1

рошло десять лет.

Если бы князя Юрия спросили, какими были эти годы, он бы затруднился ответом. Для кого-то годы были добрыми, а для кого и худыми, страдательными. Всё предопределено Промыслом Божьим и людским несовершенным разумом.

Для великого киевского князя Святополка Изяславича годы были беспокойными и стыдными. Не приведи Господи такие годы переживать!

Но беды князь Святополк сам на себя накликал.

Казалось бы, после славного Любечского докончания утишилась Русь, княжеская братия с общего согласия расселась по своим отчинам и дединам, и не было больше причины для усобицы: каждый держал вотчину свою. Многие поверили в наступивший мир. Многие, но не великий князь Святополк.

Святополк подозрительно приглядывался к братии, держал уши открытыми для любого зла. От любого ждал худа — и дождался. Тихим бесом подкрался к великому князю Давид Игоревич, алчный и лукавый владетель Владимира-Волынского. Нашептал, будто Владимир Мономах и Василько Теребовльский злоумышляют против великого князя.

Навету на Мономаха великий князь то ли поверил, то ли нет - неведомо. Может, и поверил, но побоялся тронуть сильного князя. А вот Василька решил выдать головой Давиду Игоревичу. Не сообразил Святополк, что не о великокняжеской пользе радеет Давид, но токмо о приобретении новых вотчин. Град Васильков - Теребовль - лакомый кусок, давно зарились на него Волынские князья.

Давно подозрителен был Святополку теребовльский князь: больно уж дерзкий! То в единачестве с половцами воюет Василько Польшу, то самочинно зовёт к себе давних киевских служебников, чёрных клобуков, - для польского похода же, то замышляет идти ратью за Дунай-реку, чтобы вывести дунайских болгар в свои владения и тем самым возвыситься над другими князьями, то объявит вдруг громогласно, что займёт большими полками землю Половецкую, и либо великую славу себе найдёт, либо сложит голову за Веру Православную и Святую Русь. И всё в обход великого князя, в обход. Одно беспокойство от такого неистового воителя. Беспокойства же Святополк старался избегать. Давно замышлял, как укротить дерзкого теребовльского князишку. Тут же представился случай избавиться от Василька чужими руками: Давид Игоревич злобой исходит, зубами скрипит от ненависти. Пусть злодейничает, а он, великий князь, в стороне...

Василька вызвали в Киев, как бы с миром, и прямо с великокняжеского двора выдали головой Давиду Игоревичу. Люди Давида увезли Василька в близлежащий Белгород и ослепили.

В одном ошибся Святополк - в стороне ему остаться не удалось. Хитрый Давид повязал великого князя соучастием в злодействе. Василька держали, придавливая к полу, конюхи Давида и Святополка, а очи выимал ножом великокняжеский овчар Бередня, родом торчин.

Ослеплённого Василька тайно увезли во Владимир-Волынский и держали в крепком заточении. Стерегли его, как опасного татя, тридцать воев с двумя отроками княжескими. Исчез Василько с людских глаз, будто и не было его.

Однако всё тайное рано или поздно становится явным.

Возмутились князья: как так? После Любечского-то полюбовного съезда? Такого лютого зла ещё не бывало на Руси! Ни при отцах наших не бывало, ни при дедах!

Пуще других князей негодовал Владимир Мономах. Строил, строил здание общерусского единства, закрепил на съезде порядок бескровного наследования отчинных княжений, и всё прахом?

Нет, такого нельзя допустить!

Мономаха поддержали черниговские Святославичи, князья Олег и Давид. А за Святославичами, считай, добрая половина Руси. Остальные князья, помельче, - кто промолчал, осторожничая, кто поторопился заверить Мономаха и Святославичей в дружбе и союзе. Однако в защиту великого князя Святополка не выступил никто. Злодейство было явным, и каждый князь невольно примерял на себя участь несчастного Василька. Худо будет, если подобное зло приживётся на Руси.

Большие полки Владимира Мономаха и Святославичей двинулись к Киеву.

Великий князь Святополк испугался, переложил вину на Давида Игоревича. Обольстил-де тот великого князя своим лукавством, возвёл на Василька клевету.

Мало кто поверил Святополку, но война и низложение великого князя грозило нарушить хрупкое равновесие между княжескими родами, а этого не хотел никто. О замиренье просили уважаемые на Руси люди: митрополит Николай и престарелая княгиня Анна, вдова великого князя Всеволода Ярославича, известная праведница. Они не обеляли Святополка, больше говорили о грядущих бедах, которые принесёт Руси новая усобная война: «Если станете воевать друг с другом, то поганые половцы обрадуются, возьмут землю Русскую, которую приобрели деды и отцы ваши с великими трудами и храбростью!»

Князья решили не карать Святополка, но строго наказали ему: «Если это всё Давид наделал, то ступай ты, Святополк, на Давида ратью, либо схвати его, либо выгони».

Волей-неволей домоседу и книгочею Святополку Изяславичу пришлось окунуться в водоворот усобной войны. Кругом он оказался в проигрыше. Лукавством Давида в войну были вовлечены другие волынские князья, половцы, венгры, поляки. Два года продолжалась смута, и великий князь Святополк Изяславич был не в силах её остановить. Бился Святополк как муха в паутине, надоедливо жужжал просьбами о помощи, но князья не спешили посылать полки. Сам котору заварил, сам и выпутывайся.

А для переяславского князя Владимира Всеволодовича Мономаха эти годы были добрыми. Не участником усобицы он был, а вроде как сторонним судьёй, к которому обращались обе стороны. Война ни разу не пришла в переяславские волости. Если и воевал Мономах, то с погаными половцами, разорителями Руси, и не на русских землях, а в Диком Поле. Укреплялась народная молва о нём как о защитнике Русской земли, и было сие для переяславского княжества благом.

И ещё одно подмечали люди: в межкняжеских спорах Мономах неизменно выступал миротворцем, призывал к дружескому согласию. Выходило, что там, где Святополк, - смута и кровопролитие, а где Мономах, - умиротворение и благополучие.

Честолюбцы недоумевали, почему Владимир Мономах не домогается великого княжения. Казалось, легче лёгкого взять стольный Киев, подтолкни слегка Святополка - сам упадёт. Однако Мономах видел много дальше сиюминутного.

Всесть на великий киевский стол нетрудно. А дальше? Разве смирятся с возвышением переяславского князя другие сильные князья? Одни черниговские Святославичи чего стоят... Каждому понятно, почему они домогаются сведения с великокняжеского стола Святополка. Под себя Киев примеряют! Что, и с ними воевать?

Владимир Всеволодович Мономах остался сидеть в отчем Переяславле, умножая славу свою победами над половецкими ханами, а людское уважение — мудрой осмотрительностью. Мономах терпеливо ждал своего часа.

Не бряцали оружием и сыновья Мономаха, сидевшие князьями в Новгороде, Смоленске и других городах. Под незримой отцовской защитой княжилось им безопасно.

Тихо было и в Ростовской земле. Грозовые раскаты усобной войны доносились сюда не устрашающим громом, а как бы невнятным рокотом, только напоминавшим людям, что где-то далеко, за лесами и великими реками, бушует война. На Киевщине, на Волыни, в Подолии и Галичине - война, а в Ростове, слава Богу, мирно.

Ростовские мужи с лукавым смирением говорили, что киевские-де великие дела - отдельно, ростовские же невеликие делишки - тоже отдельно, не пересекаются они, и слава Богу, потому что невеликое в великом потеряется, а жалко: хотя невеликое, но всё-таки своё...

Тысяцкий Георгий Симонович рубил сплеча, отказывая великокняжеским послам в ратниках и серебряных гривнах: «До сего Ростову дела нет!» А если очень уж напирали, грозясь великокняжеским именем, добавлял примиряюще: «В Переяславль отправляйтесь, к господину нашему Владимиру Всеволодовичу. Князь Юрий млад, весь в отцовской воле, как отец скажет, так и поступит».

Знал тысяцкий, что Владимир Мономах без крайней нужды ростовскую тысячу в поход не позовёт. Спокойно было и князю Юрию, и всем ростовцам за могучей спиной Владимира Мономаха.

Исподволь, ненавязчиво внушал Георгий Симонович юному князю, что хоть и свята отцовская воля, но Ростов от Переяславля - отдельно, и заботиться ему надлежит о Ростовской земле, а обо всём остальном - после. И Юрий привыкал так думать.

Изглаживался из памяти отчий Переяславль, как быстро и незаметно забылся шумный и многоязычный Чернигов, где Юрий был сущим младнем.

Да и что видел Юрий в Чернигове и Переяславле?

Великолепие княжеских дворцов, раболепство придворной челяди, нечастые выезды с отцом на охоту, неторопливые путевые шествия, когда княжеская семья медленно и торжественно переезжала из града в град, а смерды в праздничных рубахах выходили к дороге и склоняли перед князем простоволосые головы - покорные, неразличимые.

Мир для княжича ограничивался пределами княжеского двора, а княжеские дворы все одинаковые, что в Чернигове, что в Переяславле, что в иных градах. Ростовский дворец как две капли воды походил на отцовские хоромы, разве что поскромнее был отстроен и за дубовыми стенами не быстрые воды реки Трубежа бежали, а тихо и спокойно вздыхала слюдяная гладь озера Неро.

Не знал Юрий ни отцовской земли, ни её людей, и потому быстро забывалась южная отцовская вотчина.

 

2

Мудрый дядька-воспитатель Георгий Симонович немало усилий приложил, чтобы Юрий познал свою землю, переложив до времени на свои плечи весь груз княжеских забот. Мягко и ненавязчиво советовал: «Во всех градах своих побывай, все реки пройди ладьями, а дороги - конями, в сёлах и на погостах покажись людям, чтобы знали в лицо, тогда ты - князь!»

Ничем не стеснял Георгий Симонович мальчика. Поезжай куда хочешь, друзей-товарищей выбирай по душе, приглядывайся и прислушивайся к людям, а сам что захочешь сказать — помедли и подумай прежде, чем сказать, ведь ты князь, и слово твоё княжеское, весомым должно быть слово и истинным. На всё твоя княжеская воля, но Богу угодно лишь то, что на пользу княжества...

Тысяцкому не пришлось учить княжича, как вести себя с мужами и людьми. Накрепко осели в голове мальчика отцовские поучения, и Юрий следовал им.

«Держи очи долу, а душу горе...»

«Научись языка воздержанию, ума смирению...»

«Понуждайся через нехотенье на добрые дела...»

«Вставай до солнца, как мужи добрые делают, а узревши солнце, пищу прими земную, постную аль скоромную, какой день выпадет...»

«До обеда думай с дружиной о делах, верши суд людям, на ловы выезжай, тиунов и ключников расспрашивай, а после полудня почивай, после полудня трудиться грех...»

«Не ленись, ибо леность всем порокам мать; ленивый что умел, то забудет, а что не умел — вовсе не научится...»

«На дворе всё верши сам, не полагайся на тиунов да на отроков, понеже бывает — неревностны они и своекорыстны...»

«На войне полками сам правь; еденью, питью и спанью не мирволь, блюстись надобно ратным людям от пьянства и блуда...»

Не всем отцовским поучениям Юрий следовал, и сам Георгий Симонович, перенявший повседневные княжеские заботы, невольно мирволил отстранённости княжича от скучных разговоров с тиунами и ключниками, от дворового мелочного хлопотанья. Юрию казалось, что всё должно делаться само собой, без его участия. Не понимал Юрий и отцовского призыва к смирению: «Молчи при старших, слушай премудрых». Как это так? Ведь старший-то он сам - по праву князя...

А вот к подлинно княжеским делам тысяцкий приобщал Юрия постоянно, и - не разговорами и наставлениями.

Дела посольские...

Приезжают в Ростов послы. Тысяцкий уединяется с ними в посольской горнице, за закрытыми дверями. Иной раз и день пройдёт, и неделя, прежде чем допустят послов пред светлые княжеские очи.

Сидит тогда князь Юрий Владимирович на высоком кресле, руки на подлокотники положил, голову держит прямо, слушает посольские речи. А послы, хоть и стоя говорят, много ниже князя: к княжескому креслу ещё ступени поднимаются, алым сукном покрытые. По обе стороны - гридни-телохранители, мечами предостерегающе поблескивают, строго брови сдвинули - бдят.

Ответная княжеская речь звучит весомо и гладко: всё Георгием Симоновичем заранее обговорено. Ростовские бояре только шапками согласно качают, одобряя каждое слово. А запамятует что Юрий, тысяцкий рядом, к уху склоняется - подскажет и поправит.

Но всё реже приходится тысяцкому на ухо шептать. Обычаи Юрий уже знает. С приличествующим равнодушием скользнёт взглядом по дарам, милостиво улыбнётся, отпуская послов. Пышно, торжественно, приятно. И необременительно вовсе. Скрепил договорённое князь своим властным словом, а дальше бояре пусть хлопочут.

Последнее слово за князем!

Дела воинские...

К соборной площади града Ростова валом валит народ.

Шагают, топоча тяжёлыми сапогами, покачивая копьями и рогатинами, мужики из ростовских волостей. Одеты справно: народ в Ростовской земле не бедный, достатки есть. Кое у кого и щиты воинские, и железные шеломы, и кольчужки, и сабельки половецкие, привозные. Оружие у крепких мужиков своё, благоприобретенное, бережно передаваемое от отца к сыну.

Городские ратники сходятся поодиночке, неторопливо, как кто со своего двора вышел. Посматривают на мужиков пренебрежительно, да и перед боярами шапки не ломают. Не гости, чай, в городе - хозяева!

Проезжают, прорезая толпу железными клиньями, конные ватаги боярских военных слуг. Впереди, под малым стягом-прапорцем, сам господин вотчинник.

- Посторонись! Поостерегись!

Кони хрипят, цветные перья над высокими шишаками развеваются, колокольцы на нарядной сбруе малиновым звоном заливаются - как тут не посторониться?

Мерянские простоволосые ратники - те кучками жмутся, глаза ошалелые. Не привыкли меряне к подобному многолюдству, а со своими рядом - спокойнее. Ростовцы же опасливо на страшные мерянские секиры оглядываются: лезвия широкие, полумесяцем, древки длинные, чуть не в рост человека.

Новый обычай — мерян в ополчение собирать вместе с христианами - завёл воевода Непейца Семёнович. Давно так надо было сделать. Меряне в Ростовской земле старожильцы и воины добрые, ещё с Вещим князем Олегом на Киев ходили и дальше за море, на Царьград.

Бурлит Ростов, переполненный вооружёнными людьми. Но тревоги на лицах нет, не осада это и не военный поход - ратное учение ростовской тысячи.

Строятся ратники на площади перед Успенским собором - по десяткам, по сотням, по полкам. Пешцы в челе, конница на крыльях.

Заходятся криком начальные люди, ровняют ряды.

Вот и юный князь с дружиной подъехал.

