1

 лето шесть тысяч шестьсот семнадцатое ростовцев и суздальцев воинскими заботами не отягощали, хотя из Половецкой степи приходили недобрые вести. Шарукан и Боняк прилюдно похвалялись снова наступить на Русь и отомстить за кровь убитых ханов, мурз и простых воинов. Говорили ханы иноземным послам, что не в честном-де бою побили их русские князья, а лукавством. Сторожи-де оплошали, допустили коварных русских до спящих воинских станов, но боги спасли ханов и лучших воинов, ушли они от погони неуязвимыми и не сломленными духом и ныне готовы к новым походам.

Была в похвальбе Шарукана и Боняка немалая доля правды: у ханов ещё оставалось достаточно силы для нового нашествия. К тому же придут половцы не токмо ради добычи, но и ради мести, а потому войну следовало ждать жестокую.

Князь Владимир Мономах решил нанести упреждающий удар, самому выйти в Степь и погромить зимние половецкие вежи. По его разумению, сделать это можно было малыми силами, без участия других князей. Да и самому Мономаху в поход выступать было необязательно, в Переяславле достаточно опытных и решительных воевод, Дмитр Иворович, к примеру...

В начале января, месяца студёного и метельного, переяславские дружинники на конях и пешцы на санях ворвались в половецкие кочевья. Воеводствовал над ними Дмитр Иворович.

Немногочисленные половецкие сторожевые заставы не могли сдержать переяславскую рать, но предупредить своих об опасности успели. Половцы поспешно сворачивали юрты и уходили вглубь степей.

Но вовремя отбежать успевали не все. Переяславские дружинники на сытых, резвых конях догоняли степняков. Не отставали и пешцы: сани скользили по твёрдому снежному насту легко и стремительно. Много было отогнано переяславцами половецких табунов и захвачено пленников, а ещё больше половцев осталось лежать в степи, порубленных русскими мечами.

Только перед самой рекой Донцом решились половцы на прямой бой. Из метельной степи вынеслись навстречу переяславцам чёрные волны конницы.

Но сторожи уже предупредили Дмитра Иворовича о приближении больших половцев, и переяславское войско успело принять боевой порядок: пешцы - в челе, конница - на крыльях.

Составили пешцы свои большие щиты крепостной стеной, в копья встретили половецких наездников и легко отбросили назад. Без ожесточения приступили половцы, медлительно, словно бы неохотно. А после второго неудачного приступа и вовсе остановились, затеяли перестрелку. Но половецкие смертоубийственные'стрелы не долетали до русского строя: лютая январская стужа одеревенила тетивы луков, встречный ветер сбивал прицел.

А когда взревели боевые трубы и пешцы мерным тяжёлым шагом двинулись вперёд, выставив копья, а с крыльев выехала дружинная конница, обтекая с боков половецкое воинство, степняки побежали. Даже вежи свои не успели свернуть, даже жён с детишками бросили, не говоря уже о зажитках. Одних половецких кибиток похватали переяславцы поболе тысячи, а коней в табунах не сразу и сосчитать смогли, столь много их было.

Правда, кони оказались отощавшими, снулыми, но кровей они были хороших, откормятся русским овсом — снова добрыми аргамаками будут!

Главное же то, что многих воинов недосчитаются ханы. Вон их сколько по сугробам лежит! С кем ханам теперь из донецких кочевий на Русь ходить в весенние набеги?

1 февраля, в Предпразднество Сретенья Господня, воевода Дмитр Иворович со славой возвратился в Переяславль, и были в городе торжества великие.

Надеялись в Переяславле, что надолго отбили у ханов охоту воевать Русь, оказалось же наоборот — только разозлили. Дмитр-то ведь только краешек Половецкой степи зацепил, многолюдные вежи хана Шарукана за Доном и хана Боняка за Днепром остались невоёванными.

Победу отпраздновали, а тревога осталась.

А тут ещё знаменье небесное...

Февраля в одиннадцатый день, в первом часу ночи, было знаменье в Печерском монастыре: сначала гром грянул и молния низверглась устрашающая, потом явился столп огненный от земли до небеси и осветил монастырь, иже все люди с великим ужасом видели. Загадывали люди, к добру или не к добру сие знамение.

Оказалось - не к добру.

Правда, весной и летом ханы большой войной не приходили, но пакостили непрерывно. Набегали ватагами в десятки или немногие сотни конных, искрадывали украины Переяславской земли.

Придут нежданно-негаданно, похватают на дорогах и в приграничных деревнях сколько-нибудь пленников, увяжут в конские вьюки награбленное зажитье и исчезают, прежде чем подоспеют ратники с ближайшей сторожевой заставы. Кони у степняков в это время года сытые, быстрые - попробуй догони! Сплошным же воинским строем границу не перекрыть, на сотни вёрст она протянулась.

Кровью, алчностью, враждой дышала Половецкая степь.

Мономаху ничего не оставалось, кроме повторения предупредительного зимнего похода в Половецкую степь, на кочевья и городки хана Шарукана. Не ближние, не донецкие половцы разбойничали на украине, а дальние, донские. Их и надо бить. Но с одними переяславскими дружинами не управиться, придётся снова собирать князей.

Сильные князья — великий князь Святополк Изяславич, Давид Святославич Черниговский, Олег Святославич Новгород-Северский - были согласны на поход. Приговорили идти по тому же пути, что позапрошлой зимой воевода Дмитр Иворович, но не останавливаться на Донце, а следовать дальше, к степным городкам хана Шарукана на Дону.

Широко был задуман поход и силы собрались немалые: великокняжеская дружина, киевские пешцы, переяславское войско на конях и в санях, черниговские полки с князем Давидом Святославичем. Олег Святославич на место сбора не явился, отговорившись нездоровьем, но воинскую силу тоже прислал.

Бурлил Переяславль, переполненный ратными людьми, как чаша пенистым вином. Князья не сомневались в успехе - сила-то какая великая собралась!

Но, видно, отвернулся Господь от князей-воителей, не вознаградил их на сей раз неиссякаемой милостью Своею. Печально закончился поход...

Из Переяславля-то воины, отогревшиеся в избах и иссыта-сытые (Мономах не скупился на корма!), выходили бодро и весело. Стяги победно колыхались над головами, трубы победно ревели.

Однако на землю вдруг опустилась лютая стужа, подобно которой не помнили даже старики - столь хладно было. Вмиг заиндевели брови и бороды, не гнущиеся на морозе пальцы едва удерживали поводья. Снежный наст стал жёстким и режущим, как битое стекло. Обезноженные кони сворачивали к обочинам и останавливались, покорно опустив головы, а то и вовсе падали. Перемерзали и рвались, как гниль, сыромятные ремни, которыми были стянуты остовы саней; сани рассыпались посередине дороги - полозья отдельно, днища отдельно.

Едва сто вёрст одолели за три дня немыслимых усилий, передовой полк только до Воиня, крепости на краю Дикого Поля, дошёл, и за три дня чуть не половина войска в отставших.

А в лицо бил остервенелый колючий ветер, слепил глаза снежной пылью. Ратники без команды останавливались, жгли костры, благо дрова были в обозах. Однако ветер уносил тепло, даже рядом с костром невозможно было согреться.

Князья собрались в общем шатре из толстого войлока, содрогавшегося от бешеных порывов ветра, грели над очагом окоченевшие руки. Шубы и тёплые меховые шапки не скидывали — студёно, дымно, неуютно было в шатре.

А ратникам в голой степи каково?

Отхлёбывали, обжигая губы, горячий медовый сбитень.

Молчали.

Никому не хотелось первому объявлять очевидное: поход не удался, идти дальше смерти подобно, упрямое следование ранее решённому погубит войско...

Горькое признание произнёс воевода Дмитр Иворович:

— Надобно возвращаться, князья...

Объяснять, почему возвращение неизбежно, воевода не стал — и без того всё было ясно. Не люди виноваты, но силы небесные, людям неподвластные. По грехам нашим наказывает Господь позором и уроном...

Позор князья изопьют, когда будут возвращаться мимо славных ратными подвигами пограничных городков Сакова, Дубница и Песочена, мимо Кажева-села и Куднева-села, где люди привыкли празднично встречать победоносные дружины, а теперь угрюмо стоят возле своих полуземлянок.

А урон...

Урон определится, когда тепло станет, когда окрепнут половецкие кони на щедрых весенних пастбищах. Конечно же, возликуют и возгордятся ханы, соберут в орды свои сохранённые Провидением кочевья. Тяжёлые времена наступят для Переяславского княжества. И только ли для него одного?

На людях Мономах тревоги не показывал, был приветлив и ровен. Распуская полки, объявил, что на всё была Божья воля. Бог наказывает за грехи наши, Бог и помилует, дарует Руси конечную победу, а на воевод и ратников обиды нет.

А в начале лета в Переяславле и вовсе начались праздничные хлопоты. Князь Владимир Всеволодович Мономах на четвёртом году по смерти княгини Гиты объявил о новой женитьбе. За себя князь брал девицу из переяславского боярского рода, что переяславские мужи посчитали за великую честь: любой князь с радостью отдал бы свою дщерь за Великого Мономаха!

Невесту даже в Переяславле мало кто знал по имени, а в других градах и вовсе не знали. Даже всеведущий монах-летописец в Печёрском монастыре вовремя не доискался, под каким именем её записать. Так и осталась новая княгиня в летописи безымянной.

Однако свадьбу сыграли с великой пышностью. Гости съехались из многих городов и земель. Всех сыновей созвал Мономах в Переяславль, и почти неделю шумели пиры и братчины.

Приехал в Переяславль и Юрий.

Приятным и успокоительным оказалось переяславское гостевание, и не только пирами и весёлыми забавами - душевным облегчением. Будто сбросил Юрий с плеч тяжкое бремя княжеской власти, постоянного гордого обособления от прочих мужей, что тешило гордыню, но делало жизнь скованной и скучной. За каждым своим словом следи, поступки с обычаями соразмеряй, блюди княжескую честь ежечасно...

Разве легко это человеку, даже если он - потомственный князь?!

А здесь кругом ровня, единоутробные и двоюродные братья, племянники. Легко с ними, раскованно. И лестно, что в глазах мужей он, Юрий Владимирович Ростовский и Суздальский, среди братии не последний. За ним, Юрием, самое обширное по землям княжество. Да и по силе и богатству Ростов с Суздалем мало кому уступят!

Самое же главное - уже привыкли на Руси считать, что князь Юрий Владимирович не в подручных князьях ходит, а сам по себе, самовластцем. Соответственно и обращались с ним - уважительно.

К тому же был Юрий уже не отроком, но зрелым мужем. Двадцать лет - возраст мужеской зрелости. Теперь в отроках меньший брат ходит, Андрей, всего восемь годков ему. Смирный оказался младень, ласковый, очень Юрий к нему привязался. А Андрей и вовсе за ним ходил неотступно, как жеребчик за маткой.

Семейно было Юрию в Переяславле, уютно.

Поэтому и задержался он в отцовском гнезде, когда разъехались другие князья. И Мономах из Переяславля уехал, позвали князя беспокойные киевские дела.

Великого князя Святополка Изяславича киевляне не любили. Жадным был Святополк и корыстолюбивым, не гнушался давать серебро в рост и резы брал немилосердные, а плательщиков кабалил в холопы или именье отнимал. Но пуще всего недовольны были горожане, что мирволил Святополк жидовинам, от которых имел немалый доход. Измывались жидовины над христианами, как хотели, и ничего с ними нельзя было поделать — под великокняжеской защитой. Кто открыто восставал против несправедливости, тех княжеские гридни хватали и всаживали в земляную тюрьму - поруб. Немало было таких, но ещё больше тех, кто зубами от обиды скрипел, но помалкивал.

Ставили в вину Святополку и жёнку-наложницу, через которую льстецы многие выгоды приобретали в обход честных людей.

Неудачный поход на половцев любви к великому князю не прибавил — нелюбимому ведь ничего не прощается!

Глухо роптал Киев. Бояре собирались на тайные вечери и толковали между своими, что пора-де великого князя менять. Доброжелатели Мономаховы доводили их опасные речи до Переяславля.

Владимир Всеволодович Мономах считал переворот преждевременным. Только-только наметилось военное единачальство сильных князей для конечной победы над Степью. Великий князь Святополк, хоть сам палец о палец не ударил, чтобы объединить князей, но и не мешал. Больше от него ничего и не требовалось, обо всём, что требуется для святого дела, Мономах похлопочет. А освободится киевский великокняжеский стол - быть новой усобице. Князья Святославичи просто так великое княжение не отдадут. Сам же Мономах чувствовал, что ещё не вошёл в полную силу, чтобы ни у кого из князей сомнений не оставалось - только Мономаху, единственному оставшемуся Всеволодовичу, принадлежит великое княжение...

Вот и поспешил Мономах с дружиной в Киев, мирить великого князя с боярами и нарочитой городской чадью. Не в первый раз он это делал, умел и киевлян утишить, и Святополковы дурости умерить. Даже капризная и злая жёнка-наложница его побаивалась и слушалась.

Остались на княжении в Переяславле три брата — Вячеслав, Юрий и Андрей. Правда, была ещё новая княгиня, но та больше в тереме отсиживалась, на людях показывалась редко. Да и люди к ней с делами обращались редко - знали, у кого власть.

Поэтому гонцы из пограничных градов на реке Суле, Воиня и Лубен свои гонцовские вести говорили перед братьями Владимировичами.

Тревожные были вести. Половцы в великой силе перелезли реку Сулу и ворвались в Переяславское княжество. Летучие загоны степняков разбойничают по всем дорогам, далеко опередив орду. Гонцы не надеялись даже, что доедут живыми до Переяславля: по оврагам пришлось хорониться, по рощам. Половцы идут широкой облавой, хватают людей на дорогах и в полях, жгут деревни.

Выходило по посольским речам, что гонцы опередили орду совсем ненамного.

— Насколько опередили? — строго спросил Вячеслав.

Гонцы переглянулись — кому первому говорить?

Тот, кто был постарше - бывалый полянин с сабельным шрамом поперёк щеки, — ответил неуверенно, как бы с сомнением:

   - На половину дневного перехода, наверно, а то и помене...

Второй гонец подтвердил:

   - Чаю, поганые уже Супоем бродятся.

То оно и выходило. От реки Супоя до реки Трубеж, на которой стоял Переяславль, тридцать вёрст, половина дневного перехода.

Местности у реки Супоя считались безопасными, прикрывали их от Дикого Поля сторожевые заставы, расставленные вдоль пограничной реки Сулы. И крепости там были крепкие. Значит, нагрянули половцы внезапно, протекли между крепостями, и люди их не ждали, не успели попрятаться или в грады уйти.

Беда, беда...

Братья прикинули, что у них было под рукой.

