Пока внизу, в полумраке холла, и внутри меня, во мраке черепной коробки, медленно и упорно делает свое дело рок, – за пределами санатория приходит в движение поразительное, неведомое Чудо, о котором мы имеем лишь косвенное и весьма неполное представление да и то лишь в течение короткого времени, а между тем Чудо это является единственным центром и единственной опорой каждого человека: загадочным образом приходит в движение Внешний мир.

Внутри, в стенках черепной коробки, что-то происходит. Что именно – об этом я знаю меньше, чем кто-либо, да и другие лишь догадываются. Попробуем представить себе головной мозг человека, консистенцией напоминающий каучук, а по форме поразительно, чуть ли не до смешного похожий на половинную дольку грецкого ореха (даже извилины по поверхности проходят одинаково), да и цветом такой же желтовато-белый, как свежее ореховое ядро. В одной из точек его начинается некий процесс. Нельзя предвидеть заранее, где именно он возникнет: внутри, в ложбинке, резко делящей половинные доли, то бишь полушария, или снизу, у основания головного мозга, где провисает крохотная железа – регулятор роста и пола. А может начаться и спереди – в мозговой коре, или же внутри, в сером веществе. Столь же вероятные места прорыва – и точки, расположенные позади, на одном из двух полушарий заднего мозга, или ближе к продолговатому мозгу. Маленькое врожденное затвердение – вроде мелкого дефекта на зернышке – до сих пор не вызывало никаких нарушений, а теперь, на склоне моих лет, вдруг решило пойти в рост. Или какая-нибудь малюсенькая пленка неожиданно начинает набухать, раздувается в пузырь, в него откуда-то просачивается жидкость, пузырь растет, расширяется и в поисках места для себя теснит и давит все вокруг. Или какой-нибудь искривленный сосудик, в котором кровь застыла и свернулась, на этом не прекращает своего развития, вовлекая и близлежащие капилляры и ткани; точно так же два проходящих рядом сосуда, которые до сих пор бежали параллельно, теперь соприкасаются, сливая свое содержимое в едином потоке. Для коварного процесса безразлично, где ему начаться и за что ухватиться, а для меня – нет. Для него важны лишь ткани, материя, важно, какой – более сильной или более слабой – окажется его структура по сравнению с окружающей средой. Для меня же – это захватывающе азартная игра, где все зависит от того, в каком из отсеков рулетки остановится шарик. Ведь эти ткани, вместе взятые, составляют то, что я называю «своим Я»: одна из них мыслит и говорит, другая производит вычисления, третья фантазирует, четвертая испытывает мучения и страсти, пятая предается мечтам и воспоминаниям, шестая упивается опьянением и прогоняет боль.

Но ни одна из них не воспринимает непосредственно – в форме мук или наслаждений – то, что происходит вовне, в Неведомом мире.

Даже те центры, которые имеют отношение к Невероятному и Фантастическому, не подозревают, что вовлечены в некий процесс: они не знают, что малое звено, которое лопнуло где-то в цепи и собирается выпасть, неуловимой, микроскопической вибрацией привело в движение всю мощную цепь, частью которой оно является, – подобно тому как отлетающая крохотная электрическая искра сотрясает вокруг себя весь Земной шар и всю атмосферу. И цепь восстает сама того не ведая и не желая – против нарушения непрерывности. Жизнь, стремящаяся к четким формам, та самая, что гасит отдельные человеческие жизни и порождает новые, дабы обеспечить естественный жизненный процесс, теперь вся, целиком и полностью восстает против этого лишенного формы вмешательства извне; судя по всему, я – малая живая клетка – для чего-то нужен ей и она не намерена отдавать меня даром. Весь род, вместо того чтобы пожрать гибнущего, встает на защиту индивида, который сам столько раз выступал в его защиту.

Однако намерение это становится осознанным лишь в избранных.

Поутру из Зуглигета бредет к Будапешту недовольный рабочий. У ребенка подскочила температура, он хныкал, жалуясь, что болит горло. «Зашел бы в детскую больницу, – пристала к мужчине с ножом к горлу жена, – все одно по пути, да спросил бы у доктора, когда мне завтра прийти с мальцом».

