земли Русской великий князь Дмитрий, сын Александра Невского, останется первым, кто разбил в поле татарскую конницу!

Долгие годы шел Дмитрий Александрович к этому сраженью. Шел, добиваясь великого княженья и объединяя под своим знаменем раздробленную Русь. Шел первым из князей, не подчиняясь ханским ярлыкам, которые перекупали в Орде его соперники. Шел, добиваясь в степной ставке Ногая разобщения ордынских сил.

Слишком многое было положено на весы в этот час, чтобы можно было решиться без колебаний и тревоги за исход дела.

Но Дмитрий Александрович решился!

2

…Нападение русской конницы было полной неожиданностью для салтана Алгуя. Татарские караульные приняли ее за дружину князя Андрея и не подняли тревоги. А когда разобрались, было уже поздно: дружинники Дмитрия Александровича, Даниила Московского и Михаила Тверского ворвались в татарский лагерь.

Между кибитками и крытыми повозками началась жестокая рубка.

Русские воины повсюду теснили ордынцев, лишенных своих основных преимуществ в бою — простора для маневра и четкого воинского строя. Битва как бы распалась на множество единоборств. А в схватках один на один русские дружинники были намного сильнее степных наездников.

Опытный Алгуй сделал единственно возможное в таких обстоятельствах. Он начал отводить воинов, еще не вовлеченных в сечу, к береговому обрыву, чтобы построить конную лаву и стремительным ударом сокрушить врага.

На призывный рев боевых труб к обрыву стекались ордынские воины, искали свое место в строю десятков и сотен, выравнивали ряды, натягивали луки, готовясь осыпать русскую конницу ливнем стрел.

Салтан Алгуй успокоился. Сраженье приобретало привычное для него обличье. Воины Алгуя уже стояли сомкнутым строем — локоть к локтю, стремя к стремени.

Одного не мог предусмотреть Алгуй: того, что в кустах над обрывом, за спиной его войска, притаилась пешая владимирская рать. Когда конница Дмитрия Александровича устремилась в атаку, над головами ордынцев затрещали кусты, и вместе с лавинами сухого желтого песка по обрыву покатились владимирские ратники с копьями и топорами в руках…

Заметались ордынские всадники, избиваемые со всех сторон. Перемешались казавшиеся несокрушимыми ордынские десятки и сотни. Попадали в сухую жесткую траву разноцветные флажки тысячников.

За считанные минуты тумены Алгуя превратились в беспорядочную, отчаянно вопящую толпу, в которой каждый думал только о собственном спасении.

Еще отбивались, взмахивая кривыми саблями, отдельные кучки ордынских всадников, но дух войска был уже сломлен. Алгуй понял это и, бросив своих гибнувших воинов, с нукерами личной охраны устремился на прорыв.

Падали на землю удальцы-нукеры, прикрывавшие своего господина. Вместо павших в сечу кидались другие и тоже погибали, оплачивая кровью каждую сажень пути.

Светлая гладь Оки, за которой чудилось спасенье, все же приближалась.

Дмитрий Александрович видел бегство Алгуя, но помешать не мог. Слишком далеко стояли от места прорыва русские запасные дружины.

С последним десятком нукеров Алгуй вырвался на берег и бросился в воду.

Быстрое теченье полноводной Оки закружило всадников. Они начали тонуть, захлебываясь в водоворотах. Однако арабский скакун, гордость ханской конюшни, перенес салтана Алгуя через Оку.

Алгуй выехал на пологий правый берег, погрозил кулаком в сторону русского войска и неторопливой трусцой двинулся к недалекому лесу. «Как побитый волк…» — подумал Дмитрий Александрович, провожая глазами неудачливого ханского сына.

А тем временем русские дружинники и пешие ополченцы добивали у обрыва остатки ордынского войска.

Ордынцы погибали молча, обреченно. Привыкнув не щадить противников, они и сами не просили пощады…

Два дня великий князь Дмитрий Александрович с переяславской дружиной и владимирским ополченьем стоял на лугах у Оки. Воины собирали брошенное оружие, ловили и сгоняли в табуны татарских коней. Воеводы пересчитывали павших.

Победа далась малой кровью. На каждого погибшего русского ратника приходилось по пять и более ордынцев. А сколько было перебито ордынских всадников из летучих загонов, которые нагоняла и беспощадно истребляла конница Даниила Московского и Михаила Тверского, — и пересчитать было невозможно. Ордынцев, пытавшихся спастись поодиночке, добивали мужики в деревнях, звероловы и бортники в лесах, купцы и богомольцы-странники на дорогах. Казалось, сама земля поднялась на насильников, и не было им пощады нигде!

Князь Андрей, узнав о сражении, поспешно отступил в Нижний Новгород и заперся за крепостными стенами. А его бояре, заранее присланные в лагерь Алгуя, разделили горькую участь ордынцев. Великий князь приказал утопить их в Оке, напутствовав грозно:

— Позорная смерть найдет всякого, Орду наводящего на родную землю!