Дружинники - молодец к молодцу, каждый словно из одного куска железа выкован. Остроконечные шлемы с перьями, переливчатые кольчуги, поручни, овальные щиты, длинные ударные копья. Залюбуешься!

Горожане пришли к площади с жёнками и детишками. Ростовская тысяча — гордость града и людей его, родственники в ней собираются и соседи, свои.

Однако это называется так: «тысяча». Число ратников с названием редко сходилось. В опасные военные времена число ратников намного превышало тысячу, а в мирное время несколько сотен выходило на площадь. Но и тогда каждый десяток и каждая сотня отдельными рядами обозначены, каждый полк на своём месте стоит. Прикажет князь - и наполнится людьми ростовский воинский строй!

Князь Юрий Владимирович на высоком помосте сидит, на ратное учение сверху поглядывает. Креслице складное, лёгкое под ним поскрипывает. Всё как на походе должно быть: и креслице походное, и тяжёлый шелом на голове.

Большой ростовский воевода Непейца Семёнович рядышком на стульце пристроился, поясняет князю, что и зачем полковые воеводы делают. Мудрена воинская наука!

Пешцы начинают пятиться, выставив копья. Не просто отступают - заманивают в мешок, под боковые удары конницы. Попятились и встали, сдвинув стеной щиты. Попробуй сомни такую твердь!

А с крыльев уже конница выезжает, охватывая уступленное пешцами пространство.

Топот, пыль, лязг оружия.

Кривится воевода Непейца Семёнович: не всё ладно на поле. В сутолоке смешались ряды десятников и сотен. Конная дружина боярина Фомы Ратиборовича заехала почему-то в мерянский полк. Меряне, лопоча по-своему, выталкивают заблудившихся всадников древками секир.

Непейца Семёнович кричит:

- Сызнова! Всё сызнова!

Не по душе Юрию такие ратные потехи. Мечутся люди, руками размахивают, вроде как ссорятся. Боярин Фома Ратиборович с помоста сбежал, ругает старшего над своей дружиной, который конницу не туда повёл; тот руками виновато разводит.

Скучно Юрию, маетно. Теперь бы на челны и по озеру, встречь свежему ветру, чтобы пыльная толчея за кормой осталась!

Но неугомонный Непейца повторяет:

- Сызнова! Сызнова!

Знает уже Юрий, что князь самолично должен присутствовать на ратных учениях, чтобы все видели княжеское внимание и заботу о войске, смотрит поверх строя на одинокую главу Успенского собора.

Бегут над собором облака, и кажется Юрию, что это не облака бегут, а сама громада собора на него надвигается, грозно и неумолимо, вот-вот задавит непомерной тяжестью.

Мысли Юрия не о воинском - об ином.

Крепко срублен Успенский собор, из неохватных дубовых древес. Но не вечно дерево. Из камня надобно храм в Ростове поставить, и не с одной главой, а со многими, как в стольном Киеве. Купола свинцовыми листами накрыть, чтобы тоже - вечно. И будет так, будет!

Что это воевода говорит?

Не расслышал Юрий, но головой кивнул согласно.

Воеводу нельзя обижать невниманием. Крепко помнил Юрий отцовскую заповедь: «Без сильного войска княжеству не стоять!» Но ведь для походов и сражений есть воеводы, для которых ратные потехи в хотенье и честь. Дело же князя - княжить...

Так думал Юрий, но думы свои держал при себе. Опять-таки следуя мудрому совету: «Пред людьми не обнажайся. Непонятным будь. Непонятное устрашает. Без страха нет власти, а без власти и князь - не князь, а токмо тень княжеская...»

Дела судные...

Предназначение князя — быть судией людям своим. Были у Юрия смысленые и уважаемые судные мужи, но люди жаждали именно княжеского суда, почитая его единственно справедливым.

Каждую неделю в назначенный час князь выходил на Красное крыльцо, а перед толпой стояли истцы, ответчики, свидетели-послухи, видоки. Городовые сторожа тут же были, чтобы по княжескому слову наказывать виновных.

По-разному оборачивались дела. Порой и так случалось, что в поруб волокли не ответчика, а истца, если жалоба его показалась князю ложной. На всё княжья воля...

В дороге князь тоже не был свободен, что ни погост - то княжеский суд. Заранее собирались на погосты жалобщики, терпеливо ждали, пока князь оттрапезует с местными властями. Бывало, и до следующего утра ждали, грелись у костров. Дремлет Юрий, а за оконцами толпа негромко гомонит, будто волны смиренного озера Неро о берега шуршат. Да что до утра! И до вечера ждать будут, знают, что князь непременно выйдет на крыльцо и рассудит. Иного быть не могло, иное было бы нарушением обычая, а обычаи соблюдали на Руси все - и князья, и простолюдины. На стародавних обычаях держалась Русь.

Судебные дела не были князю Юрию обременительными. Когда совсем млад был - бояре-советчики подсказывали, что вправду, что нет. Потом и подсказки не понадобились, сам вершил суд.

Благословенна страна, в которой есть писаный Закон. На Руси такой закон был. «Правда Русская», что сложена статья к статье при прежних князьях Ярославичах - Изяславе, Святославе и Всеволоде.

В «Правде Русской» все вины перечислены и кара за каждую вину - тоже. Князь, верша судное дело, статьи «Правды Русской» к мужам и людям примерял, кому какая подходит по обстоятельствам, и объявлял своё решение. Нехитрое дело, если «Правду Русскую» знаешь.

Князь Юрий «Правду Русскую» помнил наизусть. Среди ночи разбуди - перескажет каждую статью слово в слово. Очень уважали его за это люди.

Если же по «Правде Русской» неоднозначно выходило, так и эдак, Юрий сам правду выбирал. К примеру, убьёт муж мужа, то мстит брат за брата, или сын за отца, или сын брата, или сын сестры, и это будет по закону. Но князь может, вместо кровной мести, на виновного виру наложить, сорок гривен серебра. Немалая это вира, любого мужа обезбогатит. Сие тоже будет по «Правде Русской».

Были судные дела ясные, но были и спорные, которые можно повернуть и так и эдак. Если кто будет избит до крови и до синяков, то ему не надо искать послуха. Однозначно виновный платит за обиду три гривны. А если явных следов нет? Тогда приведи видоков, чтобы вину подтвердили, а если не можешь привести, то и делу конец. Звать видоков или нет, поверить им или нет - на то его, княжья, воля.

За каждую вину - своя мера.

Если кто кого ударит палкой, жердью, ладонью, чашей, рогом или тылом оружия, платит двенадцать гривен. Но если обидчик убежит и его не поймают, дело тем и кончается. Но может и не кончиться, если князь велит видоков найти.

Если кто отсечёт палец, то платит три гривны за обиду. А за усы или бороду — двенадцать гривен, потому что потерпело урон достоинство мужа.

А пихнёт муж мужа от себя или к себе — три гривны.

Если кто вынет меч, а не ударит, тот платит гривну.

Если кто будет взыскивать с другого деньги, а тот станет отказываться, то привести ему на суд видоков, а как те подтвердят долг - взять с ответчика свои деньги да за обиду три гривны.

Споры между благородными княжими мужами порой и без суда разрешались - полюбовно. Ведь свои люди, одного сословия, а многие и в родстве состояли. Князь не вмешивался.

Но были и явные беззакония, которые без княжеского суда оставлять никак нельзя. К примеру, дела о смертоубийствах, мятежах и покушениях на чужие зажитки. Рухнет держава, если подобное прощается!

Другое дело - вина вине рознь.

Жизнь каждого человека имела в «Правде Русской» свою цену.

Если убьют княжеского огнищанина или тиуна, или старшего конюха при стаде, то виры восемьдесят гривен, а за сельского или полевого старосту - двенадцать гривен. Даже смерда, холопа или рядовича нельзя безвинно лишить жизни. Пять гривен виры за жизнь труженика — тоже серебро немалое. Да что жизнь! Избить смерда без княжеской воли тоже никому не дозволено, приготовь за сию вину три гривны за обиду. Справедлива «Правда Русская» , любого христианина оберегает.

С детства привык князь думать, что первейшая его обязанность - защищать людей своих, невзирая на чины и достатки. Безнаказанность по отношению к мизинному человеку порождает беззаконие, которое может обратиться и против княжих мужей, нарочитой чади. Для того и возведён владетель на высокий княжеский стол, чтобы блюсти законы.

И эту заповедь Юрий запомнил накрепко.

Смертоубийственных кровавых дел, слава Богу, в его княжение почти не случалось. Мирные здесь жили люди, земли хватало всем, только трудись в поте лица, со святостью в душе, и будет достаток.

Но на чужое зажитье, случалось, и покушались.

«Правда Русская» и здесь подпирала справедливый княжеский суд. Все вины и виры были в ней перечислены. Видно, многомудрые киевские мужи писали русский закон: Коснячко, Переняг, Микифор, Чудин, Микула. Ничего не забыли!

Если скрадут княжеского коня - три гривны, а за коня смерда — две гривны, что было справедливо: разве сравнится воинский конь с пахотной лошадёнкой?

За кобылу - шестьдесят резан, за вола - гривну, за корову — сорок резан, за телёнка — пять резан, за ягнёнка и барана - ногата.

А за княжескую борть - три гривны, если выжгут или разломают.

А кто распашет полевую межу или испортит межевой знак, то за обиду двенадцать гривен.

А кто украдёт ладью, то за ладью платит тридцать резан.

А за голубя или за курицу - десять кун.

А за утку, гуся, журавля и за лебедя платит тридцать резан.

А если украдут чужого пса или ястреба, или сокола, то за обиду три гривны.

Если украдут сено, то платить девять кун, а за дрова - девять же...

О чём в «Правде Русской» не упоминалось, Юрий домысливал сам, примеряя к упомянутому. Украли однажды у боярина Фомы со двора редкую птицу - индюка, а в законе об индюке ничего не прописано. Юрий прикинул так: индюк величиной с доброго гуся будет, к тому же птица не здешняя, привозная. Назначил индюку цену вдвое против гуся - шестьдесят резан. Люди остались довольны. А судные мужи взяли на заметку княжеское решение, чтобы впредь по тому же вершить. Дополнялась «Правда Русская» своей «Правдой», ростовской.

Намекнул как-то тысяцкий Георгий Симонович, что излишне-де часто люди вовлекают в своё мелкое сутяжничество, не к лицу князю кунами да резанами свои судные решения измерять. Мимоходом так заметил, в постороннем разговоре. Но Юрий полезный совет запомнил, стал мелочные дела передоверять судным мужам.

Быстро привыкли люди, что к княжескому суду пристойно обращаться с важными делами, и реже стали докучать Юрию с пустячными жалобами.

Только разбои, порчу межевых знаков, угон воинских коней Юрий неизменно оставлял за своим судом. Это святое, это княжеское - вотчинников оберегать от недобрых людей.

На вотчинах порядок в Земле держится.

В вотчинах, как кипящая вода в крепких сосудах, замкнута простолюдинная вольница. Надтреснутый вотчинный сосуд проистекает опасными мятежами, разбоями и беззакониями. Разве одному князю со всем управиться?

А у каждого боярина-вотчинника и ратная сила своя - военные слуги и боевые холопы, и суд свой — боярский, и управители разные: тиуны, ключники, сельские и ратайные старосты. Нет нужды князю встревать самолично в вотчинные дела, если крепок вотчинник.

   - Что есть Русь? - неоднократно вопрошал тысяцкий Георгий Симонович, и сам же ответствовал: — Русь есть совокупность тысяч и тысяч боярских вотчин, ветвями из княжеских кустов произраставших. Вырасти на ростовском княжеском корне крепких вотчинников, собери вокруг знамени силой или взаимным интересом, и устоит Земля перед любыми невзгодами!

Юрий кивал головой, соглашаясь.

Сам давно заметил, что в вотчинах, где сидели сильные бояре, тишина и достаток, ни разбоев не случается, ни сутяжных судных дел. Сами управляются бояре, без княжеской подмоги.

   - А кто суть князь? - рассуждал тысяцкий. - Первый вотчинник! Княжеские сёла, погосты и деревни, пашни и заливные щедрые луга, заповедные леса, рыбные ловли и птичьи ловы — вот твоя княжеская вотчина, от остальной Земли отдельная, никому, кроме тебя, не подвластная. Ни великокняжеским мечникам и вирникам, ни властям ростовским сюда ходу нет. Благоустраивай свои вотчины, примысливай новые сёла. В землях и людях княжеских - твоя верная опора. Прибирай к рукам что можно...

Но тут же добавлял:

   - Однако бояр не обижай, они тоже слуги твои. И горожан от излишне ревностных данщиков оберегай же, они тоже люди твои. И волостные мужики, кои к боярским вотчинам не приписаны и несут дани в княжескую казну, тоже твоя опора. Кто ратников в ростовскую тысячу присылает? То-то же, крепкие волостные мужики, люди! Каждый должен быть уверен в княжеской справедливости и заступе...

На прежние отцовские поучения накладывались новые заповеди.

«Никого не возвеличивай чрезмерно, но и не унижай без необходимости».

«Не приближай незаслуженно, но и не отринивай напрочь, если не люб тебе человек, но княжеству полезен».

«Будь выше страстей своих, ибо ты — князь!»

Так учил тысяцкий мудрому балансу княжеской власти.

 

3

Наставления тысяцкого не всегда легко соотносились с повседневными земными делами. Как, к примеру, подняться над собственными страстями и сиюминутными душевными порывами, если даже они не на пользу княжеству? Князь ведь тоже земной человек...

Юрий перебирал в памяти прошлые деяния и мысли свои и приходил к неутешительному выводу: нет, не умеет он жить отстранённо от своих страстей...

Взять, к примеру, случай с большим ростовским боярином Жирославом Иванковичем, тем самым, который первым встретил юного князя на берегу озера Неро и от имени всех горожан вручил Юрию власть над Ростовом. Шибко понравился он тогда Юрию - благородной сединой, величавостью, неподдельным радушием. Но присмотрелся Юрий к большому боярину, и растаяла личина благородного мужа. Безмерно болтливым оказался боярин Жирослав Иванкович, высокомерным, обидчивым. К месту и не к месту напоминал, что прапрадед его, основатель рода, пришёл в Русь с князем Рюриком и задолго до русских князей над Ростовом властвовал. Потому-де высокая честь быть большим ростовским боярином Жирославу как бы по наследству досталась, а не по княжеской воле.

Юрий поначалу даже терялся перед властным напором боярина, перед его непреходящей уверенностью в своей единственной правоте. Даже тысяцкий Георгий Симонович спорить с боярином опасался: добрая половина ростовских бояр с Жирославом в родне.

Мучительным стало для Юрия сидение на советах, где боярин Жирослав Иванкович говорит, говорит, нанизывает пустячные слова, как бусинки на нитку, и конца этой нитке не видно. Не остановить Жирослава Иванковича: не терпел боярин, когда его прерывали, гневно поджимал губы, негодующе тряс бородой.

