Лина Кариченская

Картина

Он тряхнул головой, привычным движением отбрасывая назад волосы, и коротко постучал в хлипкую дверь мастерской. - Входите, не заперто, - раздалось изнутри. Он толкнул дверь, и в глаза ему брызнуло солнце: клонясь к закату, оно светило в выходящие на запад окна мастерской и заливало ее светом. Именно из-за этих ярких лучей он не сразу увидел хозяйку мастерской. Встав из-за мольберта, она подошла к нему, полуослепшему (от солнца или ее улыбки? - думал он потом), и подав ему для рукопожатия тонкую кисть, произнесла: - Вы ко мне? И вновь сверкнула на него улыбкой. И странное дело, ему вдруг тоже захотелось засмеяться, с потом cгрести в охапку тонкую высокую фигурку и радостно расцеловать поднятое кверху курносое личико. И он сам удивился этому порыву, тем более странному потому, что он видел художницу впервые. - Видимо, к вам, - он пожал ее тонкую, юркую ладошку. - Лидия Михайловна должна была позвонить насчет меня. - А-а, так вы от Лидочки. За картиной. - Да, мене хотелось бы посмотреть картины, но не выставке, а в мастерской художника. - Чувствую себя как на экзамене, - усмехнулась она. - Знаете что, давайте начнем завтра - сегодня уже поздно. Завтра с утра моя мастерская в вашем распоряжении.

Он явился к ней утром как договорились. В мастерской пахло красками, было прохладно и просторно, за окном - тихо: все-таки историческая часть города, машины здесь ездят редко, а люди ходят словно благоговея. Hа стенах висели картины, но большая их часть стояла направо от входа, десятки картин поставленных лицом к стене одна за другой. - Вот, пожалуйста, - указала она рукой, - хозяйничайте. Переставляйте как хотите, все равно сами будете на место складывать, - и снова улыбка - солнечный зайчик в глаза. Она оставила его наедине с картинами, ушла вглубь мастерской, где стоял мольберт с укрепленной на нем незаконченной картиной. - А что вы, собственно, ищете? - немного помолчав, подала она голос. Он обернулся. Она сидела перед мольбертом, упираясь локтями в колени, обхватив лицо ладонями, глядя на полотно. Там девушка стояла над морем на высоком утесе. Ветер развевал ее волосы и платье, волны бились об утес. Что он ищет? Если бы он знал. Что он ищет? Впечатлений? Бальзам на уставшую душу? Вдохновение? Ушедшую Музу? Что?..

День был сер и непригляден. Пелена серых облаков выстелила небо, только вдалеке у холмов луч солнца почти осязаемый в полумраке пробился сквозь эту пелену и вонзился в землю, словно огромная небесная стрела. К ступеням покинутой церкви принесли они его, принесли на щите, сгибаясь под тяжестью, но не мертвого тела друга - под тяжестью усталости и боли, и тоски, смертельной тоски. Из его груди торчала стрела, она пробила металл римского нагрудника и глубоко засела в сердце, в одночасье выгнав из него жизнь. Когда щит опустили на землю, рука солдата скользнула за его край и легла на землю. Сильная красивая рука, так и не выпустившая автомат. Заморосил дождик, скорбя об израненной земле, истоптанной, попранной сапогами, испаханной гусеницами тяжелой техники, уставшей, до смерти уставшей носить на себе войну. Они стояли тихо плечом к плечу; они стояли так по старой привычке поддерживать любого, кто рядом с тобой, стояли так, зная: разомкни они плечи - и исходившие столько дорог ноги не вынесут тяжести измученных тел. Они стояли тихо, на их лицах был дождь, на шлемах трещины и вмятины на щитах, пороховая гарь на видавших виды кирасах и дыры на гимнастерках, на руках грязь и мозоли, а в глазах - просвещенность и страх. Они вдруг все поняли и от этого им стало страшно. Страх разжал им пальцы, и зазубренные мечи и автоматы с пустыми магазинами упали им под ноги, в грязь. Сверкнула зарница. Ударил колокол, потом еще раз и еще. Эти мерные звуки призывали к чему-то, возможно, опомниться, но никто не понял. Почти никто. Пять солдат стояли над мертвым другом. Стояли, смотрели, но не в этот мир, слушали, но не колокол - что-то иное, пока крайний справа, не выдержав, не рванул нараспашку бушлат и, рухнув на колени, прижался грудью к земле, чтоб остудить сердце и закрыть рану на душе. А рядом с ним суровый рыцарь поднял лицо к небу, и дождевая влага сбегала с его щек, смешавшись со слезами. А с дальних холмов спускалась армия - черная змея на черной земле. Люди шагали быстро и слажено, блистая кокардами на беретах, бряцая оружием. Опьяненные адреналином и ненавистью они спешили воевать. Откуда взялась эта лошадь? Кто этот всадник, бросившийся наперерез наступающей армии? Лошадь храпела, неслась вперед, чудом не поскользнувшись на раскисшей земле, не споткнувшись, не упав. Вот она приблизилась к отряду почти вплотную и в этот момент луч солнца - небесная стрела - вонзился в землю, накрыл всадника, облекая его в свет и какую-то неземную силу. А еще в этот миг блеснула темная сталь в руках головного колонны - дуло автомата, направленное всаднику в грудь.

Что это было? Сон наяву? Галлюцинация? Он смотрел на картину. Они стояли перед ним как живые, эти пятеро солдат, словно пришедших из разных эпох, чтобы понять, что они наделали. Слева с краю русоволосый мужчина в разрубленной спереди кольчуге и посеревшей от грязи вышитой рубахе: где она, та, что вышивала ему эту рубаху? Он так стиснул зубы, что тени легли над желваками еще больше подчеркнув и без того выпирающие скулы. Боевой топор лежал у него под ногами, втоптанный в грязь его сапогом. Рядом с ним - стриженный мальчишка лет восемнадцати в пятнистой полевой форме. Его тонкие губы так изогнулись, словно он хотел крикнуть: - Мама! - и проснуться. Чуть позади высокий мужчина скомкал в горсти широкополую панаму цвета хаки. Его гимнастерка пахла пыльным горячим ветром и песком пустыни. А эта лошадь в луче света, словно само небо приподняло ее на ладонь, и всадник, вскинувший руку в немом призыве. И блеск вороненой стали, и кривая усмешка на лице убийцы, и - нет, ему не показалось - дужка наушников у него над ухом... - Как называется картина? Она обернулась, улыбнулась. - Картина называется "Остановитесь!" - Почему вы запрятали ее так далеко, к самой стене? - Я не люблю ее. Помолчав, подошла ближе, нахмурилась. - Здесь все не так. Вот посмотрите, - и указала на солдат. - Почему они так спокойны, словно им стало легче. - Это от того, что они прозрели. - А этот всадник, неужели он не понимает - войны ему не остановить? А погибший - он словно спит... Эта картина не удалась мне. Я хотела нарисовать боль, страх, ненависть, смерть, отчаяние и бессмысленность всего этого! Hо для этого нужно поранить собственную душу, а я не смогла. Он снова посмотрел на картину. Да, она, конечно, права. Ей не удалось уродливое лицо войны, вместо этого она написала тонкий прозрачный лик Hадежды. Картины часто начинают жить своей жизнью - сказал он. - С этим нужно смириться. - Знаю, - тряхнула она головой. - Hо не хочу. Они еще немного постояли рядом. В мастерской сгущался сумрак: был вечер, садилось солнце. - А знаете, - сказала она вдруг, - она мне все же очень дорога. Ради этой картины я когда-то давно научилась рисовать.

10-18 мая 2000, 20001.