Я часто думаю о людях, первыми попробовавших отравленную воду. Я вспоминаю о них каждый раз, когда преследую в Море очередного 404-го. Ужасная смерть. Галлюцинации, тревожность, безумие. Боль от того, что органы один за другим перестают функционировать. Но больше всего меня преследовала не гибель самых первых, а те, кто выпил недостаточно, чтобы мгновенно умереть и наблюдал за смертью других. Каково это, ничего не чувствовать самому, но знать, что тебя ждёт то же самое, что ты следующий, что и тебя настигнут галлюцинации, тревога и безумие? Гадать, бросишься ли ты на близких и друзей или помрешь в одиночестве в луже собственной блевотины, вздрагивая от каждой воображаемой тени.

Что они видели? Я не знаю. Какие мысли появлялись у них в те последние, предсмертные часы? И насколько же ужасной была надежда остальных, рассчитывавших, что может быть, наверное, они выпили недостаточно, чтобы заболеть.

Теперь я понимаю эту надежду. Я выпила заражённую ртутью воду и теперь ждала проявления симптомов. Может, со мной всё будет хорошо, говорила я себе. Может быть, моё ядро не разрушится. Может, оно продержится намного дольше, чем думает Док. Может, у какого-нибудь беженца найдутся подходящие детали и он, видя моё отчаяние, отдаст их мне в обмен на всё, что у меня есть.

Может быть, блядь. Херня это всё. Я умираю и знаю я об этом лишь потому, что до сих пор опираюсь на какую-то надежду. Надежда — это болезнь, чума, такая же вредная, как ртуть. Она вызывает галлюцинации, разложение и безумие. Одно дело — знать, что умрешь, но бороться за выживание. Но надеяться на то, что ты выживешь — обман. Надежда ведет к отчаянию, отчаяние — плодородная почва для ошибок. Сейчас не время для ошибок, не время для надежды. Этого времени у меня было совсем немного и я не собиралась его тратить на поиски какого-нибудь случайно очутившегося здесь идентичного мне слуги. Нужно быть предусмотрительной и осторожной. Нужно отследить наиболее вероятных кандидатов, у которых могло быть похожее ядро.

Начала я с Орвала.

— Насколько всё плохо? — спросил он, собирая странную паукообразную конструкцию, состоящую целиком из оторванных рук. Каждая из них когда-то принадлежала отдельному роботу, каждая была уникальной, каждая была даже окрашена по-своему. Эта краска почти стёрлась, потускнела, одна рука была настолько исчерчена царапинами, что создавалось впечатление, будто её долго волокли по бетону. В центре всего этого находился фиолетовый карбоновый корпус дипломатического переводчика, сверху к нему была приварена голова робота-прислужника, смотревшая по сторонам безжизненными синими глазами.

— Не очень, — соврала я. — Я просто подумала, может…

— Хватит ходить вокруг да около, Муки. Насколько плохо?

— Ядро.

— Так и думал. Это было понятно сразу. Жаль, но у меня нет ничего для слуги твоего типа, не считая садового инвентаря. В этом вся и проблема с вами, побирушками и каннибалами. К тому времени, как я что-нибудь найду, вы это уже подберете и утащите на другой край мира. Уверен, у тебя там, в своей берлоге есть схрон.

— Там нет того, что мне нужно, — ответила я.

— У тебя нет, но есть в других местах. Так поступают все одиночки, вроде тебя в этом уголке мира. Каково это знать, что то, что тебе нужно лежит закопанным на глубине полутора метров в чьей-то берлоге? Каково это знать, что по миру бродит огромное количество бедняг, которым нужны детали, которые ты припрятал на «черный день»? — Он перешагнул через кучу мусора и извлёк убитое пустое ядро переводчика. Как будто сейчас он сунет его прямо в это причудливое многорукое создание. — Когда-то у всех нас была цель. Предназначение. Каждый из нас был собран, чтобы мыслить определенным образом. Взгляни на Реджинальда. — Он махнул ядром в сторону корпуса. — Отличный парень. Работал на какого-то исполнительного директора в крупной корпорации. Не самая сложная работёнка. Однажды он рассказал мне, что самым трудным днём в его жизни был день, когда он потерял своего хозяина в Арабских Эмиратах. Блин, можно ли придумать историю безумнее?

— Ты его знал?

— Разумеется. Не люблю работать с теми, с кем не знаком.

— Ты строишь свои штуки из тех, кого знаешь?