Юрию стало ненавистно в боярине всё — от скрипучего голоса до внешнего обличья. Юрий подмечал со злорадством, что не достойная мужа борода у боярина Жирослава, а так - бородёнка, не в честь и украшение лица Богом данная - скорее в насмешку. Реденькой и клочковатой была у боярина бородёнка. А вот щёки у боярина ничего себе - тугие, толстые, с затылка видать...

Скоро ли замолчит-то?

Терпел-терпел Юрий, но однажды медленно поднялся и молча вышел из гридницы под удивлёнными взглядами мужей. Вспомнил, видно, рассказы о том, как дед его, великий князь Всеволод Ярославич, покидал надоевшие ему советы: «Да ну вас всех!»

Жирослав Иванкович (воистину глухарь на току!) не сразу и заметил, что разглагольствует перед пустым княжеским креслом, а когда заметил - оскорбился смертельно, даже на княжеский двор перестал ездить.

Тысяцкий Георгий Симонович после попенял Юрию, что поступил тот неразумно, ненадобно было прилюдно унижать большого боярина. Злопамятен Жирослав, не было бы худа. А за ним ведь старые ростовские бояре, которые и без того посматривают на новопришлых княжеских мужей без приязни. Но и молодых и задиристых мужей в Ростове тоже прибыло. Кто с князем Юрием приехал из Переяславля, кто из Смоленска и Новгорода, а кто и из Немецкой земли переселился, где тоже жили люди славянского племени. Юрий по совету тысяцкого Георгия Симоновича щедро наделял их вотчинами - благо свободных земель в Залесской Руси было много. Новые мужи быстро обустроились, окрепли, прибрали к рукам окрестные сёла и угодья. Толпятся новые мужи вокруг князя, как верные псы, в светлые княжеские очи искательно заглядывают, разве что хвостами от умиленья не помахивают. А иначе - как можно?! Единственная для них надежда и защита в чужой земле - князь! И из ростовских детей боярских многие на княжеский двор поглядывают с надеждой. Беспокоится ростовская чадь, что оттесняют её людишки молодшие, мизинные, коих в прошлые достославные времена и на порог княжеской гридницы не пускали. Умиротворить бы чем боярина Жирослава, княжеской чести от сего не убудет, а старой чади спокойнее станет....

Так советовал осторожный тысяцкий, но Юрий к совету не прислушался, отмолчался. Оказалось - правильно поступил. Пересидел Жирослав на своём дворе обиду и осторожненько, бочком протиснулся в княжескую гридницу, вроде как после хвори возвратился боярин на принадлежавшее ему по чину место в совете. В пространные речи Жирослав больше не пускался, на князя посматривал с опаской - запомнил урок!

Глядя на Жирослава, и другие ростовские бояре присмирели. Кому охота в княжеской опале быть?

На пользу сие князю?

Ещё как на пользу!

Невеликое, казалось бы, дело — поступить наперекор дядьке-воспитателю. Но Юрий тем самым словно невидимый порог переступил, другим стал. Что с того, что Георгий Симонович умён и многоопытен? У князя своя голова на плечах. Советы выслушай, но поступи, как сам разумеешь. Отныне так будет. Ни к чему князю с боярами в разговоры пускаться. Спросишь — ответят, но решать-то будет князь!

Перемену в Юрии даже ближние люди не сразу заметили, а когда заметили - призадумались. Радоваться или тревожиться? Выходило надвое. Точно бы и хорошо, что на княжении не смиренный отрок, но властный муж. Однако предостерегающим холодком потянуло от князя, как-то неуютно стало рядом с ним. Скользит князь безразличным взглядом поверх людских голов, а глянет в упор - словно оттолкнёт. Отстранился князь Юрий даже от ближних людей, и недоумевали мужи. Откуда такая напасть? Тысяцкий Георгий Симонович подучил? Своим умом дошёл - никого к себе не подпускать?

Было о чём беспокоиться боярам. Если князь в отрочестве столь недоступен, то в пору мужской зрелости каким будет? Не самовластца ли накликали на свои головы?

А голос князя Юрия звучал всё увереннее и жёстче.

Владетель!

Много было опасливых шептаний среди ростовской старой чади, когда Юрий прямо с княжеского совета выгонял боярина Сватко Свексишина и, великую опалу на него положивши, велел безвыездно жить в дальней мещёрской вотчине. Был уважаемый боярин — и нет его!

Мужи невольно примеряли к себе несчастливую судьбу опального боярина. Не потрафишь чем молодому князю, и доживай век в глухомани, в безвестности. А могло и похуже обернуться. Подземная тюрьма-поруб на княжеском дворе пока что пустует, но она есть, и сторожа-меря- не с секирами стоят над ней безотлучно.

Господи, прости и помилуй!

Где искать управу на князя-своевольника?

Ещё со времён князя-первокрестителя святого Владимира Святославича на Руси привыкли, что княжеские гневные грозы утишаются святыми отцами - митрополитом и епископом. Такое было у них предназначение - миротворствовать.

Однако в Ростове епископа не было.

Переяславский епископ Ефрем пообещал дать ростовцам духовного пастыря, но не успел, по возвращении в Переяславль преставился. Митрополичий двор, что загодя срубили ростовцы между княжеским дворцом и соборной Успенской церковью, так и остался без хозяина. Местные церковные власти смирненько сидели на подворье Печорского монастыря, занимались мелкими хозяйственными делишками, заметных и влиятельных чернецов среди них не было. Жили ещё старцы в местном Рождественском монастыре, но на миру они показывались редко, отшельничали по примеру основателя обители святого Авраамия. Княжеский духовник отец Иона оказался мужем робким и стеснительным, больше молчал, опустив очи долу. Какой из него духовный пастырь при своевольном князе, кто его слушать-то станет?

Вот рукоположит митрополит граду Ростову властного епископа, тогда...

Ждали ростовцы епископа, да так и не дождались. Не сподобил Господь своей милостью, а из заповедей своих главную оставил людям: «Богу - Богово, кесарю - кесарево!» Аминь!

Но и обижаться на князя Юрия духовенству не приходилось. Христианских установлений юный князь не нарушал. Крестился, как положено христианину. Трапезу начинал со святой молитвы. Службу в храме отстаивал прилежно. Имя Господне поминал с пристойным уважением. Не богохульствовал, не сквернословил. Церковную десятину на содержание приходов выделял прилежно. Столы для иереев велел ставить на почётном месте, неподалёку от своего стола. Чего ещё требовать от князя-мирянина?

Церковные дела Юрия интересовали мало, предоставлял решать их самим иерархам. А чтобы самому позвать их для совета, так такого и вовсе не случалось. Не пересекалось духовное и княжеское в жизни Юрия, не примерял он на себя нимб святого князя.

Характер Юрия — скрытный и самовластный — лепился в круговерти княжеских дел, каждодневно добавляя что-то новое в становлении правителя. Кирпичик к кирпичику, как при кладке крепостной башни, которую сами градодельцы способны увидеть воочию лишь тогда, когда уберут строительные леса.

Сами того не ведая, многие ростовские мужи приложили руки к воспитанию юного князя. Советовали в меру разума своего, но противоречивые советы как бы поглощали друг друга, оставляя князю полную свободу выбирать то, что ему казалось полезным. Постоянно окружённый мужами, толкующими о своём, отдельном, Юрий как бы отдалялся от всех.

   - Промысел Божий! - вздыхали мужи, не в силах осознать первопричины того или иного решения князя. И уж совсем немногие догадывались о причинах подчёркнутой отчуждённости и суровости юного князя. Между тем именно это легко было по-человечески объяснить и понять: Юрий был очень одинок.

С раннего детства лишённый родительского тепла и поддержки, выброшенный в жёсткую взрослую жизнь и тяготившийся своей преждевременной взрослостью, мальчик замкнулся в себе, прятал душевную тоску за горделивой отчуждённостью. Каждый прожитый день был для него самоутверждением в дружине взрослых и уверенных в себе мужей. Юрий смотрел на себя как бы со стороны, придирчиво оценивал, не вызывают ли слова его и поступки насмешливого покровительства взрослых мужей, и это было нестерпимо тяжело.

   - Пожить бы тебе пяток лет в родительском тепле! — вздыхала матушка, княгиня Гита.

Но судьба распорядилась по-иному.

 

4

Князь Владимир Всеволодович Мономах наезжал в Ростовскую землю нечасто и ненадолго. Редкие встречи с отцом были заполнены не родственным общением, но круговертью державных забот. Мономах метался по княжеству, окружённый свитой переяславских и ростовских мужей, и хоть Юрий постоянно был рядом, он чувствовал себя лишним, растворившимся в величественной тени отца. Только вечером, в покойной и тёплой ложнице, они оставались вдвоём.

Мономах был ласков и заботлив, спрашивал:

   - Может, сын, в чём не так я распорядился? Подскажи, назавтра же перерешу, ведь князь здесь - ты...

Не всё нравилось Юрию в искромётных Мономаховых решениях, но перечить он не решался, даже виду не показывал, что недоволен:

   - Всё так, батюшка.

Холопы поспешно стягивали с прославленного князя сапоги, кафтан, порты. Мономах валился спиной на широкое ложе, раскидывал в стороны руки:

   - Дел-то сколько впереди, дел! Поспешай, сын, обгоняй время, обогнав же — остановись и оглядись, может, что не так вышло? Тогда и поправить можно. А если время впереди тебя бежит, только и остаётся что следовать за ним, как заводной конь на привязи.

Не всё понимал Юрий в мудреных умствованиях отца, но главное уяснил: если задумал что, сделай быстрее всех, к делу причастных, пусть в дремучих затылках скребут, а ты присмотрись и снова быстрее сделай!

Кланялся Юрий, благодарил батюшку за науку. А Мономах уже веки смежил - засыпает. Умаялся князь за день, не до ласковой ему беседы с сыном, добрый совет дал - и то хорошо...

А наутро - снова круговерть.

Мало что изменялось, когда Мономах приезжал в Ростов вместе с княгиней Гитой. Было это в лето, когда первый месяц июнь по лугам с косой прошёл.

Грозный переяславский воитель по обычаю посидел на почётном пиру, поговорил с большими ростовскими боярами (многих знал по именам). Был Мономах весел и доброжелателен, обласкал словом и старейшего Жирослава Иванковича, и воеводу Непейца, и иных заметных людей. Однако побыл Мономах на пиру недолго, оставил в место своё сына Юрия, а сам удалился с тысяцким Георгием Симоновичем в потайную горницу, где прошептались они до позднего вечера. А на рассвете вся княжеская семья отъехала из Ростова.

Пробирались по лесным тропам на верховых конях, спрямляя путь к реке Нерли, тесным рядком: Мономах, Юрий, Гита. Качались над головой тяжёлые еловые лапы. Мягко топотала за спиной конная дружина.

А кругом стояла такая великая тишина, что грешно было нарушать её досужей беседой. Больше молчали. Гита ласково поглядывала на сына и, перегибаясь в седле, гладила его по плечу. Сердце мальчика замирало от счастья, хотелось заплакать - как в детстве, взахлёб, в голос. Так бы ехать и ехать вместе с батюшкой и матушкой, рядышком, и чтобы конца не было этой дороге...

Но рядом уже была река Нерль, где княжескую семью ждали ладьи.

По Нерли плыли большим и шумным судовым караваном. Князя Владимира Мономаха снова окружили, оттеснили от сына громкоголосые напористые мужи.

Юрий смирно сидел в сторонке, смотрел, как седобородый градодеец чертит угольником на бересте план новой крепости. Не ради свидания с сыном приехал в залесскую глушь Мономах, но ради великого дела — ставить на реке Клязьме новую крепость. «Град Владимир! Град Владимир!» - то и дело повторяли мужи.

Градоделец водил пальцем по бересте, пояснял:

   - Се река Нерль, и се река Клязьма, а меж ними на мысе - гряда береговая. К Клязьме прилегает гряда великими обрывами, сажень двадцать будет, а то и поболе. С другой стороны речка Лыбедь, тоже берега крутые, высокие. А поперёк гряды, со стороны поля, овраги. Самим Богом сие место для крепости предназначено. Недаром святой князь Владимир Святославич здесь город приказал рубить...

Бояре качали бородами, соглашаясь:

   - Воистину место сие - дар Божий!

Однако Мономах не поддержал всеобщего ликования, спросил насмешливо:

   - Выходит, по-вашему, на готовенькое едем? Всё силы небесные сотворили, а нам пировать да радоваться? Так, что ли, градоделец?

Старый городовой мастер протестующе замахал руками:

   - Не так, княже! Бог милостив, но и людям остались труды немалые! Есть, есть куда руки приложить!

И градоделец принялся загибать пальцы:

   - Береговые откосы стесать, чтоб круче были, надо? Надо! Овраги углубить? Надо! Валы земляные вкруг града, особливо со стороны поля? Четыре версты валов с лишком! А ров земляной с полевой стороны? А стены? А башни надвратные? Счёт людям на тысячи пойдёт, подводам - на сотни, а времени — на годы!

   - Не рассчитывай на годы, не будет их у тебя, - прервал Мономах разгорячённого градодельца, - Город быстро срубить надо.

И, властно раздвинув мужей, шагнул к Юрию:

   - Начнём нынче же. А завершать - тебе!

Недолго пробыл Владимир Мономах на стройке нового града, но начало положил крепкое. Обошёл береговые кручи, указал, где работать землекопам. Колышки велел забить на изгибах будущих валов. Определил, в каком месте ставить простые башни, а где проездные, воротные. Самолично уложил первый кирпич в основание нового храма Святого Спаса. Строить храм остались киевские и переяславские мастера.

Созванным со всей округи вотчинникам княжеский тиун грамотку прочитал, а в той грамотке досконально перечислено, сколько мужиков и сколько подвод надлежит прислать на строение града и в каком месяце. И чтобы люди со своим кормом приходили, а с лошадьми был овёс.

Чесали в затылках вотчинники, вздыхали. Тяжеленько! Хорошо хоть в полевую страду князь людей и лошадей не требовал. Хозяин! Супротивного слова никто не сказал: боялись одного Мономахова имени.

А потом Мономах вотчинников повёл показывать, кто за какой обвод вала в ответе. Быстр на ноги князь, хоть и прихрамывает немного, едва поспевают за ним дородные мужи. А Мономах всё подгоняет:

   - Поспешай, поспешай!

В городе шумно и многолюдно, как в великий базарный день. Все куда-то торопятся, мечутся толпами из стороны в сторону. Иному и идти-то некуда, а тоже семенит, зажав в кулаке топоришко: вот он я, готовый — хошь колья острить, хошь брёвна тесать!

Юрий целый день при отце, как нитка за иголкой — неотлучно. Присматривается, слушает, запоминает. Хитрое, оказывается, дело - город ставить. Владимир Всеволодович Мономах - на что уж мудрый князь, и тот с градными мастерами советуется. А отъедет батюшка, как он, Юрий, сам управляться будет?

