Его чудаковатость вначале не бросалась в глаза. По поступкам Рыбакова нельзя было определить: розыгрыш это или всерьез. Он со спокойной миной мог рассказывать какую-нибудь небылицу, и при этом ни один мускул не дрогнул бы на его лице. От него, щуплого с виду, небольшого роста, мы слышали, как доводилось ему вступать в схватку с целой группой хулиганов; о том, как сильна у него правая рука, которую никто не сможет заломить. Любопытней всего то, что, когда его звали помериться силой, он соглашался; и действительно, правую его руку редко кто укладывал на стол. Лишь соперники ставили локти, и по команде начиналось состязание, жилистая кисть неказистого с виду борца, расслабившись, поддавалась напору, но локоть при этом оставался несгибаемым. Средь рассказываемых сюжетов немало слышали мы от него и актуальных, солдатских. Кажется, эта, трудно сказать, то ли байка, то ли взаправдашняя история из армейской яви – одна из поведанных Рыбаковым.

Дело было в какой-то войсковой части, в какой – не суть. Каждую ночь в одно и то же время, когда казарма пребывает в полнейшем покое, один из новобранцев привстает над подушкой и громко кукарекует. Да так, что все просыпаются. Отметив таким образом полночь, он ложится и как ни в чем не бывало продолжает спать. Это повторяется систематически – ни одной ночи сбоя. За нарушителем покоя начинают следить. И хоть бы раз промашка. В одно и то же время – кукареку! В конце концов солдата с петушиным синдромом выбраковывают – комиссуют. И уже гражданского, освобожденного от солдатской службы, его встречают однополчане на улице города и, конечно же, подшучивают на предмет петушиного дара: «Ну как, ты все кукарекуешь?» – «Да нет, я свое откукарекал, – отвечает тот. – А вот вам еще три года кукарекать».

Мы пересказывали друг другу этот чудной случай со своими комментариями. Они были уместными. Не успев еще привыкнуть к армейской жизни, солдат заражается этой, словно навязчивой, дембельской идеей: скорей бы домой. Это притча во языцех. О дембеле все помыслы солдата, множество песен, общеизвестных или самодеятельных. Чуть позже, по прибытии в полк из карантина, еще будучи в низшем звании того неформального табеля о рангах, салагами, мы уже подтягивали дедам:

Напой, гитара, мне аккорд в последний раз,

Я расстаюсь навеки с армией сейчас.

Но пока карантин. Уставы и строевая подготовка.

Солдатский строй – это выправка, это красота. Грудь колесом, плечи расправлены, носок сапога – вытянут, как у балерины. Ходить учатся все, с младенчества. А солдатскому шагу надо учиться особо. Чтобы по команде «С места с песней строевым…» рота рубила шаг так, что поперву дух захватывает. Для этого преподаются азы. Как раз сержант нам объясняет: левая нога, вытянутый носок идет вперед, а вместе идет вперед на взмах правая рука; правая нога – вперед, левая рука вместе с ней.

Перед строем Рыбаков. Сержант просит показать, как он усвоил урок. Рыбаков по команде начинает. Левая нога, а вместе с ней и левая рука приходят в движение, вперед. Стукнул об пол подошвой. Правая нога и правая рука пошли вперед. Строй взрывается хохотом. Спектакль да и только.

– Ты что, не понял? – возмущается сержант и показывает еще раз.

Рыбаков снова шагает. Попробуй так специально – не получится. Хохот.

– Да ты что? – вскипает сержант. – Ты как ходишь по улице-то? Люди ведь засмеют. Ну-ка давай просто, нестроевым.

Рыбаков идет. Старается, вроде бы, на всякий случай вообще не размахивать руками, но они непроизвольно следуют обычной привычке.

– Ну вот видишь? Так и здесь, – сдерживает горячность наставник. – А ну-ка давай: шаго-ом марш!

Снова хохот. Виновник непредвиденного веселья и сам едва улыбается. Вроде бы виновато, но в уголках глаз затаилась хитринка. «Прикидывается, думает косануть от армии,» – тихо комментирует кто-то. Так это или нет – нельзя утверждать уверенно. Одно точно: Рыбаков еще не раз озадачит своих наставников. В тот же день после отбоя, когда уже и тихое шушуканье угасло, бледная тень пробиралась к двери сержантской комнаты. Послышался нерешительный стук. «Входите!» – отозвалось изнутри. Дверь приоткрылась – в проходе остановился Рыбаков. В исподниках, в сапогах, руки – по швам.

– Товарищ сержант, разрешите обратиться.

Один из сидящих в комнате отвернулся, чтобы скрыть улыбку; другой не выдержал – фыркнул. Рыбаков стоит навытяжку.

– Обращайтесь, – отвечает сержант.

– Я не успел до отбоя… Можно сейчас подшить подворотничок? – просит подчиненный, все еще вытянувшийся в струнку.

– Да ты встань вольно, – рассмеялся-таки сержант. – Нигде в уставе не прописано, чтобы в кальсонах исполнять стойку смирно.

Рыбаков вроде бы смяк, едва ослабил ногу в колене, но руки все еще по швам.

– Ладно, подшивайся, – машет рукой сержант.

– Я тогда в умувальнике буду, – чуть осмелел подчиненный. – Разрешите идти?

Он круто развернулся кругом, стукнул каблуком об пол, но, видно, вспомнил, что сделал разворот не через то плечо, возвернулся в исходное положение, вновь крутнулся на каблуке, шагнул строевым через порог.

– Да ты не топай, как лошадь. Люди спят, – бросают ему вдогонку.