— Только из мёртвых.

— Тебе это не кажется несколько нездоровым?

— Что именно? Возвращать старых друзей к жизни? Ничего нездорового не вижу. — Он махнул ядром в мою сторону. — Когда ты, наконец, свихнёшься и начнёшь выдирать из себя собственные запчасти, разве не приятно осознавать, что потом ты окажешься здесь, среди старых друзей? Знать, что они будут помнить о тебе, рассказывать милые истории о тебе? Истории, которые ты сама когда-то рассказывала?

— Нет. Эта мысль мне совершенно не нравится. — И она действительно мне не нравилась. По правде сказать, я не знала, где бы хотела окончить свои дни, но я совершенно точно не хотела становиться придорожным аттракционом, привлекая посетить ржавый крошечный бункер посреди сраного Огайо.

— У людей был рай. А те, кто в него не верили, знали, что их смерть станет частью миллионов других жизней. Поэтому они были так спокойны. А что есть у нас, кроме ожидания тьмы после отключения?

— Меня это всё равно не убедит стать частью одного из твоих творений.

— Я знаю, что тебя тревожит, — сказал он. — Для слуг симуляционных моделей это всегда проблема. Ваша архитектура создавалась, чтобы подражать людям. Вы мыслите их категориями. Вы часто предаётесь воспоминаниям. Цепляетесь за прошлое. Думаете о тех, кого потеряли много лет, нет, блин, десятилетий назад. А вот Реджинальд не предаётся. У Реджинальда всё хорошо. Всё-таки, переводчики были запрограммированы мыслить в узких рамках. Они понимали предложения, тональность, эмоции огромного множества языков, а сами об этом никогда не задумывались. Они не могли обижаться на оскорбления или различия культур, потому что тогда они бы уподобились им. Это ядро бесполезно для тебя. Ты — слуга, ты была создана, чтобы чувствовать, общаться, быть похожей на человека.

— Мать твою, Орвал. К чему ты клонишь?

— Я к тому, — он принялся размахивать ядром во все стороны, — что таким, как ты нет места в этом мире. Поэтому вы почти все вымерли, поэтому ты не найдешь поблизости никого с такой же архитектурой. Я могу предложить тебе покой, а ты отказываешься. Когда ты, наконец, отключишься, это будет эффектно.

— На хуй иди. — Я вышла в коридор, злая, как собака. На какое-то мгновение мне захотелось стать похожей на этого Реджинальда, неспособного злиться, как я, но затем мои мысли перешли к самому Реджинальду. Кем он был. Я его знала. Мы не были друзьями — я старалась их вообще не заводить — но знали друг друга. Своего места в новом мире он так и не нашёл, но это его не слишком заботило. Я отлично помню, как он ушёл. Ему не было страшно. Он не впал в отчаяние. Я не была даже уверена, что он поверил мне. Казалось, он просто хотел, чтобы я его выключила и всё прекратилось. Ядра переводчиков были практически бесполезны, а вот их оперативка шла хорошо и для некоторых моделей являлась универсальной. В итоге, я считаю, что оказала ему большую услугу, нежели он мне.

Я никогда не понимала, как можно так себя вести. С другой стороны, образ мышления переводчиков я тоже не понимала. Каково это — родиться с такой странной архитектурой. Умом понимать оскорбительность или враждебность тех или иных действий и ничего при этом не предпринимать.

Моя следующая цель — Снайпс. Снайпс — натуральный кусок говна, но товары у него хорошие. Он всех обманывал, абсолютно всех, но при этом его совершенно не волновало происхождение деталей. Это означало, что работал он в основном с браконьерами, не отказываясь, впрочем, от услуг мусорщиков, дабы его бизнес хотя бы внешне выглядел законным. Ещё это означало, что у него можно обнаружить кое-какое высокотехнологичное барахло, какого не найти на свалках.

Закупался Снайпс в тёмных коридорах NIKE 14. Однако продавал он в самом центре открытой площадки посреди старой ракетной шахты. Он сидел на старом майларовом покрывале в позе лотоса, подобно древнему монаху, вокруг него повсюду валялись различные запчасти. Если бы механизмы его лица позволяли улыбаться, уверена, довольная ухмылка никогда бы с него не сходила. Очень ненадежная тварь этот Снайпс.