У работяги нет ни малейшей охоты тащиться в больницу, ему бы сейчас в распивочную да опохмелиться палинкой, но ежели уж произвел ребенка на свет божий… на кой шут, спрашивается?., мало разве, что согласился на бабе жениться? Повесил колоду себе на шею, а теперь вот мучайся… Работяга недовольно бурчит себе под нос, ерзая на деревянной лавке амбулатории, рядом чей-то ребенок с забинтованной головой ревет так, что всю душу переворачивает, и перед доктором – серьезным мужчиной с гладко выбритым, красивым лицом – он предстает, уже исполненный страха и почтения. А вам что здесь нужно, уважаемый?… Ваше благородие, господин доктор, у мальчонки нашего… Ладно, потом расскажете! Где ваш ребенок?… Дак ведь я его не взял с собой, мать приведет завтра, коли на то будет ваша милость… Как по-вашему, я – врач или подзорная труба? Придется вам сбегать домой и привести ребенка сюда… где вы живете?… Ах, в Зуглигете?… Хм, обождите… пожалуй, после обеда я сам к вам загляну… Кто следующий – заходите!

После амбулаторного приема, торопливо направляясь в палаты к больным, врач мимолетно улыбается. Чудной народ эти бедняки, взять хотя бы этого рабочего: сам явился, а больного ребенка дома оставил. Другой пациент как-то очень занятно выразился: сделайте, говорит, мне «просвещение внутренностей». Да, я же хотел записать это для памяти и рассказать потом Фрици К… ба, как же я кстати вспомнил, надо бы с ним повидаться… вечером по пути в Зуглигет загляну в кафе «Централь», он имеет обыкновение сидеть там… впрочем, какое там кафе, ведь с Фрици, кажется, что-то приключилось… Дюла мимоходом упоминал об этом… неужто и впрямь дело плохо?… Надо немедленно позвонить Дюле, помнится, он говорил, что вскоре должен получить результаты обследования… Барышня, прошу соединить меня с городом… Дюла? Это Геза… Я хотел поинтересоваться, как обстоят дела у Фрици К… Да… да… ах вот оно что! Выходит, весьма серьезно. Что-что? Кому ты собирался звонить?… Значит, вы устраиваете встречу?… Ясно… пусть будет половина пятого… А я-то решил было к нему наведаться… стало быть, он в санатории, хорошо, что ты меня предупредил… Тогда к половине пятого я тоже подъеду… Кто бы мог подумать, ведь он сроду ничем не болел!.. Ну ладно, благодарю тебя, до свидания.

На проспекте Андраши некий торговец, стоя в дверях своей лавки беседует со свояком. Какая сейчас торговля, что ты! Ну и времена пошли, скажу я тебе, даже эти шерстяные галстуки спросом не пользуются, а ведь поначалу шли нарасхват… писатель тот собирался закупить у меня полдюжины, да что-то не видать его вот уже два месяца, говорят, голова у него распухла… Оно и немудрено, в наше время у кого хочешь голова от забот пухнет.

В половине второго отходит автобус на Вену. Супружеская чета прощается перед отъездом. Поторопись, милая, а то не успеешь сесть, куда ты там уставилась? Английский самолет, смотри, как низко летит, эти пилоты прямо какие-то очумелые, ну не грешно ли так испытывать судьбу, того гляди за крыши заденет… И вправду… да, кстати, не забудь позвонить Аранке в клинику… Что сказать о Фрици? Скажи, что все же лучше ей было бы… впрочем, не говори ничего, судя по всему, она совсем не информирована… хотя нет, намекни ей как-нибудь поосторожнее, чтобы она мне позвонила… ну, до свидания, Ольга… до свидания, Енэ, береги себя…

На заводах Круппа работа сегодня началась с шести утра: здесь приступили к производству новых орудий к самолетам.

Но где-то в Гельсингфорсе некий механик в поте лица трудится над новым прибором – знаменитый хирург сделал ему заказ… новшество на первый взгляд кажется незначительным, но все же новшество… Хирург этот в последние годы специализируется исключительно на операциях мозга, вслед за успехами американского первопроходца эта область хирургии достигла расцвета. И теперь профессор вот ведь до чего додумался: что, если хирургический скальпель мог бы двигаться, свободно поворачиваться в рукоятке? Тогда его можно было бы согнуть под углом, подвести под мозжечок, не вынимая его из черепной коробки. Профессор решил освоить сложнейший, ультрасовременный тип операции – это было бы новое слово в хирургии… Нож должен быть острым не только снизу, но и сверху, и свободно помещаться среди зажимов кровеносных сосудов… Мастер усердно трудится, равномерно взвизгивает точильный станок, шлифуя инструмент, а нож, мелодично позвякивая под точилом, становится все острее и острее.

Ты слышал, какая напасть приключилась с Ф. К.? Слышал краем уха… неужто то самое? Вот именно, то самое. Ему, брат, скоро крышка… Да что ты говоришь? Кошмар какой-то!.. Ошарашенный новостью собеседник, качая головой, продолжает свой путь, походка его становится более упругой, проворной, он негромко насвистывает в такт шагам… Знакомый его уходит в другую сторону, рассеянно насвистывая… ну, слава богу, теперь можно попытаться пристроить Д. на его место в редакцию… Да, надо будет замолвить словечко перед В., пусть пошлют К. какое-нибудь вспомоществование, вряд ли он теперь сможет работать, бедняга.