Вечером едва до ложницы добредёт, сразу забывается тяжёлым сном, и снится Юрию, что всё бежит он, бежит, а батюшку догнать не может. Не слышал Юрий, как пеняет мужу княгиня Гита, что неладно-де младня так измаривать. И сердитого ответа отца тоже не слышал:

   - Не младень ныне Юрий - князь!

Неужто в такой неизбывной маете вся жизнь княжеская проходит?

За неполную неделю словно усох Юрий, почернел, невесть куда девалась приличная полнота, которой отличались все Всеволодовичи; только нос долгий, дедовский, ещё больше вылез.

Жалела его Гита, но мужниному слову перечить не смела.

Судовой караван Владимира Всеволодовича Мономаха покидал град Владимир на рассвете. Мужики ещё не вышли с лопатами на валы, и на берегу было тихо и пустынно. Юрий, немногие ближние бояре и гридни-телохранители стояли кучкой возле самой воды. На берег сошли пешими, только княгиню Гиту четверо холопов спустили на носилках.

С борта ладьи Мономах ещё раз наказал строго:

   - Поспешайте! А ты, Юрий, не о покое думай, но о княжестве! Не себе принадлежишь, но Земле, Богом тебе порученной! Блюди и помни!

Провожавшие восприняли княжеский наказ вроде как упрёк себе, а за что - ещё неизвестно. Притихли, головы опустили, словно придавленные непререкаемо властными словами Мономаха.

Вёсла вонзились в воду, ладьи резво побежали вверх по реке. Бояре вздыхали с облегчением, вытирали рукавами вспотевшие лбы.

Тысяцкий Георгий Симонович легонько тронул Юрия за плечо:

   - Чего стоять-то? Пойди, княже, поспи, время раннее...

   - А как же?..

   - Пойди, пойди. Некому больше тебя торопить!

А боярский сын Василий, старший дружинник и постельничий, уже и коня подводит. Когда только успел?

Юрий медленно поехал в гору. Позади тяжело топотали бояре, позвякивали оружием дружинники. Все молчали, но лица у мужей были довольные.

Отмаялись!

В мягкое пуховое ложе Юрий провалился как в омут - сразу в темь.

Проснулся за полдень, солнце в оконца ломится, мухи гудят грозно, как шмели. Тишка стоит в изголовье, обмахивает князя берёзовой веточкой. Тысяцкий Георгий Симонович за столиком сидит, тихонько угольком поскрипывает, цифирки на бересте выводит столбиком. Поднял голову, отложил уголёк, улыбнулся приветливо:

   - День добрый, княже. Каково спалось-то?

А комнатный холоп Тишка уже рядом стоит, на вытянутых руках большую серебряную чашу с родниковой водой держит - глаза ополоснуть со сна.

Юрий быстро оделся, вышел на крыльцо.

В городе было непривычно тихо, даже собаки не лаяли. Редкие прохожие шествовали неторопливо, вроде как после тяжкой работы - отдыхать. Без лопат шли, без топоров. Дома, что ли, забыли? Невеликий обозишка прокатился к Торговым воротам. А подводы-то порожние, порожние!

Тысяцкий Георгий Симонович тоже на крыльцо вышел, смотрит безмятежно, равнодушно. Юрий вскрикнул было:

   - Почему так? Заспались? Батюшка наказывал поспешать!

   - Пойдём, княже, поговорим, - тихо шепнул тысяцкий и первый шагнул через порог в сени. Следуя за тысяцким, Юрий миновал просторную парадную гридницу, по узкому переходу поднялся в терем. Возле невысокой двери, схваченной поперёк железными полосами, стоял дружинник в кольчуге, боевом шлеме, с мечом у пояса. Молча поклонился, отомкнул замок большим железным ключом, прижался к стене, пропуская князя и тысяцкого. Тяжёлая дверь отворилась мягко, без скрипа. Тысяцкий, пропустив Юрия в горенку, замкнул дверь за собой на внутренний засов.

Невелика была горенка, но светла и нарядна. Окна забраны железными решётками, хотя и без решёток - кто сюда заберётся? На самом верху терема горенка, выше только скользкая кровля луковицей торчит, не удержаться на ней ни человеку, ни вороне. Вдоль стены сундуки стоят, все под висячими замками, крепкие. Высокое кресло, обитое красным сукном, прямо против двери, а между креслом и дверью - скамья, тоже под сукном. Вроде как в ростовской посольской горнице: княжье место и скамья, чтобы послов посадить. К другой стене столец прислонён, два стула при нём — друг против друга. Сие место уже не для посольского приёма - для доверительной беседы, на равных как бы, без чинов. К этому стольцу и повёл тысяцкий Юрия.

Намеренно отодвигая начало серьёзного разговора, Георгий Симонович принялся объяснять, что горенка сия предназначена для тайных дел — ни подслушать, ни подсмотреть, и никому сюда доступа нет, кроме князя да наместника, коему град Владимир поручен. В сундуках - казна княжеская и грамотки, которые под замками от чужих глаз скрыты. Будет князь Юрий в новом суздальском дворце мастерам наказывать, обязательно наказать надобно, чтобы такая горенка была и лаз в неё ещё один был, потайной, на двор или лучше за стену...

Юрий вспомнил земляные дыры в Любечском граде и закивал, соглашаясь. Нужна потайная горенка князю, и ходы подземные тоже нужны!

Посидели, ещё помолчали. Наконец тысяцкий решился; прищурился хитренько, спросил:

   - Вот говорил ты: поспешать? А надо ли нам поспешать, княже?

   - Но батюшка...

   - Добродетелями многими Богом наделён и людьми прославлен Владимир Всеволодович Мономах, князь переяславский. Переяславский! - повысил голос тысяцкий. - А ты - князь ростовский, и у обоих власть от Бога.

Георгий Симонович помолчал, словно подбирая единственно правильные слова, и осторожно продолжил:

   - Сам рассуди, княже. У Переяславля своя польза, а у Ростова своя, ростовская. Не ко времени нам пупы надсаживать, возводя столь великую крепость, не под силу, не потянем. Да и не нужна нам новая крепость с полуденной стороны. Безопасно здесь Ростову. Черниговские Гори- славичи с нами мирны. Болгары волжские давно не тревожили, да и ходить они больше любят по Волге к Ярославлю или по Оке, Клязьме и Нерли к Суздалю. Град Владимир им не помеха, выше устья Нерли на Клязьме стоит, свернуть с Клязьмы в Нерль, и плыви судовой ратью беспрепятственно до суздальского ополья, до населённых волостей. Суздаль надо крепить, а два града рубить ростовцам не под силу...

Доходчиво объяснял Георгий Симонович настоящую ростовскую пользу, чувствовал Юрий, что так оно и есть, но казалось ему, что тысяцкий недоговаривает ещё что-то важное, такое потаённое, что даже своему князю сразу раскрыть не решается.

От князя утаивает?!

   — Досказывай, тысяцкий, чего замолчал? - сердито приказал Юрий, и показалось ему, что Георгий Симонович не то что обиделся на резкость — вздохнул с облегчением и заговорил раскованно, гладко:

   — Не прими за обиду, княже, но не все ростовские мужи к тебе добрым сердцем тянутся. Некие старые бояре за глаза своевольцем называют. Не нравится боярам сильная княжеская власть. Боярин Жирослав Иванкович во хмелю на своём дворе кричал: «Волчонка выпестовали, а ну как матерым волчищем станет? Увы нам, бояре...» Немногие слышали, но до моих верных людей непотребные слова дошли, хоть и отнекивался потом Жирослав: пьян-де был, не помнит. А за старыми боярами сила. Ростов, как ни крути, в боярских руках. Столетиями здесь жили, прочными корнями в Ростовскую землю вросли — не оторвёшь. С городской старой чадью заедино. Не княжеский ещё град Ростов, но - боярский, и долго ещё так будет. А тебе для крепости власти княжеский град нужен, чтобы всё - из твоей руки. Град Суздаль отстраивай, княже. Своими людьми и на своё серебро отстраивай, своих мужей на суздальские ополья испомещай, и будет град Суздаль изначально княжеский, а старые бояре в нём — гости мимоезжие! Туда и княжеский двор со временем переведёшь, и будет Ростов из стольного града — пригородом. Такая задумка моя. Только тебе, княже, и решился приоткрыться...

   — А возле Суздаля свой отдельный замок поставлю, как батюшка в Любече, - неожиданно для самого себя выпалил Юрий, тоже явив давнюю тайную задумку.

Тысяцкий Георгий Симонович понял эти слова как одобрение.

Радостно было Юрию и страшно: ломался привычный расклад, многие не одобрят. А как же без батюшкиного благословения? Привык совета спрашивать, а ныне в обход, тайком?

Вдруг явился перед глазами отец, недоступный человеческим слабостям, жертвенно верный княжескому делу, несудимый и недоступный.

Пожалуй, только многоопытный тысяцкий мог развеять это белоснежно-недоступное видение, и он сделал это, превзойдя ловкостью самого себя.

Доверительно склонившись к Юрию, тысяцкий заговорил обыденно, приземлённо, как о простом человеке:

   - Ростовскую пользу ты уяснил, княже. Поговорим о пользе переяславской. Святополк в Киеве не вечен. Рано ли, поздно ли, но схлестнётся Владимир Всеволодович Мономах в усобице за великое княжение с черниговскими князьями. А тут уже загодя сильная крепость срублена, черниговским князьям со спины угрожает. Польза для переяславского князя? Ещё какая польза!

Юрий качнул головой, соглашаясь.

   - И ещё скажу, — будто в нерешительности помедлил Георгий Симонович. - Честолюбив твой батюшка Владимир Всеволодович. Не упускает случая над другими князьями возвыситься. С новым градом-то как? Немногие помнят, что град на Клязьме-реке заложил Владимир Святой, Первокреститель, и имя своё граду дал. Поболе ста лет прошло, в забросе град Владимир оказался, обветшал, и забыли люди, от кого он пошёл есть. А как заново отстроит Владимир Всеволодович Мономах град на Клязьме-реке, свяжут люди град с его, Мономаховым, именем. Так старцы-прорицатели прикидывают, но вслух не говорят...

Неуютно как-то стало Юрию, неловко, будто тайком подглядел в замочную скважину нечто такое, что и знать ему невместно. Приоткрыл Георгий Симонович земные слабости, извинительные для других мужей, но никак не совмещавшиеся в его сознании с образом отца. Только ли о его, Юрия, княжестве радеет отец? А может, Ростов Мономаховым делам только в подспорье?

Двоились мысли Юрия, сплетались клубком.

Складывалось, отвердевало в голове Юрия: не было и нет на Руси одной правды, иначе не воевали бы друг с другом братья-князья. Юрий чувствовал в словах Георгия Симоновича свою, ростовскую правду, и эта правда оказывалась для него ближе и понятнее, чем другие. Юрий вдруг понял, что расходятся его дороги с отцом, и это тревожило. Но ещё больше встревожило его возможное отчуждение от ростовских мужей, от земли, которую он изъездил вдоль и поперёк, узнал и полюбил. А отчуждённость наступит неизбежно, если Юрий будет покорно следовать за отцовским конём. Недаром же воевода Непейца, бояре и мужи так неохотно собираются в полки, если Мономах требует их в дальние походы, воевать чужие города и земли, добывать славу то Переяславлю, то Киеву...

Ещё не зная, на что решиться, ещё сопротивляясь мягкому давлению тысяцкого, Юрий спросил задиристо:

   - А строение градное — в заброс?

Внутренне торжествуя (поддаётся княжич, поддаётся!), тысяцкий говорил спокойно и рассудительно:

   - К чему благое дело - да в заброс? Сей град в своё время и Ростовской земле понадобится. Пусть людишки с лопатами на валах суетятся. Пусть переяславские и киевские мастера стены храма выкладывают — сие Земле во славу. С вотчин уроки не снимай, токмо людей и подвод помене требуй. А колья, что велел Владимир Всеволодович на валах позабивать, пусть так и стоят, град обозначая. По Мономахову слову всё вершить будем, но - в мочь силы ростовской.

И улыбнулся ободряюще:

   - Обойдётся!

Юрий молча вышел из горенки, Георгия Симоновича с собой не позвал.

Но не возразил же Юрий! Не топнул гневно каблучком!

Догадливому тысяцкому этого было довольно.

Юрий спустился в свою горницу, остановился задумчиво у окна. Безлюдна улица, скучна. Над покатыми крышами поднимались струйки дыма. Понятно, время обеденное, люди больше по избам сидят, но всё же неуютным показался город после вчерашней суетни. Своего слова не успел сказать Юрий, только подумал — а всё остановилось.

Заглянул в дверь Тишка - звать к обеду.

Юрий отхлебнул ложку-другую стерляжьей ухи. Уха не понравилась: не по летнему знойному времени жирная, невпроворот густая. Пожевал пирожок с печёнкой, рублеными яйцами и зелёным лучком. Не идёт готовизна, естество не принимает. Но холодный квас с хреном пил долго и жадно. Дворецкий Дичок, сын Борщов, расплылся улыбкой: хоть чем-то угодил князю! Может, ещё чего пожелает? Но князь только произнёс коротко:

— Кликни Василия, пусть седлает коней.

А холоп Тишка уже с рубахой нарядной, выездной подбегает, красные сапожки натягивает, княжескую шапку с горностаевой опушкой подаёт. Хоть и жара на дворе, а простоволосым князю на людях показываться неприлично. Проворен Тишка, смышлён, старателен. Но Юрий усердия отрока будто и не замечает. Смутно, неспокойно у князя на душе.

Э-э-э, будь что будет!

Через сени прошагал быстро, сердито. А у крыльца боярский сын Василий уже княжеского коня под уздцы держит, колпак набок сдвинул - лихо! Десяток дружинников с копьями, со щитами крепко в сёдла вросли, не шелохнутся. Прилежно воевода Непейца воев учил, прилежно. Юрий воеводу добром вспомнил. Нещедр был он раньше на похвалу старому воеводе, а надо бы...

Подумал так Юрий и вдруг понял, что говорят воевода и тысяцкий с одного голоса, что упрямое противление отсылке ратников из Ростовской земли для воеводы Непейцы Семёновича прямая линия жизни, укладывавшаяся в его любимые слова: «До сего Ростову дела нет!» Если не видит воевода ростовской пользы - упирается до последнего, хитрит, непонимающим прикидывается, а если однозначно ростовскую тысячу в поход выталкивает, покоряется вроде бы, но едет не едучи.

«До сего Ростову дела нет!»

Едины они в мыслях, тысяцкий и воевода. Два могучих мужа за княжеской спиной. Твердь и подпора, если князь с ними вместе. Вдвое сильнее от такого единачества и князь, и верные княжеские мужи...

Будь что будет!

Юрий сбежал с крыльца, единым махом взлетел в седло; боярский сын Василий и стремя не успел поддержать. Княжеский конь с места рванулся галопом.

Стайка нарядных всадников вымчалась за ворота.