Очевидцы разнесли пророческие слова великого князя по селам и деревням, по городам и торным дорогам…

Это была победа — громкая, сокрушительная, устрашающая противников великого князя. На Руси не осталось больше владетелей, которые решились бы открыто соперничать с Дмитрием Александровичем. Прав оказался Антоний, заметивший после битвы:

— Били-то мы ордынцев, а заставим призадуматься и кое-кого из своих недругов!

Посольство с завереньями в дружбе прислал Великий Новгород.

Притихли удельные князья. Против великого князя Дмитрия одна у них была надежда — на Орду, а после разгрома салтана Алгуя вера во всемогущество ордынцев ослабла.

Дмитрий Борисович Ростовский и брат его Константин Углицкий попробовали было съездить на поклон в Орду, но вернулись огорченными. Ничего не мог пообещать им хан. Связала его руки вражда с темником Ногаем, не до русских дел было хану. Ростовским князьям оставалось подлаживаться к сильному.

А сильным был на Руси великий князь Дмитрий Александрович!

Дмитрий Борисович зачастил во Владимир с подарками, с дружескими посланиями. И умилостивил-таки великого князя, обошел его подозрительность угодливой готовностью к подчиненью. На зиму сыграли свадьбу великокняжеского сына Ивана с ростовской княжной.

Не слишком верил Дмитрий Александрович добросердечию ростовских владетелей, но понимал, что ссориться с ними — не время…

Одно радовало Дмитрия Александровича: никто из князей не искал больше через его голову великое княженье, не оспаривал старейшинства. Пусть он еще не самовластец, но все ж таки из русских князей — первый! Немало, кажется, достигнуто. Но сколько еще предстоит сделать?!

3

Дмитрию Александровичу шел пятый десяток. Не было уже безрассудной отваги и удачливого нетерпенья, которые порой дарят молодым неожиданные победы. Их заменила спокойная уверенность, мудрая опытность, расчетливая трезвость поступков и мыслей. Осталась вера в конечный успех великих замыслов. Казалось, еще немного, и исполнится мечта жизни: собранная воедино Русь опрокинет ордынское чудище!

Уходили из жизни старые соратники Дмитрия Александровича.

В переяславской вотчине тихо преставился воевода Иван Федорович, сам не помнивший, сколько ему лет, — и с царем Батыгой сражался воевода в горестную пору нашествия, и на немцев ходил с князем Александром Ярославичем Невским.

В лесной деревеньке на речке Воре убили смерды тиуна Лаврентия Языковича. Жаден стал тиун на старости лет до неразумного, теснил мужиков, как только мог, и вот — расплата. Великий князь приказал учинить строгий розыск. Мужиков нещадно били батогами, держали в земляной тюрьме-порубе, но виновного так и не нашли.

Грозовой осенней ночью потонул на озере Шлино новгородский купец Прохор Иванович. Безутешный Акимка привез эту весть во Владимир.

Но оставался верный боярин Антоний, опытные воеводы Федор и Фофан, духовник Иона, ныне уже мечтавший о епископском посохе, доблестный Довмонт Псковский, не раз доказавший дружбу, сотник Кузьма, ставший большим военачальником, и еще многие люди, твердо державшие сторону великого князя. Подрастал сын Иван — большак, надежда и опора в старости, наследник великого дела.

Отдыхала Русь от усобиц, от каждодневного страха, от бессмысленного военного расточительства. Только бы не вмешалась Орда…

А в Орде творились дела тревожные и непонятные. Один за другим сменялись ханы: Тудаменгу, Тулабуга, Тохта. За дворцовыми переворотами стоял всемогущий Ногай, безжалостно расправлявшийся с непокорными. Жертвой интриг стала Джикжек-хатунь, благожелательница великого князя Дмитрия. Безмерно возвысился Ногай, чем вызвал ненависть всего ханского рода, и сам сгорел в этой ненависти. Хан Тохта начал против него большую войну, окружил Дешт-и-Кипчак крепкими сторожевыми заставами.

Противники знали силу друг друга и не торопились с решающей битвой. Хан Тохта теснил друзей и союзников Ногая в Орде и за ее пределами. Одним из Ногаевых друзей он считал великого князя Дмитрия, потому что дани из Владимира отвозили не в Сарай, а в ставку Ногая в Дешт-и-Кипчак. На Русь двинулось ордынское карательное войско. И снова к царевичу Дюденю, предводителю татарских туменов, присоединились удельные князья: Андрей Городецкий, Дмитрий Ростовский, Константин Углицкий, Федор Ярославский. Дмитрий Александрович снова отъехал в Псков, а на владимирский великокняжеский стол сел его брат и давнишний соперник Андрей Александрович.