По крутой будайской улочке мечтательно спускается вниз мужчина – поэт тонкого лирического склада… Этот тоже прослышал обо мне и сейчас переваривает новость, всерьез и глубоко взволнованный, мысленно перебирает в памяти свои встречи со мною, группирует воспоминания… От избытка чувств на глаза у него наворачиваются слезы… да, это было прекрасно… стоило бы опубликовать где-нибудь… превосходная идея, да ведь этому экспромту сам бог велел обернуться некрологом, надо будет сразу же после его смерти отдать в «Обозрение»… ах, бедняга… да, в качестве зачина это будет удачно – ссылка на его собственный рассказ о мальчугане, который взбирается на сложенный им помост, чтобы там вынуть из-за пазухи свою детскую скрипку… и в этот момент все сооружение рушится… Ух ты, какая блистательная находка! На редкость удачный символ, в некрологе отражена вся жизнь… Поэт искренне растроган.

Таким образом распространяются волны в пространстве. Но только ли в пространстве? Не возвращаются ли их радиальные лучи и сквозь протяженность времени?

Разве не из глубины тысячелетий возникли здесь, в укромном уголке кафе, четыре внушительных мужских фигуры? Чем не совет старейшин, которые перед решающей битвой собирались вместе обсудить наказ предводителю войска, дабы помочь ему одержать победу или, по крайней мере, спасти свою шкуру? Все-то они учтут-обдумают, примут во внимание пророчества колдунов и шаманов, с самым серьезным видом переворошат внутренности жертвенных животных, по которым можно прочесть предначертанное будущее…

Двое из них действительно носят имя Дюла: Дюла-Рассеянный и Дюла-Сосредоточенный. У первого всегда несколько отсутствующий вид, он слушает вас и говорит сам, но при этом рассеянно вертит головой, и мысли его витают неизвестно где. Второй неподвижно, набычившись, плотно сжав узкий рот – подобно живому воплощению четко отточенной мысли, – смело взирает на стоящую перед ним Проблему, незримыми письменами начертанную на столе; этот Дюла всегда присутствует с вами и мыслями и телом, не вкладывая энергии ни на йоту больше или меньше, чем это требуется для решения задачи. Здесь же находится и Гёза, облаченный, по своему обыкновению, в серый костюм; он уже успел побывать на дому у того рабочего, что приходил к нему утром, и осмотрел ребенка, а к завтрашнему дню рассчитывает закончить работу об условиях, воздействующих на развитие костей в детском возрасте. Он – самый тихий из всей компании, с серьезным видом прислушивается к словам коллег, ему очень хочется спать, но он часто моргает, прогоняя сон; заговаривает он редко, слова произносит негромко и с осторожностью, ему доставляет удовольствие проглатывать гласные, даже на этом экономя время для куда более важных дел. К примеру, вместо «голова» он скороговоркой произносит «глова». (Однако на сей раз речь идет не просто о голове, а о головном мозге.) Ну, и наконец, четвертый член компании – Эндре М., гениальный хирург, высокий, элегантный мужчина с выражением чуть ли не светского превосходства и язвительности на лице. Взвившаяся ввысь карьера его теперь плавно, размеренно клонится от юношеских честолюбивых замыслов к солидной мужской работе. Он немало поездил по свету, да и сейчас находится здесь лишь потому, что в бытность свою в Бостоне учился у вышеупомянутого профессора, давшего толчок развитию современной нейрохирургии.

Консилиум идет полным ходом. Дюла-Рассеянный вертит головой и молча размышляет. Дюла-Сосредоточенный вертит в руках тщательно собранные вчера и пронумерованные анализы и заключения специалистов. Здесь и снимок мозга, и результат офтальмологического осмотра, и данные терапевтического обследования; окончательный диагноз пока что не установлен, однако в основном и главном все, к сожалению, сходится к одному.