Бьётся за плечами князя красное шёлковое корзно, алая высокая шапка как язык пламени, но безусое лицо сумрачно, губы крепко сжаты, в больших серых глазах — устрашающая стынь.

Сердит Юрий Владимирович, ох, как сердит!

Гридни тоже по сторонам зыркают недобрыми глазами, плёточками помахивают. Чем не угодишь, однозначно сечен будешь. Княжеские гридни на руку быстры, силу на обильных господских кормах накопили немереную, только и ищут, куда приложить.

Людишки шапки срывают, издали кланяются, пятятся к частоколам, от греха подальше.

Оказалась позади пыльная городская улица. Жару будто сдуло встречным ветром. Зашуршала под копытами луговая трава - мягко, успокоительно.

Всадники нырнули в овраг, выводивший к берегу Клязьмы. Копыта звонко выстукивали по галечному руслу скудоструйного из-за летней жары ручейка.

На берегу Юрий спешился, присел на тёплый камень-валун. Махнул гридням, чтобы отъехали. Василий тоже спрыгнул на мягкий песок, принял повод княжеского коня, но отошёл недалеко, шагов на десять. Понял Василий княжеское желание побыть одному, но и свою службу знал - чтобы князь всегда на глазах был. Сберегатель!

Юрий сидел, смотрел на бегущую воду. Извечное движение речной глади завораживало, утишало страсти. Солнечные блики на воде вспыхивали, кружились хороводом, слепили глаза.

Потом солнце к закатной стороне покатилось, поалела вода в Клязьме, будто свежей кровью налилась. Но Юрий не углядел в сем недоброго знамения. Не к добру - мёртвая кровь, тяжёлая и холодная, а здесь алые струйки весело бегут, заплетаясь в причудливые узоры, живое всё, радостное. И мысли тревожные с бегущей водой уплывали.

Поднялся Юрий с посветлевшим лицом, весело крикнул подскочившему Василию:

— Обойдётся!

Долго ломал голову боярский сын Василий над смыслом сказанного. Что должно «обойтись» и что ему, княжескому сберегателю, надобно делать, чтобы это «что-то» не тревожило господина? Даже ночью, ворочаясь на лавке в дружинной избе, Василий размышлял, что означает непонятное княжеское слово, но так ни до чего и не додумался. Одно утешало: повеселел князь, тревоги отставил.

Наверное, легче стало бы верному дружиннику, если б мог он знать, что не ему было предназначено непонятное слово. Самому себе повторил его вслух Юрий, утверждаясь в правильности принятого решения.

Обойдётся!

И действительно - обошлось.

Зимой Мономах собирался в град Владимир, но не доехал - застрял в Смоленске. Сюда приехал для встречи с отцом Мстислав Владимирович Новгородский, и сразу отодвинулись куда-то далеко владимирские негромкие дела. С новгородским столом, на котором сидел сын Мономаха, дело оборачивалось худо. Великий киевский князь Святополк вознамерился возвратить город под свою великокняжескую руку. Неспокойно стало в Новгороде. Доброхоты Святополка (а их немало оказалось, заинтересованных в киевской торговле) смущали народ, нашёптывали вечникам, что Мономахов-де сын княжит не по закону, исстари-де повелось, чтобы Новгород держал сам великий князь или сыновья его, как повелит.

Отказываться от Новгорода Мономах никак не хотел, но и спорить в открытую с великим князем было бы неблагоразумно: обычай есть обычай.

Думали-рядили отец с сыном, и надумали. Самим ссориться с великим князем Святополком ни к чему, пусть новгородцы великому князю откажут!

Зачастили из Смоленска в Новгород большие и малые люди, велеречивые, ловкие и щедрые на даровое серебро. У владыки побывали, у игуменов монастырей и приходских священников, у влиятельных бояр и у бояр поплоше, но недовольных чем-нибудь, у торговых гостей. Не забыли и кончакских старост - за ними чёрные люди, быстро-мятежная вольница. Везде говорили, что князь Мстислав Владимирович Мономахович всем пригож, а иного князя Новгороду не надобно. Не пришёл бы новый князь с худом...

Не скоро удалось повернуть Новгород, всю зиму просидел Мономах в Смоленске, плетя хитрую паутину, а высидел-таки своё!

В Киев поехали новгородские послы, а речи перед великим князем Святополком вели такие:

«Мстислава нам дед его Всеволод дал младенцем, мы его воспитали и всему, что князю надобно, научили, и все его правлением и поступками довольны. Прислали нас от всего Новгорода донести, что всенародно не хотят вечники слышать, чтобы сын твой нами владел».

Дерзкие были речи, для великого князя непривычные, а послы, напирая, даже пригрозить осмелились - чувствовали за собой силу:

«Если сына пошлёшь, то его новгородцы не токмо не пустят, но опасно, чтоб чернь, возмутяся, коего зла бы над ним не учинила!»

Подумал Святополк и отступился, убоявшись неистового новгородского мятежа, тем более что от урочного серебра и от военной подмоги новгородцы пообещали не уклоняться.

А там и весна пришла, половцы в Диком Поле зашевелились, настало время Мономаху в Переяславль спешить, своё княжество оборонять.

Обошлось!

Да и Юрий с Георгием Симоновичем тоже не без хитрости.

Во Владимире для градного строения остался боярин Георгий Строгинишин, муж смирный и неторопливый, да тиун Ивашка Пыпин. Боярин Строгинишин - лежебока известный, с печи его разве что палкой согнать можно, торопиться заведомо не будет. Тиун Ивашка — тот совсем Другой, но в напарники к боярину куда как хорош. Великий хитрец и пройдоха, любого вокруг пальца обведёт, из небыли быль сотворит, столь ловок. Тиун Ивашка свой, княжеский, из княжеских рук смотрит, что ни подскажи - тотчас с полуслова уразумеет и в точности исполнит.

Полетели из Владимира к Мономаху грамотки многословные, успокоительные. Стараемся-де в поте лица своего, рук не покладая, людишек не жалеем, простит Господь — дело святое делаем, княжеское. Однако по осени прошли ливни великие, валы смыло, рвы залило, обозы на дорогах завязли, сызнова всё делаем. Одна напасть, слава Богу, миновала, другая по грехам нашим навалилась. Зима-де пришла ранняя, лютая, многоснежная. Что днём с превеликой тягостью поднимем, за ночь снегом засыпает. О мёрзлую землю топоры поломали, а новые кузнецы ещё не отковали, мало железа в граде. Послали за железом в Ростов, а когда обоз-то по многоснежью вернётся? Ждём, княже, землю кострами обогреваем, однако ж и дров мало. Овсы-то ныне не уродились, лошади ослабли, а по деревням частым гребнем мор на коней прошёл. Все эти напасти по грехам нашим, но, даст Бог, переборем напасти, твою княжью волю исполняя...

Отдельно писали в грамотках, что каменных дел мастера, привезённые Мономахом из Переяславля, как на подбор умелые и старательные, и те похвальные строчки отдельно читали мастерам, чтоб были довольны, не кляузничали. Кормили мастеров сытно, к работе не понуждали. Но те и без понуждений своё дело делали ладно, стены храма росли на глазах. Было что показать...

Верил или не верил Мономах хитроумным грамоткам тиуна Ивашки (не боярин же Строгинишин над ними корпел), но отчёта не требовал и доглядчиков не присылал. Неторопко, нехлопотно жилось в ту зиму и начальным, и чёрным людям.

Спасибо, Господи, за милость к рабам Твоим.

Аминь!

 

5

Неожиданно повернулось так, что в медлительном владимирском городовом строении правы оказались князь Юрий и тысяцкий Георгий Симонович, и утвердил их праноту сам Владимир Мономах. В лето шесть тысяч шестьсот девятое, не предварив посольством и не упредив гонцами, Мономах неожиданно приехал в Ростов.

Встретили прославленного воителя и ьеликого государственного мужа с подобающей честью, но и в тревоге были немалой. Неспроста пожаловал Владимир Всеволодович, ох, неспроста!

Разъехались по ближним и дальним вотчинам гонцы: звать ростовских мужей на большой княжеский совет, и не понять было из гонцовских наказов, кто сзывает совет: свой ли князь Юрий, родитель ли его Владимир Всеволодович. Многие посчитали, что собирается совет через голову юного князя, и добра от совета не ждали; кое-кто из бояр хворыми сказались и послали вместо себя сыновей или братьев.

Съезжались медленно, уединялись в своих ростовских дворах. Ночами одинокие неслышные всадники тенями скользили от двора ко двору, без стука приотворялись ворота и снова замыкались на засовы.

О чём шептались ростовские мужи, уединившись за частоколами и дубовыми стенами теремов?

Многое дал бы Мономах, чтобы доподлинно вызнать это!

Только на большом княжеском совете узнали мужи, с чем приехал к ним переяславский князь, а Мономах узнал, какой ответ подготовила старая ростовская чадь.

Мономах просил войско для похода в Дикое Поле, ибо многие южные князья от войны с половцами уклонялись. Просил Мономах не только лихие конные дружины, как случалось в прошлые годы, но всю ростовскую тысячу. Мужи же ответствовали, что биться с погаными половцами - дело богоугодное, немало найдётся в Ростовской земле охочих людей - во чистом поле сабельками поиграть, честь добыть и добрых половецких коней, однако же страгивать с места ростовскую тысячу нельзя. Болгары не мирны ныне, видели их ладьи под самым Ярославлем. Новгородские ушкуйники на Белоозере балуются, сколько-то сел пограбили. Муромцы и рязанцы вышли полками на Оку-реку. К чему бы это? Надобно о своей Земле порадеть, кто защитит её, кроме ростовской тысячи?

Только немногие мужи, вроде большого боярина Жирослава Иванковича или упорного в своей правоте воеводы Непейца, осмеливались перечить вслух; остальные бояре больше отмалчивались, но по неодобрительному гулу, по путаным рассуждениям, смысл которых уяснить было трудно, по жалобам на то и на се, по холодку недоброжелательства, невидимо расползающемуся по гриднице, - умный догадался бы, что ростовскую тысячу с места не стронуть. Не допустят!

Юрий — весь, как струна натянутая, бледный, растерянный. Вроде как бы виноватый - не ожидал такого противления. Перед батюшкой стыдно. Будто сговорились ростовские мужи...

А может, и сговорились?

Непонятно держался тысяцкий Георгий Симонович, на краешек стола отодвинулся, будто за кубком потянулся, а вернуться обратно, на почётное место рядом с князем, забыл.

Отстраняется от княжеского дела? Тоже против похода?

Владимир Всеволодович Мономах молча выслушал путаные боярские речи, не являя ни одобрения, ни осуждения. Останавливал неподвижный взгляд на одном боярине, на другом; те вжимали головы в плечи. Одно дело в ряду своих единомысленных сидеть, среди многих потеряться, но если княжеский взгляд тебя из ряда словно выхватил — совсем иное. Страшненько. Промолчать лучше, промолчать...

Наконец мужья, кто хотел что сказать, все сказали.

Тяжёлое молчание повисло в гриднице.

Владимир Всеволодович повернулся к Юрию:

   - На чём порешим, князь ростовский?

   - Мужи по-разному говорили... - нерешительно начал Юрий, но Мономах властно прервал его:

   - Слова - разные, смысл - один. Ростовскую тысячу в Дикое Поле не посылать. Охочим людям, что сами пожелают, путь чист. Так, что ли, приговорить хотели, мужи?

Бояре облегчённо вздохнули, согласно качнули бородами. Под путаными речами Мономах будто черту подвёл - ни убавить, ни прибавить. Точно бы без гнева сказал, с улыбочкой. А что за улыбочкой этой снисходительной, про то лишь Господь ведает...

   - А скольких охочих людей славный град Ростов на степные заставы даёт? Сотню? Две? Пять? Молчите, бояре? Ну, считайте до завтра, а завтра тысяцкому скажете, пусть число воедино сведёт.

   - По числу охочим людям оружье дадим, коней, корм, - заторопился Юрий.

Мономах небрежно отмахнулся:

   - Зряшные заботы. В Переяславле всего вдосталь - и оружья, и коней. Одного дать не могу - воинского уменья. Чтоб ростовцы все были ратному делу обучены! Но это забота воеводы Непейцы, на нём и ответ!

   - Добрые вои в поход пойдут, иных в ростовских полках не держим, - твёрдо заверил воевода.

Бояре дружно поддержали:

   - Добрые вои в Ростове...

   - Сызмальства к оружию приучены...

   - Пешцы из волостей, и те дружинным гридням не уступят...

   - Строг воевода Непейца на ратное ученье, куда как строг...

   - Будь в надёже, господин наш Владимир Всеволодович!

Но Мономах уже покинул гридницу.

Разговор наедине с сыном был коротким и жёстким:

   - Ростовским князем зовёшься, но власть твоя — ещё не княжеская. Переупрямили нас сегодня бояре, на своём настояли. На большее я не надеялся, нынче же всё воочию увидел. Княжескую власть крепи, чтоб никто перечить не смел. А как желаемого достичь, вместе поразмышляем.

   - В-первое, собственный княжеский полк умножай, - медленно говорил Мономах, прохаживаясь по горнице и загибая пальцы. - Мужей зови и из детей боярских, и из добрых посадских людей, и из новопришлых. Казны не жалей, земли раздавай с людскими дворами, чтобы военных слуг твоих кормили и на службу снаряжали. От иных же уроков и даней те дворы освободи...

Загнул второй палец:

   - Подумай, не отъехать ли со всем княжеским двором в Суздаль? Твоим градом будет Суздаль, княжеским. Не ты будешь к боярам на поклон в Ростов ездить, а они к тебе в Суздаль, стольный град!

   - Так ведь и мы, батюшка, с тысяцким Георгием тако же надумали, - обрадовался Юрий.

Мономах рассмеялся:

   - Ну, мудрецы! Ну, лукавцы! - И вдруг нахмурился: - А я было подумал, что владимирское градное строение по неумению да нерадению едва плетётся. Они же силёнки для другого града приберегали... А Георгий-то, Георгий! Смотрит прямо и честно, яко праведник святой, сам же княжича в обход отцовскому желанию подговаривает!

   - Не корысти ради, токмо для пользы ростовской радеет тысяцкий, - несмело возразил Юрий.

Думать не думал на тысяцкого Георгия Симоновича гнев отцовский навлечь, а вот ведь как нескладно получилось...

Не сразу понял Юрий, что гнев Мономаха — нарочитый. Наоборот, доволен отец мудрому решению, к которому они сами пришли, без чьей-либо подсказки. И слова о пользе ростовской принял как должное. Каждый князь о своей вотчине обязан заботиться. Сам в молодости своё вольничал, вывёртываясь из-под тяжёлой длани отца, великого князя Всеволода Ярославича. Своеволие же, неразумными осуждаемое, означает своя воля. Без своей воли не будет настоящего князя. Но неудовольствие тысяцкому показать всё же надо...