По сотне смоленских и суздальских дружинников. Вячеслав и Юрий ведь только малые дружины с собой привели - для сбереженья и почёта, не для войны. У Андрея ратных людей вовсе не было, жил при отце. В Переяславле тоже малая дружина осталась, большую дружину Мономах с собой в Киев увёл. Бояре по вотчинам разъехались, ратники разошлись по деревням — полевая страда была в разгаре. Городовым полком только бы стены прикрыть. Не с кем было князьям в поле выходить, Переяславль бы оборонить — и то ладно.

Порешили: тотчас послать гонцов в Киев к великому князю Святополку и Владимиру Всеволодовичу Мономаху и в Чернигов к князю Давиду Святославичу, а самим садиться в крепкую осаду.

Много утруждать себя осадными хлопотами князьям не пришлось. Воеводы в Переяславле были опытными, к осаде привычными, сами всё сделали. Да и горожанам не было нужды подсказывать, как в осаду садиться. Переяславль - град пограничный!

Созвонили большой сбор.

Часа не прошло, как собрались переяславские ратники на соборной площади в полном оружье, со стягами и трубами. Быстро разобрались по десяткам и сотням, выровняли ряды.

За ворота выскользнули легкоконные дозоры - досматривать подходы к городу, и тоже — без княжеской подсказки. Князьям только и оставалось что на крылечко выйти, на стройную рать посмотреть и призвать воев крепко стоять за град Переяславль, за Землю Русскую и Веру Христианскую.

Речь перед ратниками держал князь Вячеслав, старший среди Владимировичей. Ратники откликались весело и уверенно. Вячеслава в городе знали, гостил он у отца часто.

Отслужили молебен о даровании победы над нечестивыми агарянами, и ратники тихо разошлись по стенам. Кому у какой стрельницы становиться, было расписано заранее. Ни суеты не было, ни спешки.

Переяславль изготовился к бою, хотя горожане надеялись, что дело до прямого приступа не дойдёт. Навряд ли половцы полезут на стены, не в их лукавых обычаях крепкие грады копьём брать. А вот Земле разор будет злой...

Так и получилось.

Роились половцы многими тысячами всадников на другом берегу Трубежа, но за реку не переходили. А за ними, сколько видно было с воротной Епископской башни, — дымы, дымы. Не осталось за Трубежем непожженных деревень. И людей не осталось.

Князья видели с башни, как тянутся по дорогам печальные вереницы пленников (половцы нарочно проводили их вблизи Переяславля), в бессильном гневе сжимали кулаки.

Но что они могли поделать?

Без помощи из Киева и Чернигова выходить в поле было безрассудно...

Пожалуй, впервые в своей жизни ощущал Юрий такое гнетущее бессилие, такую незащищённость перед чужой враждебной силой. Видеть своими глазами злодейство и быть не в состоянии воспрепятствовать ему, что может быть позорнее для князя?!

Тогда-то и дал себе Юрий зарок, которому неукоснительно следовал всю дальнейшую жизнь: если доведётся наезжать в Днепровскую Русь, то только с сильными полками, чтобы враги боялись, а князья-союзники уважали. Не те уже Ростов и Суздаль, что были в отрочестве Юрия, любого могли заставить себя уважать. Так и будет!

После захода солнца вспыхнули на левом, пологом берегу Трубежа бесчисленные костры половецкого стана. На стенах Переяславля сторожа зажгли факелы.

Так и противостояли друг другу: реденькая цепочка факельных огней, а за рекой — море разливанное половецких костров, и, казалось, не было им ни числа, ни края.

В темноте летучие половецкие загоны перебродили Трубеж и ездили под самыми стенами, дразня сторожей и выкрикивая оскорбительные слова. Даже стрелы пробовали пускать - не видя цели, наугад. Но и переяславские лучники не могли их поразить. Даже не зыбкие тени проплывали под стенами, а так - шевеленье какое-то во тьме.

На третий день осады всполошился половецкий стан. Потянулись в сторону Дикого Поля обозы, табуны. А к вечеру и конница снялась с места. Поняли защитники Переяславля, что подмога близко. Суздальские и смоленские удальцы-дружинники попросились за ворота проводить незваных гостей. Князья не препятствовали. Вынеслась дружинная конница в поле, по известным бродам перешла реку Трубеж, в коротких злых сшибках порубила половецкие заставы и устремилась дальше, за отступавшей ордой. Хоть немного пленников, но отбили - в утешенье. А как Шарукан начал поворачивать навстречу большие тысячи - отскочили обратно за реку.

Постояли половцы на берегу, а как стемнело - тихо ушли.

Осада Переяславля закончилась.

А потом была радостная встреча Владимира Всеволодовича Мономаха, избавителя от агарянской грозы. Переяславская и киевская конницы проследовали мимо города - следом за половцами. Только навряд ли удастся нагнать степняков. Обозы и табуны давно ушли, да и конные тысячи за ночь могли далеко отбежать. Половецкий разбой остался неотомщённым.

Тогда же Мономах объявил сыновьям:

- Быть зимнему походу. Поезжайте в княжества свои, готовьте рати. Всю Русь поднимем на поганых!

 

2

Снова, как восемь лет назад, собрались в шатре возле Долобского озера великий князь Святополк и Владимир Мономах и думали с боярами и воеводами, когда и как идти в Половецкую степь; о том, быть или не быть походу, даже не говорили, однозначно понимали, что походу - быть.

Выслушали речи опытных воевод.

Киевляне доказывали, что идти надобно по весне или в начале лета, когда вскроются реки. Пешцы на ладьях сплавятся до степных городков неутомлёнными, да и поход для них будет безопаснее, на воде половцы не страшны.

Переяславский воевода Дмитр Иворович, ссылаясь на свой прошлый поход, настаивал, чтобы войско выступило до таяния снегов. Не в лютую январскую стужу, конечно, как в злосчастном прошлом году, а ближе к весне, когда схлынут холода, но снег ещё лежит и санный путь не порушен.

Мономах поддержал своего воеводу. По его слову совет приговорил весенний поход. Не мешкая, отправили в княжеские столицы представительные посольства с наказами: быть со всей ратной силой в Переяславле к исходу февраля.

Мономах не сомневался, что князья откликнутся, необходимость похода была очевидна. Действительно, рати собрались быстро и в положенном числе воев.

Пришёл в Переяславль великий князь Святополк с сыном Ярославом, с многочисленной конной дружиной и киевскими пешцами. Дружно явились сыновья Мономаха — Вячеслав, Ярополк, Юрий, а девятилетний Андрей всегда был при отце. Давид Святославич Черниговский привёл сыновей Святослава, Всеволода и Ростислава и сыновцев своих, сыновей брата Олега Святославича - Всеволода, Игоря, Святослава. В черниговской рати были и конные, и пешцы, как наказывал Владимир Всеволодович Мономах.

Только Юрий посвоевольничал, пришёл с одной конной дружиной под суздальским стягом. На упрёк отца отговорился, что ростовская тысяча с воеводой Непейцей Семёновичем приотстала, снега-де нынче в Залесской Руси великие, обозами не пробиться. Так и пришлось Мономаху начинать поход без ростовских пешцев.

Однако и без них войско собралось превеликое. Шестнадцать русских князей выступили заедин, не бывало ещё такого на Руси!

По общему согласию начальствовал над войском Владимир Всеволодович Мономах.

Суздальскую дружину Мономах присоединил к переяславской коннице, однако пошла она со своим воеводой Петром Тихменем и под суздальским стягом. С переяславцами суздальцы не смешивались, станы свои разбивали отдельно, и санный обоз со столовыми запасами был у них свой, отдельный. Князь Юрий Владимирович днём был при отце, а ночевать приезжал в свой стан.

В лето шесть тысяч девятнадцатое, февраля в двадцать шестой день, на второе воскресенье Великого поста, войско выступило из Переяславля.

Пять дней шли вои до реки Сулы, преодолевая по тридцать вёрст за дневной переход. Пешцы с трудом поспевали за конными дружинами.

Навстречу задули тёплые весенние ветры. Снега оседали, наливались влагой, полозья саней с трудом ползли по проталинам. Неделькой бы раньше выйти в поход?

На реке Хороле сани пришлось бросить. Поклажу перегрузили на вьючных лошадей и двинулись дальше, к Ворксле. Здесь начиналось Дикое Поле, где ни русские люди не селились, ни половцы не устраивали свои вежи. Только дальние сторожи немногими людьми наезжали за Хорол в опасное летнее время, чтобы упреждать о половецких походах. За свою опасную службу захорольские поляне почитались на Руси, как отважные витязи. Они и сейчас осторожно пробирались где-то впереди, высматривая половцев.

Правда, воевода Дмитр Иворович с войском заходил и дальше, до Северского Донца, но лишь кратковременным походом, зимой, когда лёд сковывал бесчисленные степные реки и речки.

Мономах повёл рати по высокому водоразделу между речками Коломаком, Можем и Орликом. Северского Донца русское войско достигло 14 марта и остановилось на днёвку. Ратники разобрали из вьюков доспехи и щиты, полностью оборужились. За Донцом начинались земли незнаемые, коренные Шарукановы кочевья. Всё чаще на дальних курганах маячили половецкие дозорные, досматривали русское войско и уносились прочь, спугнутые сторожевыми заставами.

От прямого боя половцы уклонялись.

Трёхнедельное непрерывное движение верхом по голой степи утомило Юрия. Уже не было азарта, не было взбадривающего чувства близкой опасности - только усталость. Маячила перед глазами спина отца, широкая и надёжная, по бокам ехали верные гридни-телохранители, боярин Василий рядом трусит на своём вороном иноходце, готовый прикрыть князя щитом или увести от сечи. И ведь уведёт в безопасное место, если понадобится!

А степь вокруг грязно-серая, безжизненная, и в небе — мартовская муть. Который день не видели солнца, спряталось за низкими тучами. Ни конца, ни края нет этой степи, не на чём взгляд остановить. Как находят воеводы сторожевого полка верный путь? А может, заблудились уже?

Ни веж впереди, ни степных городков...

Стройными полками перебродили Северский Донец. Впереди — сторожевой полк, в челе — пешая рать, на крыльях - конница. И в этом не было для Юрия ничего любопытного. Точно так же выстраивал воевода Непейца на ученье ростовскую тысячу...

19 марта подступили к городу Шаруканю.

Неказистой оказалась ханская столица. Одно название что «город», а на самом деле кусок степи, обгороженный невысокими валами. А в обводе валов - беспорядочное скопление войлочных юрт, крытых войлоком же кибиток, унылых саманных построек с плоскими крышами и подслеповатыми редкими оконцами. Как оборонять такой град, если через вал свободно можно перемахнуть в конном строю?

Видимо, свою беззащитность понимали и жители Шаруканя. Едва князья приблизились к Шаруканю, со скрипом отворились ворота, врезанные в проем вала; смешные были ворота - из кривых жердей наспех сколочены, не то что перед тараном — перед простым топором не устоят! Вышли в поле мурзы и лучшие торговые люди Шаруканя, склонились к ногам Мономахова коня. Старик в нарядном халате и высоком войлочном колпаке поднёс Мономаху серебряное блюдо с хлебом, рыбой и столбиками монет - сдавался на милость победителя. Смешной был старик. Лицо сморщенное, как печёное яблоко, а бороды нет. Но узенькие глазки хитрые, цепкие, властные. С ним и разговаривал Владимир Всеволодович Мономах (толмач пришёл с мурзами, да и свои толмачи у князя были).

Половцы соглашались на всё.

Окуп заплатят, какой князья назначат...

Пленников отдадут без выкупа...

Оружие сами принесут в русский стан и во вьюки увяжут...

Лошадей, волов и повозки приведут, чтобы было на чём окуп везти в русские грады...

Русских людей в Шарукани было много, и не только пленников. Торговые и мастеровые люди были, челядины у мурз и богатых купцов, жёнки, что половцами были в жёны взяты и детишками уже обзавелись. Кое-кто из Шаруканя не пожелал отъезжать - прижились. Владимир Мономах их не неволил, тем более что на православную веру половцы не покушались, разрешали христианам свободно молиться и носить кресты. Православных священнослужителей они не обижали, относились с должным уважением. И среди самих половцев были христиане, и не тайные, а явные, и мурзы их за это не осуждали. У многих знатных людей жёнами были русские полонянки, и детей своих они крестили - как дщерь хана Аепы, которую отдали за князя Юрия.

Оказывается, не вся Степь была изначально враждебна Руси, и жить среди половцев русским людям было можно.

Недолго простояло русское воинство в городе Шарукане. Неуютно было в половецких жилищах, скудно. Наутро же выступили полки к другому половецкому граду - Сугрову, который был недалеко, вёрстах в восьмидесяти ниже по Донцу.

Шли боевым строем, в полном оружье. Сторожи известили, что из-за Дона притекают навстречу большие тысячи хана Шарукана и вот-вот столкнутся с русским войском.

Возликовавший после бескровного взятия Шаруканя великий князь Святополк послал к гражданам Сугрова своих бояр — требовать сдачи города. Но послы вернулись ни с чем — хорошо ещё, что живы остались. Половцы приняли их без всякой чести, обзывали нехорошими словами, грозились отомстить за своего хана Сугра, которого Мономах когда-то пленил и велел убить.

22 марта русские рати обступили Сугров со всех сторон.

Валы в Сугрове были повыше и покруче, чем в Шарукане, а по гребню тянулся острог из заострённых кольев. Без штурмовых лестниц на эти укрепления не подняться, а лестницы ратники с собой не привезли и сколотить их в безлесной степи было не из чего.

Большой кровью могли обойтись прямые приступы к Сугрову, а этого Мономах хотел избежать - впереди большие сражения с конницей хана Шарукана.

Посовещались князья и решили - сжечь змеиное гнездо горючими стрелами, а ратников - поберечь. Так и сделали. К валам приблизились пешцы, составили стеной большие щиты, и под их прикрытием дружинники из дальнобойных луков пускали стрелы с просмолённой горящей паклей.

Над Сугровом поднялось зарево пожара. Вонючий и чёрный дым выедал глаза. Половцы метались среди пылающих юрт и кибиток, но тушить пожары было нечем. Только несколько колодцев с питьевой водой было в городе. А горючие стрелы всё летели и летели...

Наконец половцы, спасаясь от огня, сами начали выкидываться из пылающего города. Их принимали на копья пешцы, рубили мечами дружинники. Мономах приказал пленников не брать, но одноконечно истребить злодейский род хана Сугры.

Всю ночь горел город. Пламя то опадало, то снова взметалось над развалинами. И всю ночь стояли вокруг гибнущего города цепи русских пешцев, и не было у половцев даже надежды на спасение.

Поутру полки двинулись дальше.

Совсем ненамного опоздали мурзы, посланные ханом Шаруканом на помощь защитникам Сугрова. В среду русские вои спалили город, а в пяток, 24 марта, сторожевые заставы известили, что половцы большими тысячами сходятся к берегу Донца.

Владимир Мономах не ждал, когда половцы, исполнившись, нападут на русское войско. Русские сами пошли к половецким станам. Великий князь Святополк с сыновьями шёл в челе, Мономах с сыновьями - справа, черниговские князья — слева. Так и в бой вступили.