Казалось, повторилось все, что неоднократно бывало раньше. Но это только казалось…

Дюденева рать была той гранью, за которой копившиеся десятилетиями незаметные изменения в жизни Руси стали явными. И в прошлые годы уходили смерды за Волгу, в лесные безопасные места, или к литовским и новгородским рубежам, куда реже добирались татарские рати. Теперь же стронулась с насиженных мест вся Владимиро-Суздальская Русь!

Так вода подмывает исподволь старую мельничную плотину, чтобы потом прорваться бурным неудержимым потоком, оставляя после себя безжизненное илистое дно…

Люди уходили с плодородных владимирских, суздальских и переяславских ополий, вдоль и поперек исхоженных татарскими ратями. Уходили из ростовских, углицких и городецких волостей, от татарского засилья, против которого не у кого было искать заступы: князья сами раздавали ордынским вельможам села и вотчины, населяли ордынцами пригороды, чтобы усилить свою власть.

В разные места уходили люди, но больше всего — к Москве и к Твери, которые стремительно набирали силы. Росли посады вокруг больших и малых московских и тверских городов, на лесных опушках поднимались деревянные стены новых монастырей, возникали новые деревни с непривычными для местных жителей названиями: Ростовцы, Суздали, Рязанцы. Хлопотуны-тиуны едва успевали обкладывать оброками починки. В этом людском движении к Москве и Твери было что-то грозное и неотвратимое, как теченье времени. А может, действительно наступало для Руси новое время и новые вожди должны были взять в свои руки ее нелегкую судьбу?

Этого нового поворота жизни не поняли ни бывший великий князь Дмитрий, ни его брат и соперник Андрей Александрович. Они продолжали борьбу за великокняжеский стол, собирали рати и искали союзников, совершали походы и брали приступом города. По-разному относились люди к братьям-соперникам. Одни привычно поддерживали Дмитрия, раз и навсегда поверив в него как в наследника великого князя Александра Ярославича Невского. Другие по первому зову становились под знамена неугомонного и удачливого Андрея Александровича.

Поддержка людей питала усобицу.

Но ведь должен же быть когда-нибудь конец!

И вот наступило время, когда Русь окончательно устала от братоубийственной войны, разуверилась и в Дмитрии, и в Андрее. Ни тот, ни другой не сумели дать людям главного — мира и тишины. Расплатой за эту неспособность было равнодушие. То самое равнодушие, которое обрекает на неудачу любые, даже хитро задуманные и умело осуществляемые планы, ибо без народного одобрения, без жертвенной готовности многих людей переносить тяготы ради великой цели — любая цель остается недостижимой. Люди теперь просто ждали, кто кого наконец пересилит — Дмитрий Андрея или Андрей Дмитрия. Ждали, не сочувствуя ни одному из соперников и не связывая ни с одним из них надежды на будущее.

Неожиданная смерть Дмитрия Александровича прекратила усобицу. Андрей прочно утвердился на великокняжеском столе, торжествующий и уверенный в неколебимости вековых устоев. Стольный Владимир — над Русью, а великий князь — над Владимиром!

Мог ли он предугадать, что со смертью Дмитрия Александровича наступает конец и многовековому главенству Владимира над Русью, что будущее земли Русской будет связано с Москвой, с уделом младшего Александровича — Даниила? Нет, наверное. А между тем пройдет совсем немного лет, и летописцы будут чаще упоминать Москву, чем Владимир, и именно к Москве потянутся нити общерусских дел…

Вместе с Дмитрием Александровичем завершилась целая полоса истории земли Русской. Умер князь, безуспешно пытавшийся возродить ее славное прошлое, время Всеволода Большое Гнездо и Александра Ярославича Невского, или, может быть, даже не прошлое вернуть, а дерзко обогнать время и свершить то, что удалось лишь спустя два столетия его потомкам, — собрать воедино Русь?

Но время равно безжалостно и к тем, кто отстает от него, и к тем, кто пытается его опередить. Рухнуло хрупкое строение общерусского единства, которое всю жизнь возводил Дмитрий, не жалея ни себя, ни людей своей земли. В памяти потомков он остался только как князь-воитель, победитель рыцарей-крестоносцев и насильников ордынцев: воспоминания о государственных заботах старшего Александровича смыло безжалостное время.

Наверное, так оно и было. Правитель общерусского охвата уступил место князьям, которые пока еще не поднимались выше интересов своих удельных углов. Даже в деяниях Ивана Калиты рачительный хозяин-вотчинник, прикупавший село к селу, вотчину к вотчине, — проглядывает яснее, чем государственный муж. А что же тогда сказать об отце Калиты, первом московском князе Данииле Александровиче?

Пожалуй, только то, что именно он положил начало новому историческому движению, которое два столетия спустя приведет к созданию могучего Российского государства. Но о Данииле Александровиче — рассказ особый, и чтобы начать его, нужно вернуться на несколько лет назад.