Сыну же сказал совсем мирно:

   - Повечеряем вдвоём, отроче.

Так и дворецкому распорядился, томившемуся в ожидании за дверью.

Возле столовой горницы тысяцкий стоит, смотрит тревожно. Но Мономах его будто и не заметил, с собой не позвал.

Юрию потом объяснил:

   - Знаю, умён Георгий и тебе верен, лучшего тысяцкого не найти. Но передо мной - слукавил. Пусть помается, вину свою почувствует. У меня же гнева на Георгия нет, не для себя старался - для княжества.

Беспокойная ночка выпала тысяцкому Георгию Симоновичу. Ворочался в жаркой постели, задавался вопросами, на которые не находил ответов. За что гневается на него Владимир Всеволодович? За то, что на совете не встал открыто на сторону переяславского князя? За владимирские невесёлые дела? Ещё за что?

Неспокойно было и воеводе Непейцу. Князь Юрий объявил, что с лёгкой ратью отправится не большой ростовский воевода, а воевода Тихмень, из новопришлых новгородских мужей. Муж достойный, ни храбростью не обделён, ни воинским уменьем. Но молод ещё над ратью воеводствовать, особливо в обход большого воеводы. Самому Непейце велено было в Ростове сидеть, на сбереженье града. Догадывался Непейца, что не князь Юрий Владимирович так порешил. Отцовская подсказка! Неужто разгневан Мономах за его прямую речь на совете? Так ведь не для себя старался - для Ростова. За Землю стоять почётно и ратным оружьем, и прямым честным словом. Он же, Непейца, перед Богом и своим князем чист.

Тем и утишил Непейца Семёнович свои тревоги.

Назавтра тысяцкий Георгий Симонович виновато доложил, что многие мужи своих охочих людей не явили. Вопреки ожиданию княжеского гнева не последовало; тысяцкому даже показалось, что Мономаха другое больше заботит, о чём было сказано:

   - С воями время терпит, не на пожар, чай. Ты, Георгий, по вотчинам тиунов пошли, пусть сидят там и день, и два, но без числа не возвращаются. Собери городовых старост, волостные власти, поговори с ними. Чаю, из людей больше охотников будет, чем из боярских слуг. Через неделю воевода Непейца воев соберёт, посмотрит в лицо, кто в поход гож, а кто негож. Старых да хворых да не учёных бою - не брать! Так и накажи воеводе!

Помолчав, Мономах продолжил совсем уж мирно:

   - Мы с Юрием в Суздаль отправляемся. Храм в Суздале совсем ветхим стал, о новом храме думать надобно, о каменном. Княжеский двор в Суздале крепко стоит, но и его подновить не грех. Валы осмотреть, стены. Да мало ли о чём ещё похлопотать придётся! Малый Юрьев двор приговорили мы перевести в Суздаль. Пусть Юрий там поживёт, пока не завершится градное строение. Сам знаешь, как без княжеского пригляда дела-то идут - ни шатко ни валко...

И Мономах хитренько прищурился.

А Георгий Симонович расплылся довольной улыбкой - понял. Видно, Юрий поведал отцу об их тайных замыслах и получил полное одобрение. А что укорил за лукавство с владимирским градостроением, так то справедливо. Был грех!

Поклонился Мономаху в пояс, истово, как перед святым образом.

Выехали небольшими людьми: Мономах, князь Юрий, боярин Фома Ратиборович, постельничий Василий, мужи, сопровождавшие переяславского князя в путевом шествии, ближняя дружина. Однако гридней своих княжеских Юрий взял всех, все пять сотен. Велено было им приотстать на половину дневного перехода, сноситься с князем гонцами.

Тысяцкий Георгий Симонович и дворецкий Дичок остались пока в Ростове - снаряжать обозы с княжескими зажитками. Суздальский дворец в целости стоит, но ведь необжитой, много чего из Ростова везти надо, чтобы у князя было достойное жилище. Хлопотное дело, беспокойное. Вдруг чего забудешь? Князь спросит, а спрошенного нет, в Ростове осталось. Как тогда оправдываться?

В Ростове отъезд князей особой тревоги не вызвал, разве что удивились некоторые, что Владимир Всеволодович Мономах так мало погостил, не обиделся ли на что?

А почему князья отъехали, мужам было понятно. Князь Юрий с батюшкой своим новый соборный храм в Суздале собираются заложить. Дело богоугодное, многие князья самолично за церковным строением присматривали, может, и Юрий так пожелал. К тому же Суздаль - город свой, издревле ростовский пригород, да и недалеко он, до Ростова девяносто вёрст торной дороги, езженой-переезженой. Для быстрого гонца один день пути.

Кое-кто из старой ростовской чади даже вздохнул с облегчением. Крутоват стал князь Юрий и своенравен, опасливо возле него. Жить по обычаю, по старине, сами себе хозяевами - чего уж лучше. Такие и наступят благословенные времена, если князь будет в отдалении. А понадобится князь - всегда позвать его можно с гриднями его зверояростными, в бою неукротимыми. А и княжеские гридни пусть подальше будут, так спокойнее.

Так прикидывали седобородые ростовские мудрецы, собираясь вечерами за дружеской трапезой. Никто из них не догадался, что с суздальского уединения князя Юрия Владимировича и начинается восхождение его от самовольца к самовластцу.

 

6

Град Суздаль покойно угнездился в крутой излучине реки Каменки, притока Нерли. С трёх сторон город обегала река, а с четвёртой — полевой — стороны горловину излучины завязывал глубокий ров, всегда наполненный водой. Как на острове стоял град Суздаль - кругом вода. Потому суздальцы не больно-то и старались укрепить свой град. Насыпные валы были невысокие, сажени на две, и деревянная стена по гребню вала простая, без затей - рубленные из брёвен клети, заполненные землёй и составленные рядом. Только три боевые башни были в городе, по числу ворот. Никольские ворота выводили к мосту через Каменку и далее к ростовской дороге. Ивановские - к полю, Дмитревские - к пригородному монастырю.

Чем была богата Суздальская волость, так это мостами и мостиками. На дорогах были ещё мосты через реку Каменку, которая петляла по равнине как хотела, через речку Гремячку, через Мжару и иные речушки и ручьи, избороздившие округу. Казалось бы, беззащитным стоит град Суздаль среди равнины ровныя, а вот подступиться к нему большими ратями было трудно.

Раньше Юрий бывал в Суздале только наездами. Переночует в непомерно просторном гулком дворце, несокрушимо стоявшем посередине града, рядом с единственной Церковью. Поутру выйдет на Красное крыльцо, покажется народу, даст суд людям, собравшимся на княжеском дворе, и снова в дорогу. Не знал даже, сколько гридниц, горенок и каморок в старом, но крепком, на века срубленном из дубовых брёвен княжеском дворце. Недоумевал, для чего батюшка Владимир Всеволодович воздвиг такое громадье в таком невеликом граде?

Но вот ведь как повернулось: переезжает княжеский двор в Суздаль, а хоромы для него давно готовы, только подновить кое-где да украсить. Прозорлив батюшка, на многие годы вперёд смотрел!

Князья въехали в город через Никольские ворота по новому мосту. Как могучий старый дуб среди мелколесья, высился впереди княжеский дворец. Другие городские постройки показались Юрию невзрачными и будто вколоченными в землю. Больше всего было полуземлянок с покатыми кровлями, заросшими травой; издали эти жилища были похожи на зелёные холмики. К дверям люди спускались по ступеням, вырубленным в земле — как в норы. Под некоторыми были срубы в несколько венцов. Те были повыше, но покатые кровли тоже прижимали их к земле Не город, а поле, уставленное древними курганами...

Но всё-таки это был город!

То там, то здесь были видны островерхие крыши боярских хором, хотя было их немного. Большие рубленые избы, похожие на ростовские купеческие домины, упористо стояли на земле, и частоколы из заострённых жердей вокруг них были новыми, крепкими. Небедные люди жили здесь, хозяйственные.

А вот старая деревянная церковь, возведённая ещё при прежнем ростовском епископе Исайе, даже издали смотрелась ветхой. Подъехали ближе — совсем огорчились. Брёвна расщепились, осиновые лемехи с купола и кровли пооблетели, оконца перекошены. Убогость, неухоженность...

Не такой храм надобен стольному граду! Прав, батюшка, прав!

На княжеском дворе, возле Красного крыльца, князей встречала немногочисленная дворцовая челядь. Люди одеты без пышности, но во всё новое, чистое, смотрят весело, лица - сытые.

Юрию сие понравилось. Если люди довольны, можно ждать от них и рвения, и верности.

Над толпой покачивалось несколько высоких боярских шапок: суздальские вотчинники, невесть от кого прознавшие о приезде князей, явились встречать. Держались они скромно, вперёд не вылезали.

И это Юрию понравилось. Подумал, что в Ростове старая чадь давно бы всех от князей оттеснила, хвастаясь богатством наряда.

Десятка четыре ратников с копьями и щитами, в островерхих дружинных шлемах, рядком стояли у стены по обе стороны крыльца. Рослые вои, больше молодые. Но и седобородые кряжистые мужи, украшенные боевыми шрамами, тоже смотрелись молодцами.

К князьям вышел нарядный муж - дородный, несуетливый, из-под высокой боярской шапки глаза смотрят с прищуром, цепко. Суздальский наместник Ощера Трегуб, хранитель дворца. Юрий наместника знал и даже разговаривал с ним, и не единожды. Уважительный муж. И себя уважающий, не льстивый. Таким можно доверять.

Сейчас наместник в растерянности: два князя перед ним, а кому первому кланяться, у которого почтительно повод принять? Владимир Всеволодович Мономах - князь по всей Руси знаменитый, но и князя Юрия Владимировича нельзя равно не почтить, ведь свой князь, Ростовская- то земля под ним, под Юрием, а не под Мономахом.

Князья понимающе переглянулись, одновременно протянули поводья подскочившим гридням, спешились и встали рядышком. Посветлевший наместник поклонился обоим сразу.

Немедля пошли во дворец (Ощера показывал дорогу, беспрерывно оглядываясь — не прикажут ли чего князья). Всё точно бы приготовлено, как подобает. На ступеньках крыльца и дальше, через сени, красное сукно постелено. В просторной почётной гриднице длинный стол, до блеска отскобленный, благородной желтизной отсвечивает. Стулья вдоль стола тяжёлые, дубовые, устойчивые, будто к полу приросли, а в голове стола — высокое резное княжеское кресло, сиденье и спинка кресла дорогой тканью крыты.

Юрий усмехнулся про себя: вот опять наместнику Ощере досадное затруднение - как двух князей в одно кресло усаживать, второго-то такого кресла, поди, нет?

По переходам шли — везде половички постелены. Чисто и пахнет приятно, вроде как травами. А в ростовских хоромах, как ни старался дворецкий Дичок, пахло поварней, мышами, пылью.

Долго ходили по дворцу князья. Ухоженно, светло. Только непривычно гулко шаги отдаются, двоятся эхом, как в пустом храме. Однако исправимо это, прибудет Дичок с обозами, наполнятся хоромы всяческой рухлядишкой, жилым духом пропитаются. «Тогда и поварней запахнет, и мышами», - шутливо подумал Юрий, но вслух не сказал. Может, у Ошеры секрет какой есть от дурных запахов?

Дворец Юрию понравился, особенно потайная горенка на самом верху терема, подобная той, в которой они шептались с тысяцким Георгием Симоновичем во Владимире. Хотя чему тут удивляться? И суздальский, и владимирский дворцы отцовским тщанием возведены...

В этой горенке, смотревшей оконцами на все четыре стороны, князья присели отдохнуть. По-иному была обставлена горенка, не как во Владимире. Стол - посередине, стулья вокруг него - все одинаковые, княжеское место не выделено, а лавка - вдоль стены. А вот лари с замками у другой стены совсем как во Владимире - тяжёлые, железными полосами перехваченные. Во весь пол - ковёр, и шаги в этой горнице не слышны. В углу малый столец, берестяные грамотки на нём, писала, полоски отбелённой бересты, расправленные и прижатые тяжёлым медным подсвечником. Под образами лампадка теплится. Жилая горенка-то!

    Приветливо здесь и лепо, - начал разговор Юрий. - Спасибо, батюшка, что хоромы загодя поставил и мне, сыну своему недостойному, в милости своей неиссякающей подарил...

    Едины мы, род князей Всеволодовичей, ни к чему меж своими считаться, - медленно, значительно произнёс Мономах, глянул прямо в глаза Юрия построжавшим взглядом.

Понял Юрий, что слова отцовские — со значением. И обет в словах этих - стоять за един, общей семьёй, и предостережение на будущее - в семье старшего почитают, ни в чём его не обходят...

Нет, не забыл отец их с Георгием Симоновичем лукавства!

И ещё понял Юрий, что слепо повиноваться властной отцовской воле он больше не сможет. Вкусивший власти разве пожелает расстаться с ней?

Долго вглядывался Мономах в лицо сына. Нет, не покорный отрок сидит перед ним. Губы упрямо сжаты, в глазах непонятное - не то равнодушие, не то отстранённость. Замкнулся, как створки речной раковины. Рядом сидит сын, а мысли его - наособицу. Самовластец растёт...

Хорошо сие или не очень, однозначно не ответишь. Ростовской земле хорошо, если князь - самовластец, а общему делу Всеволодовичей, может, и не очень. Пристрожить сына или сделать вид, что не заметил отчуждённости?

Так ничего и не решив, отпустил сына:

    Поди, походи по граду. Наместник Ощера покажет где и что.

Мономах остался в горенке один. Долго сидел за столом, подперев подбородок ладонью, думал. О чём думал князь, не дано было знать даже всеведущему Ольбегу Ратиборовичу, самому ближнему боярину переяславского князя.

Ольбег терпеливо ждал за дверью и тоже думал. Что-то неладное чувствовал между отцом и сыном, а вот что - непонятно. Многое не разглядишь с переяславской башни. Корил себя Ольбег, что мало, слишком мало доверенных людишек было заслано в Ростов. Киевские дела казались важнее, черниговские, волынские. Исправлять надо, исправлять. Для начала поговорить по-родственному с братом Фомой, ближним боярином князя Юрия. Доверчив и простодушен Фома, ума нешибкого. Что знает - расскажет.

Не знал Ольбег Ратиборович, что тысяцкий Георгий Симонович строго-настрого наказал не беседовать с переяславцами, а особливо с братом Ольбегом, о потайных ростовских делах. Даже пальцем пригрозил: «Запомни, боярин, не Переяславль ныне твоя отчина — Ростов, а господин твой единственный - князь Юрий Владимирович Ростовский! Токмо ему и служи!»

Тысяцкого Фома побаивался, знал за собой кое-какие грешки, о которых Георгию Симоновичу было ведомо, но до князя не доведено. А ведь мог бы и сказать тысяцкий. Не угодишь чем - скажет...

Фома клятвенно обещал держать язык за зубами. Только на вид простоватым казался боярин, но что на пользу ему и что во вред - нутром чуял.