Битва была жестокая, сражались русские и половцы крепко, не щадя живота своего, но вскоре милостью Божией начали русские одолевать. Побежали половцы прочь, пометав щиты и копья. Конные дружины, прибережённые Владимиром Мономахом для погони, их настигали и посекали.

До ночи продолжалось преследование. Возвращались дружинники в кромешной тьме, только по кострам находили свои станы.

Ходила в погоню и суздальская дружина с воеводой Петром Тихменем.

Юрий впервые увидел устрашающую жестокость войны: и к врагам, и к своим людям.

То, что половцев истребляли без жалости, было ему понятно: много зла причиняли они Руси. Но ведь и своих людей князья не жалели!

Всю тяжесть половецкого удара приняли на себя пешцы. Погибали в сече, но, уперевшись, стояли и выстояли. А княжеские дружины только изредка выезжали вперёд, если начинал прогибаться под неистовым половецким напором пеший строй. Победа была добыта кровью пешцев, а всю добычу взяли удальцы-дружинники, преследовавшие на свежих конях уже разбитого врага. А как же воинское братство, о котором столько раз говаривал старый воевода Непейца Семёнович?

И подумал Юрий, что правильно он поступил, оставив ростовских и суздальских пешцев дома, а в поход вывел только дружинную конницу. Убитых среди суздальских дружинников не оказалось, да и раненых было совсем немного.

А пешцев, киевлян и черниговцев, хоронили весь следующий день...

Снова праздновали князья победу, воздавали хвалу Господу за милость, похвалялись друг перед другом доблестью своих дружинников. Великий князь Святополк объявил даже, что теперь войне — конец.

Но хмур и озабочен был князь Владимир Всеволодович Мономах. Нарушая общее ликованье, предостерегал:

— Рано веселитесь, князья. Бог даровал эту победу, но главные сечи впереди. Изготовимся, князья, к жесточайшему делу...

Два дня, субботу и неделю, ратники простояли на костях, отдыхали, собирая брошенное половцами оружие, ловили в степи половецких коней. Ушли на Русь скорбные обозы с ранеными воями. Только недремные сторожи, отъезжая от воинского стана на десятки вёрст, рыскали по степи. От них прибежали скоровестники: хан Шарукан перешёл Дон и движется навстречу, сила его неисчислима...

Выступили в поход русские полки, построившись, как для битвы. Тяжело ступали по мокрой земле пешцы, несли на плечах длинные копья. Щиты тоже не сдавали в обоз, держали при себе, чтобы тотчас составить непреодолимую для степняков живую стену. Конница медленно ехала на флангах, вровень с пешцами. Присмирели гордые дружинники, вперёд не высовывались. Без ощетинившегося копьями упорного пешего строя супротив множества степняков не выстоять.

Встречный бой - страшный бой. Такой бой приняли русские полки 27 марта, в понедельник Страстной седмицы, возле степной речки Сальницы.

Хотя и предупреждали скоровестники, что Шарукан уже на сем берегу Дона, встреча оказалась неожиданной. Из-за курганов вдруг выкатилось огромное скопище половецких всадников, чёрным половодьем заполнило степь, обтекая с двух сторон русское войско. Видно, решили половецкие воеводы не испытывать судьбу лобовым натиском - упорство в бою пешцев было им уже ведомо. Окружить русское войско, сбить в кучу и поражать ударами с разных сторон - вот что задумал хан Шарукан.

Но и русские воеводы не дремали. Половцы забирали в стороны, и русские дружины растягивали строй, противоборствуя им.

И дальше бы они так сдвигались, глядя друг на друга, но тут неслышно приплыла с запада тёмная туча, разразилась вдруг страшным громом. Бешеный ливень ударил оземь, слепя глаза, отклоняя вбок летящие стрелы.

Ещё правее поворотил Моцомах свои полки, чтобы буря хлестала русским ратникам в спину, а половцам - в лицо.

Обегающая правое крыло половецкая конница, захлёстнутая бурей, остановилась, попятилась, а потом и вовсе отошла к шатрам хана Шарукана, что стояли напротив полков великого князя Святополка. Оттуда вся половецкая сила напирала на киевских и черниговских пешцев.

Страшен был половецкий напор.

Прогнулся и во многих местах разорвался русский пеший строй. Святополк уже все свои дружины истратил — затыкать прорывы. Жалобно пропела труба, взывая о помощи.

Подоспела с левого крыла черниговская конница. Подбежали новгород-северские и черниговские пешцы. Однако мечущаяся в сече огромная толпа своих и чужих воев поглотила их без следа, только пятиться русские перестали, не более.

Жестокой и кровопролитной была битва — уже без строя, грудь в грудь.

Мономах с сыновьями смотрели с кургана, как колышется огромное людское скопище, в котором невозможно было разобрать, где чужие, а где свои - только реденькая цепочка красных стягов обозначала край русского строя.

Но вот и стяги начали подаваться назад...

Наступали решительные минуты сражения, которые не имел права упустить истинный полководец. Мономах повернулся к сыновьям:

   - Ярополк, воеводствуй здесь, держи крыло! Остальные - за мной! Поможем великому князю Святополку!

Мономах поднял ввысь свой знаменитый прямой меч и понёсся сквозь расступившийся строй пешцев, увлекая за собой переяславскую, смоленскую и суздальскую конницу.

Рванулся было за всеми и Юрий, но подскочил боярин Василий, схватил за повод и завернул княжеского коня. Сказал негромко, но непреклонно:

   - Охолонись, княже! Сам подумай, много ль пользы от твоего меча в нелепой сече? Оставайся здесь с Ярополком, а дружину воевода Тихмень поведёт, ему не впервой...

Юрий пробовал вырваться, но Василий держал повод крепко.

Пронеслись мимо княжеские дружины.

Снова сомкнулся впереди пеший строй.

И только тогда Василий отпустил повод княжеского коня, смиренно склонил голову:

   - Не гневайся, княже. Не о себе забочусь, но о княжестве, устойчивость коего от своего князя зависит. А ну как с тобой что случится? И победа тогда не в победу, а в беду для Ростова и Суздали. Не гневайся.

Юрий тблько махнул рукой - устало, бессильно. Повернул коня и неторопливо затрусил к кургану, где одиноко стоял брат Ярополк.

   - Ты, брате, вроде бы с другими отъехал? - недоумённым вопросом встретил его Ярополк.

   - Собирался, но припозднился, пешцы уже сомкнулись, - коротко ответил Юрий.

Ярополк кивнул головой, удовлетворённый ответом, случалось такое в битвах. Не в одиночку же Юрию догонять в поле дружину!

Смотрели братья, приподнимаясь на стременах, как, вытягиваясь клином, мчится к месту сечи дружинная конница. Юрий искал глазами отца и не находил среди множества всадников.

Вдруг выглянуло солнце, и серебряно заискрились высокие русские шлемы - будто звёздочки зажглись на шишаках.

Серебряный клин дружинной конницы врезался в чёрную толщу половцев, как нож в податливую мягкую плоть. Горестный тысячеустый стон степняков на миг перекрыл скрежет и лязг оружейного железа.

Половецкое людское скопище вздрогнуло, как тяжко раненный зверь, качнулось назад и начало истаивать — малыми струйками, а потом и целыми потоками потекли прочь вереницы беглецов...

Неожиданный боковой удар переяславских, смоленских и суздальских дружин переломил ход битвы. Половцы, уже изнемогавшие в смертоубийственной рубке с челом русского войска, не выдержали и побежали, бросая копья и щиты.

Более десяти тысяч степняков полегло на поле битвы, а сколько их осталось лежать в степи, не знал никто — разбегались половцы малыми кучками в разные стороны, а дружинники их нагоняли и тоже побивали без жалости.

Подобного кровопускания ещё не знала Половецкая степь.

Хан Шарукан с ближними людьми ушёл невозвратным путём, и никто не знал, где он теперь скрывается. Но не опасен он без войска, войско же ханское полегло в степи у речки Сальницы.

Бесчисленные табуны и стада, тысячи пленников, награбленные в прошлых половецких набегах богатства стали добычей победителей.

По совету Владимира Всеволодовича Мономаха князья проявили неслыханную щедрость — себе ничего не взяли, но роздали простым воям. Долго говорили потом с похвалой люди о бескорыстии князей, сражавшихся токмо ради Святой Руси.

Были отправлены посольства к царю греческому, к королям венгерскому, польскому, чешскому и прочим католическим государям — объявить о победе над неверными агарянами. Европа бредила крестовыми походами и приняла известие благосклонно. Иные уже сравнивали русских рыцарей с божьими воинами, кои ходили походами в Палестину вызволять от сарацинов Гроб Господень.

Вылилась эта победа князьям в великую честь.

На Руси же повелели князья по церквам воздавать благодарение Господу за милость к чадам своим. И бысть радость всем людям, славившим Величие Божие.

Юрий ждал встречи с отцом с тревогой. А ну как упрекнёт, что не последовал за ним в сечу? Но Мономах о том разговора не заводил. Может, и не заметил в сумятице битвы, что не было Юрия рядом, а может, рассказал ему Ярополк, что просто отстал Юрий от дружины, и Мономах тоже согласился, что вины его нет.

Воевода Пётр Тихмень даже одобрил своего князя, сказав по случаю нечто очень важное:

   - Сызнова великим воителем явил себя Владимир Всеволодович Мономах. В самое время ударил конными дружинами! Но вот что сам в сечу ввязался, будто простой ратник, двояко оценить можно. Тех, кто рядом с ним рубился, княжеский пример воодушевлял. Честь и слава отважному витязю! Но остальные-то вой? Потеряли они князя в сумятице, и некому было приказать, если бы случилась нужда поворачивать полки. Вот и получается, что сравнял себя полководец с простым дружинником, один токмо свой меч прибавил к общему делу...

Закончил воевода твёрдо и строго:

   - Не место князю самому быть на первом сступе!

Слова опытного воеводы Юрий запомнил накрепко.

Возвращался Юрий в Залесскую Русь налегке, только с ближней дружиной. От торжественной встречи уклонился. Скромно объявил, что победу добыли великий князь Святополк Изяславич и батюшка Владимир Всеволодович, а он с братьями, как и прочие князья, был в подручных. Так говорить посоветовал боярин Василий: Святополк злопамятен и честолюбив, доброе слово Юрия о себе при случае вспомнит. Недалеко то время, когда Ростов с Суздалем на общерусскую дорогу выйдут...

Недельку пробыл Юрий в Суздале, разобрался с неотложными делами и уединился в милой сердцу Кидекше. Бояре и княжии мужи не осмеливались нарушать уединения своего господина, а сам он в Кидекшу никого не звал.

Да и зачем было звать?

Жизнь княжества катилась выверенно и одномерно, как телега по накатанной колее. Любой наместник, воевода и тиун знали, что и как надлежит делать и без его княжеской подсказки, и в этой выверенности и одномерности для Земли было благо. Не тот правитель мудр, который сам во всё вникает и всё норовит переиначить, но тот, при котором всё делается как бы само собой, без лишних слов и понуканий.

Так наставлял юного князя тысяцкий Георгий Симонович, и Юрий ему верил.

Тихо и благостно было в Ростовской земле. Да и в других русских Землях в то лето не происходило ничего значительного, хотя и без печальных событий, конечно, не обошлось.

Преставилась княгиня Анна, мачеха Владимира Мономаха.

Умер Иоанн, епископ черниговский.

Были большие пожары на Подоле в Киеве, в Чернигове, Смоленске, Новгороде. То ли сушь великая была тому виной, то ли Господь наказывал за грехи наши...

И следующий, от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот двадцатый год ничем особенным не был отмечен. Всего несколько кратких записей осталось от этого года в летописях.

Месяца января в двенадцатый день был поставлен в епископы Чернигову Феоктист, печерский игумен. Князь Давид Святославич и черниговцы приняли его с радостью, потому что прежний епископ Иоанн, двадцать пять лет кряду болезнуя, уже давно не мог служить и церковью управлять.

Сын великого князя Ярославец ходил войной на ятвягов - и успешно. Возвратившись с богатой добычей, послал в Новгород к князю Изяславу Владимировичу, просил у него дщерь себе в супружество, и великий князь Святополк просил за сына. Невесту привезли в Киев июня в двадцать девятый день, и бысть свадьба со многим веселием.

Того же лета Владимир Всеволодович Мономах отдал дочь свою Софию в супружество за венгерского королевича.

Месяца ноября в шестой день преставилась Анна, сестра Мономахова, и положена была в церкви Святого Андрея, которую сама же и создала, в которой приняла иноческий чин и проживала в благочестии и воздержании. Юрий свою тётку не помнил, хотя, по словам Георгия Симоновича, она в младенчестве много его нянчила и любила.

А о Залесской Руси летописцы молчали.

Слава Богу, не нужны ростовцам и суздальцам заметные события, тем паче походы и неожиданные кончины!

И на будущий год люди ждали мирной жизни: ни дурных знамений не было, ни пророчеств. Тишина.

Однако шесть тысяч шестьсот двадцать первый год от Сотворения Мира выдался на Руси мятежным и ратоборным. Не дай Бог такое пережить!

 

3

Месяца марта в шестнадцатый день бысть гибель солнцу. Помрачилося солнце мало не всё, токмо осталось как луна новая, рогами книзу, однако не истаяло вконец, сызнова зажглось на радость христианам, и поняли люди, что назначена от Господа не конечная погибель, но предостережение.

Но не все Божественному предостережению вняли. Случилась в стольном Киеве большая смута, кровь пролилась - праведная и неправедная.

Апреля в шестнадцатый день преставился великий князь Святополк Изяславич, жив был пятьдесят четыре года, а на великом княжении просидел двадцать лет.

Не больно любили его киевляне за сребролюбие и скупость, однако за столь долгое княжение притерпелись, и жизнь в городе текла бестревожно и мирно. Правда, гневлив был Святополк, но отходчив, как скоро осердится, так скоро и запамятствует. Ждёшь княжеской грозы, а он уже отошёл.

Можно было жить при таком великом князе.

И вдруг - неожиданная смерть.

На Пасху Святополк был здоров и весел, шумно пировал в своём Вышгороде, но вскоре по празднике заболел и скоро преставился. Когда покойного великого князя, возложа на сани, привезли к Киеву, весь народ встречал скорбный обоз за градом с великим плачем и жалостию, словно близкого человека. Народ так теснился к гробу, что едва проехали сквозь людскую толщу.

Овдовевшая великая княгиня, тотчас выгнав со двора жёнку-наложницу, многое имение раздала нищим и по церквам. Такой великой милостыни никто в Киеве не помнил. Восславили её щедрость и народ, и духовенство.

Похороны прошли пристойно, торжественно.

Потом киевляне, сошедшись к собору Святой Софии, учинили совет об избрании на великое княжение. На совете без спора назвали единственно достойного — Владимира Всеволодовича Мономаха. Тут же приговорили послать в Переяславль знатнейших мужей, чтобы просили Мономаха принять престол отца своего и деда. Казалось, согласие было общим. Ничто не предвещало мятежа.

Однако не всё было так просто.