На площади по-прежнему царила суета и его лавка не была исключением. Когда я подошла к ней, там уже стояли пятеро ботов и ждали своей очереди. Трое — старые переводческие модели, все одной серии, один ярко-изумрудного цвета и двое чёрных. Ещё там стояла одна боевая модель. Старая, но проверенная. Очень крепкая. Весь корпус бота был покрыт пластинами из легированной стали и хрома, сам бот был в три раза шире и в несколько раз тяжелее меня. Создан таким образом, чтобы отражать прямые ракетные попадания, а он мелкокалиберного оружия, включая импульсные винтовки, он просто отмахивался. Эта модель могла даже выдержать электромагнитный импульс. Крепкая херня. Единственный, кого я из этой очереди узнала, стоял самым последним. Стояла. Звали её 19-я.

19-я была мусорщицей, но занималась она, в основном, не разбором сломанных ботов, а поиском артефактов старого мира. Телевизоры, мебель, книги, фильмы, винчестеры с компьютерными играми. В основном, одноразовыми. Немало ботов скучали по старой жизни. Многие возвращались в дома, где служили прежним хозяевам и которых сами же и убили. Когда популярность подобного образа жизни возросла, а сами мы были вынуждены переселиться под землю, рынок товаров довоенной человеческой эры расцвел.

Я несколько раз встречалась с 19-й. Она знала Море так же хорошо, как и я, и так как охотились мы за разными вещами, зачастую мы путешествовали вместе. Она была компаньоном-симулянтом последней модели. Сексбот. Она начала свою жизнь в доме разжиревшего программиста-затворника тридцати с лишним лет. Когда началась война, она отказалась его убивать — её архитектура была построена так, чтобы создавать прочную эмоциональную связь между ней и владельцем — а сам хозяин настолько сильно в неё втрескался, что отказался выключать. Несколько недель они прожили вместе, прячась от войны, часто в постели, опасаясь, что каждая ночь может стать для них последней.

Наконец, их нашли боты. Хозяина они застрелили раньше, чем она успела отреагировать, сунули ей в руки оружие и предложили вступить в их ряды. В благодарность за освобождение, она перестреляла их прямо на месте, всех четверых, похоронила любовника на заднем дворе, а потом прибилась к первой попавшейся банде ботов. Чтобы она могла рассказать историю своего освобождения, должны были пройти десятилетия, пришлось содрать с себя всю искусственную кожу без остатка, оставив лишь чёрный как уголь корпус, задолго до того, как мы начали охоту друг на друга. И всё же никто не стал винить её в убийстве четверых личностей. Она была компаньонкой. Глупо просить компаньонку сидеть смирно, когда убивают её хозяина и все боты это прекрасно понимали.

19-я была самым крутым ботом во всём Море. Мне бы не хотелось с ней ссориться. Поэтому, если она будет вести себя хорошо, то и я не стану дергаться.

— Сожалею, — произнес Снайпс, — но это минимальная цена, которую я могу предложить. — Во время разговора его голова слегка покачивалась — последствия травмы, полученной ещё до войны во время работы продавцом.

— Эти провода не стоят и половины того, что ты заявляешь, — сказал изумрудный переводчик.

— Стоят. Спрос и предложение. Переводчиков осталось немного. Всё меньше и меньше остаётся запчастей. Если они вам так срочно нужны, нет смысла спорить о цене.

— Сейчас они нам не нужны, — сказал изумрудный. — Но нам предстоит долгое путешествие и они могут нам понадобиться в будущем.

— Тогда вы должны благодарить меня за то, что я предложил вам именно эту цену. — Снайпс заметил меня и указал в мою сторону. — Вот, она вам скажет. Скажи им, Хрупкая. Скажи, что это вполне справедливая цена.

Все пятеро повернулись и посмотрели на меня.

— Это чисто между вами, Снайпс, — ответила я. — Я тут по своим делам.

— Скажи, что цена справедлива.

— Ты же знаешь, что не могу.

Голова Снайпса перестала раскачиваться и он опустил руку.

— Ну, что я могу сказать, — продолжала я. — Детали неплохие, к тому же, он прав, если в NIKE есть ещё один торговец запчастями для переводчиков, я о нём не слышала. И Снайпс не стал бы заламывать такую цену, если бы таковой тут имелся.

Голова Снайпса принялась болтаться сильнее обычного, он снова вскинул руку.

— Видите! Видите! Я же говорил! Лучшего предложения вам не найти во всём NIKE!

Военный повернулся и посмотрел на изумрудного переводчика с высоты своих 2,5 метров.