...То-то разочаруется назавтра переяславский боярин Ольбег родственной застольной беседой с братом! Будет Фома дорогое греческое вино выцеживать чашу за чашей, подливать да похваливать. Добрую половину жареного гуся, обложенного мочёными яблоками, умнёт и ещё попросит. Говорить будет громогласно и многословно - не остановишь. О ловитвах княжеских, о соколиной охоте, о том, какие саженные белуги в Волге-реке лавливаются и какие пышные да ласковые боярские вдовы тоскуют без добрых молодцов на Белоозере. Вспомнит и об огромадном старом медведе, что живёт в овраге под самым Ярославлем. Немыслимой силы медведь, но людей не трогает, и люди его берлогу вежливо обходят, верят, что не простой это зверь - заколдованный. Любопытно, конечно, послушать красноречивого хмельного боярина, но о том, что могло заинтересовать Ольбега, кровный братец Фома не обмолвится ни полусловом. Родство - родством, а служба - службой...

Другие ростовские мужи тоже не откровенничали, и это больше всего настораживало боярина Ольбега. Может, ещё чего затевают? К месту припомнилось, что о лукавстве ростовцев, намеренно затянувших градное строение во Владимире, оповестил Мономаха именно он, Ольбег, за что и был удостоен похвалы княжеской. Ныне же рассказывать князю будет нечего...

Пока Владимир Всеволодович Мономах и его верный боярин Ольбег Ратиборович томились размышлениями, Юрий с Василием и наместником Ощерой неторопливо ходили по суздальским улицам; позади, в отдалении, лениво пылили сапогами неизменные гридни-телохранители.

В одну, другую полуземлянку заглянули благочестивые мужи, осторожно спускаясь по ступенькам и склоняя головы под низкой притолокой. Всё везде было одинаковым. От стены до стены - сажени четыре, не боле. По стенам - нары, пол земляной. Жердевые стропила, от углов сходившиеся к центру, подпёрты столбами. На обомшелые старые деревья похожи столбы: утыканы колышками, а на колышки понавешано всякое - и одежонка, и хозяйственная мелочишка. Посередине, под круглой дырой в кровле, очаг из сыромятных кирпичей - топили здесь по-чёрному. На полках посуда, больше глиняная, но встречалась и медная. Железный светец о трёх ножках, лучина в железном же зажиме - для вечернего времени приготовлена. А полная темень придёт - на нары, и спать. Постельную рухлядишку не прибирали днём. Ну стол ещё, из двух широченных плах составленный, и стульцы при нём без спинок. Неизменная лампадка в красном углу, перед образами. Крещёные люди здесь живут. Как рухнули на колени, захваченные врасплох неожиданным появлением нарядных мужей, так и остались - коленопреклонёнными.

Постояли, помолчали мужи и полезли вон по земляным ступенькам, как из земляной тюрьмы - поруба. Скучно бытовать в таком жилище, скудно.

В рубленых избах суздальцы жили побогаче, повеселее, но для Юрия не было здесь ничего интересного. Видел он такие избы. Будто из Ростова иль из Ярославля перенесли - всё было один к одному.

В единственную городскую церковь, конечно, заглянули. Изнутри она смотрелась ещё неприглядней. Стены закоптились до черноты. Щелястый пол вздрагивает под ногами, как живой, скрипит. Убранство иконостаса бедное, лики святых на иконах потемнели, едва различимыми стали.

Местному иерею отцу Фёдору, выбежавшему из алтаря благословить князя, Юрий сказал сочувственно:

    Сам вижу, беден храм и ветх. Даст Бог, скоро всё переменится. Новый храм на этом святом месте будем ставить, каменный, со свинцовыми куполами, как в стольном Киеве. Молись за успех богоугодного дела, святой отец.

Священник качнулся — не то на колени хотел встать из благодарности, не то ноги не держали. Проворный Василий успел подскочить, бережно поддержал святого отца.

От порыжевшей, некогда чёрной рясы святого отца остро разило чесноком и ещё чем-то, тошнотворно сладким.

    Возблагодарит тебя Бог, княже, за благое намерение! - неожиданно громко и басовито возгласил отец Фёдор.

Со скрипом приотворилась дверь бокового придела, выглянул дьякон - бородища кустистая, глаза заспанные, запухшие. Отец Фёдор гневно скосил глаза. Голова скрылась, дверь медленно-медленно притворилась, беззвучно, без прежнего скрипа.

Святой отец провожал князя до самой паперти и всё кланялся, кланялся, повторяя: «Благослови тебя Господь!», «Да не минет тебя милость Божия».

Возле паперти толпились люди. Хоть не в большом числе, но успели прихожане сбежаться к храму посмотреть на князя. На глазах у людей Юрий почтительно поцеловал жёлтую морщинистую руку священника, являя христианское смирение.

Толпа одобрительно загудела.

Подоспевшие дружинники оттеснили толпу, освобождая проход.

В боярские хоромы решили не заходить, хотя возле некоторых ворот уже поджидали князя хозяева с чадами и домочадцами, принаряженные и почтительные. Умоляли князя оказать честь — заглянуть хоть на минуту.

Но Юрий только приветливо улыбался боярам, проходя мимо, а наместник Ощера, приотстав, терпеливо объяснял, что князь не для гостевания в город вышел и что если у какого мужа на дворе остановится князь, то другим мужам в обиду будет, а если у всех побыть хоть недолго - дня не хватит...

На вал поднимались по земляным ступеням, как на крыльцо какое.

Землю для подсыпки вала суздальцы брали не от поля (вода ведь кругом!), а изнутри, из града. Потому опускался град в кольцо валов, как в огромную чашу, только высокие кровли хором да церковные купола поднимались вровень со стенами.

Неторопливо обошли стены. Заборола из составленных рядом заострённых брёвен от времени потемнели, но были ещё крепкими, через каждые пять шагов прорезаны бойницы-стрельницы для лучников. По мирному времени воев на стене не было, только на самом верху Ильинской башни, куда мужи вскарабкались по лёгкой приставной лестнице (предусмотрительно сделано — подними лестницу и никому не забраться наверх!), сидел на скамеечке сторожевой ратник. Железное било рядом висит, и деревянная колотушка при нём - в набат бить.

При виде начальных людей ратник вскочил, сдёрнул с головы колпак, склонился в поклоне. И ему приветливо улыбнулся Юрий, хотя сумрачно было на душе, не приглянулся ему град Суздаль.

Ильинская башня была накрыта кровлей, однако светло было здесь, бойницы широкие, как окна, весь город и округа через них видны.

Возле бойницы, обращённой к полю, Юрий и Ощера остановились (ратник упятился в дальний угол, чтобы не мешать беседе мужей).

На поле между рвом и речкой Гремячкой зелёными холмиками стояли жилища посадских людей, и было их много.

Наместник Ощера осторожно начал разговор:

    Не огорчайся, княже. Моя вина, что с крайней улицы начали, где чёрные люди живут. Не на виду суздальское богатство. В боярских дворах оно. В амбарах торговых людей. В искусных мастерах приумножающее богатство, много их в Суздале: каменщики, кузнецы, гончары. Не потребуется тебе из иных земель градостроителей звать - свои есть. И кирпич из иных мест возить не нужно, свои есть печи для обжига кирпича и для обжига извести, притушены только до поры. Глянь-ка, сколько дворов на посаде! А вот оградим посад окольным градом, ещё больше людей придёт на безопасное место...

Толково объяснял наместник, убеждён был в своей правоте, и Юрий ему верил.

    В земле плодоносной богатство Суздаля, — продолжал Ощера. - Ополье на все стороны на десятки вёрст тянется, не надо землю для пашни из-под леса вырывать. Будет больше людей, тучные нивы морем разольются, без края...

Помолчав, добавил:

    И хоромы боярские красные умножатся, если князь в Суздале будет...

И Юрий, прямо глянув в глаза наместника, шёпотом ответил на невысказанный вопрос:

    Будет!

Коротким был разговор, но невидимые нити понимания и доверия протянулись между князем и наместником, и Юрий решил про себя, что быть Ощере суздальским наместником и впредь. А может, и не только наместником.

Юрий перешёл к другой бойнице. Город теперь под ним.

Бережно держит матушка-земля в своих тёплых ладонях град Суздаль, не даёт расползтись по равнине. Как круглая лесная полянка, где над мелкотравьем поднялись благородные белые грибы - боярские хоромы. Оказалось их много больше, чем увидел Юрий с земли. Нет, прав наместник, не столь уж скуден град Суздаль!

А какой вокруг простор, какой простор! Сколько видели глаза, уходила на все стороны зелёная равнина, поднимаясь невысокими увалами и опускаясь в пологие низины - как неподвижные волны морские. Благодать!

Пропел вдали знакомый дружинный рог: к городу подходила приотставшая княжеская дружина. Серебряной искристой рекой полилась конница по суздальским улицам. Догадлив оказался старший дружинник Дмитр, сын тысяцкого Георгия Симоновича, загодя переодел воев в боевые доспехи (в пути их везли за дружиной на телегах) и теперь вступал в град во всей воинской красе. Любой восхитится и устрашится при виде такой окольчуженной рати...

    Поспешим, Ощера Михайлович, встретим воев!

Ощера благодарно склонил голову. Оценил наместник великую честь - по отчеству величал его юный князь. Значит, быть наместнику среди ближних княжих мужей. Благодарю тебя, Господи, что открыл глаза князю на верного слугу. А он, наместник суздальский Ощера, служить будет верно и истово!

Соскользнул Ощера по приставной шаткой лесенке, словно юноша легконогий, а не дородный муж, бережно придерживал лестницу, пока спускался князь.

Быстрым шагом направились к княжескому двору (гридни почти бежали, догоняя).

Успели вовремя. Дружина только-только въезжала на двор, а Владимир Всеволодович Мономах показался на Красном крыльце. Юрий взбежал на крыльцо и встал рядом с отцом.

Два князя - старый и юный, прославленный воитель и мало кому известный держатель Ростовского княжества — были перед спешившимся Дмитром, и он по привычке больше смотрел на Мономаха, ожидая властного княжеского слова.

Вдруг, опережая отца, звонко и повелительно возгласил Юрий:

    С благополучным прибытием, мужи! Наместник Ощера укажет где кому постой. А тебе, Дмитр, быть к нашей вечерней трапезе. С Богом!

Рассыпался дружинный строй. Засуетилась дворовая челядь. Столпились вокруг наместника Ощеры начальные люди дружины. Разноголосый гомон, ржание коней, начальственные выкрики десятников и сотников.

Мономах посмотрел на сына долгим и задумчивым взглядом.

Юрий, как бы извиняясь за неожиданное своеволие, начал объяснять:

    Приустали вои с дороги, батюшка. Пусть отдохнут. Смотр дружины завтра поутру объявим...

Мономах молча повернулся и ушёл в сени.

Неловко было Юрию перед отцом, тревожно. Но душа ликовала: «Град-то Суздаль ведь мой, а не батюшкин! И дружина такая нарядная - тоже моя! И окрест всё моё, до самых дальних пределов! Я - князь Юрий Владимирович Ростовский!»

Помедлив, добавил про себя: «И Суздальский!»

 

7

Отъехал из Суздаля князь Владимир Всеволодович Мономах, пожелав сыну благополучия и удачи. Был он последние дни спокойным и доброжелательным, не властным правителем предстал вдруг перед сыном и ближними мужами, а вроде как советчиком, ненавязчивым и мудрым. Советам его мужи внимали с благодарной почтительностью, но посматривали больше на Юрия, неожиданно столь возвысившегося, что посмел слово наперёд Мономаха сказать. Да и так рассуждали: погостил Владимир Всеволодович и отъедет, а Юрий Владимирович - останется...

Просто ли смирился Мономах с неизбежностью, посчитал ли самоволие сына полезным для своего княжеского дела - никто и никогда не узнает. Но гневным Мономах не был и с сыном попрощался ласково.

А Суздаль, как закипающая вода в котле, забурлил, зашумел. Целой артелью приспели из Владимира каменных дел мастера, самая малость там осталась — лишь для церковного строения. Подвалил народ из пригородных волостей и вотчин. По брёвнышкам раскатали старую суздальскую церковь, а в основание нового храма ещё при Мономахе положили первый камень.

Бурыми муравьями копошились на валах землекопы. Мономах посоветовал поднять валы с двух саженей до четырёх, и совет его суздальцы приняли.

Из дальних строевых лесов возили брёвна и складывали про запас - новые стены на подсыпанных валах ставить, большую дружинную домину близ княжеского двора.

Владимир Всеволодович Мономах словно забыл про Ростовскую землю, сам не приезжал и ближних мужей не присылал. Да и Юрий не торопился предстать перед властними отцовскими очами. Даже на Долобский княжеский съезд, куда позван был, послал вместо себя боярина Фому Ратиборовича, наказав ему всё слушать, но ничего не обещать, а напирать будут — отговариваться так: «Не властен- де сам обещать, а князю Юрию Владимировичу передам всё дословно, как решит князь, так и будет».

На несколько лет исчезла Ростовская земля из летописей, и как жила - неизвестно. Не оставили о ней всеведающие монахи-летописцы никаких записей для любознательных потомков. Жизнь бурлила в Южной Руси, а Залесская Русь, земля Ростовская, словно отрезанный ломоть.

Однако обещание своё — послать ростовскую рать отцу на подмогу - князь Юрий выполнил. Отбыли ростовские вои по весне, по последнему санному пути, а возвратились уже летом в ладьях.

Воевода Пётр Тихмень повествовал о походе толково и подробно, Юрий словно сам побывал в Диком Поле.

Ростовцы прибыли в Переяславль вовремя, на исходе месяца марта, когда Днепр начал очищаться ото льда. У кого из ратников чего не оказалось из оружья, копья, щита или шапки железной - тому переяславские тиуны недостающее додали, грех жаловаться. И корма выдали обильные: мясо целыми полтями, крупы, хлеб, даже мёд и сусло. Только напрасно перед походом воевода Непейца учил людей конному бою: всех ростовцев определили в пешую рать. Князь Владимир Всеволодович только единожды навестил в переяславском воинском стане ростовцев, а в походе совсем отдалённо был - всё с конницей, с конницей.

От Переяславля пешцы плыли в ладьях по Днепру до самых порогов, а конница шла берегом. В Протолчах, выше острова Хортица, пешую рать высадили на берег. Дальше путь лежал по Дикому Полю к реке Молочной, что впадала в Азовское море. Там стояли зимние вежи половцев, степные городки из юрт и сломанных построек.

Ростовцы вместе со смолянами попали в сторожевой полк, который шёл впереди войска. Начальствовал над полком сын Мономаха, князь Ярополк Смоленский.

Шли опасливо, высылали вперёд дозорных, которые выползали на курганы, оглядывали окрестности и, если в степи не видно было чужих людей, давали знать, чтобы полк шёл дальше.