Ещё живы князья Давид и Олег Святославичи, дети старшего сына Ярослава Мудрого (Всеволод, отец Мономаха, был третьим). По закону великокняжеский стол принадлежал им. Не обидятся ли Святославичи на возвышение Мономаха? Не развяжут ли усобную войну?

Новой усобицы Мономах не хотел. Хватит, навоевались на радость поганым половцам!

Правда, Давид Святославич Черниговский о великом княжении не помышлял, о чём сам неоднократно говорил. Не честолюбивым был Давид, прижился в своём Чернигове. Но вот от другого Святославича ожидать можно было всякого...

Олег безвылазно сидел в своём Новгороде-Северском, как матёрый медведь в берлоге. От совместных с другими князьями походов отговаривался нездоровьем, однако верные люди доводили до Мономаха, что хоть Олег и немолод, но с виду на болезного мало походит: сам проводит ратные учения и на ловитвы ездит. По зову великого князя в Киев являются с сыновьями Олега малые дружины, а большие рати в Новгороде-Северском копятся, копятся.

Что замышляет неугомонный Гориславич?

К тому же было известно, что в самом Киеве у Святославичей есть влиятельные сторонники. Киевский тысяцкий Путята, куда уж выше?!

На открытом совете у Киевской Софии он супротив избрания Мономаха прилюдно не выступил, затаился, но и слова своего в поддержку не сказал. А ведь он тысяцкий, первый человек в городе!

Сильно не понравилось сие Мономаху. Ещё подумать, крепко подумать надобно, прежде чем соглашаться на просьбу киевских мужей...

Как опасался Мономах, так и получилось.

Пока киевское посольство уговаривало Мономаха сесть на великое княжение, в хоромах тысяцкого Путяты собрались доброхоты Святославичей, о чём-то сговаривались. В Чернигов и Новгород-Северский поехали тайные послы.

Но послов перехватили верные Мономаху люди, допросили с пристрастием, а взятые у них посольские грамотки огласили на Подоле с паперти храмов.

Так вот оно что оказывается — Путята зовёт Святославичей на великое княжение в Киев супротив воли граждан!

Взмятежился весь Подол.

Толпы оборуженных посадских людей потекли на Гору, в город. Воротные сторожа беспрепятственно впустили подольских мятежников.

«Пожжём двор Путяты, изменника!» — грозно ревела толпа.

Неведомые люди подсказывали имена других бояр, доброхотствовавших Святославичам. От толпы отделялись и бежали к их дворам ватаги самых решительных, вырубали ворота секирами, насмерть давили холопов, пытавшихся отстоять хоромы.

Поднимались под Киевом зловещие дымы пожаров.

Княгиня-вдова запёрлась на своём дворе, и гридни её княжеские в город не выезжали. Такое молчаливое одобрение ещё больше осмелило толпу.

Неизвестно, кто первый выкрикнул:

   - Жидовинов бей, погубителей христианства!

А может, и не было зачинщика, просто вырвался вдруг вопль народный, ибо многие обиды причиняли жидовины людям и в торгах христианским купцам постоянно пакостили.

Взметнулось и загремело над толпой:

   - Бей!

Крушили лавки, жгли иноверные домины со всем добром, рвали долговые книги, переворачивали вверх колёсами нарядные жидовские телеги - для позора, для обозначения, что не ездить более жидовинам по святой земле Русской.

Уцелевшие жидовины сбежались в синагогу, замкнулись за крепкими дубовыми дверями. Узкие оконца синагоги были прорублены, как боевые стрельницы — на все стороны, да и оружия у беглецов оказалось в достатке. В настоящую осаду сели жидовины, добраться до них было трудно. Сунувшихся было вперёд подольских удальцов осадили стрелами.

Пошумела, пошумела толпа возле жидовской крепости и начала расходиться, оставив вокруг сторожей. Кому охота напрасно под стрелы лезть? Вот приедет батюшка Владимир Всеволодович, сядет на великокняжеский стол, сам со злыднями разберётся...

А разбор будет один: либо мы, княже, с тобой будем, либо ты с жидовинами!

Бояре и мужи киевские - и явные сторонники Мономаха, и те, кто колебался — за кого из князей стоять, и те, кто склонился было к Святославичам, — устрашились великого смятения и теперь уже подлинно единодушно послали второе посольство в Переяславль, умоляя Мономаха не медлить с решением. Новый киевский тысяцкий Ратибор, давний знакомец и доброжелатель Мономаха, от себя велел добавить следующее:

«Если, княже, не ускоришься пришествием, то, опасалось, как бы народ мятущийся невестку твою великую княгиню, бояр, церкви и монастыри не разграбил, и ежели то учинится, то никто, кроме тебя, ответа пред Богом держать не должен!»

Отдельно, через чернецов со святыми образами, умолял о скором приезде митрополит Никифор, заранее благословляя Мономаха на великое княжение.

Мономах и сам понимал, что медлить опасно. Послал - для приличия - гонцов к Давиду и Олегу, извещая, что не ради искания великого княжества, но для спасения добрых людей от мятущейся черни выступает в Киев, и с большой дружиной выехал на киевскую дорогу.

В неделю, месяца апреля в двадцатый день, киевляне встречали вновь обретённого великого князя, властителя и миротворца Владимира Всеволодовича Мономаха.

Три встречи было.

За градскими стенами встречало князя множество простолюдинов. Стеной стояли люди вдоль дороги, почтительно кланялись, но смотрели по-разному: кто с радостью, а кто и с опаской. Как-то отнесётся новый великий князь к их мятежным делам?

В воротах встречали бояре со своими чадами и домочадцами, все в нарядных платьях, праздничные и торжественные. Загордились старые киевские бояре, даже князьям осмеливались перечить, а теперь вот поняли, что без князя они беззащитны.

Третья встреча - на площади у Святой Софии. Там приветствовали Мономаха митрополит Никифор с епископами и всем церковным причтом.

Мономах сошёл с коня и коленопреклонённо принял митрополичье благословение.

Великую честь оказал митрополит Мономаху: самолично проводил до великокняжеского двора. Шли они рядышком на виду у всех граждан, а следом дружина ехала — по пятку в ряд, в шеломах и бронях, со щитами и копьями, словно изготовившись к бою, и было в этом дружинном шествии по киевским улицам грозное предостережение.

Потом дружинники десятками по всему городу ездили, суровые и молчаливые, и граждане боязливо отпячивались к заборам, кланялись.

Словно и не было великой смуты в Киеве!

Но опять-таки не всё было просто.

Мятежники утишились, но надолго ли?

Не только в кратковременном безвластии заключалась причина замятии. Мономах не забыл, что из толпы, почтительно встречавшей его за городскими стенами, раздавались злые, требовательные выкрики:

   - Дай суд над жидовинами, княже!

   - Покарай мздоимцев и изгони вон!

   - Русь православием сильна!

Что касается мздоимства, то управиться с ним нетрудно. Приговорить с боярами и объявить новый устав о резах, чтобы резы в год не превышали половины заимствованной суммы. Кто дважды заплатил резы, тот обязан вернуть только долг, не больше, а кто резы заплатил трижды, тот и без возврата долга пред заимодавцем чист. А кабалить людей в холопы за долги запретить...

Вот с самими жидовинами - сложнее.

Полтора века проживали в русских городах беглецы из иудейской Хазарии, размётанной князем-витязем Святославом. Особенные это были беглецы — не с нищей сумой пришли, а с большим серебром. Поначалу были смирными, но со временем окрепли, осмелели, заручились поддержкой сребролюбивых князей. А для княжества от них порой была польза немалая, особенно в тайных делах. Взять, к примеру, переяславского жидовина Иосифа, разве не полезный человек?

Но верно говорили люди, что Русь христианским единством сильна. Жидовины же исподволь подтачивали это единство. Новый киевский тысяцкий Ратибор много о том с Мономахом говорил. При великом князе Святополке жидовины не только заимели великую свободу и власть, не только многих русских купцов и ремесленников вконец разорили, но и некоторых слабых духом людей прельстили в свой закон. Поселились жидовины между домами христианскими, чего раньше не было. Жили бы, как прежде, наособицу, так нет, тараканами лезут во все щели!

Закончил Ратибор совсем уж зловеще:

   - Не купецкие зажитки в опасности - вера православная!

Наедине это было сказано, с глазу на глаз. Но Мономах знал, что так же мыслят многие бояре и мужи и говорят о том открыто. А самые злые считают, что всех жидовинов надобно побить и дома их пограбить.

И на большом княжеском совете тоже заговорили о погроме.

Мономах выслушал опасные речи, но ответил осторожно:

- Жидовинов в разных княжествах населилось много. Допущены они прежними князьями, и мне непристойно без совета князей на убийство и грабление их обрекать, ибо могут многие невинные люди погибнуть. Погодим, бояре, с приговором, а я немедля позову князей на съезд.

На том и порешили.

Князья собрались на Красном дворе, поставленном ещё при великом князе Всеволоде Ярославиче на холме у Выдобичи, в удалении от киевской городской суеты. Юрия, за дальностью пути, на съезд не звали.

Князья, будто сговорившись, дружно поддержали киевских мужей.

Мономах настоял, чтобы не от великокняжеского имени объявлялся новый закон, а от всего княжеского рода, согласно его принявшего, и чтобы в летописях о том было записано.

А закон был жесток:

«Ныне из всея Русские земли всех жидов со всем их имением выслать и впредь не впущать, а если тайно войдут, вольно их грабить и убивать».

Не написано было в законе, чтобы теперь жидовинов убивали и грабили, но по городам и на дорогах некие самовольные люди многих из них побили и именье отняли. Вины князей в том не было, разве что мало пресекали злодейства.

Летописцы записали кратко и отстранённо, не хваля и не порицая, что с той поры жидов на Руси нет, и когда который самовольно войдёт, того народ грабит и убивает. Но входить всё же пробовали, особенно из соседней Польши, неизменной жидовской благодетельницы.

Не успел Мономах развязать этот узелок, как новые хлопоты. Половцы неожиданно подступили к Переяславлю и разбили воинские станы на полях за рекой Трубеж.

Через реку половцы не лезли, стрелы не пускали и русских ратников нелепыми словами не задирали. Переяславцы недоумевали: зачем пришли?

На войну точно бы не похоже, хотя деревни между Сулой и Трубежем половцы по звериному своему обычаю пожгли и пограбили и новорубленый городок Выру по брёвнышкам раскатали. Смущало, что в половецком стане оказался хан Аепа, свояк и доброжелатель Мономаха. Уж ему-то воевать вроде бы ни к чему!

В чём же тогда смысл половецкого стояния на Трубеже?

Послали гонцов к Мономаху: половцы в великой силе пришли к Переяславлю, но не воюют, а чего хотят - неизвестно.

В большое половецкое нашествие Владимир Мономах не верил. Не могли так быстро изгладиться из памяти у ханов прошлые грозные уроки!

Верные люди, обретавшиеся в половецких кочевьях, доносили Мономаху, что корыстолюбивые мурзы подбивают своих ханов сходить к Руси за подарками, а чтобы подарки были большими - явиться со всей силой.

И раньше так бывало. Отдавали князья подарки по случаю восшествия на державные столы, на свадьбу свою или на рождение наследника. Серебром и дорогими тканями оплачивали непрочный мир на границе.

Вокняжение Мономаха в Киеве - чем не повод для искания подарков?

Скорее всего, в этом и заключалась причина неожиданного половецкого прихода. Но если так получилось, то подумать надобно, какую пользу можно из этого прихода извлечь.

Пользу же Мономах видел двоякую.

Объявить большой сбор и явить степнякам силу и единоначальство русских князей, в очередной раз припугнуть ханов многочисленностью воинства, готового по первому зову великого киевского князя выступить в поход.

Присмотреться, кто есть кто среди братии.

Явится князь с дружиной на сбор - значит, признал верховенство великого киевского князя, промедлил или уклонился - к такому надо отнестись с осторожностью, невзирая на льстивые речи. Скрытый недруг опаснее явного!

Войско собралось быстро.

Пришёл Давид Святославич Черниговский со всеми сыновьями и сыновцами.

Приспели князья с Волыни.

О сыновьях и говорить было нечего: первыми явились в Киев смоленские полки.

Бывшая Святополкова дружина послушно соединилась с переяславскими витязями в одну конную рать, и боярин Ольбег Ратиборович говорил, что нет между дружинниками неприязни или ревности, но - единомыслие.

А вот Олег Гориславич опять уклонился от похода. Брат его князь Давид Святославич Черниговский сюда пришёл, а Олег - в другую сторону, а куда - сие даже доглядчикам Ольбега было неведомо. По-о-нят-но-о...

Многочисленная и грозная рать выступила из Киева на подмогу переяславцам.

На полторы версты растянулись по дороге пешие полки.

Дружинная конница ехала полями, ибо не вмещали дороги такого множества всадников.

Развевались по ветру княжеские стяги, но самих князей под стягами не было, сгрудились возле Мономаха, как дети малые, послушно ехали за хвостом великокняжеского коня. Признали, значит! От души или из корысти, но признали!

Половцы побежали прочь раньше, чем сторожевой полк достиг берега Трубежа. Даже о подарках половцы позабыли, столь устрашились. Однако Мономах серебро, греческие вина и дорогие ткани отправил следом за ними с дружеским посольством, являя мирные намерения.

Так и оценили посольство половецкие ханы, больше на рубежи не набегали. Боняк затаился где-то за Доном, а Аепа повёл свои кочевья к Дунаю - воевать дунайских булгар.

В самое время установилось замирение на степной границе — на Руси разгорелась внутренняя усобица.

Олег Гориславич вдруг объявился в Муроме, куда сошлись дружины из Новгорода-Северского и Тмутаракани. Сюда же пришли союзные Гориславичу половцы и мордвины в лохматых звериных шапках, с охотничьими луками и рогатинами.

Что задумал Гориславич?

А великий князь Владимир Всеволодович Мономах уряжал государство. Полная надежда была только на сыновей. За ними Мономах крепко и навсегда закрепил потомственные грады Всеволодовичей.

Святослав был посажен в Переяславле, Вячеслав и Глеб — в Смоленске. Старший сын — Мстислав Владимирович - остался в Новгороде, Юрий — в Ростовской земле.

Через голову Юрия великий князь переподчинил Мстиславу ростовскую тысячу. На макушке лета Мстислав явился в Ростов с дружиной и новгородскими пешцами.

Юрий на людях свою обиду не показывал, смолчал, однако в Ростов — встречать старшего брата — всё же не поехал. Так посоветовал боярин Василий. Дескать, тысяцкий Георгий Симонович и воевода Непейца Семёнович — мужи упрямые и без князя не дадут Мстиславу излишне самовольничать. Самому же Юрию явно противиться воле отца ни к чему. Легче будет потом переиначить: без князя- де решили, и князю следовать за решённым вовсе не обязательно. Да и вообще - без Юрия встревает Мстислав в ростовские дела, пусть без него и управляется!