Речь идет о моем мозге – и только. Обо мне самом не произносится ни слова. Вся эта четверка людей, собравшихся тут, любит меня, точно так же, как я люблю их; один из них питает ко мне братскую нежность, а это больше, чем уважение или признание заслуг, – ответная реакция на неизъяснимое влечение. Нет среди них ни одного, в ком бы я не предполагал сочувствия, куда более глубокого, нежели восторженность ребячливых душ, – и все же, доведись мне наблюдать за ними в тот момент, пожалуй, я мог бы превратно истолковать их поведение, с таким истинно мужским целомудрием они воздерживались от всяческих эмоциональных проявлений. Со стороны можно бы подумать, будто они вовсе не знакомы с больным, обсудить участь которого они собрались здесь, без ведома больного, никем не созванные, по своей доброй воле. Дюла-Рассеянный высказывается лишь по поводу частностей, со вздохами и уклончиво, словно по первому же возражению готов взять все свои слова обратно. Его «скромное мнение» витает над обсуждаемым предметом подобно тоскливому вечернему ветерку над осенним полем. Дюла-Сосредоточенный решителен в своих высказываниях и учтив настолько, что мороз по коже подирает. Гёза усиленно кивает головой и делает над собой чудовищное усилие, чтобы не уснуть. Первую партию ведет блистательный хирург, он приводит примеры, черпая их из своей обширной практики, и про себя успел решить, с каким предложением выступит в следующий раз, когда диагноз, который у него лично уже сейчас не вызывает со мнений, будет установлен окончательно.

– Итак, господа, если я не ошибаюсь, мы порешили на том что подвергнем перепроверке данные терапевтического обследования и дополним их специальным неврологическим диагнозом, – ну, и если сочтем его окончательным, то сможем наметить конкретные меры. К сожалению, мне кажется, что вмешательство – причем неотложное – понадобится. Столь резкое ухудшение картины глазного дна не сулит ничего хорошего. В таком случае у меня будет предложение…

– Вопрос упрется в материальные обстоятельства… – вздыхает Дюла-Рассеянный. – Найдется ли достаточно средств, если…

– Это второй вопрос, – коротко прерывает его Дюла-Сосредоточенный. – К его обсуждению можно будет приступить лишь после того, как будет улажен первый.

– Да, а как быть с неврологическим обследованием?… Направить его еще раз к профессору Р.?

– Он о профессоре слышать не желает, уперся – и ни в какую а почему – совершенно не понятно.

– Бывает… а жаль, лучше бы провести клиническое обследование…Нельзя ли…

– Насколько мне известно, супруга его находится в Вене, в клинике Вагнера-Яурегга. Не проще ли было бы ему поехать туда?

– Это было бы наилучшим выходом. Венская клиника тоже располагает всем необходимым оборудованием, а П. – гениальный диагност… Тогда я, пожалуй, отправлюсь в санаторий и деликатно разъясню ему, что этот вариант разумнее всего. Ты как считаешь?

Неуверенный вопрос адресован к Дюле-Сосредоточенному; густые, прямые брови его над всматривающимися в незримый текст глазами напоминают категорически безапелляционную линию, которая подчеркивает наиболее важные слова фразы. Вопрос он оставляет без ответа, а это в данном случае означает, что Дюла ищет более удачное решение.

– В санаторий лучше поехать мне, – говорит он чуть погодя. – Предупредить его следует самым решительным образом, теперь уж не до того, чтобы деликатничать.

И под вечер Дюла-Сосредоточенный появляется в сумрачном холле санатория, где мы сидим втроем: я наслаждаюсь спором двух великолепных популярных актрис, амплуа одной из которых – инженю, другой – роли драматических героинь. Обе они одинаково молоды, но инженю обращается к драматической актрисе с таким пиететом, словно она – зеленая дебютантка, а та – престарелая примадонна. Драматическая актриса захлебывается от возмущения.

– Дюла, как я рад тебя видеть!.. Давай присядем в сторонке…

Упрямо набычившись, он долгое время терпеливо сносит мою болтовню, а затем вдруг резко поворачивается ко мне.

– Послушай-ка… завтра утром я уезжаю за город, отдохнуть дней на десять. Не хочешь поехать со мной?

Я не могу удержаться от смеха.

– По-твоему, это было бы хорошо для меня? Ради этого ты сюда и явился?

Впервые в жизни я отмечаю в его поведении непоследовательность. Похоже, он пришел в раздражение:

– Конечно, черт побери!.. Именно это и было бы для тебя лучше всего: отдыхать, ни о чем не думать, какое-то время не видеть людей, ни с кем не общаться, не разговаривать.

Однако вечером раздается резкий, продолжительный телефонный звонок: меня вызывает Вена.

Речи моей супруги звучат запальчиво, с жаром, бурно клокочут в телефонной трубке.

– Господи, боже мой, что там у вас стряслось?… Я только что разговаривала с Енэ… У вас, оказывается, внутриглазной папиллит, а вы даже не считаете нужным поставить меня в известность! Через час я выезжаю и рано утром буду в Будапеште… Что за характер кошмарный у человека: две недели назад получить результат исследования и даже не подумать о том, чтобы…

– Простите, ваше время истекло…

Рано утром мадам примчалась сломя голову.