Поначалу было непонятно Тихменю, почему Мономах пешцев вперёд послал, а не конных, но оказалось, что в таком боевом строю глубокий смысл: конный в степи заметнее пешего.

Вот половцы тоже выслали в степь сторожевую заставу с ханом Алтунопой - конную. Издали заметили ростовские пешцы всадников, попрятались по логам, залегли за курганами и пропустили мимо, а потом, поднявшись разом, окружили.

Заметались половецкие всадники, как волки в облаве: со всех сторон, выставив копья, надвигались на них русские пешцы. Выкинулись было навстречу, натянули луки. Но пешцы, пригнувшиеся за большими щитами, были почти неуязвимыми для стрел и продолжали сжимать кольцо. Подоспела дружинная конница. Дружинники из-за спины пешцев посылали ответные стрелы — прицельно, убойно. Падали половецкие всадники на сырую весеннюю землю.

Хан Алтунопа повёл своих всадников на отчаянный прорыв. Пешцы встретили их в копья, попятились было, но выстояли и сами рванулись вперёд - добивать остатки половецкой заставы. Убили и Алтунопу, хотя хан отбивался, как дикий зверь. Как дикого зверя его и убили, приняв вместе с конём на упёртую в землю рогатину, неотразимое оружье медвежьих охотников. Умели поиграть с рогатинками ростовцы!

Немногих половцев, сумевших вырваться из сечи, догнали и зарубили дружинники. Кони у половцев за зиму от малокормицы ослабели, на таких ли лошадёнках уйти от погони?

Потом была большая битва с ордами многих ханов. Ростовцев поставили на самом опасном месте, в челе войска. Правда, и из других городов там были пешцы: Киева, Смоленска, Чернигова, Полоцка, но из песни слова не выкинешь - не поберёг Мономах ростовцев...

Сражение начали половецкие конные лучники, и опять большие щиты, окованные железом, уберегли многих пешцев. Не дрогнули пешцы, не рассыпали строй.

Тогда обрушились половцы на пешцев многотысячной конной массой. Русский строй прогибался, но стоял. Прорвавшиеся кучки половецких удальцов встречали в топоры, рубили и всадников, и коней. Тонули половецкие всадники в толпе пешцев, как ладьи в бурных волнах, а за ними смыкался русский строй. Немало и пешцев погибало под половецкими саблями. Степняк - враг злой, ловкий, упрямый - руку с саблей отруби, норовит зубами в горло вцепиться. Не приведи Господь видеть такое!

Когда совсем тяжко стало, заревели на крыльях русского строя боевые трубы, вынеслись княжеские дружины, обходя половцев с боков, с тыла, и началась резня.

Двадцать половецких ханов полегли в этой сече, и были среди них ведомые богатыри: Уруссоба, Кчия, Ареланопа, Китанопа, Куман, Асупа, Куртх, Ченегрепа, Сурьбан и иные, а хана Бедюзя схватили живьём. Простых воинов даже не считали — побили их многое множество. Но и своих потеряли немало. Из ростовской рати, считай, каждый третий не вернулся...

А потом началось такое, что воеводе Тихменю совсем уж было не по душе. Конница облавой пошла по степи, громила половецкие вежи, захватывала добычу и пленников, стада и табуны коней. Всё половецкое богатство — и своё, и награбленное в набегах, - оказалось в руках княжеских дружинников. А пешцы вроде как обозными мужиками стали: принимали добычу на телеги, стерегли по ночам, вместо пастухов гнали стада и табуны коней. Дружинники же, резвясь, по степи поскакивали, новую добычу искали...

Закончил своё повествование воевода Тихмень так:

- Мыслю на будущее, посылать в подмогу другим князьям можно токмо мужей в конном строю. А для себя в памяти зарубку сделай: пешцы - великая сила, если с большими щитами и стройному бою обучены.

Большой воевода Непейца сказанное одобрил. Если и будут в ростовском войске и упрямые пешцы, и быстрые всадники, предпочтения одним перед другими нельзя показывать, не на пользу это пойдёт общему делу. Каждый ратник должен гордиться своим местом в строю. Начальными людьми в пешую рать следует поставить знатных мужей и строго- настрого княжеским словом наказать, чтоб никто не считал сие назначение умалением чести. А добычу делить по справедливости: не кто первый схватил, а кто добыл победу.

- Так, Непейца Семёнович, так! - радостно поддакивал Тихмень. - И я тако же разумею.

Юрий молча слушал разговор воевод и во всём соглашался с ними. В воинском деле на них можно положиться. А что дальше они не видят, так и не надобно им видеть. Дальше дело не воеводское, а княжеское.

А «княжеское» заключалось в том, что решил Юрий вообще не посылать ростовцев в чужие полки. Что же это такое получается? В схватке с Алтунопой ростовцы кровь проливали, победу добывали, а вся слава - брату Ярополку, потому только, что ростовцы — в его сторожевом полку. В большой битве ростовцы на себя прямой половецкий удар приняли, кровью умылись, а добыча - другим князьям. Несправедливо. На будущее, если крайняя необходимость придёт, сам поведёт конную дружину, ни под чей стяг не станет. Но прежде чем поведёт, трижды подумает, нужен ли поход Ростовской земле?

Но крайней необходимости в последние годы не было, и жила Ростовская земля сама по себе, мирно. Множились сёла и починки. Поднимались трудами страдников новые пашни. Богатели города. Приходили новые люди, особенно с опасного степного порубежья, обживались, прирастали к земле. Так бы и дальше жить Ростову - мирно. А беспокойным родичам сказать, как дед Всеволод Ярославич говаривал: «Да ну вас всех!»

Поднималась Земля, поднимались и люди.

Василий удостоен был боярского чина, но умолил князя оставить его на прежней службе - княжеским постельничим.

Боярин Ощера наместничество оставил, зачем Суздалю наместник, если князь есть? Зато взят был князем Юрием в свои дворецкие, чему рад был безмерно. Не по душе были Ощере хлопотливые земские дела, а княжеский двор готов был блюсти с любовью и усердием.

Дичок Борщов оставлен был князем в Ростове, блюсти старый княжеский дворец, и не было над ним в отсутствие князя начальников - сам себе хозяин! Даже тысяцкий Георгий Симонович, если бывал в Ростове, в дворцовые дела не вторгался. Дичок ходил гордый и недоступный: все в Ростове под тысяцким, один он, дворецкий княжеский, под самим князем!

Суздальскую тысячу Юрий решил не заводить. Зачем городовая рать, если князь в городе? Княжеское войско, вот как надо! А большим воеводой в княжеском войске молодой воевода Пётр Тихмень, со славой возвратившийся из половецкого похода и понравившийся князю своей рассудительностью.

А самое главное - сам князь Юрий Владимирович уже приближался к совершеннолетию.

Вести из Южной Руси приходили не часто и были какими-то отрывочными, не складывались в единую картину.

У Владимира Всеволодовича Мономаха родился ещё один сын - Андрей, и теперь Юрий не был уже младшим Мономаховичем.

Сестра Мария отпущена в Царьград, в супружество византийскому царевичу Леону, а двоюродная сестра Предслава выдана за венгерского королевича. В том честь была всем Всеволодовичам.

Вернулся митрополит Никифор из Царьграда и рукоположил епископов в русские грады: Амфилофия - во Владимир-Волынский, Лазаря - в Переяславль, Мину - в Полоцк. Но что до этого ростовцам? В Ростов-то епископа не прислали.

Князь Никола Святоша, сын Давида Святославича Черниговского, постригся в Печорском монастыре. Вольно ж было ему красный княжеский корзно поменять на монашескую рясу, навряд ли кто из достойных людей соблазнится ему последовать, скучна и убога монашеская жизнь.

Преставился благочестивый старец Ян, прожив на этом свете девяносто лет. Вот кому действительно можно позавидовать!

Половцы на порубежные земли наскакивали, но не в большом числе и без успеха. Так ведь всегда так было! Половцы как злые осенние мухи, отгонишь - опять прилетят, прибьёшь — другие им на смену. Надоело слушать про них.

Любопытнее приданиям старины внимать: о богатырях, о древних градах ростовских, особливо о Суздале. Юрий старцев-сказителей привечал, и те приходили к нему издалека: с Мурома, Белоозера, Ладоги.

И книгочеям князь Юрий внимал охотно. Объявился такой книгочей на суздальском подворье Печорского монастыря, отец Савва. А читал он по древней книге про начальный Суздаль следующее:

«После всемирного потопа, при рассеянии людей при вавилонском столпотворении, пришли в Русь три брата, великие князья Сан, Аверхасан и премудрый Асан, происходившие от Иафета, сына Ноева. Из них два брата остались у Варяжского моря и устроили города, а третий — Асан - ушёл в дикий лес, в топкие места, долго искал удобное место для поселения, долго раздумывал, наконец заложил город по великому своему суждению, назвал его Суждаль».

Северные грады старших братьев Асана - это, конечно, Новгород и Ладога. Выходит, Суздаль Ростова постарше? От прямых потомков Ноевых начало своё имеет? А Киев с Черниговым были ли тогда? Если были, то от которого колена Ноева начало брали?

Было о чём поговорить Юрию с книжником Саввой, зачастил он на княжеский двор, и как-то само собой получилось, что отставил Юрий своего прежнего духовника, а отца Савву во дворец взял.

Потом ещё один собеседник появился у Юрия - киевлянин Лука Нороватый, каменных дел мастер и строитель суздальского храма Успенья Богородицы.

Поручая его сыну, Владимир Мономах сказал:

«Сей муж искусен и прилежен, береги его и к советам прислушивайся».

Вскоре Юрий позвал Луку Нороватого и - не пожалел, хотя поначалу показалось, что прозвищу своему вполне соответствовал: княжескому пожеланию, чтобы суздальский храм был подобием Софийскому собору в Киеве, сразу воспротивился, вежливо, но настойчиво:

    Как прикажешь, княже. Однако же выслушай, как по моему разумению строить надлежит.

Юрий молча кивнул, разрешая продолжать.

    Вокруг Святой Софии Киевской простора много. На возвышенном месте стоит собор, киевскую Гору венчая, издалека виден со всех сторон. Оттого и задуман столь великим. В Суздале же место только для храма невеликого, городскому строению соразмерного. Как в киевском Печерском монастыре. С Печерского бы храма пример брать...

И не просто сказал Лука - на бересте начертил кольцо суздальских валов и то место, которое бы занял в городе храм, если его строить подобным Киевской Софии.

Присмотрелся Юрий к чертёжику. Выходило, как Лука сказал: несоразмерно. Ничего не ответил тогда Луке (научился мудрой неторопливости в княжеских решениях!), но про себя подумал: «Наверно, прав зодчий!»

Поутру же приказал твёрдо:

    Пусть будет храм по образу Печерскому!

Лука облегчённо вздохнул, посветлел лицом, склонился в благодарном поклоне, будто самому ему награда вышла. Понял Юрий, что Луке храм ближе чада родного, уважения сие достойно. Не упрямствует Лука Нороватый, свою правоту отстаивает перед князем. С того дня стал допускать зодчего к себе на вечерние беседы.

Да и сам Юрий часто приходил к месту храмового строения. Присядет на походный стулец, посмотрит, как хлопочут умельцы Луки Нороватого. При нём и основание храма закладывали из булыжного камня, пролитого известковым раствором с толчёным кирпичом, и стены при нём начали класть из чередующихся рядов булыжного камня и плоского кирпича, связывая швы известковым раствором. С рассвета до заката пылали берёзовые дрова в печах для обжига кирпича и извести.

Снаружи стены затирали розоватой цемянкой, сглаживая неровности.

Пол выкладывали из кирпича, а поверх кирпичей - слой розоватого раствора извести. Гладко получалось, нарядно. Плоскими кирпичами на цементном растворе вымостили и площадь перед храмом.

В стенах - узкие окна в уступчивых нишах. Казалось, невеликими были оконца, но света пропускали много. Хитроумно!

А как увенчали шестистолбный храм барабаном шлемовидной формы, предстала людям Богородица Суздальская во всей своей строгой красоте, гордо и устойчиво, неподвластная времени и стихиям.

Так бы и Ростовскому княжеству стоять — величественно и вечно!

Хоры для княжеской семьи Лука высоко поднял, как и подобает княжескому месту. Верно угадал зодчий невысказанное пожелание князя. Прав был Юрий, доверившись Луке Нороватому.

Освящение храма неожиданно стало для Юрия светлым праздником, на долгие годы памятным. Какое это оказывается счастье - украшать землю дивными строениями!

Стоит Юрий на хорах своего храма, а внизу и пола не видать - только бесчисленные людские головы. От густого дьяконского баса дрожат слюдяные оконницы, струйки сладкого дыма от кадильницы вверх плывут, кольцами свиваются под куполом. Много, много людей, а «Господи, помилуй! Господи, спаси!» - единым вздохом. И, как чудо, не являвшееся ранее Юрию, — ощущение душевного единения со всеми людьми, заполнившими храм. Подобное испытывал Юрий только в тесном кругу ближних мужей, с которыми мысли и желания были едины...

Свои люди в своём храме...

Это неожиданное озарение сопровождало Юрия всю жизнь, порой отступая перед неизбежными земными заботами, но снова возвращаясь в минуты раздумий и поисков путей. Святое дело - строить храмы, кремли-детинцы, новые города. Сие - вечно, а остальное - суетно и тленно.

Может быть, с суздальского храма Успения Богородицы возгорелась в Юрии страсть князя-градостроителя, и многими храмами и градами украсит он Ростовскую землю...

Люди в Ростовской земле благодарили Господа за мир и тишину. Однако если тишина слишком уж затягивалась, становилось тревожно. Не бывает так, чтобы вечно - безмятежность. Богом равно распределяются и радости, и печали. Что-то за тишиной воспоследует? Да и как не обеспокоиться? Это на земле тишина, а в небесах - знаменье за знаменьем. И добрые были знаменья, и угрожающие, но больше непонятные, толковали их по-разному, так и эдак.

В лето от сотворения мира шесть тысяч шестьсот десятое бысть знамение велико по три ночи января, аки пожарное зарево, разлившееся по всему небу. Февраля же шестого дня бысть знамение луны, а седьмого дня бысть знамение в солнце, видимы были около его три дуги хребтами к себе.

В лето шесть тысяч шестьсот одиннадцатое упала с неба великая саранча августа в первый день и многий вред в полях учинила.

В лето шесть тысяч шестьсот двенадцатое бысть знамение на небе, яко окружилось солнце светлым кругом, в середине круга виден крест, а посередь креста солнце, вне круга дуга рогами к северу.

В лето шесть тысяч шестьсот тринадцатое явилась комета с хвостом и видна была целый месяц.

В лето шесть тысяч шестьсот четырнадцатое было затменье солнца, мало его осталось.

В лето шесть тысяч шестьсот пятнадцатое февраля в пятый день в вечернюю зарю бысть землетрясению.

Что-то ещё случится в этом году?