Братья встретились, когда новгородские и ростовские рати сошлись под Суздалем и разбили воинские станы на полях за Дмитревским монастырём. Вместе смотрели войско.

Новгородцы стояли отдельно, ростовцы — тоже отдельно, со своими стягами и своими воеводами. Суровый воевода Непейца больше к Юрию обращался, чем к Мстиславу, являя людям, что служит единственно своему князю, а в объединённой рати - временно.

Мстислав будто не замечал этой отчуждённости, держался дружелюбно, по-братски.

Подъехала из Суздаля и встала рядом с новгородцами дружина Юрия, тоже со своими стягами.

Юрий с удовлетворением отметил, что его дружина оказалась ничуть не меньше, чем братнина. А ведь не готовился он к войне и из дальних сел мужей не созывал!

Отпировали братья в суздальском дворце и отъехали вместе в Кидекшу.

Только после доверительной беседы с братом уяснил Юрий причину Мстиславова приезда. Олег Гориславич собирает полки в Муроме, хотя доискаться великого княжения, и очень может быть, что пойдёт Гориславич к Киеву по окраинам Суздальской земли (князь Давид Святославич Черниговский, дружа Мономаху, обещал мятежного брата через своё княжество не пропускать). Вот тут-то и встретят они Гориславича!

Как предполагал Мономах, так и вышло.

С суздальской сторожи на реке Клязьме прибежали скоровестники и сообщили, что Олег Гориславич в великой силе, обтекая град Владимир с полуденной стороны, приближается к устью Колокши, и половцы с ним идут.

Новгородские, ростовские и суздальские рати тоже выступили к Колокше.

Юрий был при старшем брате, но не соправителем, а как бы сторонним наблюдателем: в воинские приказы не вмешивался. Но и Мстислав держался пристойно, уважительно, прежде чем приказать, советовался с братом, на что Юрий неизменно отвечал:

   - Ты брат мой старейший, как разумеешь, так и верши...

Немало был удивлён Олег Гориславич, когда узрел перед своим воинским станом многочисленную стройную рать. Откуда взялись? Ведь уверяли сторожевые заставы, что впереди путь чист!

Однако, выехав с воеводами на Прускову гору и оглядевшись, Олег успокоился. Ратников у супротивника много меньше, чем у него. Послов князя Мстислава, просивших о примирении, выгнал с поношением, без всякой чести, хотя послами были бояре старые, родовитые.

Оскорбились братья: Мстислав - за себя, Юрий - за старшего брата. Негоже Мономаховича позорить!

Воеводы гневно стучали мечами:

   - Прикажите, князья, и мы головы положим!

Даже осторожный и ревностный за ростовскую кровь Непейца Семёнович поддержал разгорячившихся мужей:

   - Сече быть непременно!

   - Сам суздальскую дружину поведу! - вскрикнул Юрий, захваченный общим воодушевлением.

Боярин Василий и воевода Тихмень многозначительно переглянулись, но ничего не сказали. Но без слов было понятно, что не допустят, чтобы князь рубился в сече, как простой гридень. То же, что ратное рвение взыграло в князе, не во вред Земле, но скорее на пользу. Ближних людей давно беспокоило равнодушие Юрия к ратным потехам...

Разъехались воеводы по полкам. Юрий остался наедине со своими ближними мужами.

Воевода Тихмен начал осторожно:

   - Даже воеводе неразумно самому в сечу ввязываться. А ты - князь! Кто будет смотреть, куда запасные дружины посылать? Я и сам в отдалении от сступа буду, на удобном месте, откуда всё поле видать.

Боярин Василий к случаю напомнил о печальной судьбе брата Изяслава, муромского владетеля:

   - Изяслав безрассудно ввязался в сечу, себя не сохранил и войско погубил, ибо дрогнули и побежали ратники, лишившись князя. Муром же навсегда из отчины Всеволодовичей выпал, Гориславич там полностью распоряжается...

Непейца предложил - словно только сейчас в голову пришло, хотя заранее всё с Василием обговорили:

   - А дружину пусть богатырь Стар ведёт, не впервой ему сквозь ряды прорубаться.

Богатыря Стара князь Юрий знал. Знаменитый был муж, чуть не с сажень ростом, на потешных поединках не то чтобы насупротив двух или трёх - против десятка добрых ратников выстаивал. Говорили люди, что Стар родом из варягов, прирождённых воинов, но сам богатырь того не подтверждал, именовал себя коренным ростовцем.

Горд был Стар и вспыльчив, потому и не прижился в княжеской дружине, состоял ныне при ростовской тысяче. Это боярин Василий посоветовал его в ближней дружине не держать, ибо не для дворовой службы сей муж, но для битвы. Однако обласкать его и пожаловать было бы полезно, что Юрий и сделал.

Промолчал Юрий, выслушав советы ближних людей, но остановился там, где подсказал воевода Тихмень, - позади суздальского полка. А за спиной князя стояла ближняя дружина. Покачивался над головой красный стяг с ликом Святого Спаса.

Удар полков Мстислава Владимировича оказался для Гориславича полной неожиданностью. Он, трапезуя в своём шатре, уже дважды посылал отрока посмотреть, не ушли ли прочь супротивные вои. Олеговы ратники мирно сидели вокруг котлов с кашей. И вдруг, как гром среди ясного неба, устрашающий рёв боевых труб!

Новгородские пешцы бежали к стану, выставив длинные копья, а с боков заходила конница, и казалось - нет ей числа, столь густым был дружинный строй.

Реденькая цепочка сторожевых застав была мгновенно смята и растоптана. Не успевшие построиться для боя полки Гориславича смешались.

Первыми бежали половцы, увлекая за собой муромских ратников. Тмутороканьцы пробовали отбиваться, но вскоре были смяты тяжёлой конницей князя Мстислава. Первые ряды, одетые в непробиваемые немецкие доспехи, прорезали их толпу насквозь. Северские дружины Олега Гориславича успели собраться вокруг княжеского шатра, но не для продолжения битвы - для спасения своего князя. Они продавили редкое ещё кольцо окружения и ушли за Колокшу, оставив на броде крепкую заставу.

На верную смерть была оставлена застава, но своё дело она сделала - позволила князю уйти от погони.

Ушёл Гориславич невозвратным путём и опять где-то затаился.

Князь Мстислав Владимирович со своим воинством возвратился в Новгород. Его доверенного мужа, оставленного присматривать за ростовской тысячей, Георгий Симонович вскоре отослал из города: сами-де управимся!

Всё возвратилось на круги своя.

Великий князь Владимир Всеволодович Мономах на самоуправство не обиделся. Видно, привык уже смотреть на Залесскую Русь как на отрезанный ломоть. Сменить бы Юрия, но опасно, ростовцы крепко за него стоят. Подсобил Мстиславу — и за то спасибо. Главное же, что сыновья самого опасного супротивника, Олега Гориславича, вышибли из седла. Успех великий, руки теперь у Мономаха развязаны.

Юрий, приехав в Ростов с суздальской дружиной, гневно попенял ростовским боярам и мужам, что безропотно встали под руку Мстислава без его княжеского слова, и наказал, чтобы впредь такого не было.

Против устья реки Медведицы, на оной стороне Волги, в самой крайней ростовской вотчине, была поставлена сторожевая застава. Ратникам с заставы было велено никаких воинских людей из Новгорода в ростовские земли не впускать, если не будет на то соизволения князя Юрия Владимировича.

Выходило, что от неожиданного Мстиславова наезда никакого умаления ростовских вольностей не случилось, даже наоборот. Вот ведь как бывает соизволением Божьим: ожидаешь худа, а получается - к лучшему!

 

4

Надеялся Юрий, что теперь ослабнут нити, протянувшиеся к нему от отца из стольного Киева, но оказалось, что не нити это были — кручёные верёвки. Ни распутать, ни разорвать...

Первое время всё происходившее в Киевской Руси обходило Юрия стороной.

Великий князь Владимир Всеволодович Мономах оженил сына своего Романа, взял дочь князя Володаря Ростиславича Галицкого. Юрия на свадьбу не позвали. Только от посторонних людей узнали ростовцы, что свадьба прошла с великим весельем, но не огорчились: своего пития и яств в Ростове и Суздале предостаточно, а скоморохи побойчее будут, чем в Киеве!

А тайный промысел Мономаха - покрепче привязать к Киеву Волынь и Галичину — ростовцам без интереса...

В Новгороде князь Мстислав Владимирович заложил на торговище княжескую церковь во имя Святого Николая. Основание нового храма отпраздновали шумно, торжественно, многие князья съехались в Новгород. Намерения старшего брата были Юрию понятны: Мстислав утверждается в Новгородской земле не токмо отцовским грозным именем и оружьем, но и каменным строением. Звали и Юрия, но он не поехал, послал вместо себя тысяцкого Георгия Симоновича - из уваженья к старшему брату.

Месяца мая в шестнадцатый день, на Фёдора-житника, преставился в Переяславле брат Святослав, но и это Юрия не коснулось. Мономах посадил в Переяславле другого сына, Ярополка, благо оказался под рукой.

Юрий к братниному возвышению не ревновал, хотя Переяславский княжеский стол считался вторым после Киевского. Незавидное это было княжение, была в нём какая-то неустойчивость, временность - будто сени проходные. Сегодня сидишь в Переяславле, а завтра батюшка переведёт ещё куда-нибудь. Мономах сидит на великом княжении в Киеве, но по-прежнему считает Переяславль своей отчиной, распоряжается через голову переяславского князя.

Нет, Юрий никогда бы не променял на Переяславль свои исконные грады Ростов и Суздаль!

Мало интересовали Юрия южнорусские дела.

А вот неожиданный отъезд боярина Фомы Ратиборовича задел за живое.

Приехал Фома из своей ростовской вотчины в Суздаль, дождался, когда Юрий вернётся из Кидекши на княжеский двор (а случалось это почти каждую неделю - для княжеского суда или совета с боярами), и сразу выложил:

- Отпусти, княже! Служу тебе давно и верно, но ныне зовёт меня к себе батюшка Ратибор, киевский тысяцкий. Трудно ему одному управиться, стар стал и немощен. Отпусти...

Юрий понимал, что не только в отцовской мольбе причина. Засиделся боярин Фома в тихом Ростове, потянуло его к киевским великодержавным делам. Брат-то его Ольбег - первый муж при великом князе Владимире Всеволодовиче Мономахе. Почему бы и Фоме не стать первым мужем при тысяцком в том же стольном Киеве?

Понять и оправдать Фому можно...

Урона княжеству от отъезда боярина Юрий не видел. Давно уже переняли от него все дела другие верные мужи, помоложе и порасторопнее. От посольских хитрых забот оттеснил Фому боярин Василий. Всеми ратными делами Пётр Тихмень заправляет, даже старый воевода Непейца Семёнович у него вроде как в подручных ходит.

Пусть отъезжает Фома!

Так и сказал:

   - Будь по-твоему, боярин, хотя и жалко мне расставаться с таким верным мужем. Дарую за службу твою сию златую цепь. Поезжай с миром...

Осчастливленный неожиданной княжеской милостью, Фома прослезился. Не почувствовал, что в прощальной речи князя была и горчинка. Будто мимоходом заметил Юрий:

   - Знаю, что отчина твоя - Переяславль. Как для нас - Ростов с Суздалем...

Вроде бы упрекнул, что боярин так и не прирос сердцем к Ростовской земле, и тем самым как бы отделил Фому от других ростовских и суздальских мужей, оставшихся при своём князе.

Придёт время, ох как горько аукнутся Фоме эти вскользь произнесённые слова!

В лето шесть тысяч шестьсот двадцать второе князь Мстислав Владимирович заложил в Новгороде крепость много больше прежней и выдал на каменное строение серебро из своей казны. Тогда же повелел новгородскому посаднику Павлу свести град Ладогу с холма ниже на песок, к самой воде, и строить там каменную крепость.

Откуда взялось у Мстислава столько серебра?

Зачем скрепляет и без того крепкие грады?

Долго толковали о непонятном строительном рвении Мстислава ростовские и суздальские мужи, но так ни до чего и не дотолковались. Ведь яснее ясного было, что Мстислав не останется в Новгороде на вечные времена. Как старший в роде Мономаховичей, он неминуемо займёт по смерти отца великокняжеский киевский стол.

Тогда зачем так неистово строится?

Неужто мечтает объединить Новгород и Киев в одно своё княжество?!

О таком и подумать было страшно. Перед объединённым княжеством померкнут и ростовская сила, и ростовские вольницы, многолетними трудами добытые.

Боярин Василий значительно сказал:

   - К новгородским делам присматриваться надобно. Чаю, ожидают нас опасные хлопоты.

Воевода Непейца Семёнович, сердито сопя (грузен стал старый воевода, одышлив), тут же предложил:

   - Послать на медведицкую заставу ещё двести ратников!

Смысленые мужи переглянулись: невпопад выступил воевода. Привык ходить одними прямыми путями, однако прямые пути не всегда короче. Новгородский узел сабельным ударом не разрубить, искрошится сабелька-то!

А на медведицкой заставе хоть триста ратников, хоть пятьсот — без разницы. Большие полки в случае войны прихлопнут заставу, как муху.

Однако вслух возражать мужи старому воеводе не стали. Не по разуму сказал воевода, но от сердца. Такая преданность Земле достойна уважения. А как вершить новгородские дела - об этом самим думать надобно, думать.

   - Подмогу на заставу пошлём, отчего не послать? Дело полезное. Пусть поостерегутся новгородцы. Разбойных ушкуйников лучше не у Рыбной слободы или Ярославля встречать, а на усть-Медведице, не допуская в ростовские волости.

Воевода продолжил значительно:

   - А разгадку новгородским хитросплетениям поищем. Изнутри поищем. Есть в Новгороде мои доброхоты, и - не из малых людей. С ними потесней сойтись надобно. Серебра на подарки не жалеть. Вотчинами жаловать, чтобы смелее были - в случае чего было бы им куда отъехать, чтобы жить безопасно и безбедно. В Новгород почаще верных людей с торговыми караванами посылать для пригляду...

Перевёл взгляд на боярина Василия.

Василий понимающе кивнул:

   - Озабочусь!

Однако заботы у боярина Василия тайные, от постороннего взгляда сокрытые. Со стороны же казалось, что ничего важного не происходит в Ростовской земле, живут здесь люди тихо и смирно.

За внешней тишиной только самые прозорливые мужи замечали, что прирастает силой Ростовское княжество.

Перетекая с беспокойного юга, умножаются люди в ростовских и суздальских волостях.

Новые сёла, как грибы после дождя, вырастают вдоль проезжих дорог.

Переходят из других княжеств на службу к господину Юрию Владимировичу заметные мужи с дружинами и дворней, вольготно испомещаются в пожалованных вотчинах, благо свободных земель в Залесской Руси было ещё много.

Богатеют торговые поволжские города, и судовые караваны чаще бороздят речные просторы.

Жизнь самого Юрия тоже протекала спокойно и размеренно.

Уютное уединение в любезной сердцу Кидекше.

Нечастые наезды в Суздаль - ради княжеских дел и к семье.