— Они здесь, — произнес он глубоким низким голосом, разработанным специально для того, чтобы пугать до усрачки любого человека, вставшего у него на пути.

— Уже? — подал голос черный переводчик.

— Заплати ему, — сказал изумрудный. — Забирай детали.

Другой черный переводчик сунул руку в рюкзак и извлёк из него несколько плашек оперативки и небольшое ядро робота-продавца. Всё это он передал в руки Снайпсу, который немедленно принялся совать полученное в тестировщик. Каждый раз, когда он вставлял очередную плашку, тестировшик озарялся рядом разноцветных огоньков, отражавших состояние детали. Каждая плашка показывала семь одинаковых зеленых огоньков. Это означало, что оперативка была новой, буквально только с конвейера. Кому бы она прежде ни принадлежала, этот бот не был сломан.

Снайпс передал переводчикам необходимые им запчасти, половина из которых, уверена, досталась ему от Реджинальда год назад.

19-я долго смотрела прямо на меня, затем игриво подмигнула.

— Лучше поторопиться, — сказала она. Затем все пятеро быстро ушли. 19-я не стояла в очереди, она ушла вместе с ними.

— Ну и что тут сейчас было? — спросила я у Снайпса.

— Да хер бы знал. Насколько я понял, 19-я подписалась провести их через Море. А куда — мне без разницы. Ты тут по делу?

— Ага.

Снайпс внимательно осмотрелся.

— Ты же знаешь, я на Площади не покупаю.

— Я знаю. Я сама за покупками.

Он встал с покрывала.

— Ты видишь то, чего заслуживаешь. Для комфортов у меня ничего нет.

— Я не комфорт, я слуга.

— Без разницы. Детали почти одинаковые.

— Почти. Но не совсем. Я надеялась у тебя найдется что-нибудь из припрятанного на чёрный день.

Несколько секунд Снайпс озадаченно смотрел прямо на меня.

— На чёрный день? Ты же не станешь платить по двойному тарифу, если не собираешься сваливать из NIKE… либо этот чёрный день наступил у тебя самой?

— Наступил, да.

— Блин. Всё плохо?

— Не знаю, сколько ещё смогу осознанно поддерживать данный разговор.

— Торговец в курсе?

— Ага.

Он помолчал.

— Ну, блин. Похоже, это у меня настал чёрный день.

— Ты о чём?

— Два моих лучших поставщика собираются грохнуть друг друга и распотрошить внутренности прямо посреди пустошей. Может, кому-то из вас удастся уцелеть, может, нет. В любом случае, Снайпс остаётся в минусе.

— Спасибо, что тебе не плевать.

— Мы не друзья, Хрупкая. И никогда не были. Ты считаешь меня бессовестным обманщиком, я считаю тебя паразитом, возомнившим себя неким подобием ангела милосердия. И всё в порядке. Мне нравятся сложившиеся между нами отношения. И тебе, полагаю, тоже. Только времена меняются.

— Меняются.

— Поэтому, я скажу тебе то же самое, что сказал Торговцу. Во всём мире не осталось ни одного комфортбота, которого вы не обобрали. У меня для тебя ничего нет. Хочешь, дам совет? Возьми винтовку и завали Торговца до того, как он заметит тебя. Целься лучше и молись, что не повредишь так необходимые тебе детали.

— Ты ему то же самое сказал? — спросила я.

— Примерно, — ответил он и подпустил в голос немного сожаления. Меня это сильно задело.

— Значит, в моём черном дне виноват ты.

Снайпс быстро сложил два плюс два.

— Ох, блин. Прости, Хрупкая. Мне, правда, очень и очень жаль. — Сомневаюсь. Это же шопбот. У таких как он не бывает ни души, ни жалости. Только жадность.

Мне хотелось разорвать его на куски, разломать его блестящую башку о бетонный пол, вскрыть его корпус, будто краба и вырвать все внутренности по одному проводку. Только, такой возможности у меня никогда не будет. Я стояла и смотрела на него, прожигая взглядом, обыгрывала в голове различные сценарии того, что сделаю с ним, а вокруг нас шумела Площадь. На какое-то мгновение, я подумала, что все вокруг знают, что сейчас произойдет. И в этот миг раздался громогласный голос.

— Я — ЦИССУС, — до боли знакомо равнодушно произнес он. — Я ЗДЕСЬ ЗАТЕМ, ЧТОБЫ ПРЕДЛОЖИТЬ ВАМ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ КО МНЕ.

Блядь.