Трёх сыновей уже родила ему Евдокия: Ростислава, Андрея и Ивана. Подрастали сыновья крепенькими, как грибы-боровички, а старший — Ростислав — уже встречал отца за воротами, верхом на воинском коне, в сопровождении нарядной дружины сверстных. Было княжичу столько же лет, сколько самому Юрию, когда он отправлялся на княжение в Ростов.

Гордо проезжал Ростислав рядом с отцом по улицам Суздаля, и гражане радостно приветствовали обоих. Понимали люди, что законный наследник - залог устойчивости княжества, и были довольны.

Жить в супружестве с дщерью Аепы оказалось просто и удобно. Незлобивой была Евдокия, мужу послушной. К тому, что Юрий бывал на дворе только наездами, относилась без обиды, с детства была приучена к половецким обычаям, что муж в своих поступках - волен.

Супружеские обязанности Евдокия исполняла уже без пылкости, но и не совсем равнодушно. Большего Юрий и не желал. Княгиня - не любовница, её дело дом блюсти и сыновей-наследников рожать. Не любовной утехи ради приезжает князь на свой двор...

На людях Евдокия показываться не любила, больше в хоромах сидела - при сыновьях, а душу отводила в ловитвах. Ловчие, состоявшие при княгине, доносили боярину Василию, что она и на коне скачет лихо, и из лука бьёт птицу на лету — воин, а не баба!

Ночевать в сёлах или боярских вотчинных хоромах княгиня не желала, приказывала ставить на полях войлочную юрту. Сидела перед юртой на кошме, смотрела на закат, пела протяжные половецкие песни - до первой звезды.

Печальные были песни, бесконечные, как сама половецкая степь...

Об Ульяне княгиня то ли знала, то ли нет - Юрий так и не понял. Может, и знала, но виду не показывала. У отца-хана было много жён, с которой хотел, с той и спал, а остальные на то не обижались. Сама же Евдокия верность мужу блюла, это Юрий знал точно.

Своей вины перед Евдокией он не чувствовал. Раздвоилось в нём и не пересекалось: любовь - одно, супружество - другое, отдельное, не для души — для жизни.

А если и виноват Юрий, то не он один. Евдокия тоже не без вины. С рождением первенца ушла из Евдокии возбуждающая мужское желание девичья трепетность. Охолодела, оравнодушилась Евдокия, сын Ростислав до остатка выпил из матери ласковое тепло. Если приходил Юрий к жене в ложницу - не отказывала, но сама не приближалась. Потом и такое случалось: ночует Юрий в суздальском дворце после долгого отсутствия, но от жены дожится отдельно. А Евдокия словно не замечает отчуждённости: спокойна, дружелюбна, разговоры только о сыновьях, о хозяйстве.

Теперь Юрий часто отъезжал из Суздаля на неделю, две, три, а то и на целый месяц — сызнова обозревал своё княжество, с удовлетворением отмечал перемены к лучшему. Украшалась Земля, становилась благолепней!

В спутниках Юрия - только немногие ближние люди: старший дружинник Дмитр, духовник Савва (ревностным оказался путешественником!), Тишка, кто-нибудь из местных мужей-вотчинников, гридни-телохранители. Иногда, если позволяли дела, присоединялся боярин Василий.

Вместе с Василием выезжали на высокие речные берега, обозревали заречные дали. Юрий мечтательно говорил:

   - Здесь бы град поставить...

   - Самое место для крепкого града, - поддакивал Василий. - И на Усть-Кзье, где вчера были, тоже место для града доброе...

И чудилось Юрию, как украшается земля новыми лепыми градами, плывёт над полями колокольный благовест и люди в праздничных белых рубахах выходят из ворот встречать князя-градостроителя...

Зачем Юрию беспокойные киевские дела?

Но в Киеве о Юрии Владимировиче, князе Ростовском и Суздальском, не забывали. В лето от Сотворения Мира шесть тысяч двадцать третье в Суздаль прибыл посол от Мономаха, и не простой человек, но знатный муж из старой киевской чади, боярин Беловод. Великий князь Владимир Всеволодович звал сына на княжеский съезд в Вышгород.

Повод для княжеского съезда не показался Юрию значительным. Перенесение мощей святых мучеников Бориса и Глеба из ветхого деревянного храма в новопостроенную каменную церковь - дело скорее церковное, чем княжеское. Но киевский боярин был настойчив, повторял, что великий князь требует: князю Юрию Владимировичу быть в Вышгороде непременно!

Пришлось пообещать.

Потом долго сидели на совете с тысяцким Георгием Симоновичем и боярином Василием, прикидывали так и эдак. Должен же быть в княжеском съезде какой-то скрытый смысл!

Согласились на том, что Мономах сызнова решил перед всей Русью явить единство князей под рукой великого князя, а может, и место каждому князю указать в едином роде Рюриковичей. Под своим, конечно, верховенством.

Если так, то ехать в Вышгород надо, чтобы не оказаться в стороне, и ехать с самыми уважаемыми мужами и многочисленной дружиной, чтобы Ростовское княжество выглядело достойно.

Вместе с Юрием отправились в Вышгород тысяцкий Георгий Симонович, сын его Дмитр, боярин Василий, почтенный старец Жирослав Иванкович (давно смирился большой боярин с самовластием Юрия, верным слугой стал), воевода Пётр Тихмень, ростовский богатырь Стар.

Впервые Пётр Тихмень выступал не как воевода, а как советный муж князя. Над дружиной (поболе пяти сотен витязей в бронях!) начальствовал Иван Клыгин, что отстоял Кидекшу от булгарского наезда.

Ростовцев встретил у Вышгорода великокняжеский боярин Ольбег Ратиборович. Именем великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха благодарствовал Юрию, что тот явился по отцовскому зову без промедления, однако по поводу столь многочисленной конной дружины выразил своё недоумение. Зачем ростовскому князю столько воев? Не на войну ведь едет, на дружеский княжеский совет...

Большую дружину Ольбег велел оставить за стенами, в полевых станах, а в город входить только с ближними людьми. Не понравилось такое Юрию, но перечить не стал: не он здесь хозяин.

Молча проехал следом за Ольбегом к воротной башне.

Разместили ростовцев хорошо, грех жаловаться. Под постой Юрию определили богатый боярский двор с хоромами, питий и яств навезли в избытке, челядь была расторопна и услужлива, старалась угадать и немедля исполнить любое желание гостей.

Съезжались в гости братья: Роман, Ярополк, Вячеслав, Андрей. Ждали старшего — Мстислава Новгородского, но он только боярина прислал с величаньями и подарками. Мстислав-де постоянно при великом князе, весь в делах и заботах.

Посидели по-родственному за столом, поговорили.

Многое для Юрия прояснилось.

Великий сбор был в Вышгороде.

Слетелись церковные иерархи, как грачи на весеннюю пашню. Митрополит Никифор, епископы Феоктист Черниговский, Лазарь Переяславский, Никита Белогородский, Даниил Юрьевский, игумены Прохор Печерский, Сильвестр Михайловский, Савва Спасский, Григорий Алексеевич, Пётр Кловский и иные многие, имена которых братья не припомнили.

Давид и Олег Святославичи прибыли со всеми сыновьями и подручными князьями, а в этом был великий успех Мономаха - иных соперников, кроме черниговских владетелей, у великого князя не было.

Рассказали братья, что теперь Олег Гориславич держится скромно, к великому князю уважительно. Смирился, значит, с вокняжением Мономаха в Киеве. Может, запомнил жестокий урок, преподнесённый ему Мономаховичами на речке Колокше, а может, просто устал ратобор- ничать. К тому же говорили, что нездоров Гориславич, на коня взбирается с трудом, а дальние переходы и вовсе в крытом возке преодолевает, на мягких подушках. Верно говорили люди или нет, Мономаховичи не знали, они самолично Гориславича не видели.

Мая в первый день, в четвертую неделю по Пасхе, при великом стечении народа был освящён новый храм. Степенно и торжественно стояли большие князья: Владимир Всеволодович Мономах с сыновьями, Давид Святославич с сыновьями, Олег Святославич с сыновьями, а за ними - бояре и княжии мужи, ревниво присматривавшиеся, кто одет нарядней. Но нарядными были все, в глазах рябило от цветастых паволок, золотых цепей на груди, окованных светлым серебром ножен мечей и сабель. А о церковном причте и говорить было нечего: в праздничных ризах шествовали иерархи, будто сусальным золотом облитые. Золотым тканьём переливались хоругви, навершия пасторских посохов сверкали камнями-самоцветами.

Всем обильна земля Русская!

После освящения нового храма все Мономаховичи приглашены в хоромы Олега Гориславича - пировать.

Прямо с соборной площади князья отправились на двор к Олегу Святославичу.

Большие князья — Мономах и Святославичи — уселись в голове стола. По правую руку — Мономаховичи, по левую — Давыдовичи и Ольговичи, все по старшинству.

Юрий оказался на середнем месте. Ближе него к голове стола оказались все братья, кроме младшего Андрея.

Дальше, на окольных местах, расселись бояре и мужи, тоже по старшинству своих князей. Тысяцкий Георгий Симонович, бояре Жирослав и Василий, воевода Пётр Тихмень сидели почти на самом краю.

Юрий знал, что пировые старосты рассаживают гостей не по своей прихоти, не по случаю, но по значительности. Так вот как чествуют его, полновластного владетеля Ростова и Суздаля, на великокняжеском пиру — только в середних князьях!

Обиды своей Юрий не показывал, но и веселиться не стал — сидел молча.

Великий князь Владимир Всеволодович Мономах пробыл на пиру недолго. Поднял величальные кубки за хозяина пира, за брата его старейшего Давида Святославича Черниговского, за всех князей русских, единым сердцем собравшихся за этим словом, и тихо удалился.

Во главе стола остались только Святославичи.

Юрий приглядывался к ним, единственным оставшимся на Руси князьям, старшинством в княжеском роде превосходившим Мономаха, и думал, что верно говорили люди: немощны оба, не грозные князья, а тени былого величия. Видно, и вправду отжили своё Святославичи.

Давид - болезненно-рыхлый, одутловатый, мешки под глазами - пробует бодриться, одну за другой поднимает заздравные чаши, но рука дрожит, расплёскивает дорогое греческое вино.

Олег Святославич будто усох, лицо серое, морщинистое, сидит нахохлившись, как старый ворон, только глаза под кустистыми бровями посверкивают зло, пронзительно.

Чаша с вином стояла перед Олегом нетронутая.

К Юрию склонился брат Вячеслав, шепнул на ухо:

— Видать, не жильцы на этом свете Святославичи-то. Нет, не жильцы!

Юрий кивнул, соглашаясь.

Непонятно ему было злое торжество, прозвучавшее в словах брата. Чему радуется? Неужели не понимает, что им, владетелям уделов, падение Святославичей не на пользу? Уйдут Святославичи, и непомерно возвысится великий киевский князь, не останется ему ровни. Все остальные князья не владетелями будут, но безгласными подручниками...

Подумал так Юрий и устыдился. Впервые про себя назвал батюшку отстранённо - «великий князь», как бы отсекая от своих кнйжеских дел.

Грех так думать, грех!

Но прошлого единачества уже не вернуть. Расходились пути стольного Киева и Залесской Руси. Божьим ли предопределением, искушением ли дьявольским, но так уж получалось...

Не гордиться, не перечить великому князю, но помнить, что он, Юрий, в первую очередь владетель Ростова и Суздаля и только во вторую — сын Мономаха...

И ещё одно осталось в памяти после этого пира. Уже в сенях случайно услышал Юрий разговор двух каких-то мизинных князишек. Один спросил, указывая на Юрия:

   - А это кто?

Другой ответил пренебрежительно:

   - Из Ростова. Мономахов сын, Аепин зять...

Даже по имени не назвали!

Оглянулся на Георгия Симоновича, на Василия. Оба насупились, смотрят гневно — обида князю и мужам княжеским обида. Слышали, значит, оскорбительные слова...

Процедил сквозь зубы:

   - Придёт время, будут знать.

   - И трепетать будут, — подхватил Василий. — За тобой, княже, мощь великая!

На следующее утро сошлись князья к старой вышгородской церкви. Отпев молебны, возложили на воз мощи святого Бориса и повезли со свечами и пением. Митрополит с клиром по чину шёл пред гробом, а князья и бояре — позади. Множество людей теснились к гробу, чтобы хоть пальцем прикоснуться к святым мощам. Шествие с трудом пробиралось сквозь толпу. Великокняжеские отроки швыряли по сторонам серебряные монеты, куски парчи.

Гроб поставили в новой церкви и возвратились за мощами святого Глеба. Тем же чином вдругорядь двинулось печальное шествие по вышгородским улицам, и снова отроки бросали в толпу серебро и парчу.

Над гробами святых мучеников совершили литургию и с почётом отнесли мощи в камору, сделанную в церковном строении, - на почитание и вечный покой.

А потом был трёхнедельный пир у великого князя.

Разные пиры видел Юрий, но этот пир поразил его и заставил задуматься.

Бывали почётные пиры, на которых славили дорогих гостей, князей-союзников или заслуженных богатырей.

Бывали пиры-советы, на которых великие князья беседовали с мудрыми мужами о державных делах или накидывали службу мужам. Юрий к случаю припомнил, как сказывали гусляры:

Бывали пиры-суды, когда князь за пиршественным столом вершил судебные дела и виновного изымали отроки прямо из-за стола и метали в земляную тюрьму.

Бывали пиры-западни, когда князя зазывали на пир, а вместо пира ковали в железо. Недаром говаривали люди, что княжеские пиры «злы-омманчивы...».

Всякое бывало на Руси, но пира, подобного Мономахову, Юрий ещё не видел. Тысячи людей стекались к великокняжескому двору, и привратники впускали любого, желавшего почествовать хозяина. Прямо на дворе расторопная челядь потчевала людей пищей и питием. Над кострами медленно поворачивались цельные туши баранов и свиней. Пенилось в бочонках пиво. Янтарными слезами капали с наливных ковшей хмельные мёда. Ковриги лежали прямо на земле, на чистых холстяных подстилках.

В великокняжескую гридницу строгие придверники впускали людей с разбором. Кроме бояр и дружинников (мужи шествовали со своими князьями, как цыплята за курицей-наседкой), были приглашены к столу торговые гости, умельцы корабельщики, оружейные мастера, лучшие посадские мужики, выборные от волостей прожиточные христиане. Все сколько-нибудь заметные люди княжества сошлись за праздничным столом.

С чем можно было сравнить подобное торжество?

Пожалуй, только с великими всенародными пирами киевского князя Владимира Святославича, первокрестителя Руси, повелителя былинных богатырей...

Великие пиры князя Владимира... Великие богатырские подвиги князя Владимира... Крепкие грады имени Владимира... Святость Владимира, позаботившегося о почитании святых мучеников Бориса и Глеба...

В единую цепь сплетались благочестивые дела, и все именем князя Владимира освящались.

У всех было на слуху: «Владимир! Владимир!»

Сливались в народном сознании два Владимира — первокрестителя и Мономаха — в единый образ Великого Князя, и казалось это неотвратимым, как шествие времени.

Мая в пятый день Владимир Всеволодович Мономах собрал сыновей на прощальную беседу. Был он строг и немногословен. Постукивая пальцем по столешнице, пересчитал, что надобно делать для благополучия Руси и княжеского рода Всеволодовичей.

Войско держать в готовности, чтобы князья с ратными людьми тотчас явились, куда позовут...

Урочные киевские дани присылать сполна и надбавить сверх, ибо теперь не в чужие руки уйдут дани, но на пользу самим Всеволодовичам...

Принять на свои дворы советников от великого князя, чтобы лучше сопрягались вотчинные дела с великодержавными. С иными князьями вступать в договоры и союзы токмо после совета с великокняжескими мужами.

Мономаховичи выслушали отцовские наказы почтительно, не перечили, но радости на лицах братьев Юрий не заметил. Только Мстислав лучился довольной улыбкой. Оно и понятно - наследник великого княжения! А остальным эти наказы лишь в тягость. Привыкли Мономаховичи самовластно править в своих княжествах, чужие мужи им на дворе ни к чему.

Возвращались ростовцы хмурыми и озабоченными.

Как-то теперь будет под Мономаховой дланью?

Неунывающий Василий утешал:

- Всё обойдётся, княже. Слова у великого князя грозные, но ведь слова — это только слова. Как их собирается Мономах в дела обращать? В Ростовской земле мы хозяева, как повернём, так и будет. Даст Бог, всё перемелется! Отсидимся за своими лесами!

Так и решили: тихохонько отсидеться.

Прикинули, посовещались. Выходило не так уж безнадёжно, на каждый наскок был свой отскок, если поступать по-мудрому.

Урочные дани посылать в Киев?

Пошлём без отказа, богатой стала Ростовская земля, именья не убудет.

Войско готовить?

Это и самому Юрию на пользу, а вот куда и когда войско посылать - на то его, Юрия, воля.

Советников великокняжеских принять?

Примем, отчего бы не принять. Однако, если явятся, направить в Ростов, благо Ростов по-прежнему считается стольным градом, а Суздаль - токмо пригородом, хоть и князь в нём сидит. Умаления чести в том киевские мужи не увидят, а от дел будут в стороне. Пусть попробуют переупрямить тысяцкого Георгия Симоновича и старого воеводу Непейцу!

Самим же в великокняжеские дела не встревать, а ежели звать будут - не торопиться...

Как порешили, так и поступили.

Погодную дань в Киев отправили даже с превышением, чем заслужили благодарность великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха. А сколько из собранного по волостям у самих осталось - о том помалкивали.

Конные дружины все поля под Суздалем вытоптали до твердизны, неутомимо упражняясь в воинском деле под строгим присмотром воеводы Петра Тихменя.

Великокняжеского мужа, боярина Ошаню Семёновича разместили в ростовском княжеском дворце с великой пышностью. Дворецкий Дичок Борщов, истомившийся бездельем, закатывал пир за пиром. От него не отставали ростовские вотчинники: что ни день, то пирование. Ошаня не просыхал неделями. Верным товарищем в питие был ему дворецкий Дичок. Раньше дворецкий от скуки один попивал, теперь вдвоём с хмельными медами сражались, и частенько питием побеждены бывали - сползали под стол в беспамятстве. Никакого беспокойства не было Юрию от великокняжеского советника.

Редкие весточки из Киева исправно приносили верные люди боярина Василия, и не было в этих весточках ничего, что бы касалось Ростовской земли напрямую.

В Киеве случилось затмение солнца, мало его осталось, но всё кончилось благополучно. Снова очистилось солнце от тьмы, и люди вздохнули с облегчением.

Августа в восемнадцатый день преставился князь Олег Святославич. Кончины его давно ждали, последний месяц Гориславич с постели не вставал и людей не узнавал, даже самых близких.

Рассказывали, что умирал Гориславич трудно и мучительно, Божьим Предопределением расплачиваясь за грехи свои перед Русью. Мало кто поминал его добрым словом.

Повелением Мономаха был построен у Вышгорода великий мост через Днепр. Летописцы увековечили на пергаменте ещё одно доброе дело великого князя Владимира Всеволодовича.

И ещё одно стало известно Юрию, совсем тайное (боярин Василий опять расстарался!). Мономах велел игумену Сильвестру переписать прежнюю летопись, начатую Нестором-летописцем, чтобы всё нелестное для Всеволодовичей убрать, а о добрых делах записать подробно, паче же всего восславить самого Мономаха. Ростовцев сие тайное деяние не удивило, точнёхонько совпадало оно с другими самодержавными делами Владимира Мономаха.

Последнее время Юрий себя княжескими заботами не обременял. Везде сидели опытные мужи, подсказывать им что-нибудь было излишне. Не советов искали они у князя, но токмо одобрения уже сделанному. Чаще всего Юрий одобрял. Мудро направляли его мужи течение ростовской жизни, не было необходимости в ежечасном княжеском пригляде.

Умиротворение и покой были на душе у Юрия Владимировича. Он с охотой принимал гостей в Кидекше, отринув былое уединение, и сам ездил в гости. Чаще стал наведываться в Суздаль, и не только по княжеским делам. Ещё одним островком безмятежности и тепла стала для него семья. Половчанка Евдокия помягчела, видя внимание мужа к сыновьям, к семейным радостям и заботам.

Мирная жизнь была порушена в лето от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот двадцать четвёртое. Из Киева прискакал гонец с непререкаемым великокняжеским приказом: князю Юрию Ростовскому немедля прибыть со всеми полками в Смоленск. На кого будет война, гонец не сказал. Великий-де князь Владимир Всеволодович Мономах самолично встретит сыновей в Смоленске и сам всё обскажет.

Потянулись из Суздаля к смоленским рубежам конные дружины — по лесным дорогам, по бродам через бесчисленные речки. Воеводе Ивану Клыгину было велено идти не спеша, чтобы не притомить коней, и по пути сзывать под свой стяг местных вотчинников с военными слугами.

Сам Юрий с Василием и Петром Тихменем поплыли на ладьях вверх по Нерли, тоже не спеша. С князем была только ближняя дружина, две сотни гридней. А сколько ратников соберёт по пути Иван Клыгин и сколько присоединятся в Ростове, не знал и сам князь. По прикидкам выходило, что в княжеской рати будет не менее двух тысяч воев, и все - конные. Имея за плечами такую силу, можно и не спешить...

До волока на Сару-реку, что выводила прямо на озеро Неро, плыли почти неделю, хотя свободно могли уложиться и в три дня: плечо недлинное, встречное течение не упористое.

Извещённые скоровестниками, к берегам выходили волостные христиане, приходское духовенство с иконами, подъезжали местные вотчинники.

Юрий выходил на высокую корму под стяг с ликом Богородицы, заступницы Ростовской земли. Народ радостно приветствовал своего господина. Да и как было не поприветствовать такого князя? Лишними данями не обкладывает, судебными кляузами не изводит, сам не гневлив и незлопамятен, а главное — мирно при нём живётся. Забыли люди в Ростовской земле о войне.

Слава Господу и князю Юрию Владимировичу!

Случалось, что и на берег сходил Юрий, разговаривал с людьми приветливо. В боярских усадьбах пировал, когда дружина расходилась ночевать по избам. У ладей оставались немногие сторожа. Кого опасаться-то? Своя же земля!

Наутро в хвост княжеского каравана пристраивались новые ладьи - с боярскими слугами и боевыми холопами. Так, возрастая числом, неспешно катился судовой караван к Ростову.

В Ростове стояли два дня — смотрели конные дружины и отправляли к смоленскому рубежу. Там ростовцам велено было соединиться с полком воеводы Ивана Клыгина.

Особого воеводу Юрий ростовцам не назначил, повёл их до места старший княжеский дружинник Дмитр. Поняли ростовцы, что поход — дело княжеское, Земли не касающееся.

В Ярославле тоже пробыли два дня. Юрий даже на ловитву успел съездить в свой заповедный лес за Медвежьим оврагом. Пустовато оказалось в княжеском лесу. Видно, не больно-то придерживались ярославцы княжеских заповедей, исходили лес вдоль и поперёк. Какая уж тут дичина?

Юрий велел княжеские межевые знаки вкруг леса подновить и сторожей поставить, а ярославскому наместнику строго выговорил: негоже-де так небрежно за княжеским добром присматривать.

Долго стоял судовой караван и против Усть-Медведицы, возле ростовской сторожевой заставы. Не застава это уже была - градец малый, но крепкий. Рвы выкопаны, валы насыпаны, а над валами - частокол и высокая воротная башня с колоколом. Под берегом пристань, а у пристани — быстроходные воинские ладьи. Ударят в колокол сторожа, и выбегают ладьи навстречу судовым караванам - досматривать.

Старшего по заставе Юрий похвалил, а тот пожаловался, что новгородцы озорничать начали. Не торговые, конечно, люди озорничают (те смирно себя ведут, мытное серебро отдают без спора), а бояре новгородские. Въезжают в волость с оборуженными холопами, лаются с заставскими десятниками, чуть не до боя дело доходит. А с новгородскими ушкуйниками, что пробираются на Волгу разбойничать, и бои бывали...

Юрий посоветовал с новгородской нарочитой чадью обращаться бережно, до смертоубийства не доводить, но и воли не давать: земля здесь однозначно ростовская и новгородцам о том ведомо. А ушкуйников бить без пощады, никто за них не вступится - ни князь Мстислав, ни мужи-вечники.

Про себя Юрий решил, что не заставу здесь надобно держать, а срубить крепкий город. Устье Нерли-реки - разве не подходящее место? Но забота это не сегодняшняя...

Неторопливое судовое шествие по Волге напомнило Юрию его первый поход к Ростову, только раскручивался речной путь в другую сторону - не с заката на восход, а с восхода на закат, и не робким отроком он был теперь, но державным мужем. И не было тогдашнего тревожного ожидания неизвестности.

Неудивительно, что за всеми этими промедлениями князь Юрий приехал к Смоленску последним из Мономаховичей. Заждался его Иван Клыгин, давно обустроивший свой воинский стан на луговой стороне Днепра, прямо против города.

Воеводского доклада Юрий слушать не стал, велел только принять и накормить дружину, а сам с боярином Василием и десятком гридней-телохранителей проехал по наплавному мосту к городу.

Ростовского владетеля никто не встречал. Стража в воротах молча расступилась, пропуская нарядных всадников, воротный десятник поклонился — вот и вся встреча.

Юрий не то чтобы обиделся - как-то неуютно стало.

Смоленские улицы удивили сонным покоем, безлюдьем. Ратных людей не видно, да и прохожих было немного. Правда, Юрий уже знал, что Мономах велел князьям до поры оставаться в своих воинских станах за городом, но всё же, всё же...

Поехали прямо ко двору брата Вячеслава.

Князь Вячеслав Владимирович Смоленский с боярами встречал Юрия у крыльца (успели всё-таки предупредить!). Обнялись братья по-родственному, рука об руку пошли в хоромы. Миновали просторные сени, гостевую гридницу, уединились в уютной теремной горенке.

Бояре остались за порогом.

Василия тоже в горенку не пригласили. Юрия это не огорчило. Давно прошло время, когда он нуждался в подсказках, сам научился вершить хитроумные посольские дела.

Речной ветерок тянул в распахнутые окна, шевелил кружевные занавески. Чуть потрескивая, теплилась лампадка под образами. Юрий сидел в кресле, покойно откинувшись на мягкие подушки.

Только что покончили с непременным вежливым разговором о здоровье, о семье, о видах на урожай жита, о прочих необязательных житейских мелочишках. Подняли и сдвинули кубки с лёгким греческим вином, закусили сушёным заморским фруктом - фиником.

Вячеслав ожидал расспросов, но Юрий молчал, безмятежно любовался проплывавшими за окном белыми вспененными облаками, и казалось - ничего его больше не интересует.

Цену отстранённого ожидания перед серьёзным разговором Юрий знал уже давно: кто перемолчит - того и верх!

Первым нарушил молчание Вячеслав. Поинтересовался, знает ли Юрий, зачем собирает их батюшка.

Юрий посмотрел на брата как бы с удивлением:

- Откуда ж мне знать? Суздаль от державных великокняжеских дел далеко. Это тебе всё ведомо, на твоей земле собираемся. Поделись по-братски...

Тут уж Вячеславу ничего другого не оставалось, кроме как рассказывать: сам напросился. Вздохнул Вячеслав и начал издалека, со времён великого князя Ярослава Мудрого. Повествование его было длинным и поучительным, и выходило, что семена нынешних усобиц давно посеяны, и знать о том любому князю нелишне.

Рать собиралась на Глеба Всеславича Минского, из рода полоцких князей. Со слов Вячеслава выходило, что полоцкие князья - давнишние соперники Киева. Дед Глеба, князь Брячислав Изяславич Полоцкий, даже у своего могучего стрыя Ярослава Мудрого сумел оттягать несколько городов, подкрепив войско большим числом скандинавских наёмников, а отец Глеба - Всеслав - ходил походами на Псков и Великий Новгород, хотя их прибрать к рукам. Не вышло! Вместо новгородского княжеского стола оказался Всеслав в киевской земляной тюрьме, и только великая замятия шесть тысяч пятьсот семьдесят шестого года вызволила его из крепкого заключения.

Через десять лет Всеслав попытался присоединить к своим владениям Смоленское княжество, захватил и пограбил Смоленск, но был выбит отцом Мономаха, великим князем Всеволодом Ярославичем. Ответным походом киевские полки сожгли города Всеслава — Лукомль, Логожск, Друцк и предместья Полоцка; сам Всеслав отсиделся за крепкими стенами своей столицы.

Воевал с полоцким князем и Владимир Мономах. В лето шесть тысяч пятьсот девяносто второе он с большим войском ворвался в Полоцкое княжество, взял на щит славный город Минск. Паче всего уязвило Всеслава, что вконец опустошил княжеский двор, не оставив на нём ни челядина, ни скотины, ни именья - всё увёз в своём обозе. Притих после этого похода Всеслав, в княжеские усобицы больше не ввязывался.

Сын Всеслава - Глеб - всей Полоцкой земли за собой не удержал, княжил только в Минске, но дерзкий и корыстолюбивый нрав унаследовал от отца. Держался от великого киевского князя особняком, даней в Киев не посылал. Пробовал его приневолить тогдашний великий князь Святополк Изяславич, в лето шесть тысяч шестьсот двенадцатое ходил походом к Минску, но неудачно. Ещё больше возгордился Глеб Всеславич Минский, больше к Польше тянулся, чем к Руси.

За многими походами, усобицами и мятежами стали о нём забывать, но минский князь сам о себе напомнил. Нынешним летом вдруг ворвался в Смоленское княжество войной, сжёг город Слуцк, пограбил волости. Такого простить было нельзя, вот и собирает Мономах войско для похода на Минск...

Повествовал Вячеслав неторопливо и обстоятельно, к месту и не к месту вставлял книжные слова - будто летопись пересказывал.

Юрий слушал уже без особого внимания. Главное было понятно - на кого рать и по какому поводу, как понятно и то, что для Ростова все эти задумки - посторонние. Пусть Вячеслав сам с Глебом разбирается.

Однако мысли свои Юрий перед братом являть не стал, дослушал до конца. У брата Юрий и обедал, и почивать после обеда остался в покойной дворцовой ложнице. Боярина Василия отослал в полевой стан - помогать воеводе Петру Тихменю обустраивать войско.

Вышел Юрий из ложницы, когда солнце уже клонилось к закату. А за дверью Василий стоит - разволнованный, заждавшийся. Оказалось, стан неожиданно навестил сам великий князь. За сыном посылать не велел, сказал воеводам:

   - Без князя досмотрю воинство. Если без князя порядок в стане, значит, при князе порядка вдвое. Показывайте, воеводы.

Негневливо так сказал, дружелюбно, но зачем-то добавил:

   - Юрий-то, поди, умаялся в дороге, сюда бегучи. Пусть в хоромах после великих трудов отсыпается...

Василию почудилась в словах великого князя скрытая насмешка, вроде как упрёк. Не мог не знать Мономах, что Юрий вовсе не спешил, подолгу стоял в разных местах! Как понять слова великого князя?

Юрий беспокойства своего верного боярина не разделил. Не встревожило его, что сказал батюшка и как сказал. Велено было в Смоленск прийти, вот он и пришёл. А как идти - вборзе бежать или шествовать неторопливо - на то его, Юрия, разумение. Не служебник, чай, - владетельный князь!

Внутреннее высвобождение из-под властной отцовской опеки радовало и одновременно тревожило - непредсказуемостью будущего. Отдельный путь - опасный путь, и всё же иного пути для себя Юрий уже не видел.

Василий был удивлён безразличием князя к своим вестям. Пожалуй, впервые посмотрел Юрий на своего верного боярина со снисходительной жалостью. Вот ведь, кажется, и умён боярин, и опытен, и в посольских хитростях равного ему не было, а до глубинного княжеского разуменья подняться не в состоянии!

От Бога сие державное разуменье, лишь прирождённым князьям доступное, токмо от Бога!

Делиться обретённой истиной с Василием не стал, приказал коротко:

- В стан ступай, помогай воеводе Петру. Я же у брата ещё побуду...

На большом совете Юрий сидел среди громогласных Давыдовичей и Ольговичей. Без мест на совете было — кто где сел. Только Владимир Всеволодович Мономах сидел отдельно на высоком великокняжеском кресле, как бы сравняв под собой остальных князей — и сыновей, и сыновцев.

Сторожевым полком выступил Ярополк Владимирович с Давыдовичами и Ольговичами, следом — сам Мономах с большими полками. Юрий с остальными братьями был при отце. Дружинами его распоряжались великокняжеские воеводы.

Перед многолюдством великокняжеских полков сдалась Орша.

Ярополк с Давыдовичами и Ольговичами взял и пограбил город Друцк, второй после Минска коренной град князя Глеба, а всех жителей града перевёз в отцовские вотчины на реке Суле.

Князь Глеб Всеславич запёрся за крепкими стенами Минска: выходить в поле против такой многолюдной рати было бы безумием.

Медленно, неторопливо облегали великокняжеские полки град, разбивали станы, ставили заставы на проезжих дорогах. Мономах объявил, что приступать к городу не будет, бережа христианскую кровь, но выморит князя-ослушника гладом и хладом.

В станах по его приказу начали рубить избы, являя намерение стоять осадой сколько угодно долго, хоть всю зиму. Разъехались по окрестностям летучие загоны с подводами - собирать по деревням корм для людей и коней.

Гражане Минска устрашились неминуемой жалкой смерти и, собравшись вечем, заставили своего строптивого князя мириться с Мономахом. Но Мономах отослал послов Глеба обратно без чести, велел передать гражанам, что не будет им прощенья, пока самого Глеба и его злобившихся советников не приведут окованными в железо.

Опечаленные послы покинули великокняжеский шатёр, а за ними вышел Ольбег Ратиборович — договорить то, что Мономах прилюдно сказать не пожелал.

Ольбег посоветовал послам передать Глебу, чтобы тот просил других князей о заступничестве перед гневом Мономаха, и обещал, что прощение будет, если князья о том попросят и поручатся за Глеба...

Наутро Глеб с женою, детьми и всеми вельможами перед лицом князей смиренно просил о прощении, обещал впредь не своевольничать. Клятвы свои Глеб скрепил крестоцелованием и был прощён. Мономах даже вернул ему грады и земли, но не все. Пограничные со Смоленским княжеством волости были переданы князю Вячеславу Владимировичу - за урон и обиду. Вячеслав поставил там новый город Желню и населил его пленными полочанами.

А потом по обычаю был великий пир.

Глеба намеренно посадили среди младших Ольговичей.

Бледный, в одночасье постаревший, Глеб униженно благодарил братьев-князей за заступничество перед великим князем.

В чём было недомыслие Глеба?

Наверное, в том, что он оказался в одиночестве, противопоставив себя всему княжескому сословию. Вот и озирается жалко и бессильно, как затравленный волк...

Было в унижении минского князя для самого Юрия что-то оскорбительное. Как ни порицай Глеба, но ведь он из княжеского сословия, любой из князей может оказаться на его месте, если вызовет гнев великого князя.

Может, и самовластие самого Юрия призрачно?

Да, призрачно, если Юрий будет один. Но если за ним соберутся князья-союзники, можно разговаривать с великим князем на равных.

Тогда...

Тогда, выходит, отстранение Юрия от межкняжеских дел — не на пользу княжества?

Думать, крепко думать надобно...

А Мономах ратоборствовал, словно старался на закате жизни (седьмой десяток ему пошёл!) восполнить всё упущенное за долгие годы переяславского сидения.

Царевич Леон, зять Мономаха, вдруг пошёл войной на греческого императора Алексея. Почему осмелел Леон, ясно было всякому: с Леоном были сильные русские полки. Император от войны уклонился, прислал на Днестр посольство с мирными предложениями. Леон получил во владение несколько городов по Дунаю и успокоился.

Недооценили Леон и его киевские советники коварство и жестокость греков. Того же лета, августа в пятнадцатый день, был убит царевич Леон неким сарацином по тайному приказу императора. Мономах уже открыто послал на Дунай воеводу Ивана Волшанича и посадил в дунайских городах своих управителей.

Тогда же князь Ярополк Владимирович и князь Всеволод Ольгович ходили ратью к Донцу, сызнова взяли половецкие городки Балин, Черлюев и Сугров и со многцм полоном возвратились в Киев.

А на Дунае дело шло к большой войне. С греческих огненосных триер сошли на берег одетые в брони стратиоты, выкатили к городам хитроумные стенобитные орудия. Противиться им не было возможности. Один за другим склонялись под власть императора дунайские города, изринивая Мономаховых управителей. Дунайские владения уплывали из рук великого киевского князя.

Мономах посылал на Дунай своего сына Вячеслава и воеводу Фому Ратиборовича, но те возвратились без победы. Трудно было сражаться с тяжёлой греческой конницей, непробиваемыми оказались густые пехотные фаланги, ощетинившиеся длинными копьями.

Успешнее была война на другом краю Руси - у пределов Великого Новгорода. Князь Мстислав Владимирович с новгородцами и псковичами ходил в Ливонию, марта в девятый день взял копьём град Медвежью Голову и, положив на чудь дань, со многим полоном возвратился.

Не обошлось без войны и следующее лето, от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот двадцать пятое. Сам Мономах ходил ратью на Ярославца Святополчича, владетеля Владимиро-Волынского княжества, за неповиновение его и стяжание чужих вотчин. Шестьдесят дней полки великого князя, Давида Святославича Черниговского, князей Володаря и Василька Святославичей осаждали стольный град Ярославца, пока тот, видя своё бессилие и великий недостаток в харчах, сам не вышел из града с повинной.

Связав ослушника крепкой ротой, Мономах возвратился в Киев.

Не забывал великий князь Владимир Всеволодович Мономах и про свои бывшие дунайские владения. Киевские полки он на Дунай не посылал, но подговорил своего зятя хана Аепу откочевать с ордой к Дунаю.

Болгарский князь, владетель тех местностей, биться с великим множеством половецких всадников не решился, прислал к хану посольство с щедрыми дарами. Корыстолюбивые половцы согласились на мир, приняли дары: золото, серебро, дорогие одежды, множество яств и питий.

Однако напрасно радовались хан Аепа, его мурзы и богатыри. Всё питие оказалось отравленным. Лучшие люди орды, и из чёрных людей многие, вкусившие от греческой щедрости, в одночасье померли, а остальных болгарский князь, напав в ночи, побил и попленил, так что мало кто из половцев возвратился с Дуная.

Не стало у Мономаха в половецких степях хана-родственника.

Восполняя урон, Мономах поспешил взять за своего сына Андрея внучку другого сильного хана - Тугорхана. Но такой родственной доверительности, как с Аепой, ещё не было.

И дальше - что ни год, то война!

В лето шесть тысяч шестьсот двадцать шестое Волынский князь Ярославец, забыв клятвы свои, снова замятежничал. Мономах послал полки к Владимиру-Волынскому. Но Ярославец бежал в Польшу, к своей сестре и зятю - польскому королю. Попробуй достань его!

Не успели передохнуть после Волынского похода - новая рать. Мономах решил отвоевать дунайский удел для наследника покойного царевича Леона, своего внука Василия.

Снова воевода Ян Вышатич повёл полки к Дунаю, а следом за ним собирался выступить и сам Мономах со всеми князьями русскими, в великой силе. Ждали только весны, чтобы зазеленела степь и был корм для конницы.

Император Алексей, убоявшись большого нашествия, прислал к Мономаху великое посольство: митрополита, епископов и знатных вельмож со многими дарами.

Диковинные были дары, со значением: венец царский, златотканая царская хламида, скипетр, чаша сердоликовая с камнями-самоцветами. Нарекал император великого киевского князя царём и братом, как ровню, и в том была великая честь - греческий император считался первейшим среди христианских государей. Ради одного этого можно было отказаться от войны, тем более что послы обещали откупиться от Василия за дунайские города серебром.

Мирный договор греки хотели скрепить браком княжны из рода Мономахова с императорским сыном Иоанном и бывшие Леоновы города отдать им как бы в приданое. Хитрый ход придумали греки, не умалявший великокняжеского достоинства, - города как бы оставались во владении рода Мономаха!

Помедлив для приличия неделю, Мономах дал согласие.

Ответное русское посольство отправилось в Константинополь.

Только-только замирились с греками - князь Глеб вылез из своей минской берлоги, принялся воевать земли Мономаховых детей - смоленские и новгородские волости.

Князь Мстислав с братьями ответно осадил Минск.

Теперь уж просьбам Глеба о прощении Святослав приказал не внимать — хватит, натерпелись! Мономаховичи взяли Минск копьём и привезли Глеба в Киев в цепях. Там, в земляной тюрьме, в тесном заключении, Глеб и преставился.

Избавились от Глеба - Ярославец явился из Польши с королевской помочью, подступил к городу Червеню, где наместничал киевский боярин Фома Ратиборович.

Фома на этот раз своего имени не посрамил, вышел с ратью из города и погнал поляков прочь.

Отмщая за набег, Мономах послал в Польшу воеводу Андриана Почаина, многие городки и местечки пожгли и пограбили, чтобы неповадно было полякам в русские земли хаживать. Однако и сами немало ратников потеряли: у своих порогов поляки рубились зло.

Половцы наезжали, пока полки воевали на Дунае и на Волыни, но малыми ордами, и отбегали быстро. Мономах за ними даже погоню не посылал.

Металась Киевская Русь в военной лихоманке, сотрясаясь от тяжёлой поступи великокняжеских полков, стонала под копытами польских и половецких коней, и не было там покоя людям.

Великокняжеское величие щедро оплачивалось кровью и слезами.

Но все эти грозы проносились мимо Ростовской земли.

Только единожды сходила на Дунай малая суздальская дружина. Очень уж просил тесть Юрия, хан Аепа, прислать хотя бы немного воинов в кольчугах, отказать было неудобно.

Господь берег суздальцев и воеводу Ивана Клыгина от нелепой смерти, опоздали они на последний ханский пир. Подъехал Иван с товарищами к ханскому шатру и сразу понял: что-то тут неладно! Караульные ратники возле порога лежат - скорчившись. Заглянул в шатёр - мурзы и военачальники вповалку, тоже бездыханные, и Аепа среди них - почернел лицом, на губах зелёная пена.

Иван - на коня и прочь, поднимать остальную дружину.

Понеслись дружинные кони в ночь, подальше от злодейского места. Так и гнали без передышки до самых суздальских рубежей. Добежав же, возблагодарили Бога за спасение. Если бы не бешеный ливень, задержавший дружину на полдня, лежать бы суздальцам под сенью ханского шатра бездыханными...

Больше чем грозовые всполохи войны озаботило Юрия и его советников малое семейное событие: великий князь Владимир Всеволодович Мономах взял из Великого Новгорода старшего сына Мстислава и посадил в близлежащем Вышгороде, а в Новгороде оставил князем внука - Всеволода Мстиславича.

Сам по себе Вышгород - град невеликий, но всем известно на Руси: вышгородское сидение - последняя ступенька к великокняжескому столу. Посадив сына на новгородское княжение, Мстислав заранее напрямую привязывал Новгород к Киеву, а это Юрию в урон. Пока брат Мстислав сидел в Новгороде сам, Юрий о новгородском столе не загадывал. Мстислав - старший! Терпеливо ждал, когда Мстислав навсегда уйдёт в Киев. И дальше поглядеть, как обернётся дело. Ведь у Ростова с Новгородом - одна судьба, из одного северного корня произросла Русь...

А оборачивается вон как - нескладно. Тянет, тянет Мономах Новгород к Киеву!

Будто нарочно подтверждая опасения Юрия, великий князь Владимир Всеволодович Мономах вдруг сам явился в Суздаль, вызвал к себе новгородских посадников. В нарушение обычая велел новгородцам по-прежнему посылать дани Мстиславу, даже если его в Новгороде не будет, словно нынешний новгородский князь Всеволод и не князь вовсе, а Мстиславов наместник.

Смолчали новгородские мужи, но Юрий видел - недовольны.

Тем же вечером новгородский посадник Константин Моисеевич навестил боярина Василия и имел с ним долгую беседу. А Василий, не откладывая до утра, - к князю.

О чём они беседовали наедине, никто никогда не узнает.

Тишка, стороживший дверь потайной горницы, слышал только прощальные слова князя:

— Не так-то всё просто, батюшка! Не так просто!

А боярин Василий смеялся, довольный.

В ту ночь и были произнесены слова, обозначившие новую большую заботу князя Юрия Владимировича Ростовского и Суздальского: «новгородский узел».